Фатерланд

1

Из-под двери пробивалась полоска света. В квартире звучало радио. Музыка влюбленных – мягкие звуки струн и тихое пение, как раз к ночи. Что там, вечеринка? Или же американцы так ведут себя, когда рядом опасность? Он стоял на крошечной лестничной площадке, глядя на часы. Почти два часа. Постучал. Немного спустя громкость убавили. Послышался её голос:

– Кто там?

– Полиция.

Прошла секунда, вторая, потом послышался лязг засовов и цепочек, и дверь открылась. Она сказала: «Ты большой шутник», но улыбка была неестественной, только ради него. В темных глазах усталость и – неужели? – страх. Он наклонился поцеловать её, легко обнял за талию, и им тут же овладело желание. «Боже, – пронеслось в голове, – она делает меня шестнадцатилетним…».

В квартире послышался шум шагов. Он поднял глаза. За её плечом в дверях ванной маячила фигура мужчины. Он был на пару лет моложе Марша: коричневые башмаки, спортивная куртка, галстук-бабочка, белый пуловер поверх строгой белоснежной рубашки. Шарли напряглась, и мягко освободилась из его объятий.

– Помнишь Генри Найтингейла?

Он выпрямился, чувствуя неловкость.

– Конечно. Бар на Потсдамерштрассе.

Ни один из них не двинулся навстречу другому. Лицо американца – словно маска.

Глядя на Найтингейла, Марш тихо спросил:

– Что здесь происходит, Шарли?

Встав на цыпочки, она прошептала ему на ухо:

– Молчи. Здесь нельзя. Кое-что произошло. – А потом вслух: – Как интересно, что мы здесь втроем. – Взяла Марша за руку и повела его к ванной. – Давай пройдем в комнату.

В ванной Найтингейл вел себя как хозяин. Он открыл холодную воду в раковине и ванне, усилил громкость радио. Передавали уже другую программу. Теперь обшитые досками стены тряслись от звуков «немецкого джаза» – едва синкопированного, официально одобренного, без единого намека на «негроидные влияния». Наладив все, как хотел, Найтингейл уселся на край ванны. Марш устроился рядом. Шарли присела на корточки на полу.

Собрание открыла она.

– Я рассказала Генри о посетившем меня госте. С которым ты дрался. Он считает, что гестапо, возможно, поставило «жучка».

Найтингейл дружелюбно улыбнулся.

– Боюсь, что именно так работают в вашей стране, герр штурмбаннфюрер.

Вашей стране…

– Уверен, что ваша предосторожность вполне благоразумна.

Возможно, он не моложе меня, подумал Марш. У американца густые светлые волосы, светлые ресницы, загар лыжника. Зубы чересчур, до смешного, правильные – ослепительно белые полоски эмали. Судя по цвету лица, у него-то в детстве, видно, не было ни обедов из одного блюда, ни жидкого картофельного супа, ни набитых наполовину опилками сосисок. По его моложавой внешности ему можно было дать сколько угодно – от двадцати пяти до пятидесяти.

Какое-то время все молчали. Тишину заполнял джаз по-европейски. Шарли обратилась к Маршу:

– Знаю, что ты просил меня никому не говорить. Но я была вынуждена. Теперь тебе придется доверять Генри, а Генри – доверять тебе. Поверь, другого выхода нет.

– И разумеется, мы оба должны доверять тебе.

– Да брось ты…

– Хорошо. – Он поднял руки, показывая, что сдается.

Рядом с ней на бачке унитаза стоял новейший американский портативный магнитофон. От него тянулся провод, на конце которого вместо микрофона находилась небольшая присоска.

– Слушай, – сказала она, – ты поймешь. – Она потянулась к магнитофону и нажала клавишу. Завертелись катушки.

«Фрейлейн Мэгуайр?»

«Да».

«Та же процедура, что и раньше, фрейлейн, если не возражаете».

Щелчок, за ним гудок.

Она, нажав другую клавишу, остановила магнитофон.

– Это был первый звонок. Он сказал, что позвонит. Я его ждала, – объявила она с победным видом. – Это Мартин Лютер.

Безумие, полное безумие. Как в комнате ужасов в Тиргартене. Не успеешь поставить ногу на твердую опору, как доски начинают проваливаться под тобой. Поворачиваешь за угол – на тебя бросается сумасшедший. Отступаешь назад и обнаруживаешь, что видел самого себя в кривом зеркале.

Лютер.

– Когда это было? – спросил Марш.

– Без четверти двенадцать.

Без четверти двенадцать, то есть через сорок минут после обнаружения трупа на железнодорожных путях. Он вспомнил о ликовании, написанном на лице Глобуса, и улыбнулся.

– Что тут смешного? – спросил Найтингейл.

– Ничего. Потом расскажу. Что было дальше?

– Точь-в-точь как в первый раз. Я пошла в телефонную будку, и через пять минут он позвонил.

Марш потер рукою лоб.

– Только не говори, что таскала с собой через всю улицу эту машину.

– Черт побери, мне были нужны доказательства. – Она сердито блеснула глазами. – Я знала, что делаю. Смотри. – И, поднявшись на ноги, стала показывать. – Дека висит через плечо на ремне. Вся она легко помещается под пальто. Провод проходит по рукаву. Прикладываю присоску к трубке – вот так. Легко. Было темно, и никто ничего не видел.

Найтингейл как профессиональный дипломат спокойно заметил:

– Стоит ли говорить о том, как ты записала пленку, Шарли, и следовало ли это делать. – И обернулся к Маршу. – Не лучше ли просто дать ей возможность прокрутить ее?

Шарли нажала клавишу. Раздался беспорядочный шум, усиленный аппаратом, – это она прикрепляла микрофон к телефону, – а потом:

«У нас мало времени. Я друг Штукарта».

Голос пожилого человека, но довольно твердый. В нем слышались насмешливые, певучие нотки, характерные для уроженца Берлина. Именно такой голос ожидал услышать Марш. Потом голос Шарли, её хороший немецкий язык:

«Скажите, что вам нужно».

«Штукарта нет в живых».

«Знаю. Его нашла я».

Долгое молчание. На пленке Марш мог расслышать, как вдали раздавалось вокзальное объявление. Лютер, должно быть, воспользовался суматохой, вызванной найденным трупом, и позвонил с платформы Готенландского вокзала.

Шарли прошептала:

– Он стоял так тихо, что мне показалось: я его спугнула.

Марш покачал головой.

– Я тебе говорил. Ты – его единственная надежда.

Разговор на пленке возобновился:

«Вы меня знаете?»

«Да».

Устало:

«Вы спрашиваете, что мне нужно. Как вы думаете что? Убежище в вашей стране».

«Скажите, где вы находитесь».

«Я могу заплатить».

«Это не…»

«Я располагаю информацией. Надежными сведениями».

«Скажите, где вы находитесь. Я приеду за вами. Мы поедем в посольство».

«Слишком рано. Еще не время».

«Когда же?»

«Завтра утром. Слушайте меня. В девять часов. Большой зал. Центральная лестница. Все поняли?»

«Все».

«Возьмите с собой кого-нибудь из посольства. Но вы сами тоже должны быть там».

«Как я вас узнаю?»

Смех.

«Нет, это я вас узнаю. Покажусь, когда буду уверен, что все в порядке».

Пауза.

«Штукарт говорил, что вы молоды и прелестны».

Пауза.

«В этом весь Штукарт. Наденьте что-нибудь броское».

«На мне плащ. Ярко-голубой».

«Прелестная девушка в голубом. Это хорошо. До завтра, фрейлейн».

Щелчок.

Гудок.

Шум отключаемого магнитофона.

– Прокрути снова, – попросил Марш.

Она перемотала пленку, остановила и нажала клавишу «пуск». Ксавьер смотрел в сторону, следил за воронкой вытекающей из ванны ржавой воды, а голос Лютера сливался с пронзительным звуком солирующего кларнета. «Прелестная девушка в голубом…» Закончив слушать второй раз, Шарли выключила магнитофон.

– Когда он дал отбой, я вернулась сюда и, оставив магнитофон, побежала в телефонную будку, пытаясь дозвониться до тебя. Тебя не было на месте. Тогда я позвонила Генри. Что ещё мне оставалось делать? Он же говорит, что ему нужен кто-нибудь из посольства.

– Вытащила меня из постели, – сказал Найтингейл, зевая и потягиваясь, обнажив при этом бледную, лишенную растительности ногу. – Чего я не пойму, так это того, почему он не дал Шарли заехать за ним и привезти в посольство сегодня.

– Вы слышали, что он сказал, – ответил Марш. – Сегодня слишком рано. Он не решается показаться на свет. Ему нужно ждать до утра. К тому времени гестапо, по всей вероятности, отменит поиски.

– Не понимаю, – нахмурилась Шарли.

– Ты не дозвонилась до меня два часа назад, потому что в это время я ехал на сортировочную станцию Готенландского вокзала, где гестаповцы поздравляли себя и прыгали от радости, что наконец-то обнаружили тело Лютера.

– Не может быть!

– Верно, не может. – Марш ущипнул себя за переносицу и тряхнул головой. Трудно было сосредоточиться. – Я предполагаю, что Лютер последние четыре дня, сразу после возвращения из Швейцарии, прятался на сортировочной станции, пытаясь найти возможность связаться с тобой.

– Но как ему удалось уцелеть?

Марш пожал плечами.

– Не забывай, у него были деньги. Возможно, он отыскал бродягу, которому можно было более или менее доверять, давал ему марки, чтобы тот доставал ему еду, может быть, теплую одежду. Пока не выработал свой план.

– А что за план, штурмбаннфюрер? – спросил Найтингейл.

– Чтобы убедить гестапо в своей смерти, ему нужен был кто-то на его место. – Не слишком ли громко он говорил? Американская паранойя заразительна. Он наклонился и тихо продолжал: – Вчера, когда стемнело, он, должно быть, убил человека. Человека приблизительно его возраста и телосложения. Напоил, прикончил – не знаю, как это сделал, – переодел в свою одежду, подсунул свой бумажник, паспорт, часы. Потом положил под товарный состав руками и головой на рельсы». Находился рядом, пока не убедился, что колеса проехали по нему. Лютер пытается выиграть время. Делает ставку на то, что к девяти часам утра берлинская полиция перестанет его разыскивать. По-моему, точный расчет.

– Черт возьми! – Найтингейл переводил взгляд то на Марша, то на Шарли. – И вы хотите, чтобы я привел этого человека в посольство?

– Ну, дела обстоят немного лучше, – сказал Марш, доставая из внутреннего кармана мундира архивные документы. – Двадцатого января 1942 года Мартин Лютер был одним из четырнадцати приглашенных на особое совещание в Ваннзее. После войны шестеро из них были убиты, четверо кончили жизнь самоубийством, один погиб в результате несчастного случая, двое считаются умершими от естественных причин. Сегодня в живых остался один Лютер. Согласитесь, странная статистика. – Он передал Найтингейлу документы. – Как вы увидите, совещание созывал Рейнхард Гейдрих для обсуждения вопроса об окончательном решении еврейского вопроса в Европе. Догадываюсь, что Лютер хочет сделать предложение: жизнь заново в Америке в обмен на документальные свидетельства того, что стало с евреями.

Вода продолжала течь. Музыка кончилась. В ванной раздался вкрадчивый голос диктора: «А теперь для влюбленных, оставшихся наедине в ночи, Петер Кройдер с оркестром исполнит „О, я на небесах…“»

Не оборачиваясь к Маршу, Шарли протянула руку. Ксавьер бережно взял её. Она переплела свои и его пальцы и сильно сжала. Хорошо, подумал он, ей нужно бояться. Еще более сильное пожатие. Их руки сплелись, как у парашютистов в свободном падении. Найтингейл низко склонился над документами, без конца повторяя: «Черт возьми».

– Перед нами трудная проблема, – начал наконец он. – Буду откровенен с вами обоими. Шарли, это между нами. – Найтингейл говорил так тихо, что приходилось напрягать слух. – Три дня назад президент Соединенных Штатов, не важно, по каким соображениям, объявил, что собирается нанести визит в эту забытую Богом страну. Начиная с этого момента проводившаяся двадцать лет американская внешняя политика встала с ног на голову. Теперь этот малый, Лютер, теоретически, если то, что вы говорите, – правда, может снова перевернуть все вверх дном. И это на протяжении каких-то семидесяти двух часов!

Шарли заметила:

– Тогда к концу недели все по крайней мере опять будет стоять на ногах, как раньше.

– Не остроумно.

Он обратился к Шарлет по-английски. Марш пристально посмотрел на него:

– Что вы говорите, господин Найтингейл?

– Я говорю, штурмбаннфюрер, что собираюсь поговорить с послом Линдбергом, а посол Линдберг переговорит с Вашингтоном. И я предполагаю, что они захотят получить значительно больше доказательств, чем эти, – он швырнул фотокопии на пол, – прежде чем откроют ворота посольства человеку, который, по вашим словам, скорее всего, является простым убийцей.

– Но Лютер предлагает вам эти доказательства.

– Это вы так говорите. Но я не думаю, что Вашингтон захочет поставить под угрозу достигнутый на этой неделе прогресс в области разрядки лишь из-за ваших… предположений.

Теперь вскочила на ноги Шарли:

– Это же безумие. Если Лютер не отправится с тобой прямо в посольство, его схватят и убьют.

– Извини, Шарли, я не могу на это пойти, – уговаривал её Найтингейл. – Хватит! Не буду же я доставлять в посольство первого встречного престарелого нациста, желающего удрать. Без разрешения. Особенно при нынешней обстановке.

– Не верю своим ушам. – Приложив руки к губам, она уставилась в пол, качая головой.

– Задумайся на минутку, – почти умолял Генри. – Этот тип, Лютер, просит убежища. Немцы говорят: передайте его нам, он только что убил человека. Мы отвечаем: нет, потому что он собирается рассказать нам, что вы, ублюдки, сделали с евреями во время войны. Как это скажется на встрече в верхах? Нет, Шарли, не отворачивайся. Подумай. В среду поданные при опросе за Кеннеди голоса сразу подскочили на десять пунктов. Как, скажи, реагировать Белому дому, когда мы взвалим это на него? – Второй раз Найтингейл представил последствия и второй раз содрогнулся от одной мысли. – Черт возьми, Шарли, во что ты здесь влезла?

Американцы пререкались ещё минут десять, пока их не прервал Марш.

– Вы кое-что упускаете из виду, господин Найтингейл, – сказал он, не повышая голоса.

Найтингейл неохотно отвлекся от спора с Шарли.

– Возможно. Вы полицейский. Вам виднее.

– Мне кажется, что все мы – вы, я, гестапо – продолжаем недооценивать верного члена НСДАП партайгеноссе Лютера. Вспомните, что он сказал Шарли о встрече в девять часов: «Вы сами тоже должны быть там».

– Что из этого?

– Он предвидел, какой будет ваша реакция. Не забывайте, что он работал в министерстве иностранных дел. Зная о предстоящей встрече в верхах, он не исключает возможности, что американцы могут вышвырнуть его прямо в руки гестапо. Иначе почему в понедельник вечером он прямо из аэропорта не приехал на такси в посольство? Вот почему он хотел привлечь журналистку. Как свидетельницу. – Марш нагнулся и поднял с пола документы. – Извините меня, но я всего лишь полицейский и не разбираюсь в нравах американской прессы. Однако у Шарли уже есть материал, не так ли? У неё есть факты – о гибели Штукарта, о счете в швейцарском банке, есть эти бумаги, запись разговора с Лютером… – Он обернулся к девушке. – Если американское правительство предпочтет отказать Лютеру в убежище и выдаст его гестапо, разве такой факт не станет ещё более заманчивым для развращенных американских средств массовой информации?

– Еще как! – подтвердила Шарли.

Найтингейл снова пришел в отчаяние:

– Ладно, брось, Шарли. Все это останется между нами. Я же не сказал, что согласен с чем-нибудь из этого, – отказать в убежище, выдать… У нас в посольстве многие считают, что Кеннеди не стоит сюда ехать. Совсем не стоит. Все, – закончил он, нервно тормоша свой галстук. – Но положение, скажу вам, хуже не придумаешь.

В конце концов они договорились. Найтингейл встретится с Шарли на ступенях Большого зала без пяти девять. Если Лютер появится, они быстро сунут его в машину, которую поведет Марш. Генри выслушает рассказ Лютера и в зависимости от услышанного решит, везти ли его в посольство. Он не сообщит послу, в Вашингтон или кому-нибудь ещё о своих намерениях. Когда они уже будут на территории посольства, решение судьбы Лютера, по его выражению, перейдет к «властям более высокого ранга», но им придется действовать исходя из того, что у Шарли имеется исчерпывающий материал и она его опубликует. Шарли была уверена, что государственный департамент не осмелится выдать Лютера.

Как они будут вывозить его из Германии – вопрос другой.

– У нас есть способы, – сказал Найтингейл. – Мы и раньше имели дело с перебежчиками. Но я не стану об этом говорить. Особенно в присутствии офицера СС, каким бы надежным он ни был. – Больше всего, по его словам, дипломат беспокоился за Шарли. – На тебя будут страшно давить, чтобы заставить молчать.

– Перебьюсь.

– Не скажи. Люди Кеннеди не брезгуют ничем. Без дураков. Допустим, у Лютера действительно что-то есть. Скажем, повсюду заварилась каша – речи в конгрессе, демонстрации, редакционные статьи – и это, не забывай, в год выборов. Итак, Белый дом попадает в трудное положение из-за встречи в верхах. Что, по-твоему, они станут делать?

– Перебьюсь.

– На твою голову выльют море дерьма, Шарли. И на твоего старикашку нациста. Будут говорить: а что нового мы от него получили? Те же самые старые сказки, которые мы слышим двадцать лет, да несколько документов, возможно, сфабрикованных коммунистами. Кеннеди появится на телевидении и скажет: «Американцы, мои соотечественники, спросите себя: почему все это выплыло сейчас? В чьих интересах сорвать встречу в верхах?» – Найтингейл наклонился к ней, приблизив лицо почти вплотную. – Перво-наперво они натравят на тебя Гувера и ФБР. Шарли, ты знакома с кем-нибудь из «левых»? С еврейскими активистами? Спала с кем-то из них? Потому что как пить дать они найдут таких, кто скажет, что спала, не важно, знаешь ли ты их или нет.

– Наложила я на тебя, Найтингейл. – Она двинула ему кулаком. – Иди-ка ты…

Найтингейл действительно в неё влюблен, подумал Марш. Влюблен слепо и безнадежно. Она это знает и на этом играет. Он помнил, как в тот вечер, когда он впервые увидел их в баре, она оттолкнула удерживавшую её руку. И сегодня: как он смотрел на Марша, увидев, что тот целует Шарли, как он печально глядел на нее, терпеливо сносил её вспышки. И тот разговор в Цюрихе: «Вы спрашивали, был ли он моим любовником… Я отвечаю: нет. Хотя он хотел бы им стать…»

И теперь, надев плащ и стоя в дверях, он мешкал, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, не желая оставлять их вдвоем, пока наконец не исчез в ночи.

Он придет завтра встретить Лютера, подумал Марш, хотя бы для того, чтобы быть уверенным в её безопасности.

После ухода американца они легли на её узкую кровать. Долго молчали. Уличные фонари отбрасывали длинные тени, косая тень на потолке от оконной рамы казалась тюремной решеткой. Занавески колыхались от легкого ветерка. Послышались шумные голоса и стук захлопываемых дверей машины – это зеваки возвращались с фейерверка.

Они слушали постепенно удалявшиеся голоса, потом Марш прошептал:

– Вчера вечером ты сказала по телефону, что кое-что нашла.

Тронув его за руку, Шарли спустилась с кровати. Он слышал, как она в комнате рылась в бумагах. Через полминуты девушка вернулась с большим дорогим альбомом.

– Купила по пути из аэропорта. – Сев на краешек кровати, Шарли включила свет и стала перелистывать страницы. – Вот. – И протянула Маршу раскрытый альбом.

Это была черно-белая репродукция картины из хранилища в швейцарском банке. Нецветное изображение не передавало всей её прелести. Заложив страницу пальцем, он взглянул на обложку. «Творчество Леонардо да Винчи» профессора Арно Брауна из Музея кайзера Фридриха из Берлина.

– Боже милостивый!

– Мне казалось, что я её узнала. Прочти.

Ученые назвали её «Дама с горностаем». «Одна из самых загадочных работ Леонардо». Считалось, что она написана около 1483-1486 годов и что «на ней изображена Цецилия Галлерани, любовница правителя Милана Лодовико Сфорца». В литературе она упоминается дважды: в поэме Бернардино Беллинчиони (умер в 1492 году) и в неясном замечании о «незрелом» портрете, содержащемся в письме самой Цецилии Галлерани, датированном 1498 годом. «Но, к огорчению специалистов, изучающих творчество Леонардо, сегодня подлинной загадкой является местонахождение самой картины. Известно, что в конце восемнадцатого века она стала частью коллекции польского князя Адама Чарторыйского. В 1932 году её фотографировали. С тех пор она канула, по красноречивому выражению Карла фон Клаузевица, „в тумане войны“. Все усилия имперских властей обнаружить её пока что не увенчались успехом, и теперь есть все основания для опасений, что этот шедевр периода расцвета итальянского Ренессанса навсегда утрачен для человечества».

Марш закрыл книгу.

– Думаю, это ещё одна деталь к твоему материалу для печати.

– К тому же весьма интересная. В мире всего девять работ, бесспорно принадлежащих кисти Леонардо. – Она улыбнулась. – Если только удастся выбраться отсюда.

– Не беспокойся. Выбраться я тебе помогу.

Ксавьер лег, закрыв глаза. Немного спустя он услышал, как Шарли положила книгу, потом вернулась в постель и прижалась к нему.

– А ты? – прошептала она ему на ухо. – Ты со мной не поедешь?

– Сейчас нельзя говорить. Не здесь.

– Извини. Забыла. – Она кончиком языка дотронулась до его уха.

Марша словно током пронзило.

Ее рука легко легла ему на ногу. Пальцы побежали между ног. Он что-то прошептал, но снова, как и в Цюрихе, она приложила к его губам палец:

– Условия игры – ни звука.

Потом, не в состоянии уснуть, он слушал ее; как она дышит, время от времени невнятно, словно где-то далеко, бормочет. Во сне она со стоном повернулась к нему. Рука мотнулась по подушке, защищая лицо. Казалось, она ведет свой, известный одной ей бой. Марш погладил спутанные волосы, подождал, когда её оставит злой дух, кто бы он ни был, и тихо выскользнул из-под простыней.

Голым ногам на кухонном полу было холодно. Он заглянул в пару шкафов. Пыльная посуда и несколько начатых пакетов со съестным. Холодильник очень старый, можно подумать, позаимствован из какого-нибудь института биологии: его содержимое покрыто синим пухом и экзотическими пятнами плесени. Ясно, что кухонные заботы не занимали здесь большого места. Он вскипятил чайник, ополоснул кружку и всыпал в неё три ложки растворимого кофе.

Стал бродить по квартире, прихлебывая горький напиток. В комнате постоял у окна, немного отдернув занавеску. На Бюловштрассе ни души. Была видна слабо освещенная телефонная будка, позади неё различались очертания входа на станцию. Он отпустил занавеску.

Америка. Такая перспектива никогда не приходила Ксавьеру в голову. Когда он подумал о ней, в мозгу непроизвольно возникли предусмотрительно созданные доктором Геббельсом образы. Евреи и негры. Капиталисты в цилиндрах и дымные заводы. Нищие на улицах. Бары со стриптизом. Гангстеры, стреляющие друг в друга из громадных автомобилей. Закопченные трущобы и современные джаз-оркестры, оглашающие гетто звуками, похожими на полицейские сирены. Белозубая улыбка Кеннеди. Темные глаза и белые руки и ноги Шарли. Америка.

Он зашел в ванную. Стены в пятнах от воды и мыльной пены. Всюду флаконы, тюбики и баночки. Таинственные женские принадлежности из стекла и пластмассы. Марш уже давно не видал всех этих дамских штучек и потому почувствовал себя неловко. Он был здесь чужаком – неуклюжим представителем другого животного вида. Брал в руки разные вещицы, нюхал, выдавил каплю белого крема и растер между пальцами. Этот её запах смешивался с другими, оставшимися на его руках.

Завернувшись в большое полотенце, он присел на край ванны и задумался. Слышал, как несколько раз Шарли вскрикивала во сне: в голосе слышался неподдельный страх. Что это – воспоминание или предчувствие? Хотелось бы знать.

2

Около семи Марш вышел на Бюловштрассе. Его «фольксваген» стоял в сотне метров слева, у мясного магазина. Хозяин вывешивал в витрине упитанные туши. Груда кроваво-красных сосисок на подносе у его ног напомнила Маршу о другом.

О пальцах Глобуса, вот о чем. И об огромных мозолистых кулаках.

Он наклонился над задним сиденьем «фольксвагена», достал чемодан. Выпрямляясь, быстро взглянул в обе стороны. Ничего особенного – обычные приметы раннего субботнего утра. Большинство магазинов открывались вовремя, но после обеда все они закроются по случаю праздника.

Вернувшись в квартиру. Марш снова сварил кофе, поставил кружку на столик у кровати Шарли и пошел в ванную бриться. Через пару минут он услышал, как она подошла сзади. Обхватив его руками, прижалась грудями к голой спине. Не оборачиваясь, он поцеловал ей руку и написал на запотевшем зеркале: «УКЛАДЫВАЙ ВЕЩИ, НЕ ВЕРНЕМСЯ». Стерев текст, он отчетливо увидел её – спутанные волосы, полузакрытые глаза, черты лица ещё не разгладились от сна. Она кивнула и побрела в спальню.

Марш переоделся в штатское, в котором был в Цюрихе, за одним исключением: положил «люгер» в правый карман теплой куртки. Куртка, купленная давно по дешевке на распродаже имущества вермахта, была достаточно мешковатой, чтобы скрыть оружие. Он мог бы даже незаметно целиться, по-гангстерски держа руку в кармане. «О'кей, приятель, давай», – усмехнулся про себя. Опять Америка.

Возможное присутствие микрофона мешало их сборам. Они молча двигались по квартире. В десять минут девятого Шарли была готова. Марш забрал из ванной приемник, поставил на стол в комнате и прибавил громкости. «Судя по присланным на выставку картинам, некоторые видят вещи не такими, какие они есть, – эти люди видят луга синими, небеса зелеными, облака ядовито-желтыми…» В утреннее время было принято воспроизводить по радио самые исторические речи фюрера. Эту речь с нападками на современных художников на торжественном открытии Дома немецкого искусства в 1937 году передавали каждый год.

Несмотря на безмолвные протесты Шарли, Марш вместе со своим захватил и её чемодан. Она надела свой голубой плащ. На одном плече висела кожаная сумка. На другом болтался фотоаппарат. Обернувшись на пороге, бросила последний взгляд на свое жилье.

«Эти художники либо действительно видят вещи такими и верят в то, что они изображают, – тогда только остается спросить, как возник этот порок зрения, и, если он передается по наследству, министру внутренних дел придется позаботиться о том, чтобы такой ужасный порок не имел будущего, – либо, если они не верят в реальность таких ощущений, а лишь по другим соображениям хотят навязать их нации, тогда это забота уголовного суда».

Под громкий смех и аплодисменты они захлопнули дверь.

Спускаясь по лестнице, Шарли шепотом спросила:

– И как долго это продолжается?

– Весь конец недели.

– Вот обрадуются соседи!

– Ага, но пусть кто-нибудь попробует попросить тебя выключить радио!

Внизу, как часовой на посту, стояла привратница – в руке бутылка молока, под мышкой номер «Фелькишер беобахтер». Пристально глядя на Марша, она обратилась к Шарли:

– Доброе утро, фрейлейн.

– Доброе утро, фрау Шустерманн. Это мой кузен из Аахена. Собираемся запечатлеть сцены стихийного празднования на улицах. – Она похлопала рукой по фотоаппарату. – Пошли, Гаральд, а то пропустим начало.

Старуха продолжала хмуро разглядывать Марша, а он думал, узнала ли она его. Вряд ли – скорее всего, запомнила только форму. Немного погодя она с ворчанием заковыляла в свою каморку.

– Врешь весьма правдоподобно, – заметил Марш, когда они вышли на улицу.

– Журналистская выучка. – Они поспешили к «фольксвагену». – Наше счастье, что ты не в форме. Тогда бы без вопросов не обошлось.

– Не станет же Лютер садиться в машину, за рулем которой сидит человек в форме штурмбаннфюрера СС. Скажи, похож я на посольского шофера?

– Только с самой важной машины.

Он уложил чемоданы в багажник. Сидя в машине, прежде чем запустить мотор, сказал:

– Ты понимаешь, что больше не сможешь вернуться? Независимо от того, удастся наш план или нет. Раз помогаешь перебежчику, значит, подумают они, шпионка. И речь пойдет уже не о высылке. Дело куда серьезнее.

Она беспечно махнула рукой.

– Во всяком случае, мне всегда было наплевать на это место.

Марш включил зажигание, и «фольксваген» влился в утренний поток машин.

С большой осторожностью, каждую минуту оглядываясь, нет ли кого на хвосте, они добрались до Адольф-Гитлерплатц без двадцати девять. Марш сделал круг по площади. Рейхсканцелярия, Большой зал, здание штаба верховного командования вермахта – все казалось привычным: блестели каменные стены, маршировали часовые; все те же режущие глаз диспропорции.

Десяток туристских автобусов уже извергал оробевших пассажиров. По белоснежным ступеням Большого зала к красным гранитным колоннам поднимались, взявшись за руки, дети – точь-в-точь длинная цепочка муравьев. Посередине площади у больших фонтанов штабеля стальных барьеров. Их установят утром в понедельник, когда фюрер должен будет ехать из рейхсканцелярии в Большой зал на ежегодную торжественную церемонию. Потом он вернется в резиденцию и появится на балконе. Как раз напротив германское телевидение соорудило подмостки. Вокруг них уже теснились фургоны прямого эфира.

Марш въехал на стоянку рядом с туристскими автобусами. Отсюда были хорошо видны подъезды к центральной части Большого зала.

– Поднимайся по ступеням, – сказал он, – зайди внутрь, купи путеводитель, держись как можно естественнее. Когда появится Найтингейл, сделай вид, что столкнулись случайно, – вы старые друзья, разве это не здорово? – постойте, поговорите.

– А как ты?

– Когда увижу, что вы установили контакт с Лютером, то подъеду и заберу вас. Задние дверцы не заперты. Держитесь нижних ступеней, ближе к проезжей части. И не давайте ему втянуть себя в длинный разговор – нам нужно побыстрее убраться отсюда.

Не успел Ксавьер пожелать ей удачи, как она ушла.

Лютер выбрал хорошее место. На площади была масса выгодных позиций, откуда старик мог следить за ступенями, не обнаруживая себя. Никто не обратит внимания на встречу трех посторонних людей. А если что пойдет не так, то толпы посетителей были идеальным прикрытием для бегства.

Марш закурил. Оставалось двенадцать минут. Он смотрел, как Шарли поднимается по длинной лестнице. Наверху она остановилась отдышаться, потом обернулась и исчезла внутри.

Повсюду суета. По площади кружили белые такси и длинные зеленые «мерседесы» командования вермахта. Телевизионные операторы, перекликаясь друг с другом, проверяли свои камеры. Лоточники раскладывали товар – кофе, сосиски, открытки, газеты, мороженое. Над головами кружила плотная стая голубей и, треща крыльями, пыталась приземлиться у одного из фонтанов. За ними, хлопая руками, носились двое мальчишек в форме «пимпфов», напомнив о Пили. Укором кольнуло в груди. Марш на миг закрыл глаза, стараясь погасить чувство вины.

Ровно без пяти девять она вышла из тени и стала спускаться по ступеням. Навстречу ей шагал мужчина в бежевом плаще. Найтингейл.

«Не надо же так заметно, идиот…»

Она задержалась и раскинула руки, прекрасно изобразив удивление. Начался разговор.

Без двух минут девять.

Придет ли Лютер? Если да, то с какой стороны? С восточной, от канцелярии? С западной, от штаба верховного командования? Или с северной, прямо с середины площади?

Внезапно перед окном возникла рука в перчатке. Она принадлежала затянутому в кожу регулировщику орпо.

Марш опустил стекло.

Полицейский произнес:

– Стоянка здесь временно запрещена.

– Понял. Еще две минуты, и меня здесь нет.

– Не две минуты. Прямо сейчас. – Фараон походил на гориллу, сбежавшую из берлинского зоопарка.

Марш, стараясь не спускать глаз с лестницы и продолжая разговор с регулировщиком, доставал из внутреннего кармана удостоверение крипо.

– Хреново работаешь, приятель, – прошипел он. – Ты в самом центре операции зипо, а сам, должен тебе сказать, болтаешься с краю, как хер в бардаке.

Полицейский схватил удостоверение и поднес к глазам.

– Мне не говорили об операции, штурмбаннфюрер. Какая операция? Кого выслеживают?

– Коммунистов. Масонов. Студентов. Славян.

– Мне никто не говорил. Я должен проверить.

Марш вцепился в баранку, чтобы унять дрожь в руках.

– Мы соблюдаем радиомолчание. Попробуй его нарушить – и Гейдрих лично пустит твои яйца на запонки. Это я тебе гарантирую. А теперь давай мое удостоверение.

На лице регулировщика появилась тень сомнения. Был момент, когда он, казалось, собирался вытащить Марша из машины, но потом нехотя вернул удостоверение.

– Не знаю…

– Благодарю за сотрудничество, унтервахтмайстер. – Марш поднял стекло, прекращая разговор.

Одна минута десятого. Шарли и Найтингейл все ещё беседуют. Он поглядел в зеркало. Полицейский, сделав несколько шагов, остановился и снова уставился на машину. Задумался, словно решаясь на что-то, подошел к мотоциклу и взял радиопередатчик.

Марш выругался. У него оставалось, самое большее, две минуты.

О Лютере ни слуху ни духу.

И тут он его увидел.

Из Большого зала появился человек в очках в массивной оправе, поношенном пальто. Держась рукой за гранитную колонну, словно боясь отпустить её, он стоял, оглядываясь, потом нерешительно двинулся вниз.

Марш запустил мотор.

Шарли и Найтингейл по-прежнему стояли спиной к нему. Он направился к ним.

Да оглянитесь же вы, ради Бога.

В этот момент Шарли обернулась. Она увидела и узнала старика. Лютер, как усталый пловец, достигший наконец берега, тяжело поднял руку.

«Что-то идет не так, – промелькнуло вдруг в голове Марша. – Что-то не так. Что-то такое, о чем я не подумал…»

Лютеру оставалось каких-то пять метров, когда вдруг исчезла его голова. Она растворилась в клубе красных брызг. Потом тело наклонилось вперед и покатилось по ступеням, а Шарли подняла руку, защищая лицо от разлетающихся частиц крови и мозга.

Секунда. Полторы. Потом по площади прокатился звонкий удар мощной винтовки, подняв в воздух и разбросав в разные стороны стаи голубей.

Пронзительно закричали люди.

Марш рванул «фольксваген» вперед, включил мигалку и, не обращая внимания на яростный рев клаксонов, врезался в поток машин, пересекая один ряд, потом другой. Он действовал так словно был убежден в своей неуязвимости и словно только эта вера и сила воли могли уберечь его от столкновения. Он видел, что вокруг окровавленного тела образовалась небольшая толпа. Слышал свистки полицейских. Со всех концов сбегались фигуры в черной форме – среди них Глобус и Кребс.

Найтингейл схватил Шарли за руку и тащил сквозь толпу подальше от этого места, к мостовой, где резко затормозил Марш. Дипломат рванул дверцу и, швырнув девушку на заднее сиденье, втиснулся следом. Дверца хлопнула. «Фольксваген» умчался прочь.

Нас предали.

Собирали четырнадцать человек; теперь четырнадцать покойников. Перед глазами протянутая рука Лютера, бьющий из шеи фонтан крови, отброшенное чудовищной силой туловище. Бегущие Глобус и Кребс. Все тайны ушли вместе с убитым.

Предали…

Он вел машину к подземному гаражу у Розенштрассе, рядом с биржей, туда, где раньше стояла синагога, – своему излюбленному месту встреч с осведомителями. Где ещё могло быть пустыннее? Опустив монету в автомат, оторвал билет, направил машину вниз по крутому спуску. Шины визжали по бетону, фары вырывали из темноты, словно пещерные рисунки, застарелые угольные и масляные пятна на полу и стенах.

Второй этаж был свободен – по субботам деловые кварталы Берлина представляли собой пустыню. Марш поставил машину в центральном пролете. Когда замолчал мотор, воцарилась полная тишина.

Никто не произнес ни слова. Шарли бумажной салфеткой вытирала пятна с плаща. Найтингейл, закрыв глаза, откинулся на спинку. Внезапно Марш ударил кулаками по баранке.

– Кому говорили?

Найтингейл открыл глаза.

– Никому.

– Послу? В Вашингтон? Резиденту?

– Я сказал: никому, – зло ответил тот.

– Брось, ни к чему все это, – вмешалась Шарли.

– Кроме того, это оскорбительно и глупо. Черт возьми, вы оба…

– Рассмотрим вероятные причины, – начал перечислять Марш, загибая пальцы. – Лютер выдал себя кому-нибудь – нелепость. Прослушивался телефон в будке на Бюловштрассе – невероятно: даже у гестапо не найдется средств, чтобы поставить «жучки» во все телефоны-автоматы в Берлине. Хорошо. Выходит, подслушали наш ночной разговор? Вряд ли, мы еле слышали друг друга!

– Зачем искать какой-то огромный заговор? Может быть, за Лютером просто следили.

– Тогда почему его не арестовали? Зачем убивать на людях в момент контакта?

– Он смотрел прямо на меня… – Шарли закрыла лицо руками.

– И все же: это не обязательно должен быть я, – вставил Найтингейл. – Утечка могла исходить и от одного из вас.

– Каким образом? Мы всю ночь были вместе.

– Не сомневаюсь, – зло выпалил дипломат, нащупывая ручку дверцы. – Мне необязательно выслушивать от вас это дерьмо. Шарли, а тебе лучше отправиться со мной в посольство. Прямо сейчас. Сегодня вечером мы отправим тебя самолетом из Берлина и будем надеяться, что тебя, Боже упаси, не впутают в это дело. – Он замолчал, ожидая ответа. – Ну, пошли.

Шарли отрицательно покачала головой.

– Если не жалко себя, подумай об отце.

– При чем тут мой отец? – возмутилась она.

Найтингейл выбрался из «фольксвагена».

– Мне ни за что не надо было давать втянуть себя в эту безумную затею. Ты просто сумасшедшая. А что до него, – он кивнул в сторону Марша, – то он конченый человек.

И пошел прочь от машины. Его шаги отдавались в пустом помещении сначала гулко, потом, учащаясь, стали затихать. Громко хлопнула металлическая дверь. Ушел.

Марш взглянул в зеркальце на Шарли. Свернувшись калачиком на заднем сиденье, она казалась совсем маленькой.

В отдалении послышался шум. Наверху кто-то поднимал шлагбаум. Въехал автомобиль. Внезапно Марша охватила паника, что-то вроде клаустрофобии, страха перед закрытым пространством. Их убежище могло легко превратиться в ловушку.

– Здесь оставаться нельзя, – сказал он, заводя машину. – Мы должны передвигаться.

– В таком случае я хотела бы сделать побольше снимков.

– Нужно ли?

– Ты собираешь свои улики, штурмбаннфюрер, а я буду собирать свои.

Марш снова взглянул на нее. Отложив салфетку, девушка с беззащитным вызовом смотрела ему в глаза. Он снял ногу с тормоза. Кататься по городу, несомненно, было рискованным делом, но что ещё им оставалось?

Он развернул машину, направляя её к выходу. Позади них в темноте блеснул свет фар.

3

Они остановились у Хафеля и пошли к берегу. Марш показал место, где нашли тело Булера. Как и четыре дня назад Шпидель, Шарли щелкала камерой, но теперь здесь мало что осталось для съемок. Там, где труп вытаскивали из воды, трава ещё была немного примятой. Она повернулась спиной к озеру и, дрожа, запахнула плащ.

Так как ехать к вилле Булера было рискованно, Марш притормозил у дамбы, не выключая мотора. Высунувшись из машины, журналистка сфотографировала дорогу, ведущую на остров. Красно-белый шлагбаум был опущен. Часового не видно.

– И это все? – спросила она. – Ради этого не стоит расплачиваться жизнью.

Ксавьер на мгновение задумался.

– Возможно, есть другие места.

Дом номер 56/58 по Ам Гроссен Ваннзее оказался большим особняком девятнадцатого века с украшенным колоннами фасадом. Германского филиала Международной комиссии криминальной полиции там больше не было: в послевоенные годы здание отдали под женскую школу. Марш огляделся по сторонам, посмотрел в оба конца тенистой улицы и подергал ворота. Они оказались незапертыми. Он дал знак Шарли подойти.

– Мы – господин и госпожа Марш, – сказал он Шарли, открывая ворота. – У нас дочь…

Она кивнула.

– Да, конечно. Хейди. Ей семь лет. С косичками…

– Ей плохо в школе, где она сейчас учится. Рекомендовали эту. Мы хотели бы посмотреть…

Они вошли во двор, закрыв за собой ворота.

Девушка добавила:

– Естественно, мы вторглись без разрешения и приносим извинения…

– Но фрау Марш явно выглядит слишком молодо для матери семилетней дочери.

– Ее во впечатлительном возрасте соблазнил один красавец следователь…

– Правдоподобная история.

Круглую клумбу огибала посыпанная гравием подъездная дорожка. Марш попробовал представить, как все было здесь в январе 1942 года. Возможно, земля покрыта снегом, мороз. Голые деревья. У входа дрожат двое часовых. Правительственные машины одна за другой с хрустом подъезжают по обледеневшему гравию. Подбегает адъютант и, отдавая приветствие, открывает дверцы машин. Штукарт: красивый, элегантный. Булер: в портфеле аккуратно уложены его бумаги адвоката. Лютер: моргает за своими толстыми очками. Шел ли изо рта пар в морозном воздухе? И Гейдрих. Приехал ли он, как хозяин, первым? Или же последним, чтобы показать свою власть? Зарумянил ли мороз даже эти бледные щеки?

Дом был заколочен и заброшен. Пока Шарли фотографировала вход, Марш, пробравшись сквозь мелкий кустарник, заглянул в окно. Маленькие парты и стульчики перевернуты и сложены друг на друга. Пара классных досок с текстами партийных молитв для заучивания детьми.

На одной:

Перед трапезой.

На другой:

После трапезы.

Стены украшали детские рисунки – голубые луга, зеленые небеса, зеленовато-желтые облака. Творчество детишек было опасно близко к выродившемуся, развращенному искусству; такое своенравие придется из них выколачивать… Даже с улицы Марш уловил запах школы – знакомую смесь мела, деревянных полов и несвежей казенной пищи. Он с отвращением отвернулся.

На соседнем участке кто-то разжег костер. Над лужайкой позади дома поплыл едкий белый дым – жгли сырую древесину и прошлогодние листья. К лужайке вела широкая лестница с оскалившими морды каменными львами по сторонам. Позади сквозь деревья проглядывала унылая гладкая поверхность Хафеля. Они стояли лицом к югу. Из окон верхнего этажа был бы виден Шваненвердер, находящийся всего в полукилометре отсюда. Когда Булер в начале пятидесятых годов покупал виллу, играла ли роль близость друг к другу этих двух строений – не тянуло ли его, как убийцу, к месту преступления? Если так, то в чем конкретно состояло преступление?

Марш, нагнувшись, взял пригоршню земли, понюхал и разжал пальцы. След остыл много лет назад.

В глубине участка притулились две позеленевшие от времени деревянные бочки; когда-то садовник набирал в них воду. Марш и Шарли сели на них рядом, болтая ногами и глядя на озеро. Он не спешил уходить. Здесь никто не станет их искать. Царила неуловимо меланхоличная атмосфера – тишина, перекатываемые по траве мертвые листья, запах дыма – прямая противоположность весне. Она напоминала об осени, о конце сущего.

Ксавьер заговорил:

– Рассказывал ли я тебе, что до того, как я ушел в море, в городе жили евреи? Когда вернулся, их уже не осталось. Я стал расспрашивать. Говорили, что их эвакуировали на Восток. Для расселения.

– И этому верили?

– На людях, конечно, соглашались с официальной пропагандой. Но, даже оставаясь наедине с самим собой, благоразумнее было не размышлять об этом. И легче. Делать вид, что так оно и было.

– И ты этому верил?

– Я об этом не думал… Кому до этого дело? – внезапно вспылил он. – Представь, что все знали все в подробностях. Изменилось бы что-нибудь?

– Некоторые считают, что изменилось бы, – возразила Шарли. – Поэтому ни одного из тех, кто был на совещании у Гейдриха, нет в живых. За исключением самого Гейдриха.

Он оглянулся на дом. Его мать, твердо верившая в привидения, говорила, что кирпичи и штукатурка впитывают в себя историю и, словно губка, хранят все, чему были свидетелями. С тех пор Марш видел столько мест, где творилось зло, что давно перестал этому верить. В доме 56/58 по Ам Гроссен Ваннзее не было ничего особенно зловещего. Это был просто большой особняк богатого человека, ныне превращенный в школу для девочек. Что теперь впитывают в себя эти стены? Девичьи увлечения? Уроки геометрии? Волнения перед экзаменами?

Он достал приглашение Гейдриха. «Обсуждение, за которым последует завтрак». Начало в полдень. Окончание – когда? – часа в три-четыре. Когда они разъезжались, должно быть, темнело. Желтый свет в окнах, туман с озера. Четырнадцать человек. Сытые, может быть, некоторые под хмельком с гестаповского вина. Машины, чтобы отвезти их в центр Берлина. Шоферы, долго ждавшие на холоде, с замерзшими ногами и носами, словно сосульки…

А затем, менее чем через пять месяцев, в летнюю жару, Мартин Лютер заходит в Цюрихе в контору Германа Цаугга, банкира богатых и запуганных, и абонирует сейф с четырьмя ключами.

– Интересно, почему он был с пустыми руками.

– Что? – переспросила Шарли. Марш прервал её размышления.

– Я всегда представлял себе Лютера с маленьким чемоданчиком. Однако, когда он спускался к вам по лестнице, у него в руках ничего не было.

– Может быть, он рассовал все по карманам.

– Возможно. – Хафель, казалось, затвердел – озеро ртути. – Но он должен был прилететь из Цюриха с каким-то багажом. Одну ночь он провел за границей. Кроме того, забрал что-то из банка. – Ветер пошевелил ветви деревьев. Марш посмотрел вокруг. – В конечном счете он был тертый калач, не особо доверявший людям. Было бы больше похоже на него, если бы он попридержал действительно ценный материал. Он не стал бы рисковать, передавая американцам все сразу: иначе как бы он смог торговаться?

Снижаясь, в сторону аэропорта низко пролетел реактивный самолет, шум двигателей затихал следом за ним. Этого звука в 1942 году не существовало…

Внезапно он встал на ноги, снял её с бочки и размашисто зашагал по лужайке. Она за ним – спотыкаясь, хохоча, умоляя идти потише.

Он поставил машину на обочине в Шлахтензее и бегом направился к телефонной будке. Макс Йегер не отвечал ни на Вердершермаркт, ни у себя дома. Унылый гудок в трубке вызывал у Марша желание дозвониться до кого-нибудь, до кого угодно.

Он попробовал набрать номер Руди Хальдера. Можно было извиниться, как-нибудь намекнуть, что рискнуть все же стоило. Никого. Он посмотрел на трубку. А что, если Пили? Даже при враждебном отношении мальчика к нему – какое-никакое общение. Но и домик в Лихтенраде не отвечал.

Город захлопнул перед ним свои двери.

Он уже собрался было выходить из будки, но вдруг, поддавшись внезапному порыву, повернулся и набрал номер своей квартиры. Со второго звонка ответил мужской голос:

– Да? – Это было гестапо: голос Кребса. – Марш? Я знаю, что это вы. Не вешайте…

Он как ошпаренный бросил трубку.

Спустя полчаса он протискивался в потертые деревянные двери берлинского городского морга. Без формы он чувствовал себя голым. В углу тихо плавала женщина; рядом с ней – напряженная фигура сотрудницы вспомогательного женского полицейского корпуса, явно смущенной таким проявлением чувств в официальном месте. Он предъявил служителю удостоверение и спросил Мартина Лютера. Тот справился по листочкам с загнутыми углами.

– Мужчина, около 65 лет, опознан как Лютер, Мартин. Привезли сразу после полуночи. Несчастный случай на железной дороге.

– А как насчет стрельбы сегодня утром, той, что была на площади?

Служитель, вздохнув, лизнул желтый от табака палец и перевернул страничку.

– Мужчина, около 65 лет, опознан как Штарк, Альфред. Поступил час назад.

– Он-то мне и нужен. Как его опознали?

– По удостоверению личности в кармане.

– Хорошо. – Марш, предупреждая возражения, решительно направился к лифту. – Я дорогу найду.

Когда открылась дверь лифта, он, на свою беду, лицом к лицу столкнулся с доктором Августом Эйслером.

– Марш! – Эйслер был явно ошеломлен и шагнул назад. – Говорят, что вас арестовали.

– Неправду говорят. Я работаю «под крышей».

Эйслер уставился на его штатский костюм.

– Кем же вы теперь? Сутенером? – Это так рассмешило эсэсовского медика, что он снял очки и вытер слезы. Марш захохотал вместе с ним.

– Нет, судмедэкспертом. Говорят, хорошо платят, а делать почти нечего.

Улыбка сошла с лица Эйслера.

– И вы ещё можете так говорить! Я торчу здесь с полуночи. – Он понизил голос. – Очень высокий чин. Операцию проводило гестапо. Только ни-ни – он постучал по своему длинному носу. – Ничего не скажу. Нельзя.

– Не волнуйся так, Эйслер. Знаю я это дело. Фрау Лютер опознала останки?

Эйслер был разочарован.

– Нет, – пробормотал он. – Мы пощадили её.

– А как Штарк?

– Да вы, я вижу, хорошо осведомлены. Как раз собираюсь им заняться. Не хотите ли пойти со мной?

В памяти опять возникла словно взорвавшаяся голова, плотная струя крови и мозга.

– Нет, благодарю.

– Я так и думал. Чем его убили? Фаустпатроном?

– Поймали убийцу?

– Вы следователь. Вам и знать. Мне только сказали, чтобы я не копал слишком глубоко.

– А вещи Штарка, где они?

– Уложены и готовы к отправке. В комнате хранения личных вещей.

– Где это?

– По коридору, четвертая дверь налево.

Марш направился туда. Эйслер крикнул вдогонку:

– Эй, Марш! Попридержите для меня парочку своих лучших шлюх!

Пронзительный смех судмедэксперта преследовал его, пока он шел по коридору.

Четвертая дверь слева была отперта. Он огляделся, не видит ли кто его, и вошел внутрь.

Это была небольшая кладовка в три метра шириной. Как раз достаточно, чтобы посередине мог пройти человек. С обеих сторон ряды пыльных металлических стеллажей, заваленных узлами одежды, завернутой в толстую полиэтиленовую пленку. Еще чемоданы, сумки, зонты, протезы, изуродованная инвалидная коляска, шляпы… Обычно пожитки покойного забирали наследники. Если же обстоятельства смерти вызывали подозрения, их забирали следователи или направляли прямо в лаборатории судебной экспертизы. Марш принялся рассматривать пластиковые бирки, на каждой из которых отмечалось время и место смерти и фамилия умершего. Часть этого скарба валялась здесь годами – жалкие свертки тряпья и безделушек, последнее наследство покойных, никому не нужное, даже полиции.

Как это похоже на Глобуса – не признавать ошибок. Непогрешимость гестапо должна сохраняться любой ценой! Таким образом, тело Штарка по-прежнему выдавалось за труп Лютера, а Лютер ляжет в могилу нищего под именем бродяги Штарка.

Марш потянул к себе сверток, лежавший ближе всех к двери, повернул бирку к свету: «18.4.64. Адольф-Гитлерплатц. Штарк, Альфред».

Итак, Лютер покинул этот мир как самый последний обитатель концлагеря – в результате насильственной смерти, полуголодный, одетый в чужое тряпье, похоронят старого партайгеноссе без почестей, чужие руки после смерти собрали его пожитки.

Следователь достал из кармана нож и распорол набитый до отказа пластиковый мешок. Содержимое, словно человеческие внутренности, вывалилось на пол.

Лютер его не интересовал. Ему важно было узнать, каким образом между полуночью и девятью часами утра Глобус узнал, что Лютер ещё жив.

Американцы!

Он содрал остатки полиэтилена.

Одежда воняла дерьмом и мочой, блевотиной и потом – всеми запахами человеческой жизнедеятельности. Одному Богу известно, какие паразиты обитали в этом барахле. Он обшарил карманы. Пусто. Но руки чесались найти что-либо. «Не отчаивайся. Квитанция из камеры хранения – маленький клочок бумаги, если свернуть, то не больше спички; можно спрятать в воротнике». Он принялся надрезать подкладку залитого свернувшейся кровью длинного коричневого пальто. Пальцы становились грязными и скользкими…

Ничего. Обычный мусор, который, как он знал по опыту, таскают с собой бродяги – обрывки бечевок и клочки бумаги, пуговицы, окурки, – уже забрали. Гестаповцы осмотрели одежду Лютера со всей тщательностью. Как же иначе. А он как дурак вообразил, что они вообще этого делать не станут. Рассвирепев, он принялся кромсать ножом ткань – справа налево, слева направо, справа налево…

Он отошел от кучи тряпья, тяжело дыша, словно убил человека. Потом поднял с полу лоскут и вытер нож и руки.

– Знаешь, что я подумала? – сказала Шарли, когда он вернулся в машину. – Я подумала, что он прилетел из Цюриха абсолютно пустой.

Она все ещё сидела на заднем сиденье «фольксвагена». Марш обернулся к ней.

– Нет, что-то привез. Никакого сомнения. – Он старался скрыть раздражение: она-же не виновата. – Но Лютер был слишком напуган, чтобы держать это что-то при себе. Поэтому отдал на хранение, получил квитанцию – или в аэропорту, или на вокзале – и намеревался забрать позже. Уверен, что дело обстояло именно так. Теперь это у Глобуса или навсегда потеряно.

– Нет. Послушай. Я думала об этом. Вчера, проходя через таможню, я благодарила Бога, что ты отговорил меня от того, чтобы взять картину с собой в Берлин. Помнишь, какие были очереди? Они проверяли каждую сумку. Как мог Лютер пронести хотя бы что-нибудь мимо пограничников?

Марш думал, потирая виски.

– Хороший вопрос, – наконец произнес он. – Может быть, – добавил он минуту спустя, – самый лучший вопрос, который задавали мне в моей жизни.

В аэропорту имени Германа Геринга по-прежнему мокла под дождем статуя Ханны Райч. Покрытыми ржавчиной глазами она смотрела на площадку перед залом для отбывающих пассажиров.

– Лучше оставайся в машине, – посоветовал Марш. – Машину водить можешь?

Шарли кивнула. Он бросил ключи ей на колени.

– Если местный полицейский станет прогонять, не спорь с ним. Отъезжай, а потом возвращайся. Езди по кругу. Дай мне двадцать минут времени.

– А потом?

– Не знаю. – Он неопределенно взмахнул рукой. – Действуй по своему усмотрению.

Марш решительно вошел в здание аэропорта. На больших электронных часах над зоной паспортного контроля мигали цифры – 13:22. Он оглянулся. Его свобода, возможно, измерялась минутами. Даже менее того, если Глобус объявил общую тревогу, ибо ничто во всем рейхе так сильно не охранялось, как аэропорт.

Из головы не выходили Кребс в его квартире и Эйслер: «Говорят, вас арестовали».

Лицо человека с сувенирной сумкой из Солдатского зала показалось знакомым. Не гестаповская ли ищейка? Марш резко повернул и направился к туалетам. Постоял у писсуара, делая вид, что справляет нужду, и не отрывая глаз от входа. Никто не вошел. Когда вышел, того человека не было.

«Заканчивается посадка на рейс 207 „Люфтганзы“ до Тифлиса…»

Он подошел к центральной стойке «Люфтганзы» и предъявил удостоверение одному из служащих.

– Мне нужно поговорить с руководителем службы безопасности. Срочно.

– Не знаю, здесь ли он, штурмбаннфюрер.

– Поищите.

Служащий долго отсутствовал. 13:27 – показывали часы. 13:28. Может быть, звонит в гестапо. 13:29. Марш сунул руку в карман, почувствовал холодный металл «люгера». Лучше постоять за себя здесь, чем, выплевывая зубы, ползать по каменному полу на Принц-Альбрехтштрассе.

13:30.

Вернулся служащий.

– Сюда, герр штурмбаннфюрер. Будьте любезны.

Фридман поступил на службу в крипо Берлина в одно время с Маршем. Через пять лет он уволился, успев избежать расследования по делу о коррупции. Теперь он ходил в сшитых на заказ английских костюмах, курил беспошлинные швейцарские сигары и получал в пять раз больше своего официального оклада путями, о которых давно подозревали, но ничего не могли доказать. Фридман был торговым королем, а аэропорт – его маленьким продажным королевством.

Когда он осознал, что Марш явился не расследовать его делишки, а просить об услуге, то пришел в неописуемый восторг. Отличное настроение сохранялось все время, пока они шли по переходу, ведущему из здания аэровокзала.

– Как поживает Йегер? Как всегда, создает беспорядок? А Фибес? По-прежнему дергается над картинками арийских девственниц и украинских уборщиц? Не представляешь, как я по всем вам скучаю. Вот и пришли. – Фридман сунул сигару в рот и дернул большую дверь. – Вот она, пещера Аладдина! – Металлическая дверь с грохотом откатилась в сторону, открывая небольшой ангар, набитый утерянными и забытыми вещами. – Вещи, оставленные пассажирами, – продолжал Фридман. – Не поверишь, чего здесь только не бывает. Однажды у нас был даже леопард.

– Леопард? Кошка?

– Подох. Какой-то лентяй забыл, что его нужно кормить. Получилась отличная шуба. – Он захохотал и пощелкал пальцами. Из полумрака вышел пожилой сгорбленный человек – славянин с широко расставленными испуганными глазами.

– Встань-ка прямо, парень. Прояви уважение. – Фридман дал ему пинка, и тот, еле устояв на ногах, подался назад. – Этот штурмбаннфюрер – мой большой друг. Он что-то ищет. Скажи ему, Марш.

– Кейс, возможно портфель, – объяснил Марш. – Последний рейс из Цюриха в понедельник, тринадцатого. Оставлен или в самолете, или в зоне получения багажа.

– Понял? Хорошо? – Славянин кивнул. – Ну, тогда давай! – Тот, шаркая ногами, удалился, а Фридман показал на язык. – Немой. Язык оторвало в войну. Идеальный работник! – Он снова засмеялся и похлопал Марша по плечу. – Ну, как дела?

– Ничего.

– В гражданской одежде. Работаешь в выходной день. Должно быть, что-то солидное.

– Возможно.

– Наверное, насчет этого типа, Мартина Лютера, угадал? – Марш не ответил. – Вот и ты онемел. Понимаю. – Фридман стряхнул пепел сигары на чистый пол. – Ладно, не стану спорить – жить-то всем надо. Что-нибудь вроде операции «полные портки»?

– Как-как?

– Пограничники придумали. Кто-то намеревается ввезти что не следует. Входит в таможенный зал, видит усиленные меры контроля и кладет в штаны. Бросает все и смывается.

– А эти усиленные меры специально организованы, да? Не открываете же вы ежедневно каждый чемодан?

– Только в течение недели накануне Дня Фюрера.

– А как насчет утерянных вещей? Вы их открываете?

– Только если похоже, что там что-нибудь ценное, – снова рассмеялся Фридман. – Да шучу, шучу! Народу не хватает. На всякий случай пропускаем через рентген: понимаешь, взрывчатка, оружие. Оставляем здесь и ждем, пока кто-нибудь не востребует. Если в течение года никто не является, тогда вскрываем и смотрим, что там есть.

– Полагаю, хватает на пару костюмов.

– Что? – Фридман помял ткань рукава своего безукоризненно сшитого костюма. – На это тряпье? – Он обернулся на звук позади себя. – Похоже, тебе повезло, Марш.

Держа что-то в руках, возвращался славянин. Фридман взял принесенный им чемоданчик и взвесил на руке.

– Совсем легкий. Явно не золото. Как ты думаешь, что там, Марш? Наркотики? Доллары? Контрабандный восточный шелк? Карты с указанием клада?

– Хочешь открыть? – Марш нащупал в кармане пистолет. Если понадобится, он пустит его в ход.

Фридман казался шокированным.

– Это же услуга. Одного приятеля другому. Это твое дело. – Он передал находку Маршу. – Запомни это, штурмбаннфюрер. Услуга. Когда-нибудь и ты мне так же поможешь, как товарищ товарищу, не так ли?

Чемоданчик был из тех, какими, к примеру, пользуются врачи, с медными уголками и прочным медным замком, поблекший от времени. Тусклая коричневая кожа в царапинах, потемневшая плотная строчка, коричневая ручка вытерта до блеска годами носки, превратившись как бы в продолжение руки. Все в нем говорило о надежности и уверенности, профессионализме и спокойном богатстве. Наверняка изготовлен до войны, может быть, даже до первой мировой, чтобы служить не одному поколению. Солидная вещь. И дорогая.

Все это Марш оценил по пути к «фольксвагену». Он вышел, минуя пограничников, – ещё одна услуга Фридмана.

Шарли набросилась на чемоданчик, как ребенок на подарок к дню рождения, и разочарованно выругалась, обнаружив, что он заперт. Пока Марш выезжал за пределы аэропорта, она отыскала в сумочке маникюрные ножницы. Девушка безнадежно ковырялась в замке, оставляя на металле бесполезные царапины.

Марш заметил:

– Зря теряешь время. Придется его взламывать. Подожди, пока не приедем.

Расстроенная, она трясла сумочку.

– Куда?

Он провел рукой по волосам.

Хороший вопрос.

Все комнаты в городе были заняты. «Эдем» со своим садом-кафе на крыше, «Бристоль» на Унтер-ден-Линден, «Кайзерхоф» на Моренштрассе – все они прекратили бронирование за много месяцев до праздника. Отели-громадины на тысячи номеров и крошечные меблированные комнаты, разбросанные вокруг вокзалов, пестрели форменным обмундированием: штурмовики и эсэсовцы, люфтваффе и вермахт, гитлерюгенд и Союз немецких девушек, но, кроме них, и все остальные – национал-социалистская имперская военная ассоциация, германское общество соколиной охоты, школы национал-социалистского руководства…

У самого знаменитого и фешенебельного из всех берлинских отелей «Адлона», на углу Паризерплатц и Вильгельмштрассе, у металлических ограждений давились толпы людей, чтобы хотя бы мельком взглянуть на знаменитость: кинозвезду, футболиста, партийного наместника, приехавшего в город по случаю дня рождения фюрера. Когда Марш и Шарли проезжали мимо, у отеля остановился «мерседес», пассажиры в черном обмундировании купались в свете дюжины фотовспышек.

Марш пересек площадь, выехав на Унтер-ден-Линден, свернул налево, потом направо на Доротеенштрассе. Поставил машину среди мусорных ящиков позади гостиницы «Принц Фридрих-Карл». Как раз здесь, за завтраком с Руди Хальдером, по существу, началась его эпопея. Когда же это было? Он не мог вспомнить.

Управляющий гостиницы «Фридрих-Карл» был по обыкновению одет в старомодный черный сюртук и брюки в полоску и имел поразительное сходство с покойным президентом Гинденбургом. Он поспешил навстречу, любовно разглаживая роскошные седые бакенбарды.

– Штурмбаннфюрер Марш, какая радость! Какая радость! И оделись для отдыха!

– Добрый день, герр Брокер. Дело у меня к вам непростое. Нужна комната.

Брекер в отчаянии всплеснул руками.

– Никакой возможности! Даже для такого важного клиента, как вы!

– Да полно, герр Брекер. Должно же быть у вас что-то в запасе. Нас бы устроила мансарда, чулан. Вы бы оказали величайшую услугу имперской криминальной полиции…

Брекер старческими глазами оглядел их багаж и остановил взгляд на Шарли. В глазах блеснул огонек.

– А это фрау Марш?

– К сожалению, нет. – Марш взял Брокера под руку и под подозрительным взглядом старого портье отвел его в угол. – Эта молодая дама располагает важнейшими сведениями, но мы хотели бы допросить ее… как бы вам сказать?

– В неофициальной обстановке? – подсказал старик.

– Именно! – Марш достал все, что у него оставалось от сбережений, и зашуршал купюрами.

– Естественно, криминальная полиция щедро вознаградит вас за эту «неофициальную обстановку».

– Понял. – Увидев деньги, Брекер облизнул губы. – И поскольку это касается безопасности, вы, несомненно, предпочли бы обойтись без некоторых формальностей, скажем, регистрации…

Марш, перестав считать, вложил всю пачку во вспотевшие руки управляющего.

В награду за банкротство Марш получил комнатку судомойки под самой крышей. Добраться туда можно было с третьего этажа по шаткой черной лестнице. Им пришлось подождать внизу минут пять, пока из комнаты выселяли девушку и меняли постельное белье. Марш отклонил многократные предложения господина Брокера помочь с багажом и не обращал внимания на похотливые взгляды, которые старик бросал в сторону Шарли. Однако он потребовал, чтобы их накормили – принесли хлеба, сыра, ветчины, фруктов, термос с черным кофе. Управляющий обещал принести лично. Марш попросил оставить все это в коридоре.

– Конечно, это не «Адлон», – заметил Марш, когда они остались одни. Комнатка была душной. Казалось, что все тепло гостиницы, поднявшись вверх, скапливалось под черепицей крыши. Встав на стул, он открыл чердачное окно и спрыгнул, осыпаемый тучей пыли.

– Кому нужен «Адлон»? – Она обняла его и крепко поцеловала в губы.

Как было сказано, управляющий оставил поднос с едой за дверью. Карабканье по лестнице почти доконало его. Сквозь трехсантиметровые доски Марш слушал его хриплое дыхание, а потом удаляющиеся шаги. Убедившись, что старик ушел, он забрал поднос и поставил его на хрупкий туалетный столик. В двери не было замка, он сунул стул в дверную ручку.

Марш положил чемоданчик Лютера на жесткую деревянную кровать и достал складной нож.

Замок был предназначен выдержать именно такой приступ. Прежде чем открылась застежка, пришлось повозиться целых пять минут, к тому же сломалось одно лезвие. Он поднял крышку.

Снова этот бумажный запах – запах давно не открывавшейся картотеки или забытого хозяином ящика письменного стола. И что-то ещё – похоже, антисептик, лекарства.

Шарли стояла за спиной. Он ощущал на щеке тепло её дыхания.

– Неужели пустой?

– Нет, не пустой. Полный.

Он достал носовой платок и вытер вспотевшие руки. Потом опрокинул чемоданчик вверх дном, вытряхнув содержимое на покрывало.

4

ЗАЯВЛЕНИЕ, СДЕЛАННОЕ ПОД ПРИСЯГОЙ

ГОСУДАРСТВЕННЫМ СЕКРЕТАРЕМ МИНИСТЕРСТВА

ВНУТРЕННИХ ДЕЛ ВИЛЬГЕЛЬМОМ ШТУКАРТОМ

(4 машинописные страницы)

В воскресенье 21 декабря 1941 года ко мне обратился со срочной просьбой о личной встрече советник по делам евреев министерства внутренних дел д-р Бернард Лозенер. Он сообщил мне, что его подчиненный, помощник советника по расовым вопросам д-р Вернер Фельдшер, слышал из «вполне надежного источника, от одного из друзей», что недавно эвакуированные из Берлина тысяча евреев зверски убиты в Румбульском лесу в Польше. Далее он поставил меня в известность, что испытываемое им возмущение не позволяет ему оставаться на нынешнем посту в министерстве и поэтому он просит перевести его на другую работу. Я ответил, что займусь выяснением этого вопроса.

На следующий день по моей просьбе меня принял обергруппенфюрер Рейнхард Гейдрих в своем кабинете на Принц-Альбрехтштрассе. Обергруппенфюрер подтвердил достоверность информации д-ра Фельдшера и настаивал на том, чтобы я раскрыл её источник, поскольку такие нарушения мер безопасности нетерпимы. Затем он отпустил адъютанта, сказав, что хочет поговорить со мной на доверительной основе.

Он сообщил мне, что в июле его вызывали в штаб-квартиру фюрера в Восточной Пруссии. Гитлер откровенно сказал ему следующее: он решил раз и навсегда разрешить еврейский вопрос. Час настал. Он не может полагаться на то, что у его преемников хватит воли или военной мощи, которой он ныне располагает. Он не боится последствий. Теперь люди чтят Французскую революцию, но кто сегодня вспоминает о тысячах невинно погибших? Революционное время подчиняется собственным законам. Когда Германия выиграет войну, никто потом не станет спрашивать, как мы этого добились. Случись, что Германия проиграет в смертельной схватке, по крайней мере те, кто надеется извлечь выгоду из поражения национал-социализма, будут стерты с лица земли. Необходимо раз и навсегда уничтожить биологические основы иудаизма. Иначе проблема будет вырываться наружу на горе будущим поколениям. Таков урок истории.

Обергруппенфюрер Гейдрих далее сообщил, что необходимые полномочия, позволяющие ему выполнить этот приказ фюрера, предоставлены ему рейхсмаршалом Герингом 31.7.41 г. Эти вопросы будут обсуждаться на предстоящем межведомственном совещании. Тем временем, настаивал он, я должен любыми средствами установить личность источника информации, полученной д-ром Фельдшером. Этот вопрос связан с высшими соображениями безопасности.

Я со своей стороны высказал мнение, что, принимая во внимание важность затронутых вопросов, с юридической точки зрения было бы уместно получить письменное распоряжение фюрера. Обергруппенфюрер заявил, что по политическим соображениям такой образ действий невозможен, но что если у меня имеются какие-либо сомнения, то мне следует обсудить их лично с фюрером. Обергруппенфюрер Гейдрих завершил нашу беседу шутливым замечанием: принимая во внимание, что я являюсь главным составителем законов империи, а он – её главным полицейским, у нас не должно быть причин для беспокойства относительно юридического обоснования.

Настоящим подтверждаю под присягой, что это правдивая запись нашей беседы, составленная на основании заметок, сделанных мною в тот же вечер.

ПОДПИСАЛ: Вильгельм Штукарт (поверенный).

ДАТИРОВАНО: 4 июня 1942 года, Берлин.

ЗАВЕРИЛ: Йозеф Булер (поверенный).

5

На город опустился вечер. Солнце закатилось за купол большого зала, позолотив его, словно макушку исполинской мечети. На проспекте Победы и магистрали Восток – Запад мелькали огни фар. Дневные толпы растаяли, их сменили вечерние очереди у кинотеатров и ресторанов. Над затерянным в темноте Тиргартеном монотонно гудел дирижабль.

ИМПЕРСКОЕ МИНИСТЕРСТВО ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ

СЕКРЕТНО, ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВАЖНОСТИ,

ДЕПЕША ГЕРМАНСКОГО ПОСЛА В ЛОНДОНЕ

ГЕРБЕРТА ФОН ДИРКСЕНА

Изложение бесед с послом Соединенных Штатов в Великобритании Джозефом П. Кеннеди

(выдержки; две печатные страницы)

Получено в Берлине 13 июня 1938 года.

Хотя он (посол Кеннеди) не знает Германии, но осведомлен из самых разнообразных источников о том, что нынешнее правительство очень много сделало для Германии и что немцы довольны и пользуются хорошими условиями жизни.

Затем посол затронул еврейский вопрос, заявив, что он, естественно, имеет большое значение для германо-американских отношений. В этой связи нам причиняет вред не столько сам факт, что мы хотим избавиться от евреев, сколько шум, сопровождающий наши намерения. Сам он вполне понимает нашу политику в отношении евреев; он из Бостона и там в одном гольф-клубе, да и в других клубах, евреев не принимают последние пятьдесят лет.

Получено в Берлине 18 октября 1938 года.

Сегодня опять, как и в предыдущих беседах, Кеннеди упомянул, что в Соединенных Штатах существуют очень сильные антисемитские настроения и что значительная часть населения проявляет понимание отношения немцев к евреям… Судя вообще по его личным качествам, я полагаю, что он очень хорошо поладил бы с фюрером.

– Мы не сможем сделать это в одиночку.

– Должны.

– Ну пожалуйста, дай мне отнести их в посольство. Они там могут вывезти их в дипломатическом багаже.

– Нет!

– Нельзя с уверенностью сказать, что он нас выдал…

– Тогда кто же? И вот ещё что. Неужели ты думаешь, что американские дипломаты захотят к этому притронуться?

– Но если нас с этим поймают… Это смертный приговор.

– У меня есть план.

– Хороший?

– Лучше, чем никакой.

ЦЕНТРАЛЬНОЕ СТРОИТЕЛЬНОЕ УПРАВЛЕНИЕ, АУШВИЦ,

МАСТЕРСКИМ ПО ИЗГОТОВЛЕНИЮ ОБОРУДОВАНИЯ, АУШВИЦ,

31 МАРТА 1943 ГОДА

На ваше письмо от 24 марта 1943 года (выдержка).

В ответ на ваше письмо сообщаем, что в соответствии с заказом от 18 января 1943 года для Бв ЗОБ и Зс должны быть изготовлены три герметические башни тех же размеров и спецификаций, что и ранее поставленные.

Пользуясь случаем, напоминаем о заказе от 6 марта 1943 года на поставку газонепроницаемой двери 100х192 для хранилища трупов I крематория III, Бв30а, которую следует изготовить по спецификациям и размерам подвальной двери расположенного напротив крематория II, с глазком из двойного 8-миллиметрового стекла с резиновым уплотнителем. Заказ следует рассматривать как особо срочный…

Недалеко от гостиницы к северу от Унтер-ден-Линден находилась ночная аптека. Ею, как и всеми предприятиями, владели немцы, но работали в ней румыны – единственные, кто по бедности изъявлял желание работать в такое время. Как на базаре, там было все – сковородки, керосинки, чулки, детское питание, поздравительные открытки, канцелярские товары, игрушки, фотопленка… Аптека вела оживленную торговлю в большой берлинской колонии приезжих рабочих.

Они вошли по отдельности. У одного прилавка Шарли поговорила с пожилой продавщицей, та тут же исчезла в кладовой и вернулась с кучей флаконов. У другого Марш купил школьную тетрадь, два листа толстой коричневой бумаги, два листа бумаги для упаковки подарков и катушку прозрачной клейкой ленты.

Покинув аптеку, они прошли два квартала до станции «Фридрихштрассе», где сели на поезд подземки, следующий в южном направлении. Вагон был набит обычной субботней вечерней публикой – тут были державшиеся за руки влюбленные, возвращающиеся с фейерверка семейства, разгулявшиеся пьяные юнцы – и никто, насколько мог судить Марш, не обращал на них ни малейшего внимания. Все же он подождал, когда двери вот-вот начнут закрываться, и только тогда потянул её за собой на платформу станции «Темпельгоф». Еще десять минут езды на тридцать пятом номере трамвая – и они в аэропорту.

Всю дорогу они молчали.

КРАКАУ,

18.7.43.

(написано от руки)

Глубокоуважаемый Критцингер, вот этот список

Аушвиц ... 50.02N 19.11Е

Кульмхоф ... 53.20N 18.25Е

Бельзец ... 50.12N 23.28Е

Треблинка ... 52.48N 22.20Е

Майданек ... 51.18N 22.31Е

Собибор ... 51.33N 23.31Е

Хайль Гитлер!

(подпись)

Булер(?)

Темпельгоф сооружен раньше аэропорта имени Германа Геринга, он победнее, попроще. Зал ожидания для пассажиров построен до войны и украшен снимками на темы первых лет пассажирских перелетов – старые «юнкерсы» с фюзеляжами из гофрированного металла, бравые пилоты в защитных очках и с шарфами на шее, бесстрашные путешественницы с полными лодыжками и в шляпах колпаком. Наивное время! Марш, делая вид, что разглядывает фотографии, занял позицию у входа в зал, а Шарли направилась к столу, где оформляли прокат автомашин.

Она вдруг смущенно заулыбалась, виновато разводя руками, – одним словом, в совершенстве сыграла даму, попавшую в затруднительное положение. Опоздала на самолет, а дома ждут… Очарованный агент из бюро проката заглянул в напечатанный на машинке список. Какое-то время все висело на волоске, но потом – ах да, фрейлейн, раз уж так случилось, у него кое-что найдется. Разумеется, особенно для таких прелестных глазок, как ваши… Будьте добры, ваши права…

Она протянула права. Выданы в прошлом году на имя Магды Фосс, двадцати четырех лет, проживающей в районе Мариендорф, Берлин. Это были права девушки, убитой в день свадьбы пять дней назад. Они лежали в столе Макса Йегера вместе с другими бумагами, относящимися к убийствам в Шпандау.

Марш отводил взгляд, заставляя себя разглядывать старый снимок с видом аэродрома с высоты птичьего полета. На взлетно-посадочной полосе крупными буквами было выведено: «БЕРЛИН». Оглянувшись, он заметил, что агент, смеясь над собственными остротами, заполняет анкету.

Хитрость была не без риска. Утром копия договора об аренде машины автоматически пойдет в полицию, и даже орпо заинтересуется, как это убитая женщина берет напрокат машину. Но завтра воскресенье, в понедельник – день рождения фюрера, а ко вторнику – самое раннее, когда орпо перестанет ковырять в заднице, – Марш рассчитывал, что они с Шарли будут либо в безопасности, либо арестованы, либо убиты.

Через десять минут после прощального обмена улыбками девушке вручили ключи от четырехдверного черного «опеля» с десятью тысячами километров на счетчике. Еще через пять минут Марш присоединился к ней на стоянке. Она вела машину, а он показывал дорогу. Впервые он увидел Шарли за баранкой, узнав её ещё с одной стороны. В оживленном уличном движении она проявляла преувеличенную осторожность, что, на его взгляд, было ей совсем не свойственно.

ЗАРИСОВКА СООРУЖЕНИЙ АУШВИЦА,

СДЕЛАННАЯ МАРТИНОМ ЛЮТЕРОМ

(датирована 15 июля 1943 года, от руки, на одной странице)

Вестибюль гостиницы «Принц Фридрих-Карл» пустовал – гости развлекались в городе. Когда они, направляясь к лестнице, проходили мимо портье, тот не поднял головы. Они олицетворяли очередную махинацию господина Брокера – лучше всего не совать нос.

Комнату не обыскивали. Затиснутые Маршем в дверную щель нитки оставались на месте. И внутри, когда он достал из-под кровати чемоданчик Лютера, в замке по-прежнему торчал незаметный волосок.

Шарли сбросила одежду и завернулась в полотенце.

В ванной в конце коридора голая лампочка освещала грязную раковину. Ванна, как на цыпочках, стояла на железных лапах.

Марш вернулся в спальню, захлопнул дверь и снова подпер её стулом. На туалетный столик вывалил все, что было в чемоданчике, – карту, разные конверты, протокольные записи и докладные записки, отчеты, включая один с рядами статистических данных, напечатанных на машинке с необычно крупным шрифтом. Некоторые бумаги потрескались от времени. Он вспомнил, как они с Шарли при свете солнечного дня под шум уличного движения разглядывали, передавая друг другу, эти письменные улики, сначала возбужденно, потом ошеломленно, не веря, молча, пока наконец не дошли до пакета с фотографиями.

Теперь ему требовалось привести документы в систему. Он пододвинул стул, расчистил место и открыл тетрадь. Вырвал тридцать страниц. На каждом листе сверху написал год и месяц, начиная с июля 1941-го и кончая январем 1944-го года. Снял пиджак и повесил на спинку стула. Потом стал разбирать кипу бумаг, делая пометки своим четким почерком.

Железнодорожное расписание, плохо отпечатанное на пожелтевшей бумаге военного времени:

Дата N поезда Пункт и время отправления Пункт и время прибытия

26.1 Да 105 . Терезиенштадт ……….. Аушвиц

27.1 Лп 106 . Аушвиц ……………..... Терезиенштадт

29.1 Да 13 .. Берлин 17:20 ………..… Аушвиц 10:48

…. Да 107 . Терезиенштадт ……….... Аушвиц

30.1 Лп 108 . Аушвиц …………….… Терезиенштадт

31.1 Лп 14 .. Аушвиц ……………...… Замосц

.1.2 Да 109 . Терезиенштадт …….….. Аушвиц

.2.2 Да 15 .. Берлин 17:20 ………...… Аушвиц 10:48

…. Лп 110 . Аушвиц …………...…… Мысловиц

.3.2 По 65 .. Замосц 11:00 ………....... Аушвиц

.4.2 Лп 16 .. Аушвиц …………...…… Литцманнштадт

…и так далее, пока во вторую неделю февраля не появилось новое место назначения. Теперь время отправления и прибытия определялось с точностью до минуты:

11.2 Пй 131 Белосток 9:00 …... Треблинка 12:00

…. Лп 132 Треблинка 21:18 .... Белосток 1:30

12.2 Пй 133 Белосток 9:00 …... Треблинка 12:10

…. Лп 134 Треблинка 21:18 .... Гродно

13.2 Пй 135 Белосток 9:00 …... Треблинка 12:10

…. Лп 136 Треблинка 21:18 .... Белосток 1:30

14.2 Пй 163 Гродно 5:40 …….. Треблинка 12:10

…. Лп 164 Треблинка ……...... Шарфенвайзе

…и так далее до конца месяца.

Ржавчина от скрепки въелась в край листа с расписанием. К нему подколота телеграфная директива Генеральной администрации Восточного управления германских имперских железных дорог, Берлин, датированная 13 января 1943 года. Сначала список адресатов:

«Управления имперских железных дорог:

Берлин, Бреслау, Дрезден, Эрфурт, Франкфурт, Галле (С), Карлсруэ, Кенигсберг (Пр), Линц, Майнц, Оппельн, Восточное во Франкфурте (О), Позен, Вена;

Генеральное управление восточной железной дороги в Кракау;

Имперский протектор группы железных дорог в Праге;

Генеральное управление движения, Варшау;

Имперское управление движения, Минск».

Далее основной текст:

«Специальные составы для переселенцев на период с 20 января по 28 февраля 1943 года.

Прилагается расписание специальных составов (Фд, Рм, По, Пй и Да), согласованное в Берлине 15 января 1943 года на период с 20 января 1943 года по 28 февраля 1943 года, и план оборота вагонов, используемых в этих составах.

Сформированный состав помечается для каждого оборота, причем следует обратить внимание на данные директивы. После каждого полного оборота вагоны следует хорошо очистить, в случае необходимости дезинфицировать окуриванием и по завершении этой процедуры подготовить для нового использования. После отправления последнего состава следует определить количество и типы вагонов и сообщить мне по телефону с последующим подтверждением в картах обслуживания.

(Подпись) Д-р Якоби

33 Бфп 5 Бфсф

Минск, 9 февраля 1943 года».

Марш вернулся к расписанию и снова перечитал. Терезиенштадт – Аушвиц, Аушвиц – Терезиенштадт, Белосток – Треблинка, Треблинка – Белосток: слоги стучали в усталом мозгу, словно колеса по рельсам.

Он пробежал пальцем по колонкам цифр, пытаясь вникнуть в их содержание. Итак: состав загружается в польском городе Белостоке в утренние часы. К обеду он попадет в этот ад, в Треблинку. (Не все рейсы так коротки – он вздрогнул при мысли о семнадцати часах от Берлина до Аушвица.) Днем вагоны разгружаются в Треблинке и окуриваются. В тот же вечер в девять часов они возвращаются в Белосток, прибывая ранним утром готовыми под новую погрузку.

Двенадцатого февраля порядок нарушается. Порожний состав, вместо того чтобы вернуть в Белосток, посылают в Гродно. Два дня на запасных путях, а потом во тьме, задолго до рассвета, полностью нагруженный состав снова следует в Треблинку. Прибывает к обеду. Разгружается. И этой же ночью снова стучит колесами, направляясь на запад, на этот раз в Шарфенвайзе.

Что ещё может извлечь из этого документа следователь берлинской криминальной полиции?

Хорошо, он может вычислить количество. Скажем, шестьдесят человек на вагон, в среднем шестьдесят вагонов в составе. Следовательно: три тысячи шестьсот человек на эшелон.

К февралю эшелоны ходили по одному в сутки. Следовательно: двадцать пять тысяч человек в неделю, сто тысяч человек в месяц, миллион с четвертью в год. И это в разгар среднеевропейской зимы, когда замерзали стрелки, заносило снегом пути, а из лесов, словно привидения, возникали партизаны, закладывая мины.

Следовательно: эти цифры могли быть ещё выше весной и летом.

Он стоял в дверях ванной. Шарли в черной комбинации, стоя спиной к нему, наклонилась над раковиной. С мокрыми волосами она выглядела ещё меньше, совсем хрупкой. Девушка массировала голову, под белой кожей на плечах играли мышцы. Она последний раз ополоснула волосы и ощупью протянула назад руку. Он подал ей полотенце.

По краю ванны Шарли разложила пару зеленых резиновых перчаток, щетку для волос, миску, ложку, два флакона. Марш взял флаконы, рассматривая этикетки. В одном смесь углекислого магния и ацетата натрия, в другом – двадцатипроцентный раствор перекиси водорода. У зеркала над раковиной стоял паспорт той девушки. Магда Фосс спокойно смотрела на Марша широко открытыми глазами.

– Ты уверена, что получится?

Шарли обернула полотенце тюрбаном вокруг головы.

– Сначала я стану рыжей. Потом желтой. Потом светлой блондинкой. – Она забрала у него флаконы. – Пятнадцатилетней школьницей я помешалась на Джин Харлоу. Мать чуть не сошла с ума. Так что будь уверен.

Она натянула на руки резиновые перчатки и смешала, отмерив, в миске химические препараты. Помешивая ложкой, превратила их в густую голубую массу.

«СЕКРЕТНО. ИМПЕРСКОЙ ВАЖНОСТИ.

ПРОТОКОЛ СОВЕЩАНИЯ. 30 ЭКЗЕМПЛЯРОВ.

ЭКЗЕМПЛЯР НОМЕР…» (Цифра стерта)

«В совещании по окончательному решению еврейского вопроса, состоявшемся 20 января 1942 года в Берлине, Ам Гроссен Ваннзее, 56/58, участвовали следующие лица…»

Днем Марш уже дважды прочел протокол. И все же заставил себя ещё раз осилить эти страницы. «Окончательное решение еврейского вопроса касается приблизительно 11 миллионов евреев…» Не только германских евреев. В протоколе перечислялось свыше тридцати европейских подданств, в том числе французские евреи (865.000), голландские евреи (160.000), польские евреи (2.284.000), украинские евреи (2.994.684); тут были английские, испанские, ирландские, шведские и финские евреи; на совещании даже нашлось место для албанских евреев (всего 200 человек).

«Согласно окончательному решению, евреев следует по соответствующему предписанию и подходящим способом отправить на Восток для использования в качестве рабочей силы. После разделения по половому признаку трудоспособные евреи будут крупными трудовыми колоннами направлены в эти зоны на строительство дорог, причем значительная часть, несомненно, отсеется в силу естественных причин. С неизбежным в конечном счете остатком, несомненно, представляющим самую выносливую прослойку, придется поступить соответственно, поскольку он является плодом естественного отбора, который в случае освобождения следует считать рассадником нового распространения евреев. (Смотри уроки истории.)

В ходе практического претворения в жизнь окончательного решения Европа будет прочесана от Запада до Востока».

«По соответствующему предписанию и подходящим способом отправить… с самой выносливой прослойкой придется поступить соответственно…» «Соответствующий, соответственно…» Излюбленные словечки бюрократического лексикона – смазка, помогающая выскользнуть из щекотливых положений, надежное укрытие от необходимости называть вещи своими именами.

Марш развернул пачку черновых фотокопий. Они были сделаны с неотредактированного протокола совещания в Ваннзее, который вел штандартенфюрер СС Эйхман из Главного управления имперской безопасности. В этом напечатанном на машинке документе было полно исправлений и сердитых вычеркиваний, сделанных четким почерком, принадлежавшим, как определил Марш, Рейнхарду Гейдриху.

Например, Эйхман писал:

«В заключение обергруппенфюреру Гейдриху были заданы вопросы относительно практических трудностей, связанных с переработкой такого большого количества евреев. Обергруппенфюрер ответил, что применялись различные способы. Расстрел следует считать не отвечающим требованиям по ряду соображений. Слишком медленный процесс. Слабые меры безопасности, в результате возникает возможность паники среди ожидающих особых мер. Кроме того, отмечено, что этот способ оказывает пагубное влияние на наших военнослужащих. Он попросил штурмбаннфюрера д-ра Рудольфа Ланге (КдС Латвия) поделиться впечатлениями очевидца.

Штурмбаннфюрер Ланге заявил, что недавно были применены три способа, чтобы получить возможность для сравнения. 30 ноября в лесу близ Риги была расстреляна тысяча берлинских евреев. 8 декабря его люди организовали в Кульмхофе особую обработку в газовых фургонах. Одновременно, начиная с октября, в лагере Аушвиц проводились опыты над русскими военнопленными и польскими евреями с применением газа «Циклон Б». С точки зрения пропускной способности и мер безопасности, результаты оказались особенно многообещающими».

Против этих абзацев Гейдрих написал на полях: «Не нужно!» Марш сверил с окончательной редакцией протокола. Целый раздел был сведен к одной фразе:

«В заключение состоялось обсуждение различных возможностей решения проблемы».

Подчищенный таким образом протокол годился для архива.

Марш делал новые пометки: октябрь, ноябрь, декабрь 1941 года. Чистые странички постепенно заполнялись. В слабом свете чердачного помещения все четче проступала картина: связи, стратегические установки, причины и следствия… Он отыскал выступления Лютера, Штукарта и Булера на совещании в Ваннзее. Лютер предвидел, что возникнут проблемы в «скандинавских странах», но «не будет больших трудностей в Юго-Восточной и Восточной Европе». Штукарт, когда ему задали вопрос о лицах, у которых один из родителей еврей, «предложил прибегнуть к принудительной стерилизации». Булер со свойственным ему лакейством перед Гейдрихом заявил: «Я прошу лишь об одном – чтобы еврейский вопрос в генерал-губернаторстве был решен как можно скорее».

Сделав пятиминутный перекур, он мерил шагами коридор, листая бумаги, словно актер, заучивающий роль. Из ванной раздавался звук бегущей из крана воды. В гостинице тишина, лишь скрипы в темноте, словно старый деревянный корабль качается на якоре.

6

ЗАПИСИ ЗАМЕСТИТЕЛЯ ГОСУДАРСТВЕННОГО СЕКРЕТАРЯ ИМПЕРСКОГО

МИНИСТЕРСТВА ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ МАРТИНА ЛЮТЕРА,

СДЕЛАННЫЕ ВО ВРЕМЯ ПОЕЗДКИ В АУШВИЦ-БИРКЕНАУ

(от руки; 11 страниц)

14 июля 1943 года.

Наконец после почти года неоднократных запросов мне разрешили в качестве представителя министерства иностранных дел совершить обстоятельную инспекционную поездку в лагерь Аушвиц-Биркенау [2].

Я прибываю на кракауский аэродром из Берлина под вечер и ночую в Вавельском замке с генерал-губернатором Гансом Франком, государственным секретарем Йозефом Булером и их сотрудниками. Завтра на рассвете меня отвезут из замка в лагерь (примерно час езды), где моим хозяином будет комендант Рудольф Гесс.

15 июля 1943 года.

Лагерь. Первое впечатление – сами масштабы сооружений, протянувшихся, по словам Гесса, на два километра в ширину и четыре в длину. Желтая глинистая почва, как в Восточной Силезии, – похожий на пустыню пейзаж, изредка перемежаемый зелеными островками деревьев. Внутри лагеря, насколько хватает глаз, сотни деревянных бараков, покрытых зеленым толем. Я вижу, как вдали между ними двигаются небольшие группы заключенных в бело-голубой полосатой одежде – кто тащит доски, кто идет с лопатами и кирками; некоторые грузят на грузовики большие ящики. Повсюду зловоние.

Я благодарю Гесса за гостеприимство. Он разъясняет мне административную структуру. Этот лагерь находится под юрисдикцией Главного хозяйственного управления СС. Другие, те, что в люблинском округе, – в ведении обергруппенфюрера СС Одило Глобоцника. К сожалению, из-за загруженности работой Гесс не в состоянии лично сопровождать меня по лагерю и поэтому вверяет меня заботам молодого унтерштурмфюрера Вейдемана. Он приказывает Вейдеману проследить за тем, чтобы мне показали все и ответили на все мои вопросы. Начинаем с завтрака в казармах СС.

После завтрака едем в южный сектор лагеря. Здесь железнодорожная ветка длиной приблизительно 1,5 километра. По обе стороны проволочные заграждения на бетонных столбах и, кроме того, деревянные наблюдательные вышки с пулеметными гнездами. Уже жарко. Дурной запах, жужжание миллионов мух. С западной стороны над деревьями возвышается извергающая дым квадратная фабричная труба из красного кирпича.

7:40. Пространство вдоль железнодорожной линии начинают заполнять эсэсовцы, некоторые с собаками, а также выделенные им в помощь заключенные. Вдали раздается паровозный гудок. Через несколько минут в ворота медленно въезжает локомотив, выбрасываемый им пар поднимает тучи желтой пыли. Он останавливается прямо перед нами. Позади закрываются ворота. Вейдеман: «Это эшелон евреев из Франции».

По моим подсчетам, в поезде около шестидесяти товарных вагонов с высокими деревянными бортами. Войска и выделенные заключенные окружают поезд. Отпирают и отодвигают двери. Вдоль поезда раздаются одни и те же команды: «Всем выходить! Ручную кладь забрать с собой! Весь тяжелый багаж оставить в вагонах!» Первыми выходят мужчины: жмурясь от света, прыгают вниз – полтора метра, потом помогают женщинам, детям и старикам и принимают вещи.

Состояние прибывших жалкое – грязные, пыльные, показывая на рот, протягивают миски и чашки, плачут от жажды. В вагонах остаются лежать мертвые и неспособные двигаться больные – Вейдеман говорит, что их путь начался четверо суток назад. Эсэсовские охранники строят способных идти в две шеренги. Крики разлучаемых людей. После многочисленных команд колонны трогаются в противоположных направлениях. Трудоспособные мужчины направляются в сторону рабочего лагеря. Остальные двигаются в сторону деревьев. Мы с Вейдеманом следуем за ними. Оглянувшись, я вижу, как заключенные в полосатых одеждах вскарабкиваются в товарные вагоны, выволакивая оттуда багаж и трупы.

8:30. Вейдеман прикидывает, что в колонне почти две тысячи человек: женщины с младенцами на руках, цепляющиеся за юбки детишки, старики и старухи, подростки, больные, сумасшедшие. Они движутся по пять человек в ряд по шлаковой 300-метровой дороге, проходят двор, попадают на другую дорогу, в конце которой двенадцать бетонных ступеней ведут в огромный, стометровой длины, подвал. Вывеска на нескольких языках (немецком, французском, греческом, венгерском) гласит: «Бани и дезинфекция». Хорошее освещение, десятки скамеек, сотни пронумерованных вешалок.

Охранники кричат: «Всем раздеться! Дается десять минут!» Люди стесняются, смотрят друг на друга. Приказ повторяют более резко, и на этот раз нерешительно, но спокойно люди подчиняются. «Запомните номер своей вешалки, чтобы получить одежду!» Среди них снуют лагерные холуи, подбадривая, помогая раздеться слабым телом и духом. Некоторые матери пытаются спрятать младенцев в кучах одежды, но они быстро обнаруживают себя.

9:05. Сопровождаемая по бокам охранниками толпа обнаженных людей через большие дубовые двери медленно перемещается во второе помещение, такое же большое, как и первое, но абсолютно голое, если не считать поддерживающие потолок четыре толстые квадратные колонны, расположенные с интервалом в двадцать метров. В нижней части каждой колонны металлическая решетка. Помещение заполняется, двери закрываются. Вейдеман машет мне. Следом за ним я по бетонным ступеням выхожу из опустевшей раздевалки на свежий воздух. Слышу шум автомобильного мотора.

По траве, растущей на крыше сооружения, подпрыгивая, едет небольшой фургон со знаками Красного Креста. Останавливается. Из машины появляются офицер СС и врач в противогазах, несущие четыре металлические канистры. Из травы в двадцати метрах друг от друга выступают четыре незаметные бетонные трубы. Врач и эсэсовец поднимают крышки на трубах и высыпают желтовато-лиловое зернистое вещество. Снимают противогазы и закуривают на солнышке.

9:09. Вейдеман снова ведет меня вниз. Тишина в помещении нарушается лишь глухим стуком, раздающимся в дальнем конце помещения позади чемоданов и груд ещё не остывшей одежды. В дубовые двери вставлен небольшой стеклянный глазок. Я заглядываю в него. По глазку бьют кулаком, и я отдергиваю голову.

Один из охранников говорит: «Должно быть, сегодня водичка в душе слишком горячая – очень уж сильно орут».

Когда мы вернулись наружу, Вейдеман сказал, что теперь придется подождать двадцать минут. Не хотел бы я побывать в Канаде? «Где?» – спрашиваю я. Он смеется: «Канада – это один из лагерных секторов». «Почему Канада?» Он пожимает плечами – никто не знает.

Канада. В километре от газовой камеры. Обнесенный колючей проволокой, со сторожевыми башнями на каждом углу огромный прямоугольный двор. Горы вещей – чемоданов, рюкзаков, ящиков, саквояжей, свертков, одеял, детских и инвалидных колясок, протезов, щеток, расчесок. Вейдеман: подготовленные для рейхсфюрера СС данные о посланном недавно в рейх имуществе: мужских рубашек – 132.000, женских пальто – 155.000, женских волос – 3000 килограммов («товарный вагон»), ребячьих курточек – 15.000, детских платьев – 9000, носовых платков – 135.000. В качестве сувенира получаю прекрасный докторский чемоданчик – по настоянию Вейдемана.

9:31. Возвращаемся в подземное сооружение. В воздухе громкое жужжание электромоторов – патентованная система удаления газа «Эксхатор». Двери открываются. Трупы навалены в одном конце (неразборчиво), ноги запачканы испражнениями, менструальной кровью, руки искусаны и исцарапаны. Входит «зондеркоманда» евреев в резиновых сапогах и фартуках, в противогазах. (Согласно В., скопления газа держатся на уровне пола до двух часов.) Обмывают из шлангов скользкие трупы. Чтобы оттащить их к четырем двухдверным лифтам, на кисти рук набрасывают веревочные петли. Вместимость каждого: 25 (неразборчиво)… звонок, спускается на один этаж в…

10:02. Крематорий. Удушающая жара: 15 печей работают на полную мощь. Оглушительный шум: дизельные вентиляторы раздувают пламя. Трупы из лифта выгружаются на конвейер (металлические катки). Кровь и т.п. стекают в бетонный желоб. Стоящие с обеих сторон парикмахеры бреют головы. Волосы собирают в мешки. Кольца, бусы, браслеты и т.п. бросают в металлический ящик. В конце зубная команда – 8 человек с крючками и щипцами – удаление золота (зубы, мосты, пломбы). В. подает мне жестянку с золотом попробовать на вес: очень тяжелое. Трупы сбрасываются в печи с металлических тачек.

Вейдеман: в лагере четыре такие газовые камеры с крематорием. Пропускная способность каждой – по 2000 трупов в сутки; итого 8000. Обслуживается еврейской рабочей силой, заменяемой каждые 2-3 месяца. Операция, таким образом, осуществляется по принципу самообслуживания; секреты исчезают вместе с их носителями. Самая большая головная боль в отношении секретности – зловоние, а по ночам – пламя из труб, видимое на много километров, особенно воинским эшелонам, направляющимся по основной линии на Восток.

Марш сверил даты. Лютер посетил Аушвиц 15 июля. 17 июля Булер направил Критцингеру в рейхсканцелярию карту с указанием расположения шести лагерей. 9 августа в Швейцарии был сделан последний вклад. В том же году, по словам жены Лютера, с ним случилось нервное расстройство.

Он сделал пометку. Четвертым был Критцингер. Его имя встречалось всюду. Он заглянул в записную книжку Булера. Там даты тоже совпадали. Решена ещё одна загадка.

Перо бегало по бумаге. Он почти закончил.

Маленькая деталь, оставшаяся не замеченной днем: одна из приблизительно десятка бумажек, сунутых наугад в порванную папку. Это был циркуляр начальника группы Главного хозяйственного управления СС группенфюрера Рихарда Глюкса, датированный 6 августа 1942 года:

«По вопросу об использовании срезанных волос.

Ознакомившись с отчетом, начальник Главного хозяйственного управления обергруппенфюрер СС Поль приказал, чтобы все человеческие волосы, срезанные в концентрационных лагерях, нашли применение. Из человеческих волос можно производить промышленный войлок или прясть нити. Расчесанные женские волосы можно использовать в качестве материала для изготовления носков для экипажей подводных лодок и войлочных чулок для железнодорожников.

В связи с этим вам поручается после их санобработки организовать хранение волос заключенных женщин. Мужские волосы могут быть использованы, только если они не короче 20 сантиметров.

Сведения о количестве волос, полученных за месяц, отдельно женских, отдельно мужских, должны передаваться нам пятого числа каждого месяца начиная с 5 сентября 1942 года».

Он ещё раз перечитал: «…для экипажей подводных лодок…»

«Раз. Два. Три. Четыре. Пять…» Марш, задержав дыхание, считал под водой. Он слушал приглушенные звуки, разглядывал плавающие в темноте, похожие на водоросли причудливые нити. «Четырнадцать. Пятнадцать. Шестнадцать…» Шумно вынырнул, жадно глотая воздух. Несколько раз глубоко вдохнув, набрал полные легкие кислорода и снова погрузился в воду. На этот раз продержался до двадцати пяти, пока, чуть не задохнувшись, не выскочил, расплескав воду по полу ванной.

Отмоется ли он когда-нибудь?

Потом лежал, словно утопленник, раскинув руки по краям ванны, откинув голову и глядя в потолок.