Мост к разуму

Свои воспоминания я пишу на языке Англии - древней страны на Земле, песни и сказки которой любила Белая Гора. Ее завораживала человеческая культура тех времен, когда не было машин - не только думающих, но и работающих, так что все делалось напряжением мышц людей и животных.

Родились мы с ней не на Земле. Там в нашу пору мало кто рождался. На двенадцатом году войны, которую называли Последней, Земля превратилась в бесплодную пустыню. Когда Мы встретились, война длилась уже больше четырех веков и вышла за пределы Сол-Пространства. Так мы считали.

В некоторых культурах этот конфликт именовался по-другому. Мой родитель, сражавшийся за сто лет до меня, всегда звал его Искоренением, а противника - «тараканами» (более близкого слова я по-английски не подберу). Мы же пользовались словом, которое полагали самоназванием врага, - «фундири». Звучало оно отвратительно. Я до сих пор их недолюбливаю, мне и незачем. Проще в самом деле полюбить таракана. У нас с ним хотя бы есть общие предки, и мы вместе вышли в космос.

Одним из полезных - хотя бы отчасти - явлений, появившихся благодаря войне, был Совет Миров, что-то вроде межзвездного правительства. Прежде существовали отдельные договоры, но никто не считал вероятным создание единой организации, поскольку минимальное расстояние между любыми двумя обитаемыми системами - три световых года, а есть и те, до которых все пятьдесят. Ответ на вопрос приходит спустя столетие, с Эйнштейном не поспоришь.

Штаб Совета Миров, если у него был штаб, располагался на Земле. Жить там было плохо. На больной планете обитало меньше десяти тысяч человек - странный коктейль, состоявший в основном из политиков, религиозных экстремистов и ученых. Почти все скрывались под стеклом. Туристы заглядывали в купола, смотрели на руины, но надолго задерживались немногие.

Вся поверхность Земли была по-прежнему опасна, так как фундири наводнили ее нанофагами - микроскопическими аппаратами, настроенными на поиск концентраций человеческих ДНК. Проникнув под кожу, они размножались в геометрической прогрессии, разрушая тело - клетку за клеткой. Больной мог жаловаться на головную боль, лечь поспать, а через несколько часов от него оставался лишь сухой скелет на куче пыли. Когда люди кончились, нанофаги мутировали, стали охотиться за ДНК вообще и стерилизовали весь мир.

Нас с Белой Горой «вырастили» невосприимчивыми к нанофагам. ДНК у нас закручены в обратную сторону, как у многих людей, родившихся или созданных на том этапе войны. Поэтому мы могли без защиты пройти через сложные шлюзы и ступить на выжженную почву.

Сначала она мне не понравилась. Мы были друг другу чужаками и конкурентами.

Завершив последний шлюзовой цикл, я шагнул наружу. Она сидела у выхода из купола «Амазония» на раскаленном камне и о чем-то размышляла. Нельзя было не признать, что она удивительно красива. Вместо одежды - лишь блестящий узор, нанесенный голубой и зеленой красками прямо на кожу. Кругом все серело и чернело, особенно спекшийся стеатит, в который превратились некогда могучие джунгли Бразилии. Небо как кобальт, купол - черно-серое зеркало.

- Добро пожаловать на родину, - сказала она. - Ты - Человек Воды.

Она не ошиблась в склонении, что меня удивило.

- Ты ведь не с Петроса?

- Нет, конечно. - Она развела руками и окинула взглядом свое тело. Наши женщины всегда закрывают хотя бы одну грудь, не говоря уже о детородных органах. - Я с Галана, острова на Селедении. Изучала ваши культуры и немного язык.

- На Селедении тоже так не одеваются. Хотя я там, конечно, не был.

- Только на пляже. Тут очень тепло.

Пришлось согласиться. Еще до выхода мне говорили, что никто не помнит такой жаркой осени. Я снял рубашку, свернул и оставил у двери вместе с герметичной коробкой с продуктами, а потом тоже влез на камень, только на другую сторону - теневую, попрохладнее.

От нее чуть пахло лавандой, возможно из-за краски на коже. Мы соприкоснулись ладонями.

- Меня зовут Белая Гора. Ветерок-Луг-Ручей.

- А где остальные? - спросил я.

На Землю пригласили двадцать девять художников - по одному с каждого обитаемого мира. Люди, встречавшие меня в куполе, сказали, что я прибыл девятнадцатым по счету.

- В основном путешествуют. Переезжают из купола в купол в поисках вдохновения.

- Ты давно тут?

- Нет. - Она потянулась босой ногой и прочертила большим пальцем извилистую линию в пыли. - Вот это - самое главное. Не история, не культура-Дома ее поза могла бы показаться жутко сексуальной.

Но тут я был не дома.

- Ты, когда изучала мой мир, побывала на нем?

- Не-а. Денег не было. А несколько лет назад добралась. - Она улыбнулась мне. - Там красиво почти так же, как я себе представляла.

Потом она произнесла три слова по-петросиански. Их трудно перевести на английский - в нем ведь нет палин-дромического наклонения¹: «Мечты питают искусство, искусство питает мечты».

- А когда ты посещал Селедению, я была еще слишком маленькой, чтобы учиться у тебя. Правда, я многое взяла из твоей скульптуры.

- Сколько же тебе лет?

- По земному счету, около семидесяти осознанных. В сжатом времени - чуть больше ста сорока пяти.

Арифметика никогда мне не давалась. Значит, так: от Петроса до Селедении двадцать два световых года, что дает нам около сорока пяти сжатых. Расстояние между Землей и ее планетой чуть меньше сорока световых лет. Получается запас на полет в двадцать пять световых лет от Петроса и обратно.

Она коснулась моего колена; я вздрогнул.

- Не перегревай мозги. Я сделала крюк - после твоего мира отправилась на Тега-Цент.

- Правда? Как раз когда я там был?

- Нет, мы разминулись меньше чем на год. Жалко было: я ведь именно из-за тебя туда полетела. - Она опять составила палиндром на моем языке: «Охотник становится дичью, дичь становится охотником». - Так вот и мы. Может, ты меня еще чему-нибудь научишь.

Ее тон меня не слишком волновал, но я ответил очевидной фразой:

- Скорее наоборот.

- Ой, вряд ли. - Она сдержанно улыбнулась. - Тебе нечему учиться.

Наверное, я просто не могу учиться. Или не хочу.

- Ты к воде спускалась?

- Один раз. - Она соскользнула с камня и принялась отряхиваться, хлопая ладонями по телу. - Там интересно. Все как будто ненастоящее.

Я взял коробку с едой и пошел следом за нею вниз по тропинке, которая вела к развалинам. Она попросила у меня немного попить - ее фляга так нагрелась, что можно было чай заваривать.

- У тебя первое тело? - спросил я.

- Да, мне пока еще не наскучило. - Я поймал ее восхищенный взгляд. - А у тебя, наверное, четвертое или пятое?

- Я их по дюжине в год меняю. - Она рассмеялась. - На самом деле - второе. Я слишком надолго задержался в первом.

- Ага, я читала про тот случай. Должно быть, кошмарно…

- Да ничего.

Я тогда делал «контролируемую» трещину в большом валуне, и заряды взорвались раньше времени - уронил детонатор. Ноги мне перетерло камнями. Там рядом никто не жил, и когда пришла помощь, я был уже семь минут как мертв, в первую очередь из-за боли.

- Конечно, на мою работу это сильно повлияло. Даже смотреть не могу на многие вещи, созданные в первые годы после того, как получил новое тело.

- Да, на них тяжело смотреть, - сказала она. - Но они хороши и по-своему красивы.

- Все на свете красиво. По-своему. - Мы остановились у руин первого дома. - А ведь тут не только следы времени, хоть и четыреста лет прошло. - Внимательно рассмотрев то, что осталось, я смог отчасти восстановить архитектуру строения - примитивного, зато, что называется, «на века», из укрепленного композитными штырями бетона. - Кто-то тут побывал со взрывчаткой. А я думал, на самой Земле боевых действий не велось.

- Говорят, что так. - Она подобрала небольшой обломок. - Наверное, кто-то взбесился, узнав, что все погибнут.

- Трудно себе представить.

В записях царил хаос. Очевидно, первые люди умерли через два-три дня после появления нанофагов, а спустя неделю на Земле не осталось ни одного живого человека.

- Хотя понять легко. Бывает, что хочется что-нибудь разрушить.

Я помню, как беспомощно корчился под валунами, как умирал из-за своей скульптуры и как зарождалась во мне злоба - гнев на камень, на судьбу, на что угодно, кроме собственной невнимательности и неуклюжести.

- Об этом есть стихотворение, - сказала она. - «Ярость, ярость - умирает свет».

- Неужели во время наночумы писали стихи?

- О нет. Это за тысячу лет до нее. Даже за тысячу двести. - Она вдруг опустилась на корточки и смахнула пыль с куска, на котором обнаружились две буквы. - Интересно, может, это было какое-то муниципальное здание. Или церковь. - Показала на обломки, рассыпанные по улице: - Похоже на украшение, что-то вроде фронтона над входом.

На цыпочках стала пробираться к арке, читая надписи. Так ее тело казалось еще привлекательнее (наверное, она об этом догадывалась), а мое откликнулось совершенно непозволительным для человека втрое старше ее образом. Глупо, хотя, конечно, этот самый орган не так уж и стар. Усилием воли я подавил реакцию прежде, чем она успела что-либо заметить.

- Язык незнакомый, - сказала она. - Не португальский; похоже на латынь. Христианская церковь, вероятно - католическая.

- У них в культовой практике использовалась вода, - припомнил я. - Может, поэтому церковь возвели рядом с морем?

- Нет, их повсюду строили. У моря, в горах, на орбите… До Петроса католики не добрались?

- Добрались, даже до сих пор живут. Я, правда, ни одного не встречал. У них собор в Новой Гавани.

- А у кого нет? - Она махнула рукой в сторону тропинки. - Пойдем. Пляж сразу за этим холмом.

Запах я почувствовал прежде, чем увидел воду. Пахло не морем, а чем-то сухим, даже удушливым. Наверху я застыл.

- Дальше от берега вода синяя-синяя, - сказала она, - и такая прозрачная, что видно на сотни метров в глубину.

Может, и так, но здесь, на поверхности, лежала густая бурая пена, как на гигантском шоколадном коктейле. Обгоревшие стволы деревьев влипли в грязь.

- Это что, земля? Она кивнула:

- Континент перерезает пополам огромная река, называется Амазонка. Когда погибли растения, почву стало нечему держать, и она стала размываться. - Она потащила меня вперед. - Ты плавать умеешь? Пойдем!

- Плавать в этом? Тут же грязно!

- Нет, все совершенно стерильно. К тому же мне надо пописать.

Тут уж не поспоришь. Я оставил коробку на высоком обломке стены и двинулся за ней следом. Выйдя на пляж, она бросилась бежать. Я шел медленно и смотрел, как тонкое тело ныряет в густую волну. Потом зашел достаточно глубоко и поплыл туда, где она плескалась. Вода была слишком теплой, дышать оказалось трудно. Диоксид углерода, предположил я, с оттенком галогена.

Мы поплавали вместе, сравнивая этот суп с водоемами на наших родных планетах и на Тета- Центе, но вскоре устали от горячей воды и плохого воздуха и вышли на берег.

Несколько минут мы обсыхали на жгучем солнце, а потом взяли коробку и перешли в тень. Там две стены привалились друг к другу, и получилось что-то вроде бетонного тента.

Наверное, мы напоминали парочку дикарей-аборигенов, раскрашенных грязью, со спутанными космами. Она выглядела странно, но все же сохранила правильную красоту: засохшая глина превратила ее в подобие примитивной скульптуры, только невероятно точной и подвижной. Темные потеки пота образовали на лице и теле живописные акцентные линии. Будь она не художником, а натурщицей! Не двигайся, я схожу за кистями.

Мы распили по бутылочке холодного вина и воды, поели бутербродов с сыром и фруктов. Я положил немного на землю - для нанофагов. За несколько минут ничего не случилось.

- Наверное, на это уходит несколько часов или даже дней, - сказала она.

- Пожалуй, надо надеяться, что да, - ответил я. - Давай переварим, что съели, пока эти твари до него не добрались.

- А, не беспокойся. Они разрывают связи между аминокислотами, формирующими протеины. Для нас с тобой не страшно, наоборот, способствует пищеварению.

Вот уж спасибо.

- Мне говорили, когда вернемся, придется… пережить некоторый дискомфорт.

Она скорчила рожу:

- Нам устроят чистку. Мне один раз ее делали, после чего я решила, что следующий мой выход будет долгим. Процедуры-то одни и те же, что после суток снаружи, что после года.

- И давно ты вне купола?

- Всего полтора дня. Вышла, чтобы тебя встретить.

- Польщен. Она прыснула:

- Вообще-то это они придумали. Хотели, чтобы кто-нибудь помог тебе акклиматизироваться, потому что не знали, насколько сильно на тебя повлияет здешнее… своеобразие. - Она передернула плечами. - Земляне. Я им сказала, что ты побывал по меньшей мере на четырех планетах.

- Их впечатлило?

- Ну, говорят, он человек богатый, известный, должно быть, путешествовал со всеми удобствами. - Мы оба расхохотались. - Сообщила я им, что за удобства на Тета-Центе.

- Там хоть нанофагов нет.

- И вообще ничего. Долгий был год. А ты ведь там и года не пробыл?

- Ага. Наверное, если бы я задержался, мы бы встретились.

- По словам твоего агента, ты собирался там остаться на два года.

Я налил ей и себе вина.

- Знал бы, что ты прилетишь, - может, потерпел бы до следующего корабля.

- Было бы очень любезно с твоей стороны. - Она смотрела в стакан, но не пила. - Вам, богачам да знаменитостям, не приходится терпеть Тета-Цент. А мне, чтобы оплатить билет, пришлось подписать годовой договор.

- То есть ты была, по сути дела, рабыней?

- Скорее женой. Глава поселка вдовец, меня проспон-сировал в обмен на то, чтобы я привила его детишкам кое-какую культуру. Языком с ними позанималась, искусством, музыкой… И то и дело приглашал меня к себе в апартаменты. Тоже культура своего рода.

- Жуть какая. Тебе что, приходилось… спать с ним? Твой контракт в этом заключался?

- Ну, в контракте ничего такого не было, но иначе я бы лишилась расположения своего нанимателя. - Она сложила пальцы щепотью: - Да у него там почти ничего и не было.

Я прикрыл улыбку ладонью и, наверное, покраснел под слоем грязи.

- Я тебя что, смущаю? - спросила она. - Судя по твоим работам, это невозможно.

Не сумев удержаться от смеха, я ответил:

- У меня другие культурные ценности. Знаешь, нет такой таблетки, чтобы человек перестал быть петросианцем.

Белая Гора толерантно улыбнулась:

- Петросианская женщина не пошла бы на подобное?

- Женщина остается женщиной. Некоторым это, по секрету сказать, и понравилось бы. Но в большинстве они бы били себя в грудь и кричали, что лучше умрут или убьют того мужика.

- Однако они бы ничего такого не сделали, да? Не продали бы свое тело за билет?

Она села одним легким движением танцовщицы, повернулась лицом ко мне. Из-под глины показалась розовая кожа.

- Не стал бы говорить так резко, - я сглотнул, видя, как она разглядывает меня, - но - да, не сделали бы. Во всяком случае, если бы собирались вернуться.

- Вряд ли кто родом с цивилизованной планеты захотел бы остаться на Тета-Центе. Мерзкое место.

Пришлось перевести разговор на более безопасную тематику.

- Руки у тебя такие, что едва ли ты целыми днями ворочаешь огромные камни. С чем ты обычно работаешь?

- Много с чем. - Она перешла на мой язык. - Иногда ворочаю маленькие камушки. - Таким каламбуром на Пет-росе называли мужские яички. - Мне нравится писать красками, но основа моей известности - светозвуковая скульптура. Здесь хотела что-нибудь поделать с водой, заняться внутренней иллюминацией прибоя, но говорят, не получится - они не могут изолировать часть океана. Разве что в пруду, но там нет ни волн, ни приливов.

- Понимаю.

Ученые Земли нашли способ очистить ее поверхность от нанофагов. Но прежде чем терраформировать планету, они хотели выделить небольшую зону для «парка памяти» - чтобы люди не забывали Стерилизацию и те долгие века, когда все вокруг отравляли промышленные отходы. Для оформления парка пригласили художников со всех миров.

Со всех, кроме самой Земли. На Земле люди искусства давно уже только этим и занимались.

На проведение конкурса ушли десятки лет. На каждую из обитаемых планет отправлялся представитель комиссии, причем по четкому графику. Обнародование результатов откладывалось с таким расчетом, чтобы все художники прибыли на Землю примерно в одно и то же время.

Никто не отказался. Даже тем, кто не выиграл конкурс, гарантировался гонорар вдвое больший, чем они получали за то же время у себя дома в свой самый удачный год.

Общая сумма была так велика, что не имела смысла для нормального человека. Я сам - отнюдь не бедняк и происхожу с планеты, где богатство не редкость, так что мне, равно как и еще полудюжине мастеров, хватило одного интереса посмотреть, что можно сделать за такие деньги. Если премию получит житель Тета-Цента или Лаксора, у него, пожалуй, окажется больше средств, чем у правительства его планеты. Если не дурак, больше его на родине не увидят.

Художники должны были договориться, где разместить парк, площадь которого ограничивалась ста квадратными кайметрами. Если же им не удастся прийти к соглашению - что казалось мне неизбежным, - принять решение, заслушав аргументы каждой из сторон* должен бьдл комитет по проведению конкурса.

Большинство мастеров, отобранных' для участия в проекте, привыкли, как и я, работать в монументальном масштабе. Правда, с Лаксора прилетела женщина-композитор, а еще двое были обычными специалистами по росписи стен - один работал красками, другой занимался мозаикой. Произведения Белой Горы по самой своей природе не могли храниться долго. Она обычно устраивала что-нибудь повторяющееся, вроде периодически включающегося фонтана. Но, вероятно, у нее хватило бы воображения и на большее.

- Может, и неплохо, что мы встретились не как наставник и ученица, - сказал я. - Про ту первую технику, что ты упомянула, я не знал.

- Это не техника. - Она, похоже, задумалась, что-то вспоминая. - Дело в другом. Я готова была гранит грызть, лишь бы понять, как у тебя получается то, что ты делаешь. - Она сложила руки на груди. Посыпался песок. - В десять лет родители взяли меня посмотреть на Скалу Гауди.

Работа то была ранняя, но до сих пор меня радовавшая. Городской совет Треслинга - процветающего морского порта - нанял меня «что-нибудь сделать» с бесполезным крутобоким островком посреди гавани. Я его слегка подплавил в знак почтения к одному земному художнику.

- Только… ты извини… Ну, по-моему, на нее трудно смотреть. Она чужая, бесцеремонная.

- Не стоит извиняться за свое мнение. Конечно, Скала была чужой - она ведь должна была напоминать Испанию! А что бы ты сделала?

Она встала, подошла туда, где раньше было окно, и облокотилась на подоконник.

- Не знаю. Я ведь совсем не знакома с твоими инструментами. - Она поцарапала камень куском бетона. - Забавно: земля, вода, огонь и воздух. Ты - земля и огонь, а я - два остальных.

Вообще-то водой я тоже пользовался. Скала Гауди окружена морем. Но наблюдение было интересное.

- Чем ты занимаешься? В смысле - на что живешь? Это связано с водой и воздухом?

- Нет. Хотя, конечно, все в мире так или иначе связано друг с другом…

На Селедении нет профессиональных художников. Там все вовлечены в какой-либо вид искусства или музыки, это часть их «целостности», но того, кто ничего больше не делает, сочтут паразитом. Мне бы там не понравилось.

Она развернулась ко мне:

- Я работаю в Нортпортском центре умственного здоровья. Специализируюсь по когнитивной науке - сочетанию исследований и… как это сказать? Джатурнари. «Эмпатическая терапия», наверное.

- По-нашему это называется йадр-ни, - кивнул я. - Так ты подключаешься к умственно больным?

- Разделяю их эмоциональное состояние. Иногда потом бывает полезно с ними поговорить, но не часто.

- На Петросе такого не делают, - почему-то заметил я.

- Ты хочешь сказать - не делают легально.

- Говорят, если бы это помогало, его бы разрешили.

- «Говорят»… А ты сам как считаешь? Только честно.

- Я только и знаю, чему в школе научился. Попытки были, но провалились с треском. Пострадали и врачи, и пациенты.

- С тех пор прошло больше ста лет. За это время наука ушла далеко вперед.

Лучше на нее не давить, решил я. Факты состоят в том, что химиотерапия весьма эффективна, к тому же это и есть наука - в отличие от йадр-ни. Кое в чем Селедения удивительно отсталая планета.

Я тоже подошел к окну:

- Ты уже присмотрела место? Она пожала плечами:

- Пусть другие решают. Думаю, у меня получится работать где угодно. Вода, воздух и свет есть везде. И вот это тоже. - Она ковырнула землю пальцем ноги. - У них это называется «следами гибели». Осталось от живых существ.

- Ну, оно-то, наверное, все же не повсеместно лежит. Вдруг нас засунут туда, где была пустыня.

- Могут. Но там тоже окажется вода и воздух - их собираются гарантировать.

- А камень, кажется, нет.

- Не знаю. Что ты будешь делать, если для парка выберут пустыню, где только песок?

- Возьму с собой маленькие камушки.

Я произнес эту фразу на своем родном языке. Одним из значений идиомы была смелость.

Она хотела было ответить, но тут вдруг стало темно. Мы выскочили наружу. С берега быстро надвигалась черная полоса туч.

Белая Гора покачала головой:

- Нам надо в убежище. И поскорее.

Мы побежали к входу в город-купол. У камня, где я впервые увидел ее, стояло невысокое бетонное строение. Пока мы добрались дотуда, теплый ветерок превратился в порывы урагана, несшие кислый пар. По земле застучали капли горячего дождя. Стальная дверь открылась автоматически и тотчас Захлопнулась за нашими спинами.

- Я вчера так попалась, - тяжело дыша, сказала Белая Гора. - Даже под крышей плохо. Воняет.

Мы были в пустом холле с защитными ставнями на окнах. Оттуда прошли (она первая) в просторную комнату с простыми столами и стульями и поднялись по винтовой лестнице в наблюдательный «пузырь».

- Жаль, отсюда моря не видно, - сказала она.

Зрелище и без того было грандиозное. Струи воды колотили по голой выжженной земле, а небо каждые несколько секунд раскалывала молния. Рубашку, которую я оставил снаружи, унесло вмиг.

- Другой-то у тебя нет. Придется ходить голышом, как маленькому.

- Грязный получится ребенок. Какой удар по репутации.

- Пойдем. - Она потянула меня за руку. - В конце концов, вода - моя специальность.

•••

Огромная теплая ванна оказалась вдвойне приятна благодаря возможности наблюдать, как снаружи бушует буря. Я не привык купаться вместе с кем-то - даже с собственной женой, с которой провел пятьдесят лет в браке, - но после того как мы голые гуляли по чужой планете и плавали в этой грязной луже, которая тут вместо моря, не чувствовал неудобства. Надеюсь, Белая Гора не стала мочиться в воду. (Скажи я ей об этом, она, вероятно, тут же напустила бы ученый вид и ответила, что моча здорового человека стерильна. Я и сам об этом знаю. Но всему свое время и место.)

На Селедении холостые мужчина и женщина в подобной ситуации скорее всего занялись бы сексом, даже будь они лишь случайными знакомыми, а не коллегами по художественному цеху. Белой Горе хватило такта, чтобы не предпринимать никаких подобных попыток, а может - так я тогда думал - ее не слишком прельщали мои мускулы. В душе перед ванной она предложила потереть мне лопатки, но и только. Я помог ей смыть со спины краску. Спина была красивая - с глубокими ямочками над поясницей, талия тонкая. При других обстоятельствах я бы взял инициативу на себя. Но не стоит обращаться к женщине с предложением, отказ от которого заставит обоих чувствовать себя неловко.

Из разговоров, пока мы купались, я узнал, что на ее планете бывают люди, которые, разбогатев достаточно, чтобы уйти на пенсию, занимаются только своим искусством. Но их считают эксцентриками, даже изгоями-эгоистами. Белая Гора ожидала, что в конкурсе победит один из них, и даже не стала подавать заявку. Судья-землянин увидел одну из ее инсталляций и сам связался с автором.

Рассказывала она и о своей практической работе, связанной с лечением расстройств личности и когнитивных дефектов. При этом ее голос звучал чуть напряженно. Подключаться к поврежденным рассудкам, часами делить их боль или пустоту… Мне думалось, что мы недостаточно знакомы, чтобы говорить о том, что было мне больше всего интересно, вызывало какой-то онтологический зуд: как чувствуешь себя, когда становишься другим человеком, много ли от него остается в тебе? Если часто этим заниматься, то как потом судить, что в тебе - изначальный ты?

А ей ведь порой приходилось подключаться сразу к нескольким людям - существовала теория, будто пациенты с одинаковыми проблемами могут помогать друг другу. Они толпились у нее в голове, как в приемной, а Белая Гора не вмешивалась, лишь наблюдала, чтобы потом проанализировать, как больные общались друг с другом.

Был у нее и такой шокирующий опыт: как-то раз она по всепланетной сети подключилась одновременно больше чем к сотне человек с заторможенными когнитивными способностями. Это было похоже на безболезненную смерть. Она будто увяла и погасла. Потом - ожила, резко, как от удара хлыстом.

Она была мертва около десяти часов. Семь из них - на связи. Три понадобилось техникам, чтобы вывести ее из глубокой кататонии. Еще немного, и она погибла бы навсегда.

Следов от этого не осталось, но больше эксперимент не повторяли.

Дело того стоило, сказала Белая Гора, - пациенты познали радость. Для них это было, как для нормального человека обрести на полдня сверхъестественные силы, настолько превосходящие всё, ему ведомое, что рассказать он никогда не сумеет, но и забыть не сможет.

Когда мы выбрались из ванны, она показала мне гардеробную - сотни белых халатов, отличающихся только размером. Мы оделись, вскипятили чаю и сели наверху смотреть на грозу. Казалось, что на обитаемых планетах такого быть не может. Молнии так участились, что гром не смолкал. Повсюду - бешеный танец изломов. Дождь почему-то смерзся в булыжники. Домовой компьютер сказал, что это называется granizo, а по-английски - град. Он падал так быстро, что не успевал таять, и громоздился кучами, которые из серебряных делались полупрозрачными.

Глядя на эту дикость, Белая Гора произнесла слова, показавшиеся мне необычно скромными для нее:

- Какое оно все большое и страшное… Чувствую себя совсем крохотной. Люди жили тут веками, а теперь хотят, чтобы мы им все это объяснили?

Мне ли ей напоминать, что говорили в комитете: земное искусство стилизовалось, в нем не осталось ничего, кроме печального конформизма.

- Может быть, не хотят. Вероятно, они понимают, что у нас ничего не получится, но надеются увидеть в наших неудачах какие-то новые направления. На это намекала та пожилая женщина, Норита.

Белая Гора покачала головой:

- Разве она не прелесть? Ее, наверное, вытащили из могилы, чтобы выгнать нас из купола.

- Ну, со мной у них, во всяком случае, получилось. Я бы провел в «Амазонии» несколько дней, чтобы осмотреться, только не с ней в качестве экскурсовода.

Норита была ближе всех на Земле к тому, что можно назвать местным жителем. Она последняя осталась от Пяти Семейств - пары дюжин землян, оказавшихся в космосе, когда началась наночума, а после того, как роботы возвели изоляционные купола, решивших возвратиться.

С точки зрения социальной иерархии Норита являлась здесь самым главным человеком, во всяком случае - на самой планете. Сложная классовая система Земли выглядела для инопланетян почти совершенно непостижимой, но в высших слоях общества вращались лишь потомки Пяти Семейств. Ни деньги, ни политическая власть не могли бы вас туда ввести, хотя во всех прочих отношениях богатство или его отсутствие играло определяющую роль. Настоящих бедняков на Земле не было: базовое пособие, которое каждый получал от рождения, было эквивалентом доходов выше среднего уровня на Петросе.

Практически мгновенная гибель десяти миллиардов человек не уничтожила их состояний. Однако во время Стерилизации большая часть богатства Земли находилась вне планеты. Внезапно все оно оказалось сконцентрировано в руках менее чем двух тысяч людей.

Честно говоря, я не могу понять, зачем кому-либо из них захотелось вернуться. Надо на удивление сентиментально относиться к своим корням, чтобы решиться провести остаток жизни запертым в куполе, который окружен верной смертью. Всем предлагались изрядные оклады и благоприятные условия, а коренным землянам - еще и надбавки, однако все же выгоды тут было мало. Корабли, доставившие на Землю Пять Семейств и других работников, улетели, загруженные стерилизованными артефактами, и не возвращались ровно сто лет.

Норита принадлежала к хорошо мне известному типу людей, поскольку общество Петроса тоже прочно стоит на классовой иерархии: «денег мало, зато издавна» - вот и всё. Ей хотелось, чтобы ее уважали за случайные обстоятельства рождения и за сомнительную удачу, выразившуюся в долголетии, а не за то, чего она сама добилась. Мне незачем было лететь тридцать три световых года, чтобы наслаждаться компанией подобного рода.

- Она к тебе никого не подпускала? - спросила Белая Гора.

- Скорее, вечно влезала между мной и другими. В ее присутствии никто не мог вести себя естественно, а отсутствия не наблюдалось. Можно подумать, в возрасте этой старой перечницы человеку совсем не нужно спать.

- У нас про таких говорят - «пьет кровь младенцев». Зазвонил телефон. Белая Гора сказала «боно», а я - «кхо». Старые привычки. Тут же мы одновременно произнесли земное «гола».

Появилась старая перечница:

- Я рада, что вам удалось найти себе укрытие. Подслушивала, нет? По тону не скажешь.

- Администратор просит разрешения посетить вас. Попробуй откажись. Белая Гора кивнула - на Земле

это знак согласия.

- Разрешаем, - сказал я.

- Очень хорошо. Он скоро прибудет.

Норита пропала. Пожалуй, старейшая жительница планеты может себе позволить не говорить ни «здрасте», ни «до свидания». Некогда, у нее ведь мало осталось времени.

- Посетить? По такой-то погоде?

- Земляне… - только и пожала плечами Белая Гора. Спустя минуту в холле раздалось «динь-дон», мы сошли

вниз и увидели, что в стене открылся проход. Вместо шкафа, как я думал, за панелью оказался шлюз. Должно быть, к нему шел подземный тоннель.

На пороге стоял молодой человек, нервный и неуклюжий в своем пластиковом костюме. Он как-то по-странному пожал нам руки. Как вы помните, воздух вокруг нас смертельно опасен для большинства людей.

- Меня зовут Теплый Рассвет. Ветерок-Галька-Заводь.

- Мы не родственники по линии Ветерка? - спросила Белая Гора.

Он быстро кивнул:

- Честь для меня, госпожа. Мои родители оба с Селедении, геномать - с острова Галан.

У нее на лице было написано такое шовинистическое недоверие: с чего человек может покинуть леса, поля и луга Селедении, чтобы поселиться здесь, в стерильной дыре? Разумеется, ответ она знала: основным видом импорта и экспорта Земли, единственным, что здесь произрастало, были деньги.

- Я хотел бы помочь вам обоим с составлением планов. Намерены ли вы путешествовать по Земле прежде, чем приступить к работе?

Белая Гора? неопределенно махнула рукой.

- Я хотел бы кое-что поглядеть, - сказал я. - Пирамиды, Чикаго; Рим… Может, с десяток мест. Мне нужно около двадцати дней. Хочешь присоединиться?

Она подумала, глядя на меня в упор, и ответила:

- Звучит интересно.

Юноша повел нас к смотровому экрану в большой комнате, и около часа мы провели за выработкой маршрутов и заказом комнат. Обычно между куполами перемещались на подземных поездах, и, разумеется, если мы хотели выйти наружу без защиты, то прежде чем нас впустили бы обратно, нам предстояло пережить чистку. Некоторым после этого требуется больше суток, чтобы прийти в себя. Если мы не хотели кутаться в пластик, подобно нашему администратору, приходилось учитывать этот срок.

Большинство достопримечательностей, которые я намеревался осмотреть, находилось под стеклом, даже, к моему удивлению, несколько пирамид. Некоторые - например, Анкгор-Ват - не только остались под открытым небом, но й были труднодостижимы. Пришлось заказать флайер, чтобы преодолеть расстояние в тысячу кайметров, и запланировать чистку. Белая Гора сказала, что предпочла бы побродить по Ханою.

Ночью я спал плохо, видел причудливые сны, в которых нанотвари вырастали большими и злобными. В каких-то сюжетах присутствовала и Белая Гора, причем в сексуальных позах.

Наутро шторм стих, и мы перешли в «Амазонию», после чего я понял, что лучше сидеть в гостиничном номере с хорошей книжкой, чем гулять по Анкгор-Ват или где-либо еще на поверхности. Внешняя фаза чистки оказалась сама по себе довольно неприятна, даже с обезболивающим, - при ней с человека сдирают весь эпидермис, после чего наращивают новый. Внутреннюю - ведь нанофаги могут укрыться где угодно - я и описать не могу. Каждое отверстие в теле, включая органы чувств, подвергают вакуумной обработке. Пока роботы аккуратно промывали нам глазницы, я был без сознания, но глаза саднили, а в ушах звенело еще несколько суток. Меня предупредили, чтобы, когда в первый раз соберусь в туалет по-маленькому, я сел на унитаз, и хорошо, что предупредили, - от жгучей боли я чуть не упал.

Молча отужинав укрепляющей кашкой, мы с Белой Горой расползлись по спальням и полдня пролежали. На следующее утро она была полна энергии, а я по крайней мере держался на ногах. Мы отправились в город готовиться к путешествию.

Через пару часов я объявил, что она хочет избавиться от одного из своих конкурентов, а если нет - то давай остановимся и позволим пожилому человеку посидеть и отдохнуть хоть минуту.

Мы нашли бар, где подавали стимулирующие. Она заказала чаю, а я - бхана, это такой вязкий плотный напиток, который подают в скорлупе кокосового ореха. Вкус у него горький и отдает древесиной, зато восстанавливает силы.

- Дело не в возрасте, - сказала она. - Во второй раз чистку пережить намного легче. А в первый я весь следующий день пошевелиться не могла.

Интересно, что раньше она об этом не упоминала.

- Они тебе сказали, что будет не так тяжело? Белая Гора кивнула, потом поймала себя на ошибке и по-земному помотала головой:

- Ни словом не обмолвились. Думаю, им нравится смотреть, как мы мучаемся.

- Или не давать нам сосредоточиться. Чтобы всегда держать нас под контролем.

Она причмокнула - так на Лортее выражают согласие - и выжала в чашку ломтик лимона. Круговерть мира постепенно замедлилась (наверное, из-за того, что добавляют в бхан), и я обнаружил, что тщательно разглядываю ее тело. На костяшке пальца - белый полумесяц шрама, на предплечье - тонкие, почти белые волоски, плечи и груди движутся сбалансированными парами, шелк платья шуршит, стоит ей двинуться. Острый цитрусовый запах. Кончик языка между тонкими губами; рот чуть великоват. Карие глаза умеют менять цвет, сейчас они темно-зеленые, потому что за спиной у нее стена, увитая декоративным плющом.

- Куда ты смотришь?

- Прости, задумался.

- Задумался. - Она тоже уставилась на меня. - Твой народ хорошо это умеет.

Купив все, что нужно для путешествия, мы отослали свертки в гостиницу и принялись бесцельно бродить. Город был комфортабельный, но представлял мало интереса с точки зрения архитектуры или истории - скучновато для административного центра планеты. Здесь явно имелся социальный смысл: по своему статусу ни один человек не был родом из «Амазонии», никто не мог претендовать на положение ее гражданина. Здесь если не физически, то в электронном виде вращалось почти все богатство Земли и ее энергия, но принадлежали они жителям других мест.

Определенное количество доходов поступает от межзвездной торговли, но, конечно, не столько, как до войны. В те времена Земля была центром Вселенной, верховной властью, собиравшей свою десятину - или даже больше - с любой трансакции между планетами. За период времени от Стерилизации до символического возрождения метрополии другие миры успели заключить двусторонние и групповые соглашения. Однако большинство состояний, возникших на Земле, вернулось домой.

Так что «Амазония» была суха, как дешевый хлеб, но под ее куполом крылось больше финансовой мощи, чем на любых двух планетах, вместе взятых. Деньги к деньгам липнут, тем и размножаются.

• #8710;

Прилетели еще два художника - с Ауэра и со Швы, и как только они были готовы, мы сели в метро и отправились открывать Землю. Первой интересной остановкой стал Большой Каньон - естественное чудо света, безжизненную красоту которого Стерилизация не испортила.

Экскурсовод нас поразила. Это была любопытная маленькая женщина, без умолку болтавшая о долине Великой Расселины на Марсе - небольшой планетке неподалеку, откуда она прилетела. Белая Гора взяла с собой светоаппарат, и пока марсианка изливала красноречие, мы записывали фантастические оттенки. Эскизы получались вольные, абстрактные - пальцы в липком пластике двигались с трудом.

По Чикаго тоже пришлось ходить в пластике. Этот крупный город был разрушен в ходе локальной войны. Много лет Чикаго пролежал в руинах, а потом его восстановили в виде одного большого строения, благодаря чему он и стал известен. В нем есть что-то детское или безумное - мало прямых углов, материалы перемешаны так, что напоминают лоскутное одеяло. Тут все блестит так, что темнеет в глазах, а там из бетона торчат ржавые обломки. И повсюду - кости, скелеты десяти миллионов людей, лежащие там, где упали. Я спросил, что стало со скелетами в старом городе рядом с «Амазонией». Экскурсовод ответила, что никогда там не бывала, но, вероятно, политиков их вид расстраивал, поэтому кости убрали.

- Можете себе представить это место без скелетов? - спросила она.

Хотел бы я мочь.

Остатки других городов в этой стране были если не менее удручающими, то менее живописными. Мы пролетели над восточным побережьем - когда-то там тянулся на тысячи кайметров один большой мегаполис, как у нас от Новой Гавани до Звездных Врат. Теперь остались лишь стерильные развалины.

Первым местом, где я побывал без защиты, стала Гиза. Там расположены Великие пирамиды. Белая Гора решила пойти со мной, хотя из-за здешнего религиозного обычая ей пришлось завернуться в бесформенную одежду и закрыть лицо. Мне это показалось простой уловкой для привлечения туристов. Сколько верующих, придерживающихся этого древнего культа, могло оказаться в космосе, когда Земля умерла? Но перед выходом со станции подземки каждая женщина должна была получить чадру, и лишь после этого ей позволялось предстать перед мужчинами.

(Помню, мы еще гадали, будут ли и чистку проводить одни только женщины. Во время этих пыток техники, разумеется, могли бы повидать немало голых тел.)

Нас предупредили, что снаружи не по сезону жарко. Когда солнце высоко - почти настолько, что невозможно дышать. Гуляли мы в основном в утренние и вечерние сумерки, а днем отсиживались в убежищах с кондиционерами.

Учитывая наше особое положение, нам с Белой Горой позволили посетить пирамиды одним, перед рассветом. Мы вскарабкались на самую высокую из них и смотрели, как солнце встает из утренней дымки над пустыней. Для нас обоих это был чудесный момент - не только в познавательном плане.

Спустившись, мы попали в хамсин - песчаную бурю, которая, не будь на нас одежды, могла бы заменить первую стадию чистки. Вот почему кости, лежавшие вокруг, казались намного старше чикагских: обычно им каждый год приходится переживать десять-двенадцать подобных штормов. А в последнее время, когда климат стал жарче, хамсин случается раз в неделю или даже чаще.

Пирамиды, возведенные больше пяти тысяч лет назад, - это старейшие монументальные строения на планете. Для Белой Горы они оказались не меньшим впечатлением, чем для меня. Тысячи людей перемещали миллионы огромных блоков, не пользуясь ничем, кроме мускульной силы и находчивости… Некоторые камни добывали в тысяче кайметров отсюда и доставляли по реке на баржах.

В качестве конкурсного проекта я мог бы построить то же самое, даже крупнее - стоило дать машинам необходимые инструкции. Работа сложная, но уложиться в двухгодичный срок было бы вполне реально. Только вот зачем? То, что неизвестный архитектор сумел сотворить их за время жизни фараона, не пользуясь услугами механизмов,- как не согласиться с Белой Горой, - было истинным чудом.

Мы провели снаружи пару дней, перемещаясь на пры-голетах от одного памятника к другому. Ни один из них не мог сравниться с пирамидами. Жаль, что я не догадался об этом заранее и не оставил Гизу напоследок.

У Сфинкса мы встретились с еще одним художником - Ло Тан-Шестым с Пао. Я видел его произведения на Пао и Тета-Центе и должен признать, что в них есть нечто выдающееся. Он тоже работал с камнем, но больше, чем я, увлекался чистыми геометрическими формами. Я думаю, камень не любит формы, сражается с нею или же навязывает мастеру свою волю.

Однако, несмотря на все различия между нами, Ло Тан-Шестой мне нравился, и мы какое-то время провели вместе. Он предложил не проходить здесь чистку, а отправить багаж в Рим, потому что там мы тоже захотим выйти наружу. Из Александрии в Рим имелся ежедневный рейс, причем в аэрокорабле была секция для тех, кто не боится нанофагов.

Как только мы вошли в прохладный салон, Белая Гора скинула чадру и запихнула ее под сиденье.

- Уф-ф, - выдохнула она и потянулась.

Ее светлый обтягивающий костюм скрывал немногим больше, чем узор, нанесенный краской.

От ее прямоты и нескрываемой Сексуальности у меня перехватило дыхание. За складку между бедер, подчеркивавшую линии тела, кое-где на Петросе ее посадили бы в тюрьму, да и в ряде мест на Земле тоже. Но ее одежда была невинной, естественной и, полагаю, хорошо продуманной.

Ло смотрел на нее с отчужденным видом. Он был нейтралом - на Петросе такие тоже есть, но я их никогда не понимал. По его словам, секс мешает искусству, потому что отнимает слишком много времени и энергии. А на мой взгляд, бесполость лишает художника чего-то.

Около часа мы летели над невероятно синим морем. Внизу пронеслось несколько стерильных островов, а в остальном - будто чернила разлили. Над пепелищем Италии аэрокорабль снизился и в конце концов приземлился на площадку на вершине холма, под которым лежали древние руины. Подкатили шлюзовой трап, чтобы люди с нормальным ДНК могли по туннелю перейти в купол «Романия». Мы же могли выбирать между пешей прогулкой и ожиданием транспорта и решили пройтись. Здесь тоже было кошмарно жарко, но все же лучше, чем в Египте.

Белая Гора вела себя с Ло вежливо, но явно тяготилась его присутствием. Мы с ним слишком часто обсуждали камень и цемент, взрывчатку и лазеры. К тому же асексуальность паосца отталкивала ее точно так же, как моя отстраненность - привлекала. Для полноты картины можно добавить, что художник со Швы бегал за ней, высунув язык. Дня два, наверное, это ее забавляло. В Чикаго у них был приватный разговор, и с тех пор он держался на расстоянии, но не переставал издалека восхищаться Белой Горой. По пути к вратам Рима он шел шагов на двадцать сзади и искренне пытался смотреть на что-нибудь, кроме нее.

Под аркой мы замерли как громом пораженные, хоть и знали, что нас там ждет. Официальным названием никто не пользовался - все говорили просто «Оосси». «Кости». Особый орден католического духовенства посвятил себя тому, что в течение двухсот лет вручную окружал весь город стеной из костей. Она была в два человеческих роста, блестящая, как темный янтарь. Кайметр за кайметром повторялись в ней узоры - грудные клетки, свернутые кольцом позвоночники, а на уровне глаз - ровный ряд черепов.

Здесь мы расстались. Ло намеревался обойти весь «круг смерти», двое других присоединились к нему. Мы же с Белой Горой решили, что можем все представить себе мысленно. У меня еще все болело после подъема на пирамиду.

До распространения христианства здесь устраивались огромные зрелища - демонстрации воинского искусства, при которых многие участники погибали в наказание за преступные действия или просто для развлечения толпы. Два крупных амфитеатра, где это делалось, располагались в пределах Костей, но вне купола, поэтому мы их обошли. Циркус Максимус сохранил величавую гордость. От него осталось лишь длинное углубление в земле и несколько избитых дождями камней, но этого хватало - остальное дорисовывало воображение. Меньший, Колизей, восстановили и при этом переусердствовали - роботы в исторических костюмах и жуткие механические звери разыгрывали в нем древние сцены, разбрызгивая целые лужи ненатурально яркой крови. Зря, хватило бы камней и костей.

Я думал провести снаружи еще денек, но в убежище сломался кондиционер и находиться там стало совершенно невозможно. Так что пришлось стиснуть зубы и отправиться в пыточную. Однако, как и говорила Белая Гора, во второй раз чистку переживаешь куда легче. Во всяком случае, знаешь, что рано или поздно она кончится.

Под куполом «Романия» тоже было интересно: тысячи лет археологии и истории вперемежку, без всякого определенного порядка. Мне нравилось бродить с Белой Горой от места к месту, выстраивая из этого хаоса подобие организованной структуры. Обоим нам хотелось скорее впечатлений, чем знаний, так что вряд ли за три дня, проведенных там, мы сумели составить сколь-либо четкое представление о могучей империи, некогда существовавшей на Земле, и о долгих веках, прошедших после ее распада.

Много времени спустя Белая Гора удивляла меня тем, что могла перечислить римских императоров в хронологическом порядке. У нее оказались цепкая память и поразительная способность ухватывать всякие мелочи, этим она отличалась с тех пор, как выучилась читать. Может, именно то, что с детства она была не такая, как все, и подтолкнуло Белую Гору к занятиям когнитивной наукой.

Однажды, посмотрев старинное кино, мы вернулись в гостиницу - пора было собираться в Грецию. Я с восторгом ждал этой поездки. Но не дождался. Над столом парило сообщение: «Всем немедленно вернуться в „Амазонию". Условия конкурса значительно изменены».

И не только условия. Как вскоре выяснилось, значительно изменилась сама жизнь. К нам вернулась война.

#8710;

Мы - двадцать девять художников, кажущихся лилипутами в огромном зале, - заняли первый ряд. За столом на сцене молча сидели несколько официальных лиц «Амазонии». Все они смотрели не то бесстрастно, не то задумчиво.

Нам ничего не сказали, лишь обмолвились, что «дело имеет большую важность и неотложный характер». Мы, разумеется, решили, что оно связано с конкурсом, и предполагали худшее: конкурс отменяется, мы возвращаемся по домам.

Появилась старуха Норита.

- Мы должны признаться в халатности,- сказала она. - Подобного потепления в обоих полушариях не случалось со времен Стерилизации. Мы искали ему атмосферные причины и нашли здесь ряд объяснений, которые нас удовлетворили. Однако мы не связали происходящее с тем, что имеет место на другой половине Земли. Атмосфера тут ни при чем. Проблемы связаны с Солнцем. В последние полгода фундири смогли каким-то образом заставить его яркость возрастать. Если этот процесс продолжится и мы не найдем способ его прекратить, через несколько лет поверхность планеты станет непригодна для жизни.

Боюсь, что большинство из вас не сможет покинуть Землю, по крайней мере - в течение какого-то времени. Совет Миров применил свои чрезвычайные полномочия и реквизировал все средства межзвездного транспорта. Улететь сумеют лишь те, кто обладает достаточной властью или необходимыми связями. Всем прочим придется остаться с нами и разделить… и разделить судьбу, которая нам уготована.

Я не видел, зачем избегать прямоты.

- А деньги? Сколько может стоить билет?

На моей планете это стало бы ошибкой. Но Норита и глазом не моргнула.

- Я точно знаю, что двухсот миллионов марок не хватит. Мне известно также, что некоторые люди приобрели, как вы выразились, «билеты», но сколько и кому они заплатили, я не смогла выяснить.

Продав все, что имею, я мог бы выручить до трехсот миллионов, но с собой у меня была лишь коробочка редких драгоценностей - миллионов на сорок. Почти вся моя собственность находилась, с точки зрения инвестора-землянина, в тридцати трех годах полета. Даже если бы я переписал ее на кого-нибудь, к его прибытию на Петрос на все наложили бы руку правительство или моя семья, и покупателю пришлось бы заниматься судебной тяжбой в чужой культуре.

Норита представила нам астрофизика Скилху Сигоду. Он был бледный и потный.

- Мы проанализировали солнечный спектр за последние шесть месяцев. Если бы я не знал, что на всех снимках изображена одна и та же звезда, то счел бы их искусной и систематичной демонстрацией микростадий эволюции светила в конце основного этапа.

- А по-человечески можно? - выкрикнул кто-то. Сигода развел руками:

- Фундири нашли способ, как состарить Солнце. При нормальном течении процесса можно ожидать, что яркость звезды подобного типа увеличивается на шесть процентов за миллиард лет. Сейчас же мы наблюдаем ее возрастание на один процент в год.

- То есть через сто лет Солнце станет вдвое ярче? - спросила Белая Гора.

- Неизвестно. Если ничего не изменится, то да. Коренастая женщина, в которой я узнал Оону Что-то-там с Джуа-Нгуви, с трудом проговорила:

- Сколько еще? Пока жить на Земле нельзя будет?

- Собственно говоря, Земля и сейчас непригодна для обитания. Исключение составляют люди, подобные вам. Если речь пойдет лишь об увеличении температуры, мы можем в течение длительного времени жить в куполах. Снаружи станет слишком жарко для тех, кому не угрожают нанофаги, спустя десять лет, на полюсах - несколько позже. Однако вероятно, что атмосферные явления также станут чрезвычайно сильными.

Кроме того, возможно, произойдет и иное. При нормальной эволюции через много миллиардов лет звезда нашего типа увеличивается в объеме и становится красным гигантом. При этом Солнце поглотило бы ряд планет, включая и Землю. Если бы фундири каким-то образом ускорили ход времени в ограниченном пространстве и Солнце действительно эволюционировало с огромной скоростью, подобная судьба ожидала бы нас примерно через тридцать лет. Но это невозможно. Им пришлось бы как-то - не иначе как при помощи магии - изымать из солнечного ядра водород.

- Погодите-ка, - сказал я. - Вы ведь не знаете, что они сделали. Я не стал бы произносить слово «невозможно».

- Человек Воды, - прохрипела Норита, - если это произойдет, все мы просто умрем, причем одновременно. На этот случай нам не приходится строить планы. Необходимо придумать, что делать в менее критических ситуациях.

Наступила неловкая тишина.

- Что можем сделать мы, художники? - спросила Белая Гора.

- Прерывать проект нет причины, хотя, полагаю, вы предпочтете работать под куполами. У нас не тесно. Имеет ли кто-нибудь из вас образование в области астрофизики или других наук, связанных со звездной эволюцией? - Оказалось, что никто не имеет. - Тем не менее у вас могут возникнуть идеи, полезные для наших специалистов. Мы будем держать вас в курсе событий.

Большинство художников остановились в «Амазонии» - там было удобно, не говоря уже о том, что не приходилось подвергаться чистке. Четверо - Денли ом-Корд, композитор с Лаксора, Ло и мы с Белой Горой - вернулись в дом у выхода. Чтобы не ходить по полуденной жаре, мы могли бы воспользоваться туннелем, но Денли не видела моря, к тому же теперь нам всем хотелось еще раз взглянуть на солнце. В новом свете, так сказать.

Белая Гора и Денли отправились купаться, а мы с Ло лениво прогуливались среди развалин. Мы уже знали, что город рушился методично, в горькой решимости не оставить врагу ничего ценного. И я, и Ло, разумеется, искали материалы для своих работ. Спустя какое-то время мы уселись в горячей тени, жалея, что не захватили воды.

Об этом и говорили, и еще - об искусстве. Не о том; что Солнце умирает, и не о том, что мы сами умрем через несколько десятков лет. Сквозь шум грязного прибоя до нас донесся женский смех. В нем была истерическая нотка.

- Ты с ней сексом занимался? - спросил между делом Лот

- Что за вопрос. Нет.

Он подергал себя за губу, глядя в сторону моря.

- Не люблю обиняков. Мне кажется, ты ее хочешь - такие взгляды бросаешь… А она с тобой очень мила, иу в конце концов, она с Селедении… У меня чисто академии ческий интерес, конечно.

- А ты сам когда-нибудь?.. То есть - раньше?

- Конечно. В детстве.

Не было сомнений, что он имеет в виду.

- С практикой секс становится интереснее.

- Да, вероятно. Хотя на Селедении к нему относятся, как… как к разговору.

Он использовал селеденианское слово, означавшее половые отношения.

- Белая Гора довольно сложная натура, - сказал я. - Она не связана вольностями своей культуры.

Смеющиеся купальщицы выбежали из воды, обнимая друг друга за талии. Контраст был интересный: роста в Делми почти как во мне и женственности примерно столько же. Увидев нас, они замахали руками в направлении тропы, вившейся между развалинами. Мы поднялись и пошли туда.

- Наверное, я не понимаю твоей сдержанности, - сказал Ло. - Это из-за культурных особенностей? Или из-за возраста?

- Возраст тут ни при чем. Видимо, наша культура поощряет самоконтроль.

Он засмеялся:

- Не то слово!

- Не могу назвать себя рабом петросианских норм приличия. Дома в нескольких государствах мои произведения запрещены законом.

- И ты этим гордишься. Я пожал плечами:

- Мне-то что. Им же хуже.

Мы двинулись вслед за женщинами по тропе. Контраст стал еще забавнее: передняя пара - ловкая и нагая, если не считать тонкого слоя^ сохнущей глины, вторая - неуклюжая, в почти монашеских одеяниях. Когда мы с Ло ступили под прохладную сень убежища и на миг ослепли после яркого солнца, они уже принимали душ.

Мы сделали прохладные напитки и, окатившись водой, присоединились к ним в общей ванне. Анатомически Ло не отличался от мужчины. Меня это почему-то раздражало. Наверное, неприятно постоянно видеть напоминание о том, чего лишился. Впрочем, Ло скорее всего обвинил бы меня в узколобом подходе к мочеиспусканию.

У меня в бокале плескались гуаявовый сок и рон - ни того, ни другого на Петросе не было. Чуть приторно, но все же вкусно. Алкоголь развязал нам языки.

Денли смотрела на меня своими бездонными черными глазами.

- Ты ведь богат, Человек Воды. Тебе хватит денег, чтобы улететь?

- Нет. Вот если бы взял с собой все, что имею, то, может, хватило бы.

- Некоторые всё всегда с собой возят, - заметила Белая Гора. - Я, например.

- Я бы тоже так делал, - сказал Ло, - будь я с Селедении. Никого не хочу обидеть.

- Колеса-то вращаются, - кивнула она. - Пока я вернусь, сменится пять-шесть правительств… Пока вернулась бы.

Мы долго молчали.

- В голове не укладывается, - произнесла наконец Белая Гора спокойным тоном. - Мы здесь умрем?

- Мы бы и так умерли где-нибудь, - ответила Ден^ ли. - Хотя, может, не так скоро.

- И не на Земле,- добавил Ло. - Она похожа на эскиз ада. - Денли не поняла, и он объяснил: - Ад - это куда попадают после смерти христиане, если плохо себя вели.

- Они что, отсылают тела умерших на Землю? .

Нам удалось удержаться от улыбок. Вообще-то большинство моих соотечественников знали о Земле едва ли не меньше, чем она. Селедения и Лаксор - относительно бедные планеты, зато могут похвастаться гораздо более долгой историей, чем Петрос, и сохранили довольно тесные связи с метрополией. С Родиной, как они ее называют. Ха. Родиться тут - все равно что в печи раскаленной.

Безмолвным соглашением мы постановили, что больше не станем сегодня упоминать о смерти. Когда встречаются художники, они обычно с энтузиазмом обсуждают материалы и инструменты, в общем, свое ремесло. Мы говорили amp; техниках, которые применяли у себя дома, о том, что сумели привезти с собой, об импровизациях, которые можно создать, пользуясь земными предметами. Вероятно, критики болтают об искусстве; а вот художники - о кистях. К нам в гости зашли трое - два скульптора и метеодизайнер. Все мы набились в просторную светлую студию и принялись работать. Мы с Белой Горой нашли уголь и стали рисовать друг друга.

Когда мы сравнивали наброски, она тихо спросила:

- Ты крепко спишь?

- Могу и проснуться. А что?

- Хочу посмотреть на развалины при звездном свете. Луна заходит около трех. Я подумала, что мы можем вдвоем понаблюдать ее закат.

К ужину к нам присоединились еще двое художников. Трапеза прошла в обстановке натужного веселья. Было выпито много рона. Белая Гора предостерегала меня от чрезмерных возлияний. У них на Селедении есть такой же напиток, его называют ромом, и он имеет репутацию легко пьющегося, но ударяющего в голову с непредсказуемыми последствиями. А у нас на Петросе легального производства спиртного не существует.

После двух стаканов, когда остальные запели каждый на своем языке, я ушел и лег, но когда Белая Гора коснулась моего плеча, дрему как рукой сняло. Из ванной еще слышались чьи-то голоса. Мы тихо выскользнули из дома.

Было почти холодно. Темно-оранжевый полумесяц луны висел над самым горизонтом, но нам его света хватило, чтобы найти дорогу вниз. Среди руин оказалось теплее - камни отдавали накопленный за день жар. Мы вышли на пляж (там снова стало прохладно). Белая Гора разложила принесенное с собой одеяло, мы легли и стали смотреть на звезды.

Почти на любой планете небо кажется знакомым. Наши родные звезды ничем неГвыделялись среди других, точно так же, как дома мы не замечаем на небе земного Солнца. Про самую светлую точку в зените Белая Гора сказала, что это Альфа-Цент. Пониже была еще одна, ярче, но мы не знали, что это.

Узнавая созвездия, мы сравнивали их имена. В языке Белой Горы некоторые повторяли земные, например Скорпион, окаймленный сиянием галактики, - у нас он называется Насекомым; ярчайшая звезда в том районе - Антарес, и у нас, и у них. Созвездие Палача, зашедшее около часа назад, они называют Орионом. Его самые заметные звезды носят на Петросе и Селедении одинаковые, лишенные смысла наименования - Бетельгейзе и Ригель.

- Для скульптора ты хорошо знаешь астрономию, - сказала она. - Когда я приезжала в твой город, там по ночам было слишком светло, звезд не разглядишь.

- У меня дома их побольше. Я живу за городом, кай-метрах в ста от морского побережья - на озере Пахэла.

- Знаю. Я тебе звонила.

- Меня не было?

- Ага. Сказали, что ты на Тета-Центе.

- Да, верно, ты говорила. Мы разминулись в космосе, и ты стала женой-рабыней того мужика. - Я положил руку ей на ладонь. - Прости, что я забыл. С тех пор много всего произошло. Он был совсем ужасен?

- Обещал золотые горы, если я останусь, - засмеялась она.

- Да уж, представляю себе.

Белая Гора повернулась ко мне, прижалась грудью к плечу и провела по бедру пальцем:

- Зачем напрягать воображение?

Я был не в настроении, но тело… Единственным достоинством нашей одежды оказалось, что она легко снимается.

Луна зашла, и я видел лишь неясный ее силуэт. Странно было заниматься любовью вслепую. Можно подумать, что в темноте обостряются остальные чувства, но, по-моему, это не так; разве что биение ее сердца очень гулко отдавалось мне в пальцы. Ее дыхание пахло мятой, и кожа так же. Я ничего не хотел бы изменить в ее теле, ни снаружи, ни изнутри, но через несколько минут нам стало тяжело, и с обоюдного согласия мы остановились. Сколько-то мы молча лежали рядом, потом она сказала:

- Извини. Это было не вовремя. - Мне на плечо капнула слеза. - Я просто пыталась забыть о…

- Все хорошо. Просто на песке неудобно. Песчинки и правда попали внутрь и больно натирали.

Мы проболтали еще сколько-то времени, а потом нас сморил сон. Когда небо начало светлеть, нас разбудил порыв горячего ветра. Мы вернулись в дом.

Там все еще спали. Мы зашли в душ смыть песок, и Белая Гора с удивлением заметила, что у меня вновь возник к ней интерес.

- Пойдем вниз,- шепнула она, и мы отправились к ней в комнату.

Я помнил о своей неудаче, но это не слишком мешало. При свете все оказалось более привычно, к тому же она была очень красива, откуда ни посмотри. Я не смог сдержаться, и все получилось куда короче, чем нам хотелось.

Потом мы вместе спали на ее узкой кровати. Вернее, она спала - а я смотрел, как солнечный луч ползет по стене, и думал, как все изменилось.

Зря нам сказали, что мы проживем еще тридцать лет. Они ведь не знают, что происходит, - может, осталось все триста, а может, и меньше года. Но даже теперь, когда люди научились менять тела, правда остается правдой: рано или поздно что-то случается не так, и ты умираешь. Смерть в один момент с десятью тысячами других людей и с целой планетой, обладающей огромной историей, - вот это интересно. Но комната заполнялась светом, и, глядя на Белую Гору, я находил, что она интереснее смерти.

Мне хватало лет, чтобы не стать подверженным безрассудной страсти. Что-то прорастало во мне еще с Египта, а может и раньше. На вершине пирамиды, глядя, как солнце подымается из дымки, мы сидели, касаясь друг друга плечами, внизу проявлялись древние фигуры, и я испытывал смешанные чувства. Она смотрела на меня - я ничего не видел, кроме ее глаз, - и мы не произнесли ни слова.

А теперь - это. Я знал, что она ощущает то же самое, как его ни назови. Странно, но и в богатом языке Англии, и в ее родном, и в моем одно-единственное слово «любовь» означает самые разные свещи.

Может, это потому, что одна любовь всегда не похожа на другую. Отвлекшись ею, можно забыть обо всех других истинах или не обращать на них внимания. На Петросе есть палиндром-поговорка с ироническим оттенком: «Счастье знаменует беду, беда знаменует счастье». Значит, счастливая смерть - это когда умираешь счастливым.

Вовремя или не вовремя?

#8710; #9679;

Оона М'вуа жила в соседней комнате с Белой Горой и согласилась со мной поменяться: на это ушло три минуты, зато разговоров было!.. Л о тайно восхищался. Будучи в хорошем расположении духа, я его простил.

Стоило нам оказаться рядом, как мы отыскали кнопку, заставлявшую стену разъехаться, и составили кровати вместе у окна. Боюсь, что на пару дней мы были потеряны для общества. Ни я, ни она уже довольно давно не имели любовника. А такой женщины, как Белая Гора, у меня не было никогда, хоть я и переменил их буквально десятки. Она говорила, это потому, что я никогда не спал с селеде-нианкой, и я тактично соглашался, решив не вспоминать больше о пяти ее незабвенных соплеменницах.

Женщины Селедении, равно как и мужчины, действительно больше, чем жители нормальных планет, искушены в утонченной технике сексуального самовыражения. Это составная часть их «целостности» (кажется, я не могу подобрать правильного английского слова). Она и мешала Ло - и не ему одному - всерьез воспринимать Белую Гору как художника. Для поддержания «целостности» селеде-нианцы должны считать искусство повседневным занятием, не превосходящим по важности сердечные и телесные дела.

Для них все это - одно и то же. Нам не понять селеде-нианцев, потому что их потребность в равновесии нарушает иерархию ценностей: произведение искусства столь же значимр, как оргазм или краюха хлеба. Хлеб связан с искусством через метаболизм тела художника, который, в свою очередь, имеет отношение к оргазму. Дальше нить гибких рассуждений, метафор и фраз тянется от хлеба к земле, солнечному свету, ядерной реакции, возникновению и гибели Вселенной. Любой разумный человек способен делать аналогичные построения, но у Белой Горы это получалось автоматически, это она впитала с молоком матери, с первыми словами.

Все важно. Ничто не имеет значения. Измени мир, но не напрягай свои силы.

Я никогда не мог постичь ее способ мышления. Впрочем, я пятьдесят петросианских лет провел в браке с женщиной, имевшей еще более необычные взгляды. (Собственно, наш брак как социальный контракт длился пятьдесят семь лет, но в полувековую годовщину мы взяли отпуск, чтобы отдохнуть друг от друга, и больше я ее не видел.) Мировоззрение Белой Горы давало ей невозмутимость, которой я мог лишь завидовать. Однако в моей работе требуются дисбаланс и напряжение - точно так же, как ей нужны гармония и прочность.

К четвертому дню у нас в доме поселились уже почти все художники. Может быть, им наскучило бороться с земной бюрократией. Но скорее они просто хотели следить за тем, как идут дела у конкурентов.

Белая Гора чертила наброски на больших листах темно-желтой бумаги и развешивала их по стенам комнаты. Рисовала она стоя, перебегая от одной диаграммы к другой, чтобы внести какой-нибудь новый штрих, и шлепая босыми ногами.

Я же работал прямо в формовочном боксе - об этом изобретении Белая Гора слышала, но своими глазами никогда его не видела. Это куб света чуть меньше метра в поперечнике. Внутри находится видимое и ощутимое изображение скульптуры, или же камня, или кома глины. Его можно мять руками или пользоваться более тонкими инструментами. Все действия постоянно записываются, так что в любой момент легко откатиться назад.

Раз в два дня мы с Ло и еще двумя скульпторами садились во флайер и делали вылеты на несколько часов в поисках местных материалов. Нам очень мешало решение земных властей разместить «парк памяти» под куполом, поскольку приходилось выбирать лишь предметы достаточно маленькие, чтобы они поместились в шлюз и в очистную лабораторию. Можно было работать и с более крупными формами, но потом их пришлось бы разрезать на фрагменты не больше чем два на три метра и заново собирать внутри.

Во время своих экспедиций мы старались вести себя друг с другом честно и по-товарищески. В идеале, когда кто-нибудь замечал подходящий предмет, следовало приземлиться рядом с ним или зависнуть сверху, чтобы пометить своим знаком, а через день-другой роботы доставили бы его на участок рядом с домом. Но нередко на какой-нибудь один кусок претендовали двое или трое. Это порождало множество споров и соломоновых решений, удовлетворявших в результате интересы чего угодно, только не искусства.

Освещение ухудшалось. Планетарные инженеры Земли рассеивали в верхних слоях атмосферы блестящую пыль, чтобы отражать солнечные лучи. Для этих целей они переделали технику, предназначенную для уничтожения нанофагов, - изначально предполагалось заполнить весь воздух миниатюрными, как песчинки, аппаратами, имевшими крохотный мозг на химической основе. Ночное небо становилось все менее интересным. Хорошо, что Белая Гора решила начать наши отношения именно под звездами. Теперь мы уже не скоро - если вообще когда-нибудь - увидим их вновь.

Лишившись динамики освещения, мне пришлось отказаться от целого ряда задумок. Я перешел к идеям, связанным с чем-то иррациональным, что разум отвергал бы как невозможное. Моя работа, решил я, должна отражать то, как человеческий интеллект уходит от перспективы столь невообразимых вещей, как Стерилизация или наше возможное будущее.

Мы разделились на две группы и со смехом, но всерьез называли друг друга «оригиналистами» и «реалистами». Мы, оригиналисты, продолжали следовать изначальным условиям конкурса - проектировать памятник трагедии и ее последствиям, застывший стерильный мемориал посреди бурлящей жизни. Реалисты приняли во внимание последние новости, в том числе и то, что никакой жизни, вероятно, вскоре не будет, да и аудитории тоже.

На мой взгляд, это было неуместно. В первоначальной задаче имелось довольно пафоса. Добавлять еще да к тому же мешать его с иронией и собственным страхом смерти… Все-таки мы художники, а не поэты. Я искренне надеялся, что произведения реалистов потонут в непомерной сложности.

На вопрос, к какой группе принадлежит Белая Гора, она, несомненно, ответила бы: «К обеим». Я понятия не имел, во что выльется ее проект: мы решили не приставать друг к другу с расспросами, чтобы получился сюрприз. Расшифровать ее диаграммы мне было не под силу. Я неплохо владею селеденийским, но в пиктограммах ориентируюсь лишь на уровне туристического разговорника. К тому же половина надписей на желтых листах не относилась ни к одному известному мне языку. Наверное, это были заумные технические символы. *

Говорили мы о другом. Даже о будущем, как влюбленные. Скорее всего нас ждала смерть в пламени, но нам нравилось - вреда-то не будет - строить планы на случай, если наши хозяева найдут способ обвести судьбу вокруг пальца. Тогда нам будет из чего выбирать. Белая Гора никогда раньше не имела до'ступа к богатству. Ей не хотелось заниматься расточительством, но возможность побывать на всех планетах ее восхищала.

Конечно же, роскошь была ей неведома. Я надеялся когда-нибудь увидеть, как она прореагирует на подобное,- наверное, как-то необычно. Ожерелье - подарок, с которого на Петросе традиционно начинается роман, - нашлось у меня в коробочке с драгоценностями: золотая паутинка, усаженная безукоризненными изумрудами и рубинами.

Она тщательно его рассмотрела:

- Сколько это стоит?

- Около миллиона марок. - Белая Гора принялась совать украшение обратно мне в руки.- Возьми, пожалуйста. Теперь деньги ничего не значат.

Она не сразу нашлась, что сказать (редкий случай).

- Твой жест мне понятен. Но нельзя ожидать, что я оценю его так же, как ты.

- Я и не ожидаю.

- А вдруг я его потеряю? Я ведь его могу где-нибудь забыть, и все.

- Знаю. Все равно я его тебе подарил. Она кивнула и засмеялась:

- Ну хорошо. Странный вы народ.

Не расстегивая, она натянула ожерелье на шею, чуть не ободрав себе уши. Камни тепло засветились на фоне оливковой кожи.

Белая Гора чмокнула меня в губы и, ни слова больше не сказав, выпорхнула из комнаты. Мимо зеркала она пробежала, даже не взглянув. '

Пару часов спустя я отправился на поиски. Л о сказал, что видел, как она выходила из дома и несла с собой много фляг воды. На пляже я нашел ее следы, уходящие на запад, за горизонт.

Ее не было два дня. Я работал на улице, когда она вернулась, обнаженная, в одном лишь моем ожерелье. Еще одно она несла в руке: срезала себе правую косу и вплела в сложный узор из золотых и серебряных нитей. Его она надела мне на шею, потом поцеловала и пошла в дом. Я хотел идти следом, но она усталым жестом остановила меня.

- Дай мне поспать, поесть и вымыться. - Ее голос стал хриплым шепотом. - Приходи, когда стемнеет.

Я сел, привалившись к доброму камню, и ни о чем не думал, только гладил ожерелье из ее волос и нюхал их запах. Когда стало настолько темно, что я не видел своих ног, пошел к ней. Она ждала.

Я много времени проводил вне дома, особенно рано утром и поздно вечером, изучая свое собрание камней и обломков. Изображение каждого фрагмента было занесено в память формовочного бокса, но так мне проще представить себе некоторые аспекты работы.

Вдохновение! В Риме мы играли с миниатюрной моделью Солнечной системы, еще механической, построенной за много столетий до информационного века. В ее щелкающих движениях было что-то одновременно забавное и успокаивающее.

В голове у меня вечно все идет вверх дном. В этом спокойствии я ощутил страх и отчаяние. Перед глазами стояла массивная, но неуравновешенная структура. Посетители станут заходить туда небольшими группами, и под их весом она станет раскачиваться и опасно крениться. Она будет одновременно огромной и хрупкой (хотя хрупкость, конечно, придется сделать иллюзорной), как экосистема, которую столь безжалостно разрушили фундири.

Мемориал надо расположить так, чтобы все время казалось, будто он вот-вот опрокинется, и противовесы, удерживающие его на месте, тщательно скрыть от глаз. Звук перекатывающихся металлических болванок добавит беспокойного ощущения. Любой шаг должен отдаваться гулким звуком пустоты.

Если посетители замрут, все остановится. Но уходя, им придется вновь потревожить покой. Предполагается, что тревогу почувствуют и они.

Вставала техническая задача: как измерить распределение массы в каждом из разношерстных кусков? Дома это не составило бы для меня труда: я мог бы взять напрокат магнитно-резонансный денситометр. Но вот как раз его на Земле, среди множества бесполезных для меня вещей, и не было, так что пришлось обходиться парой роботов и острием ножа.

У меня было много камней и предметов на выбор, и существовало искушение вовсе не придерживаться никакого общего принципа, кроме нестабильного равновесия всей структуры. Булыжники, обломки древних статуй, старинные механизмы… Модели, которые я делал, выглядели двусмысленно. Я не мог понять, станут ли они, если выстроить их в натуральную величину, грозными или нелепыми. Что выйдет - символ беззащитности перед лицом неумолимого врага или грозящая развалиться куча мусора? В конце концов я решил подойти довольно консервативно, скорее с достоинством, чем дерзко. Все-таки туристы, у которых денег больше, чем вкуса, - в общем, не те, кто обычно.

Мне удалось откопать двенадцать длинных балок из блестящего черного монофибра. Они стали спицами моего некруглого колеса. Это придаст композиции некоторое единство. Поперек обода ляжет прямой крест из четырех гранитных блоков, а пятый, побольше, отметит центр. Потом внутри я сплету целую паутину на основе монофибровых нитей.

Кое-кто переносил свои материалы в «Амазонию» и работал там, в зоне, отведенной под парк. Мы с Белой Горой решили остаться снаружи! Ее проект, как она сказала, был на этой стадии вполне портативным, а мой легко разбирался.

Пару недель спустя участников конкурса осталось всего пятнадцать. Прочие всё забросили, поддавшись пассивной депрессии, похоже ставшей теперь на Земле новой нормой поведения, а один покончил с собой. Художники с Вульфа и Мийховена легли в анабиоз - тоже что-то вроде самоубийства, только отсроченного: примерно из каждых трех заснувших один просыпался нормально, один - с какими-нибудь излечимыми умственными расстройствами и один сходил с ума и вскоре после пробуждения умирал, потому что не мог или не хотел жить.

На Петросе анабиоз не применялся, хотя кое-кто летал на другие планеты, чтобы прибегнуть к этому рискованному способу путешествий во времени. Некоторые даже пользовались им для финансовых спекуляций: покупали предметы искусства или антиквариат, а потом засыпали на сто лет или больше, ожидая, пока их собственность подорожает. Разумеется, могло случиться и так, что ее цена не сильно возрастет, или что ее украдут, или ее конфискуют государство или родственники.

Но если у тебя хватает денег купить билет на другую планету, почему бы не подождать, пока не накопишь достаточно, чтобы отправиться куда-нибудь по-настоящему далеко? Пусть растяжение времени сглатывает годы. Я мог бы полететь с Петроса на Мийховен с заходом на Скааль, потратив сто двадцать лет, а сам за это время прожить лишь три года, не подвергая свой разум опасности, и к тому же взять все свои ценности с собой.

Белая Гора работала с ветеранами - или, вернее, жертвами - анабиоза. Благодаря проповедуемому на Селедении антиматериализму никто из них не был движим меркантильными интересами, а большинство еще до того, как ложиться в ледяной сон, страдали какими-нибудь психическими заболеваниями. Мало кому после «лечения» становилось лучше, но все же просыпались они в мире, где люди, подобные Белой Горе, могли хотя бы посочувствовать их безумию, а то и указать выход.

Я посетил втрое больше планет, чем Белая Гора. Но я не видел того, что видела она.

Терраформисты перестарались. Дни делались все холоднее, а ночами иногда шел снег. Сначала он таял утром, потом - к полудню, потом легли сугробы. Тем из нас, кто хотел работать на улице, приходилось выдумывать, как бы потеплее одеться.

Мне нравилось трудиться на морозе, хотя я лишь командовал роботами. Я ведь вырос в небольшом городке к югу от Новой Гавани, где зимы долгие и суровые. Где-то в подсознании снег и лед ассоциировались у меня с веселыми играми, ждавшими нас после уроков. Правда, я уже наигрался в детстве.

Из-за похолодания работать приходилось быстрее, чем я изначально планировал. Я хотел собрать всю конструкцию и проверить, как она работает, чтобы протащить через шлюз прежде, нежели демонтировать ее. Роботы, к сожалению, не были предназначены для морозной погоды. Они плохо держались на льду и иногда падали. Один из них все время барахлил - разумеется, именно тот, который был мне нужнее всех (так что я преодолел искушение его отключить и бросить вмерзать в снег).

Белая Гора часто выходила на несколько минут посмотреть, как мы с роботами сражаемся против обледеневших камней и железок. Мы ходили вдоль берега на прогулки, по мере ухудшения погоды все укорачивавшиеся. Последняя обернулась бедой.

Мы только вышли на пляж, как вдруг налетел вихрь, да такой сильный, что сбил нас с ног. На четвереньках мы поползли к развалинам, чтобы хоть как-то защититься, и там прижались друг к другу. Ветер выл так, что мы не слышали голосов - приходилось кричать. Шторм усиливался, и мы, перепуганные, решились бежать к дому. Белая Гора поскользнулась на льду и страшно поранилась: острый металлический обломок рассек ей лицо наискось от лба до подбородка, выбив глаз и разорвав ноздрю. На брови и скуле показалась треснувшая кость цвета жемчуга. Белая Гора приподнялась на локте и опять упала.

Остаток пути я нес ее на руках, радуясь, что мне хватает физической силы. Пока^мы добрались до дома, она потеряла сознание, а моя белая куртка покраснела от крови.

Доктор, запаянный в пластик, явился немедленно и сделал все возможное, чтобы избавить ее от непосредственной угрозы для жизни. Но с более сложным лечением возникла проблема. Вынести необходимое оборудование из купола было невозможно, а чистку Белая Гора не перенесла бы - сначала следовало подлечиться. Кроме раны на лице, у нее были сломаны локоть и ключица, а также треснули два ребра.

Около недели она провела либо в забытьи, либо страдая от мучительной боли. Я в отупении сидел с ней. Ее лицо стало жутким распухшим шаржем на недавнюю красоту. Рассеченную кожу затянули пластиком, как шпаклевкой. Распоротое веко провисало в пустую глазницу.

Зеркало располагалось так, что с кровати его не было видно, и она не просила меня принести его, но всякий раз, как я отворачивался, ее здоровая рука поднималась и ощупывала повреждения. Мы оба знали, как ей повезло, что она осталась жива, тем более учитывая, что со временем и если чуть-чуть повезет все можно будет восстановить. Но все же шрамы останутся - если не на лице, то в памяти. Страшные шрамы.

Когда она оправилась настолько, что смогла говорить изорванными губами, мне стало трудно сдерживать эмоции. Белая Гора обладала немалыми философскими - можно сказать, духовными - ресурсами, но все же шок оказался так силен, что она не могла долго рассуждать и рано или поздно начинала рыдать в отчаянии.

Иногда я плакал вместе с ней, хотя мужчины-петроси-анцы плачут, только когда слушают музыку. Мне случилось повоевать, я видел свою долю крови и смерти и всегда считал, что этот опыт сделал меня черствее, повредил. Но ребята, которых ранили и убивали, были всего лишь моими друзьями, и все мы жили, зная, что каждый день может стать последним. Когда любимую женщину калечит бессмысленная природа, это страшнее, чем гибель десятка товарищей, унесенных ветром войны.

Я спросил, не хочет ли она отказаться от заключенного в свое время соглашения и поговорить о наших проектах. Она ответила, что нет. Ее работа каким-то образом продолжалась, и она по-прежнему хотела сделать мне сюрприз. Мне удалось развлечь ее играми с формовочным боксом: мы лепили карикатуры на Ло и старую Нориту, а потом придавали им невероятные сексуальные позы. Наконец нам и самим удалось немного заняться сексом.

Врач объявил, что Белая Гора достаточно поправилась, чтобы перенести ее в купол. Нас обоих хорошенько потрепали в чистке. Когда я очнулся, ее уже забрали в операционную, не выводя из-под наркоза.

Два дня я бродил по пустой «Амазонии», меря ее шагами. Сквозь бетон пробивались ростки джунглей. Почти везде, похоже, люди впали в ступор. Некоторые неистовствовали - завтра конец света, у них началась истерика. Я так часто справлялся, как здоровье Белой Горы, что в конце концов работники больницы велели роботу каждый час звонить мне, даже если никаких изменений не произойдет.

На третий день мне позволили на нее взглянуть. Она спала, бледная, но, кажется, ей все восстановили. Прошел час или больше, и вдруг ее глаза открылись. Новый был почему-то не зеленым, а голубым. Она смотрела мимо меня.

- Мечты питают искусство, - прошептала она по-пет-росиански, - искусство питает мечты.

Потом опустила веки и опять заснула.

#8710;o

Возвращаться наружу она не хотела. Белая Гора всю жизнь провела в тропиках, даже тот год, что была в рабстве, а после травмы лед тем более вызывал у нее отвращение. В «Амазонии» круглый год стояло лето. Власти старались, чтобы все радовались теплу, свету и ярким цветам джунглей.

Я вышел забрать ее вещи. Десять больших листов желтой бумаги снял со стен и скатал. Ожерелье да мешочек редких монет, привезенных с Селедении, - вот и все ее мирское богатство.

Свой проект я решил завершить. Хотел приказать роботам все размонтировать и перенести, чтобы самому вернуться в купол и быть с нею, но потом передумал: хотелось еще раз посмотреть, что получилось.

Так что я вновь прошел через чистку, хотя мог бы и воздержаться - отправить ей вещи с роботами. Но мне надо было убедиться, что она встала на ноги, прежде чем бросать ее на несколько недель.

Она не встала, но уже готова была пуститься в пляс. Когда я пришел в себя после чистки (это заняло всего полдня), то отправился к ней в больницу, а оттуда меня послали в нашу новую квартиру - трехкомнатную, на Плаца де Артистес. В спальне было две кровати, одна оснащенная сложным медицинским оборудованием, но так намного лучше, чем пытаться найти уединение в госпитальной палате.

В воздухе над подушкой парила записка, гласившая, что Белая Гора отправилась в общий зал на вечеринку. Там я ее и нашел - она сидела в изящном кресле-каталке и учила Денли ом-Корд танцу рук. Арфист и флейтист с двух разных планет пытались настроить в унисон свои инструменты.

Она была в хорошем настроении. Денли вспомнила, что у нее назначена встреча, и я отвез Белую Гору на балкон, откуда открывался вид на озеро, полное спящих птиц - между ними, полагаю, имелись и настоящие.

Там было жарко, как всегда. У нее на коже выступила испарина, наверное, оттого, что она устала, танцуя. Свет падал снизу, и ее блестящее лицо казалось тонко вырезанной скульптурой. От операции не осталось и следа.

- Я завтра буду ходить, - сказала она, - не меньше десяти минут подряд. - Потом засмеялась: - Хватит!

- Что - хватит?

- Хватит так на меня смотреть. Я не сводил взгляда с ее лица.

- Наверное, мне… стало намного лучше.

- Знаю, - улыбнулась она и погладила меня по руке. - Мне показывали снимки. И ты на это смотрел много дней?

- Я смотрел на тебя.

Она прижала мою ладонь к своему лицу. Новая кожа была упругой, но нежной, как у ребенка.

- Отвезешь меня вниз?

#8710;o

Это трудно описать, особенно теперь, когда все рухнуло, но ночь осторожной любви что-то изменила в наших отношениях - во всяком случае, в моем отношении к ней. Я дважды состоял в браке (один был долгим, другой - нет) и сотни раз влюблялся. Но ни одной женщине я еще не принадлежал.

Человек сам себя отдает. У меня было достаточно дам, желавших овладеть мной, но я всегда мог от них уйти, чтобы в буквальном смысле сохранить себя. Всегда считал, что жизнь слишком длинна для того, чтобы ограничиваться одной женщиной.

Конечно, отчасти дело было в том, что жизнь теперь стала короткой. В большей степени - в том, как я бежал сквозь ревущую бурю наперегонки со смертью Белой Горы, а после долго стерег ее, пока к ней возвращались здоровье и телесная красота. Но главное не изменилось: упрямая безмятежность, которую я увидел той теплой ночью, заразила наконец и меня.

Кровать была узкой и жесткой, а простыни холоднее, чем пропахший земными цветами воздух. Я помог ей лечь

(поетель тут же выгнулась так, чтобы ей стало удобно), но больше она ничего не позволила мне сделать, а говорила лишь о том, чего хотела, и о том, на что у нее были силы. Я хотел ее поберечь, но она напомнила мне праздничный палиндром, в обоих наших языках имевший сексуальный оттенок: «Давать - это брать, брать - это давать».

#8710; #8710; #9679;

Мы провели две недели так близко друг с другом, как только можно. Я был ей и любовником, и сиделкой; она постепенно крепла. Когда она уже могла проводить большую часть дня в обычной беготне, а не в кресле-каталке и не в своей «умной» кровати, с которой мы составляли не самое миролюбивое трио, то отправила меня наружу заканчивать работу. Ей тоже надо было сосредоточиться на своем проекте. Желание вернуться к занятиям искусством - хороший признак.

Я не хотел уходить, не зная, что она готовит. Но меня не очень-то и спрашивали.

Выйдя из купола, я понял, что мне предстоит куда более долгий труд, чем я предполагал. Из показаний датчиков было известно, насколько упала температура снаружи и сколько циметров льда там накопилось, но лишь когда я увидел смерзшиеся горы своих материалов, то осознал, как все плохо. Хорошо, что роботов я оставил в доме, и хорошо, что забыл снаружи кое-какие инструменты. Дверь была погребена под двумя метрами снега. Пришлось прорубать туннель - никогда бы не подумал, что мастерство скульптора можно применять вот так.

Я подумал, не позвонить ли Белой Горе и не сообщить ли, что задержусь. Но мы договорились не мешать друг другу, а она, вероятно, приступила к работе, как только попрощалась со мной.

Роботы напоминали плохую труппу комедиантов, но восхищаться их представлением я мог не больше часа подряд. Стало так холодно, что пар изо рта оседал на бороде и усах ледяной коркой. Дышать было больно, а дышать глубоко - еще и опасно.

Так что в основном я следил за происходящим из-под крыши. Весь дом принадлежал мне одному, остальные давно ушли в купол. Когда я не работал, то напивался, чего не делал уже сотни лет.

Было очевидно, что функциональную модель я не построю. При постоянно меняющемся ветре уравновесить ее было невозможно. Но нам с роботами и так не хватало рук и прочих хватательных отростков, чтобы все разобрать и перетащить через шлюз в купол. Делать это было скучно, зато трудно. Все лазерные работы производились в помещении, чтобы дать камню предварительно согреться до комнатной температуры, а то он мог раскрошиться или потрескаться. Ни кондиционер, ни пылесосы не справлялись, так что спустя какое-то время я почувствовал, будто живу в литейном цеху: повсюду налипла каменная пыль, а в сухом воздухе пахло металлом.

Так что я без всякого сожаления засунул в шлюз последний фрагмент. Пусть меня сколько угодно чистят, если внутри ждет Белая Гора.

Она не ждала. Не было еще нескольких человек. Мне осталось вот это письмо:

В день, когда нам велели вернуться в «Амазонию», я поняла, как будет выглядеть мое произведение, и решила, что должна обо всем молчать, чтобы избавить от печали. И от попыток отговорить меня.

Как ты уже, наверное, знаешь, ученые определили, что фундири каким-то образом ускорили эволюцию Солнца. Оно продолжит разогреваться до тех пор, пока через тридцать-сорок лет не произойдет взрыв, который называется гелиевой вспышкой. Солнце станет красным гигантом и сожжет Землю.

Космических кораблей не осталось, но есть способ спастись. Необычный.

На высокой орбите запаркован огромный межпланетный транспорт, который использовали при терраформировании Марса. Он на пару столетий старше тебя, но, как и ты, прекрасно сохранился. Мы собираемся отлететь на нем на достаточное расстояние, чтобы выжить при взрыве, и остаться там, пока ситуация не изменится.

Здесь на сцене появляюсь я. Чтобы наше выживание в тысячелетней войне имело смысл, мы ляжем в анабиоз. Многим людям после этого понадобятся мои навыки в области джатурнари. Ледяное одиночество медленно сведет их с ума. Но, соединившись друг с другом в моем сознании, они сохранят способность общаться и, может быть, рассудок.

Конечно, я погибну. Когда ты прочтешь эти слова, я буду уже мертва. Нет, не мертва - посвящена служению. Меня не смогли бы оживить, даже если бы шла речь о ста людях и ста днях. А их будет тысяча, и пройдет, вероятно, тысяча лет.

На Земле никто не способен к джатурнари, и нет ни времени, ни оборудования, чтобы передать мои умения другим. Да и будь они, не уверена, что могла бы доверить это искусство кому-нибудь еще. Поэтому меня не станет.

Я жалею лишь о том, что лишусь тебя. Надо ли объяснять?..

Если хочешь, ты тоже можешь отправиться с нами. Чтобы мне позволили взять межпланетный транспорт, пришлось согласиться, чтобы участников полета выбирали в соответствии со строгой классовой системой Земли - начиная от нашей милой Нориты и дальше вниз по иерархии, сколько поместится, но для всех прилетевших художников они готовы сделать исключение. На то, чтобы принять решение, у тебя есть время до середины децимбария. Старт назначен на 1 январи.

Если я тебя насколько-то знаю, ты предпочтешь остаться и погибнуть. Возможно, перспектива жизни «во мне» позволит тебе преодолеть страх перед анабиозом и отвращение к джатурнари. А нет - так нет.

Я люблю тебя больше жизни. Но есть и большее. Есть ли мы то, что мы есть?

Б. Г.

Последнее предложение было палиндромом - не на моем языке, а на селеденийском. Думаю, оно имеет какое-то значение помимо очевидного.

Сколько-то времени я думал. Сравнивал быструю смерть - или даже долгую, мучительную - с вековым ледяным пленом в тесной комнате с Норитой и ее компанией.

Они будут болтать со скоростью передачи нервных импульсов, а я не смогу их не слушать.

Я всегда любил тишину, и вечность безмолвия, ждавшая меня, пугала не больше, чем та, что была до моего рождения.

Если бы Белая Гора ждала меня, я мог бы перетерпеть века страданий. Но она умерла, во всяком случае - больше я ее не увижу.

Другая пыталась бы дать мне ложную надежду, написала бы, что, может, в отдаленном будущем джатурнари достигнет таких высот, что ее личность удастся восстановить. Но она знала: вряд ли будут ученые, которые станут заниматься нужными исследованиями, и вряд ли будет время.

Может, я пошел бы на это, будь шанс, что когда я освобожусь из многоголосого плена, то попаду в сколь-либо нормальный мир, где смогу заниматься искусством. Но вряд ли я вообще смогу там жить.

Вероятно, человечества скоро не станет. Можно предположить, что фундири способны поступить с другими звездами так же, как с Солнцем. Они выиграли войну, Искоренение, как называл ее мой родитель. Погибла не та сторона.

Конечно, есть вероятность, что фундири не найдут Белую Гору и ее подопечных. А если и найдут, то оставят в качестве объекта исследования.

Перспектива жить при таких обстоятельствах не прельщает.

Оставшееся до середины децимбария время я потратил на то, что писал эти воспоминания. Потом я заказал у ксе-нолингвиста их перевод в форму, которую, по его словам, сумеют декодировать любые существа, хотя бы отдаленно напоминающие людей. Может быть, даже фундири поймут ее смысл. Они ведь похожи на нас в достаточной степени, чтобы принять решение уничтожить конкурирующий вид.

Передо мной лежат черновики - слева колонка английского текста, справа - мешанина кружков, квадратов и треугольников. Спустя несколько лет обе половины покажутся мне одинаково бессмысленными.

Историю Белой Горы включат в стандартную книгу, которая начинается с изложения базовых математических принципов на точечно-квадратно-треугольном языке. Дальше там описываются физика, химия, биология. Можно ли от биологии перейти к человеческому сердцу? Надеюсь, что да. Хорошо бы, если мои записи увидят чужие глаза спустя много лет после того, как прервется дыхание последнего человека, они не показались читателю бессмыслицей.

#9633;

Итак, я вложу последний листок в транслятор, а потом отдам их все технику. Тот перенесет текст на платиновые пластины, которые положат в надежном месте на борту транспорта. Они могут пролежать там хоть миллион лет, хоть десять миллионов, хоть еще больше. Когда красное Солнце погаснет, а корабль превратится в обледенелую глыбу с тысячью замороженных туш внутри, Белая Гора будет еще жива.

Мой труд завершен. Я выхожу наружу, в тишину.