Безальтернативная история

1

Месяц кресень в этом году стоял необычайно тёплый. Папоротник и разрыв-трава зацвели ещё до Купалы в первую седмицу, мучающиеся от жары по ночам кикиморы не давали спать своим визгом, разнежившиеся от тёплой воды русалки не щекотали и не топили купающихся. Зато в середине дня донимали полудницы, похищая детей у зазевавшихся селян на послеобеденном отдыхе.

На следующий день после Ярилы Мокрого мать разбудила Зорицу, едва на востоке затеплился рассвет.

— Вставай, горлинка моя светлая! День-то какой сегодня! — И ласково погладила дочь по яркой ленте в белокурой косе.

— А какой, матушка? — Зорица широко распахнула небесно-синие глаза.

Мать улыбнулась: из-за шумных праздников дочка напрочь забыла о том, что сегодня отправится в терем могучего волхва Густояра на Ночь Непорочности. А ведь такая честь выпадает далеко не каждой. Раз в месяц к терему на смотрины съезжаются сотни девушек шестнадцати-семнадцати вёсен отроду, и великий волхв выбирает себе непорочную невесту. Две седмицы назад волхв выбрал её дочь.

Умываясь, Зорица вспомнила, как переживал из-за этого сын кузнеца Взметень, лучший среди юношей села в славяно-горицкой борьбе, который пару вёсен назад положил на девушку глаз. Вечером после смотрин он вызвал на улицу Зорицу. Зло сощурив серо-стальные глаза, он произнёс:

— Я убью Густояра! — И тряхнул густыми льняными волосами, перетянутыми кожаным ремешком.

— Что ты! — испугалась тогда Зорица и оглянулась посмотреть, не услышал ли кто такие кощунственные слова. — Поднять руку на волхва — значит, прогневать богов! Да и не справиться тебе с волшебником, его магия сильнее твоей борьбы.

— Ты должна быть моей, а не его! — упрямился Взметень, стискивая сильные кулаки со сбитыми от постоянных тренировок костяшками.

Девушка осторожно взяла парня за руку.

— Послушай, Взметень. Это великая удача — стать непорочной невестой волхва. Так не позорь своими гадкими словами наш Род и славных предков-гипербореев!

Обряд подготовки к Ночи Непорочности утомителен. Сначала баня, где невесту моют в семи водах мать и сёстры. Затем посиделки с подружками, завидующими непорочной невесте, но не выказывающими своей зависти. По окончании — прощальный ужин в кругу семьи, на котором невеста по старой традиции не должна ни есть, ни пить.

К ужину приехал отец — лучший воин в дружине князя Радобоя. Казалось, он был рад даже больше самой Зорицы.

— До чего ж славно! — приговаривал отец за ужином, заедая ароматный сбитень гамбургером. — Боги удостоили тебя такой чести, Зорица, за то, что верно служу я своему хозяину, славному князю Радобою, да хранит его Перун!

— Вот ведь хитрец! — в шутку сердилась мать. — Всё на свою сторону вывернет!

Отец радостно смеялся в ответ:

— Шутка ли, столько лет охраняю добро княжеское аки пёс верный. Что есть главное благо в жизни? Любить своего хозяина, быть ему верным и не щадить живота ради него. И боги это видят. Они за это дают в награду красивых дочерей во славу Рода.

Зорица не слушала весёлой перебранки родичей. Она думала о том, что после Ночи Непорочности отец вполне может оставить службу у князя. Волхв щедро награждает своих невест. В селе две дюжины непорочных — и их родичи как сыр в масле катаются. Жаль, что больше месяца у волхва не пробыть: хотелось бы подольше пожить сказочной жизнью в роскошном тереме. А ещё девушка страстно мечтала, чтобы мучительный ужин поскорее завершился и начался обряд одевания невесты, после которого её с песнями и плясками поведут к терему Густояра. Невестин наряд ждал её в светёлке: белая рубаха, алый сарафан, расшитый рунами, красный передник с солнцеворотом на груди, кроссовки на липучках и венок из синих полевых цветов, подчёркивающий цвет глаз невесты. Красный цвет в наряде символизировал радость и непорочность, а белый и синий отожествлялись с небом, по которому в вечном беге неслись летающие города великих гипербореев. Белые волосы, белая кожа и синие глаза Зорицы — небесные цвета — лучшее доказательство принадлежности к роду могучих ариев-ведов.

Терем Густояра высок, выше всех изб села, если их поставить одну на другую. Волхв — высокий гладковыбритый юноша — уже ждал на крыльце. Глубоко посаженными синими глазами он искал свою невесту среди толпы подружек, родственников и плакальщиц. Глаза его потеплели и немного замаслились, когда он увидел Зорицу, застенчиво прятавшуюся за спину матери. Отец взял за руку девушку, вывел её вперёд и низко поклонился волхву:

— Прими непорочную невесту, о великий кудесник! — произнёс торжественно отец. — Как чисто её лицо, так и чиста её душа. Как полыхает её румянец, так и полыхает она сама от желания стать твоей невестой.

Густояр задумчиво нахмурился, непонятно пробормотав: «Мракобесы проклятые, надоело всё до чёртиков», и, вспомнив ответную фразу, лениво произнёс:

— Отсюда я вижу её принадлежность арийскому роду, да пребудет с нами коловрат или что там ещё…

И склонился в ответном поклоне. Отец, несколько смущённый равнодушным тоном волхва, сгорбив спину, засеменил к Густояру, ведя за собой Зорицу. Волхв подхватил девушку под другую руку и повёл её внутрь терема, помахав другой рукой оставшимся. Зорица представляла себе ритуал приёма в дом непорочного жениха немного иначе, поэтому слегка растерялась.

Внутри терем был ещё прекраснее чем снаружи. В огромной прихожей, отделанной морёным дубом, Зорица разулась. Волхв мрачно покосился на кроссовки, пробубнил: «Проглядишь — в сланцах начнут ходить» и повёл непорочную невесту дальше в дом. В просторной горнице с тремя окнами стоял пустой стол без скатерти. Возле стола — что-то вроде обтянутой кожей лежанки со спинкой. На стене висело тёмное зеркало. На второй этаж вела лесенка. Волхв участливо спросил девушку:

— Есть хочешь?

— С утра не ела, свет ясный! — скромно ответила Зорица, потупив, как полагается в присутствии мужчины, глаза.

Густояр угрюмо кивнул. Он закатил глаза в потолок, почесал затылок и вполголоса произнёс:

— Как же там, блин!..

Затем он сильно потёр ладони друг о друга, и стол вдруг покрылся яствами. Зорица вскрикнула от неожиданности, по коже побежали мурашки от такого близкого соседства с магией. Густояр кивком головы указал на стол и озабоченно произнёс:

— Посиди немного одна, ко мне сейчас начальство нагрянет с проверкой. Ешь вот, что Перун послал. Салями вот, сладости, кетчуп… Телевизор посмотри.

Он поднял с лежанки небольшой серый брусок с пупырышками, стиснул его в руке, и внезапно зеркало на стене озарилось светом. В зеркале ошеломлённая Зорица увидела толпу девиц в таких откровенных нарядах, в каком девушка не посмела бы предстать даже перед родной матерью. Они пили какой-то шипучий напиток вроде кваса и всем своим видом приглашали к ним присоединиться.

— Не умри от жажды! — заорало зеркало. — Оставайся собой всегда и везде!

Густояр сморщился, поколдовал с бруском, и зеркало заговорило тише.

— Вот пульт, если что, — озабоченно проговорил кудесник, швырнув на лежанку брусок. — Полистай каналы… А ко мне начальство вот-вот…

Волхв, оставив невесту в недоумении, поднялся по лесенке наверх. Зорица, удивлённая происходящим, не притронулась к еде, прислушиваясь к шумам, доносящимся сверху. Сначала там было довольно тихо, затем раздались голоса. Один голос принадлежал Густояру, другой — густой бас — был незнаком. Слух у Зорицы был отменный, и она, несмотря на бубнёж волшебного зеркала, слышала каждое слово. Смысл их разговора девушка не понимала, улавливала только то, что бас наседал, а волхв отнекивался.

— Я вижу, обнаглел ты тут до крайности, Игорёк! — грохотал бас. — Кудесник Густояр, чтоб тебя! Хистусилитель, между прочим, не твой личный.

— А что я сделал такого? — жалобно оправдывался волхв. — Подумаешь, альтерну подправил чуток!

Зорица подумала, что если всесильный Густояр оправдывается перед пришлым, то, значит, этот чужак — кудесник во много крат сильнее хозяина терема. Или, может, это кто-то из богов пожаловал: Сварог или Ярило. А то и сам Перун! Девушка благостно погладила вышитый солнцеворот на груди.

— Мы альтерну создали не для того, чтобы ты тут пакостил! — сердился бог. — Жируешь за мой счёт. Коттедж, смотрю, отгрохал с кондиционерами и телевизором. А ты знаешь, сколько энергии уходит, чтобы телевизионный сигнал в мемориум передать?!

Сверху с лестницы свесилось два лица: сердитое — обладателя баса, словно вырубленное из дуба, жёсткое и волевое, и удручённое — волхва. Бог смерил на Зорицу ледяным взглядом, и девушка содрогнулась.

— Блондинок меняешь каждый месяц! — произнёс бог, и лица собеседников скрылись.

— Владимир Степанович, тут ведь какое дело… — забормотал Густояр, видимо, не найдя оправданий насчёт каких-то блондинок.

— Паршивое дело, Игорёша, паршивое! Мы альтерну создали для морального отдыха соратников. И тебя поставили, чтобы ты за ней присматривал. А ты всё тут перекроил на свой лад. Обряды идиотские выдумал. Непорочные невесты, ночи бесплотной любви, ага! Шалунишка! Да и смотритель из тебя хреновый, футур на футуре: кроссовки, фаст-фуд… Развёл гадюшник! Где ты слышал, чтобы древние русичи хот-доги жрали?!

— Разве углядишь за всем…

— Да не в футурах даже дело! — громыхал Владимир Степанович. — Ты на саму альтерну посмотри, во что ты её превратил: летающие города гиперборейские, славянские звездолёты, животные говорящие… Я ж просил без фанатизма! Заставь дурака богу молиться…

— Про звездолёты, вы это зря, Владимир Степанович! — натянуто хихикнул волхв. — В песне ведь как поётся: «Всю-то я Вселенную проехал, нигде милой не нашёл». О чём это говорит? О том, что наши предки знали о межзвёздных перелётах! Песня-то народная.

— А сказка «Репка» знаешь, о чём говорит? Об огромных размеров корнеплодах у древних славян! — ехидно пробасил бог. — Хотя ты, явно, только одну сказку читал — «По щучьему велению». Лежишь, как Емеля, на печи, и желания свои пошлые исполняешь. Дорвался, кудесник! По-моему, пора тебя из этого малинника вытаскивать. Поработаешь на Основной Линии, там дел невпроворот.

— Владимир Степанович! — взмолился волхв. — Я не могу на Основную Линию. У меня ведь справка по здоровью!..

Позади Зорицы тихо скрипнула дверь. Девушка оглянулась и увидела, как в щёлку выглядывает Взметень. Уставшая изумляться за сегодняшний вечер, Зорица нашла в себе силы удивиться ещё раз: меньше всего она ожидала увидеть парня в тереме волхва, защищённом заклинанием против незваного гостя.

Парень поманил девушку, и она безропотно, оглядываясь на лестницу, подошла к двери. Взметень цепко ухватил Зорицу за руку, втащил её в соседнюю светёлку и приложил палец к губам. Юный боец аккуратно притворил дверь, оставив только щелочку, через которую хорошо просматривалась горница.

— Они ещё долго будут разговаривать, — шепнул Взметень, не отпуская руки девушки.

— Как ты тут очутился, сумасшедший? — ответно прошептала Зорица, высвобождая руку. — Ведь заклинание…

— Густояр снял заклинание, когда тебя в дом вёл. Ну я с чёрного хода… Проскочил, пока он его снова не наложил.

— Зачем ты сюда забрался? Густояра убить или меня похитить?

— Ни то, ни другое. Густояр нас с собой заберёт, — горячо прошептал парень.

— Куда??

— В свой мир богов!

Зорица едва не вскрикнула, Взметень вовремя успел зажать ей рот. Девушка широко раскрытыми глазами посмотрела на сумасшедшего. Она знала, что от любви парни часто теряют голову.

— Тебя в последнем поединке в голову не били? Рослав из соседнего села? — невнятно сквозь ладонь парня промычала девушка.

— А нет никаких соседних сёл, Зорюшка! Нет их! — Взметень уставился на Зорицу безумными серыми глазами, и девушке стало совсем страшно. Она попыталась отодвинуться от безумца, но тот придвинулся к ней и быстро вполголоса заговорил:

— Я после твоих смотрин отправился в соседнее село, чтобы с Весняной поговорить, — отнял ладонь Взметень. — Помнишь последнюю невесту волхва? Хотел узнать, как в терем к Густояру пробраться. Так вот, никакого соседнего села нет. Вообще нет!

— А что есть?

— Ничего нет! Тропка в пустоту упирается. Просто в пустоту. Я — в другое село, к позапрошлой невесте, к Забаве. И снова тропка лесная в никуда уходит. Такие дела, Зоренька.

— А откуда тогда Весняна с Забавой взялись? — с женской рассудительностью поинтересовалась девушка.

— В том-то и дело, что ниоткуда! Наше село и терем Густояра пустотой огорожены. А волхв — пришлый. Он к нам оттуда пришёл через пустоту. И этот, который сейчас у него, тоже. Они из другого мира, из мира богов.

Взметень нёс окончательную околесицу. Зорица было собралась закричать и позвать на помощь непорочного жениха, но вспомнила, что тот беседует с богом.

— Сейчас его гость уйдёт, ты отвлечёшь Густояра, а я нападу на него и заставлю перенести нас с тобой в иной мир, — заявил парень. — Его магии я не боюсь: неожиданно выпрыгну, он и очухаться не успеет.

Своим сумасшедшим напором Взметень, вполне оправдывающий своё имя, настолько обезволил Зорицу, что она, как только услышала шаги Густояра по лестнице, покорно пошла в горницу.

— Ну и взбучку получил! — доверчиво поделился с девушкой волхв, спустившись вниз. — Должности смотрителя точно лишусь…

Заметив, что Зорица вышла из светёлки, кудесник раздражённо спросил:

— А ты чего по комнатам шлындаешь?

Девушка хотела рассказать волхву о безумном Взметене, прячущемся за дверью, но испугалась, что парень неожиданно выскочит из светёлки и убьёт их обоих. Зорица поспешила отвести волхва от опасной двери.

— Пойдём к столу, суженый, я всё тебе расскажу.

— Ну-ка, карманы выворачивай! — сердито произнёс Густояр и тут же осёкся. — Хотя какие карманы у вас, у дикарей… Говори, украла чего?

— Ничего я не крала, свет ясный! — испугалась девушка. — Просто там за дверью…

Волхв не дослушал. Он оттолкнул непорочную невесту и шагнул к двери. Последняя резко распахнулась, ударив в лоб кудесника, и тот рухнул навзничь. Из проёма немедленно вылетел Взметень, вынимая из-за пазухи верёвку. Зорица, прижав ладони к щекам, завизжала.

— Замолчи! — прикрикнул на неё парень, переворачивая на живот волхва и завёртывая ему за спину руки. — Помоги лучше.

Не переставая визжать, девушка отступила к столу, схватила с него поднос с пахлавой и обрушила его на голову сумасшедшего. Пахлава разлетелась по всей горнице. Привычная к ударам голова опытного бойца Взметеня даже не шелохнулась. Тогда Зорица развернула поднос ребром и ударила парня по спине. Тот взвыл и бросил недовязанного противника, схватившись за больное. Густояр, очнувшись, перевернулся, моментально сообразил, что к чему, и прикоснулся большими пальцами к вискам. Вспыхнула молния, Взметень вскрикнул и рухнул на пол.

— Прыткий прошляк! — произнёс волхв, поднимаясь с пола и отдуваясь. — Против магии попёр, идиот!

Кудесник перевернул парня, лежащего без сознания, на спину и поглядел внимательно ему в лицо.

— Кто это такой? — спросил он, подозрительно глянув на Зорицу. — Жених, что ли, твой?

Девушка покраснела.

— Ревнивый какой! — Густояр ухмыльнулся. — Он не кавказец у тебя случайно? Зарэзать хотел?

Взметень зашевелился и застонал. Прикоснувшись вторично к своим вискам, Густояр заклинанием-молнией обездвижил противника ещё раз. Затем, пошатываясь, он подошёл к столу, взял прозрачный сосуд с бесцветной жидкостью, налил из него в крохотный прозрачный рог и залпом выпил.

— Рехнуться можно с вами, с прошляками, — сказал он, наливая себе вторую порцию и почёсывая голову. — Удары, как настоящие, ощущаются. Сколько лет уже в мемориум ползаю, до сих пор привыкнуть не могу.

Зорица во все глаза смотрела на непорочного жениха, затем перевела взгляд на распростёртого на полу поверженного Взметеня. Верного друга детства, соседа и просто хорошего надёжного парня. В детстве он её оберегал от телят и гусей, потом — от назойливых ухажёров. Взметень — смелый и сильный, и даже сюда пробрался ради неё, Зорицы.

Волхв не успел осушить второй рог. Девушка резко размахнулась и ударила жениха подносом. Рог выпал из рук поверженного кудесника, и прозрачная жидкость растеклась по полу.

2

Вместо того чтобы слушать историчку, Ринат думал о новенькой из девятого «Б», Юле Егоровой. Вернее, он решал в уме довольно хитрую задачку: как проводить сегодня вечером Юлю домой со школьного танцевального вечера. Тогда ему это не удалось — местная шпана помешала. Привязался тогда к Егоровой хулиганский атаман по кличке Цапа, а Ринат побоялся заступиться. Сегодня будет вторая попытка, наверное, последняя; на третью вряд ли хватит денег.

— Салахов! — окликнула Рината историчка. — Проснись уже!

Тот очнулся от размышлений, поднял глаза и сосредоточился. Итак, десятиклассник Салахов Ринат находится на уроке обществоведения. На дворе тысяча девятьсот восемьдесят третий. Кто сейчас генсек: Андропов, Черненко? Да ладно, может, историчка и не спросит.

— Услышав свою фамилию, учащийся советской школы встаёт и принимает строевую стойку! — напомнила учительница. — Замечтался, Салахов?

— Я не замечтался… э-э-э… — Ринат запамятовал имя-отчество исторички.

Он послушно навис над партой и, как мог, вытянулся в строевой стойке. Снова перегнули палку меминженеры: насколько помнил Салахов своё детство, в те годы от школьников не требовали военных телодвижений.

— А раз не замечтался, то расскажи-ка всему классу, куда и кому ты напишешь донос, — предложила учительница.

— Какой донос? — опешил десятиклассник, вызвав дружный смех класса.

Историчка поправила очки и сурово посмотрела на ученика:

— А говоришь, не замечтался… На родителей, естественно! Если они будут при тебе вести антисоветские разговоры на кухне.

Ринат молчал, пытаясь вспомнить, куда писали доносы на родителей советские пионеры и школьники. В ГУЛАГ, может быть? Сам он в школьные годы и не слышал об этом.

— Вот такие у нас ученики, элементарного не знают! — с надрывом произнесла расстроенная Ринатовой тупостью учительница. — А ведь беседы на кухнях — это прямое пособничество империалистам, которое каждый советский школьник должен уметь пресекать!

Десятиклассник некоторое время соображал, слышал ли он подобные разговоры от родителей, но ничего особенного не вспоминалось.

— Садись, Салахов, горе ты моё! Я сообщу в бюро горкома комсомола, чтобы тебя пропесочили как следует, — пообещала учительница и обратилась к классу: — Так вот, на родителей следует писать донос в городское управление КГБ на имя начальника. Образцы доносов находятся в приёмной, возле стенда «Будь бдителен!». Поняли, членистоногие?

И тут прозвенел спасительный звонок.

Домой Ринат возвращался с Дениской Селивёрстовым. Последний без умолку болтал о чём-то своём, школьно-юношеском. Салахову было скучно: он уже отвык от трёпа шестнадцатилетних сверстников. Парень машинально кивал, глазея по сторонам.

Десятиклассники прошли мимо магазина «Продукты», где через витрину были видны пустые полки. Лишь на верхнем ярусе стеллажа выстроилась батарея бутылок с уксусом. Возле продуктового толпились горожане, ждущие, когда чего-нибудь привезут отличное от уксуса, «выбросят» на позднесоветском жаргоне. Что это будет, никто не знал: или мясо по талонам (голые кости, на которых кое-где остались жилы), или кур по спецразрешениям горкома (синих и тощих с перьями и когтями) или картошку по направлениям из профсоюза (сморщенную, проросшую, с комьями земли). Стоящие в очереди были одеты очень бедно: небритые мужички в мятых бесформенных пиджаках, надетых на растянутые майки, тётки в потёртых драповых пальто неопределённых цветов и такой же расцветки тёплых платках. В стороне трое мужиков распивали бутылку водки, закусывая дефицитной килькой в томате, а остальные представители мужского пола, боясь потерять место в очереди, издалека завистливо на них поглядывали.

Стайка пионеров под барабанную дробь вешала на магазин кумачовый лозунг «Спасибо Партии за изобилие!». Повесив кумач, пионеры построились и с песнями под барабан двинулись к зданию КГБ, которое находилось в сотне метров от магазина, наверное, строчить доносы на родителей. Возле лозунга остановился бородатый мужчина в ватнике и ушанке с красной звездой. У бородача за спиной рядом с балалайкой висел автомат ППШ, а из кармана ватника торчала распечатанная бутылка водки, заткнутая самодельной пробкой, свёрнутой из газеты «Правда». Бородатый внимательно прочитал лозунг, шевеля губами, и задумчиво почесал бороду. Ринат поморщился: бородач был явным клюком.

Неожиданно в нескольких метрах от старшеклассников возник полупрозрачный милиционер. Покосившись на бородача с автоматом, блюститель порядка оставил его без внимания и направился к Ринату и Дениске.

— Вы почему тут болтаетесь без дела? — строго обратился он к школьникам.

Дениска несмело улыбнулся:

— У нас уроки закончились, — пролепетал он и полез в сумку за дневником.

Пока он копался, бдительный милиционер держал правую руку на кобуре. Денискин дневник нашёлся между памяткой юным строителям коммунизма и квитанцией об уплате взносов в фонд мира. Страж порядка осторожно, как бомбу, принял дневник и некоторое время изучал расписание уроков.

— Ну и пусть закончились, — выдал он наконец. — Организовали бы субботник, чем без дела болтаться. Макулатуру бы собирали или металлолом. Или нормы ГТО сдали…

— У нас вчера был субботник, — прошептал Селивёрстов. — А ГТО в том месяце сдавали.

— И теперь можно без дела болтаться? — не отставал милиционер.

Тут он внимательно посмотрел на сумку Дениски и нахмурился.

— А почему это, гражданин школьник, на твоей сумке иностранные буквы? — тихо и грозно спросил он, указывая на надпись «Sport».

Дениска побледнел.

— За такое знаешь, что полагается? — спросил страж порядка и выразительно посмотрел на здание КГБ. — Откуда у тебя эта сумка? Кто тебе её подарил?

— Я сам написал… — выдавил побледневший Селивёрстов. — Ручкой… По трафарету…

Селивёрстов от страха понёс какую-то ахинею, что учительница английского велела всем писать английские слова, а Дениска, якобы, забыл тетрадь, и пришлось на сумке написать. Милиционер, криво усмехаясь, слушал Денискин бред.

— И где ты, интересно, достал трафарет с английскими буквами? — спросил он, терпеливо выслушав Селивёрстова.

— У нас в кабинете английского есть… — пробормотал Дениска.

Милиционер вынул блокнот, переписал с дневника Денискины имя, фамилию и номер школы и спросил, как зовут англичанку, и много ли у неё в кабинете английских трафаретов.

Всё это время Ринат стоял, переминаясь с ноги на ногу, и исподлобья разглядывал строгого блюстителя порядка, а заодно кумачовый лозунг, который просвечивал сквозь милиционера. Дениске он помочь вряд ли мог.

Когда, наконец, страж порядка закончил переписывать Денискины данные и ушёл вслед за пионерами, старшеклассники рванули что есть силы в противоположную сторону. Отбежав два квартала, они завернули в какой-то дворик и спрятались за гаражами. Вокруг не было никого, только возле одного гаража хлипкий мужичонка со стандартной небритостью, матерясь, копался в двигателе стареньких «Жигулей».

— Вот привязался, ментяра! — выпалил Дениска, переведя дух. — Я боялся, что он карманы начнёт обшаривать.

— А что у тебя в карманах? — поинтересовался Ринат. — Мобильник ворованный?

И тут же осёкся.

— Чего? — подозрительно уставился на одноклассника Селивёрстов.

— Я спросил, что у тебя в карманах, — быстро исправился Салахов.

Дениска таинственно улыбнулся, быстро огляделся и выудил из кармана серую коробочку с красной полоской.

— Красная плёнка! — торжественно объявил он. — Еле достал!

Ринат вспомнил старинную байку об удивительной фотоплёнке, на которой любой человек проявляется совершенно голым. Тут два варианта: либо Дениска врёт, либо у него в кармане ложак. Но тему Салахов решил не развивать и предложил пойти по домам.

Ринат Маратович Салахов, пятидесятилетний коммерсант, погрузился на две недели в мемориум, чтобы окунуться в школьные годы, снова испытать романтическое чувство к Юле и попытаться сделать то, чего не удалось ему тогда, в шестнадцать, когда не было жизненного опыта, а была только юность — горячая и взбалмошная. Ринат Маратович поддался на рекламу от «Трансмема»: «Вернись в свою золотую юность! Поцелуй ту, которую не посмел поцеловать тогда! Побей того, с кем не смог справиться в юности! Стань чемпионом школы и отличником! Всё возможно в мемориуме! Доступны рассрочка и кредит».

Ринат заплатил огромные деньги за двухнедельное погружение, постаравшись максимально сэкономить на дополнительных услугах. Хистсжатие, например, не стал заказывать. Две недели — небольшой срок. Это те, которые погружаются на несколько лет, обязательно заказывают хистсжатие, чтобы в реале прошёл день или месяц. Чем больше степень сжатия, тем дороже. А две недели можно и так прожить, значительно сэкономив при этом. Но на одном Салахов не стал жадничать — на силовой подкачке, которая сегодня должна ему пригодиться на школьном вечере. Ушлые мемагенты пытались навялить ему другие подкачки: умственную или финансовую, но он отказался: умом блистать Ринат не собирался, а с финансовой можно было загреметь в какой-нибудь тамошний ОБХСС.

Когда Салахов выгрузится, он обязательно напишет жалобу руководству «Трансмема». Неужели все так сильно забыли восьмидесятые годы прошлого века, что проходу нет от ложаков и клюков? Ринат вспомнил бородача в ушанке, с ППШ и балалайкой. Ещё бы на медведя верхом усадили! Хотя тут устроители погружения, возможно, и не виноваты. Явная мемдиверсия. Скорее всего, американская или европейская.

Возле школы перед танцевальным вечером, как обычно, толпилась местная шпана, которую в здание не пускали. Салахов на всякий случай решил активировать подкачку, выполнив так называемый «горячий жест». Вспомнив последний, он зашёл за угол школы, хлопнул в ладоши и три раза повернулся вокруг себя. Он успел, пока вертелся, выдвинуть мысленно гипотезу, что колдуны и маги, о которых говорят древние документы — не что иное как совры, попавшие в мемориум и активирующие подкачку. Ведь её можно заказать любую, главное, запомнить движение-активатор, код, который тебе запрограммируют меминженеры. Например, щёлкнешь пальцами — появится еда на столе, покажешь фигу — пойдёт дождь. Вот и вся магия!

Почувствовав, как заиграла в нём богатырская силушка, Ринат смело двинулся к школе. Он нагло прошёл к входу сквозь толпу хулиганов, демонстративно задев плечом главаря шайки Цапу — плотного молодчика с дебильной физиономией.

— Эй, стой! — возмутился едва не упавший от толчка Цапа и ухватил Рината за рукав.

Тот легко высвободился из захвата.

— Ничего не попутал, родной? — с удовольствием спросил десятиклассник, дерзко глядя хулигану в глаза.

Интонацией он невольно подражал героям криминальных сериалов. Цапа не смотрел криминальные сериалы за неимением таковых в Союзе, поэтому отреагировать достойным ответом не смог. Салахов презрительно ухмыльнулся и прошёл в школу, где в актовом зале уже начинались танцы. Играл вальс. Ринат хорошо помнил ту злополучную дискотеку, хотя прошло почти тридцать пять лет. Вальсы тогдашняя молодёжь точно не танцевала. Видимо, меминженеры изрядно подзабыли «период застоя», что заставили несчастных прошляков из восемьдесят третьего танцевать вальс. Спасибо, что не вприсядку!

Новенькая всё же пришла на вечер, как и тогда! Салахов снова почувствовал себя шестнадцатилетним. Разум подсказывал, что она появилась на вечере просто так, а сердце вопило, что Юля пришла из-за Рината. Эх, наивная юность! Приятней было прислушиваться к сердцу, потому как, когда тебе шестнадцать, ты меньше всего слушаешь голос разума. Ринат подсел к Юле и пошло-поехало! «Юля! Я на тебя обратил внимание ещё первого сентября. И с той поры я потерял покой…», и всё в таком духе. Тогда, в реале он молчал как дурак, а сейчас его рот не закрывался. Всё-таки тридцатипятилетний опыт общения с женским полом сказывался.

Новенькая благостно слушала эту ахинею. За трепотнёй и шуточками-прибауточками вечер прошёл на удивление быстро. Заметив в зале Цапу, чудом прорвавшегося на вечер через все кордоны в виде физрука и трудовика, Ринат понял, что начинается самое интересное. До конца вечера осталось минут пятнадцать. Пятидесятилетний десятиклассник, извинившись перед Юлей, встал и покинул актовый зал, обещав скоро вернуться.

Ринат поднялся на второй этаж в тёмный коридор и простоял там до тех пор, пока школьники не начали расходиться по домам. Салахов спустился на первый этаж и, как и в тот раз, прошёл к закутку перед школьной столовой. Там, в темноте, одиноко плакала Юля. Десятиклассник подошёл к ней и участливо положил руку на плечо.

— Ты куда делся? — Новенькая с упрёком посмотрела на Рината зелёными глазами. — Ко мне этот дурак привязался, Цапа. Хочет, чтобы я с ним пошла.

Ринат покраснел, вспомнив, что тогда, в первый раз, он струсил и ушёл. Сейчас он твёрдо взял за руку Юлю и слегка сжал. Новенькая вскрикнула от боли: Салахов забыл про силовую подкачку. Он тут же ослабил руку и мужественно произнёс:

— Не бойся! Я провожу тебя. Пойдём.

Они вышли на школьное крыльцо, вокруг которого скучковалась Цапина банда. Ринат красивым движением демонстративно заслонил Юлю, выпятил подбородок и по-сериальному произнёс:

— Эта девушка пойдёт со мной!

Цапа замер от такой наглости. Выйдя из оцепенения, он прорычал:

— Ты придурок, гляжу, совсем обнаглел!

И тут же бросился на Рината, но, получив сокрушительный удар в челюсть, отлетел метров на пять, упал и, потрепыхавшись, замер. Хулиганы некоторое время соображали, затем скопом бросились на Салахова. Полтора десятка дегенератов, не меньше. Ринат сделал шаг вперёд, высоко подпрыгнул и, выписав в полёте невероятный крендель ногами, свалил зараз человек пять одним ударом. Не дожидаясь, пока оставшиеся придут в себя, Салахов схватил ещё двоих за воротники, приподнял как щенят, столкнул лбами и зашвырнул на растущую возле крыльца берёзу. Остальные хулиганы бросились врассыпную.

Супермен подошёл к очухавшемуся Цапе, продолжавшему лежать на асфальте, присел и заглянул ему в глаза.

— Если ещё раз ты подойдёшь к этой девушке ближе чем на пять шагов… — сказал Ринат, млея от собственной мужественности, — отправишься в реанимацию вместе со своими дебилами. Знаешь, что такое реанимация?!

Цапа испуганно закивал. Салахов удовлетворённо ухмыльнулся и повернулся к Юле. Та с испугом смотрела не на поверженного врага, а на освободителя. Ринат понял, что немного переборщил с подкачкой: не надо было столько силищи заказывать. Он, сильно потерев ладони о бока, отключил подкачку, чтобы снова случайно не причинить девушке боль.

И тут совершенно неожиданно из темноты появилось с полдесятка крепких парней с бритыми наголо черепами, в коротких тёмных куртках без воротников, узких джинсах и тяжёлых армейских ботинках.

— Эй, нерусский, ты чего наших девчонок клеишь? — процедил самый крепкий.

С изумлением Ринат разглядел на его запястье вытатуированную свастику. Салахов настолько растерялся, что не смог ответить на вопрос. Наци! Бритоголовые! Какие, к лешему, бритоголовые в начале восьмидесятых?! В провинциальном городишке? Откуда?! Чёртовы меминженеры! Вот это несклада так несклада!

— Россия для русских! — выкрикнул крепыш со свастикой, и вся пятёрка дружно вскинула руки в нацистской «зиге».

— Бей ублюдка! — заорал самый нервный бритоголовый, и вся пятёрка дружно бросилась к Салахову.

Стоящая сзади Юля взвизгнула. Ринат нырнул под руку одному из нападавших и, увернувшись от удара, соскочил с крыльца. От растерянности он забыл код активации подкачки: то ли ладоши потереть, то ли перекувыркнуться.

Вот и отдохнул в прошлом! Одно дело слышать «Россию для русских» в двадцать первом веке. Это нормально. Этот возглас и вскинутые руки Ринат неоднократно наблюдал. Пару раз ему даже доставалось от нацистов. Но это было там, в реале, в демократической России, а не в меморном тоталитарном СССР. Как эти негодяи сюда попали, тоже мемтуристы? Он подумал, какой разнос он устроит мемагентам из «Трансмема» за столь «прекрасный» отдых. Скорее всего, придётся в суд подавать и требовать возвращения денег. Может, и за моральный вред с них содрать стоит. Да бог с ними, с мемагентами — торгаши и есть торгаши! Им бы побольше мемтуристов набрать да слупить с них подороже. А вот куда Мемконтроль смотрит!

Это всё Ринат успел обдумать, пока спрыгивал с крыльца. Краем глаза он заметил бейсбольную биту в руках одного из нападавших. «В Советском Союзе не дрались битами!», успел он мысленно возмутиться новой нескладой, но получил сильный удар по голове и, перед тем как потерять сознание, услышал, как один бритоголовый сказал другому: «Вот ведь работа собачья! Надо бы с Игоря Павловича премию стрясти».

3

По вечерам, как было принято в тысяча девятьсот тридцать седьмом году, в общей кухне огромной коммунальной квартиры проводилась общая спевка жильцов. Товарищ Марфуткина, начальник квартиры — начквар, дирижировала и зорко следила, чтобы никто из жильцов не отлынивал. О тех, кто плохо пел, она сразу же докладывала в НКВД. А дальше по накатанной: приезжал ночью «воронок», обыск, арест, пятьдесят восьмая статья и, естественно, ГУЛАГ. За плохое пение давали немного: кому пять лет, а кому десять с конфискацией. Сосед товарищ Николюкин, бывший комиссар и орденоносец, позавчера получил двадцать пять без права переписки: на строке «и славный Ворошилов поведёт нас в бой» он случайно поперхнулся и закашлялся. Товарищ Марфуткина сначала хотела пристрелить его на месте из маузера, с которым никогда не расставалась, но потом передумала и отдала Николюкина в руки народного правосудия.

Антону Ивановичу Твердынину тоже приходилось участвовать в общих спевках. Испуганно глядя на грозный маузер, которым дирижировала начквар, Антон Иванович старательно тянул:

Наверное, инженер Твердынин недостаточно хорошо изобразил голосом врага, потому что товарищ Марфуткина грозно посмотрела на него и погрозила стволом маузера. Антон Иванович, стараясь не глядеть в глаза начквару, подобострастно проорал нескладные строки:

На этот раз обошлось. Товарищ Марфуткина сняла будёновку, вытерла взмокший лоб, громко высморкалась пальцами на пол и отёрла их о гимнастёрку — верный знак, что спевка окончена. Жильцы, половина из которых были полупрозрачными, облегчённо вздохнули и, неестественно переговариваясь лозунгами и матом, потянулись в свои комнаты. Твердынин подождал, пока кухня опустеет, и поставил чайник. В комнату возвращаться не хотелось: без телевизора скучно, Интернета нет, а чем ещё можно скрасить осенний вечер в тридцать седьмом году, инженер не знал.

Антон Иванович встал у окна, скрутил самокрутку, открыл форточку и закурил. Отсюда хорошо была видна бесконечная высоченная стена, по верху которой тянулась колючая проволока. Вдоль стены через каждые пятьдесят метров торчали пулемётные вышки, ощетинившиеся пулемётами. Это был тот самый ГУЛАГ, в котором сидела половина страны: лучшие люди, которых охраняли подонки, садисты и доносчики, гордо именуемые пролетариями. Из-за стены даже отсюда слышались крики подвергаемых изуверским пыткам интеллигентов, пулемётные выстрелы (время от времени пулемётчики развлекались, стреляя по толпе заключённых или в прохожих по другую сторону стены) и злорадный смех вертухаев.

— В окошечко смотришь, гражданин Твердынин? — Товарищ Марфуткина подошла к инженеру и хрустнула портупеей.

— Так точно! — бодро отозвался Антон Иванович, стараясь изобразить лицом оптимизм, смешанный с ненавистью к классовым врагам.

— Мещанство это! — осудила начквар, вытащив коробку папирос «Герцеговина Флор суперлёгкие» и закуривая. — Если каждый из нас, вместо чтения трудов Карла Маркса, будет в окно без дела глядеть, то так и страну проглядеть можно! Растопим пролетарским огнём мещанский жирок!! — неожиданно заорала она.

— Но ведь я, это!.. — испугался инженер.

— Подозрительный ты человек, гражданин Твердынин! — прищурилась товарищ Марфуткина и выпустила дым ему в лицо. — И замашки у тебя буржуазные: в окошечко глядеть, мечтать о чём-то… В нашей стране нет места гнилым мечтателям, меланхоликам и ипохондрикам! Так и в ГУЛАГ загреметь недолго!

При упоминании ГУЛАГа Антон Иванович нервно дёрнулся и выронил самокрутку. Начквар презрительно смотрела, как гнилой интеллигентик, суетясь, присел и начал шарить по полу в поисках цигарки.

— Кто знает, о чём ты мечтаешь у окна! — тихо и страшно произнесла она. — Может, ты мечтаешь о том, чтобы капиталисты опять к власти пришли! Или думаешь под Кремль подкоп сделать, чтобы взорвать товарища Сталина!

— Что вы, товарищ Марфуткина! — забормотал Твердынин. — Да я за товарища Сталина!..

— От вас, интеллигентов… — Начквар уточнила нецензурно, каких именно интеллигентов, — всего можно ожидать. Смотри, гражданин Твердынин, домечтаешься! Ударим пролетарскими делами по буржуазным мечтам!!

Она загасила папироску, резко повернулась через левое плечо и строевым шахом вышла из кухни, похрустывая портупеей.

Твердынин очень не хотел погружаться в мемориум на целых восемь лет. Его утешили, что будет хистсжатие, что на самом деле в реале пройдёт недели две, не больше. Но ведь в мемориуме он ощутит полновесные восемь лет! Да ещё какие: с тридцать седьмого по сорок пятый годы. Прямо скажем, времечко не ахти! Антон Иванович со школы помнит: репрессии, архипелаг ГУЛАГ, параноик Сталин, «воронки», вездесущее НКВД… Угораздило же именно ему отправиться в эту кровавую эпоху! Просто на работу пришла разнарядка — послать по одному человеку от каждого отдела в мемориум по бесплатной путёвке. Государственная программа десталинизации, чёрт бы её побрал! Начальник отдела назначил «добровольца», разумеется, безотказного Антона Ивановича. Чтобы средненький инженер Твердынин своими глазами посмотрел на ужасы сталинского режима, проникся и перестал смущать сотрудников неполиткорректными разговорами. Антон Иванович проникся уже за неделю, но разбуды путёвка не предусматривала: придётся торчать в этом аду аж до далёкого сорок пятого.

Государство на десталинизацию денег не жалело. Можно было бы ограничиться самой дешёвой меморной экскурсией первого типа — в «режиме бога». Это когда просто наблюдаешь выбранную эпоху, как по трёхмерному телевизору, и прошляки тебя не замечают. Шляешься везде, хоть сквозь стены. Глупый, кстати, термин, перекочевавший из компьютерных игр — что это за бог такой, который только наблюдает, а ничего изменить не может! Есть режимы погружения технически более сложные: режим персонирования (погружаешься в своём нынешнем обличье, как любят делать мемтуристы) или ностальгический режим (погружаешься в самого себя юного или ребёнка). Самый же непростой и опасный способ погружения — режим замещения, когда сознание погруженца вытесняет сознание какой-нибудь исторической личности.

Десталинизация — штука серьёзная, поэтому мемтуристов погружают в мемориум в довольно сложном режиме — моделирования. Выдумывается легенда, загружается псевдопамять, моделируются внешность, документы и одежда, подгоняются жилплощадь и место работы, настраивается судьба — и готов новый гражданин страны Советов. В данном случае — товарищ Твердынин, инженер-сталевар горно-обогатительного комбината имени Декрета о мире.

Вначале Антон Иванович страшно нервничал по поводу варки стали на комбинате: предприятие такого типа по определению не должно этим заниматься. И должности такой дурацкой не бывает. Но потом инженер смирился, вспомнив о невысоком уровне образования у современных меминженеров. Он даже перестал раздражаться, глядя на хвостохранилище, битком набитое отрубленными коровьими хвостами: просто какой-нибудь юный недоучка-меминженер, не знал, что в горном деле хвостами называют отходы от обогащения полезных ископаемых. Каждый раз, проезжая по карьерной дороге, посыпанной подёргивающимися хвостами животных, Антон Иванович вспоминал, что у мемористов это называется буквальницей — когда переносный смысл в мемориуме моделируется как прямой. Поэтому он не удивлялся, встретив на заводе кулачковый механизм с человеческими кулаками, планетарный редуктор с крохотными планетами, вращающимися вокруг звёздочки или шпиндельную бабку в пуховом платке, с ворчанием удерживающую заготовки на станке.

От грустных размышлений Антона Ивановича отвлёк сосед по коммуналке, хронически нетрезвый, прозрачный как слеза слесарь Пеньков, который забрёл на кухню в поисках огонька. Твердынин неохотно дал ему прикурить, чуть сморщившись от букета разнообразных ароматов, исходящих от пролетария.

— Ты чего морду воротишь, интеллигентик? — с показным недовольством спросил слесарь, обрадованный возможностью привязаться к инженеру.

— Я не ворочу, — мягко возразил Твердынин, стараясь показать уважение к гегемону.

— Воротишь, падла! — ощерился Пеньков, дыхнув на инженера застарелым перегаром. — Брезгуешь потомственным пролетарием, интеллигентик? Зря с тобой товарищ Марфуткина нянькается, с вражиной. Я бы уже давно сообщил куда следует.

— За что? — равнодушно спросил Антон Иванович.

Слесарь глубоко затянулся, выпустил струю дыма в лицо Твердынину и высказался:

— Фамилия у тебя не нашинская, не пролетарская. Из графьёв поди, интеллигентик?

Инженер ещё не привык к псевдопамяти: псевдособытия путались с реальными. Он напрягся, в голове возникли обрывочные картинки из прошлой псевдожизни: реальное училище, гувернёр француз, уроки танцев и хороших манер… Наверное, в псевдопрошлом Твердынин был всё-таки «из графьёв». Инженер обозлился на меминженеров, что ему подобрали такую рискованную псевдобиографию.

— Нет, я тоже из рабочих! — возразил Антон Иванович, стараясь говорить без дрожи в голосе.

Но недоверчивый слесарь расхохотался:

— Как же! Из каких таких рабочих, падла?! Через слово «пожалуйста», «простите-мерсите»!.. Ни одного матюга от тебя за всё время не слышал. Не наш ты, вражина! Не примазывайся!

Пеньков рванул на груди фуфайку, обнажив татуированную грудь, и заблажил:

— Я на таких интеллигентиков, как ты, с детства горбатюсь! Пока вы, вражины, по заграницам французили, я на кусок сохлого хлеба не мог заработать! Но ничего!.. Кончилась ваша власть, падлы!..

Твердынин устал от выпадов рассерженного слесаря. Он залил окурок из-под крана, выбросил в мусорное ведро и собрался уйти.

— А говоришь, не из графьёв, падла! — обрадовался Пеньков, заметив манипуляции инженера. — Пролетарий окурок бы растоптал и харкнул сверху, а не в ведро выкинул, как буржуй!

Неизвестно, что бы ответил Антон Иванович надоедливому соседу, но в кухню неожиданно вошла товарищ Марфуткина. За ней следовали два человека в милицейской форме, трое — в кожаных куртках с наганами в руках и ещё один — в гражданском плаще с портфелем.

— Гражданин Твердынин? — обратился к слесарю гражданский.

— Не я! — испугался Пеньков. — Вот он, падла, стоит! У, вражина, допрыгался!..

Он замахнулся на Антона Ивановича. Товарищ Марфуткина подтвердила, указывая маузером на инженера:

— Да, вот этот Твердынин. У которого морда интеллигентная. Я бы за такие антисоветские морды в Соловки отправляла!

Гражданский подошёл к Антону Ивановичу, вынул бумаги из портфеля и торжественно произнёс:

— На вас, гражданин Твердынин, поступил донос от рабочих прокатного цеха. Вы позавчера сказали, что сталь новой варки плохая. Тем самым вы, гражданин, намекнули, что товарищ Сталин плохой…

— Да как же так, товарищ… э-э-э… — заволновался инженер, ощутив, что начинается самое страшное. — Я имел в виду сталь, а не товарища Сталина.

— Следствие разберётся, — веско сказал гражданский. — У нас есть ордер на обыск и постановление на ваш арест. Пройдёмте!

Твердынина увели в комнату и уложили лицом на пол, предварительно надев ручные и ножные кандалы. В комнате энкаведешники перевернули всё вверх дном. Понятые Пеньков и товарищ Марфуткина злорадно похихикивали. Антона Ивановича мучила только одна мысль — скоро его отвезут в управление НКВД и будут бить. А может даже изощрённо пытать. Большевики знают толк в пытках, любой школьник знает. Ощущения в мемориуме полные, то есть несчастный инженер будет чувствовать боль в полной мере. Инженер вспомнил: в одной передаче показывали, как погруженцу в мемориуме прижигали сигаретой руку, а потом в реале у него на этом месте возникало покраснение.

Не найдя ничего подозрительного в комнате, товарищ с портфелем кивнул, и двое в милицейской форме поволокли Твердынина на улицу. У подъезда уже стоял «воронок». Мельком инженер заметил, что у каждого подъезда стояло по такой же чёрной легковушке, у некоторых даже по два: наступало время ночных арестов. Антон Иванович оказался на заднем сидении зажатым между двух милиционеров.

Ехали не очень долго, немного постояли в пробке, образованной «воронками», едущими к городскому управлению НКВД. Когда Твердынина выволокли из машины, он увидел, что небольшая площадь перед управлением полностью забита «воронками». Из машин вытаскивали арестованных — учёных в пенсне, священников, артистов во фраках — и, придавая ускорение пинками, тащили в подъезд управления.

Спотыкающегося на каждом шагу из-за ножных кандалов инженера проволокли на второй этаж, и он оказался в маленьком кабинете. В глаза ему немедленно брызнул яркий свет: невидимый следователь, сидящий за столом, профессионально направил на него абажур настольной лампы. Антона Ивановича грубо усадили на жёсткий стул, привинченный к полу. Он услышал, как за спиной хлопнула дверь, и несчастный инженер оказался один на один со следователем.

Следователь не торопился. Некоторое время он внимательно изучал бумаги на своём столе, словно не замечая арестованного. Затем он встал из-за стола и прошёлся по кабинету. Твердынин зажмурился, ожидая удара. Следователь присел на краешек стола — рослый моложавый мужчина во френче и фуражке с синим околышем, которую он почему-то не догадался снять в помещении.

— Гражданин Твердынин Антон Иванович? — деловито осведомился следователь.

— Да, — осторожно ответил инженер, приоткрыв глаза, но всё ещё ожидая удара.

— Как вас можно величать? Граф Твердынин? Или, может, князь? Фамилия у вас контрреволюционная, дворянская, — пояснил энкаведешник. — Вот у меня, например, фамилия простая, пролетарская — Редькин.

Твердынин благоразумно промолчал.

— Как же ты докатился до такой жизни, Твердынин? — мягко поинтересовался Редькин. — Соседи утверждают, что песни ты поёшь без энтузиазма, по вечерам в окошко мечтаешь, окурки в раковине гасишь. А тут ещё и про товарища Сталина сказал, что он плохой… Нехорошо!

Инженер упорно хранил молчание.

— Зря отмалчиваешься, Твердынин! — задушевно сказал следователь. — Вместо того, чтобы сидеть как пень, рассказал бы о своих руководителях.

— Каких руководителях? — пискнул инженер.

— Тех самых!! — вдруг истерично заорал Редькин, хватаясь за кобуру. — Которые втянули тебя в антисоветскую террористическую организацию!! Которые подучили тебя плохо петь, смотреть в окно и ругать товарища Сталина!!

Следователь, оставив в покое кобуру, наклонился к Твердынину и взял его за грудки:

— Давай, интеллигентик, колись! Как называется ваша организация? Кто руководитель? Где ваша штаб-квартира? Из какой страны получаете инструкции и валюту?

— Гражданин начальник… — жалобно начал инженер, вспомнив по сериалам, как нужно обращаться в таких случаях к должностному лицу.

Но Редькин не дал договорить. У следователя вдруг остекленели глаза, и на лице проступила неожиданно белозубая буржуазная улыбка. Он какой-то несолидной рысцой подбежал к столу и открыл верхний ящик.

— Когда я устаю от бесконечных ночных допросов, — сообщил Редькин жизнерадостно, глядя в пустоту и вслепую роясь в ящике, — когда еле волочу ноги после казней, когда у меня кружится голова от воплей пытаемых…

Следователь сделал эффектную паузу и неожиданно выбросил вперёд руку с аляпистой банкой растворимого кофе, выглядевшей в ладони чекиста абсолютно нелепо, как кадило в руках Троцкого.

— …Я завариваю кружку «Арабеллы»! — Улыбка на простоватом лице следователя сияла так, что затмевала свет настольной лампы. — Потому что кофе «Арабелла» приготовлен из отборных зёрен с плантаций солнечной Бразилии! «Арабелла» — верный соратник в борьбе с классовым врагом!

Твердынин обалдело уставился на Редькина. Потом он понял, в чём дело, и мысленно расхохотался, забыв на секунду о своих страхах. Проклятая реклама пробралась даже в мемориум, нигде спасения нет от двигателя торговли! Интересно бы посмотреть на создателя такого дебильного продакт-плейсмента! Хотя этот случай рядовой. Особо ушлые рекламщики, бывает, вербуют в промоутеры даже весомых исторических личностей. Антон Иванович видел по телевизору, как Пётр Первый рекламировал баварское пиво, а Малюта Скуратов — синтетические мётлы.

С Редькина тем временем спало рекламное помутнение, и он, придя в себя, снова заорал:

— С такими, как ты, Твердынин, советская власть не церемонится!! Мы таких гнид пачками из пулемёта расстреливаем!! Да я за советскую власть тебя лично придушу!!

Следователь бросился к инженеру, чтобы немедля осуществить угрозу. Антон Иванович снова зажмурился. Редькин попытался схватить Твердынина за горло, но ему помешала банка кофе, всё ещё зажатая в руке. Следователь обалдело посмотрел на банку, успокоился, вернулся к столу и затолкал кофе в верхний ящик.

Неизвестно, долго ли ещё глумился над бедным инженером Редькин, но в кабинет вдруг вошёл голубоглазый светловолосый мужчина, одетый в серый френч без знаков различия.

— Товарищ Игнатьев! — раболепно прошептал следователь, вытягиваясь в строевой стойке.

— Выйди в коридор, Редькин! — приказал Игнатьев. — Я сам потолкую с арестованным. Ну, живее!

Следователь послушно выбежал из кабинета. Светловолосый выглянул в коридор и затем плотно прикрыл дверь.

— Ты русский, Твердынин? — спросил он без предисловий.

— Русский… — промямлил инженер, устав от быстрой смены событий.

— Поверю, хотя ты не очень-то похож. Ну, что ж, я тоже русский. А русские люди должны помогать друг другу, верно? Чтобы нас не раздавили всякие узкоглазые и чернозадые твари.

Это было почище рекламы «Арабеллы»! Если бы Твердынин услышал это от современного реального следователя, он бы не удивился. Но такие заявления в тридцать седьмом звучали странно. Несклада, что ли?

— Под расстрел ты не пойдёшь, я похлопочу, — продолжил Игнатьев. — Но лет десять в лагерях оттрубить придётся, не обессудь. Не надо, не благодари.

— Что я должен делать? — прошептал Антон Иванович.

Инженер боялся сказать лишнего. Кто его знает, может, это в НКВД такой метод допроса. Согласишься сотрудничать, а на тебя ещё и национализм повесят.

Игнатьев, казалось, прочёл мысли инженера:

— Не бойся, это не «злой следователь — добрый следователь». Я в самом деле помогаю русским. А то что-то распоясались чёрные твари на Руси-матушке. Дышать невозможно.

А не совр ли этот волевой товарищ Игнатьев? От такой мысли инженер беспокойно заёрзал на неудобном стуле. Больно уж по-современному он изъясняется. Жаль, по путёвке не положено иметь совромера. Навёл бы Твердынин этот меморный приборчик на Игнатьева и мигом бы узнал, совр тот или прошляк.

— Делать тебе ничего не надо, — сообщил светловолосый. — Мотай срок спокойно. Но…

Игнатьев наклонился к арестованному. На того пахнуло запахом дорогого одеколона.

— …если расскажешь кому про нашу беседу, пеняй на себя! Слава Руси! Перун с нами!

И вполголоса пробормотал: «Ну и работёнка на Основной Линии! То ли дело за альтерной присматривать! Да и справка у меня…»

4

Деревню, как и в прошлые разы, брали на рассвете. Отдельный матросский эскадрон имени взятия Бастилии — проверенная обстрелянная братва. Во главе отряда — отчаянный командир Стёпка Чеботарь, бывший моторист крейсера «Неприкаянный». В своих подчинённых, в их идейности и преданности идеям Мировой революции он не сомневался ни на миг: вместе ходили по Балтике, вместе брали Зимний. Стёпка тогда лично арестовал царя. Эх, весёлое было времечко! Устроила тогда пьяная братва потеху в царском дворце! Придворных вешали в каждой спальне, картины резали, статуи разбивали, а в золотую царскую посуду гадили. Выражали, так сказать, народный гнев. Революция всё-таки, без дебоша никак нельзя!

Казалось бы, захватить деревню — штука нехитрая для полусотни опытных, вечно пьяных матросов, закалённых обеими Балтиками. Но в деревне оказался гарнизон из трёх юнкеров, вооружённых пулемётами. Пришлось вызывать подкрепление — дивизию красноармейцев. Ребятишек прислали на подмогу молоденьких, деревенских, только-только оторванных от сохи и насильно загнанных в Красную Армию комиссарами. Стёпка не стал подставлять под удар своих матросов, тем более что те со вчерашнего вечера были пьяны. Поэтому под пулемёты погнали новобранцев, а у тех из оружия — только вилы да одна винтовка на семерых. Но ничего, завалили контру трупами, положив всю дивизию — обычная тактика Красной Армии. А через горы трупов на юнкеров навалился Стёпка Чеботарь с братвой. Одного юнкера, раненого до бессознательности, удалось захватить живым.

Жителей деревни выгнали из домов на общее собрание. Хмурых крестьян, молодух в цветастых платочках, крестьянок в кокошниках (Стёпка Чеботарь поморщился) с младенцами на руках прогнали по улице, подталкивая штыками, и выстроили возле рекламного щита с изображением блестящего автомобиля и надписью «Последняя модель „Бессервагена“ с азотным ускорителем — быстрее тачанки, красивее кожанки, надёжнее маузера!» Селяне недружелюбно глядели на пьяных матросов, многие из которых уже успели раздобыть самогону и основательно нагрузиться. Братва веселилась: Стёпкины подчинённые тыкали штыками мужиков, щипали молодух, пытались вырвать младенцев из рук крестьянок.

Перед строем показался пленённый юнкер в сопровождении двух мертвецки пьяных матросов. Совсем ещё молоденький, стройный и мужественный, со светлой непокрытой головой, нежным юношеским румянцем и пронзительно-синими глазами, он шёл с садистски стянутыми за спиной локтями, гордо подняв голову. Колючая проволока, которой был связан юноша, врезалась ему в руки, из раны на виске текла кровь, но он, казалось, не замечал этого. Взгляд его был открыт и смел, а на широкой груди блестел целый иконостас орденов, из которых ярче остальных сияли четыре солдатских георгиевских креста.

Стёпка, глотнув водки из фляжки, расхлябанной походкой подошёл к пленному и, пользуясь беспомощностью юнкера, с размаху ударил его в живот. Юный белогвардеец на миг согнулся от удара, но тут же выпрямился и облил Чеботаря взглядом, полным холодного презрения.

— Где твой отряд? — спросил Стёпка. — Сколько вас?

Вопрос звучал глупо, Чеботарь в уме послал проклятие идиотам-мемсценаристам, заставляющим городить чушь по дурацкому сценарию.

— Не скажу, — гордо ответил юноша, тряхнув светлыми волосами.

— Ах, не скажешь, контрик?! — как обычно заорал Стёпка, мысленно вздохнув. — Я найду способ развязать тебе язык!!

Юнкер обвёл глазами пьяную матросскую братию и холодно ответил:

— Могу только сообщить, что я — потомственный русский князь фон Кугельштифт. И больше вы, хамы, от меня ничего не добьётесь!

Получив ещё один удар, юноша согнулся, но снова не издал ни звука.

— Господи, молоденького-то за что?! — раздался из толпы крестьян бабий голос.

— Не взывай к господу, мать, — ответил ей в толпе степенный бас. — Нет у них, у иродов, в душе бога. Будьте вы прокляты, большевистские нехристи! Стон от ваших злодеяний идёт по всей Святой Руси!

Даже удивительно, как такую пафосную фразу мог высказать прошляк. По приказу Стёпки из толпы вывели обладателя баса — рослого мужика с русой окладистой бородой. Игнорируя разъярённых матросов, крестьянин повернулся к связанному юнкеру и ободряюще посмотрел ему в глаза:

— Знавал я вашего батюшку, Курт Гансович. Хороший был русский барин, крестьян любил, царство ему небесное. По праздникам ведро водки жаловал и каждому пятиалтынный серебром. Сейчас он смотрит на вас с небес и гордится. Убили его большевики-иуды, предатели земли русской.

Мужик перекрестился.

— Спасибо тебе, мил человек, — поклонился крестьянину юный фон Кугельштифт, — что вспомнил моего покойного батюшку. На таких, как ты, простых мужиках и держится земля русская. А сейчас у нас с тобой общие родители: царь-батюшка и святая Русь-матушка. И пусть сгинут в аду большевики, поднявшие на них свои грязные лапы!

Этого матросы уже не смогли вынести. Без Стёпкиной команды они схватили юнкера и мужика и поволокли их вешать на рекламный щит. В толпе горько заплакали молодухи, завыли бабы, даже суровые мужики украдкой смахивали скупую слезу. Юнкер обвёл взглядом толпу и улыбнулся:

— Не плачьте, люди русские, выше головы! Недолго продержится дьявольская власть нехристей. Лет семьдесят, примерно. И вновь воссияет солнце над истерзанной Русью!

Стёпка Чеботарь, в реале Дима Закоркин, устал работать хистактёром. Конечно, платили больше, чем в провинциальном драмтеатре, но зато какая нервная работа!

Задумка, конечно, неплохая. Прошляки, обитатели мемориума — люди не совсем настоящие. Точнее, это вроде как и не люди, а их образы, отражённые в мемориуме, память о них. Хорошо помнят человека — прошляк получится живой, яркий, вроде того крестьянина, которого повесили на рекламном щите. Плохо помнят человека — имеем почти прозрачного прошляка вроде Васьки Ухватова. Но прошляк есть прошляк, хоть правдоподобный, хоть «картонный» до прозрачности — ведёт себя неестественно, реплики выдаёт идиотские. Мемтуристам не нравится. Поэтому и решили для оживления мемориума на особо интересные исторические участки отправлять хистактёров.

Димина хистактёрская карьера складывалась не очень удачно. Сначала он играл в петровскую эпоху стрелецкого сотника. Дима мечтал о роли князя-кесаря Ромодановского, но эта роль досталась другому, бездарному карьеристу Коле Иванеко. Играть реально живших исторических лиц — процедура сложная, потому что при этом нужно внедрять сознание совра в прошляка. Хисттеатр здорово при этом рискует: хистактёр может наворотить дел по незнанию, да таких, что Мемконтролю за год не разгрести. И режиссёр хисттеатра почему-то решил, что Иванеко справится с ролью князя-кесаря лучше Закоркина.

Потом Диме выдалось играть революционера-террориста начала двадцатого века. Режиссёр утешал Закоркина тем, что отрицательные роли играть сложнее, чем положительные. Смелого патриотичного жандарма, мол, любой дурак сыграет, а вот революционера-отморозка может сыграть лишь талант.

И вот третья роль — главарь отряда пьяной матросни Стёпка Чеботарь (какой дурак выдумал такое имя!). Хитрый режиссёр уломал сопротивляющегося Диму. Он сказал, что тысячи мемтуристов, в том числе и иностранных, обожают смотреть, как пьяная матросня берёт Зимний, гадит в царскую посуду и расстреливает интеллигентов. Их, мол, от этого начинает праведный гнев колотить, и желание протестовать в реале против законной власти напрочь отпадает. Взятие Зимнего переигрывали, наверное, раз сто, если не больше — публика жаждала больше зрелищности, больше крови. С каждым новым вариантом матросня становилась всё пьянее и кровожаднее, убивала и гадила вокруг себя всё сильнее и сильнее.

Потом началась Гражданская, и персонаж Димы продолжил кровавую вакханалию. Год назад казнями мирного населения занимались латышские стрелки, но из-за протеста Мемконтроля Латвии латышей пришлось спешно убирать и заменять пьяными русскими матросами. Закоркину уже надоело убивать крестьян, интеллигентов и священников, и он подумывал о смене работы. Например, можно пойти в сериалах сниматься — деньги те же, а нервов тратится меньше.

Матросы Стёпкиного эскадрона (олигофрен-сценарист не знал, что эскадроны бывают только в кавалерии) отдыхали после тяжёлого боя. Они перерезали всю скотину в деревне, вымели из погребов всю самогонку, а для острастки выпороли пару стариков. Перепившись, моряки лихо отплясывали «Яблочко». Тянулся ароматный дымок махорки с ментолом. Васька Ухватов наяривал на невесть откуда взявшейся гармони и голосил:

Развернувшись в сторону золотых куполов деревенской церквушки, Васька изобразил непристойный жест и запел ещё громче:

Деревня словно вымерла. Те, кто помоложе, схватив в охапку детей, скрылись в лесу возле деревни. Старики со старухами попрятались по погребам и сараям. Замешкавшаяся молодуха с коромыслом, пряча глаза, промчалась мимо отдыхающих матросов. Вслед ей раздался восхищённый свист, щедро сдобренный отборными просоленными морскими выражениями. А Ухватов, подмигнув братве, весело пропел:

Один из моряков отобрал у деревенского мальчишки китайский «Тетрис» и теперь сидел под деревом и азартно играл. Вокруг него столпились матросы, помогающие советами. Стёпка-Дима помнил, что такое безобразие у мемористов называется футуром — вещью из будущего, которая случайно попадает в прошлое. А ещё бывает обратное — реликты, вещи из прошлого, активно использующиеся в будущем. Помнится, одна туристка возмущалась, почему молодёжь перестроечного периода отплясывала на дискотеках под граммофон. Но страшнее всего наклады, когда целое явление целиком переносится из одного времени в другое. Однажды, когда Дима играл в петровской эпохе, Пётр Первый отправился завоёвывать Египет: произошла наклада, мемориум «спутал» Петра Первого с Александром Македонским. Мемористы тогда еле-еле выправили такую сложную ситуацию.

Сегодня Стёпка-Дима заметил ещё один футур — моряки готовили говядину на гриле. Хорошо хоть не в микроволновке! Опять посыплются жалобы от мемтуристов, снова кто-то из меминженеров будет разгребать. Эти неестественности любого выведут из себя. Ладно, сейчас морячки поют «Яблочко» вроде как натурально, будучи на отдыхе; гармошка только непонятно откуда взялась. Но бывает, что они начинают вести себя нелепо: вдруг запоют ни с того ни с сего «Интернационал» или «Марсельезу» среди боя, и им подыграет непонятно откуда взявшийся оркестр. Одно дело, когда герои в кинокартине исторической поют — это естественно, особенно, если фильм музыкальный. Но когда кинематографические штучки начинают тащить в мемориум — это уже форменное безобразие. Да ещё если всё это разбавляется «ненавязчивой» рекламой вроде дурацкого щита с последней моделью «Бессервагена».

Послышался приближающийся топот копыт. Перед отдыхающими матросами вдруг появился конный отряд. Стёпка вспомнил, что снова забыл выставить охранение. Но, слава богу, это были свои. Два десятка всадников, все, как на подбор, чернявые, с пейсами, в кожанках и с красными звёздами на кожаных кепках. Пьяные матросы недружелюбно смотрели на прибывших.

Всадник на вороном коне подъехал к Стёпке, угадав в нём командира, и потребовал от Чеботаря немедленного ответа:

— Кто такие? Откуда? Сколько вас?

— Сам-то ты кто такой? — нахмурился Стёпка.

Матросы подобрались, угрожающе заклацали затворы. Всадник не смутился. Спешившись, он вынул мандат и предъявил его Чеботарю.

— Комиссар особой еврейской карательно-расстрельной конной эскадрильи (Стёпка перевёл дух и мысленно проклял свою работу) товарищ Лихтер. Ты грамотный? Вот и читай, там всё написано.

Стёпка, быстро пробежав глазами по мандату, понял, что товарищи прибыли серьёзные, и ответно представился. Потом, не удержавшись, спросил ехидно:

— А за вами, случайно, пулемётная фаланга не движется?

— Неосторожно, гражданин матрос! — сдвинул чёрные брови Лихтер в ответ на Стёпкину реплику. — Очень неосторожно!

При таких словах «конная эскадрилья» как по команде вынула маузеры. Стёпкины молодцы тоже встрепенулись. Комиссар вынул из внутреннего кармана лист бумаги и протянул его Чеботарю. Стёпка прочёл следующее:

«Телеграмма № 666. Всем комиссарам особых еврейских экзекуционных подразделений Красной Армии следует немедленно организовать массовые казни великоросской и малоросской сволочи для приближения Мировой Революции. Расстреливать, сжигать и четвертовать архибеспощадно! Не жалеть ни стариков, ни женщин, ни детей. Особое внимание обратить на семьи учителей, врачей и инженеров, которые следует искоренять полностью вплоть до младенцев обоих полов. Вшивые интеллигентишки — это дерьмо нации на службе буржуев. Также самым безжалостным образом следует уничтожать православных священников и их родных до пятого колена, и как можно больше. Председатель Совета Народных Комиссаров товарищ Ленин-Бланк».

Сценаристы уже в который раз перестарались: еврейские особые сотни, Ленин по фамилии Бланк, дьявольский номер телеграммы… Перепились там в реале, что ли?! Или в ряды мемсценаристов пробрались фанатичные антисемиты-сатанисты? Рассерженный Чеботарь поднял глаза к небу и крикнул:

— Эй, там! Полегче!

Это не ускользнуло от внимательного взгляда тёмных глаз товарища Лихтера:

— Молишься, матрос? Непорядок, товарищ! Пережиток! А как же классовая сознательность?

Вспомнив важное, комиссар оглянулся и посмотрел на золотые купола деревенской церкви:

— Кстати, о боге: что вы с церковью собираетесь сделать?

— Как обычно, — ответил Стёпка. — Склад там будет сельхозпродукции.

— Неверно рассуждаешь, товарищ! Не усёк текущего момента. Так вот, церковь будет переоборудована под синагогу.

— С какого перепугу? — Cбитый с толку командир не заметил, как перешёл на современный жаргон. — Мы ведь от бога отказались!

— Мы отказались от православия. Разницу чуешь? У нас теперь будет другая религия, настоящая, народно-революционная. Так товарищ Ленин-Бланк приказал.

— Так ведь мы атеизм проповедуем…

— Атеизм, — улыбнулся Лихтер, — это замаскированный иудаизм. А Мировая революция — это установление законной власти сионистов и масонов. Что тут непонятного?

Дима Закоркин вдруг вспомнил, что читал обо всём об этом в реале в какой-то националистической газетёнке: про то, что Ленин на самом деле еврей Бланк, что революция — это приход к власти сионистов и прочую чепуху. Странно, с чего вдруг меминженеры начали переделывать мемориум под националистов? Понятно, что Ленин — упырь, садист и убийца, но чтобы он при этом был отъявленным сионистом, явный перебор!..

Стёпка-Дима осторожно вынул из кармана бушлата совромер и исподтишка навёл его на товарища Лихтера. Комиссар оказался прошляком. В его «конной эскадрилье» большинство бойцов тоже полупрозрачные. Сценарий в мемориуме — вещь гибкая. Диме — опытному актёру — часто приходилось на ходу подстраиваться под новые условия. Но как подыграть этому сионисту Лихтеру, Закоркин не знал. Комиссар, видя замешательство Стёпки, помог:

— Ну что стоишь, матросская душа? — ободряюще улыбнулся он. — Собирай деревню — казнить будем.

— Кого казнить?

— Всех, разумеется! Всю деревню под пулемёты. А дома сожжём.

— За что казнить-то? — возмутился Чеботарь при полном молчании братвы.

— Как за что? — удивился Лихтер. — За то, что эти селяне — великорусская сволочь, которую требуется истреблять. Телеграмму читал?

Степан уже не мог изображать из себя сознательного матроса революции:

— Подожди, товарищ! Я понимаю, когда мы вешаем и порем отдельно взятых стариков. Но всю деревню — это уже лишку!

— Перебор с точки зрения гнилых буржуазных мракобесов! — парировал комиссар. — А с точки зрения бойцов Мировой Революции — в самый раз! А ты пока строй свою братву на репетицию.

— Какую репетицию?

— Новую строевую песню будем разучивать. Товарищ Ленин-Бланк велел, чтобы в Красной Армии главной строевой и походной песней была «Хава Нагила».

Стёпка вторично поднял глаза к небу, высказал несколько ядрёных морских проклятий невидимым сценаристам и приказал братве строиться в две шеренги.