Натянутый лук

Глава восьмая

— Семья, — пробормотал Горгас Лордан. — Семья — то, вокруг чего вращается наша жизнь, однако порой родственники так раздражают.

Он откинулся на каменную лавку и вздохнул. Открылась дверь, и вышел клерк, его нос был едва виден над кипой медных трубок с документами.

— Эй, ты, — позвал Горгас. — Чем именно она там занимается?

Клерк остановился и повернулся к нему.

— Директор на совещании, — раздался из-за кипы его тонкий, испуганный голосок. — Она даст вам знать, когда закончит.

— Великолепно, — ответил Горгас. — Я сломя голову несусь назад, потому что ей срочно нужно меня видеть, и теперь меня маринуют в приемной, как какого-нибудь придурка, не уплатившего долг. А я, между прочим, собираюсь руководить войной…

Клерк ничего не ответил и просто ушел, и через пару минут Горгас успокоился. Конечно, у него все основания сердиться на сестру, но клерк ни при чем и не стоило вымещать на нем злобу. Горгас не стал бы этого делать, если бы у него так сильно не болела спина, а сапоги все еще не были мокрыми насквозь после того, как он перешел вброд реку во время половодья.

Он расстроено покачал головой, вытянулся, положив ноги на подлокотник, засунул под голову свернутое пальто и попытался расслабиться. К тому же, собираясь на встречу с Ньессой Лордан, лучше забыть о своей гордыне, независимо от того, кем ты ей приходишься. Он попытался подумать о лагере возле Пенны. Разумнее всего было бы потратить это ценное, неожиданно подвернувшееся свободное время на анализ ситуации и просчитывание следующих ходов в тишине и покое, не отвлекаясь на административную работу; увы, у него так никогда не получалось. Он и в шахматы играть не умел. Покажите ему абстрактное, двухмерное поле сражения с раскрашенными пеньками для обозначения различных вражеских и союзнических подразделений, контурами холмов, зелеными квадратиками лесов и серыми — домов, как в голове у него сразу становилось пусто, будто кто-то приглашал сыграть в игру, правил которой Горгас не знал — в отличие от сестры, для которой, как он подозревал, весь мир был шахматной доской, предназначенной и для игры, и для борьбы с противниками. Из нее получился бы отличный генерал, вот только Горгас не мог представить себе Ньессу в пыли на поле битвы, перешагивающую через трупы или прячущуюся от дождика под крышей обгоревшего вагона, чтобы прочитать депешу и нацарапать приказания. Нет, по его мнению, обязанности между ними были поделены правильно, учитывая, что для Ньессы любые военные действия служили доказательством того, что она не справилась с ситуацией. Она презирала сражения, и, вне всякого сомнения, это нанесло отпечаток на ее отношение к нему. С другой стороны, разве, по ее мнению, он не был необходимым и, следовательно, неизбежным злом?

Дверь распахнулась, и Горгас инстинктивно сдернул ноги с подлокотника и сел ровно, так же как в детстве, когда неожиданно заходила мать. Он решил, что два вышедших мужчины были дипломатами Шастела, официальными представителями жителей равнин, а не жителями Сконы. На вид они были такими же уставшими, как и он, а их пальто и брюки были почти такими же грязными. Значит, только что прибыли. Неудивительно, что она заставила его ждать.

Клерк вывел их, и секунду спустя в дверях появилась Ньесса и поманила его внутрь.

— О чем шел разговор? — спросил он.

Ньесса слабо улыбнулась, и ее лицо вдруг изменилось, маска уверенной, сильной женщины, которую она использовала для переговоров, исчезла. Теперь она была обычной женщиной среднего возраста, у которой болела голова после изматывающего трудового дня. Много лет назад бабушка Горгаса рассказывала ему истории о русалках, которые умели менять свою форму и превращаться в любое животное, птицу или человека; Ньесса тоже обладала этой способностью. Даже зная ее всю жизнь, Горгасу все еще было бы трудно отыскать сестру в толпе.

— Не спрашивай. Это связано с политикой Фонда, у меня столько важных шишек в платежной ведомости, что я практически управляю всем, однако до сих пор не понимаю, что происходит. Проходи, — пригласила она, как будто только что заметила его мокрые сапоги и замерзшие руки. — Перекусим сидром с блинчиками.

Горгас подавил улыбку. Его сестра всегда «заедала» стресс большим количеством добротной деревенской пищи и «запивала» горячительными напитками и пыталась приучить окружающих следовать ее примеру. Он хмуро наблюдал за тем, как она быстро просмотрела приказы о приведении в исполнение смертной казни, держа в одной руке перо, а в другой — свернутый блин. Он проследовал за сестрой и плюхнулся в кресло для посетителей, пока она вызывала клерка и отдавала ему приказания.

— Они сказали, — продолжала она, устраиваясь на стуле, — что в обмен на то, что мы отпустим Джуифреза Боверта и остальных пленных недалеко от… как там называется это место…

— Пенна.

— Ну да, Пенна. Если мы их освободим, они признают Банк суверенной единицей…

— Как мило, — прервал ее Горгас, — они это уже сделали.

— … и официально позволят гектеморам взять заем под залог собственности для выплаты долга по другой накладной за ту же собственность, — продолжала Ньесса, — при условии, что мы заплатим им комиссионные с займа, отзовем наших советников с равнины и ограничим свою деятельность до строго определенной территории. — Она вздохнула. — Ну, что думаешь?

Горгас помолчал несколько секунд.

— В общих чертах это слишком хорошо, чтобы быть правдой. То же самое, что сдать нам всю свою область деятельности без боя. И условия бессмысленны, потому что мы оба знаем, что не будем их соблюдать.

Ньесса задумчиво кивнула.

— Все из-за фракций, — объяснила она. — Фракция «Б» соглашается на военную операцию, которая заканчивается провалом. Фракция «А» преувеличивает значение неудачи, чтобы выставить фракцию «Б» в дурном свете и потом сказать, что только крайние меры могут исправить позорный промах, допущенный фракцией «Б». Затем, как только фракция «А» получит преимущество, она разрывает все соглашения и проводит свою собственную военную операцию, надеясь на успех. Чертовски действует на нервы. — В ее голосе прозвучали резкие, дрожащие нотки. — Они заставляют нас воевать, но им совершенно все равно, проиграют они или выиграют, война — лишь арена, на которой фракции могут померяться силами. Боже, ну как мне планировать войну, если я даже не знаю, чего хочет другая сторона?

Горгас ухмыльнулся.

— Но они же всегда проигрывают.

— Не важно, — сердито возразила Ньесса. — Они могут себе позволить продолжить войну и проиграть, а мы не можем себе позволить продолжить войну и победить. Каждый раз, когда мы разбиваем их подчистую, мне это стоит огромного количества денег и людей. Как заниматься бизнесом в таких условиях? И нет никакой возможности это уладить. Единственный путь — уйти и никогда не возвращаться.

— Или захватить Шастел, — тихо перебил Горгас. — Не случалось задумываться?

Ньесса смерила его презрительным взглядом.

— Не глупи, Горгас. За кого ты нас принимаешь, за Город? У нас сотни людей, у них — тысячи. Единственная причина, почему мы до сих пор здесь, так это потому что они не любят лодки. И потому что война для них выгодна. Мы — дар небес для фракций. Я даже сейчас не могу позволить себе вести войну, не говоря уж о том, чтобы атаковать. Подобная победа разорительна.

Горгас сладко улыбнулся.

— Не обязательно тратить много денег, — пробормотал он. — Перимадея не стоила нам ни квотера.

— Тогда все было иначе, — возразила Ньесса. — Нам неслыханно повезло. Насколько мне известно, никакая орда дикарей не собирается спуститься с гор и напасть на Шастел. Что очень хорошо.

— Хорошо, — согласился Горгас. — Но давай посмотрим, что у нас есть. Перед нами разжиревшая, ленивая армия, управляемая кучкой идиотов, которые только читают книги и играют в политику. Также у нас тысячи крестьян, которые платят за все это удовольствие и которые никогда не взбунтуются, просто потому что у них недостает воображения. Плюс к тому у нас как минимум одна фракция, может, две, испытывающие серьезные неприятности из-за того, что около шестидесяти алебардщиков оказались захвачены в деревне, окруженной нашими войсками. Тебя это наводит на какие-нибудь мысли?

Ньесса пожала плечами.

— Хочешь сказать, нам нужно вести переговоры напрямую с фракциями, которые послали отряд, и договориться с ними на благоприятных для них условиях в обмен на кое-какие серьезные уступки. Таким образом, они получают, что хотят, и мы контролируем ситуацию… Не выйдет. Как только они получат желаемое, мы им станем не нужны. И через месяц все будет как прежде.

Горгас покачал головой.

— Ты не понимаешь. Что, если мы публично казним заключенных, чтобы нанести как можно больший вред фракциям, которые их послали? Знаешь, трупы на виселицах, головы «бедняков» на колах на причале, где они видны каждому. Эти фракции растеряются, они не будут знать, что делать. Тут-то мы и начнем переговоры: вы открываете нам ворота одной темной, холодной ночью, мы расправляемся с вашими врагами и на блюдечке передаем вам ваш драгоценный Фонд, делайте с ним, что хотите. При одном условии: мы разместим свой гарнизон там, откуда будет удобно наблюдать за вами. И волки сыты, и овцы целы, скажем мы. И конечно, они все оплатят; тихо, через третьих лиц. Таким образом, все побеждают — или думают, что побеждают… Ну, что скажешь?

Отворилась дверь, и вошел клерк с подносом блинов и сидром.

— Как раз вовремя. Хорошо, поставь на стол.

Ньесса встала, начала намазывать блины медом и аккуратно их сворачивать. Клерк быстро ушел.

— Ну? — повторил Горгас.

— Положим, мы попробуем это провернуть, — ответила сестра, — но у нас ничего не получится. Они убьют или захватят наших солдат, наши фракции будут объявлены предателями, а потом они начнут настоящую атаку. Могут взять напрокат корабли на Острове или у пиратов — давно могли бы это сделать, но не хотят, как я уже говорила. Это будет конец всему.

— Верно, — признал Горгас, — хотя я не планировал проигрывать.

— Хорошо, — ответила Ньесса с набитым ртом. — Предположим, твоя тактика сработает. Некоторое время у нас будет гарнизон в Шастеле, и мы поможем им разрушить их страну. Зачем? Что это нам даст?

— А их государственные доходы? — указал Горгас. Ньесса покачала головой.

— Безнадежно. Правительство не в состоянии тратить налоги на что ему вздумается; они идут на управление страной; и тебе придется примириться с этим, если ты член правительства. Мы не правительство, мы — деловые люди, учти. О, мы, конечно, можем попробовать снять десять или пятнадцать процентов общего дохода, но вряд ли у нас получится ровно поделить его, и в течение года мы станем банкротами. — Она проглотила блин и запила сидром. — Если хочешь быть королем, Горгас, найди себе королевство и там развлекайся за свой счет сколько душе угодно. Удача с Перимадеей застит твой разум, вот в чем проблема. Разрушать города — развлечение богачей. Советую тебе помнить о своем месте и вести себя соответственно.

Горгас медленно кивнул:

— Полагаю, ты права. Значит, ты вызвала меня сюда не для того, чтобы спрашивать совета. Что же тебе нужно?

— Дело в Бардасе, — ответила Ньесса, вытирая рот рукавом. — Очевидно, ты не думал об этом, но если бы я была на их месте, то точно знаю, как поступила бы. Я бы послала двадцать солдат — хороших солдат, профессионалов, чтобы они схватили его, связали и отправили на лодке в Шастел, а потом обменяла бы на пленных. Поэтому я хочу, чтобы его привели сюда, где мы можем присматривать за ним. Так следовало поступить с самого начала. Я послала тебя в Город не для того, чтобы ты потворствовал своим разрушительным инстинктам, а он тем временем бродил, как лунатик, по холмам и играл в луки и стрелы. Он наш брат и угрожает нашей безопасности, так что давно пора со всем этим разобраться. Я знаю одного священника, его друга, значит, найти его не составит труда. Все, что требуется от тебя, — привести его сюда. Думаешь, справишься, или мне лучше послать кого-нибудь еще?

Горгас молча оглядел ее, потом презрительно усмехнулся:

— Курица-наседка. Все никак не обуздаешь свои материнские инстинкты?

На секунду ему показалось, что он зашел слишком далеко. Однако Ньесса посмотрела на него спокойно.

— Я вспомнила еще кое-что. Ты сказал, что разберешься с моей безмозглой дочерью, — и не сумел. Горгас, мне просто стыдно, что мой единственный ребенок заперт в городской тюрьме. Я знаю, с ней тяжело, но тебе надо приложить одно-единственное усилие. Ты можешь повидать ее, прежде чем возвращаться на свою войну.

Мальчик отложил струг и начал наблюдать.

Бардас Лордан мастерил лук из побега. Ему уже удалось сделать очень красивую деревянную лавочку: трехфутовая стойка ворот, прикрепленная к тяжелым пильным козлам, с изогнутой рукояткой на одном конце и прорезью на другом для лука. Дуб был отполирован до блеска и идеально калиброван в полудюймах.

— Ты лучше наблюдай, — сказал Лордан, не поднимая головы. — Это самая сложная часть, остальное — обычная работа плотника с примесью черной магии, чтобы произвести впечатление на покупателей.

Парнишка сел на бревно и сложил руки.

— Я наблюдаю.

— Молодец. Начинать надо с необработанного шеста, который только что был срезан с дерева и выглядит как лук, но, само собой разумеется, еще ничего собой не представляет… Кстати, сидя здесь в переднике, со стружками в волосах и со стругом в руках, ты производишь впечатление человека, который знает, что делает.

Мальчик никак не отреагировал. Лордан смахнул пару стружек и продолжил:

— Изготовление лука — это искусство обучения ростка гнуться. Разница между палкой и луком заключается в том, что, когда ты гнешь палку, она либо остается согнутой, либо ломается. Когда ты сгибаешь лук, он сгибается, а потом возвращается в обычное состояние. Большая разница, верно?

— Большая.

— Рад, что ты понимаешь. Для того чтобы сделать лук, надо набросить петлю на оба конца лука и начать натягивать ее, сгибая лук на дюйм или полдюйма, а потом мягко отпускать, затем снова и снова — пятьдесят раз на дюйм как минимум. Семьдесят пять — еще лучше. Так палка учится сгибаться: внешняя сторона, которая называется спиной, учится растягиваться, а внутренняя — живот — учится сокращаться; комбинация растяжения и сокращения как раз и является источником силы. Попробуй согнуть обычную палку в полукруг, и у тебя в руках окажутся два обломка: растяжение порвет волокна в задней части, а сжатие разрушит древесину на животе. Согни лук, тысячу раз согнутую палку, и у тебя в руках оружие, несущее смерть всему живому. — Он ухмыльнулся и вытер пот со лба. — Настоящая пытка. Снова и снова, когда дерево думает, что больше уже не сможет согнуться, ты добавляешь еще полдюйма, увеличивая напряжение и сжатие, и лук понимает, что и с этим можно в конце концов справиться, но теперь он стал чуточку сильнее. И ты вдруг замечаешь, что теперь он растягивается на длину стрелы. Вот это — изготовление лука.

— Пытка, — повторил мальчуган. — Смешно сказал. — Лордан пожал плечами.

— Именно этим мы и занимаемся. Учим палку вести себя неестественно. Для нее естественно было бы переломиться; мы учим ее, растягивая и сжимая, делать то, что она никогда бы не научилась делать, если бы осталась на дереве и обросла листьями. Кто-то однажды сравнил это с доведением палки до белого каления; издевательством над ней, он сказал, что это то же самое, что делать ее дикой, полной насилия. — Лордан продолжал сгибать, отпускать, снова сгибать палку, как опытный мучитель — жертву. — Тогда мне показалось, что это звучит чересчур мелодраматично, однако в таком сравнении все же есть смысл.

— Значит, сгибать и разгибать? — спросил мальчик. — И все?

Лордан покачал головой.

— Не так просто. Когда делаешь лук, следи за тем, чтобы он одинаково гнулся с обеих сторон, не только на концах, но по всей длине, пропорционально, чтобы лук сгибался правильно.

— А как правильно?

— По-разному. Некоторые луки должны иметь форму полукруга, другие могут быть более квадратными, чтобы дерево в футе от ручки почти не гнулось. Итак, во время работы постоянно следи за изгибом, и если одна половина гнется меньше, то надо срезать лишнее в соответствующем месте, пока она не выровняется со второй половиной. Это непросто.

— А, — сказал мальчик, и с полчаса он наблюдал за тем, как Лордан работал, сгибал и разгибал, снова и снова, иногда останавливаясь, чтобы немного срезать, держа острый нож под прямым углом к дереву.

Наблюдая, он понял, о чем говорил наставник. В какой-то момент палка уже перестала быть палкой и превратилась во что-то совершенно другое.

— Конечно, — продолжал Лордан, не поднимая головы от работы, — наступает момент, когда дальше сгибать невозможно, иначе дерево сломается; и как раз в этот момент лук закончен и готов стрелять. Забавно, когда он наиболее хрупок, когда надави еще чуть-чуть, и он переломится надвое, именно в этот момент он может стрелять дальше и сильнее всего. Волокна на животе сжаты так туго, что просто не могут сжаться сильнее, это называется наложением. Обычно спина растягивается больше, чем живот, потому что мы укрепляем спину, чтобы она не ломалась. На живот очень легких луков можно наложить рог, чтобы он выдержал большее давление. Вот почему лучшие луки получаются из животных. Животные сгибаются и сжимаются лучше, чем деревья. Конечно, только после того, как умрут.

Впрочем, — вдруг подумал он, — мы сами, в сущности, живот и спина лука.

— Вот теперь твоя очередь мучить лук, я хочу посмотреть со стороны.

Лук как раз достигал этапа, о котором говорил Лордан, момента, когда из куска дерева он превращался в оружие. Мужчина следил за двумя концами, верхним и нижним, сгибаемыми под одним углом с одинаковой силой, все ближе и ближе подбираясь к тому моменту, когда механическое воздействие преобразуется в разрушительную силу. Очень важно, чтобы оба конца были максимально схожи, как братья-близнецы, испытывали равное воздействие, одинаково сгибаясь и разгибаясь, копя в себе силу, ярость, чтобы превратить ее в насилие, как пчела превращает пыльцу в мед.

— Выглядит отлично.

— А ты собираешься что-нибудь прикреплять к спине? — поинтересовался парнишка.

Лордан отрицательно покачал головой.

— Это всего лишь мусор для войны. Сам ясень — что означает, что он сделан из ясеня, и еще плоский лук, что означает, что он вырезан ровно, как прямоугольник, без изгибов в обратном направлении. Вполне сойдет для правительства, нет смысла стараться сделать лучше.

— Изгиб в обратном направлении — это когда ты его нагреваешь? — спросил мальчик.

— Верно, распариваешь дерево, пока не размякнет, и оно застывает в этом положении. — Лордан зевнул. — Все для увеличения продолжительности воздействия, которому мы можем подвергнуть лук, пока он не сломается. Самые лучшие луки, с укрепленными животами и спинами, настолько сильно согнуты, что, когда убираешь веревку, они выглядят как подкова, а когда связываешь и гнешь, они могут выгнуться наизнанку.

— Ясно, — ответил мальчик. — А ты когда-нибудь делал такой?

Лордан кивнул.

— Однажды, много лет назад, я создал самый лучший лук, он тянул на сто футов, но стрелял, как будто был в два раза сильнее. И его нельзя было сломать, он только гнулся и гнулся. С тех пор такого не получалось, а жаль.

— Он у тебя?

— Нет, я сделал его для брата, а когда попытался сделать еще лучше для себя, то ничего у меня не вышло, он переломился, а больше у меня не было такого сорта рога. У меня получаются отличные луки, но вот стрелок я посредственный, в то время как мой брат — первоклассный лучник. Ну ладно, как там наш лук? Еще два дюйма, и достаточно.

Когда лук был готов, Лордан приладил к нему пеньковую веревку подходящей длины, и они вышли во двор, чтобы пострелять. Мальчик нырнул в заросли и вернулся, покачиваясь под тяжестью соломенной мишени, которую он подвесил на цепь, прикрепленную к колу. Как только он ушел с дороги, Лордан, стоявший в двадцати ярдах, быстро прицелился и выстрелил. Стрела, острая, как шило, в форме листочка, прошла сквозь солому, как будто это были всего лишь облака над холмом.

— Неплохо, — сказал Лордан. — Немного отдает в плечо, но это поправимо. После стрельбы наложим пчелиный воск, и дело с концом.

Он отошел на пятьдесят ярдов и выпустил из лука одну за другой оставшиеся стрелы, часть из них попала на фут ниже цели, другие — на фут левее. Следующая попытка оказалась удачнее, большинство стрел попали в центр мишени. Из третьей дюжины большинство стрел не попали в центр, некоторые даже оказались за пределами внешнего кольца.

— Можно я попробую? — спросил мальчик. Лордан отрицательно покачал головой.

— Это восьмидесятифутовый лук, ты поранишься, даже если только попытаешься прицелиться. А он еще считается легким. Принеси мне стрелы, а я пока отойду на семьдесят пять ярдов.

С такого расстояния стрелы едва задевали мишень, а одна пролетела сквозь ветви дерева, через живую изгородь и упала в яблоневом саду. Лордан выругался.

— Надо бы пойти и найти ее, — сказал он, вставая между луком и веревкой, и начал сгибать его, пока не смог снять веревку с верхней зазубрины на луке. — Давай-ка посмотрим, сильно ли он искривился… Полдюйма. Могло быть и хуже.

Парнишка заметил, что лук больше не был прямым, теперь он слегка изогнулся.

— Когда из него как следует постреляют, будет примерно три четверти дюйма, из-за этого вес снизится почти до восьмидесяти. Ничего не поделаешь.

Улетевшую стрелу нашли в саду, она попала в дерево и сломалась. Лордан внимательно осмотрел стрелу, решил, что повреждение смертельно, и пальцами согнул ее в месте разлома, снимая наконечник.

— Дело для тебя на завтра, — сказал он. — Выкрути сломанное древко из гнезда, оставь часть с выемкой на конце лука. Я достану пчелиный воск, мы нанесем пару слоев на лук, и к утру он будет как новенький.

Мальчик заметил, что на внутренней стороне руки Лордана наливается лиловый синяк, а на указательном пальце, в том месте, где он придерживает стрелу перед тем, как ее отпустить, появилась небольшая ранка. Казалось, Лордан ничего не заметил; так женщина не обращает внимания на царапины, оставленные любимой кошкой.

Если он станет хорошим стрелком, то, наверное, тоже будет весь покрыт синяками и ссадинами, размышлял мальчик.

Они смазали лук горячим воском с добавлением масла и подвесили сушиться на веревке; потом мальчик снова начал строгать посох, а Лордан занялся новым пеньком. Следующий час прошел в молчании, пока парнишка не закончил работу и не принес струг, чтобы заточить его.

— А тебя не волнует, — спросил он, — что ты делаешь оружие, которым люди убивают друг друга?

Лордан отрицательно покачал головой.

— Ни капельки. По сравнению с тем, чем я раньше зарабатывал на пропитание, такая работа — детские шалости. Впрочем, и то, что я делал, меня не особенно смущало, я больше беспокоился о том, останусь ли живым к концу следующей битвы.

— А до того, — настаивал мальчик, — когда ты был в армии, ты не переживал из-за этого?

— Иногда. Не часто, по той же причине. — Бардас взял струг и попробовал острие подушечкой большого пальца. — И с каждым разом меня это волновало все меньше и меньше. Кроме того, в армии все не совсем так, как ты себе представляешь. Там очень скучно, иногда скука разбавляется смертельным ужасом. Но чем больше ты делаешь что-то, тем легче тебе становится сделать что-нибудь, что еще хуже, все происходит постепенно, понимаешь? Каждый раз — еще полдюйма, а ты даже не сознаешь, что с тобой происходит, пока в какой-то момент не чувствуешь, что больше не можешь. И тогда ты ломаешься.

— Дядя Горгас, какой сюрприз. Я думала, вы больше не придете.

Горгас присел на кровать и постарался сдержать подкатывающую тошноту. Ему приходилось бывать в разных омерзительных местах, но запах здесь был просто невыносим.

— Я никогда такого не говорил, — возразил он. — А даже если и говорил, то только потому, что ты вывела меня из себя. Кстати, тебе нравится так жить?

Исъют усмехнулась.

— Нет, — ответила она. — Думаю, здесь отвратительно, а вы?

Горгас вздохнул.

— Придется сказать надзирателям, чтобы убрали здесь, хочешь ты или нет. Это как минимум вредно для здоровья.

— Но, дядя, — ответила она с ноткой обиды в голосе, — ведь я того и добиваюсь. Я могу подхватить какую-нибудь ужасную болезнь и умереть, тогда больше не буду вам мешать, ясно? Я просто стараюсь быть милой.

Горгас поднял руку.

— Только не сегодня. Я не в настроении. Я преследовал алебардщиков из Шастела по горам и долам, ездил к твоей матери. Даже и не могу вспомнить, когда спал в последний раз, и как только закончу дела, сразу поеду в горы, чтобы поймать своего братца Бардаса и привезти его сюда. Так что не начинай, ладно?

— Или? — Исъют села на пол и внимательно посмотрела ему в лицо. — Или что? Ну же, пригрозите мне чем-нибудь.

— Просто… не начинай. — Горгас закрыл глаза и тяжело вздохнул. — Это очередное поручение твоей матушки. Ты, между прочим, позорное пятно на ее жизни. Так же как и твой дядя. Хотя, по правде говоря, мной она тоже не особенно гордится.

— Правда? Почему?

— Считает, что во мне нет деловой жилки. — Девочка кивнула:

— Она права. Ты не знаешь, когда надо остановиться. Швыряешься деньгами направо и налево. Не понимаешь, когда игра не стоит свеч. Ты…

Горгас открыл глаза.

— Достаточно, — вздохнул он. — Я все понял. На самом деле я вовсе не обижаюсь на тебя за эти слова. Для меня они означают, что я не сдаюсь, борюсь до последнего за то, что действительно имеет для меня значение.

Исъют посмотрела на него, склонив голову набок.

— Верно. Я не знала о действительно для меня важной части, потому понятия не имею, что для тебя действительно важно. Но что правда, то правда: легко ты не сдаешься.

— Спасибо.

— Не уверена, что это был комплимент. К тому же ты никогда не позволяешь таким глупостям, как чувство вины или обычная человеческая порядочность, стоять у тебя на пути.

Горгас зевнул.

— Знаешь, я давно так не расслаблялся — с той проклятой облавы. Мне даже здесь понравится, никто не надоедает, не беспокоит, не зависит от меня. Наверное, когда в следующий раз Ньесса даст мне поручение, я откажусь. Если убрать вонь и грязь, то здесь вовсе не плохо. Намного лучше, чем грязная яма на улице.

— Мое сердце истекает кровью, а ты переводишь разговор на другую тему.

— Ну и что? Ты оскорбила меня. — Девочка отрицательно покачала головой.

— Нет, я всего лишь пыталась понять тебя. Видишь ли, я хочу понять и тебя, и маму, и всю семью, может, тогда станет ясно, как я оказалась в такой передряге.

Горгас кивнул:

— Вполне возможно. Так что ты хотела сказать?

— Ну-у… — Исъют на мгновение задумалась. — На чем мы остановились? Так вот, я считаю, что человек, который убил своего отца и свояка и попытался убить сестру и брата, потому что боялся их расплаты, если они узнают, что он организовал изнасилование сестры… я ничего не забыла, а? Так сложно упомнить столько фактов.

— Продолжай, — сказал Горгас.

— Можно было бы подумать, что такой человек откажется от своей семьи. Решит, что они не захотят иметь с ним ничего общего, и просто уйдет, чтобы заняться чем-нибудь еще. Но только не ты. Не Горгас Лордан. Тебе все нипочем. Хватить ныть, говоришь ты. Ты все еще стоишь на ногах, не так ли? Так что давайте будем друзьями. — Она ухмыльнулась. — Несмотря ни на что, я не могу этим не восхищаться.

— Как я сказал, — ответил Лордан, глядя в другую сторону, — я так просто не сдаюсь, когда речь идет о чем-то действительно для меня важном. Например, о семье. Я продолжаю идти и ничего не слышу, пока не получаю нужный мне ответ. Видишь ли, я доказал, что люди могут меняться, а еще они умеют прощать. Посмотри на нас с твоей матерью. Если мы смогли это сделать, значит, и ты сможешь. Вспомни о жалости, у тебя только одна жизнь. Зачем рушить ее из-за того, что все равно нельзя изменить?

Она покачала головой.

— Я такая же, как ты. Когда дело касается вещей, которые действительно важны для меня. Как убийство дяди Бардаса. Если что-то действительно важно для тебя, ты пойдешь на все что угодно.

Из щели между камней в стене показалась мышиная голова, мышь огляделась вокруг и быстро побежала по полу. Горгас молниеносно выхватил кошелек из кармана и одним резким ударом убил зверька. Девочка уставилась на него.

— Зачем ты это сделал? — спросила она. Горгас пожал плечами.

— Это всего лишь мышь.

— Нельзя убивать просто так, — сердито ответила девочка. — Нельзя убивать мышей просто за то, что они мыши. Нельзя.

— Какая ты добрая. Лучше убить своего дядю.

— Да, — ответила Исъют. — У меня есть причина. — Она встала на четвереньки, подползла к мышке и подняла ее за хвост. — Очень хорошая причина. А просто так убивать животных — значит попусту их тратить.

Горгас поморщился.

— Велика важность! Значит, это пустая трата мыши. Мне кажется, здесь их предостаточно.

— Пустая трата жизни. Это плохо. Мне начало казаться, что я понимаю тебя, но я ошиблась. — Исъют покрутила мышку над головой, поймала ртом, откусила голову, прожевала и проглотила ее. — Правильно — убивать ради пропитания.

Горгас отвернулся.

— Ты отвратительна. Сидишь здесь, говоришь, как разумный человек, а потом делаешь такое…

— Чья бы корова мычала, — ответила она. — Ты сам ее убил. Что более отвратительно: убивать или есть?

Горгас напряженно сглотнул.

— Значит, когда убьешь Бардаса, то тоже съешь его? А что с костями и кожей? Ты же не будешь их попусту тратить, верно? Что сделаешь из них?

Исъют несколько секунд молча смотрела на него.

— Хорошая мысль, надо будет подумать. Конечно.

Она снова подняла мышь, однако, прежде чем успела откусить еще, Горгас вскочил на ноги и выбил ее из рук девочки. Та плюнула в него и зашипела, как кошка, у которой отобрали добычу.

— Ты отвратительна, — повторил Горгас. — Должно быть, в отца пошла.

— Откуда мне знать? — сладким голосочком ответила Исъют. — Он умер до моего рождения, помнишь?