Звездою учахуся

1

Метель кончилась, мутные бурые облака разошлись, сползли к горизонту, освободив пронзительно-чёрное, усыпанное льдинками звёзд небо. В лучах фонарей, точно обрывки ёлочной мишуры, посверкивал свежевыпавший снег. Конечно, это ненадолго, скоро опять вернётся слякоть, снег скукожится, расползётся серой кашей, — но пока что морозец набирал обороты. Михаил Николаевич поёжился в своей тоненькой, «на рыбьем меху», куртке. Твердила же Марина — надевай дублёнку, простынешь. Но в тяжёлую дублёнку не хотелось. Про себя он называл её «скафандром» и всячески старался оттянуть неизбежное.

Надо было торопиться. Хоть транспорт и ходит в эту ночь до двух, но и служба-то, оказывается, затянулась. Михаил Николаевич этого не заметил рождественская утреня, как и в прошлые годы, выдёргивала душу из привычного потока времени, и всё становилось иным — ярким, солнечным. Точно прошлись влажной тряпкой, вытерли накопившуюся пыль. Даже травой запахло, хотя откуда здесь летняя трава? Вот хвоя — другое дело, перед иконостасом стояли невысокие, затейливо украшенные ёлочки, да пол в храме был выстелен тёмно-зелёными ветками. Но почему-то вместо положенных «мандарина, корицы и яблок» грезилось что-то июльское, горячее, пронзительно-настоящее. А что именно — он понять не мог.

И лишь после причастия, после отпуста, после целования креста, пообщавшись с многочисленными знакомыми, Михаил Николаевич кинул взгляд на часы. Ну надо же! Без четверти два! Еле-еле домчаться до метро. Это если в хорошем темпе. А если опять напомнит о себе сердце? А что делать? Обещал же он Марине. Ведь так и не ляжет, бедная.

На занесённой свежим снегом улице было безлюдно. Лишь редкие цепочки следов тянулись вперёд, в сторону площади, где метро и автобусы. Видимо, наиболее практичные прихожане, рассчитав время, ушли сразу после отпуста. А другие живут рядом, в пределах пешей ходьбы.

И ещё здесь было удивительно тихо. Конечно, где-то далеко, со стороны проспекта, слышалось что-то машинное, но как бы и не всерьёз. И ветер, хищно завывавший вечером, теперь увял. Лишь снег скрипел под подошвами, предвещая хоть и недолгие, но всё же настоящие морозы.

Конечно, он опоздал. В два часа едва-едва лишь проявились огни площади. Там горела малиновым пламенем буква «М» — большая и бесполезная. Не мог столичный мэр расщедриться хотя бы до половины третьего? А, чего уж теперь!

Вернуться обратно в храм? Тоже вариант. Просидеть в тепле до утра, даже чаю горячего выпить. Но Марина… Самое скверное, что и не позвонить, дома телефон вторые сутки молчит. А ремонтников дождёшься… Как потянулись с католического Рождества пьяные недели, так и продлятся до старого Нового Года. Давно надо было купить ей мобильный. Но казалось — зачем? Есть же городской номер, почти бесплатный. Тем более, она уже никуда и не выходит.

А теперь что ж, кусай локти. Вот тебе и праздничное настроение! Ведь изведётся же вся…

Оставалось одно — идти пешком. Путь, конечно, неблизкий, часа полтора займёт, а то и больше… Но в любом случае он сэкономит как минимум пару часов. Два часа её нервов, глотания таблеток, скачков давления. Может, она всё-таки хоть немного поспит? Увы, он слишком хорошо знал свою жену.

Ну да ничего, Господь не оставит. Тем более, в такую ночь. Рождество же! Мысленно произнеся молитву о болящих, и другую — о путешествующих, Михаил Николаевич неспешно двинулся вперёд. Бежать незачем, силы надо экономить. Да и мороз в случае чего сам подгонит, заставит шевелиться. Вон уже и уши начинает пощипывать.

2

— Слышь, Костыль, тормозни! — распорядился с заднего сидения Репей. Давай лоха подберём. Замёрзнет, жалко.

Костыль недовольно обернулся. После коньяка Репья порой тянуло на благородные глупости. Особенно после хорошего коньяка. У Мумрика был хороший, Мумрик дерьма не держит. Костыль заценил, пускай и совсем смальца. Всё-таки не любил он бухим садиться за руль. Мало ли… От ментов, положим, соткой отмажешься, но ведь и конкретно впилиться можно. Вон как Зубной в прошлом году. Правильный пацан был Зубной. Земля ему пухом. «Его пример другим наука», выползла из глубины мозгов школьная строчка. Костыль поморщился. Он не любил вспоминать школу. Не самое лучшее было время.

Ничего, вот завалятся они на три дня к Репью на дачу, и там уж он оторвётся по полной. Бурый девочек подвезёт, с хавкой и бухаловом у Репья всегда порядок. Будет что вспомнить.

— Репей, да нафиг нам этот бомжара? — кисло поинтересовался Шуряк. Он нам весь салон завоняет.

Шуряка тоже развезло, но совсем в другую сторону, нежели бригадира. Если Репей рвался причинять добро, то Шуряк, напротив, обижался на весь мир и искал, на ком сорваться. Находилось не всегда, и положение спасали только девки. Если были под рукой.

— Непохож он на бомжару, — возразил Репей. — Типичный лох. Глянь, чистый, бритый. Очкарик. Доцент, небось.

— Доцентов давить! — твёрдо заявил Шуряк. Он не простил академическому миру, что его выперли со второго курса. Хотя, подумал вдруг Костыль, может, ему и повезло. Ну ладно, ну два года в кирзачах, зато жизнь понял, и вписался потом в неё, в жизнь. А иначе бы чего? Сидел бы за компом, программки ваял, глаза портил. И за сколько? Двести, триста? Детский сад, штаны на лямках.

Впрочем, сейчас Костыль был солидарен с Шуряком. Подбирать мужика незачем. Пускай топает по своим мужичьим делам и держится подальше от серьёзных людей. Однако Репей, которого повело на добро, настаивал, а с бригадиром лучше не заводиться. Костыль знал, что у того шарики порой могут зацепиться за ролики, и тогда случается всякое. Ладно, пёс с ним.

Он притормозил джип в двух метрах впереди от скучного дядьки. Тут же Репей распахнул дверцу и призывно замахал руками:

— Слышь, отец, тебе далеко топать?

Дядька обернулся. Репей был прав — на бомжа тот не походил. Прикид, конечно, смешной и явно не новый. Но не воняет. Или так по морозу кажется?

— До Преображенки, — струйки пара вылетали из мужика вместе со словами. — А что?

— Далёкий путь, — усмехнулся Репей. — Ладно, залазь, подбросим. Как раз и по пути.

Мужик на какое-то время задумался — то ли не верил в нежданное счастье, то ли струхнул. Что там за очками делалось, Костыль не видел. А потом, решившись, лох потянул на себя дверцу и полез на заднее сидение. Здесь, в тепле, окуляры у него вмиг запотели, и на какое-то время он потерял ориентацию.

— Поудобнее устраивайся, — добродушно прогудел Репей. — На всю задницу. Давай, Костыль, двигай.

Тот с готовностью вдавил педаль, и чёрная морозная тьма, расцвеченная случайными огоньками, потекла мимо них. Да, повезло мужику, что дача у Репья по Ярославке. Крюк бы уж точно делать не стали. Ради какого-то лоха…

— Издалека топаешь? — поинтересовался Репей. Шуряк, вынужденный перебраться на переднее сидение, мрачно смотрел вниз. Чувствовалось, что нехорошо ему. Не блеванул бы, опасливо подумал Костыль. Как-то он уж очень быстро наклюкался…

— Да вот, после ночной службы домой иду, — отозвался мужик, малость согревшись в жарком салоне.

— И что ж у тебя за служба такая? — прищурился Репей. Костыль видел его ухмылку в зеркальце заднего обзора. — Типа и опасна, и трудна?

— Ну как… — мужик, похоже, удивился. — Церковная служба. Рождество ведь Христово сегодня. Кстати, с праздником.

— Взаимно, — отозвался Репей. — Мы вон тоже отмечаем. Великий, типа, праздник. На, прими! — Он достал плоскую серебристую фляжку и протянул гостю. — Давай, за Рождество!

Мужик как-то не обрадовался.

— Спасибо, — вздохнул он, — но нельзя мне. Язва, к сожалению. Три месяца только после операции.

— Ну, как знаешь, — хмыкнул Репей. Сам он налил себе из фляжки в длинный, почти в рюмку вместимостью колпачок и лихо дёрнул. — Перцовая, блин! Высший класс. Ты, дядя, мимо своего счастья пролетел.

Мужик дипломатично промолчал.

— А ты вон, значит, шибко в Бога веришь? — Репья тянуло на дебаты.

— Ну, как сказать… Верую, конечно, но мог бы и сильнее верить, глубже. Увы, грешен.

— Ой, ну уж так прямо и грешен? — хохотнул Репей. — Скольких порезал? А баб много завалил? Ну вон то-то. Тебя Бог должен по шёрстке гладить, ты ж примерный…

— Да какой я примерный, — тоскливо протянул мужик. Костыль как-то сразу понял, что тому очень не хотелось лезть в базары с Репьем. — Ничуть не лучше прочих… Много всякой мути во мне. Удивляюсь, как это Господь всё мне прощает?

— А он у них добренький, — подал вдруг голос Шуряк. — Он у них свечки любит. Они ему свечку, денюжку в копилку, он им дело и закроет. Типа как Сан Палыч.

Репей недовольно хмыкнул, и вновь Костыль уловил его настроение. Не стоило светить при лохе Сан Палыча. Конечно, откуда тому знать имя… но мало ли… А вдруг он именно там, в прокуратуре, и пашет? Младшим подметальщиком?

— А ты вообще кто по жизни, мужик? — сладким голосом осведомился Репей. Не понравился Костылю его голос. Жди теперь чудачеств…

— Учитель я, физику в школе преподаю, — сдержанно ответил мужик.

— И что, физика уже Бога признала?

— Это же разные вещи, — вздохнул тот. — Это за пять минут не объяснить. Наука и вера друг другу не враги. Они просто о разном говорят… Про это сотни книжек написано.

— Мы книжек не читаем, — булькнул Шуряк. — Мы глаза бережём.

И заржал. Смешно ему было, Шуряку.

— Ну а вот скажи… — задумчиво протянул Репей, — вот Бог, значит, тебя терпит. Выходит, любит, да?

— Конечно, — судя по тону мужика, он столкнулся с незнанием таблицы умножения. — Господь всех любит, и праведников, и грешников. Для того Он и стал человеком, и смерть на кресте принял. Самую страшную смерть.

— Угу, плавали-знаем, — улыбнулся Репей. — А только вот где доказательства, а? Любит, говоришь? Всех, говоришь? Значит, и меня? — Тут бригадира повело, голос его забулькал ядом, и тут же взвинтился до крика. А где ж Он был, когда сеструхе мою разложили? В четырнадцать лет! И кто, главное? Директор школы, прикинь, козлина! Кончилась девка, на панель пошла. А когда меня на зоне шакалы подрезали, где Он был? Любовался, да?

Костыль поморщился. Чем дальше, тем у Репья конкретнее тараканы в голове шуршат. Уж не заторчал ли? Может, пришла пора от него сваливать? Мансур вот с Коптевского рынка недавно звал… как бы и шутил, а как бы и нет… Это стоило обдумать… после праздников, конечно.

Мужик муторно вздохнул, будто его по загривку отоварили. Не так, чтобы совсем с копыт сшибить, а типа с намёком.

— Ребята, поймите, всё куда сложнее, чем вам кажется. В жизни очень много зла…

— Вот Он в этом и виноват! — разом успокоившись, заявил Репей. — Он нам такую подляну устроил, Он нас такими сделал. А ты Ему кланяешься, свечки жжёшь… Думаешь, будто спасёшься…

Костыль аккуратно вырулил на Семёновскую площадь. Машин почти не было, но снегу намело изрядно. Шины, конечно, зимние, но очертя голову рвать тоже нефиг. Опять вспомнился Зубной. Нет уж, тише едешь, позже сядешь…

— Да не так всё, ребята, — едва ли не простонал мужик. — У вас детсадовские какие-то представления. Ну нельзя ж так, судить, ничего не зная. Да в любой храм зайдите, поговорите с батюшкой… или в самом деле почитайте, книг навалом, уж с пары книжек не ослепнете…

Это он зря сказал. Репей если разойдётся, его надо молча слушать. Нипочём не возражать. Костыль догадывался, почему его так клинит на этой теме. Баба эта помятая, как там её… Антонина, кажись. Ух, она разорялась тогда, Богом стыдила, адом пугала! А с какого бодуна? Всё по понятиям тогда сделали. На квартиру — дарственная, сама же подписала… ну, намекнули смальца. Нефиг было её плоскозадой дочке садиться в ларёк, не умея бабло считать. И ведь по-человечески всё с ними обошлись, никакого беспредела. Во Владимирской области тоже жить можно. Хошь дояркой на ферме, хошь давалкой на трассе. Но Репей почему-то тогда сильно перебздел. К тому же у него болячка нехорошая как раз тогда случилась… так надо смотреть, где и с кем. Да и давно уже пролечился. Но вот, выходит, крепко заело ему на этой божественности мозги.

Сам Костыль никогда про такое не думал. А вот мамка сильно не одобряла. Даже когда от гангрены мучилась, и то ни словечка. Санитарка там ей одна намекнула, типа за попом сбегать, так мамка из последних сил её обложила конкретно. Дядя Коля, тот всякой фигнёй не заморачивался. Его интересовали вещи простые и понятные. Что, впрочем, не мешало ему в ответ на мамкины попрёки, на какие, блин, шиши нализался, отвечать: «А Боженька послал». Ну, мамка его тоже, конечно, посылала. А он её… И понеслось…

У Костыля даже зуб залеченный заныл при этих мыслях. Хорошо же праздник начинается…

— Нет, ты думаешь, что спасёшься, — упрямо протянул Репей. — Что вот ты помолишься, лбом в паркет потыкаешься, и разлюли-малина тебе. Типа из любой дырки Он вытащит, да?

— Есть такое понятие, Промысел Божий, — сухо возразил мужик. — И знать мы его заранее не можем. Захочет Господь, будет это мне на пользу духовную — и действительно, вытащит. Были у меня в жизни такие случаи. Но и по-другому было… — он вздохнул. — Надеяться и молиться надо, а стопроцентно рассчитывать на помощь… нет, так нельзя.

Репей надолго замолчал. Уже и метро проскочили, и железнодорожную ветку-узкоколейку, скоро уже засияет фонарями Преображенка. И тут он вдруг хохотнул.

— Слышь, Костыль, тормозни. Есть тема.

3

Михаил Николаевич не сразу даже понял, что случилось. Вот только что он сидел в тёплом салоне иномарки — а теперь его выволокли на мороз. Все трое непрошеных благодетелей, хлопая дверцами, выскочили из машины.

Места были знакомые. Летом тут хорошо — большой тенистый сквер, спортплощадка, и в отдалении приземистые, старой постройки дома. Однако сейчас всё гляделось довольно мрачно. Редкие фонари давали света ровно столько, чтобы отличить древесные стволы от снега. Свежего, хрусткого снега, ещё не помеченного здешними собаками.

Куртку, ту самую, «на рыбьем меху», с него сорвали сразу же, ещё в машине. Кинули куда-то на переднее сидение. Двое коренастых парней водитель и тот, что сидел с ним рядом, взяли его за локти, а третий, тощий и жилистый, пошлёпал через дорогу вперёд, к скверику. Махнул оттуда рукой давайте, мол.

Сопротивляться было бесполезно. Тем более, очки слетели сразу же, а без них мир сделался рыхлым и каким-то нереальным. Несмотря на бодрящий, казалось бы, мороз, у него закружилась голова и перед глазами поплыли радужные пятна. То ли звёзды, то ли новогодние игрушке на ёлке. Как радовался тогда трёхлетний Димка, как рвался развешивать золотые шары и серебряные бутафорские конфеты…

Время куда-то провалилось, ускользнуло из-под ног — и тут он обнаружил себя прислонённым к шершавому (ощущалось лопатками даже сквозь свитер) стволу. Вспыхнул мутный огонёк — жилистый щёлкнул зажигалкой.

— Вот, физик, — начал он, — это у нас эксперимент будет. Насколько сильно любит тебя твой Бог. Давайте, пацаны, принайтуйте его. Собственным же ремешком.

Тут же грубые руки скользнули ему под свитер, деловито завозились. Резкое движение — и брюки ослабли, хотя и держались кое-как на тощих бёдрах. А запястья, захлёстнутые ремнём, завели за спину и рванули вверх.

— Во, — одобрил жилистый, — и к стволу. Хороший ремешок, крепкий. Медведя выдержит.

— Ноги бы ещё, — озабоченно заметил тот, что всю дорогу горбился на переднем сидении.

— Да хрен с ними, — жилистый махнул рукой с зажигалкой, и рыжий огонёк прочертил в тёмном воздухе дугу. — Пускай попляшет. Никуда не денется.

Накатила дурнота, радужное мелькание перед глазами усилилось. Но что странно — не ощущался мороз. То есть это пока, понимал Михаил Николаевич. Потом схлынет возбуждение, и холод возьмёт своё. Если только раньше не случится чего похуже.

Внутри было горько. Ничего не осталось от рождественской радости. Разбилась, как хрупкая елочная игрушка. Дзинькнула на паркетном полу, и сейчас же заревел Димка, захлопотала над ним Люся… Конечно, он вновь и вновь читал Иисусову молитву, но чувствовал — без толку. А ведь что-то такое кольнуло душу, едва сел в гостеприимный джип. Бежать надо было, бежать без оглядки… Хм… С его-то сердцем. Он ведь и до метро добежать не успел. Господи, Иисусе Христе, ну сделай же Ты хоть что-нибудь! Воссия мирови свет разума!

Было темно и глухо. Три чёрных тени кривлялись перед ним на снегу. Подпрыгивали, отгоняя подбирающийся холод, их обладатели.

— Ну так вот, физик, — жилистый поднёс ему зажигалку почти к глазам. Типа богословский эксперимент. Спасёт тебя твой Христос, или как? Ты не бойся, мы тебя гвоздями прибивать не будем, нету гвоздей. Так повиси. А мы поедем. Ты же веришь в Него? Ты ж Его любишь? Ну вот Он тебя и выручит. Уж не знаю как. Типа там огненная колесница, или ангелы… как там у вас полагается? А если нет… значит, и Бога никакого нет, значит, фигня. Зато послужишь науке. Ты ж ученый, да?

Раздалось невнятное бульканье. Михаил Николаевич непроизвольно скосил глаза. Один из парней согнулся пополам и деловито, с чувством блевал на синевато-черный снег.

— Ребята… — слова замерзали в горле, слова были тусклыми и шершавыми. — Ну зачем вы так? Ну ладно, ну не верите вы в Бога, но хоть что-то же должно у вас быть? Ну не по-людски же. Замерзну же! У меня жена-инвалид, пропадёт без меня…

— А как же Бог? — вкрадчиво возразил жилистый. — Ты ж сам языком болтал, типа всё во власти Божьей. Типа или Он тебя выручит, или это тебе неполезно. Так? Ну вот пускай Он и решает. Мы тут, выходит, и не при чём. Звиняй, физик.

Михаил Николаевич не нашёлся, что ответить. Марина так и не легла… и не ляжет… Телефон не работает… А его нет и нет. Разве что соседка заскочит? Если, конечно, Марина сумеет ей открыть. Если раньше не случится приступ… Господи, ну за что же, за что?!

Если бы он молчал! Если бы не поучал столь самоуверенно этих новых людей, хозяев жизни… Нет же, проповедовать начал… И если бы тогда… двадцать лет назад… Гордыня, всё та же липкая, проникающая во все поры гордыня.

— Ребята… — просипел он. — Ну пожалейте…. отпустите…

— Это легко, — жилистый, наверное, опять улыбался, но зажигалку он уже погасил, и в нахлынувшей тьме не было видно. — Ты вот только признай, что никакого такого Бога нет и не было, что фигня это, сказки для лохов. И мы тебя тут же в тёплую машину и прямо до родного подъезда. И бабла отслюним, за моральный ущерб. Ну как, физик?

А как физик? Что делать-то? Господи! Ну подскажи! Марина же… Одна же… А потом покаяться. Всё честно рассказать отцу Александру. Сто поклонов в день, целый год. Ежедневно акафист Иисусу Сладчайшему… Господь милосерд… «Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасёшься»… Такой вот манёвр… Проще надо быть. Ближе к реальности. Разбился ёлочный шарик — плевать, новый купим. А маленький Димка рыдал, в ужасе глядя на золотистые осколки… Рыдал так, будто разбилась вся жизнь, и не собрать уже, не склеить, не купить.

— Нет, — вылетело из заиндевевших губ. — Уходите, ребята.

Он понимал, глядя на удаляющиеся тени, что надо бы сейчас молиться за эти заблудшие души. «Ибо не ведают, что творят». Но не получалось — мешал холод. Ослепительный, равнодушный холод. Такой же равнодушный, как высокие звёзды. «В нем бо звездам служащие… звездою учахуся…» Не согревал рождественский тропарь, и небо с каждой минутой становилось всё темнее.

Хотя куда уж дальше?

4

— Ну и что теперь? — буркнул Костыль, не отрывая взгляда от заметённого шоссе. Машин на трассе почти не встречалось, можно было гнать от души, но как-то не хотелось сейчас скорости.

— А чего? — хмыкнул сзади Репей. — Не ссы, всё в мазу. Место там глухое, до утра никто не появится. На нас не покатят. Первый раз замуж, что ли? Никто копать не будет, он тебе что — депутат? Телезвезда? Даже, прикинь, не журналюга, препод занюханный. Кому он на фиг сдался?

— Классно прикололись, — подал булькающий голос Шуряк. Похоже, там, в скверике, из него не всё содержимое вытекло. Как бы не продолжил… Впрочем, пусть об этом у Репья голова болит, его же тачка. Тоже вот, сколько понтов было! А ведь и десятилетней давности, и латанная сто раз… Зато «чероки», зато как у больших…

— Не, — наставительно заявил Репей, — это круче. Это настоящий эксперимент. Как в лучших лабораториях Оксфорда!

Слова-то какие знает! Впрочем, Репей всегда любил под солидного косить. Газеты даже читал под настроение. Вслух, с интонациями.

— Слышь, Костыль, дай сюда прикид этого нашего физика.

Учительская тряпка валялась на переднем сидении, где её и бросили, когда вытащили лоха из машины.

— Ну и стыдоба! — прокомментировал Репей, принимая потёртую, а местами и аккуратно заштопанную куртку. — Совсем дядя опустился.

— Так он же не пацан, он же лох! — внёс поправку Шуряк.

— Это верно. Ну-ка, поглядим, что там… О! Бабло, однако… Крутое бабло, сто двадцать рэ и ещё копейками. Ксива… Во, блин, паспорт ещё советский, не обменял.

— Такой нафиг никому не нужен, — заметил Костыль. — Не толкнуть. Обмен-то вроде уж закончился. Типа пролетел дядя.

— Не, — голос Репья сделался вдруг торжественным, точно ему доверили произносить первый тост на юбилее Сан Палыча. — Нефиг мелочиться. Я ж говорю — эксперимент. Вернёмся с дачи, пробьём по паспорту его данные, через недельку посмотрим. Если типа значится мёртвым или бесследно пропавшим, значит, не спас его Бог. Значит, ничего и нет. Пусто там.

— А если жив-здоров? — зачем-то хмыкнул Костыль, тут же укорив себя за болтливость. Пока с Репья не слетел кураж, возражать не стоило. Это как с гранатой играться.

— Да не зуди! — миролюбиво осклабился тот. — Сдохнет, куда денется? На вот, — вытянул он вперёд руку. — Сунь ксиву в бардачок. Дома уж позырим.

Промелькнул Лосиный Остров, вскоре вылетели на светлый от многочисленных фонарей Проспект Мира, а там уже пересекли кольцо и понеслись по заснеженной Ярославке. Оставалось не так уж много, дача Репья была близ Клязьмы.

Снаружи явно похолодало. Небо стряхнуло с себя остатки облаков, и в переднее стекло ввинчивались острые звёздные лучики. В городе таких ярких звёзд не бывает. А тут — прям как в планетарии, почему-то подумал Костыль. В планетарии он был лишь однажды, с папой. В тот последний год… Ничего он, пятилетний, не запомнил, кроме удивительно ярких разноцветных звёздочек, медленно крутившихся по чёрному ненастоящему небу под тягучую музыку. А потом сделали рассвет, и на улице папа купил мороженое. Самое сладкое мороженое в мире. И цвела сирень, и ничто не предвещало ни рыжеусого дяди Коли, которого потом заставляли называть папой, ни лихорадочного блеска мамкиных глаз, ни спешного переезда в Тамбов. Как же потом его доставала эта дурацкая песенка! «Мальчик хочет в Тамбов». Не хотел туда мальчик. Мерзкий городишко. Чем дальше, тем хуже там было. Ясен пень, после армии он и не стал туда возвращаться. К кому? Мамки уже не было, а дядя Коля… С каким наслаждением он тогда его напинал! Наслаждение, правда, быстро схлынуло, и за ним открылась сосущая пустота. Потому и перебрался в Москву, послушал Мумрика. Хотя в Москве тоже сперва никаких зацепок не было. Но повезло, люди его заметили, приставили к делу…

— Слышь, Костыль? — вклинился в его мысли Шуряк. — Ты это… тормозни. Облегчиться бы… Мутит меня.

— Точно! — добавил Репей. — Мне тоже отлить хотца.

Костыль послушно сбавил скорость. Вот и место подходящее нашлось лесополоса почти вплотную примыкала к шоссе, отделённая от него лишь узкой полоской снега.

Разом хлопнули задние дверцы, страждущие товарищи выбрались на природу.

Составить им, что ли, компанию? Не тянуло. Вылезать на мороз, из тёплого-то салона, топать, по колено проваливаясь в снег — нет уж, как в анекдоте про поручика Ржевского. Благодарю покорно-с.

Костыль, конечно, не стал глушить мотор, на таком-то холоде. Фигня расходы, бензина почти полный бак.

Две тёмные фигуры скучно топтались у кромки деревьев, под светом фар. Долго они там колбаситься будут?

От нечего делать Костыль вынул из бардачка краснокожую паспортину давешнего физика. Экспериментального, блин, кролика.

Так-так… Первая страница. Фотографии… Двадцать пять лет, потом сорок пять… Костылю показалось, что в салоне выключилась печка. Таа-к… Фамилия, имя, отчество. Прописка. Брак… Первый штамп… второй…. Та-ак… Дети…

Ему приходилось получать в лоб — крепко, без дураков. Обволакивает тебя звенящей плёнкой, и когда поднимаешься с земли, мир кажется ненастоящим. Но вот чтобы так… Так ещё не случалось. Сердце… Он знал, конечно, что есть у него в организме такая штучка… но раньше её не протыкало насквозь ледяной иглой…

Костылёв Михаил Николаевич, сорок девятого г.р., состоял в браке с гражданкой Сергеевой Людмилой Викторовной, разведён… Зарегистрирован брак с гражданкой Ольшевской Мариной Аркадьевной… уже десять лет как зарегистрирован… Дети… Костылёв Дмитрий Михайлович, восьмидесятого года рождения…

Та-ак… В шестнадцать лет, когда пришла пора получать паспорт, мама всё зудела, чтобы он взял её фамилию. «Папа давно умер, ему без разницы. А мне приятно будет, продолжишь род…» Но он уже слишком привык откликаться на Костыля.

А можно было и не читать ничего — хватило и фоток. Живого, постаревшего, в дурацких очках — не узнал, а на фотках — сразу. Спустя семнадцать лет…

И эти семнадцать лет разом булькнули в какую-то узкую чёрную дыру.

— Бли-ин… — сдавленно просипел он.

Впрочем, руки оказались умнее головы. Резко вдавив педаль газа, он развернул машину, вырулил на пустынную встречную полосу.

Ещё можно успеть! Ну сколько прошло? Не больше же получаса!

В боковом зеркальце он увидел две смешные, суматошно машущие фигурки. Плевать!

Он погнал. Здесь, на трассе, можно и ста пятьдесят выжать… да и в городе… в такую-то ночь… в Рождество…

«Папа, ну продержись, я быстро!» — на глаза наворачивались давно забытые слёзы. — «Господи! Значит, Ты и вправду есть? Ну помоги ему… мне… нам…»

Впереди, во всё небо, пылали звёзды. Казалось, от каждой из них протянулись невидимые ниточки, и не бензиновый двигатель гнал машину, а именно притяжение этих тонких лучей. Синие, оранжевые, зелёные… будто на той, первой в его жизни ёлке… Но шарики больше не упадут, не разлетятся мёртвыми осколками. Если только он сам… Но он поймёт, как, он научится. Научится этой детской, этой звёздной правде. Только бы не опоздать!

И он ничуть не удивился, когда звёзды вдруг разрослись, превратившись в маленькое золотое солнце. Хотя, может, это получилось просто из-за слёз.

декабрь 2003