Неспящие

Глава 5

9/7/10

Капитан Бартоломе снова устроил мое задержание. Прислал дедов Хаундза и Клейнера. Они забрали экстази (30 таблеток «бельгийского голубого»), демерол (15 магазинных капсул) и валиум (20 магазинных упаковок) из моего запаса и заменили их на унцию низкосортной мексиканской марихуаны, во всяком случае, так казалось с виду. Капитан считает, что задержания – по-прежнему самый безопасный для нас способ встретиться лицом к лицу. А я думаю, что, если кто-нибудь посмотрит протоколы моих задержаний, это скажет ему слишком много. Меня то и дело забирают и выпускают. И не важно, что в обезьянник меня всегда сажают разные полицейские на разных участках. Любой, кто не поленится заглянуть в папку, сложит два и два. Либо я стукач, либо тайный агент. И так и эдак меня поставят к стенке. Бартоломе говорит, чтоб я не волновался. Мол, никто, кроме других полицейских, не увидит мое досье. А я возражаю, что это меня и беспокоит. Хаундз и Клейнер. Много ли надо, чтобы купить этих двух? Впрочем, нет. Если они оба дорампартовских времен[9], это еще не делает их продажными. Или не более продажными, чем любой наркоман, выбирающий из запасов дилера что послаще. Но если не они, так кто-нибудь другой. Какому-нибудь другому полицейскому могли заплатить, чтобы тот заглянул в мое досье. Бартоломе говорит, такого не случится. Говорит, что слишком далеко заходить не будет. А я считаю, что уже слишком далеко. Слишком долго. Я слишком долго этим занимаюсь. Пока я сидел и беседовал с ним, я не меньше беспокоился о том, что клиенты разрывают мой телефон, чем о том, чтобы поскорее сказать Роуз, что со мной ничего не случилось. Бартоломе утверждает, что дилеры всегда заставляют клиентов ждать. Что это вроде как «принцип работы». Но он этим не занимается. Люди, к которым он меня подсылает, не привыкли ждать. В этом и был весь смысл того, чтобы я этим занимался. Он говорит, что у меня и так слишком много клиентов. Говорит, что нет смысла задерживать их дольше, чем на пару недель. Говорит, наше дело – не торчков ловить, а искать «дрему». «Если у них нет связи с „дремой“, не отвечай им, и все». Но ведь мне необходимы рекомендации, чтобы найти новых клиентов.

И некоторым из них нужно то, что я им достаю.

Шривар Дхар оставил пять сообщений. Он на последней стадии, мучается, и только шабу не дает ему впасть в состояние быстрого сна на ходу. Каждый раз, когда он входит в цикл быстрого сна, ему мерещится Каргильская война. Он был офицером во время лобовой атаки на пакистанские позиции, недоступные для гаубиц «бофорс» и авиации. Подъем на пять с половиной тысяч метров, почти 18 градусов мороза, в темноте. Его дом стоит на склоне. Когда у него галлюцинации, он атакует склон, падает на живот и ползет, дрожа и плача. Он говорит, что чувствует, как замерзает. Шабу не дает ему проваливаться в забытье. Он чувствует тело и боль, но говорит, что лучше уж так, чем возвращаться в Каргил.

Бартоломе хочет, чтобы я его сбросил.

Я сказал ему, что Шривар ввел меня в совершенно новый круг богатых кашмирцев с западным образованием. Таких, у кого есть связи, позволяющие контрабандой ввозить «дрему» из Южной Азии. Если я сброшу его, прежде чем он умрет, я оттолкну их всех. Он ничего не ответил. Но больше не настаивал, чтобы я избавился от Шривара. Кроме неупакованных таблеток, которыми можно было заполнить несколько флаконов, до сих пор в больших количествах мы видели только контрабандную подделку. Возможно, и дальше будет тоже по мелочи, так как у «дремы» надежные каналы поставок. Возможно, нет таких продажных типов, которые пытаются залезть в эти поставки. Настолько жадных, чтобы так рисковать. Однажды я высказался в таком духе при Бартоломе. Он не засмеялся вслух, но только потому, что сдержался. «Всегда найдется кто-нибудь достаточно жадный и продажный, если можно наварить эдакие деньги, – сказал он. – Если даже сначала он не жадный и не продажный, деньги его таким сделают». Бартоломе не может себе представить, что нечего задерживать. Что нет никаких крупных партий «дремы». Надеюсь, он ошибается. Но, скорее всего, он прав. Так что мне придется продолжать поиски.

Когда я рассказал ему об убийстве на фарме, он повел себя как-то странно. Как это у него бывает, когда он уставится на меня и стучит по столу, не сводя глаз. Не знаю, то ли это для устрашения, то ли он стучит по столу, потому что не может настучать мне по голове. Это совсем не похоже на то, что бы сделал мой отец, но так же ясно дает понять, что Бартоломе раздражен. Отец бы сидел совершенно неподвижно. Пришлось бы проверить его пульс, чтобы убедиться, что он не умер. Потом он спросил бы что-нибудь вроде «Скажи-ка мне, Паркер, по-твоему, это разумно?»

– Я сдал сочинение о личных качествах и начал готовиться к экзаменам в полицейскую академию.

Долгая неподвижность.

– Скажи-ка мне, Паркер, по-твоему, это разумно?

Короче, когда капитан Бартоломе стучит по столу, у меня возникает такое же чувство, которое возникало, когда отец задавал мне этот вопрос. Чувство, как будто мне нужно либо полностью объясниться, чтобы он понял, либо врезать ему со всей дури. Но Бартоломе не спросил, «разумно» ли это, по-моему, он спросил: «Какая нелегкая тебя туда понесла?»

Он не хотел, чтобы я туда ходил. Пару недель назад велел мне вычеркнуть их из списка клиентов.

Сказал, что у них «не тот уровень» и они не могут быть связаны с «дремой». Я пытался объяснить ему, что у них не только еще какой уровень, но и естественные связи с людьми всех социальных классов.

До меня не сразу это дошло. Сначала Бини был просто клиентом, пока я еще создавал свою легенду и распространял медицинскую марихуану, но именно он заставил меня увидеть потенциал, а потом он привел меня на фарм.

Сейчас люди не выходят из дома. Бензин стоит слишком дорого, чтобы ехать куда-то, куда ехать не обязательно. Да и вообще выходить наружу становится все страшнее и страшнее. У серверов, на которых в основном держится Интернет, есть резервные источники питания на случай непредвиденных ситуаций. Даже если вырубится местный интернет-провайдер или электричество, сам Интернет никуда не денется. Так же как и игры. И эти люди пользуются игровой средой не только для обычного развлечения, они пользуются ею в социальном смысле. Родственники с противоположных побережий не могут позволить себе прилететь или приехать, чтобы повидаться друг с другом, и кто знает, что станет с телефонными компаниями, но онлайновый виртуальный мир типа «Бездны Приливов» останется. И чем больше времени люди проводят в этом мире, тем больше они проникаются им. Спрос на игровые артефакты, золото, персонажей высокого уровня очень большой. Реальная рыночная ценность виртуальных денег, вещей и людей растет тем выше, чем больше барахтается фондовый рынок. Теперь торгуют золотыми фьючерсами «Бездны». Фармеры, которые дни напролет рубят орков и зомби и собирают сокровища, пока не соберут достаточно, чтобы выставить их на рынок, накапливают почти такое же состояние в валюте реального мира. Как правило, в долларах. На данный момент евро и юани слабее против доллара, чем золото «Бездны».

В «Бездне» не важно, откуда ты и чего ты стоишь. В виртуальном мире нет классовых различий. Призрачный Рыцарь сотого уровня – продавец из местного продуктового магазинчика. Каменный Друид второго уровня – твой начальник. И у них есть место для взаимодействия, без которого они не встретились бы.

И все они обращаются к фармерам типа Хайдо и его ребят за тем, что им нужно.

Играют и неспящие. Неспящие играют больше, чем кто-либо другой. Двадцать четыре часа в сутки они могут находиться в виртуальном мире, и им не надоест. Полная бессонница становится преимуществом.

Роуз тоже играет. Ей и раньше нравились некоторые элементы игры. Те, которые были связаны с ее работой. Например, графика, хитрые сложности творения мира. Ее первый реальный хит – видеоклип, который она сделала для «Ган мьюзик», в нем все было о том, как группа уходит в игру. Но теперь она играет по-настоящему. Когда она не может как следует сосредоточиться на работе. А это теперь бывает практически всегда. По ее словам, у нее возникает чувство, будто она делает что-то реальное.

«Бездна Приливов».

Идеальное место, чтобы найти того, кто связан с «дремой».

Но капитан Бартоломе сидел и стучал по столу. Он спросил:

– Какая нелегкая тебя туда понесла?

Он велел мне держаться от них подальше. Сказал:

– Убийства – это не твое.

Я кивнул.

И я не сказал ему, что до этого Бини упомянул, что Хайдо Чанг может знать того чувака.

Если бы я хоть немного поспал, наверное, я сказал бы ему. С ясной головой я бы сделал то, что делаю всегда, представил бы полный и законченный доклад. Но я устал. Я могу спать, но у меня не получается.

Какая ирония жизни, да? По-моему, да. То есть я знаю, что да. Я думаю. Роуз могла бы мне сказать.

Роуз.

После оформления моих бумаг капитан Бартоломе надел на меня наручники и отвел к своей машине без опознавательных знаков. Снова рассвет. Меня продержали всю ночь.

Он повез меня назад через блокпост. С западной стороны выстраивалась автоколонна национальной гвардии, готовясь к патрулю с демонстрацией силы. В качестве одной из реакций на теракты. Мы проехали мимо танков и армейских вездеходов, контингента «Тысячи журавлей», и мы оба не сказали ни слова. Когда мы проехали мимо всех, капитан остановился у тротуара, освободил мне руки и довез до моей машины.

Она стояла на месте. И это неудивительно. Машины уже не угоняют. Но никто и не забрал бензин. Бартоломе подождал, пока я сяду в машину, убедился, что она завелась, потом высунул голову в открытое окно и снова сказал мне: «Это не твое. Держись подальше».

Я должен был тогда же сказать ему про внешний диск. Но он не хочет идти за расследованием туда, куда оно ведет. Он хочет идти только туда, где «крупные партии». Я не знаю, туда ли ведут убийства на фарме. И это не имеет значения.

Да, мое дело – «дрема», но Хайдо и его ребят убили во время расследования моего дела. И я не обязан объяснять Бартоломе или кому бы то ни было, почему это так, а не иначе. Просто это так.

Я позвонил Роуз. Она ответила через полгудка. Я сказал, что у меня все в порядке. Сказал, что всю ночь простоял в пробке, что из-за отключения энергии не работали вышки сотовой связи, и я не мог позвонить. Она сказала, что не спала всю ночь. И засмеялась своей шутке. Таким смехом, которым она смеется, когда знает, что никто, кроме нее, не понимает юмора. Я спросил про малышку, но это было не обязательно. Я слышал, как она плачет в трубке. Роуз сказала, что она только что расплакалась, а до этого несколько часов лежала тихо. Что она «спала как ангел».

Я понял, что она врет. Роуз никогда не говорит таких слов, вроде «спала как ангел». Роуз говорит слова вроде «она вырубилась, как пьяный матрос на берегу, после того как оттрахал всех шлюх в борделе». Но она уже целую вечность не говорила ничего подобного. С того самого раза, когда мы в последний раз были уверены, что малышка спала.

Я сказал ей, что люблю ее и буду дома через пару часов. Потом я поехал к Шривару Дхару и дал ему одного из драконов из моего тайника. Чтобы он не возвращался в Каргил. Где еще хуже, чем здесь.

Парк со своей семьей жил в Калвер-Сити, в доме, проданном потому, что прежний хозяин не смог за него расплатиться. Первое время Парк мало что еще мог сказать о доме. Каждый раз, подъезжая к пожухлой без поливки лужайке перед домом, под стать всем остальным лужайкам, он чувствовал налет чужой неудачи.

Сначала он не хотел делать эту покупку, но Роуз была беременна и мечтала иметь свой дом, и она с первого взгляда влюбилась в него. Как только Парк увидел, как Роуз с большим животом стоит у кухонного окна и, улыбаясь, глядит во двор, пока еще заросший деревьями, ему не осталось ничего иного, кроме как ввязаться в унылые пререкания с продавцом. Казалось, что оба они торопятся согласиться с требованиями друг друга.

Теперь же он не мог отделить этот дом от самого себя. Дом, где родилась его дочь на их кровати, накрытой старыми больничными простынями. Дом, где впервые проявилась болезнь его жены, где она начала медленно разрушаться, теряя оболочки, постепенно обнажаясь перед ним до тонкого слоя страха, гнева и желания.

Стоя за машиной, он смотрел, как двое мальчишек из дома, расположенного выше по улице, забрались со своими скейтбордами на скат, который сами сделали из кирпичей и листов фанеры. Они съезжали со ската и переворачивали скейты в воздухе ногами, при этом приземляясь на четвереньки так же часто, как и на колеса. Один из них заметил, что Парк наблюдает за ними, и помахал ему. Парк помахал в ответ, потом взял из машины пистолет, отцовские часы, внешний диск, наркотики и вошел в дом, где услышал, как хнычет дочка.

Девочка лежала на спине посреди гостиной, на полу, распластавшись на игровом коврике, молотя руками и ногами по висящим над ней игрушкам и погремушкам. Парк захлопнул за собой дверь с проволочной сеткой. Прохладный утренний воздух с океана уже накалился, и тоненький предвестник ветра Санта-Ана змеился в открытые окна и двери, метя пыль из угла в угол по деревянным полам.

Парк опустился на колени рядом с малышкой, позвал ее по имени, загугукал и поймал ее взгляд. Всего лишь несколько недель назад ее лицо осветилось бы широкой улыбкой при виде его, но это было в то время, когда она еще спала, до того, как она начала плакать. Он позвал Роуз по имени, подождал и позвал еще раз.

Он знал, что отсутствие ответа ничего не значит, но все-таки пошел через дом, замирая от ужаса.

И нашел ее в отдельном гараже, который они переделали в рабочий кабинет. Роуз сидела за компьютером, ее глаза стреляли взад-вперед между тремя соединенными широкоэкранными мониторами, на которых повторялся один и тот же зацикленный отрывок из старого черно-белого мультфильма, где скелеты с болтающимися костями отплясывали на кладбище.

Сначала ему показалось, что она опять ушла в «Бездну», но потом он заметил двумерное искусство ручной анимации.

– Роуз.

При звуке своего имени жена чуть приподняла лицо, не отводя глаз от экранов.

– Привет, милый. Который?

Парк подошел ближе.

– Который?

Ее палец оторвался от беспроводной мыши.

– Который тебе больше нравится? Я весь день сижу над ними, пытаюсь отловить последовательность, которая длится ровно три чертовы секунды, чтобы вставить ее в припев нового трека «Эдисонз элефант», когда у них там такой олд-скульный скрэтч[10]. Вот видишь, они взяли сэмпл со старой пластинки Патни Дандриджа «Скелеты в шкафу», и я подумала, что было бы круто использовать этот кусочек из диснеевских «Наивных симфоний». «Танец скелетов», да? Никто, конечно, не поймет, что это за сэмпл; но будет типа подсознательный намек. Только в оригинале никак не находятся три секунды, которые подошли бы как есть. Я все режу и режу кадры, но никак не могу сохранить эту потрясающую плавность целлулоидной анимации. Вот эти три – это лучшие, которые я нашла. Я все глаза сломала себе, никак не могу выбрать, какой лучше подойдет для видео. И где мой на фиг поцелуй?

Парк наклонился и поцеловал ее. У обоих были сухие и потрескавшиеся губы.

Роуз отодвинулась.

– Ты что, сдурел, Парк?

Она уставилась на пистолет, который он еще не выпустил из руки.

– Ты же знаешь, я не хочу, чтобы в нашем доме была эта дрянь. Трудно, что ли, оставить его на твоем паршивом участке?

Парк пристегнул кобуру с пистолетом к ремню на пояснице, где его было не видно.

– Роуз.

Жена опять вперилась в экраны.

– Да, что? Я тут пытаюсь работать, милый.

– Малышка плачет.

– Что?

– Малышка.

Ее палец щелкнул мышью, изображение на одном из экранов замерло, она подвинула зеленый бегунок внизу на долю миллиметра влево и отпустила кнопку, и скелеты снова заплясали для нее.

Она подняла на него глаза.

– О чем это ты?

Парк коснулся ее макушки, где вдоль пробора посередине пробивалась седина.

– Малышка, Роуз; она плачет. Она одна в доме, она плачет.

Когда лицо жены изменилось, это было похоже не столько на приподнятую вуаль, сколько на ныряльщика, который вынырнул на секунду, почувствовав, что не хватает кислорода, и после короткой передышки его снова утащило вниз.

Парк смотрел, как память жены погружается и ее настоящее «я» всплывает на поверхность.

– Малышка. Господи. Черт. Давно? Черт, Парк, сколько ты еще собирался торчать со мной?

Роуз вскочила со своего монтажерского кресла, которое закрутилось на месте, и пошла к двери.

– Она плакала, когда ты вернулся? Я хочу сказать, почему ты не взял ее на руки, черт тебя побери?

– У меня пистолет.

Жена остановилась у двери.

– Ну конечно, у тебя пистолет. То есть, ну конечно, ты не можешь взять на руки плачущую дочь, потому что у тебя в руках пистолет.

– Я не люблю оставлять его нигде, кроме сейфа. И я не беру ее на руки, когда он при мне.

Жена повернулась.

– Тогда убери его. Выкинь свой чертов пистолет и брось свою чертову работу, возвращайся домой и будь со своей дочерью, пока весь мир к чертям не взорвется и ее уже не будет у тебя, скотина ты безмозглая!

Парк ждал и смотрел, как она начинает осознавать происходящее, он жалел, что не может остановить это, хотя бы еще на немного продлить ее гнев, если он не в силах унять ее раскаяние, которое всегда следовало после гнева.

Она ударила себя по лбу кулаками.

– Черт, черт, черт, милый. Я же… Я не… Ты же знаешь, что я не… Я просто…

Уперлась ладонями в глаза.

– Я так устала.

Парк подошел к ней, отвел ее руки вниз.

– Я знаю. Все хорошо. Я тебя люблю. Все не важно.

– Нет, важно, важно. Вот это, и все равно так трудно, и я… Черт.

Он покачал головой:

– Роуз. Это не важно. Я не обиделся. Правда.

Ее голова повернулась на плач дочери, доносившийся из дома за маленьким двориком.

– Я просто… Если бы могли провести немного времени, мы вдвоем.

Он кивнул:

– Конечно. Я постараюсь освободить ночь. Я просто так и сделаю, освобожу одну ночь. Франсин может побыть дома с ребенком. А мы куда-нибудь съездим на ночь.

Она выплывала из двери.

– Да. Это было бы… Я пойду проверю ее. Она… Я люблю тебя, милый.

– И я тебя люблю.

Роуз выскользнула, Парк стоял у двери кабинета, слушая, как она заходит в дом.

– Эй, малышка, милая моя, мамочка здесь. Я знаю, я знаю, ты права, да, я бросила тебя одну, я знаю. Прости меня. Мамочка виновата. Я виновата. Но знаешь что? Вот я пришла. Ага, это же я. Прямо здесь. И я люблю тебя. Люблю, люблю. Иди ко мне, иди, я с тобой, детка, я с тобой.

Перед тем как выйти из кабинета, Парк взглянул на мониторы и не увидел ни малейшей разницы в трех плясках скелетов.

Он пересек сухой двор, вернулся в дом.

В спальне, где они с Роуз когда-то спали вместе, еще до того, как она полностью лишилась сна, Парк вошел в шкаф-гардеробную, достал из кармана ключ, вставил его в замок сейфа «Пэтриот», расположенного на полке над вешалками, набрал серию цифр на клавиатуре, повернул ключ и открыл дверцу. Внутри лежали стопка документов, свидетельства о рождении, паспорта, разрешение на брак и разные финансовые бумаги, которые еще могли иметь какую-то остаточную ценность, а также «Вартхог-РХТ» 45-го калибра, который служил дублером для «вальтера», боеприпасы и дополнительные обоймы для обоих пистолетов, брошь из слоновой кости, которая раньше принадлежала матери Парка, четыре целлофановых свертка золотых крюгеррандов в тройскую унцию, флешка на четыре гига, где хранились все его отчеты по теперешнему заданию, и его запас товара в пакетиках, флаконах и бутылочках.

Наркотики, которые он взял из машины, лежали в выцветшей холщовой инженерной сумке грязновато-оливкового цвета, которую Роуз купила для него в армейском магазине на Телеграф-авеню, когда он переехал в Беркли, чтобы жить с ней после получения докторской степени. Он всегда жаловался, что в обычной курьерской сумке или рюкзаке недостаточно карманов, чтобы пристроить все его ручки, карандаши, студенческие рефераты, зачетные книжки, мобильный телефон, зарядник, ноутбук, запасной аккумулятор, разные диски, айпод, наушники, обед и всякое прочее. Теперь в карманах сумки он пристраивал экстази, кетамин, фокси-метокси, разные виды героина, крэк, амфетамин и порошковый кокаин, жидкий ЛСД, квадратики темно-шоколадного гашиша, клейкие почки медицинской марихуаны, декстроамфетамин, бензилпиперазин, аддералл, риталин и два оставшихся дракона шабу, бережно завернутые в салфетки, так что они были похожи на оригами.

Парку нужно было записать свои запасы. Прошло больше двух полных круглосуточных циклов, почти три, с тех пор как он последний раз их записывал. У него в записях значилось многое из того, что он продал и купил, но так же, как в колледже и академии, он полагался на свою исключительную память и запоминал подробности, которые не имел возможности сразу записать на бумаге или диктофоне. Однако память начала фрагментироваться.

Нет, не начала; этот процесс уже давно был в разгаре.

Он не имел права допустить извращения фактов. Когда наступит время производить аресты, предъявлять обвинения, вызывать свидетелей, осуществлять правосудие, ему понадобятся точные сведения.

Имена, даты, количества. Совершенные преступления.

Возможно, капитан Бартоломе не видит ничего, кроме «дремы», но Парк не умел подходить к своей работе с «туннельным» зрением.

Он должен записать. Но он слишком устал.

И время, когда он мог выспаться, пролетело мимо, как будто он находился в заданном месте земного шара и ожидал идеального выравнивания с небесами, которое позволит ему подняться на орбиту, и, пропустив это окно, теперь был вынужден ждать, пока Земля снова не совершит полный оборот.

Парк сунул сумку на нижнюю полку сейфа. Снял обойму с «вальтера» и положил ее и пистолет рядом с «вартхогом». Обмотал флешку проводом, закрыл сейф и запер.

Пистолет спрятан. От всех, кто может им воспользоваться. В отчаянии.

Он подавил эту мысль. В доме хватало вариантов покончить с жизнью, если Роуз когда-нибудь решит, что с нее довольно. Запирая, он устранял только два из них.

Во всяком случае, это был не лучший способ защитить ее. Или ребенка. Лучший способ защитить их – делать то, что он делает. Этот похороненный мир, спрятанный, замерзший под внешним безумием, он должен был найти его, отрыть и сбить весь лед, чтобы мир освободился.

Парк прошел мимо гостиной, где Роуз кормила ребенка из бутылочки, потому что ее молоко пропало через несколько первых дней бессонницы, и не остановился, как бывало, полюбоваться на них. На их невероятность. На двоих людей, полностью принадлежащих ему, чтобы он их любил.

Вернувшись в кабинет, он выключил мониторы жены, спрятав скелеты, хотя и знал, что они продолжают невидимо танцевать; дотронулся до кнопки включения своего ноутбука «Гейтуэй», достал внешний диск с наклейкой биологической опасности из кармана штанов и воткнул USB-кабель.

И стал смотреть, как мир Хайдо возникает у него на рабочем столе.

Снизу экрана наползал нездоровый светящийся зеленый туман, стирая знакомые Парку обои в виде коллажа из фотографий ребенка, который составила для него Роуз, и рассыпанные иконки, и по мере того, как он поднимался вверх, под ним открывалась гиперреалистичная свалка ржавого металлолома.

Автобойня где-то в Сан-Бернардино или Внутренней империи, которую Хайдо переделал в виде HDR-фотографии. Составленная на компьютере из одного и того же изображения с разной экспозицией, поскольку HDR-фотография была главной страстью Хайдо Чанга после игр, наркотиков, денег и женщин. Тем, о чем он говорил как о своем высшем призвании.

Двор автобойни на экране Парка с двойными рядами расплющенных машин в середине, сложенных штабелями по десять штук, под небом, искаженным перьями быстро бегущих облаков и буйной умброй южнокалифорнийского апокалиптического заката. Такой эта фотография могла присниться Ван Гогу. Густые мазки цвета лежали слоями с такой глубиной и рельефом, что казалось, будто, если провести кончиками пальцев по экрану, можно почувствовать неровности и впадины.

Взгляд Парка выхватил щит скоростного шоссе за высокой оградой двора из колючей проволоки. На щите был не указатель на ближайший съезд с автострады, а список HDR-форумов и фотобанков. Парк провел пальцем по сенсорной панели ноутбука, глядя, как курсор превращается в стрелку, потом в указующий перст и обратно. Его зрение приспособилось замечать мелкие детали, он стал различать помятые регистрационные таблички, где буквенно-цифровые номера были заменены на какие-то привычные названия: Google, eBay, Firefox, Pornocopeia, YouTube, Facebook, Trash. А некоторые на не слишком привычные: modblog, tindersnakes, felonyfights, shineyknifecut, riotclitshave.

Внешний диск был для Хайдо не просто дополнительным хранилищем, где он держал и защищал деликатную и ценную информацию вне локальной сети голдфарма, соединенной с Интернетом, он был клоном личного компьютера Хайдо. Зеркалом десктоповой мифологии мертвеца.

Парк водил курсором по экрану, глядя, как он погружает иконки на облупленных автомобильных наклейках, на заляпанных маслом рекламных листках на стенах офисной хибары, самолете, безголовом уличном фонаре. За ними всеми прятался либо домен, либо файл, который раскрывался, когда по ним проходил курсор, превращавшийся в руку. А потом он пересек почерневшую решетку из проржавленного железа, которая торчала из разрисованного граффити бетонного куба. Сами рисунки на удивление не ожили от прикосновения курсора, но на решетке он трансформировался в руку, однако то, что скрывалось за ней, не открылось.

Парк дважды щелкнул. Появилось окошко с запросом пароля.

Он поклевал клавиши указательными пальцами: XORLAR.

И папка открылась, мигнув, такая папка, которую можно найти в компьютере у любого бухгалтера, наполненная экселевскими таблицами.

Каждая помечена именем. Имя, фамилия, первая буква второго имени.

Парк провел пальцем вниз по тонкой черной линии вдоль правого края сенсорной панели, глядя, как пиктограммы плывут вверх по экрану и останавливаются. Потом мигнул, отвечая на какой-то подсознательный импульс, и медленно повел пальцем по второй линии, теперь пиктограммы покатились вниз, его глаза просматривали их слева направо, и тогда он поднял палец от панели: АФРОНЗО, ПАРСИФАЛЬ, К., МЛ.

В 2007 году шанс заболеть фатальной семейной бессонницей составлял один к тридцати миллионам.

До того момента все без исключения случаи фатальной бессонницы ограничивались примерно сорока семейными родами, в большинстве своем итальянскими. И вдруг, совершенно неожиданно, в начале 2008 года ситуация изменилась. Болезнь, которая, как считалось, содержится исключительно в участке генетического кода, наследственная белковая мутация, когда аспарагиновая кислота заменяется на аспарагин в кодоне 178, а в кодоне 129 присутствует метионин, необъяснимым образом сбежала с корабля на берег.

Когда обнаружились первые странные случаи, сначала, и вполне разумно, предположили, что, видимо, пациенты, к своему несчастью, были дальними родственниками одной из семей, наследующих фатальную бессонницу. Тот факт, что количество новых случаев убедительно опровергало эту вероятность и делало ее смехотворной, старательно замалчивали.

А потом появились новые случаи.

Во всех концах света появлялось все больше людей со спотыкающейся походкой, с напряженно застывшими шеями, испариной, булавочными зрачками сощуренных глаз. Их было столько и в таких разных местах, что с семейной бессонницы пришлось полностью снять подозрения относительно ее возможного участия в этой загадке, и тогда истинный виновник был схвачен с поличным.

Коровье бешенство.

Или, более прозаически, губчатая энцефалопатия крупного рогатого скота. Выяснилось, что большое количество людей подверглось этому заболеванию в результате глобального распространения американских сетей ресторанов быстрого питания и растущей популярности гамбургера.

Виновность ГЭКРС, уже хорошо известного прионного заболевания, схожего с семейной бессонницей, была очевидной. Правда, это была какая-то новая мутация ГЭКРС, заразность которой почти оправдывала худшие опасения, бытовавшие относительно самого коровьего бешенства, но наверняка связанная с ним.

Как было утешительно узнать, что именно убивает людей, лишая их сна. Знать, каким именем назвать воплощенное страдание. Знать, что мутировавшие прионы ГЭКРС, простые белки, неправильно свернутые в такой зловещей и гибельной форме, что они разносили свою конфигурацию по всем здоровым белкам, с которыми соприкасались, возникли из-за поедания роял гамбургеров.

То, что некоторые зараженные были заклятыми вегетарианцами и сыроедами, не мешало этой теории, и в воздухе скоро запахло жареным. Волосатым, навозным, жареным шашлыком.

Организация «Люди за этичное обращение с животными» и Общество по предотвращению жестокого обращения с животными подали протесты в соответствующие органы, но публика была настроена против них. Однако это не значит, что у них не было союзников. Объединение борцов за права животных с Ассоциацией скотоводов стало одним из самых нелепых альянсов, которые предвозвещали быстрое превращение мира в картину, все меньше напоминавшую Дали и все больше Иеронима Босха. О чем свидетельствовали обширные стада скота, расстрелянные пулеметами с вертолетов, залитые напалмом и подожженные. Коровий ад, в котором не все животные были мертвы. Прошу представить себе раненую корову, которая бежит в огне.

И насколько все были шокированы, когда оказалось, что в иссеченном мозгу жертв не обнаружилось никакой губчатой энцефалопатии.

Но овцеводы и куроводы неплохо нажились.

На этот факт указали некоторые из самых ярких телекомментаторов кабельного телевидения, когда те начали пухнуть от денег. Разумеется, факт конспирологический. В общем, их не приняли всерьез. Во всяком случае, никто, кроме скотоводов. Но, по правде говоря, когда проявляются признаки смертельной пандемии, далеко ли нужно идти, чтобы найти заговор?

Очевидно, что тут потрудились террористы.

Какие именно, вопрос отвлеченный. Вспышка никогда еще не виданной прионной болезни, одновременно поразившей весь мир? Можно ли сомневаться, с чем мы имеем дело? Нет, нельзя; террористы не дремлют. Практически все страны мира довольно быстро согласились насчет этого и вместе стали указывать друг на друга пальцем, а то и чем-нибудь более смертоносным.

И может быть, все они были правы.

Новая вирусная губчатая энцефалопатия со всеми симптомами фатальной семейной бессонницы. Возможно, она родилась в лаборатории. Искусственно взращенная бесконечными манипуляциями. Прикладная нуклеация, создание самоорганизующихся систем, сконструированный материал, который оттачивался, пока не была найдена особая причудливая форма, форма бессонницы.

Форма неспящего приона – НСП, как его назвали, – в изолированном и изобличенном виде. Эта форма стала всем знакома. Она участвовала в качестве иллюстрации к любому репортажу вечерних новостей, если он имел отношение к НСП. То есть практически ежевечерне. Что не имело отношения к НСП?

Знак на плакатах протестующих. За. Против. Даешь. Долой. Применять по мере надобности. Добавлять по вкусу.

Картинка на футболках в бесконечных вариациях. Скрученная и вытянутая для банки кока-колы. Затупленная и оквадраченная для логотипа MTV. Каллиграфически учетверенная над горящим «Гинденбургом» в качестве тупого жеста почитания «Лед зеппелин».

Нескончаемые граффити. Черные выплески краски по краям – рисовали по трафарету. Вырезанные части в виде негатива для любой поверхности. Напоминающие, с какой-то непонятной пронзительностью, такой же нарисованный спреем портрет Андре Гиганта[11]. Видимо, они резонировали с призраком его неминуемой смерти, тоже вызванной загадочной мутацией. Татуированные знаки отличия повышенно вирулентного штамма ультранационалистического фашизма, который возникал в разных местах мира примерно так же, как и сама болезнь. Спонтанно и беспричинно.

Написанное краской слово на дверях домов, сообщающее оперативным группам, что внутри их ждет работа – обезглавить трупы, чтобы срезы их мозгов внести в реестр Центра по контролю и профилактике заболеваемости, а тела бросить в погребальный костер.

Одинокий символ тысячи записок о самоубийстве.

Замена числа зверя в словаре Армагеддона.

Сколько смысла и поэзии в одной закорючке ткани.

И наконец, она появилась в немного, но многозначительно измененной форме: сломанная надвое, проколотая, в коротком рекламном мультфильме, с химической формулой DR33M3R.

Можно представить себе, как форма неспящего приона отражается в глазах менеджеров по продажам, как она раскалывается, словно пиньята[12], и долларовые знаки сыплются из нее и валятся кучей на землю.

Эти доллары не успели подобрать. Когда прошли слухи, что найдено средство от НСП, иммунизация, бальзам, воскресающий мертвых, народ пошел штурмовать лаборатории, где совершенствовали лекарство, офис, где его упаковка испытывалась на фокус-группе, фабрики, оборудуемые под производство.

Кровопролитие удалось свести к минимуму. У военных и полиции к тому времени уже был почти год опыта по укрощению безумия толпы. У них на вооружении были привычные пожарные шланги, электрошокеры, слезоточивый газ, резиновые пули и дубинки для уличных беспорядков, усиленные детищами Агентства по перспективным оборонным научно-исследовательским разработкам, такими как микроволновые излучатели, вызывающие тошноту световые сигналы и фокусирующие громкость звуковые проекторы, от которых буквально с дребезгом вываливались металлические зубные пломбы.

Лаборатории, офисы и фабрики выдержали нападение. И дело прояснилось. Не было никакого средства, панацеи. Только облегчение. Для страдающих миллионов лишь временное облегчение.

Шанс увидеть сны. Не более того. Химическая вилка, вставленная в закороченные розетки мозга, заплатка, дающая неспящим возможность уснуть и видеть сны. Облегчение мук, но смерть по-прежнему представлялась неминуемой. Раз, кроме пули, никаких других средств не оставалось, потянулись руки, сложенные горсточкой ладони. Мечты о сне.

Сны о «дреме».

Химическая спица, чтобы связать распущенный клубок заботы.

Только на всех не хватит.

«Дремы» не хватит на всех. Не хватит, чтобы принести покой всем матерям, отцам, братьям, сестрам, дочерям, сыновьям, тетям, дядям, родственникам, друзьям. Жажда сна, всемирный голод и только один способ утолить всеобщий аппетит.

Так что доллары полились дождем. Если бы на год-два раньше, дождь полился бы из евро и юаней. Но первая истерия из-за НСП прикончила Европейский союз и мощь его объединенной экономики. Как только Италию посадили на карантин в качестве подозреваемого эпицентра болезни, хватило месяца без малого, чтобы все страны Евросоюза наглухо заперли границы. Торговля и туризм пришли в упадок, ксенофобия и национализм расцвели буйным цветом, и фунты, лиры, франки, дойчмарки и разнообразные другие затейливые раритеты вскоре были откопаны из-под камней в садах и снова введены в обращение. Что касается Китая, то мир увидел, хороша ли инфраструктура в стране дракона, когда в 2008 году землю затрясло. Десятки миллионов неспящих, выбывших из трудовых ресурсов и обременивших систему национального здравоохранения, плюс фактический конец экономической глобализации и сокращение спроса на дешевые товары сглазили китайское чудо. Двигатель экономики Китая затрясся, накренился и рухнул на землю, а за ним скоро последовали слитые в единое целое заводы промышленных городов, таких как Шэнь-чжэнь, когда горожане разбежались по деревням, убегая от чумы, бросая дома и дороги, которые пришли в негодность за считаные месяцы. Когда ударила великая засуха и стерла с лица земли рисовые посевы, это уже был почти необязательный форшлаг к коллапсу.

Доллар янки снова правил бал.

Объединенная тяжесть фиаско на ипотечном рынке, рухнувших инвестиционных и коммерческих банков, замороженных кредитов и пожирающих ВВП военных приключений в Ираке, Иране и Афганистане, конечно, ранили зверя, но как только США де-факто объявили дефолт, отказавшись платить международным кредиторам, они с ревом вернулись к жизни.

Дороги и мосты разрушались, водные пути высыхали и забивались мусором, леса горели, переход к государственной системе здравоохранения, совершенный в последний момент, внушал византийский ужас миллионам, оказавшимся в его когтях, электроэнергия регулярно отключалась, бензин угрожал превратиться в предмет роскоши, и не всегда можно было рассчитывать, что в местный супермаркет на этой неделе завезут туалетную бумагу, но уровень жизни в США и прежде был настолько выше, чем в большинстве стран остального мира, что у них оставалось довольно места, чтобы падать, прежде чем окончательно рухнуть на землю. Глобальный дефицит продовольствия мог бы сильнее ударить по США из-за умерщвления коров, но был несколько нейтрализован, так как кукурузу, которая шла в корм основному поголовью, направили на пропитание людей. Кукуруза, которую биоинженерия давно уже сделала устойчивой к вредителям и засухе, стала новым главным продуктом Америки, как и всего мира; просто у нас его было больше.

Свободная от иллюзии, что ее долги когда-то могут быть выплачены, Америка снова была богата. Да, она втянула голову и лапы, как ошипованная черепаха в щетине межконтинентальных баллистических ракет, экспедиционных войск, устанавливающих огневые мешки вокруг нефтяных месторождений в Ираке, Венесуэле и Бразилии, но все же, так или иначе, она была источником сна.

«Дремы», опоры новой мировой экономики.

Ходили слухи.

Кое-кто считал странным, что столь специфический препарат, как DR33M3R, находился на такой продвинутой стадии разработки к моменту, когда неспящий прион атаковал. В конце концов, с какой стати кто-то мог предугадать потребность в искусственном гормоне, который даже в самом поврежденном мозгу, искалеченном амилоидными бляшками и усеянном звездочками астроцитов, мог пробуждать долгие, накатывающие дельта-волны, способные убаюкать вспышки быстрой фазы сна?

Не обошлось без закрытых слушаний в конгрессе. И как говорили, на все вопросы был получен ответ. Или, во всяком случае, на все заданные вопросы. Каковы бы ни были эти вопросы. В любом случае, когда раскрылись двери, держатели патента на «дрему» вышли с улыбками на лице.

А почему нет? Может быть, миру и наступил конец, но у «Афронзо – Нью дей фарм» было то, чего хотели все, пока шли конечные титры. Это светилось в улыбке на лице Парсифаля К. Афронзо-старшего, пока он читал подготовленное заявление: «Наступил рассвет нового дня».

И Парк в тот месяц, когда вероятность заразиться НСП выросла до одного шанса из десяти, видя имя «Афронзо, Парсифаль, К., мл.» на экране своего компьютера, подумал о том, что тогда сказал Бини, что Хайдо знает «того чувака». Парк открыл файл, развернул таблицу с ячейками, наполненную длинными рядами цифр. Они затронули какую-то смутно знакомую струну, но не родили никакого смысла. Он слушал эту струну и думал, что, может быть, слышит треск льда, намерзшего вокруг мира. И он не знал, что это за звук: разлома, возвещающего оттепель, или нового намерзающего слоя.