Зябрики в собственном соку или бесконечная история

Глава 41

— В общежитии… забыл…

Дядя Степа смерил меня задумчивым взглядом, перевел его на тючки с одеждой в руках…

— Спекулируете? — с интересом спросил он.

— Покупаю. Я из Талгана… этта… — от нервов я вспомнил, что вообще-то должен, хотя бы иногда, говорить как талганец.

— У вас в Талгане одежды нету?

— В Талгане есть. У меня нету. Обокрали меня в поезде.

— Обокрали, значит…

Милиционер задумался. Судя по всему, какой-то своей ментовской интуицией он чувствовал, что с этим парнем в зеленой тюбетейке что-то не так, но не мог сформулировать для себя — что именно. Здесь на рынке он прогуливался явно не столько для того, чтобы поймать кого-то конкретного — или неконкретного — сколько по принципу «Не дремай, карась — щука плывет».

Я улыбнулся, чувствуя, какая жалкая улыбка получилась. Промах: если человека обокрали в поезде — откуда у него деньги на покупку одежды, которая здесь дорогая?

— Обокрали, значит…

— Обокрали, обокрали, товарищ старшина, — раздался за моей спиной уверенный голос, — Я подтверждаю.

Рядом со мной появился человек, смутно знакомый: белый костюм, сухощавое загорелое лицо, соломенная шляпа… Кто это?

— А вы, товарищ, кто будете?

Товарищ показал милиционеру какое-то удостоверение синего цвета:

— Аа, — дядя Степа внезапно улыбнулся, — Тот самый? Дело Мальчикова?

— Точно, — усмехнулся знакомец-незнакомец.

Кто это⁈ Откуда его знает милиционер и… откуда этот тип знает меня⁈ И что там за дело он упоминает⁈ Синее удостоверение — голубые фуражки НКВДшников — чекист⁈

— Ну, раз вы, товарищ Птичкин, говорите, что это честный парнишка…

— Уверяю, — товарищ Птичкин — знакомая фамилия… — коснулся пальцами полей шляпы и, повернувшись ко мне, быстро подмигнул, — Ершан закон нарушать бы не стал.

Загадочный незнакомец, видя, что я и шагу не могу ступить от непонимания происходящего, ноги стали в буквальном смысле ватными, подхватил меня под локоть, другой рукой поймал падающий свитер, взял его под мышку и повел меня к выходу из рынка.

— Что ж это ты, Ершан, катишься по наклонной? Сначала в поезде безбилетником едешь, а потом на рынках воруешь?

Твою мааать…

— Товарищ Птичкин⁈

Это же тот самый, кто один раз помог мне в моих поездках, спрятал в свеем купе от контролеров, когда я без билета пытался проехать. Только…

— Вы же тогда говорили, что писатель?

— Я и сейчас не отрицаю, — усмехнулся он.

— А как же… вы… удостоверение…

Птичкин хмыкнул и протянул мне упомянутое удостоверение. Синяя корочка, по ширине чуть больше, чем привычные узкие удостоверения полицейских и им подобных. На обложке — надпись «Союз советских писателей ОРС». Внутри — фото моего собеседника, разве чуть более молодого, и упоминание, что передо мной — членский билет.

— А как же вы старшине приказали?

— А никак. Просто попросил. Меня в милицейской среде немножко после дела Мальчикова знаю и уважают.

— Раскрыть помогли?

— Что? — поднял бровь Птичкин и тут же рассмеялся — Да нет же. «Дело Мальчикова» это название моей повести про работу сотрудников милиции. Не самой известной, фильмы по ней не снимали, но в милиции меня знают.

— Зачем вы меня забрали?

Мы вышли с территории превращенного в барахолку кладбища и пошли вдоль по улице, мимо огромного котлована будущей станции метро.

— Из любопытства. Уж больно мне интересно стало, что с тобой произошло.

— Как вы меня вообще вспомнили?

— У меня хорошая память, — неожиданно мрачно произнес писатель и тут же улыбнулся, — Некоторые вещи и хотелось бы забыть, да не получается.

— Понятно…

В подробности биографии Птичкина я вдаваться не стал. Мало ли что там у него за душой, может, война, может, лагеря… Советский писатель, особенно в нынешнее суровое время, это, знаете ли, не кабинетный сиделец, который на улицу носа не кажет, многие, даже известные до войны, писатели и в бою с немцами погибали[1], и в самолете оказывались сбиты[2], и в концлагерях замучены[3]… да и в советских лагерях успевали посидеть[4].

— Так, Ершан, ты мне расскажешь, как же так твое путешествие закончилось, что ты на барахолке вещами торгуешь?

— Не торгую, а покупаю.

— Это второй вопрос: точно помню, что у тебя денег даже на билет не было, а тут вдруг на такой шикарный костюмчик хватило… У меня у самого такой в семидесятых был. Откуда деньги?

И, хотя вопрос был задан веселым голосом, но мне почему-то показалось, что врать не стоит.

— А вы обещаете не вставлять меня в какую-нибудь свою книгу? Мне не очень нравиться быть литературным героем.

— Обещаю, что если и вставлю, то так, чтобы никто не понял, что это ты.

Успокоил, блин…

— Ну? Я жду рассказ о необыкновенных приключениях, погонях, схватках, найденных кладах и обретенной любви. Или все гораздо банальнее, и ты просто по карманам смыкал?

— Ну…

Я открыл рот, чтобы сказать, что жизнь у меня получилась гораздо скучнее, чем все вышеописанное — и закрыл рот. А ведь, если подумать — то у меня и вправду все это было, и погони и схватки и сокровища… Разве что любви я пока не встретил.

— Все же карманы? — неправильно понял мою задумчивость писатель.

— Да нет, я думал, что у меня скучная и неинтересная жизнь, пока не попытался выстроить рассказ. Как-то все получается так, что скуки и неинтересности в ней немного.

— Это потому что неинтересных людей — нет. В жизни любого человека столько событий, что хватит на захватывающий роман. Давай-ка в пивную зайдем, ты мне все вкратце подробненько и расскажешь.

Мы сели за столы, взяли по паре пива и бумажный кулек мелкой соленой рыбки, мне неизвестной — я пробовал питерскую корюшку, это не она[5] — и я коротенько, но во всех подробностях рассказал товарищу Птичкину о том, что произошло со мной после короткой встречи с ним в поезде.

— Ищешь и продаешь ненужные вещи, значит…

— Все лучше, чем попрошайничать или там воровать.

— Да нет, я тебя не осуждаю. Просто думаю, что просить о помощи, когда ты в ней нуждаешься — не стыдно.

Я развел руками:

— Я не могу просить. Натура не позволяет. Такое уж суровое талганское воспитание. Мне отец всегда говорил: «Никому не верь, ничего не бойся, никогда не проси».

Отец мой, кстати, хотя талганцем и не был, но говорил именно так. И нет, он не был уголовником[6] — он был экономистом. Хотя даже наши дворовые алкаши всегда с ним здоровались уважительно. Такой вот у меня был отец.

— Талганское воспитание, говоришь… Ершан, а ты в монастыре никогда не был?

— Нет, — удивился я вопросу, — А должен был?

— Уж больно твое воспитание суровое, прямо монастырское.

Я отпил пива. Среди завсегдатаев здешнего заведения мы с Птичкиным выделялись, как фазаны среди воронов. Вернее, как фазан и грач: я еще мог сойти за своего, даже с учетом тюбетейки — да вон сидит толстяк, который тоже носит тюбетейку, только не зеленую, а серую — а вот писатель в своем белоснежном костюме бросался в глаза.

— Нет, в монастыре не был. Даже случайно.

— Ну не был и не был. А что там за мемуары моряка ты нашел?

Я развел руками. Папку с рукописью так и не удосужился прочитать.

— Знаешь, а отдай их мне. Полистаю, может, даже обработаю — и издам. А? Если хочешь…

Он полез в карман за кошельком, явно пытаясь мне заплатить. Я посмотрел на него тяжелым взглядом. Птичкин рассмеялся:

— Над взглядом надо еще поработать. Человека ты им пока не убьешь. Разве что мышь.

Я рассмеялся и, хрустнув рыбкой, выпил еще пива. Вкусное, хотя пресноватое. Разбавляют его здесь, что ли?

— Или, если хочешь, могу зайти в твой Институт, поговорить, чтобы тебя не слишком сильно гоняли на экзаменах?

— Не надо!

Вот только этого мне не хватало! Мало того, что я и так становлюсь какой-то чересчур известной личностью на своем курсе, мало того, что Свинка-Нитка пообещала взять меня под свой личный контроль — так еще в институт придет писатель, чтобы договориться о моем поступлении. После этого на меня весь Институт начнет пальцем показывать!

— Знаменитая талганская скромность, — хмыкнул Птичкин.

[1] Аркадий Гайдар, автор «Тимура и его команды» — погиб в 1941 году в бою на Украине.

[2] Евгений Петров, один из авторов «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» — погиб в 1942 году, когда летел на самолете из Краснодара в Москву, самолет был сбит «мессершмидтами».

[3] Муса Джалиль, татарский поэт — казнен в 1944 году на гильотине в лагере смерти Моабит

[4] Два Льва, Шейнин и Овалов, писатели, до войны известные своими повестями о чекистах (Лев Овалов — автор серии о майоре Пронине), отсидели в лагерях: Овалов — 15 лет, Шейнин — по несколько лет, зато два раза, в тридцатых и в пятидесятых.

[5] Снеток — псковская рыба, которую ловят в Чудском озере и сушат. С пивом хороша, а еще ее кладут в борщ по-псковски.

[6] «Не верь, не бойся не проси» — основная тюремная заповедь. А вовсе не песня девочек из «Тату»