Голодный грек, или Странствия Феодула

«Вопросоответник о неизреченном» Георгия Згуропула

Вот миновал месяц или даже два после плачевной кончины сановного монгола, а Феодул по-прежнему томился в никейских подвалах. Одежда на нем уже истлела, и в тоске ожидал Феодул, когда вслед за одеждой начнет истлевать и бренная плоть его.

Таким образом, пребывал он в полном унынии, покуда случай не послал ему нечаянную радость: в сырой мрак подземелья бросили к Феодулу еще одного узника. Поначалу, правда, Феодул совершенно ему не обрадовался, поскольку этот узник попал сюда из какого-то другого подземелья, где, видимо, провел немало времени, ибо был почти наг, весь покрыт струпьями, дурно пах и вообще являл собою мало привлекательного. Кроме того, он непрестанно жаловался и сквернословил.

Звали его, как он сообщил между непристойностями, Георгий Згуропул, причем, произнося свое имя, новый товарищ Феодула плюнул столь истово, что исторг испуганный писк у дремавшей под соломой крысы.

– На что ты негодуешь? – удивился Феодул. – Згуропул – имя звучное и вполне приятное слуху, как, впрочем, и мое – Феодул Апокрисиарий.

(Ибо, поневоле оставшись среди греков, решил он взять себе прозвание совершенно греческое, означавшее «Посланец»)

– Как тебя кликать – твое дело! – отрезал Георгий. – Мне насмешка обидна, вот что!

Тут Феодул сообразил, что имя «Згуропул» по-латински будет звучать как «Кудрявый», а собеседник его совершенно лыс.

Феодул, как мог, утешил его, угостил тюремной тухлятиной из своей миски и рассказал про людей без лба, и про псоглавцев, и еще про людей, у которых не сгибаются колени, отчего те передвигаются, подпрыгивая на прямых ногах; и про хитрого князя Александра, который заманил латинников на лед Ладожского озера; и про одного подвижника из пустыни Египетской, который обладал такой силой святости, что когда повстречался ему василиск, то не человек окаменел от взгляда чудовища, но чудовище при виде святого тотчас обратилось в камень…

Георгий ел, слушал и заметно отогревался душою. Покончив со скудной трапезой, он обтер руки о нечистую солому, служившую Феодулу ложем, и молвил:

– Складно…

– Истинная правда всегда складна, – обиделся Феодул. – Ибо в ней нет несообразностей, нарушающих гармонию.

– Много ты понимаешь о гармонии, невежда, – сказал Георгий пренебрежительно.

Тут уж взбунтовалось что-то в груди Феодула, сдавило душу со всех сторон, подобралось к горлу горьким комом.

– Вот ты, оказывается, каков, Георгий! – вскричал он. – А я-то принял тебя как брата!

Георгий поглядел на него весело, покачал лысой головой, даже посмеялся.

– Не спеши огорчаться, Феодул, – сказал он как ни в чем не бывало. – Я всегда таков и со всеми груб и непочтителен, ибо по самой природе своей зол, насмешлив и решительно дурен, с какого боку ни зайди. За это и терплю от людей, а ты уж потерпи от меня.

От таких примирительных слов мягкосердечный Феодул, конечно, сразу же растаял и Георгия простил. И вот уселись оба на солому друг против друга, и заговорил Георгий, пересыпая речь бранными выражениями, от которых, несомненно, ликовали все бесы, какие только могли их слышать.

– Знаешь ли ты, Феодул Апокрисиарий, с кем свела тебя судьба? – так начал Георгий.

Феодул покачал головой, ибо ничего о своем бедствующем сотоварище не ведал, кроме имени. Георгий Згуропул поведал ему следующее:

– Был я некогда воистину кудряв и ангелоподобен – и обличьем, и нравом, и особенно голосом. И оттого взяли меня певчим в храм Святой Софии. Там выучился я пению и многим премудростям о музыке, а также рукоприкладству и сквернословию, ибо обучавший меня протопсалт, блаженной памяти Косма Влатир, слова не говорил без присловья, а еще страшнейшим был пьяницей, и я, бывало, проносил для него под одеждой сосуды с утешительными напитками. Он-то и выдрал мне кудри, покуда внушал мне искусство пения, поскольку я оказался ленив и невнимателен, он же – крепко невоздержан на руку. Остатки волос я потерял позднее, когда после смерти Влатира сам сделался протопсалтом и принялся, в свою очередь, сквернословить, пьянствовать и бить певчих.

– Как же тебя с таким нравом терпели при храме? – поразился Феодул.

Георгий расхохотался:

– А кто тебе сказал, что меня терпели? Совсем ты глуп, Феодул! Вот уже пятый год, как мыкаюсь по монастырям и тюрьмам, и никто не может со мною ужиться, ибо с каждым годом мои пороки только усовершенствуются.

Тогда Феодул спросил:

– Что такое протопсалт?

Георгий Згуропул презрительно сощурил глаза:

– Уж не вздумал ли ты смеяться надо мною?

– Куда уж мне смеяться! – ответил Феодул искренне. – Нет! Над моим невежеством впору заплакать. Ибо если ты учен и зол, то я глуп и простодушен.

Такое объяснение вполне удовлетворило Георгия, и он охотно растолковал:

– Протопсалт среди певчих есть первое лицо. Он наблюдает за певцами и мелодиями, следит за ритмом и высотой звуков, дабы они следовали друг за другом в установленном порядке. Кроме того, он обучает певчих музыке и сам исполняет то, что поется не хором, но одиночным голосом.

– Что такое ритм? – спросил Феодул.

– Система, состоящая из времен, созданных по какому-то определенному порядку.

– Что это за порядок?

– Ритм состоит из мельчайших неделимых времен, которые называются «хронос протос», то есть «начальное время».

– Объясни иначе.

– Геометры называют то, что для них неделимо, «точкой». «Хронос протос» подобен точке.

– Всегда ли он один и тот же?

– Нет, он всегда различен. В речи хронос протос рассматривается относительно слога, в музыке – относительно отдельного звука, при движении тела – относительно одной танцевальной фигуры. Ибо ритм сам по себе действует в танце, вместе со звучанием – в пении, а только со словом – в стихах.

– Удивительно то, что ты говоришь о ритме! – восхитился Феодул. – Я и прежде догадывался, что в стихах, пении и танце заключена какая-то тайна, которая отличает их от обычной речи, завывания или верчения на месте, бега и подпрыгивания; но после твоего объяснения покров с этой тайны сорван и истина предстала мне обнаженной.

– Не спеши радоваться, – оборвал его Георгий, – ибо тебе стала доступна лишь малая и не самая значительная часть тайны.

– В таком случае не откроешь ли ты мне и другую ее часть?

– Это несложно сделать. Узнай, что столь восхитивший тебя ритм есть лишь нечто второстепенное, когда речь идет о гармонии. Музыка есть прежде всего искусство разновысотных звуков, а уже потом – искусство ритма. Для каждой высоты звука существует особое обозначение, а при хирономии – особое движение руки.

– Что такое хирономия?

– Сказано тебе – движение руки, глупец! Движение руки, которым протопсалт показывает певчим, какой звук надлежит взять, высокий или низкий, и насколько он должен быть высоким или низким.

– Воистину, – сказал Феодул, – если ты овладел всеми этими искусствами, то знания твои необъятны, и нет ничего удивительного в том, что этот Косма Влатир вырвал у тебя все волосы!

На следующий день, желая отвлечься от невзгод тюремного заключения, Феодул с Георгием возобновили поучительную беседу.

Георгий сказал:

– Учитель мой был уже стар и предавался всего двум порокам: сквернословию и пьянству и оттого спокойно дожил до самой смерти, оставаясь в должности протопсалта Святой Софии. Сменив его, я, по необузданной молодости, присовокупил к уже имевшимся порокам блуд и оттого претерпеваю сейчас различные муки. А между тем музыка, подобно человеку, может быть и греховной, и благочестивой.

– Объясни подробнее, – попросил Феодул.

– Изволь. В стародавние времена, когда люди в темноте и невежестве чтили ложных богов и поклонялись твари вместо Творца, существовала и ложная музыка, которая представляла собою негармоничные созвучия, издававшиеся с криком и насилием. Это неблагообразие было строжайше воспрещено божественными установлениями, ибо оно порочило самое основание музыки, которая есть земное, доступное человеку выражение истины и света.

– Каким же образом звук может служить воплощением света? Это непонятно мне.

– Звук, по-гречески называемый «фони», родствен свету, который по-гречески именуется «фос». Удивляюсь я тому, что ты до сих пор этого не понял! Таким образом, не погрешая против логики, можно сказать, что свет есть мысль, ибо то, что дает мысль, выводит к свету.

– Теперь, когда ты это растолковал, мне все стало понятно, – сказал Феодул.

Георгий Згуропул помолчал немного, а потом разразился ужаснейшей бранью, называя Феодула самоуверенным глупцом и прочими нелестными прозвищами. Однако Феодул знал уже, что привычка ругаться у Георгия Згуропула нечто вроде болезни, неприятной для окружающих, но при надлежащем отношении неопасной. И потому опустил голову и стал безмолвно за него молиться.

Истощив поток проклятий, Георгий вознегодовал на молчаливого Феодула;

– Почему же ты не задаешь мне больше вопросов? Или ты решил умереть невеждой, каким родился?

– Прости, – кротко отозвался Феодул. – Я и в самом деле глуп и с трудом постигаю учение.

Георгий Згуропул схватил его за горло и бешено прошипел:

– Издеваться вздумал?

– Ничуть, – выдавил Феодул, с трудом отбиваясь. – Я как раз хотел спросить тебя…

Георгий выпустил Феодула и проворчал:

– Ну так спрашивай…

– Какие разновидности музыки существуют?

– Их три: один вид создается голыми устами, другой – устами и руками, третий – только руками. Блаженной памяти Косма Влатир учил также, что эти три рода музыки соответствуют трем видам ласк, которые можно получить от продажной женщины, не теряя при этом целомудрия…

– Мне не вполне понятно, каким образом музыка может быть сопоставима с плотской любовью.

Тут Георгий неожиданно отвесил Феодулу увесистую затрещину.

– Ай! – вскрикнул Феодул, хватаясь за голову, чтобы хоть немного унять звон в ушах. – За что ты ударил меня, Георгий? Ведь сейчас я, кажется, не являл ни невежества, ни самоуверенности, но вполне смиренно задавал вопросы, как ты и желал.

– Я ударил тебя потому, что в этом месте «Вопросоответника о неизреченном» всегда надлежит бить вопрошающего, – спокойно объяснил Георгий Згуропул. – И Косма Влатир так поступал, и тот, кто учил всоему Влатира, – тоже.

– А… – молвил Феодул и с этого мгновения стал держаться с Георгием настороженно.

Георгий как ни в чем не бывало продолжал:

– Музыка может быть сопоставима с любовью земной и любовью небесной, смотря по тому, о какой музыке мы ведем речь. В стародавние времена пелось много непристойных песен. Певцы подбирали их на перекрестках дорог и в притонах и крикливо исполняли, нередко сопровождая пение бессмысленными криками и сатанинскими плясками. Или того хуже – воющие песни женщин, сопровождаемые всяким жеманством, которое изображает в пении разврат черни. Все это, конечно, связано с низменной, плотской любовью и потому греховно.

– Совершенно с тобой согласен, – боязливо поддакнул Феодул.

– Есть и иное доказательство несомненной связи между музыкой и взаимным влечением мужской и женской плоти, – продолжал Георгий увлеченно. – В трактате Аристида Квинтиллиана «О музыке» и отчасти в трудах Жерома Моравского из латинского ордена Псов Господних я сам читал о различении музыкальных инструментов по мужским и женским признакам.

– Хотел бы я хотя бы издали прикоснуться к этим ученым трактатам, – сказал Феодул, все еще осторожничая.

– Это сделать нетрудно, ибо наиболее важное ты сейчас услышишь от меня. Узнай, что одни инструменты звучат низко, другие же – высоко. Низкий звук является мужским и означает нечто важное и героическое; высокий звук, напротив, является женским и означает нечто нежное и расслабляющее. Среди духовых инструментов мужским объявлен олифант, как обладающий громким и резким звуком, а женским – скорбный фригийский авлос, называемый иначе «плагионом». Затем в струнных инструментах обнаруживается, что лира из-за низкого регистра и суровости звучания соответствует мужскому началу, а самбюке, который у франков называется «ситаром», – женскому, поскольку он невзрачен из-за незначительного размера струн, приспособленных для высокого регистра, и приводит к расслабленности. Из смычковых струнных инструментов мужским смело назову рюбер, а женским – жигль, на котором любят пиликать латинские менестрели. Чтобы ты мог представить себе воочию, каким образом осуществляется соитие мужских и женских звуков, расскажу о союзе рюбера и жигля. Жигль сходен с виолой, однако по богатству звучания несоизмеримо беднее. Любой пиликала прикладывает жигль к плечу и водит смычком по струнам, извлекая тонкие звуки. Рюбер же был перенят франками у сарацин, которые называют этот инструмент ребабом. Струн у него только две, но они длинные и толстые, и смычок извлекает из них низкие звуки, Эти инструменты всегда используются в паре, причем жигль ведет верхнюю партию, а рюбер – нижнюю и задает басовый тон. Вот что я называю плотским соитием инструментов в музыке.

– После твоих объяснений даже последний глупец и невежда сочтет себя просвещенным, – заметил Феодул. – Насколько я успел тебя понять, музыка, уподобляемая плотской любви, может оказывать на слушателей развращающее действие?

– Да, и это доказывается тем, что именно к такой музыке нередко прибегали еретики и учащие неправо, – сказал Георгий. – Известно, как иные из них перекладывали свое лжеучение стихами как бы народной песни и после распевали его на разные греховные мелодии.

Феодул воздел руки к низкому сырому потолку темницы.

– Что это с тобой? – с подозрением осведомился Георгий Згуропул.

– Возношу благодарность Господу за то, что попустил клеветникам бросить меня в эту темницу и послал встречу с тобой! – ответил Феодул.

– Музыка есть величайший дар Творца, – так начал свое поучение на следующий день Георгий Згуропул после того, как съел свою порцию похлебки и порцию Феодула тоже. – Гармония звуков сложилась по благоволению Господа… Дай мне тот кусок хлеба, который ты прячешь в кулаке. Думаешь, не вижу?

– Прости, – смиренно молвил Феодул, разжимая кулак. – Решил, что ты не заметишь.

– Еще чего! – проворчал Георгий, забирая мокрый липкий комочек хлеба и засовывая его себе в рот. – Узнай, что слаженность мелосов музыка имеет свыше, а именно благодаря Святой Троице. Святитель Иоанн Златоуст говорит, что прежде разные гимны – такие, как Трисвятое, или «Всякое дыхание», или «Свыше пророки», ну и другие… «Блажен муж», к примеру… Словом, раньше эти гимны пелись только на небесах, ангелами, но Господь и Сам соблаговолил сойти на землю и сию небесную музыку также вынудил низойти к нам. И в такой музыке нашла воплощение любовь небесная, ибо такая музыка есть средство наилучшего познания Божественной мудрости…

Георгий замолчал и вдруг тихо, горестно вздохнул.

– Что с тобой? – спросил Феодул. – Может быть, ты горюешь о другом куске хлеба, который я утаил от тебя вчера?

Георгий покачал головой.

– Веришь ли, Феодул, – сказал он, – всегда оставался я ругателем, похотливцем и пьяницей, но ведь и мне была доступна небесная музыка, невыразимые ее созвучия… Ведь Дух Святой знал, сколь трудно приобщить людей к добродетели, и потому к догмату веры примешивал наслаждение, подобно врачу, который обмазывает лекарство медом. Ибо чтение утомительно и часто неприятно и приводит к головным болям, а пение псалмов и гимнов всегда прекрасно и расширяет душу, а душа, расширяясь, пропитывает все тело и дает ему отдых и расслабление… Поклянись, Феодул, что не умрешь от голода, если я съем тот хлеб, о котором ты говорил только что!

– Я изрядно растолстел, – сказал Феодул, – и запасов сытости хватит мне еще надолго.

С этими словами он подал Георгию еще один комочек хлеба, который хоронил за пазухой. Георгий проглотил его.

– Позволь спросить, – подступился Феодул, – каким образом музыка делается мудрой?

– Музыка мудра изначально, ибо такой сотворил ее Господь. Боговдохновенные мужи умеют слышать ее, не искажая, и наполняют светлое звучание мелодии текстом Священного Писания. Подумай только, Феодул, мы с тобою гнием в этой смрадной тюрьме, а там, наверху, под благотворными лучами солнца ходят великие мелурги, дышащие прекрасной музыкой: и Михаил Пацад, и Фока Филадельф, и Герман-монах, и Карвунариот, и Симеон Псирицкий…

И Згуропул пропел несколько строк тонким, дрожащим голосом. Феодулу же вдруг показалось, что ничего прекраснее он в жизни не слыхивал. Не совладав с собою, он всхлипнул от восторга и бросился целовать Георгию руки. Георгий помолчал немного, а потом молвил не без самодовольства:

– Вот так-то, отроче.

Феодул отер слезы и спросил:

– Всегда ли неизменна небесная музыка?

– Нет, ибо Бог христиан есть Бог живой; также и сотворенная Им музыка есть музыка живая. Поначалу каждому слогу текста должен был непременно соответствовать только один звук, и таким образом музыка помогала лучше уяснить смысл текста. Но с годами люди уяснили текст достаточно, и тогда появились дерзновенные мужи, которые начали распевать один слог на двух или трех звуках; иные же – на четырех и даже пяти. Многие бывали за это биты кнутом и лишены ноздрей, ибо нашлись иерархи, которые сочли и распевы кощунством. Однако мелурги стойко держались спевов, и вот уже и самые глухие услыхали, как сквозь спевные, вставные ноты звучат ангельские голоса, подобно тому как в прорехи дырявого покрывала, вывешенного после стирки в погожий день, пробивается солнечный свет… впоследствии даже нашлись такие, которые говорят, будто отчетливо слышат, как эти вставные слоги складываются в тайные словеса апостола Павла, символизирующие невыразимость Бога.

Феодул так и затрепетал.

– Правильно ли я тебя понял, брат мой Георгий? Подобна ли небесная музыка ткани, а распевные слоги в ней – прорехам, сквозь которые проступает небо?

– Правильно, – хмуро кивнул Георгий. – Да только какой нам с тобой в этом прок? Клянусь кровью Господней и кишками всех святых, мы обречены заживо сгнить в этой чертовой яме, и пусть меня вспучит, если…

Феодул положил ладонь ему на губы. Георгий так растерялся, что замер моргая. Потом глухо спросил, обдавая ладонь Феодула неприятным теплом:

– Ты что?

Феодул отнял руку.

– Пой! – сказал он.

Пришедший наутро тюремщик обнаружил, что подземный мешок пуст. Ни Феодула, ни Георгия там не оказалось. Подняли тревогу, обшарили все вокруг, однако следов подкопа, подкупа или взлома не нашли. Выждав время, доложили Дуке Ватацесу о смерти обоих узников, на что никейский император только махнул рукою: не до Феодула с Георгием ему было. Померли и померли.

Но Феодул и Георгий, конечно, не умерли. Еще чего не хватало. Утекли водой, просочились тонким песком и растворились, уйдя из узилища сквозь небесные прорехи в ангельском пении, а там уж следы их окончательно затерялись, и проследить дальнейшую их судьбу для нас не представляется возможным.

Июль 1998, Левашова – февраль 2000, Петербург