Звездный десант

Глава 1

Вот всегда у меня перед броском колотун начинается! Кажется, и стимуляторами напичкали, и гипнодинамику провели — после всего этого должен бы напрочь всяких страхов лишиться, а вот поди ж ты… Наш корабельный психиатр каждую извилину мою прозвонил — загипнотизировал, задал кучу дурацких вопросов, а потом сказал, что нет у меня ничего особенного и вовсе это не от страха. Точно так же, мол, призовые рысаки дрожат на старте.

Тут я ничего не скажу — в жизни не был призовым рысаком, откуда ж мне знать? Однако перед броском всякий раз трясет, будто последнего салажонка. За полчаса до броска нас выстроили в «предбаннике», и командир взвода, сержант Джелал, приступил к осмотру. На самом деле Джелал вовсе не был командиром взвода — просто взводным сержантом. Однако наш лейтенант Расжак из последнего броска не вернулся, и Джелал, как старший по званию, на время его заменил. Джелал наполовину финн, наполовину турок с Искандера (Проксима) и больше всего похож на писаря-недомерка. Но это — только с виду; я однажды сам наблюдал, как он разделался с двумя парнями, которые разбушевались ни с того ни с сего. Джелли до голов-то их едва мог дотянуться, но уж когда дотянулся… Лбы их друг о друга щелкнули звонче спелых кокосов! А сержант еще успел на шаг отступить, прежде чем парни долетели до пола.

Джелал, хоть и сержант, занудою вовсе не был. Вне строя его даже можно было в глаза звать — Джелли. Конечно, салагам такого не дозволялось, но если хоть раз ходил в боевой десант — смело можешь обращаться к нему на «ты».

Но как раз сейчас он был «при исполнении». Все мы уже проверили каждую мелочь в экипировке — от этого как-никак своя же шкура зависит, — потом нас жучил и. о. взводного сержанта, а теперь за дело принялся Джелли. Лицо его будто окаменело, а глаза не упускали ничего. Подойдя к стоящему напротив меня Дженкинсу, он протянул руку к его поясу и нажал кнопку индикатора физсостояния.

— Выйти из строя!

— Сержант, всего-то навсего насморк! Фельдшер говорил…

— «Говорил»… Фельдшеру в десант не идти! И тебе с твоими 37,5° — тоже. Нашел время болтать. ВЫЙТИ ИЗ СТРОЯ!

Дженкинс покинул строй. Он был просто сам не свой — да и мне сделалось не по себе. После гибели лейтенанта Расжака нас повысили по цепочке, и я стал помощником командира второго полувзвода. Теперь, с уходом Дженкинса, в отделении появилась дыра, и заткнуть ее нечем. Плохо; может статься, кто-нибудь из ребят позовет на помощь, а услышать его будет некому…

Джелли завершил осмотр. Отступив на середину, он оглядел нас и покачал головой.

— Стадо обезьянье, — угрюмо буркнул он. — Ладно, если всех вас сегодня ухлопают к чертовой бабушке, может, мне таки удастся сколотить подразделение, какое и лейтенанту не стыдно было бы показать. А может, и не выйдет ничего — война, кого попало набирают…

Джелал вдруг стал точно выше ростом.

— Запомните! Каждый из вас, обезьян, и все вы вместе — влетели Федерации в копеечку! Оружие, скафандр, боезапас, прочая экипировка, обучение, жратва — словом, все, что вам стравили, потянет больше полумиллиона! Да еще сами потянете на тридцать центов — вполне приличная сумма выйдет.

Сержант обвел взглядом строй.

— А потому казенное имущество — хоть в лепешку разбейтесь, но доставьте обратно! Сами вы потеря невеликая, но время сейчас не такое, чтобы попусту разбрасываться экипировкой! Зарубите себе на носу: мне тут героев не надо. Лейтенанту — тоже. От вас требуется просто сделать ваше дело: отправиться вниз, выполнить задание, не прохлопать отбой и прибыть к месту сбора — на полусогнутых и в порядке номеров. Ясно?

Джелли вновь окинул строй взглядом.

— Считается, что план вам известен. Однако многие из вас, обезьян, за отсутствием хоть капли мозга наверняка забудут и гипноустановки, поэтому я повторяю. Нас сбросят в две цепи, интервал — две тысячи ярдов. По приземлении — тут же взять мой пеленг. Пока ищете укрытие — пеленгуйте напарников справа и слева. На все это — десять секунд. А после, до приземления фланговых, крушите все, что попадется под руку.

Фланговый — это я. Как помкомотделения, я должен был замыкать левый фланг, и меня слева не прикроет никто. Дрожь усилилась…

— Как только приземлятся фланговые, выровнять цепи и уточнить интервал. На это у вас двенадцать секунд, все прочее бросьте. Затем — прыжками вперед, четные-нечетные. Помкомотделений следят за очередностью и чтобы фланги полностью завершили охват.

Сержант поглядел на меня:

— Если сделаете все как надо — в чем я сильно сомневаюсь, — то фланги сомкнутся как раз к отбою, и можете сваливать. Вопросы?

Вопросов, как всегда, не было. Джелал продолжал:

— И еще. Это не настоящий бой, а только рейд. Мы должны показать противнику нашу силу и нагнать на него страху. Нужно, чтобы они поняли: нам ничего не стоит стереть город в порошок. И если мы пока что не забрасываем их бомбами, пусть это их не успокаивает. Пленных не брать. Убивать только при необходимости, но на месте приземления уничтожить все. И если хоть один олух притащит назад хоть одну бомбу!.. Ясно?

Некоторое время он молча взирал на нас.

— «Дикобразы Расжака» должны быть, как всегда, на высоте. Перед смертью лейтенант просил меня передать вам, обезьяны, что и на небесах не спустит с вас глаз ни на минуту… и надеется, что вы сможете покрыть славой свои имена!

Взглянув на сержанта Мигелаччо, командира первого полувзода, Джелли отступил в сторону, бросив напоследок:

— Падре, у вас пять минут.

Многие ребята вышли из строя и опустились на колени перед Мигелаччо. Вероисповедание здесь значения не имело: христиане, мусульмане, гностики, иудеи — всякий, кто хотел, мог рассчитывать на благословение перед броском. Говорят, есть части, где капеллан не идет в бой вместе с остальными, но я понять не могу: как же они там в таком случае вообще живут?! Как капеллан может благословлять других на то, чего не собирается делать сам? У нас, в Мобильной Пехоте, все идут в бросок и все дерутся — и капеллан, и кок, и даже секретарь нашего Старика. Когда мы сядем в капсулы, никто из Дикобразов не останется на борту — кроме Дженкинса, но тут уж вина не его.

Я не стал подходить к Мигелаччо — боялся, как бы кто не заметил, что меня трясет. В конце концов, падре и оттуда может меня благословить. Однако он, напутствовав остальных, подошел ко мне сам и прислонил свой шлем к моему, чтоб обойтись без радио.

— Джонни, — тихо сказал он, — ты впервые идешь в десант капралом.

— Ну да…

На самом-то деле я был такой же капрал, как Джелли — офицер.

— Послушай, Джонни… Отыскать свои «метр на два» никогда не поздно и всегда слишком рано. Ты свое дело знаешь, вот и делай его. Ни больше, ни меньше. Не лезь из кожи вон ради медалей, ладно?

— Ага, спасибо, падре. Хорошо.

Он мягко добавил что-то на языке, которого я не знал, хлопнул меня по плечу и поспешил к своему отделению.

— Смир-р-р… на!!! — крикнул Джелли. Все застыли.

— Взво-од!

— Полувзвод!.. — подхватили Мигелаччо и Джонсон.

— По полувзводам… с левого и правого борта… к броску… товсь!

— Полувзвод! По капсулам!

— Отделение!..

Мне пришлось подождать, пока рассядутся и уйдут в «ствол» четвертое и пятое отделения. Потом в «стволе» показалась моя капсула. Забираясь в нее, я успел подумать: а тех, древних, тоже дрожь брала, когда они влезали в своих троянских коней? Или это только я один такой?

Джелли проверил каждую капсулу на герметичность и собственноручно упаковал меня. При этом он, наклонившись, шепнул:

— Не тормози там, Джонни! Все как на учениях!

Люк надо мной захлопнулся, и я остался один. Как на учениях, значит… Меня затрясло с новой силой.

В наушниках послышался голос Джелли. Он вызывал капитана:

— Мостик! Дикобразы Расжака, к броску готовы!

— Семнадцать секунд, лейтенант! — раздалось в ответ веселое контральто капитана. Она обратилась к Джелли как к «лейтенанту»… Конечно, лейтенант Расжак мертв, и, может, Джелли скоро присвоят это звание… но пока что мы — Дикобразы Расжака.

— Удачи, ребята, — добавила она.

— Спасибо, капитан.

— Не подкачайте! Пять секунд…

Я был перетянут ремнями, будто багажный тюк, — живот, лоб, голени, — однако трясло меня пуще прежнего.

После отстрела всегда становится легче. До того сидишь в полной темноте, против перегрузок перебинтованный, как мумия, — тут и дышать-то трудно. Но в капсуле — азот, и шлема снимать нельзя, даже если б ты и мог его снять. Да и капсула все равно уже в «стволе»… В общем, если по кораблю попадут до того, как отстрелят твою капсулу, ты так и сдохнешь от удушья, не в силах пошевельнуться. От этого-то ожидания в темноте, наверное, и трясет — как подумаешь иногда: а вдруг ты остался один?! Корабль с развороченным корпусом несется по орбите на манер «летучего голландца», и скоро ты, не способный даже шевельнуться, начнешь задыхаться… А может, корабль сошел с орбиты; тогда найдешь свои два квадратных метра внизу — если не сгоришь по дороге.

Тут корабль начал торможение, дрожь отпустила. По меньшей мере восемь «же», если не все десять! Если за штурвалом женщина, то, считай, хорошая встряска тебе обеспечена, а привязные ремни оставят на теле массу синяков. Да, я в курсе, из женщин выходят лучшие пилоты — реакция у них быстрее, перегрузки они переносят лучше, и потому маневр «налет — отступление» они выполняют гораздо четче и быстрее. Это здорово повышает наши шансы выжить; их шансы — тоже. И все-таки, когда на тебя навалился вес в десять твоих собственных, веселого в этом мало, я вам скажу.

Но капитан Деладрие дело свое знала туго. Я даже не почувствовал, как наш «Роджер Янг» прекратил торможение, только услышал ее команду:

— Носовые… Пуск!

Последовали два толчка — вниз пошли Джелли и помкомвзвода, — и тут же:

— Левый и правый борт… Пуск!

Теперь наша очередь.

БАМП! Капсула продвигается вперед. БАМП! Еще продвигается — примерно как патрон в обойме старого автоматического оружия. Здорово похоже, только стволы больше смахивают на туннели, вмонтированные в космический корабль, а каждый патрон — это капсула, в которой кое-как помещается пехотинец с полной выкладкой.

БАМП! Обычно третьим номером бывал я, но сейчас я шел «Чарли-хвостиком», то есть замыкающим, последним из всех трех расчетов. Капсулы отстреливались с секундным интервалом, однако ждать было скучно, и я принялся считать отстрелы. БАМП! — двенадцать. БАМП! — тринадцать. БАМП! — четырнадцать… Странный звук — это пошла пустая, Дженкинс остался на борту… БАМП!..

КЛАНГ! Теперь моя очередь, я уже в камере отстрела. УАМММММ! Последовал взрыв, рядом с которым маневр торможения в исполнении капитана Деладрие — детские игрушки…

А потом — ничего.

Вообще ничего. Ни звука, ни тяжести, ни перегрузок. Полет в полной тишине; свободное падение миль, похоже, на тридцать. Атмосферы пока что, считай, вовсе нет — падаешь себе потихоньку на никогда не виданную планету… Теперь меня не трясло — ожидание кончилось. И вообще после отстрела бояться уже некогда — если что и случится, все равно даже пикнуть не успеешь.

Капсула начала раскачиваться, затем выровнялась, потом стал возвращаться и вес. Нарастал он быстро, и скоро я почти достиг своей нормы — нам говорили, на поверхности здесь 0,87 «же». Капсула вошла в верхние слои атмосферы. Хороший пилот, мастер, должен затормозить и отстрелить капсулы так, чтобы они шли параллельно экватору и со скоростью, равной скорости вращения планеты. Тогда они пройдут верхние слои атмосферы с небольшим разбросом и приземлятся не слишком далеко от места назначения. Ну, может, некоторых отнесет подальше — всех атмосферных штучек, конечно, не учесть. А если пилот растеряется, то может так раскидать десант, что собраться в точке рандеву будет очень сложно, а это — верный провал операции. От пехотинца можно ожидать чего-то стоящего, только если точно вывести его на цель, поэтому лично я считаю, что пилоты важны не меньше, чем мы.

Капсула вошла в атмосферу мягко — стало быть, капитан положила нас с отклонением, близким к нулю, о таком можно только мечтать! Я почувствовал себя счастливым — и не только оттого, что мы приземлимся точно. Пилот, который так здорово сработал бросок, не подкачает и потом, когда нам придется возвращаться.

Внешняя оболочка капсулы загорелась и начала отходить. Похоже, неровно — я закувыркался. Затем она отошла полностью, и я выровнялся. Заработали турбулентные гасители скорости второй оболочки. Меня затрясло пуще прежнего. Пока носители сгорали, болтанка усилилась, а потом начала отходить вторая оболочка. Это одна из тех уловок, что укрепляют в пехотинце надежду дожить до пенсии. Отходя, оболочки не только тормозят падение — они вдобавок заполняют небо вокруг десантника таким количеством мусора, что радары внизу вместо каждой цели показывают целую уйму. И любая из точек на экране может быть бойцом, или бомбой, или чем-нибудь еще. За глаза хватит, чтоб любая система наведения спятила, — да так с ними обычно и бывает.

Для пущего смеху с корабля сразу вслед за нами отстреливают еще серию пустышек — они падают быстрее, потому что не сбрасывают оболочек, достигают земли прежде нас, взрываются и расчищают место посадки. Да еще работают как импульсные повторители, сбивая с толку радары, — в общем, делают массу дел, добавляя хлопот тем, кто должен организовать нам внизу торжественный прием.

Тем временем на корабле, оставив побоку весь этот радарный шум, ни на миг не выпускают из виду радиомаяк комвзвода и вычисляют точку приземления — для разных будущих подробностей.

Вторая оболочка полностью отошла, и из третьей автоматически выстрелился первый ленточный парашют. Работал он недолго, а рассчитан был и вовсе ни на что — мощный рывок, и парашют летит ко всем чертям. Второй парашют работал немногим дольше, а третий — уже порядком. В капсуле стало жарковато. Пора подумать о приземлении.

Третью оболочку сорвало вместе с последним парашютом. На мне остались скафандр да пластиковое яйцо, внутри которого я был привязан. Двигаться я все еще не мог. Теперь пора определиться с посадкой. Нажав кнопку под пальцем, я включил дисплей ближнего обзора, расположенный на лицевой панели шлема, и снял данные.

Миля и восемь десятых. Малость пониже, чем я привык, — особенно в одиночку. Яйцо падало с постоянной скоростью, а значит, держаться за него дальше не было смысла. Но, судя по температуре оболочки, автоматика откроет его еще не скоро. Я нажал кнопку немедленного освобождения.

Первый заряд перебил ремни, второй взорвал пластик, распавшийся на восемь частей, а я остался сидеть прямо в воздухе и наконец-то мог видеть. Все восемь кусков оболочки, кроме маленького обзорного окошка, металлизированы и дают радару такой же сигнал, как и человек в скафандре. Наблюдатель, будь он живой или электронный, потратит кучу времени, пытаясь вычислить меня на экране среди кусков и обломков, разбросанных на милю вокруг. На учениях всем пехотинцам дают поглядеть собственными глазами и на экране радара, какую кашу в воздухе наблюдают с земли. Это — чтобы не чувствовали себя беззащитными в воздухе, иначе слишком легко поддаться панике и подставиться. Например, раскрыть парашют раньше, чем надо, и превратиться в «сидячую утку» — кажется, так это называют… Кстати — утки действительно «сидят»? Как это? Или вовсе не раскроешь парашют и сломаешь шею…

Я потянулся, распрямился и оглядел окрестности.

Потом сложился пополам и выпрямился снова, но уже лицом вниз, в положении «ныряющий лебедь», чтобы улучшить обзор. Внизу была ночь, об этом нас предупреждали, однако инфравизоры показывают все достаточно хорошо — когда к ним привыкнешь. Прямо подо мной находилась река, по диагонали пересекавшая город. Она ярко светилась на дисплее — вода была гораздо теплей почвы — и стремительно надвигалась. Мне было все равно, на какой из берегов садиться, лишь бы не в воду — это здорово задержит.

Вспышка справа — примерно на моей высоте. Какой-то неприветливый туземец, похоже, спалил один из обломков моей капсулы. Я тут же раскрыл парашют, чтобы по возможности убраться из поля зрения его радара — на тот случай, если он вздумает проследить до приземления все цели в выбранном районе. Меня тряхнуло, я тут же выправился, обуздал парашют, секунд двадцать потихоньку плыл к земле, а потом отстегнул его — что, по-вашему, может означать цель, снижающаяся куда медленней остальных?

Должно быть, все хитрости сработали — никто меня не изжарил.

На шестистах футах я раскрыл еще парашют и быстро осмотрелся. Меня несло прямо в реку, а когда я снижусь футов до ста, то окажусь над зданием с плоской крышей — наверное, склад. Он стоял у самого берега. Отстегнув парашют, я врубил двигатели скафандра и, приземлившись прямо на крышу, взял пеленг командира взвода.

Оказалось, берег я выбрал не тот. На кольце радиокомпаса в шлеме огонек Джелли светился далеко к югу — стало быть, я слишком забрал на север. Я бросился по крыше к реке и на ходу взял пеленг командира соседнего расчета. Он был в миле от меня:

— Эйс, выравнивай цепь!

Оставив на крыше бомбу, я прыгнул через реку, к постройкам на том берегу.

Ответ Эйса можно было вычислить заранее. Именно он должен был занимать мой нынешний пост, только не захотел покидать свое отделение. Но принимать от меня приказы он тоже не желал.

Склад позади взлетел на воздух. Я полагал, что взрывная волна нагонит меня уже на том берегу, когда я буду прикрыт зданиями, — однако она накрыла меня еще в воздухе. Мой гироскоп чуть не завалило набок, а вместе с ним и я едва не перевернулся. Но я ведь поставил бомбу на 15 секунд… или нет? Похоже, я потерял контроль над собой, а из всех штук, что ты можешь выкинуть в бою, эта — самая худшая. «Все как на учениях», — говорил Джелли. Не жалей времени; все делай как следует, пусть на это уйдут лишние полсекунды.

Приземлившись, я опять связался с Эйсом и снова приказал перестраивать отделение. Он не ответил, но перестраиваться начал. Ну и черт с ним. Пока Эйс делает что положено, можно простить ему грубости — временно. Однако, если мы вернемся на корабль и Джелли утвердит меня в помкомах, придется выбрать укромное местечко и выяснить, кто здесь главный. Пусть Эйс — настоящий капрал, а я только занимаю капральскую должность, он должен подчиняться мне. В боевой обстановке нельзя постоянно отвлекаться на дерзости подчиненных.

Размышлять об Эйсе в деталях времени не было. Перелетая реку, я засек весьма аппетитную цель и хотел приблизиться к ней, пока до нее не добрался кто-нибудь еще. Отличная, большая группа общественных зданий — или что-то похожее — на вершине холма. Храмы, а может быть, дворцы… Они примерно на милю выступали из нашего района, однако при маневре «ударил — отходи» есть правило, по которому половину боезапаса можно истратить в стороне от зоны охвата. Так противнику трудней понять, куда направлена атака, а потому — круши и сматывайся поскорей. У противника всегда подавляющий численный перевес, от внезапности и быстроты зависит твоя жизнь.

Я приготовил ракетомет и в то же время связался с Эйсом, повторив ему приказ о выравнивании цепи, но на самом интересном месте меня прервал Джелли на частоте, принимаемой всем взводом:

— Взвод!.. Прыжками… Марш!

И тут же отозвался мой начальник, сержант Джонсон:

— Прыжками… Нечетные… Марш!

Значит, еще секунд двадцать у меня есть. Я вспрыгнул на крышу здания неподалеку, вскинул к плечу ракетомет и нажал первую гашетку, чтоб ракета «увидела» цель. Нажав вторую, проводил ракету взглядом и, спрыгнув вниз, крикнул:

— Второе отделение! — Отсчитал в уме секунды и приказал: — Четные… Марш!

Выполняя свой собственный приказ, я прыгнул через улицу, а пока был в воздухе, прошелся из ручного огнемета по ряду зданий у берега реки. Они, наверное, были построены из дерева — здорово занялись. К тому же некоторые, кажется, содержали нефтепродукты или даже взрывчатку. Одновременно два наплечных реечных бомбодержателя отстрелили две небольшие бомбы на пару сотен ярдов — влево и вправо. Но что они там наделали, я не успел поглядеть — в этот момент моя ракета нашла цель. Кто хоть раз видел вспышку ядерного взрыва, ни с чем не спутает. Это, конечно, только семечки — по тротиловому эквиваленту около двух килотонн, с «трамбовкой», то есть сверхсжатием, позволяющим существенно уменьшить критическую массу… Но кому охота устраивать космические катастрофы под собственным задом? Ракеты вполне хватило, чтоб снести напрочь верхушку холма и заставить горожан попрятаться от активных осадков. Вдобавок те из туземцев, кому посчастливилось именно в этот момент высунуть нос наружу и посмотреть на холм, по крайней мере полчаса не увидят ничего, в том числе и меня. Ни меня, ни кого-нибудь из наших это не касалось — шлемы освинцованы, а на лбу всегда темные фильтры. Нас специально тренировали: резко киваешь головой и сбрасываешь их на глаза, если случайно повернулся в сторону взрыва.

Словом, я только моргнул, а затем, открыв глаза, увидел туземца, вылезающего из пролома в стене прямо передо мной. Он смотрел на меня, я — на него, он начал поднимать какую-то штуку — наверное, оружие, — и тут Джелли скомандовал:

— Нечетные… Марш!

Мне некогда было валять дурака — уже сейчас я должен быть в пяти сотнях ярдов впереди. В левой руке я все еще держал огнемет. Поджарив туземца, я прыгнул через здание, из которого он вылез. Ручной огнемет прежде всего предназначен для поджигания, однако против одинокого врага в ближнем бою куда как хорош — целиться из него не надо.

За всеми делами я забылся и прыгнул слишком высоко и далеко. Заманчиво, конечно, выжать из скафандра все, что можно, однако в бою это верная смерть. Висишь в воздухе чуть не вдвое дольше, чем надо, а твоя задница в это время представляет собой отличную мишень. Передвигаться положено, перескакивая со здания на здание: прыгнул, выжег окрестности, спрыгнул, укрылся… Главное — нигде не задерживаться больше двух секунд, не давать противнику времени прицелиться в тебя. Никогда не будь там, где тебя ищут, — словом, не тормози.

А я на сей раз перестарался — прыжок был слишком высок, чтоб приземлиться на следующей улице, но до той, что за ней, не дотягивал. Я летел прямо к одной из крыш. Она была не такая плоская и удобная, здесь не найти трех секунд на запуск еще одной малютки. Сплошь утыкана трубами, арматурой, какими-то непонятными железяками — наверное, фабрика или химический завод. Места для меня почти не было. Вдобавок на крыше отирались с полдюжины туземцев. Чудики эти человекоподобные, 8–9 футов росту, только гораздо тоньше нас да температура тела у них повыше. Одежды они не носят и через инфравизоры здорово смахивают на неоновую рекламу.

Если смотреть простым глазом, они еще смешней. Лучше, конечно, иметь дело с ними, чем с пауками: от одного вида этих багов меня выворачивает наизнанку.

Если аборигены забрались сюда секунд тридцать назад, когда взорвалась моя ракета, то они не могут видеть ни меня, ни кого-либо еще. Однако на все сто я в этом уверен не был и в любом случае не хотел из-за них тормозить — не такой у нас нынче рейд. Потому я прямо с воздуха прыгнул снова, бросив им горсть десятисекундных зажигательных пилюль, чтобы они занялись делом. Приземлился, снова прыгнул, скомандовал:

— Второй полувзвод… Четные… Марш! — и продолжал движение, стараясь нагнать своих и высматривая на ходу, куда бы всадить ракету. У меня оставалось еще три штуки, и я вовсе не хотел тащить их обратно. Но нам долго вдалбливали, что цель должна стоить тех денег, которые вложены в орудие ее уничтожения, — иначе ракету следует поберечь. Подобное оружие мне доверили всего во второй раз…

Сейчас я хотел найти их водозаборы. Одно прямое попадание — и весь город станет непригодным для жизни. А это и было нашим заданием — вынудить население к эвакуации без массового истребления оного. Судя по карте, изученной нами под гипнозом, водозаборы должны быть впереди, милях в трех.

Но пока я их не видел — наверное, прыгал слишком низко. Собрался было прыгнуть повыше, но вовремя вспомнил, что сержант Мигелаччо советовал не стараться заработать медаль. Я переключил бомбодержатели на плечах на автозапуск, так я мог поражать случайные цели, не отвлекаясь от поисков чего-нибудь стоящего — пара бомб отстреливалась при каждом прыжке.

Нечто стоящее — по крайней мере, большое — скоро нашлось. Может, это и были водозаборы. Я вскочил на крышу самого высокого из соседних зданий, прицелился, пустил ракету, спрыгнул вниз и тут же услыхал голос Джелли:

— Джонни! Ред! Начинайте охват!

Мы с Редом ответили: «Есть начинать охват!» Включив пищалку, чтоб Ред всегда мог брать мой пеленг, я поймал его пеленг и скомандовал:

— Второй полувзвод! Развернуться для охвата! Командирам отделений — подтвердить получение приказа!

Четвертое и пятое отделения ответили: «Есть!», а Эйс буркнул:

— Уже, уже. Шевели ногами!

И он был прав. Судя по пеленгу Реда, правый фланг находился прямо передо мной, но все еще в добрых пятнадцати милях. Надо пошевеливаться, иначе не успею вовремя. А ведь половина боезапаса все еще оттягивает спину, и надо найти время для его применения!

Десант приземлился в V-образном строю. В середине Джелли, а на «плечах» — мы с Редом. Теперь нужно свести плечи так, чтоб получился круг с центром в точке рандеву. Значит, мы с Редом должны пройти куда как больше остальных — и простору для стрельбы у нас, выходит, больше.

Слава богу, хоть «продвижение прыжками» кончилось. Теперь можно спокойно оценить обстановку и набрать скорость. А обстановка тем часом становилась все горячее — несмотря даже на быстроту продвижения. Вначале у нас было преимущество — внезапность; надеюсь, что все приземлились благополучно. И бой мы ведем так, чтобы исключить возможность попадания в своих; противник имеет на это гораздо больше шансов, когда стреляет по нам, — если вообще может увидеть нас, чтобы выстрелить. Я не силен в теории игр, однако сомневаюсь, что какой угодно компьютер, анализируя мои действия, сможет точно предсказать, где я буду в следующую секунду.

Тем не менее местная оборона начала отвечать огнем — не знаю уж, прицельным или как. Совсем рядом грохнула пара мощных взрывов — у меня даже в скафандре зубы лязгнули, а потом я получил порцию направленного излучения, от которой волосы встали дыбом и на один миг парализовало всю мою верхнюю половину, по самые локтевые отростки. Если бы скафандр не получил перед этим импульса к прыжку, там бы я и остался.

Такие-то штучки и наводят порой на мысль — какого черта понесло меня в армию? Однако сейчас мне некогда было размышлять на эту тему. Дважды прыгнув через улицы наугад, я вдруг приземлился прямехонько в толпу туземцев и тут же прыгнул снова, отмахнувшись струей пламени из огнемета.

Это придало мне прыти, и я сократил разрыв примерно наполовину — однако, затратив минимум времени на продвижение, не нашел ни одной стоящей цели. Бомбодержатели отстрелили последние бомбы еще два прыжка назад. Оказавшись во дворе, похожем на колодец, я остановился, чтобы перезарядить их, и тем временем посмотрел, чем занимается Эйс. Оказалось, что я все еще достаточно далеко от наших и вполне могу подумать, что делать с остатком ракет. Я вскочил на крышу самого высокого дома поблизости.

Света было уже достаточно, чтобы видеть без инфравизоров. Я поднял их на лоб и быстро огляделся. Высматривал я что-нибудь находящееся позади нас и достойное ракеты с ядерной боеголовкой. Впрочем, времени на выбор почти не было.

На горизонте, по направлению к их космодрому, маячило нечто подходящее. Может, контрольное сооружение, а может, даже звездолет. Примерно на полпути к нему туземцы отгрохали что-то непонятное — даже приблизительно не похожее на что-нибудь знакомое. Космодром был почти на предельном расстоянии, однако я все же показал его ракете: «Ну, маленькая, дай им!»

Пустив ее, я тут же приготовил вторую, последнюю, выпустил ее по непонятному строению и прыгнул.

Стоило мне покинуть крышу, как здание взлетело на воздух — прямое попадание. Вероятно, местные рассудили, и совершенно справедливо, что стоит пожертвовать домом ради одного из нас. А может, это кто из наших парней решил, что нечего больше осторожничать. Во всяком случае, мне расхотелось передвигаться по крышам, и следующую улицу я решил пройти насквозь. Вытащив из-за спины тяжелый огнемет, я стряхнул на глаза затемнители, сконцентрировал луч, вырезал, будто ножом, кусок стены напротив, вошел… И тут же выскочил обратно.

Не знаю, куда это меня занесло. Может, это была их церковь, может, ночлежка, а может, и штаб командующего обороной. Громадное такое помещение, а худышек там собралось больше, чем мне за всю жизнь хотелось бы встретить.

Хотя не церковь, один в меня выстрелил, когда я отходил назад. Для моего скафандра это, конечно, семечки — просто тряхнуло немного, но даже не ранило, а пуля ушла рикошетом. Только в ушах зазвенело. Звон этот напомнил мне, что невежливо было бы уйти, не оставив им что-нибудь на память. Я сорвал с пояса что под руку попало и, бросив в пролом, услышал кваканье. Да, верно нам говорили в учебке: сделать сразу куда полезней, чем все обдумать и то же самое сделать через час!

Совершенно случайно выбор оказался идеальным. Это была специально изготовленная для сегодняшнего рейда бомба — каждому дали только по одной такой с указанием использовать наиболее эффективно. Квакала она на местном языке — в вольном переводе примерно так:

«Раз-два-три-четыре-пять, надо, детки, убегать! Я не рыбка, я не гусь, полминутки — и взорвусь! Двадцать девять, двадцать восемь…»

Предполагалось, что это должно потрепать им нервы. Да уж, такого и мои нервы не выдержат… Будто такой злобный малец бойко тараторит считалку, по окончании которой взорвет все вокруг. Конца считалки я не стал дожидаться, а прыгнул дальше, гадая, найдется ли в зале достаточно окон и дверей, чтобы все смогли убраться вовремя.

В прыжке я взял пеленг Реда, а приземлившись — Эйса. Ух ты, опять отстаю — времени в обрез.

Через три минуты мы сомкнули фланги: теперь Ред находился в полумиле слева. Он доложил об этом Джелли. В ответ по общей связи раздался облегченно-радостный рык:

— Отлично! Круг замкнулся, но маяк еще не сброшен. Давайте потихоньку вперед. Не стойте столбами, добавьте им перцу, крушите все, что найдете! Только следите за напарниками справа и слева — к нашим это не относится! Хорошо сработано, теперь главное — напоследок не подгадить! Взво-од!.. По отделениям!.. Рассчитайсь!

Да, похоже, и вправду неплохо сработано — почти весь город в огне. Было уже совсем светло, однако еще вопрос, снимать ли инфравизоры — такой дымина кругом!

Наш командир полувзвода Джонсон скомандовал:

— Второй полувзвод… Рассчитайсь!

Я отозвался:

— Отделения четыре, пять, шесть — разберись по порядку номеров и доложи!

Среди всего прочего у нас имелись новые многоканальные рации. Джелли мог связаться со всеми сразу и — выборочно — с командирами полувзводов. Командир полувзвода — со всеми своими и отдельно с капралами. Таким образом, перекличка взвода занимала считаные секунды. Я слушал перекличку четвертого отделения, тем временем просматривая свой боезапас, и даже успел бросить гранату в туземца, высунувшего нос из-за угла. Он куда-то пропал. Я тоже смылся. Начальство говорит — не стой столбом…

В четвертом отделении тормозили, пока их командир не допер, что пустой номер принадлежит Дженкинсу, оставшемуся на корабле. Пятое отщелкало, как метроном, и я уж облегченно вздохнул…

…И тут перекличка затормозилась на пятом номере в отделении Эйса.

— Эйс, где Диззи?

— Заткнись, — буркнул он. — Номер шесть!

— Я! — ответил Смит.

— Номер семь!

Подбив итог, Эйс доложил:

— Шестое отделение; нет Флореса. Командир отделения идет на поиски.

— Отсутствующих — один, — доложил я Джонсону, — Флорес, отделение шесть.

— Отстал или убит?

— Не могу знать. Командир отделения и помкомполувзвода идут на поиски.

— Джонни, Эйс справится сам!

Но я уже не слушал и не ответил. Я услышал, как Джонсон докладывает о происшествии Джелли, а тот проклинает всех и вся. Нет, я не рвался за медалью. Выходить на поиск пропавшего — прямая обязанность помкомполувзвода. Он — вроде довеска; на катер возвращается последним, и вообще — прямая расходная статья. А у комотделения свои дела есть. Да вы, конечно, уже догадались, что помком вовсе ни на что не нужен, пока командир отделения жив.

И тут я почувствовал себя действительно никому не нужным и списанным в расход — в наушниках зазвучала приятнейшая мелодия во Вселенной, отбой, сигнал нашего катера. То есть сигнал посылает автоматический передатчик. Его выпускают вперед, а он, достигнув цели, вколачивается в землю на манер гвоздя и принимается передавать позывные.

Катер, который должен нас подобрать, является в указанное место тремя минутами позже, и тут уж тормозить не стоит — этот автобус ждать не может, а следующего не предвидится.

И все же уйти и бросить товарища, пока есть хоть один шанс, что он жив, — нельзя. Ни у Дикобразов Расжака, ни в других подразделениях Мобильной Пехоты. Ты должен попытаться найти его.

Я услышал голос Джелли:

— Ребята, не унывай! Теснее круг, прикрываем отход! Вперед!

И я услышал мелодию маяка: ВО СЛАВУ ПЕХОТЫ СИЯЕТ В ВЕКАХ, СИЯЕТ В ВЕКАХ, СИЯЕТ В ВЕКАХ ИМЯ РОДЖЕРА ЯНГА! Захотелось бросить все и бежать к маяку — так тяжело мне стало.

Вместо этого я, направляясь совсем в другую сторону, связался с Эйсом, разбрасывая по дороге бомбы и жгучий горошек, чтобы не таскать лишнего веса.

— Эйс! Ты нашел его сигнал?

— Нашел, нашел. Топай назад, и без сопливых скользко!

— Я тебя вижу, а где он?

— Прямо впереди меня, может, четверть мили. Мотай отсюда. Он из МОИХ ребят!

Я не ответил, а просто взял чуть левее, чтобы встретить Эйса там, где, по его словам, должен быть Диззи.

Я нашел Эйса стоящим прямо над ним. Рядом валялась пара дымящихся трупов туземцев, а еще целая куча их разбегались кто куда. Я стал рядом.

— Давай вынем его из скафандра — катер придет через несколько секунд!

— Нет, ему слишком плохо!

Поглядев, я понял, что Эйс прав — в скафандре зияла громадная дыра, из которой текла кровь. Я был сбит с толку. Найдя раненого, положено вынуть его из скафандра… а потом просто берешь его на руки — ты-то в скафандре, какие проблемы? — и прыжками вперед. Вес человека куда меньше, чем вес боезапаса, который ты уже успел израсходовать.

— А… Что же делать?

— Понесем так, — угрюмо буркнул Эйс. — Бери слева.

Сам он взялся справа, и мы поставили Флореса на ноги.

— Держи крепче. На счет «два» — прыжок. Раз… два!

Мы прыгнули. Не так уж далеко и высоко. Человек весит не много и ни капли нам не мешал бы. Другое дело — скафандр, он слишком тяжел. Однако вдвоем можно кое-как справиться.

Прыжок, и еще, и еще… И каждый раз Эйс отсчитывал старт, а при посадке приходилось изо всех сил поддерживать Диззи — его гироскоп, похоже, совсем вырубился.

Катер приземлился, и маяк перестал подавать сигнал. Я уже видел катер, но… слишком далеко. Я слышал, как помкомвзвода командует:

— По порядку номеров… к посадке… товсь!

И тут же — голос Джелли:

— А-ат-ставить!

Наконец мы выбрались на открытое место. Можно было видеть корму катера, стоявшую на грунте, можно было слышать вой сирены. Наш взвод занял у катера круговую оборону…

Раздался голос Джелли:

— По порядку номеров… посадку начинай!

Но мы все еще были слишком далеко! Мне было видно, как грузится первое отделение, а кольцо вокруг катера сужается…

И из этого кольца вырвалась фигура и помчалась к нам со скоростью, какую только может выжать офицерский скафандр.

Джелли доскакал до нас, когда мы были в воздухе. Ухватив Флореса за бомбодержатели, он помог нам опустить его.

В три прыжка мы добрались до катера. Все уже были на борту, но люк пока не задраили. Мы втащили Флореса внутрь, забрались сами и захлопнули люк. Тем временем командир катера проклинала нас на все лады — из-за задержки она опаздывала к стыковке, и теперь могли погибнуть все! Джелли не удостоил ее ответом. Уложив Флореса на пол, мы рухнули рядом. Когда катер стартовал, Джелли сказал самому себе:

— Все налицо, лейтенант. Трое раненых, но все — налицо.

О капитане Деладрие я уже говорил — лучшего пилота просто не может быть! Стыковка катера с кораблем на орбите рассчитана до секунды. Не знаю отчего, но изменить время нельзя. Просто невозможно.

Но она совершила невозможное! Увидев, что катер стартовал с опозданием, она затормозила, сдала назад, опять набрала скорость… и подобрала нас! При помощи своих глаз и рук — ведь у нее не было времени просчитывать все на компьютере! И если Творцу Всемогущему понадобится помощник — приглядывать, чтобы звезды не сбивались с положенного пути, — я знаю, кто займет эту должность.

Диззи Флорес умер на пути к кораблю.

Глава 2

Я никогда не думал всерьез об армии. И уж во всяком случае — что окажусь в пехоте! Куда там; я скорее позволил бы влепить мне десять плетей при всем честном народе, дав отцу повод сказать, что я позорю нашу фамилию!

Однажды, уже в выпускном классе, я как-то заикнулся, что хочу поступить на федеральную службу. Наверное, все ребята подумывают об этом, когда впереди — восемнадцатый день рождения. А мне должно было исполниться восемнадцать через неделю после окончания школы. Конечно, у большинства с этим дальше мыслей не заходит — так, поиграются малость, а потом идут работать или еще куда… И сам я наверняка поступил бы так же, если б мой лучший друг не намылился в армию на полном серьезе.

В старших классах мы с Карлом все делали вместе — вместе бегали за девчонками, вместе назначали свидания, вместе принимали участие в спорах и вместе занимались электроникой в его домашней лаборатории.

Сам-то я в электронике был не силен, зато отлично умел паять и все такое. Стало быть, Карл вынашивал идеи, а я — претворял их в жизнь. Это было весело — да и все, что мы вместе делали, было весело. У Карловых родителей, конечно, не было столько денег, как у моего отца, но это не имело значения. Когда отец подарил мне к четырнадцатилетию небольшой вертолет «Ролле», он в равной мере принадлежал и Карлу, так же как его домашняя лаборатория — мне.

И когда Карл сказал, что после школы, прежде чем продолжать образование, отслужит срок, я чуть не подавился. Он говорил всерьез, и видно было, что все уже обдумано, решено и подписано, а иначе и быть не может.

И тогда я сказал, что пойду в армию вместе с ним.

Карл ошалело уставился на меня:

— Так ведь… Старики твои не позволят.

— Ха! Как это они мне «не позволят»?!

Действительно, остановить меня законным путем было невозможно. Это — первое (а порой и последнее) решение, которое человек может принять самостоятельно. Когда парень или девчонка достигают восемнадцати лет, они могут свободно поступить на службу, и ничье мнение здесь роли уже не играет.

— Посмотрим, — сказал Карл и сменил тему.

Вскоре я осторожно заговорил об этом с отцом. Он отложил свою газету, вынул изо рта сигару и вытаращил на меня глаза:

— Сынок, с тобой все в порядке?!

Я буркнул, что вроде бы да. Отец вздохнул:

— Не похоже… Да, я мог предвидеть нечто подобное — дети растут… Я помню, когда ты только-только научился ходить, то превратился в самого настоящего дьяволенка, и надолго. Помнится, ты разбил одну из маминых ваз эпохи Мин — я уверен, нарочно… Однако ты был слишком мал, чтобы знать ей цену, а потому я просто отшлепал тебя по рукам. Помню тот день, когда ты стащил у меня сигару, а потом тебя выворачивало наизнанку… Да, да, ведь мы с мамой прекрасно видели, что за ужином ты ничего не мог есть, но ничего не сказали… до сих пор. Мальчишкам обязательно надо попробовать, чтобы убедиться — мужские забавы пока не для них. А потом ты подрос и начал понимать, что девочки совсем не похожи на мальчиков…

Отец снова вздохнул.

— Да, все это нормально… В том числе и последняя твоя выдумка. В переходном возрасте кто из мальчишек не желает поступить на службу и носить красивую форму? Впрочем, иногда они вдруг решат, что любят — так, как никто еще никогда не любил, и сию минуту должны жениться… А случается, одно другому не мешает.

Он невесело улыбнулся.

— Именно так было в свое время со мной. Но я переступил через оба увлечения и не позволил им сделать из меня идиота и сломать мне жизнь.

— Но, пап! Я же не собираюсь… ломать жизнь! Всего один срок службы — я ведь не в кадровые иду…

— Оставим пока этот разговор, хорошо? А я объясню тебе, чего ты на самом деле хочешь. Во-первых, наша семья держится в стороне от политики и потихоньку возделывает свой сад уже сто с лишним лет. Лично я не вижу смысла ломать эту добрую традицию. Я не сомневаюсь, что тебя сбил с пути один тип. Он преподает у вас в старших классах, как бишь его?.. В общем, ты понимаешь, о ком я.

Отец имел в виду нашего преподавателя Истории и Философии Морали — разумеется, ветерана.

— Его зовут мистер Дюбуа.

— Хм… Дурацкая фамилия, как раз ему под стать. Иностранец, конечно. Похоже, теперь, в обход всех законов, школы используют в качестве вербовочных пунктов! Ох, напишу я письмецо по этому поводу! В конце концов, налогоплательщики тоже… имеют кое-какие права!

— Но, пап, он же ничего такого не делает! Он… — Тут я осекся, не зная, как это описать. Дело в том, что мистер Дюбуа держался с нами донельзя высокомерно. Всем видом своим он давал понять, что никто из нас не достоин даже близко быть подпущенным к государственной службе. В общем, мне он совсем не нравился. — Да он скорее только отбивает всякую охоту идти в армию!

— Хм… Ты что, не знаешь, как свиней на бойню водят?.. Ладно, вздор. Когда окончишь школу, отправишься в Гарвард изучать бизнес, это ты знаешь. Потом поедешь в Сорбонну, будешь понемногу путешествовать, знакомиться с нашими представителями, смотреть, как идет наш бизнес. Начнешь с чего-нибудь простенького, вроде старшего клерка — это для проформы; потом и передохнуть не успеешь, как окажешься наверху. Я ведь не молодею; чем быстрей ты возьмешь дела на себя, тем лучше. И как только у тебя начнет получаться — бери все в свои руки! Тебе это подходит? Так стоит ли выбрасывать два года псу под хвост?

Я ничего не ответил. Все это было для меня не ново, все это я уже обдумывал. Отец поднялся и положил руку мне на плечо:

— Сынок, ты только не думай, что я… к твоему мнению равнодушен, это не так. Но следует смотреть фактам в лицо. Если бы сейчас шла война, я первый поддержал бы тебя, да и сам перевел наш бизнес на военные рельсы. Однако войны нет и, слава богу, похоже, никогда больше не будет. Мы уже переросли эпоху войн. Теперь на нашей планете мир и благоденствие, и нам доставляют истинное удовольствие дружественные отношения с другими планетами. Итак, чем же является так называемая «государственная служба»? Да просто и ясно: сборищем паразитов! Она давно устарела, потеряла способность функционировать и живет исключительно за счет налогоплательщиков. Довольно дорогое удовольствие — кормить кучу бездарей, иначе оказавшихся бы безработными. Вначале несколько лет живут на жалованье, а потом пыжатся от гордости до конца дней! Может, и ты хочешь к ним?!

— Но Карл вовсе не бездарь!

— Извини. Конечно, не бездарь, он чудесный парень… хоть у него в голове и каша!

Отец нахмурился, но затем улыбнулся:

— Сынок, есть тут у меня для тебя один сюрприз к окончанию школы. Но, думаю, лучше сообщить о нем сейчас, чтобы тебе было легче выбросить из головы всякую чепуху. Не то чтобы я пугался твоей самостоятельности; я уверен в тебе, несмотря даже на твой возраст. Но ты сейчас на перепутье… а мой подарок поможет тебе развеяться. Угадай, что это?

— Н-не знаю.

Он широко улыбнулся:

— Это — путешествие на Марс!

Я, наверное, выглядел ошеломленным.

— Господи, пап, мне и в голову не могло прийти…

— Я хотел удивить тебя, и мне это, кажется, удалось. Я знаю, все мальчишки с ума сходят по путешествиям — хотя, убей бог, не пойму, что там интересного. Разве что в первый раз. Тебе сейчас самое время слетать — одному, я этого, кажется, не сказал? И выбросить из головы всякие глупости — ведь когда ты включишься в работу, тебе с трудом удастся выкроить даже неделю для полета на Луну.

Отец снова взялся за газету.

— Ладно, не стоит меня благодарить. А теперь иди, дай мне спокойно дочитать газету. У меня сегодня еще встреча в узком кругу. Бизнес!

И я пошел. Похоже, отец считал вопрос исчерпанным, да и сам я — тоже. Марс! И к тому же — я один! Однако Карлу я об этом не сказал. Было у меня такое нехорошее чувство: он может расценить поездку как подкуп, да она скорее всего и была подкупом. И я просто сказал ему, что мой отец не разделяет моего мнения насчет службы.

— Ага, — ответил Карл, — мой тоже. Однако моя жизнь — это моя жизнь.

Я размышлял на эту тему во время последнего урока Истории и Философии Морали. От остальных предметов она отличалась тем, что была обязательной, хотя экзаменов по ней мы не сдавали — мистеру Дюбуа, похоже, плевать было, усвоили мы что-нибудь или нет.

Только изредка он тыкал в кого-нибудь из нас культей левой руки (запоминать имена он не считал нужным) и задавал вопрос. И тут начиналось такое!

Однако на последнем уроке он, кажется, всерьез решил выяснить, чему же мы научились. Одна из девчонок довольно резко заявила:

— А моя мама говорит, что сила ничего не решает!

— Вот как?

Мистер Дюбуа с сожалением поглядел на нее:

— Я уверен, что отцы города под названием Карфаген были бы очень рады это слышать. Почему бы вашей матери не обнадежить их на этот счет? Или вы сами сделаете это?

Они вечно вот так препирались — ведь экзаменов по предмету не было, а стало быть, и опасаться мистера Дюбуа не стоило. Она чуть не завизжала:

— Что вы дурочку из меня делаете?! Все знают, что Карфаген был разрушен!

— Судя по вашему виду, вы об этом забыли, — ответил мистер Дюбуа с усмешкой. — Ну а раз уж знаете, то скажите нам: что, как не сила, раз и навсегда определило его судьбу? И я не собирался «делать дурочку» из вас лично, можете поверить. Ничего не поделаешь, я против воли презираю такие непростительно глупые мысли. Всякому, кто исповедует исторически неверную — и полностью аморальную — доктрину о том, что «сила ничего не решает», я посоветовал бы обратиться к духам Наполеона Бонапарта и герцога Веллингтонского и обсудить этот вопрос с ними. Дух Гитлера вполне подойдет для того, чтобы рассудить вас, а места в большом жюри могли бы занять, скажем, Дронт, Большая Гагара и Странствующий Голубь. Сила, откровенная сила решила в истории человечества больше, чем какой-либо другой фактор, а противоположное мнение является в лучшем случае благим пожеланием. И если наши потомки когда-нибудь забудут эту основную истину, они оплатят свою забывчивость жизнью и свободой! Так было, и так будет.

Он вздохнул.

— Еще один год, еще один класс — и, похоже, еще одна неудача. Дать знания ребенку может кто угодно, однако никто не в силах научить его ДУМАТЬ.

Вдруг он ткнул пальцем в меня:

— Вот вы. В чем моральное различие — если таковое имеет место — между солдатом и штатским?

— Разница, — осторожно ответил я, — в их гражданском долге. Солдат берет на себя персональную ответственность за ту политическую общность, членом которой является, и защищает ее ценой своей крови, а иногда — и жизни. А штатский — нет.

— Слово в слово по учебнику, — презрительно буркнул мистер Дюбуа. — А лично вы как это понимаете? Вы в это вообще-то верите?

— Я… Не знаю, сэр.

— Ну да, еще бы… Я сомневаюсь, что кто-либо из вас вспомнит о таком понятии, как «гражданский долг», даже если увидит его воочию.

Мистер Дюбуа взглянул на часы:

— Все, время вышло. Может, встретимся когда-нибудь при обстоятельствах менее печальных… Ступайте.

Через три дня я получил диплом об окончании школы, а еще через три — на неделю раньше, чем у Карла, — был мой день рождения. Я никак не мог собраться сказать Карлу, что не смогу пойти в армию. Уверен был, что он и так все поймет, и не касался этой темы — неудобно было. Просто мы встретились через день после его совершеннолетия и вместе направились к вербовочному пункту.

В паре шагов от Федерал Билдинг мы встретили нашу одноклассницу, Карменситу Ибаньес. Глядя на нее, можно было почувствовать радость оттого, что человечество делится на два пола! Нет, Кармен не была моей девчонкой — она не была ничьей девчонкой. Никогда никому не назначала свиданий дважды и ко всем относилась с равной долей приветливого безразличия. Однако я с ней был знаком хорошо — она пользовалась нашим бассейном, потому что он был построен по олимпийским стандартам. Когда с одним попутчиком, когда с другим, а порой и одна, что радовало мою маму, считавшую, будто Кармен «оказывает на меня положительное влияние». В чем-то мама была права.

Заметив нас, Кармен притормозила и улыбнулась:

— Привет, ребята!

— Привет, «Ochy Chornya», — ответил я. — Чего это ты сюда?

— А ты не знаешь? Ведь у меня сегодня день рождения!

— Ну? Так поздравляю!

— И я решила поступить на службу.

— Ого…

Карл был удивлен не меньше моего. Однако на Карменситу это было похоже. Она никогда не болтала зря, все свои дела держала при себе.

— Ты это серьезно?

Ужасно умный вопрос с моей стороны!

— А зачем мне шутить? Я хочу пилотировать космические корабли — по крайней мере, постараюсь попасть в пилоты.

— Почему бы нет? — быстро сказал Карл.

Он был прав — теперь я понимаю, как он был прав. Кармен была маленькой и проворной, плюс отличное здоровье и отличная реакция. Вдобавок она замечательно ныряла и была очень сильна в математике. Сам-то я имел всего лишь «С» по алгебре да «В» по деловой арифметике, она же давно обогнала школьную программу и проходила курс повышенного типа. Я никогда не задумывался, зачем ей это надо. Ведь маленькая Кармен была такой пестрой и воздушной, что ее даже представить за серьезным делом было невозможно.

— Мы… то есть я, — сказал Карл, — я тоже иду вербоваться.

— И я, — добавил я. — Мы оба.

Нет, я вовсе не собирался говорить это! Мой язык будто сам сказал за меня!

— Да? Вот здорово!

— И я тоже хочу учиться на космического пилота, — решительно добавил я.

Она не стала смеяться, ответ был вполне серьезным:

— Отлично! Мы, может, еще там столкнемся. Хотелось бы!

— Столкновение на трассе? — засмеялся Карл. — Это для пилотов не дело!

— Не мели языком. На земле, конечно. А ты тоже собираешься в пилоты?

— Я?! Нет, не собираюсь я водить грузовики! Старсайд, конструкторский корпус, — вот это для меня! Если возьмут, конечно. Электроника!

— Ничего себе, грузовики! Вот забросят тебя на какой-нибудь Плутон и оставят там на холодке! Да ладно, ладно. Удачи. Ну что, идем?

Вербовочный пункт находился в ротонде. За деревянным барьером там сидел сержант космофлота при полном параде — пожалуй, даже слишком, — будто цирковой клоун, изображающий сержанта. Вся грудь его была в нашивках — я и наград-то таких не мог припомнить. Однако правая рука его была оторвана почти по самое плечо… и рукав зашит; а когда мы подошли к его перегородке, то увидели, что у него нет и обеих ног.

Однако ему самому это, кажется, ничуть не мешало.

— Доброе утро, — сказал Карл. — Я хочу поступить на службу.

— И я тоже, — добавил я.

Он не обратил на нас никакого внимания. Ухитрившись как-то, не вставая, отвесить поклон, он произнес:

— Доброе утро, леди. Чем могу служить?

— Я тоже хочу поступить на службу.

Он улыбнулся:

— Прекрасно, девушка! Если вас не затруднит пройти в комнату двести один и спросить там майора Рохес, она займется вами.

Сержант окинул Кармен взглядом:

— В пилоты?

— Да, если это возможно.

— Отчего ж, по-моему, у вас для этого все данные. Ну что ж, вам к мисс Рохес.

Поблагодарив сержанта и бросив нам «Увидимся!», Кармен ушла. Сержант наконец-то обратил внимание на нас. Смерив нас взглядом, он спросил с полным отсутствием вежливости, выданной им Карменсите:

— Ну что? Куда? Трудовой батальон, а?

— Нет-нет, — сказал я. — Я собираюсь стать пилотом!

Он только взглянул на меня и обратился к Карлу:

— Ну а ты?

— А меня интересует корпус научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ, — сказал Карл сдержанно, — особенно электроника. Я думаю, шансы у меня неплохие.

— Это точно, неплохие, если они есть, — мрачно буркнул сержант. — А если окажется, что ни подготовки, ни таланта у тебя нет, то и шансов, считай, нет. Слушайте, как по-вашему, для чего меня тут, при дверях, держат?

Я не слишком-то его понимал.

— А для чего? — спросил Карл.

— А для того, что правительство наше вам все равно ничего нового не покажет — завербуетесь вы там, или как… Сейчас, знаешь, мода такая пошла — один срок отслужил, нацепил планочку на грудь; с понтом — ветеран… а сам, может, и оружия-то в руках не держал! Однако ежели ты так уж хочешь послужить и даже того, что я тебе тут толкую, не послушаешь и не уберешься домой, то, конечно, возьмут тебя, это тебе по конституции положено… Закон такой: кто угодно, хоть мужчина, хоть женщина, имеет право отслужить и получить полное гражданство. И куда же нам, спрашивается, всех этих добровольцев девать? Они большей частью и не годятся ни на что путное! Далеко не всякий может быть военным; у большинства из тех, кто приходит вербоваться, той самой, первейшей солдатской принадлежности — и нету! Вот как по-вашему, что требуется, чтобы стать хорошим солдатом?

— Не знаю, — сознался я.

— Люди обыкновенно думают: раз имеешь от рождения две руки, две ноги да тупую башку, так и достаточно. Для пушечного мяса — точно, хватит. Может, какой-нибудь там Юлий Цезарь на этом бы и успокоился. Однако нынче настоящий солдат — это первым делом специалист высшего класса, в другом месте его иначе как «маэстро» и не называли бы, так что тормоза всякие нам тут не нужны. Вот потому для тех, кому загорелось отслужить срок безо всяких к тому способностей, мы придумали целую уйму грязных, неприятных, а порой и опасных занятий, от которых они тут же сбегут к мамочке — с поджатым хвостом и безо всякой выслуги. По крайней мере, до конца жизни будут помнить, что гражданство — это не так себе слово, за него приходится дорого платить! Взять хоть ту юную леди — пилотом хочет быть. Хотелось бы думать, что будет. В хороших пилотах всегда недостаток… А если нет — зашвырнут ее в какую-нибудь Антарктику; глазки ее симпатичные покраснеют от искусственного дневного света, ручки огрубеют от грязной работы…

Я хотел было сказать, что Кармен даже в крайнем случае станет не меньше чем программистом на станции слежения — в математике она действительно сильна. Но он продолжал:

— Стало быть, посадили меня тут, при дверях, чтобы таких, как вы, отсюда спроваживать. Вот гляньте-ка.

Он повернул кресло, чтобы мы могли убедиться, что у него действительно нет обеих ног.

— Пусть, к примеру, вас даже не забросят на Луну копать туннели или не сделают из вас морских свинок для изучения новых болезней; ну найдутся у вас все же кой-какие таланты. Может быть, даже удастся сделать из вас настоящих бойцов. Так поглядите на меня. И с вами вполне может то же самое стрястись… если только не отыщете во цвете лет свои два квадратных метра и вашим родичам не отстукают депешу — мол, глубоко сожалеем… А это, я вам скажу, бывает в наши дни гораздо чаще — хоть в бою, хоть на учениях, раненых сейчас считай что нет. Ну, отбросите копыта, сунут вас в гроб, да и все дела… Я-то — дело особое, мне повезло… хотя, по-вашему, может, везеньем это и не назовешь.

Он помолчал, затем добавил:

— И чего вам на месте не сидится? Пошли бы спокойно в колледж, стали бы химиками, или страховыми агентами, или еще кем… Срок службы — это вам не скаутский лагерь, а самая что ни на есть настоящая военная служба. Грубая, опасная — пускай даже у нас нынче мир… От военного времени всяко не шибко отличается. И ни тебе каникул, ни приключений, ни романтики… Так как оно?

— Я пришел поступить на службу, — ответил Карл.

— И я тоже.

— Так ведь род службы не вам выбирать, это вы понимаете?

— Но наши пожелания все же сыграют какую-либо роль? — уточнил Карл.

— Сыграют, а как же. Это последнее, о чем вы можете просить до конца срока. Офицер по кадрам обратит на это внимание. Первым долгом проверит, не запрашивали ли на этой неделе, скажем, стеклодувов-левшей, если ты напишешь, что именно такую работу счастлив будешь выполнять, а затем с неохотой признается, что такое место есть, скажем, на тихоокеанском дне, и уже после станет проверять твои способности и подготовку. Один шанс из двадцати, что ему придется согласиться с тобой и ты получишь что хотел… пока какой-нибудь шутник из отдела распределения не выдаст тебе предписание для чего-нибудь совершенно противоположного. Ну а в других девятнадцати случаях кадровик оглядит тебя со всех сторон и найдет, что ты как раз тот, кто им нужен, — именно ты пригоден к тому, чтобы провести полевые испытания новой модели системы жизнеобеспечения в условиях планеты Титан…

Сержант помолчал.

— А на Титане, доложу вам, холодно! И диву даешься, как часто отказывает это экспериментальное оборудование! Но как ни крути, а полевые испытания — штука нужная; в лаборатории ведь всех условий не подберешь…

— Я буду специализироваться по электронике, — твердо сказал Карл. — Если для этого есть хоть какая-нибудь возможность.

— Ага. Так и запишем. А ты, парень, что будешь?

Я было засомневался, но вдруг до меня дошло: если сейчас не решусь, придется всю жизнь гадать — стою я чего-нибудь или просто «папенькин сынок».

— Я бы все же попробовал.

— Ну ладно. Только не говори потом, что тебя не предупредили. Метрики при вас? Давайте сюда. И дипломы — тоже.

Через десять минут, еще не приведенные к присяге, мы были на верхнем этаже, и нас принялись ощупывать, простукивать и просвечивать. По-моему, врачи нарочно задались целью отыскать у нас хоть какую-нибудь хворь. А уж если им это так и не удастся, то считай — годен!

У одного врача я спросил, много ли народу отсеивают по физнепригодности. Он страшно удивился:

— То есть… Нет, мы никого не отсеиваем! Да и по закону не положено.

— Как?! Но, извините, доктор, я имел в виду… Зачем же тогда вот так страху нагонять?

— Ну, некоторая надобность есть.

Он сделал паузу, чтобы треснуть меня резиновым молоточком по колену. Я в ответ слегка лягнул его.

— Надобность есть. Хотя бы для того, чтобы определить, какие обязанности вы в силах исполнять. Но если даже кто-нибудь приедет к нам в инвалидном кресле, будет в придачу слеп на оба глаза и достаточно туп, чтобы настаивать на поступлении, то и для него дело найдется. Скажем, считать на ощупь пушинки у гусениц. Непригодным может оказаться только тот, кому психиатр даст заключение о том, что он не в состоянии понять, о чем сказано в присяге.

— А-а… Доктор, а вы уже были врачом, когда поступали на службу? Или вас признали годным и уж после отправили учиться?

— Я?!

Он был оскорблен.

— Юноша, неужели у меня настолько глупый вид? Я — вольнонаемный. То есть штатский.

— Извините, сэр.

— Пустяки. Но — вы уж мне поверьте — воинская служба подходит только людям с психикой муравья. Я вижу, как они уходят и как возвращаются… если вообще возвращаются. Вижу, во что они превращаются… И — ради чего? Ради пустой формальности. Ради политической привилегии, за которую им не заплатят ни цента. Да большинство из них просто не в состоянии как следует ею воспользоваться! Дать бы власть медикам… Ну ладно. Можете считать мои слова государственным преступлением, изменой, подстрекательством или как там это называется, — однако знайте, юноша: если бы соображаловка у вас хоть чуть-чуть работала, вы уже бежали бы домой, пока не поздно. Эти бумаги следует отдать тому сержанту на входе, и… помните, о чем я вам говорил.

Я вернулся к ротонде. Карл был уже там. Сержант космофлота глянул в мои бумаги и мрачно изрек:

— Оба здоровы до отвращения… Если не считать вакуума в голове. Минуту. Сейчас позову свидетелей.

Он нажал на кнопку. Тут же явились две секретарши. Одна — старая боевая кляча и другая — немногим симпатичнее.

Сержант ткнул пальцем в наши бумаги и официальным тоном сказал:

— Я настоятельно предлагаю вам, каждой в отдельности, изучить эти документы, определить, чем они являются, а затем — каждой в отдельности — определить, какое отношение каждый из этих документов имеет к двоим находящимся здесь мужчинам.

Они восприняли задание как нудную рутину — да для них наверняка все так и было. Тем не менее каждую бумагу они тщательно осмотрели, затем — еще раз! — сняли с нас отпечатки пальцев. Та, что посимпатичней, вставила в глаз лупу, как у ювелира, и сличила отпечатки от рождения и до сегодняшних. То же самое — и с подписями. Копалась она так долго, что я уж начал сомневаться в самом себе!

Наконец сержант спросил:

— Подтверждаете ли вы, что эти люди способны принять присягу?

— Мы свидетельствуем, — начала старшая, — что медицинское заключение о каждом из них было в установленном порядке составлено компетентной полномочной медицинской комиссией. Психиатры заключают, что каждый из этих людей находится в здравом уме и трезвой памяти, также ни один из них не находится под воздействием алкоголя, наркотиков, других подавляющих волю химикатов либо гипнотического внушения. Таким образом, эти люди могут быть приведены к присяге.

— Очень хорошо. — Сержант обратился к нам: — Повторяйте за мной. Я, будучи совершеннолетним, по собственной воле…

— Без принуждения физического, словесного либо любого другого характера, будучи в установленной форме извещен и предупрежден о сути и значении данной присяги…

— …вступаю в ряды Вооруженных сил Земной Федерации на срок не менее двух лет либо любой другой по требованию службы.

На этом месте я малость поперхнулся. Мне всегда казалось, что срок — это только два года, так все говорили. А что, если заставят служить всю жизнь?!

— …Клянусь утверждать Конституцию Федерации, защищая ее от всех земных и неземных врагов; укреплять и защищать конституционные права и свободы всех граждан и других лиц, в законном порядке проживающих на территории Федерации и ассоциированных государств; выполнять возложенные на меня законом и определенные его законными представителями обязанности на Земле и вне ее…

— …беспрекословно подчиняться всем законным приказам Главнокомандующего Вооруженными силами Земли, старших офицеров и приравненных к ним лиц…

— …а также отдавать таковые приказы всем военнослужащим, другим лицам, а также негуманоидам, определенным в законном порядке под мое командование…

— …и по окончании срока будучи уволенным с почетом в отставку либо будучи по окончании означенного срока зачислен в запас, выполнять все предписания и обязанности и пользоваться всеми без исключения правами Гражданина Федерации, включая права, обязанности и привилегии, связанные с пожизненным правом избирать и быть избранным на государственные должности, пока право это не будет отнято у меня смертью либо по окончательному, не подлежащему обжалованию решению суда равных мне.

Уф-ф-ф! На занятиях по Истории и Философии Морали мистер Дюбуа анализировал с нами текст присяги, фразу за фразой. Однако мы не представляли себе ее значимости, пока она не нависла над нами тяжело и неотвратимо, как колесница Джаггернаута.

И хотя присяга заставила меня понять, что я больше не штатский растрепа без забот в голове, в сознании моем ничего не изменилось. Я осознал, кем не являюсь теперь, но кем стал — еще не почувствовал.

— И да поможет мне бог! — закончили мы хором. При этом Карл перекрестился, и то же сделала секретарша — та, что посимпатичнее.

Потом мы, все пятеро, подписали еще кучу бумаг, со всех нас опять сняли отпечатки пальцев, сделали цветные фото с меня и Карла в профиль и анфас и вклеили их в документы. В конце концов сержант окинул нас взглядом:

— Ну вот, весь обеденный перерыв с вами провозился! Не мешало бы подзаправиться, а, парни?

Я с трудом проглотил комок в горле:

— Сержант…

— Чего еще? Выкладывай!

— А можно отсюда с родителями связаться? Сказать, что я… Рассказать, как все получилось?

— Да мы с тобой лучше сделаем!

— С… Сэр?

— Вам предоставляется увольнение на 48 часов.

Он холодно усмехнулся:

— И знаете, что вам будет, если не явитесь?

— А… трибунал?

— Да нет, ничего вам не будет. Разве что в бумагах сделают отметку: «Срок удовлетворительно не завершен», и вам уж никогда не видать другого шанса его выслужить. Это вам — вроде как дается время поостыть. Тут отсеиваются сосунки-переростки, которые еще не могут отвечать за то, что делают. А раз так, то и присяга будто бы не в счет. На этом и деньги государство сэкономит, да и детишкам с родителями никакого расстройства — даже соседи ни о чем не узнают. А можете и родителям не говорить…

Он отодвинул кресло от стола.

— Ладно, увидимся послезавтра. Если вообще увидимся; это уж сами думайте. Забирайте свое хозяйство.

Уход из дома был, можно сказать, тернист. Отец сперва разбушевался, а потом вовсе перестал со мной разговаривать; мама слегла… Короче, когда я — на час раньше, чем надо, — вышел из дому, никто меня не провожал, кроме утреннего повара да прислуги.

Я остановился у стола сержанта, подумал, что надо, наверное, отдать честь, но не знал как. Он взглянул на меня:

— А-а. Вот твои бумаги, бери и топай в комнату двести один, там тебя возьмут в оборот! Постучишься и войдешь.

Дня через два я уже знал, что пилота из меня не выйдет. Заключения комиссии были в основном такими: «Пространственное воображение — посредственное; способности к вычислениям — посредственные… математическая подготовка — слабая… реакция нормальная… зрение хорошее…» Последние два пункта меня порадовали, а то я уж начал думать, что, кроме как считать на пальцах, уже вообще ни на что не гожусь.

Офицер по кадрам дал мне форменный бланк для моих пожеланий по поводу рода войск, да еще дня четыре меня подвергали каким-то абсолютно немыслимым тестам, я о таких и не слыхал. И кто мог бы знать, что они хотели определить, скажем, когда стенографистка вдруг подскочила в кресле и заверещала: «Змея!!!»? Никаких змей там не было — просто кусок пластикового шланга!

Письменные и устные тесты были не менее дурацкими, но раз им надо — пусть балуются. Особое внимание я уделил списку пожеланий. Конечно, в первую голову я отметил все специальности Космофлота, кроме пилота, конечно, — я ведь хотел попутешествовать, а потому гораздо охотней пошел бы служить, скажем, коком или механиком по двигателям на флот, чем в армию.

Дальше я вписал разведку — в рассуждении, что шпионы тоже везде бывают, да и работа должна быть не скучной (ошибался, конечно, но это ничего). После этого следовал длинный перечень: военный психолог, военный биолог, военный химик, боевая экология (что это за зверь, я и представления не имел, однако звучало заманчиво), логистический корпус, то есть корпус тыла и снабжения (тут закралась ошибка, в нашей дискуссионной группе мы изучали логику, а слово «логистика» имеет два совершенно разных значения), затем еще дюжина наименований в том же роде. После некоторых раздумий я добавил в самом конце еще подразделение К-9 и пехоту.

Включать в список подразделения нонкомбатантов не стал — если не в боевые части, то там уж плевать, используют тебя как подопытную скотину или пошлют чернорабочим на колонизацию Венеры. Все едино — орден «Почетного идиота».

Офицер по кадрам, мистер Вайсе, вызвал меня через неделю после принятия присяги. Он был военный психолог, майор в отставке, но носил исключительно гражданское, можете, мол, называть меня просто «мистер», успокойтесь, не напрягайтесь. Он просмотрел мой список предпочтений и результаты тестов, затем взял аттестат, и я обрадовался: с учебой у меня обстояло нормально — то есть как раз настолько, чтобы не выглядеть зубрилой. Я прилично прошел все курсы, разве что с одним у меня было похуже; да и во внеучебных делах был не из последних — сборная по плаванию, дискуссионная группа, команда по легкой атлетике, должность казначея класса, серебряная медаль за ежегодный литературный конкурс, председатель оргкомитета встречи выпускников и прочая ерунда в том же роде. В общем, куча всяких достижений — и все отмечены в аттестате.

Когда я вошел, мистер Вайсе поднял на меня глаза и сказал:

— А как у тебя с собаками?

— Э… Хорошо, сэр. Они мне нравятся.

— Они тебе ОЧЕНЬ нравятся? Твоя собака спит с тобой в кровати? И вообще, где сейчас твоя собака, что с ней?

— Н-нет, у меня сейчас нет собаки… Но когда была — нет, она не спала в моей кровати. Видите ли, мама против собак в доме.

— Но, может быть, ты украдкой проводил собаку в дом?

— Э-э… — Я хотел попытаться описать ему обычную мамину манеру — она не то что злится, но здорово обижается, если перечишь ей в том, что она решила для себя раз и навсегда. Но ответил я просто: — Нет, сэр.

— Хм-хм… А видел ли ты когда-нибудь неопса?

— Только однажды, сэр. Их показывали в театре Макартура два года назад. Но какое-то христианское общество скандал из-за них затеяло.

— Давай-ка я расскажу тебе, что такое подразделение К-9. Неопес — это не просто говорящая собака…

— А знаете, того нео, что был у Макартура, я плоховато понимал. Они на самом деле могут говорить?

— Могут. Только к выговору их нужно привыкнуть. Гортань у них не приспособлена для звуков «б», «м», «п» и «в», нужно привыкать к тем звукам, которыми неопсы их заменяют. Совсем как при расщепленном небе, только буквы другие. Неважно. Суть в том, что говорят они не хуже людей. Однако неопес — вовсе не говорящая собака, он вообще не собака, а мутант-симбиот, искусственно выведенный на основе собаки. Неопес, обученный Калибан, раз в шесть умнее простой собаки, то есть, скажем так, равен слабоумному человеку. И это сравнение — в пользу пса: ведь идиот среди людей дефективен, тогда как неопес — для своей среды гений.

Майор Вайсе нахмурился.

— Но это еще не все. Неопес способен жить только в симбиозе. Вот тут и начинаются главные трудности. М-мм… ты еще слишком молод, чтобы думать о женитьбе, но видел не раз семейные пары — твоих собственных родителей, в конце концов… Так вот, можешь ты себе представить, что женат на Калибане?

— Как?! Нет. Не могу.

— Эмоциональная связь «человек — собака» и «собака — человек» в команде К-9 гораздо тесней и намного важнее, чем эмоциональная связь семейной пары. Если погибнет человек, мы убиваем пса — тут же! Это все, чем мы можем помочь его горю! Быстро и безболезненно убить… Ну а если гибнет неопес… что ж, человека убить мы не можем, хотя это было бы наиболее естественным и безболезненным выходом. Вместо этого его изолируют в госпитале и потихоньку собирают в единое целое.

Взяв ручку, он что-то пометил для себя.

— Не думаю, что мы можем взять на себя такую ответственность и рекомендовать в К-9 парня, который не осмелится провести свою мать и не разрешит собаке спать в своей кровати. Так что — давай поищем что-нибудь другое.

Только сейчас я понял, что оказался непригоден для всего, что поставил в своем списке выше К-9, — а теперь и сюда тоже не подхожу. Все это так ошеломило меня, что я с трудом понял следующую фразу. Майор Вайсе говорил спокойно, без всяких эмоций — словно о предмете, давно похороненном и забытом.

— Я сам был когда-то такой половинкой пары К-9. И когда мой Калибан погиб, меня шесть недель пичкали успокаивающим; а после реабилитации… перевели на другую работу. Ну ладно, Джонни, прошел ты все эти курсы. Но почему ты не занялся хоть чем-нибудь стоящим?

— С-сэр?

— Теперь все равно уже поздно. Забудем об этом. М-м-м… ты знаешь, твой преподаватель Истории и Философии Морали, кажется, хорошего о тебе мнения.

— Он?..

Это меня здорово удивило.

— А что он говорил?

Вайсе улыбнулся:

— Он сказал, что ты, в общем, не глуп — разве что невежествен, да еще окружение на тебя сильно повлияло… Насколько я его знаю, это — высокая похвала!

Мне это вовсе не казалось высокой похвалой! Этот старый, чванливый, высокомерный…

— В конце концов, — продолжал Вайсе, — парень, имеющий всего-то «С с минусом» по «Восприятию телепрограмм», не может быть так уж плох! Думаю, следует учесть рекомендацию мистера Дюбуа. Как тебе нравится пехота?

Из Федерал Билдинг я вышел в расстроенных чувствах, однако не таким уж несчастным. В конце концов, я теперь солдат, и бумаги соответствующие у меня в кармане! Все же не тормоз какой-нибудь, непригодный ни к чему, кроме «бери больше — кидай дальше»!

Рабочий день кончился несколько минут назад, и здание почти опустело — остались только ночные дежурные да несколько задержавшихся. Я увидел человека, сидевшего в ротонде. Он как раз собирался уходить. Лицо его показалось мне знакомым, хоть я никак не мог понять, где с ним встречался.

Но он уловил мой взгляд и узнал меня.

— А, вечер добрый! — прохрипел он. — Ты еще не смылся?

Теперь я узнал его — тот самый сержант космофлота, что приводил нас к присяге. Но теперь он был в штатском, стоял на двух ногах и размахивал двумя руками! Я кивнул и промямлил что-то вроде:

— Д-добрый вечер, сержант!

Он верно понял причину моего недоумения и, оглядев себя, слегка ухмыльнулся:

— Вольно, парень! Я думаю, на отдыхе незачем нагонять страх на людей; вот и не нагоняю. Тебя что, еще не распределили?

— Я только получил приказ.

— Ага, и куда?

— Мобильная Пехота.

Физиономия его расплылась в широчайшей улыбке. Он протянул мне руку:

— К нашим?! Давай лапу, сынок! Мы сделаем из тебя мужчину — или убьем! А может, и то и другое.

— Это, по-вашему, хороший выбор? — спросил я в сомнении.

— «Хороший выбор»?! Сынок, да это ж единственно верный выбор! Эмпэ — это и есть армия! Остальные все — только болваны для нажимания кнопок или уж такие высокоумные профессора, что куда там! На нас вся армия держится; они только инструмент подают.

Еще раз встряхнув мою руку, он добавил:

— Ты открыточку мне оттуда кинь — Федерал Билдинг, для сержанта Хоу, — дойдет! Счастливо, парень!

И он зашагал прочь — грудь колесом, взгляд орлиный, каблуки щелкают… Я тупо уставился на свою руку. Он пожал ее, но ведь правой руки у него не было! Однако — пожал взаправду. Я уже слыхал об этих силовых протезах — точь-в-точь настоящая плоть и кровь, да и пожатие было твердым… Слыхать-то слыхал, но держал в руках впервые.

Я пошел в отель, где временно разместили новобранцев, — у нас даже формы еще не было, днем мы надевали простые комбинезоны, а в остальное время носили свою одежду. Придя к себе, я начал паковаться, потому что отправлять меня должны были ранним утром, а упакованные вещи следовало послать домой. Вайсе предупреждал, что с собой лучше ничего не тащить — разве что семейное фото да музыкальный инструмент, если умеешь играть, однако я играть не умел. Карла уже отправили три дня назад с назначением в НИОК, как он хотел. Я радовался за него так же, как он сам, черт бы его побрал, «с пониманием» относился к моему назначению. Малышка Кармен тоже отбыла — в чине корабельного курсанта-стажера. Она собирается стать пилотом — дай бог, чтобы все у нее получилось… Да у нее обязательно получится!

Временный мой сосед вошел, когда я собирал вещи.

— Как, приказ уже получил?

— Ага.

— Куда?

— Мобильная Пехота.

— Пе-е-хота?! Эх ты, дурилка картонная! В таком разе мне тебя искренне жаль!

Я выпрямился и зло ответил:

— Заткнись! Мобильная Пехота — лучшие части в армии! Да она и есть — армия! Все вы будете пахать для нас, а уж мы займемся настоящим делом!

Он заржал:

— Ладно, ладно, поглядим!

— Ты что, в зубы захотел?!

Глава 3

Меня вместе с тысячей таких же «пациентов» забросили в лагерь Артура Кюри. Действительно — лагерь, единственным капитальным строением там был склад экипировки. Спали и ели мы в палатках; жили, так сказать, на открытом воздухе — если, конечно, можно назвать это жизнью; в то время я бы от этого воздержался. Для меня, привыкшего к теплому климату, там было все равно что в пяти милях от Северного полюса. Без сомнения, настал новый ледниковый период.

Однако на тренировках согревались поневоле, уж об этом командование позаботилось!

В первое утро нас подняли до рассвета. Вдобавок я еще не отошел после смены часовых поясов и, казалось, ни за что не смог бы проснуться. В самом деле — нельзя же всерьез представить, что нужно подыматься посреди ночи!

Однако имелось в виду именно это. Громкоговоритель врезал военный марш, который и мертвого поднял бы, а какой-то горлопан пробежал по проходу между коек с воплем:

— Все наружу! Под-нимайсь! Жи-ва!!! — и тут же вернулся, стоило мне натянуть одеяло на голову. Перевернув койку, он сбросил меня на ледяную землю.

Но лично против меня он, похоже, ничего не имел — тут же пошел будить других, даже не взглянув, как я там.

Через десять минут в штанах, майке и ботинках я вместе с остальными стоял в неровной шеренге — нам предстояла зарядка. Только теперь на востоке показалось солнце. Перед шеренгой стоял широкоплечий здоровяк мрачного вида. Одет он был так же, как и мы, но рядом с ним я выглядел бы плохо забальзамированным трупом. Щеки его и подбородок были до синевы выбриты, стрелки на брюках — порезаться можно, башмаки блестели, как зеркала, а манеры — полное состояние боевой готовности. Бодрый, раскованный, отдохнувший… Будто и вовсе в отдыхе не нуждается — только проверяй каждые 10 000 миль да пыль иногда стряхивай.

— Р-рота-а! — гаркнул он. — Смыррррна! Я кадровый сержант Зим, ваш непосредственный начальник и командир роты! Будете обращаться ко мне — должны говорить «сэр» и отдавать честь! То же самое — обращаясь ко всякому, кто носит инструкторскую трость.

Он носил при себе стек и сейчас сделал резкий поворот-мулине, демонстрируя, что имеется в виду под «инструкторской тростью». Прошлым вечером, когда нас только привезли, я уже видел людей со стеками и даже решил было купить себе такой — выглядели они потрясно! Теперь мое мнение на этот счет переменилось.

— …потому что на такую ораву практикантов офицеров тут маловато. Стало быть, практиковаться будете на нас. Кто чихнул?

Молчание.

— КТО ЧИХНУЛ?

— Я, — послышалось из строя.

— Что значит «я»?!

— Я чихнул.

— «СЭР»!

— Я чихнул, сэр. Я простужен, сэр!

— Ишь ты…

Зим остановился перед парнем, которого угораздило чихнуть, держа стек, как указку, в дюйме от его носа:

— Фамилия?

— Дженкинс… сэр.

— Дже-енкинс… — Зим повторил его фамилию с отвращением, будто что-то крайне неприличное. — Ты что ж это, Дженкинс, и на посту ночью собираешься чихать только потому, что нос у тебя рассопливился? А?!

— Н-надеюсь, что нет, сэр.

— Я тоже на это надеюсь… Однако ты же совсем замерз! Хм-м-м… Этого так оставлять нельзя…

Он указал стеком вдаль:

— Видишь склад?

Я тоже посмотрел в ту сторону, но ничего, кроме прерии да одинокой постройки у самого горизонта, не увидел.

— Выйти из строя! Обежать вокруг склада. ОБЕЖАТЬ, я сказал! Бронски, проводи!

— Слушаю, сержант!

Один из этой компании со стеками устремился вслед за Дженкинсом, легко нагнал его и звучно стегнул пониже спины. Зим повернулся к остальным, все еще державшим строй по стойке «смирно».

Пройдясь взад-вперед вдоль строя, он внимательно оглядел нас и заметно опечалился. Наконец он остановился, повернулся к строю, покачал головой и сказал — самому себе, но достаточно громко:

— Да, привалило мне счастье, нечего сказать!

Он еще раз осмотрел нас.

— Вы, обезьяны! Нет, даже не обезьяны — вам до нормальных обезьян еще расти и расти… Вы, унылое сборище тошнотворных мартышек! Вы, слабогрудые, вислопузые заморыши, убежавшие из-под нянькиного передника! За всю мою жизнь не видал я такой кучи избалованных маменькиных сыночков, как вы! Пузо подобрать! Глаза на меня! Тебе говорю!

Я втянул живот, хотя вовсе не был уверен, что он обращается именно ко мне. Он все говорил и говорил и бушевал так, что я даже забыл про здешний собачий холод. Он ни разу не повторился, не допустил богохульства или непристойности (позже я понял, что все это он приберегал для особых случаев, но сегодняшний особым далеко не являлся). Однако наши недостатки — физические, умственные, моральные, а также наследственные — ухитрился описать во всех деталях и подробностях.

Но, как бы то ни было, я даже не оскорбился: язык его выражений был просто замечателен. Вот бы такого в нашу дискуссионную группу!

Вскоре он прервался. Казалось, что он того и гляди заплачет.

— Нет, я так не могу! — В голосе его звучала горечь. — Мне просто необходимо как-нибудь разрядиться. В деревянных солдатиков я наигрался еще в шесть лет, и они были куда как лучше! Ладно! Вы, моли занюханные! Есть среди вас такие, кто думает, что может задать мне трепку? Есть в этой толпе хоть один мужчина?! Давайте, колитесь!

Последовала короткая пауза. Промолчал и я. Я был твердо уверен, что это он может задать мне трепку — иллюзий на свой счет у меня не было.

С правого фланга послышалось:

— Кажись, я справлюсь… са-ар.

Зим повеселел.

— Во-о! Подойди-ка, дай посмотрю на тебя!

Один из правофланговых вышел вперед. Он был дюйма на три выше сержанта, да и в плечах пошире.

— Как тебя звать, солдат?

— Брекинридж, са-ар, — и вешу я двести десять фу-унтов, и не-ечего меня тут обзывать вислопу-узым!

— Так, по каким правилам будем драться?

— Са-ар, вы уж сами себе выбирайте, по каким правилам помирать. А мне, ва-аще-та, се равно.

— Отлично, без правил, так без правил. Начинай, когда будешь готов.

Зим отшвырнул свою трость в сторону.

Драка началась — и тут же закончилась. Великан-новобранец сидел на земле, придерживая свою левую руку правой. Он ничего не говорил.

Зим склонился над ним:

— Сломал?

— Кажись, да… са-ар.

— Ну, извини, парень, ты меня поторопил. Знаешь, где лазарет? Ладно! Джонс! Проводи!

Когда они уходили, Зим хлопнул парня по правому плечу:

— Попробуем еще раз — где-нибудь через месяц. Я тебе покажу, как все получилось.

Говорил он вроде бы тихо, однако все происходило в шести футах от того места, где я помаленьку превращался в сосульку.

Зим вернулся на свое место:

— О’кей. Ну хоть один мужчина в этой роте нашелся! Теперь я чувствую себя получше! А еще один найдется? Ну вы, дети разврата, найдутся здесь такие, которые думают, что выстоят против меня вдвоем? — Он обвел взглядом строй. — Эй, вы, бесхребетные обитатели курятника… Ох-хо-хо — вы?! Подите-ка сюда!

Двое парней вышли из строя. Стояли они в середине шеренги и, похоже, договорились шепотом; я был слишком далеко к левому флангу и не слышал. Зим широко улыбнулся:

— Фамилии? Чтоб можно было уведомить родственников.

— Гейнрих.

— Гейнрих… что?

— Гейнрих, сэр. Битте… — Он быстро переговорил со вторым новобранцем и добавил: — Он еще не умеет как следует на стандартном английском, сэр.

— Майер, майн херр, — представился второй.

— Ладно, все о’кей. Многие не умеют по-человечески говорить, когда сюда попадают. Я и сам не умел. Так что скажи Майеру, ерунда, мол, научится. Он хоть понимает, что мы собираемся делать?

— Яволь, — отозвался Майер.

— Конечно, сэр. Он все понимает на стандартном, только объясняться как следует не может.

— Ну и отлично. Откуда это у вас шрамы на физиономиях? Гейдельберг?

— Найн… Нет, сэр. Кёнигсберг.

— Ну это все равно.

После схватки с Брекинриджем Зим подобрал свой стек, теперь он со свистом рассек им воздух и спросил:

— Может, одолжить для вас парочку таких у инструкторов?

— Но это будет нечестно по отношению к вам, сэр, — ответил Гейнрих. — Голыми руками, если позволите.

— Как хочешь, парень. Хотя я бы, наверное, справился. Так, говоришь, Кёнигсберг? Правила?

— Но о каких правилах можно говорить, сэр, если двое против одного?

— Недурная мысль. А все выдавленные глаза после схватки — вернуть по принадлежности. Ладно. Скажи своему корпсбрудеру, что я готов. Начинайте, когда угодно.

Зим отбросил свою трость в сторону, кто-то ее подобрал.

— Вы шутите, сэр. Мы не будем… выдавливать глаз.

— Ладно, ладно, обойдемся. Целься, Гридли, и пали.

— Э… как вы сказали?

— Идите сюда и деритесь! Или возвращайтесь в строй!

Я не уверен, удалось ли мне увидеть, что случилось на этот раз. Позже, на учениях, нам показывали похожие штуки. А выглядело все примерно так: эти двое начали заходить на нашего непосредственного начальника с разных сторон, пока не подобрались вплотную, но в контакт пока не вступали. В этом положении существуют четыре базовых приема для того, кто работает один, — с использованием его подвижности и того преимущества, что ему не нужно координировать свои действия с кем-нибудь еще. Позже сержант Зим говорил (и совершенно верно), что любая группа значительно слабей одного человека — если только их не натренировали работать вместе. К примеру, Зим мог бы, сделав выпад в сторону одного, отключить другого — хотя бы сломав ему коленную чашечку, — а затем уж расправиться с первым.

Вместо этого он даже позволил им напасть. Майер бросился вперед, пытаясь своим весом сбить сержанта с ног. Затем должен был подоспеть Гейнрих и, может быть, использовать тяжелые башмаки, или еще как-нибудь. Так все представлялось сначала.

А вот что последовало. Майер не достал сержанта — тот в последний момент увернулся и, выбросив ногу, пнул Гейнриха в живот. А Майер затем взлетел в воздух, чему помог его собственный бросок, а также — по доброте душевной — и Зим.

Все, что я с уверенностью мог сказать, — это что драка началась, а затем на земле оказались два немецких парня, спящих мирным сном, только один лежал навзничь, а другой — ничком; над ними, даже не запыхавшись, стоял Зим.

— Джонс! А нет, Джонс ушел… Махмуд! Принеси-ка ведро воды, а потом поставь их в строй! Кто стянул мою зубочистку?

Через несколько мгновений те двое были приведены в сознание и, с ног до головы мокрые, отправлены в строй. Зим окинул строй взглядом и мягко осведомился:

— Ну что, еще кто-нибудь? Или займемся гимнастикой?

Я не ожидал, что отыщется кто-нибудь еще; сержант, наверное, тоже. Однако с левого фланга, где самые мелкие стояли, выступил парнишка и прошел к середине.

Зим сверху вниз оглядел его:

— Ты один? Может, подберешь себе партнера?

— Нет, сэр, я, пожалуйста, один.

— Ну как скажешь. Фамилия?

— Сюдзуми, сэр.

Зим вытаращил глаза:

— А ты, случаем, не родственник полковнику Сюдзуми?

— Я имею честь быть его сыном, сэр.

— Вот оно как! Отлично! Черный пояс, а?

— Нет, сэр. Пока что — нет.

— Хорошо, что ты вовремя предупредил. Ну как, будем придерживаться правил или пошлем за доктором?

— Как пожелаете, сэр. Но я думаю, если мне позволено высказать свое мнение, придерживаться правил будет намного благоразумнее.

— Не совсем понимаю тебя, но согласен.

Зим отбросил в сторону символ своей власти, затем они разом отскочили в стороны, стали друг против друга и поклонились.

После этого они начали кружить в низкой стойке, делая пассы руками и сильно смахивая на пару петухов.

Внезапно они вошли в контакт — и малыш упал на землю, а сержант Зим полетел в воздух через голову. Однако он не брякнулся на землю, подобно Майеру, а, перекувырнувшись, был уже на ногах, лицом к лицу с Сюдзуми.

— Банзай! — заорал Зим, улыбаясь.

— Аригатоо, — улыбнулся в ответ Сюдзуми.

Без промедления они опять вошли в контакт; и я уже думал, что сержант повторит свой полет. Но на сей раз он устоял — видно было только беспорядочное мельтешение рук и ног, а когда оно прекратилось, я увидел, что Зим засовывает левую ступню Сюдзуми в его правое ухо — место, не слишком подходящее для ступни.

Свободной рукой Сюдзуми хлопнул по земле — Зим тут же отпустил его. Они снова поклонились.

— Еще раз, сэр?

— Извини. Пора заняться делом. В другой раз как-нибудь, ага? Ради развлечения… сочту за честь. Наверное, следовало сказать тебе — моим тренером был твой достопочтенный отец.

— Я уже догадался об этом, сэр. Так, значит, в следующий раз.

Зим от души хлопнул его по плечу.

— Становись в строй, солдат! Рррр-ота-а!..

Следующие двадцать минут мы занимались гимнастикой, после которой мне стало жарко в той же мере, в какой до этого было холодно. Зим тоже выполнял упражнения вместе с нами да еще командовал. Насколько я мог видеть, он делал в точности то же, что и мы, но под конец даже не запыхался. Больше он не занимался с нами утренней гимнастикой — как правило, мы его видели только за завтраком. Звание дает некоторые привилегии — но сегодня он лично (по окончании зарядки) повел нас, уморившихся до последней степени, в палатку-столовую, погнав рысью и командуя по пути:

— Шире шаг! Живо! Хвосты подбери!

В лагере Артура Кюри мы всегда и всюду передвигались исключительно рысью. Я так и не выяснил, кем был этот Кюри в свое время, но, судя по всему, — каким-нибудь великим бегуном.

Брекинридж был уже в столовой — из-под гипса на руке у него выглядывали только пальцы. До меня донеслись его слова:

— Перело-ом — ер-рунда, как на собаке заживет! Я с таким четверть тайма отыграл один раз! Погодите, я ему еще задам!

В этом я сомневался. Сюдзуми — еще куда ни шло, но не эта горилла. Этот даже не способен был понять, насколько сержант выше его классом. Конечно, он мне сразу не понравился, этот сержант, однако надо отдать ему должное.

Завтрак был отличный — с едой здесь всегда было хорошо — и безо всякой чепухи, как, например, в школе. Там всегда, пока сидишь за столом, измучаешься от разных там манер. А тут хоть вывали все на стол да языком слизывай — никто тебе слова не скажет. За завтраком было просто здорово, потому что лишь во время еды никто не пытался погонять. Меню завтрака было вовсе не таким, к какому я привык дома, а штатские работники столовой небрежными жестами швыряли на стол тарелки — маму все это заставило бы побледнеть и удалиться. Однако еда была горячей, обильной, да и с готовкой у них все было в порядке. Я съел раза в четыре больше, чем обычно, и все запивал кофе — со сливками и грудами сахара. Да я бы и акулу сейчас съел вместе со шкурой!

Дженкинс с капралом Бронски явились, когда я принялся за второе. Они на минуту задержались у отдельного столика, за которым завтракал Зим, затем Дженкинс свалился на свободный стул возле меня. Выглядел он здорово потрепанным — бледный, измученный, еле дышит. Я обратился к нему:

— Слышь, давай хоть кофе тебе налью!

Он покачал головой.

— Ты б лучше пожевал немного, — настаивал я. — Хотя бы омлета — он легко проскакивает.

— Не, не могу. Ох, скотина распротакая-то так-то и этак!

Он принялся вполголоса монотонно честить на все корки Зима.

— И я ведь только попросил позволения пропустить завтрак, чтобы немного отлежаться! Бронски мне не позволил — сказал, нужно явиться к ротному командиру. Ну, я явился и сказал ему, что болен. Я сказал ему! Он только лоб мой пощупал, да еще пульс, и сказал, что сигнал к медосмотру в девять часов. И даже не разрешил вернуться в палатку! У, крыса! Подловлю его как-нибудь темной ночью!..

Я все равно поделился с ним омлетом и отлил ему кофе. Теперь он начал есть. Сержант Зим закончил завтрак раньше всех и по дороге к выходу остановился у нашего стола.

— Дженкинс.

— А… Я, сэр.

— В девять часов явиться в санчасть и показаться доктору.

Дженкинс катанул желваками на скулах, но ответил тихо:

— Мне не нужны никакие таблетки, сэр. Можно, я сам как-нибудь?

— В девять часов. Это приказ.

Зим ушел. Дженкинс опять принялся нудно ругать его. Наконец он умолк, подцепил на вилку немного омлета и сказал более внятно:

— Представить себе не могу — что за мать родила его на свет? Только поглядеть бы на нее. Да была ли вообще у него мать?

Вопрос был чисто риторический, однако ответ на него все же последовал. По другую сторону нашего стола располагался капрал-инструктор. Он уже слопал свой завтрак и курил, в то же время ковыряя в зубах. Оказывается, он все отлично слышал.

— Дженкинс!

— А… Сэр?

— Ты что — не знаешь, что такое сержант?!

— Ну… я еще только учусь…

— У них не бывает матерей. Спроси — тебе всякий рядовой-обученный скажет.

Он пустил струю дыма прямо в нас.

— Сержанты размножаются делением. Как и все прочие бактерии.

Глава 4

Через две недели нам приказали сдать койки на склад. Точнее, нам предоставили двойное удовольствие — тащить их на склад нужно было четыре мили. Но это было уже не важно: земля будто стала гораздо теплее и мягче — особенно если приходилось вскакивать с нее среди ночи по сирене и в очередной раз играть в войну. Это случалось в среднем три раза в неделю. Но я уже готов был провалиться в сон сразу, как только отпустят, а чуть позже научился спать где угодно — сидя, стоя, маршируя в строю… Чего там, я мог заснуть даже на вечерней поверке, наслаждаясь музыкой сквозь сон и сохраняя на лице видимость полного внимания, а по команде «разойдись» — немедленно просыпался.

В лагере Кюри я сделал очень важное открытие. Счастье состоит в возможности вволю поспать. Только поспать — и больше ничего! Богатые — несчастные люди, не могут уснуть без снотворного; пехотинец же в снотворном не нуждается. Дайте ему койку да время, чтоб в нее плюхнуться, — и он уже счастлив, будто червяк в яблоке, — спит!

Теоретически положены восемь часов сна еженощно да еще полтора после ужина — так называемого «личного времени». На практике ночное время частенько бывает занято учебными тревогами, нарядами и другими штучками, на которые так щедр господь бог и «приравненные к нему лица». А вечер, если не будет порушен, скажем, дополнительной строевой подготовкой или внеочередным нарядом, скорее всего уйдет на чистку башмаков, стирку, стрижку — сначала стрижешь ты, потом стригут тебя (многие из нас неплохо умели стричь, а уж сообразить бритье головы каждый может, да оно и удобнее). А может, припрягут еще куда — оружие, обмундирование — мало ли что сержанты выдумают! К примеру, мы научились откликаться на утренней поверке криком: «Мылся!» Имелось в виду, что ты мылся за прошедшие сутки хотя бы раз. Конечно, можно и соврать — я и сам пару раз так делал, — но как-то одного из нашей роты угораздило обмануть начальство при явной очевидности того, что он не мылся довольно давно. Так его отдраили швабрами и порошком для мытья пола свои же товарищи по отделению — под заботливым руководством капрал-инструктора.

Но если после ужина не находилось ничего спешного, все-таки можно было выкроить время и написать письмо, просто побездельничать, поболтать, обсуждая мириады умственных и нравственных недостатков наших сержантов, а также порассуждать на излюбленную тему — о природе женщин. По их поводу мы вскоре пришли к заключению, что женщины — всего-навсего миф, порожденный воспламененной фантазией. Правда, один из нашей роты клялся и божился, что видел девчонку возле самого штаба полка — и его немедля заклеймили как лжеца и хвастуна. Еще можно было поиграть в карты. На собственном горьком опыте я научился не прикупать к стриту и никогда больше этого не делал — потому что за карты с тех пор ни разу не садился.

Или — если действительно образовывалось минут двадцать твоих собственных, не казенных — можно было поспать. Это, по-моему, разумнее всего — ведь по сну у нас всегда был недобор в несколько недель.

Впрочем, послушав меня, вы можете решить, что лагерь был тяжелей, чем можно вынести. Это не так. Лагерь был тяжел, насколько возможно, — и причина для этого была вполне конкретная.

Почти все новобранцы твердо убеждены, что учебный лагерь — сплошь безграничная подлость, тщательно продуманный садизм, дьявольские забавы безмозглых идиотов, которым приятно, когда люди мучаются…

Нет. Слишком уж все продумано, слишком интеллектуально, слишком отработано и безлично организовано, чтобы быть жестокостью ради жестокости. Здесь все было продумано четко и бесстрастно — как при хирургической операции. Ну да, вполне может быть, что некоторым инструкторам такие штуки доставляли удовольствие. Но теперь-то я знаю: подбирая инструкторов, стараются исключить малейшую ошибку. И уж во всяком случае — не ставить на эту должность тех, кто не прочь поизмываться над салажатами. Такие типы слишком тупы, не свободны эмоционально — и слишком быстро устанут от своих штучек, забьют на все болт и не смогут эффективно вести подготовку.

Конечно, может быть, и попадется такой иногда. Мне приходилось слышать, например, о хирургах, которым доставляло наслаждение резать и пускать кровь, но в нашей, человеческой хирургии не избежать крови.

Да, так оно и было — хирургия! И с единственной целью: отсеять тех, кто слишком нежен или просто не дорос еще до того, чтобы учиться на Мобильного Пехотинца. И они стаями бежали прочь. Я и сам был близок к тому, чтобы сбежать. Рота наша сократилась до размеров взвода в первые же шесть недель. Одни просто ушли, собираясь дослужить срок в частях нонкомбатантов, другие были уволены за различные проступки, кто-то получил «Отставку по несоответствию», а кто-то — «Отставку по состоянию здоровья».

Вообще-то нам не сообщали, почему уволен тот или другой, — разве что он сам рассказывал. Некоторые увольнялись по собственному желанию, громко проклиная всех и вся и навсегда распрощавшись с полными гражданскими правами. Другие, особенно те, кто постарше, просто физически не могли выдерживать таких нагрузок — от их старания здесь ничего не зависело. Помню одного, замечательный был старый чудик по фамилии Каррузерс. Ему было что-то около тридцати пяти — его, помнится, волокли на носилках, а он как резаный орал, что это несправедливо и он еще вернется.

Это нагнало на нас тоску — Каррузерса мы любили, а он действительно старался как мог. Мы думали, что больше его не увидим, что он носит теперь штатский костюм с медицинским заключением о непригодности в кармане. Впрочем, мне посчастливилось увидеть его еще раз — много позже. Он отказался от увольнения — это можно, если по состоянию здоровья, — и пошел третьим коком на десантный транспорт. Он узнал меня и захотел поболтать о прежних временах — своей подготовкой в лагере Кюри он гордился не меньше, чем мой папахен своим гарвардским акцентом, и считал, что именно поэтому он хотя бы капельку, но лучше любого другого флотского.

Однако эта цель — отсеять непригодных как можно быстрей, не растрачивать на их обучение правительственных денег — не была главной. Главное — сделать так, чтобы десантник, не прошедший надлежащей подготовки, не вошел в капсулу для боевого десанта. Те, кто идет в бой, должны соответствовать по всем статьям — дисциплина, пригодность, квалификация и решительность. Если же нет, то ни для правительства государства, ни для его товарищей — а пуще всего для него самого — бой ничем хорошим не кончится.

И все же — не был ли учебный лагерь жесток сверх надобности?

Все, что я могу сказать по этому поводу, — это когда я пойду в следующий боевой десант, я хотел, чтобы со мной шли ребята, подготовленные в лагере Кюри или в таком же лагере в Сибири. Иначе я в капсулу не полезу.

Но в то время и я считал: мол, нас заставляют заниматься разной ерундой. Вот к примеру. Когда мы пробыли в лагере неделю, нам выдали, в дополнение к нестроевой, полевую форму-хаки; ее мы должны были надевать на вечернюю поверку (парадную форму нам выдали гораздо позже). Я принес свой мундир обратно на вещевой склад и обратился к сержанту-кладовщику. Раз он был всего-навсего кладовщик и к нам относился совсем по-отечески, я счел, что он как бы наполовину штатский. Тогда я не разбирался еще в планках и нашивках, иначе даже заговорить с ним не решился бы!

— Сержант, мундир мне велик! Ротный командир сказал, будто я палатку на себя нацепил!

Он поглядел на мое одеяние, но даже не притронулся к нему.

— Велик, говоришь?

— Ага. Я хочу по размеру!

Он и не шевельнулся.

— Ты, салажонок, послушай, что дядя тебе скажет. У нас в армии есть только два размера — «велик» и «мал». Ясно?

— Однако командир роты…

— И он прав, как никогда!

— Но… Что же мне делать?

— А, так тебе нужен добрый совет… Что ж, у меня их целая куча; свежие, только сегодня поступили. Ммм… вот что сделал бы я. Это называется «иголка»; и я даже не пожалею тебе целую катушку ниток. Ножниц не надо — лезвие для бритья куда лучше… Стало быть, распорешь в талии и ушьешь, а в плечах оставь пошире, это тебе на вырост.

Сержант Зим по этому поводу только сказал:

— Мог бы сделать получше. Два наряда вне очереди.

И я сделал получше к следующему смотру.

Первые шесть недель были здорово тяжелы и насыщены: муштра сменялась марш-бросками и наоборот. Уже к тому времени, как отсеялась первая партия, мы способны были сделать пятьдесят миль за десять часов — очень прилично для тех, кто раньше нечасто ходил пешком. Отдыхали мы на ходу, только меняли аллюр — тихий шаг, быстрый шаг и рысь. Иногда мы, прошагав в один конец, разбивали лагерь, съедали полевые рационы, ночевали в спальниках, а на следующий день возвращались обратно.

Однажды мы вышли в обычный поход, без заплечных мешков, без рационов. Когда не остановились на обед, я не слишком удивился — знал уже, что к чему, и заблаговременно спер в столовой сахара и галет и еще разной еды и все это рассовал по карманам, однако, когда начался вечер, а мы продолжали удаляться от лагеря, почуял неладное. Но я уже был настолько умен, что не задавал дурацких вопросов.

Остановились мы перед самым наступлением темноты — три роты, уже достаточно поредевшие. Был устроен батальонный смотр, правда без музыки, затем расставили часовых и разрешили нам разойтись. Я немедленно направился к капрал-инструктору Бронски — с ним общаться было полегче, чем с остальными, а я все-таки чувствовал на себе некоторую ответственность. Дело в том, что к этому времени мне посчастливилось быть произведенным в рекрут-капралы. Правда, эти шевроны были считай что игрушечные — никаких привилегий не давали, кроме как отвечать за все свое отделение, а снять их могли еще быстрей, чем нашили. Сперва Зим перепробовал в роли рекрут-капралов всех, кто постарше, а я нарукавную повязку с шевронами унаследовал пару дней назад от командира нашего отделения. Он, не выдержав нагрузок, загремел в госпиталь.

— Капрал Бронски, — спросил я, — что там слышно? Когда будем ужинать?

Он в ответ ухмыльнулся:

— Да есть у меня пара галет. Хочешь, поделюсь?

— А? Нет, спасибо, сэр. — У меня съестных припасов имелось куда больше. — Значит, ужина не будет?

— Знаешь, салажонок, мне тоже никто не доложился. Только вертолетов со жратвой что-то не видать. На твоем месте я бы собрал свое отделение да прикинул, что к чему. Авось кому и посчастливится подбить камнем кролика.

— Есть, сэр. Но… Мы пробудем здесь всю ночь? Ведь спальников мы не взяли!

Он выпучил на меня глаза:

— Да что ты говоришь? Спальников не взяли, надо же! И правда, не взяли…

Он сделал вид, что напряженно думает.

— М-м-м… Видал когда-нибудь, как овечья отара во время бурана сбивается в кучу?

— Нет, сэр.

— Все равно попробуйте. Овцы же не замерзают, авось и вы не замерзнете. А если не любишь компании, можешь всю ночь бегать. Никто слова тебе не скажет, если не будешь за посты вылезать. Главное, не тормози — и не замерзнешь! Разве что маленько устанешь к завтрему!

Он опять ухмыльнулся.

Я отдал честь и вернулся к своему расчету. Мы стали делить наши припасы — и я на этом сильно проиграл; большинство этих олухов даже не сообразили спереть что-нибудь из столовой, а другие все сожрали еще на марше. Однако после нескольких крекеров и сушеных слив все-таки потише трубит в желудке.

Овечий прием тоже сработал: его проделал вместе весь наш полувзвод — три отделения. Конечно, если кто хочет выспаться, то ему не стоит проделывать такие штуки. Если лежишь с краю, один бок, как ни крути, мерзнет, тогда, понятно, лезешь в середину. А уж когда ты в середину пролез — согреваешься, но тут каждый норовит сложить на тебя свои мослы либо дышит в лицо своей нечищеной пастью… Так и ползаем всю ночь взад-вперед, на манер броуновского движения, и не заснуть, и не проснуться окончательно. Поэтому ночь будто сто лет тянется.

Подняли нас бодрым окриком:

— Па-а-адъ-ем! Вых-ходи стр-роиться! Жи-ва!

Крик сопровождался аккомпанементом инструкторских стеков, щелкающих пониже спины. Мы начали зарядку. Я чувствовал себя трупом хладным и не представлял, как смогу дотянуться до носков ботинок. Однако хоть со скрипом, но дотянулся, а на обратном пути почувствовал себя совсем разбитым. Сержант Зим, как обычно, был бодр и подтянут. Кажется, этот мерзавец даже умудрился побриться.

Солнце приятно согревало спины. Зим приказал запевать. Вначале — старые солдатские, «Le regiment de Sambre et Meuse», «Caissons» и «Пирамиды Монтесумы», а потом нашу «Польку полевую», которая кого угодно заставит пуститься рысью. Зиму еще в раннем детстве все уши медведь оттоптал — разве что мощный голосище остался, но Брекинридж уверенно вел мелодию, и даже Зимовы вопли не могли его сбить. На время мы преисполнились самоуверенности и распушили хвосты.

Однако через пятьдесят миль самоуверенности как не бывало. Ночь показалась мне длинной — а день вообще тянулся без конца. И Зим еще отчехвостил нас за «постные морды» и за то, что некоторые не успели — за девять минут от прихода в лагерь до поверки! — побриться.

Многие ребята решили в тот вечер уволиться, и сам я подумывал о том же. Однако не уволился — а все потому, что дурацкие шевроны рекрут-капрала все еще красовались на моем рукаве.

И в ту же ночь нам устроили двухчасовую учебную тревогу.

Все же в самом скором времени я вспоминал о ночевке в груде товарищей как о доме родном, уютном и теплом. Ровно через двенадцать недель после памятного марш-броска меня, почти голым, забросили в дикие канадские скалы и предоставили продираться через них сорок миль. Я справился — и проклинал армию на каждом дюйме моего пути.

Но на финише я даже не был слишком плох. Пара кроликов оказалась менее проворной, чем я, и я был не так уж голоден. Более того — даже одет, меня покрывал толстый слой кроличьего жира, пыли и грязи, а из шкурок вышли мокасины — самим кроликам шкурки были уже без надобности. Диву даешься, что можно при желании сделать обычным обломком камня! Да, похоже, наши пещерные предки не были такими уж тормозами!

Другие ребята тоже справились с этим переходом — те, кто решил попробовать и не уволился загодя. Только двое, пытаясь одолеть горы, погибли. Тогда мы вернулись назад и искали их тринадцать дней, ведомые специальными поисковыми вертолетами и инструкторами в командирских скафандрах, руководившими поисками и проверявшими все слухи. Мобильная Пехота не бросает своих, пока есть хоть какая-то надежда.

Их похоронили со всеми почестями, под оркестр, игравший «Это — наша земля», и присвоив им — посмертно — звания рядовых первого класса. Из наших салажат они первыми достигли таких высот.

Бойцу не обязательно оставаться в живых — смерть входит в его профессию, — но зато тому, как ты умрешь, значение придается громадное. Это просто обязывало подтянуться, держать хвост пистолетом и стараться изо всех сил.

Одним из двух погибших был Брекинридж. Второго — австралийца — я не знал. Впрочем, на учениях гибли и до них, и уж тем более вряд ли они были последними.

Глава 5

Но все это случилось уже после того, как мы покинули лагерь Кюри, а до отъезда еще много всякого было. Была боевая подготовка — в основном боевой строй, упражнения и маневры с применением чего угодно — от голых рук вплоть до имитации ядерного оружия. Никогда не думал, что на свете есть столько способов убивать. Вначале нас учили не путаться в собственных руках и ногах — кто считает, что это не оружие, тот не видал сержанта Зима и капитана Френкеля, нашего батальонного, демонстрировавших нам саватту, или хотя бы малыша Сюдзуми, который мог уложить любого из нас с неизменной белозубой улыбкой. Зим даже назначил его инструктором по рукопашному бою, и мы должны были подчиняться его приказам — только обращаться к нему «сэр» не полагалось.

По мере того как ряды наши редели, Зим все меньше занимался со всеми вместе — разве что на смотрах, и все больше времени уделял индивидуальным тренировкам, дополняя капрал-инструкторов. Он мог вмиг уложить человека чем угодно, но особенно любил ножи. Свой он выточил и сбалансировал собственноручно, хотя стандартные были тоже очень ничего. В качестве персонального учителя Зим делался помягче — даже его обычное отвращение к нам сменялось некоторой терпимостью. По крайней мере, он терпеливо сносил дурацкие вопросы.

Однажды, во время двухминутного перерыва, следовавшего после каждой тренировки, один из наших — парень по имени Тед Хендрик — спросил:

— Сержант… Я вот думаю. Это, конечно, интересно — с ножами… Но зачем нас этому обучают? Разве нам пригодится?

— Как же, — ответил Зим, — а если у тебя, кроме ножа, и нет ничего? А представь, что и ножа-то нет? Что тогда делать будешь? Прочтешь молитву да помрешь? Или все же осилишь эту премудрость и заставишь сдохнуть врага? Ты пойми, салажонок, это — ЖИЗНЬ, а не шашки-пешки, где всегда можно сдаться, раз уж не осталось надежды.

— Но, сэр, я только вот что хочу сказать. Допустим, вы совсем не вооружены. Или у вас эта вот царапалка. А у того, кто против вас, есть любое оружие, самое опасное! Ведь как бы вы ни старались — что тут поделаешь? Ничего…

Ответил Зим очень мягко:

— Нет, салажонок, не верно. Нет такой вещи, как «опасное оружие»!

— А… Сэр?

— Не бывает на свете опасного оружия — бывают только опасные люди. И мы постараемся сделать вас такими — для врага. Опасными даже без ножа. И только с одной рукой или ногой — пока живы! Если не понимаешь, что я хочу сказать, почитай хотя бы «Горация на мосту» или «Смерть Ричарда Храброго», обе книжки есть в библиотеке лагеря. А теперь взять хотя бы твой пример. Представь, что я — это ты и у меня только нож. А вон та мишень сзади, по которой ты давеча промазал, номер три — часовой, вооруженный всем, чем можно, кроме водородной бомбы. И ты должен его сделать — тихонько, враз, так, чтобы даже пикнуть не успел.

Зим чуть повернулся — банк! — и нож, которого у него перед тем и в руках-то не было, уже торчал в самом центре мишени номер три.

— Видал? С двумя ножами еще лучше. Но сделать его ты все равно должен был — хоть голыми руками.

— А-а…

— Что-то неясно? Колись. Я на то здесь и поставлен, чтобы на твои вопросы отвечать.

— А, да, сэр. Вы сказали, у часового нет водородной бомбы. Но у них ведь есть водородные бомбы, вот в чем дело! По крайней мере, у наших часовых они есть. И у часовых с той стороны наверняка тоже — я ведь не имею в виду собственных часовых… В общем, у воюющих сторон.

— Ага, понятно.

— Это… Видите ли, сэр… Если мы можем использовать водородную бомбу — ведь вы сами говорили: это не игрушки — это жизнь, это война, и не следует валять дурака, то не глупо ли ползать по лопухам и ножиками бросаться? Так ведь и убить потом могут, и даже можно войну проиграть… Ведь если у вас есть настоящее оружие, разве его недостаточно для победы? Какой смысл рисковать жизнью, пользуясь тем, что давно устарело, если один-единственный профессор может сделать куда больше, просто нажав кнопку?

Зим ответил не сразу — такие задержки были вовсе не в его обычае. Затем он мягко сказал:

— Хендрик, а ты часом не ошибся, когда пошел в пехоту? Ты же знаешь, никто тебя здесь не держит.

Хендрик не ответил. Зим приказал:

— Выкладывай!

— Да не то чтобы я хотел уволиться, сэр… Я хочу дослужить срок.

— Вижу. Ладно, вопрос твой не в компетенции сержанта… и даже не из тех, что ты вправе мне задавать. Предполагается, что ты должен знать ответ еще до поступления на службу. А может, и знаешь. Тебя в школе учили Истории и Философии Морали?

— А? Конечно… Так точно, сэр!

— Тогда ты уже слышал ответ. Но я — специально для тебя — не для протокола — скажу, что сам думаю на этот счет. Если бы ты хотел преподать урок малышу — стал бы ему рубить голову?

— Зачем же… Никак нет, сэр!

— Конечно, нет. Ты отшлепал бы его. Значит, бывают обстоятельства, при которых просто глупо бросать на города противника водородные бомбы — все равно что наказывать малыша с помощью топора. Война — это не просто насилие и убийства, грубые и простые. Война — это управляемое насилие, имеющее определенную цель, целенаправленное насилие. Цель любой войны — подкрепить решения правительства силой. И нужно не просто убивать противника ради того, чтобы убить. Суть в том, чтобы заставить его делать то, что требуется нам. Не убийство… а управляемое и целенаправленное давление. Но ставить цели — вовсе не наше с тобой дело! Солдат не имеет права решать, где, когда, как и зачем ему драться. Это забота чиновников и генералов. Чиновники решают, для чего и в какой мере, говорят об этом генералам, а генералы прикидывают и говорят нам, где, когда и как. Мы осуществляем давление, другие, так сказать, умудренные опытом, осуществляют управление. Каждому — свое. И это — все, что я могу тебе ответить. Если ты этим не удовлетворился, я разрешаю тебе спросить то же самое у командира полка. Если уж он тебя не убедит, езжай домой и переодевайся в штатское! Потому что в этом случае солдата из тебя не выйдет, как ни крутись.

Зим вскочил на ноги.

— Похоже, вы мне тут просто лапшу на уши вешаете, чтобы волынить подольше! Па-ад-еом! Жи-ва! По местам! К мишеням! Хендрик, ты первый. На этот раз от тебя требуется бросить нож в южном направлении. Юг — твоя моя понимай?! А не север. Мишень покажется на юге, и от тебя требуется хотя бы метнуть нож в нужном направлении. В мишень тебе не попасть, я знаю, но ты хоть напугать ее постарайся! И не отхвати себе ухо, и не задень кого-нибудь сзади! Только сосредоточься на слове «юг»! Товьсь… мишень… Пошел!

Хендрик снова промазал.

Мы тренировались и со стеками, и с проволокой (уму непостижимо, что можно проделать с куском проволоки!), изучали настоящее современное оружие — как им пользоваться, как его обслуживать и как снаряжать. У нас было и учебное ядерное оружие, пехотные ракеты, множество видов газов, ядов, кумулятивных и зажигательных снарядов. А прочее лучше и не описывать! Но мы осваивали и устаревшее. К примеру, штыки на деревянных винтовках и настоящие автоматы, точь-в-точь как в двадцатом веке, — довольно похожие на ружья для спортивной охоты. Только мы из них стреляли пулями — целиком свинцовыми либо в рубашке. Стреляли по неподвижным мишеням и по тем, что вдруг появляются в самых неожиданных местах, пока бежишь по пересеченной местности. Нас готовили, таким образом, к тому, чтобы быстро осваивать любое оружие да и вообще — всегда быть готовым ко всему. Что ж, им это удалось. Я точно знаю!

Мы пользовались автоматами и на полевых учениях — они заменяли нам более солидное вооружение. Мы вообще использовали множество имитаторов. Взрыв бомбы или гранаты, направленной против техники либо живой боевой силы, выглядел просто большим облаком черного дыма. Учебный газ только заставлял почихать и прослезиться — это означало, что ты убит или парализован… Впрочем, и этого хватало, чтобы заставить нас не манкировать противогазами; к тому же «убитый» получал от сержанта хорошую выволочку.

Мы по-прежнему недосыпали — больше половины учений приходилось на ночное время; с использованием инфравизоров, радаров к прочего оборудования в том же роде.

В автоматы, изображавшие прицельные ружья, на каждые пятьсот холостых вкладывался один настоящий патрон. Опасно? И да, и нет. Жить, знаете ли, вообще опасно… Все-таки пули не были разрывными, а простая вряд ли убьет, если только не попадет в голову или сердце. Да и то — скорее всего реанимируют. Однако этот, один «взаправдашний» на пять сотен, заставлял уделить побольше внимания укрытию, особенно учитывая, что некоторые автоматы были в руках инструкторов, которые в стрельбе собаку съели и действительно могли попасть — если, конечно, подвернется настоящий патрон. Они, правда, уверяли, что в голову никогда не целят, но… Всякое на свете бывает.

Их дружелюбные заверения не слишком-то убеждали. Каждый пятисотый патрон превращал учения в гигантскую русскую рулетку; я чуть заикой не стал, в первый раз услышав свист над самым ухом, а вслед за ним треск автомата.

Но мы все равно со временем расслабились, и тогда сверху распорядились: если все не будет как надо, настоящим станет каждый сотый патрон в обойме, а если и это не поможет — каждый пятидесятый. Не знаю, сделали они это или нет, но результат был налицо. Мы опять подтянулись, после того как одному парню из соседней роты чиркнуло-таки пулей по заду. Он тут же превратился в объект для полуприличных шуток. Интерес к маскировке возрос. Мы смеялись над тем, кого подстрелили, однако понимали, что под пулями вполне могла оказаться его голова… как и голова любого из нас.

Инструкторы, не участвовавшие в стрельбе, об укрытиях не заботились. Наоборот, надевали белые рубашки и расхаживали туда-сюда со своими дурацкими палками, всем видом демонстрируя уверенность, что ни один салажонок не станет стрелять в инструктора. Со стороны некоторых это была уже сверхсамонадеянность. Но тут все же был только один шанс против пятисот, что делало преднамеренное убийство невозможным. Фактор риска уменьшался еще и от салажьего неумения стрелять. Автомат в обращении нелегок, пуля — она, как известно, дура. Я так понял: даже когда войны велись и выигрывались таким вот оружием, надо было выстрелить несколько тысяч раз, чтобы убить кого-нибудь. Невероятно, однако все военные историки согласны, что так и есть — большинство выстрелов не были прицельными, а служили лишь для того, чтобы прижать противника к земле и не позволить стрелять.

Никто из инструкторов не был убит или ранен. И вообще от пули на учениях при мне не погиб никто. Смерть, как правило, приносили другие виды оружия — а иногда и то, что оружием вовсе не было. Любая палка имеет два конца, если работать не по инструкции… Один парень свернул себе шею, слишком усердно пытаясь укрыться, — ни одна пуля его не задела!

Надо сказать, именно стремление укрыться получше способствовало тому, что меня понизили в звании до прежнего состояния. Для начала с меня сняли рекрут-капральские шевроны — и не за мою провинность, а за проступок парня из моего отделения. Меня в тот момент и близко не было. На это я и напирал. Бронски посоветовал мне держать язык за зубами. Тогда я пошел к Зиму. Он ледяным тоном заявил, что я несу ответственность за действия моего отделения независимо от… а потом влепил мне шесть нарядов за то, что я обратился к нему без разрешения Бронски. Тут еще мама прислала наконец письмо, и оно меня жутко расстроило. К тому же я повредил плечо, впервые надев скафандр на учениях, — инструкторы могут устраивать по радио «неполадки в скафандре во время учебного боя» — я брякнулся и расшиб плечо. Из-за этого меня направили на «облегченное дежурство» — словом, вместе со временем на то, чтобы себя пожалеть, появилась и куча поводов для этого.

Облегченное дежурство заключалось в том, что меня в качестве ординарца приставили к командиру батальона. Поначалу я из кожи вон лез, чтобы произвести хорошее впечатление. Но выяснилось, что от меня требуется только сидеть смирно, держать язык за зубами и не мешать. А значит, у меня появилось время посочувствовать собственной персоне — раз уж нельзя было просто пойти спать.

Но сразу после обеда мне стало не до сна. Явился сержант Зим и с ним еще трое. Зим, как всегда, был свеж и опрятен, однако выражением лица в точности напоминал Смерть на коне бледном. Под правым его глазом была приличная отметина, обещавшая превратиться в порядочный синяк. Выглядело все это совершенно фантастически. Остальные трое были ребятами из нашей роты. Посредине стоял Тед Хендрик. Он был грязен — правильно, рота ведь в поле, на учениях… Степь здешнюю никому не пришло в голову помыть; бывало, ползешь по ней на животе — тонну грязи на себя соберешь. Губы Теда были разбиты, на подбородке — кровь и на рубашке — тоже. Пилотки на нем не было. Он дико озирался вокруг.

Оба парня, стоявшие по бокам, были при автоматах, Хендрик же — безоружен. Один автоматчик был из моего отделения, он подмигнул мне украдкой, так, чтобы никто не видел. Был он взволнован и горд.

Капитан Френкель удивился:

— Что это значит, сержант?

Зим вытянулся по стойке «смирно» и ответил, будто по бумажке:

— Сэр, командир роты «Эйч» докладывает командиру батальона. Дисциплинарное дело. Статья девять-один-ноль-семь. Неповиновение командиру и нарушение установки во время учебного боя. Статья девять-один-два-ноль. Игнорирование приказа при тех же обстоятельствах.

Капитан Френкель был озадачен:

— И вы пришли с этим ко мне, сержант? В официальном порядке?

В жизни не видел, чтобы человек смутился настолько, чтобы и лицо его, и голос полностью потеряли всякое выражение, но Зиму это удалось.

— Сэр… Если капитану угодно… Этот человек отказался от административного взыскания и настаивал на встрече с командиром батальона.

— Вижу. Он у вас прямо юрист. Ладно, сержант. Я все еще ничего не понимаю, но такое право он имеет. Каков был приказ и установка?

— «Замри», сэр.

Я взглянул на Хендрика и подумал: «Ох-ох-хо, кру-техонько! По команде „замри“ следует брякнуться на землю, используя любое укрытие, и ЗАМЕРЕТЬ — не двигаться вовсе, даже бровью не шевелить, пока команду не отменят. Или то же самое, но уже в укрытии. Нам рассказывали истории о том, как людей ранило в положении „замри“… и они умирали молча и без единого движения».

Брови Френкеля взлетели вверх:

— А после?!

— То же самое, сэр. После самовольного нарушения установки — неповиновение приказу к ее выполнению.

Капитан Френкель нахмурился:

— Фамилия?

— Хендрик Т. С., — ответил Зим. — РН-семь-девять — шесть-ноль-девять-два-четыре.

— Хоро-ош… Хендрик, вы лишаетесь всех прав сроком на тридцать дней. Кроме того, вы должны безотлучно находиться в своей палатке, за исключением выполнения нарядов, приема пищи и санитарных нужд. Ежедневно по три часа — наряды начальника охраны — час перед отбоем, час перед подъемом и час во время обеда и вместо обеда. Ваш ужин будет состоять из хлеба и воды — хлеба, сколько сможете съесть. Десять часов дежурства каждое воскресенье. Во время наказания вам разрешено отправлять религиозные ритуалы согласно вероисповеданию.

«Ох, йо, — подумал я. — На полную катушку!»

Капитан Френкель продолжал:

— Хендрик, единственная причина мягкости примененного к вам наказания — тот факт, что для более строгого взыскания вас следует отдать под трибунал… а я не хочу, чтобы на вашей роте появилось пятно. Свободны.

Он опустил взгляд к бумагам на столе. Инцидент был исчерпан…

…Но Хендрик завопил:

— Вы даже не выслушали МОЮ версию!

Капитан поднял взгляд.

— О, извините. У вас имеется своя версия?

— Еще как имеется! Сержант Зим нарочно издевался надо мной! Он все время, пока я здесь, гоняет меня не переставая! Он…

— Это — его работа, — холодно заметил капитан. — Вы отрицаете два обвинения, выдвинутые против вас?

— Нет, но… Он ведь не сказал вам, что я лежал на муравейнике!!!

Френкель поглядел на него с отвращением:

— Вот как. Значит, вы предпочитаете, чтобы вас и, возможно, ваших товарищей убили всего лишь из-за нескольких паршивых муравьев?

— Почему же «нескольких»? Их сотни там были! И жалят…

— Вот как? Юноша, послушайте, что я вам скажу. Будь это хоть гнездо гремучих змей, вы должны были выполнять приказ — «замри». Приказ один для всех.

Френкель сделал паузу.

— У вас еще есть что сказать в свое оправдание?

Хендрик стоял с открытым ртом:

— Конечно! Он ударил меня! Он занимался рукоприкладством! Тут их много ходит с этими дурацкими палками, и так и норовят по заду стегнуть или меж лопаток, да еще смеются — не расслабляйся, мол. Ладно, пусть! Но он занимался рукоприкладством — сбил меня с ног и завопил: «Замри, шут ты гороховый!» Что вы об этом думаете?

Капитан Френкель взглянул на свои руки, затем опять на Хендрика.

— Юноша, вы находитесь во власти распространенного среди штатских заблуждения. Вы уверены, что старшему по званию не положено «заниматься рукоприкладством», как вы это определили. Для других обстоятельств это верно — скажем, в театре или в магазине у меня не больше права ударить вас, конечно, если вы относитесь ко мне подобающим образом, чем у вас — ударить меня. Однако когда мы находимся при исполнении служебных обязанностей, все обстоит иначе.

Капитан развернулся в кресле и указал на несколько книг большого формата.

— Все это — законы, по которым мы живем. Вы можете просмотреть каждую статью в этих книгах, любое решение трибунала, проходящее по этим законам, — и не найдете ни единого слова или хотя бы намека на то, что старший по званию не может заниматься рукоприкладством или применять любой другой вид силового воздействия на вас при исполнении служебных обязанностей. Хендрик, я, например, могу сломать вам челюсть… но отчитываться в необходимости этого действия буду только перед старшим по званию. Никакой ответственности перед вами я не понесу. Бывают обстоятельства, в которых старший по званию — независимо от того, офицер он или только капрал, — не только имеет право, но даже обязан убить подчиненного ему офицера или рядового — без промедления, а возможно, и без предупреждения. И он не только не будет наказан, но даже поощрен. Например, как пресекший опасное малодушие перед лицом врага.

Капитан пристукнул по столу.

— Теперь — о стеках. Они используются по двум причинам. Во-первых, отличают человека, которому следует подчиняться. Во-вторых, они предназначены для того, чтобы с их помощью возможно скорее добиваться от вас желаемого результата. Вы можете не беспокоиться, серьезного вреда стеки — в опытных руках — вам не причинят. Такой удар даже не слишком болезнен, однако сберегает массу времени и слов. Скажем, вы не намерены подниматься в гору. Дежурный капрал может долго уговаривать вас: «Ну очень нужно, сладенький мой, вот честное-расчестное, нужно! Да и не желаешь ли завтрак в постельку?» — если бы, конечно, армия могла бы приставить к каждому из вас по капралу в качестве няньки. Мы не можем себе этого позволить, а поэтому капрал просто подстегнет вас и поторопится дальше — вы у него не один. Конечно, он мог бы просто дать вам пинка, тем более что и устав ему этого не запрещает, а эффект тот же. Однако генералы по тренингу и дисциплине считают, что так гораздо пристойнее — и для дежурного капрала, и для вас, вынужденного пробудиться от сна под воздействием безличного авторитета Хлыста. Того же мнения придерживаюсь и я. Однако наше с вами мнение здесь роли не играет; так положено.

Капитан Френкель вздохнул.

— Хендрик, все это я вам разжевываю исключительно потому, что бесполезно наказывать человека, не объяснив, за что он наказан. Вы были плохим мальчишкой — я говорю «мальчишкой», потому что мужчиной вы еще не стали. Однако мы продолжим попытки вырастить хорошего мужчину из плохого мальчишки. И просто удивительно, как вы бледно выглядите сейчас! В свою защиту вам сказать нечего, хоть немного облегчить наказание нечем; вы вовсе не знаете, что к чему, — даже слабого представления об обязанностях солдата не имеете. Вот как по-вашему, почему с вами обращаются «жестоко»? Я хочу, чтобы вы во всем разобрались. Может быть, даже выяснится нечто такое, что послужит вам хоть частичным оправданием, хотя лично я подобных обстоятельств пока не представляю.

Я украдкой глянул на Хендрика раз-другой. Лицо его, пока капитан читал ему нотацию, от возмущения перешло к удивлению, а затем застыло угрюмой маской. Тихая, спокойная манера капитана действовала гораздо сильней, чем все выражения Зима.

— Говори! — резко сказал капитан.

— А… Ну нам было приказано «замри», я бросился на землю и увидел, что лежу в муравейнике. Поэтому я стал на колени, чтобы на пару футов отодвинуться, и тут меня ударили сзади, сбили на землю, и он заорал на меня. Тут я вскочил и дал ему, а он…

— Стоп!

Капитан Френкель так и взвился над креслом. Он будто бы стал футов десяти ростом — хотя вряд ли был выше меня. Он вытаращился на Хендрика:

— Ты… УДАРИЛ своего ротного командира?!

— А… Ну да. Но он же первый… Да еще сзади. Я такого ни от кого не потерпел бы. Значит, я дал ему, а потом он ударил меня опять и…

— Молчать!

Хендрик умолк, а затем добавил:

— И все, чего я хочу, — это освободиться от этой занюханной формы!

— Думаю, в этом мы вам поможем, — ледяным тоном сказал капитан. — И без промедления.

— Дайте мне лист бумаги. Я увольняюсь.

— Минуту. Сержант Зим!

— Я, сэр!

Зим все это время не сказал ни слова. Он просто смотрел перед собой, неподвижный, как статуя, только желваки по скулам катались. Сейчас, посмотрев на него, я увидел, что под глазом действительно блямба, — Хендрик здорово его достал. Но сам Зим ничего об этом не говорил, а капитан Френкель не спрашивал — может, просто думал, что Зим наткнулся на дверь и сам расскажет, если захочет.

— Соответствующие статьи устава были, как положено, доведены до сведения вашей роты?

— Да, сэр. Они вывешены для ознакомления, и их читают вслух каждое воскресенье утром.

— Верно, я знаю. Просто хотел еще раз в этом убедиться.

Каждое воскресенье, перед церковным колоколом, нам зачитывали статьи по дисциплине из Устава и Инструкций Вооруженных Сил. И еще на доске объявлений был вывешен плакат, вместе с приказами. Но никто не обращал на это внимания — просто еще один вид муштры. Неплохо было хоть стоя, но поспать во время этого чтения. А раз так, то мы все эти правила пропускали мимо ушей и называли «тридцатью одним способом круто подсесть». В конце концов, инструкторы неусыпно следили за тем, чтобы все необходимые нормы поведения мы прочувствовали на собственном заду. А «способы» эти были затертой шуткой — вроде «побудочной смазки» или «утренней молотьбы». Так мы называли тридцать одно преступление, караемое смертью.

Порой кто-нибудь хвалился, что выдумал тридцать второе, — как правило, это оказывалось чем-нибудь нелепым и неприличным.

Нападение на старшего по званию…

Происходящее вдруг перестало казаться забавным. Он ударил Зима?.. И чтобы за это… повесили?! Черт побери, да многие — кого угодно возьми из нашей роты — на него замахивались, и некоторым даже удавалось ударить. Это когда он проводил с нами занятия по рукопашному бою. Он брался за нас после других инструкторов, когда мы начинали задирать нос и думать, что уже все умеем, — и вгонял ума. Да чепуха все это — я видел раз, как Сюдзуми так треснул его, что вчистую нокаутировал! Бронски облил Зима водой, и он вскочил, и улыбался, и тряс Сюдзуми руку — а потом забросил его чуть не за горизонт…

Капитан Френкель огляделся вокруг, потом обратился ко мне:

— Свяжитесь со штабом полка.

Я пошел к аппарату и, путаясь в собственных пальцах, соединился со штабом, а когда на экране появилось лицо дежурного офицера, отступил в сторону, пропуская вперед капитана.

— Дежурный адъютант слушает.

Френкель отчеканил:

— Командир второго батальона обращается к командованию полка. Прошу прислать офицера для участия в заседании трибунала.

С экрана спросили:

— Когда он тебе потребуется, Ян?

— Как освободится, так сразу.

— Отлично, сейчас. Джек скорее всего в штабе. Фамилия, статья?

Капитан Френкель назвал фамилию Хендрика и номер статьи. Офицер на экране присвистнул и нахмурился.

— Мы живо, Ян. Если не смогу прислать Джека — приеду сам, только вот Старику доложусь.

Капитан Френкель обернулся к Зиму:

— Те, что с вами, — свидетели?

— Да, сэр.

— Ка ПэВэ тоже видел?

Здесь Зим заколебался:

— Думаю, да, сэр.

— Вызовите его сюда. Есть там кто-нибудь в скафандре?

— Да, сэр.

Зим пошел к аппарату, а капитан тем временем спросил у Хендрика:

— Желаете ли пригласить свидетелей в свою защиту?

— А? Не нужны мне никакие свидетели; он сам сознается, что натворил! Дайте мне лист бумаги — я хочу уйти отсюда поскорей!

— Всему свое время.

И время, похоже, должно было наступить очень быстро. Не прошло и пяти минут, как явился капрал Джонс в командирском скафандре, таща в лапах капрала Махмуда. Он опустил Махмуда на землю и ускакал обратно как раз к появлению лейтенанта Спиксмы.

— Добрый вечер, капитан, — сказал он. — Обвиняемый и свидетели здесь?

— Все здесь. Бери стул, Жак.

— Запись пошла?

— Уже.

— Хорошо. Хендрик, шаг вперед.

Хендрик выступил вперед. Выглядел он озадаченным; похоже, нервы у него начали сдавать. Лейтенант Спиксма официальным тоном сказал:

— Полевой трибунал созван по приказу майора Ф.-К. Мэллоя, командира Третьего учебного полка, лагерь Артура Кюри, согласно приказу № 4, изданному командованием Управления обучения и дисциплины, согласно Уставу и Инструкциям о Вооруженных Силах Земной Федерации. Офицер, представляющий обвинение, — капитан Мобильной Пехоты Ян Френкель, занимающий должность командира Второго батальона Третьего полка. Суд: лейтенант Мобильной Пехоты Жак Спиксма, в должности командующего Первым батальоном Третьего полка. Обвиняемый — Хендрик Теодор С, рядовой необученный, РН7960924. Статья: 9080. Обвинение: нападение на старшего по званию во время пребывания Земной Федерации в чрезвычайном положении.

Дальше события развивались с непостижимой быстротой. Я вдруг оказался назначенным в «судебные чиновники» и должен был приводить и выводить свидетелей. Я слабо себе представлял, как это я буду «выводить» Зима и что делать, если он не подчинится, но он только взглянул на Махмуда и двух наших ребят — и все они вышли наружу, так, что слышать ничего не могли. Зим отделился от остальных и просто ждал в сторонке, Махмуд сел на землю и принялся крутить себе сигарету — правда, его вызвали первым, и сигарета пропала зря. Меньше чем через двадцать минут все трое были опрошены и рассказали примерно то же, что и Хендрик. Зима не вызывали вовсе.

Потом лейтенант Спиксма спросил Хендрика:

— Желаете устроить перекрестный допрос свидетелей? Суд пойдет вам навстречу, если вы изъявите желание.

— Нет.

— Обращаясь к суду, следует стоять смирно и говорить: «сэр».

— Нет, сэр. Я требую адвоката.

— Закон не позволяет вам иметь представителя в военном трибунале. Желаете ли вы дать какие-либо показания в свою пользу? Вы не обязаны по закону делать этого, тогда суд ограничится уже имеющимися показаниями, а ваш отказ не будет свидетельствовать против вас перед судом. Однако вы предупреждаетесь о том, что данные вами показания могут быть обращены против вас и вы можете быть подвергнуты перекрестному допросу.

Хендрик пожал плечами:

— Нечего мне больше говорить! Что хорошего мне от этого будет?

— Суд повторяет: хотите ли вы дать показания в свою пользу?

— Нет, сэр.

— Суд должен задать вам один процедурный вопрос. Были ли вы ознакомлены со статьей, по которой вас обвиняют, до того как совершили предусмотренное в ней преступление? Можете отвечать: да или нет или не отвечать вообще. Однако за свои показания вы несете ответственность по статье 9167, ответственность за ложные показания.

Обвиняемый молчал.

— Хорошо. Суд зачитает вам эту статью, а потом вновь вернется к этому вопросу. Статья 9080: каждый служащий Вооруженных Сил, напавший или угрожавший нападением, либо пытавшийся напасть или угрожать нападением…

— Да, я думаю, читали. Они много всякой ерунды читали по утрам каждое воскресенье — целый список того, что запрещено.

— Была ли вам зачитана именно эта статья?

— Э-э… Да, сэр, была.

— Очень хорошо. Отказавшись свидетельствовать в свою пользу, желаете ли вы тем не менее заявить о каких-либо смягчающих вашу вину обстоятельствах?

— Сэр?

— Не хотите ли вы что-либо добавить для суда? Привести какие-либо факты, по вашему мнению представляющие в ином свете ранее данные свидетельские показания? Обстоятельства, смягчающие совершенное вами преступление? Может быть, вы были больны, под воздействием наркотиков или каких-либо медикаментов? С этой точки зрения присяга вас не ограничивает; вы вправе говорить все, что могло бы помочь вам. Суд пытается выяснить следующее: имеются ли у вас какие-либо основания считать обвинение несправедливым?

— А? Конечно, несправедливо! Все здесь несправедливо! Он ударил меня первым! Он сам сказал, что ударил меня первым!

— Это все?

— Все, сэр. А разве недостаточно?!

— Разбирательство окончено. Рядовой необученный Теодор С. Хендрик!

Лейтенант Спиксма, говоря все это, стоял смирно, теперь и капитан Френкель поднялся. Похоже, запахло жареным!

— Рядовой Хендрик, вы признаны виновным в предъявленном вам обвинении.

У меня что-то сжалось внутри. Неужели они сделают это? Неужели сделают с Тедом Хендриком, как с Денни Дивером из баллады? А я еще утром с ним завтракал…

Пока я боролся с тошнотой, лейтенант продолжал:

— Суд приговаривает вас к десяти плетям и увольнению с резолюцией: «За нарушение Устава».

Хендрик сглотнул:

— Я хочу уволиться!

— Суд не дает вам позволения уволиться. Суд также желает добавить, что столь мягкое наказание применено к вам исключительно потому, что данный суд не уполномочен наказывать вас строже. В сущности, вы должны быть обязаны тому, кто предал вас именно этому суду. Будь вы преданы генеральскому трибуналу, те же обстоятельства привели бы к приговору: «Повесить за шею, пока не умрет». Вам очень и очень повезло — старший офицер, властью которого вы преданы суду, обошелся с вами милосердно.

Лейтенант Спиксма сделал паузу, затем продолжил:

— Приговор будет приведен в исполнение, как только председатель трибунала одобрит запись заседания — в том случае, если он ее одобрит. Заседание окончено. Вывести обвиняемого и взять под стражу.

Последнее касалось меня — однако мне делать ничего не пришлось, только позвонить в караулку, а потом получить за Хендрика расписку, когда его увели.

К дневному врачебному приему капитан Френкель отпустил меня и послал к врачу, который засвидетельствовал, что я могу вернуться к исполнению служебных обязанностей. Вернувшись в роту, я едва успел переодеться и выйти со всеми на поверку, где Зим дал мне вздрючку за «пятна на униформе». У него у самого было пятно побольше моих — в глаза бросалось, — но вслух я этого, конечно, говорить не стал.

Кто-то установил на плацу большой столб прямо позади того места, где обычно стоял адъютант. Когда настало время зачитывать приказы, вместо текущих сообщений был зачитан приговор суда над Хендриком.

Потом его вывели со скованными впереди руками под конвоем двух вооруженных часовых.

Я еще ни разу не видел порки. Когда жил дома, у нас, конечно, бывали публичные наказания — на площади Федерал Билдинг, однако отец строго-настрого велел мне держаться оттуда подальше. Один раз я попытался его ослушаться, но тогда наказание было отсрочено, а больше я не пробовал.

Одного раза более чем достаточно.

Часовые подняли Хендрику руки и зацепили наручники за крюк на столбе. Затем с него сорвали рубаху, а майки под ней не было. Адъютант отчеканил:

— Приговор суда привести в исполнение!

Вперед выступил капрал-инструктор — не из нашего батальона — с плетью. Начальник охраны начал считать.

Счет тянулся медленно — от удара до удара секунд по пять. А казалось — еще медленней. До третьего удара Тед молчал, потом только пару раз всхлипнул.

Затем я обнаружил, что таращусь в нависшее надо мной лицо капрала Бронски, который ударял меня по щекам и пристально вглядывался в глаза. Он прекратил хлопать и спросил:

— Ну как, очухался? Отлично, давай в строй. Живей, сейчас скомандуют идти к осмотру.

Закончив поверку, мы вернулись в расположение роты. Я ничего не мог есть за ужином, и многие из ребят тоже.

Никто и не заикнулся насчет моего обморока. Потом мне сказали, что я не один был такой — с парой дюжин ребят случилось то же самое.

Глава 6

В ту ночь, что последовала за увольнением Хендрика, я чувствовал себя хуже, чем когда-либо в лагере Кюри. Я не мог уснуть — если вы прошли учебный лагерь, то должны понимать, насколько потрясен должен быть новобранец, чтобы с ним случилось такое! Но на учениях днем я не был, да и плечо — несмотря на то что врач признал меня выздоровевшим, — все еще побаливало. А тут еще письмо от мамы из головы никак не шло… Вдобавок, стоило мне закрыть глаза, я опять слышал — ССС — ХЛОП! — и видел, как Хендрик обвис, привязанный к столбу.

На шевроны мне было плевать. Они больше ничего не значили — я твердо решил уволиться. Если б не поздняя ночь да отсутствие бумаги и ручки — я уволился бы прямо сейчас.

Тед дал промашку — ему понадобилось на это от силы полсекунды. Ведь все вышло действительно случайно. Хоть и ненавидел он службу — а кто ее любит?! — но все же собирался отслужить срок и получить избирательные права. Тед хотел стать политиком — постоянно об этом говорил. Мол, стоит ему получить гражданство — «вот увидите, сразу многое изменится!» Теперь ему не придется занимать никаких должностей. Стоило самую чуточку расслабиться — и все! Крышка.

Но если такое стряслось с ним, то и со мной может! Ведь и я от случайностей не застрахован! Завтра или на будущей неделе… И даже уволиться не дадут, иначе как под барабан и с исполосованной спиной.

Да, пора признать, что я ошибался, а прав был отец. Пора взять лист бумаги и скорей — домой! Сказать отцу, что готов ехать в Гарвард, а потом заниматься нашим бизнесом — если, конечно, отец не передумал. Надо пойти к сержанту Зиму прямо утром и сказать ему, что с меня хватит. Но это — не раньше утра. Сержанта Зима можно будить только ради чего-нибудь экстренного, а не из-за всякой ерунды — уж будь уверен! Кого угодно — только не Зима.

Сержант Зим…

Он беспокоил меня не меньше, чем случай с Тедом. Когда заседание трибунала кончилось и Теда увели, он сказал капитану Френкелю:

— Разрешите обратиться к командиру батальона, сэр!

— Конечно. Я как раз собирался поговорить с вами. Садитесь.

Зим бросил на меня взгляд, и то же самое сделал капитан. Я понял, что лишний здесь. В приемной не было никого, только пара писарей-штатских. Выходить наружу я не решался — капитан мог зачем-нибудь вызвать меня. Я нашел недалеко от двери кресло и сел.

Сквозь перегородку мне было слышно, о чем они говорят. Штаб батальона был, можно считать, домом, так как в нем находилось стационарное оборудование для связи и записи, однако это было всего лишь «полевое строение облегченного типа» — проще говоря, хибара; так что внутренних перегородок все равно что не было. Я сомневался, что штатским что-либо слышно — оба они были в наушниках и склонились над пишмашинками, да они и внимания не стоили. Подслушивать я не намеревался, но тем не менее все слышал. Зим говорил:

— Сэр, я прошу перевода в боевую часть.

— Не слышу, Чарли, — отвечал Френкель. — Опять меня слух подводит.

Зим:

— Я серьезно, сэр. Эта служба — не для меня.

Френкель раздраженно сказал:

— Прекратите ныть, сержант! Во всяком случае, сперва следует разобраться с делами. Что стряслось?

Зим выдавил:

— Капитан, мальчишка не заслужил десяти плетей.

— Верно. Не заслужил. И ты знаешь, кто во всем виноват. Я — тоже.

— Да, сэр. Знаю.

— Ну так что же? Ведь ты лучше меня знаешь — на этой стадии ребята все равно что дикие звери. Ты знаешь, когда можно поворачиваться к ним спиной, а когда — нет. Тебе известны установка и приказ по поводу статьи девять-ноль-восемь-ноль — нельзя давать им ни одного шанса нарушить ее. Конечно, они будут пытаться — если бы они не были агрессивными, то не годились бы для Мобильной Пехоты. В строю они послушны; они не опасны, когда едят, спят или сидят на собственных хвостах и слушают лекции. Но выведи их в поле, или на учения, или куда угодно — где они заводятся и в крови у них полно адреналина, — они сразу превратятся во взрывчатку почище гремучей ртути.

Ты знаешь это, и твои инструкторы знают это; тебя учили — и выучили — постоянно быть начеку и все такие поползновения подавлять в зародыше. И вот объясни: как это могло случиться, что необученный новобранец смог подвесить тебе бланш под глаз? Он даже не должен был успеть дотянуться до тебя, ты должен был мигом отключить его, когда увидел, куда он нацелился. Почему ты позволил себе расслабиться? Может, ты потерял форму?

— Не знаю, — тихо ответил Зим. — Должно быть.

— Хм-м-м! Если так, то в боевую часть ты тем более не годишься. Но это не так. Или не было так еще три дня назад — мы с тобой работали спарринг. Так где же ты дал маху?

Зим ответил не сразу.

— Похоже, я подсознательно отметил его как одного из безопасных.

— Таких в природе не существует.

— Да, сэр. Но он был таким послушным. Так старался выслужить срок — у него никаких способностей, однако он упорно старался. И я, должно быть, посчитал его безопасным — подсознательно.

Помолчав, Зим добавил:

— Кажется, это оттого, что он мне нравился.

Френкель фыркнул:

— Инструктор не может позволять себе любить своих подчиненных.

— Я знаю, сэр. Но все же… Они — прекрасные ребятишки. Всех тормозов мы уже отправили. У Хендрика только один недостаток: кроме неуклюжести, он думает, что знает уже все на свете. То есть это ничего, я сам в свое время таким был… Я хочу сказать, всякая шушера отправилась домой, а те, кто остался, — энергичны, дисциплинированны и всегда начеку, точно элитные щенки колли. Из многих выйдут настоящие солдаты.

— Значит, в этом дело — он тебе нравился… и поэтому ты не среагировал вовремя. И потому он пошел под трибунал, получил порку и был уволен «за нарушение Устава». Зам-мечательно!

— Да, сэр, — ответил Зим. — Мне было бы куда легче, если б выпороли меня.

— Придется тебе очереди подождать — я все-таки по званию старше. Как по-твоему, чего мне больше всего хочется уже битый час? Чего я больше всего боялся с той минуты, как увидел в дверях тебя с синяком под глазом? Да я из кожи вон лез, чтобы обойтись административным наказанием, — так нет, надо же было дураку-мальчишке болтануть языком! Кто же знал, что он настолько туп, чтобы так вот взять и ляпнуть: я ударил его… Он — именно из «тормозов»; ты уже давно должен был отсеять его… А не нянчиться до последнего! Он-таки ляпнул — мне, и при свидетелях, — и я вынужден был дать делу ход. И поехало… Возможности пропустить все мимо ушей не было никакой, оставалось сделать козью морду, принимать законные меры и смириться с тем, что на свете будет еще один штатский, ненавидящий нас по гроб жизни. Потому что он должен был быть выпорот; ни ты, ни я не могли подставить вместо него свои спины… Хотя грех был целиком на нашей совести. Потому, что полк должен видеть, что бывает за нарушение статьи девять-ноль-восемь-ноль. Виноваты мы… Но все шишки достались ему.

— Это я виноват, капитан. И именно потому прошу о переводе. Сэр, я думаю, так будет лучше для части.

— Значит, ты думаешь… Но что лучше для моего батальона, я решаю, — я, а не вы, сержант! Послушай, Чарли, как ты думаешь, кто в свое время сделал так, что тебя перевели сюда? И почему? Что было двенадцать лет назад? Ты был капралом… А где?

— Здесь, капитан, и вы хорошо это помните. Прямо здесь, в этих самых забытых богом прериях. И надеялся, что никогда не вернусь сюда, только бы вырваться.

— Как и все мы. Однако мы с тобой вернулись для самой важной и деликатной работы во всей армии — превращать непоротых щенят в солдат… А кто, по-твоему, был самым непоротым щенком в твоем полувзводе?

— М-м-м… — Зим помедлил с ответом. — Я бы не сказал, что это были вы, капитан…

— Ты бы не сказал… Однако я первым пришел тебе в голову! Я ведь просто ненавидел тебя, капрал Зим!

Ответил Зим удивленно и даже обиженно:

— Д-да? Но ведь я вас не ненавидел, капитан… Вы мне скорее нравились.

— Вот как? Ну что ж, ненависть — это другая роскошь, непозволительная для инструктора. Мы не должны позволять себе ни той, ни другой. Наша задача обучать их. Но если я нравился тебе, то… выражалось это весьма странным образом. Я и до сих пор тебе нравлюсь?

Можешь не отвечать мне, это абсолютно все равно. То есть я не хочу этого знать. Я тогда ненавидел тебя — только и делал, что выдумывал способы когда-нибудь до тебя добраться. Однако ты всегда был наготове и ни разу не дал мне шанса нарушить эту самую девять-ноль-восемь-ноль. Вот за это тебе спасибо. И насчет твоей просьбы. Когда я был салажонком, ты снова и снова отдавал мне один приказ. Вот его я ненавидел пуще всего остального, от тебя исходившего. Помнишь? Я помню и теперь возвращаю его тебе: «Боец! Заткнись и бейся дальше!»

— Есть, сэр.

— Погоди. Все же в этой проклятой заморочке есть и свой плюс. Каждый учебный полк нуждается в хорошем уроке относительно статьи девять-ноль-восемь-ноль, мы оба это знаем. Думать они еще не научены, читать не любят и редко слушают, что им говорят. Зато видят — все! И неудача этого Хендрика может сохранить шею кому-нибудь из его сослуживцев. Однако я очень сожалею, что наглядным пособием для этого урока послужил мой батальон. И отнюдь не хочу, чтобы в моем батальоне такое повторилось. Собери своих инструкторов и предупреди. В течение суток ребятишки пробудут в состоянии шока, а потом замкнутся, и напряжение станет расти. К четвергу или пятнице некоторые — склонные так или иначе к отсеву — станут думать, что Хендрика наказали не строже, чем того, кто садится пьяным за руль, а потом начнут замышлять еще одно нападение на ненавистного инструктора. Сержант! Этот случай не должен повториться! Ясно?

— Так точно, сэр.

— Я хочу, чтобы инструкторы были в восемь раз осмотрительнее, чем прежде. От инструктора требуется — держать дистанцию! От него требуется — быть начеку, как мышь, когда поблизости бродит кот! И особенно поговорите с Бронски — есть у него наклонности к… братанию.

— Бронски я подтяну, сэр.

— Смотрите! Когда следующий новобранец полезет на инструктора, это должно быть пресечено немедленно. А не так, как сегодня! Парень должен быть тут же отключен — и чтобы инструктор пальцем не позволил до себя дотронуться! Или я вышвырну его к чертям собачьим по некомпетентности. Пусть так и знают. Инструкторы должны втолковать салажатам, что нарушать девять-ноль-восемь-ноль не просто себе дороже — нарушить ее в принципе невозможно! Одна попытка ее нарушить кончится лишь вывихнутой челюстью да ведром воды на голову — и больше ничем!

— Есть, сэр. Будет сделано.

— Да лучше уж — пусть будет сделано. А если кто-либо из инструкторов даст промашку, я не просто вышвырну его со службы. Я лично провожу его в прерию и там так задам!.. Потому что я не желаю видеть еще одного из моих парней у позорного столба — только из-за того, что его учитель недоглядел. Вы свободны.

— Есть, сэр. Всего хорошего.

— А-а, что тут может быть хорошего… Чарли…

— Слушаю, сэр.

— Если ты вечером не слишком занят, может, наденешь перчатки и туфли для саватты? Поработаем немного! «Waltzing Matilda», а? Давай часов в восемь!

— Есть, сэр!

— Да это не приказ, Чарли, просто приглашение. И если ты действительно потерял форму, я, пожалуй, смогу пнуть тебя в лопатку.

— Так, может, капитан заключит со мной небольшое пари по этому поводу?

— Это я-то, полный день просиживающий за столом и продавливающий кресло?! Ну нет! Разве что на одной из твоих ног будет ведро с цементом… Серьезно, Чарли, — день был ни к черту, а перед тем, как все наладится, нам придется еще тяжелей. Если мы с тобой поработаем как следует, вгоним друг друга в пот и обменяемся шишками, то, наверное, сможем сегодня заснуть назло всем маменькиным сынкам в мире.

— Я буду, капитан. Не перегружайте желудок за ужином — мне тоже надо бы снять напряжение.

— Я не иду на ужин. Я собираюсь сидеть здесь и потеть над квартальным рапортом. Каковой рапорт наш комполка великодушно пожелал видеть после своего ужина и с каковым рапортом я, по вине некоего типа — не будем называть имен, — уже на два часа запаздываю. Возможно, опоздаю и к нашему вальсу — на несколько минут. Ладно, Чарли, иди уж, не мешай. Увидимся.

Сержант Зим так внезапно вышел, что я едва успел нагнуться, будто завязываю шнурок, и таким образом спрятаться за шкафом, пока он не пройдет через приемную. Капитан Френкель уже кричал:

— Ординарец! Ординарец! ОРДИНАРЕЦ! Почему я должен трижды повторять? Фамилия? Наряд вне очереди. Разыщите командиров рот И, ЭФ и ДЖИ. Передайте, что я рад буду видеть их перед вечерней поверкой. Затем возьмете из моей палатки чистую униформу — фуражку, ботинки, перчатки, планки — не медали, планки. Оставите все в кабинете. Затем будет сигнал к вечернему медосмотру, и если вы будете способны чесаться этой рукой (вы, я вижу, способны), — значит, плечо ваше в порядке. До сигнала еще тринадцать минут. Живо, солдат.

Я успел все, поймав двух ротных в инструкторской душевой — по делам службы ординарец может входить куда угодно, — а третьего в его кабинете. Да, приказы только с виду кажутся невыполнимыми — потому что они почти невыполнимы. Так что форму для вечерней поверки я принес капитану как раз с сигналом к вечернему медосмотру. Он, не удостоив меня взглядом, буркнул:

— Снимаю последнее взыскание. Свободны.

Я попал домой как раз вовремя, чтобы увидеть последние часы Теда Хендрика в Мобильной Пехоте да схлопотать наряд вне очереди за «две неопрятности во внешнем виде».

Ночью, лежа без сна, я много чего передумал. Я знал, что работа у Зима не из легких, но это, как правило, внешне никак не проявлялось. Он всегда был таким уверенным и самодовольным — будто в согласии со всем миром и с самим собой… А вышло, что уверенным и самодовольным он только кажется…

Мысль о том, что этот непробиваемый робот может переживать свою ошибку, может чувствовать себя столь глубоко и лично униженным, что готов бежать из части и скрыться среди чужих людей — дескать, «Так будет лучше для подразделения», потрясла меня сильней, чем порка, полученная Тедом.

И капитан Френкель подтвердил, что Зим допустил промах, а вдобавок ткнул его в этот промах носом, отчитав как следует. Ну и дела… Я-то считал просто: сержанты исторгают из себя выговоры, а не выслушивают их. Закон природы!

Однако следовало согласиться, что взбучка, полученная Зимом, была для него так унизительна, что по сравнению с ней все, что я когда-либо выслушал от него, казалось чуть ли не объяснением в любви. А ведь капитан даже голоса не повысил!

Инцидент был настолько фантастичен и нелеп, что я ни слова о нем никому не сказал.

И сам капитан Френкель… Офицеров мы вообще видели нечасто. Они показывались на вечерней поверке, являясь в последний момент этаким прогулочным шагом, и жить им, судя по всему, было легче некуда. Раз в неделю они проводили осмотр, приватно делали замечания сержантам — и замечания эти касались кого угодно, только не самих сержантов. Еще они каждую неделю решали, чья рота завоевала честь нести караул у знамени полка. Кроме этого, они лишь иногда докучали нам внезапными инспекциями, и при этом всегда были отутюженные, чистенькие, пахли одеколоном и держались холодно-отстраненно, а закончив проверку, вновь уходили.

Конечно, один или даже несколько офицеров всегда сопровождали нас в марш-бросках, а дважды сам капитан Френкель демонстрировал нам, что такое саватта. Но офицеры не работали — не работали по-настоящему — и проблем имели гораздо меньше нашего — ведь над ними не было сержантов.

Но вот выяснилось, что капитану Френкелю, бывает, даже на ужин сходить некогда, да еще он жалуется, что сидение за столом ему наскучило и тратит на тренировки СВОЕ ЛИЧНОЕ время!

А что касается проблем, то ему в случае с Хендриком, кажется, пришлось даже хуже, чем Зиму. Но ведь он даже не знал Хендрика — был вынужден спрашивать фамилию…

Словом, меня наполняли самые противоречивые чувства. Я обнаружил вдруг, что нисколько не разбираюсь в мире, в котором живу, и каждая его часть вдруг перевернулась совершенно неожиданным образом. Вроде как узнать в один прекрасный день, что мать твоя — вовсе не та мама, которую ты знал всю жизнь, а чужая женщина в резиновой маске.

Но в одном я был уверен: не хочу больше выяснять, что такое на самом деле Мобильная Пехота. Если она настолько неприветлива, что даже своих и. о. господа бога — сержантов и офицеров — делает несчастными, то для маленького Джонни это и подавно уж слишком! Как можно избежать ошибок в жизни, которой вовсе не понимаешь? Не хочу быть «повешенным за шею, пока не умру!» Не хочу даже рисковать подвергнуться порке! Пускай рядом стоит врач и следит, чтобы значительных повреждений не было… В нашей семье никого никогда не пороли (разве что в школе драли, но это — дело другое). В нашей семье никогда не было преступников, ни по отцовской, ни по маминой линии. Никого даже не обвиняли в преступлении. Наша семья была почтенной во всех отношениях — разве что гражданства не имела, — но отец всегда считал, что нет в этом гражданстве ничего почетного, одно лишь бессмысленное тщеславие. И если меня выпорют — для него это будет ударом.

И еще. Хендрик ведь не сделал ничего такого, о чем я сам не помышлял бы много раз! Так почему бы и мне не решиться? Наверное, смелости не хватало. Я знал, что любой инструктор наверняка сделает из меня котлету, а потому только стискивал зубы и не пытался огрызаться.

Кишка тонка, Джонни… А вот у Теда — нет. А раз так, то мне-то уж в первую очередь не место в армии.

И капитан Френкель говорил, что вины Теда здесь нет. И если я даже не загремлю под 9080-ю, раз у меня кишка тонка, то в один прекрасный день провинюсь как-нибудь еще. Пусть это тоже не будет моей виной — но тем не менее к столбу для порки я попаду.

Да, Джонни, время сматываться, пока не все потеряно!

Мамино письмо только утвердило меня в этих намерениях. Я, конечно, мог ожесточаться сердцем на родителей, пока они отталкивали меня, но, когда они сделались — то есть мама сделалась — мягче, у меня уже не хватало духу. Она писала:

«…Боюсь, я должна сказать тебе, что отец все еще не разрешает упоминать в доме твое имя. Но, дорогой мой, так выражается его горе — ведь плакать он не может. Сынок мой любимый, ты должен понять, что ты ему дороже и собственной, и моей жизни. Он говорит всем, что ты уже взрослый и способен сам принимать решения и что он гордится тобой. Но это не он, а гордость его так говорит — горькая уязвленная гордость человека, которого глубоко ранил тот, кого он любит больше всех. Ты должен понять, Хуанито, что он не позвонит и не напишет тебе не со зла — просто он не может сделать этого, пока не пройдет его горе. Я узнаю, когда это случится, и тогда поговорю с ним о тебе. И мы все снова будем вместе.

А как я сама отношусь к тебе? Да разве может мать злиться на своего малыша? Ты огорчил и меня, но это никак не может уменьшить мою любовь к тебе! Где бы ты ни был и что бы ты ни делал — ты всегда останешься любимым моим малышом, который, разбив коленку, все равно прибежит за утешением к маме и спрячется под ее фартук. Может, фартук мой сел, а может, ты вырос — хотя я никак не могу в это поверить, — но все равно и я, и фартук ждем тебя. Малыш всегда нуждается в мамином утешении — верно ведь, дорогой? Надеюсь, ты напишешь мне и скажешь, что это так.

Но я хочу еще добавить, что от тебя ужасно давно не было никаких известий. Наверное, будет лучше, если ты пока что будешь писать мне на адрес тети Элеоноры. Она сразу же мне передаст, а в другие руки письмо твое не попадет. Понимаешь?

Тысячу раз целую моего маленького, твоя мама».

Я все отлично понимал — и если отец не может плакать, то я могу. Я и заплакал…

…и, наконец, заснул. И тут же нас подняли по тревоге! Мы — весь полк — рванули на стрельбище и провели учения — без боеприпасов, но с прочей выкладкой, включая вставляемые в ухо рации. Стоило нам рассыпаться цепью и залечь, раздалась команда: «Замри!»

Так нас продержали не меньше часа. Мы сдерживали даже дыхание. И даже шепот показался бы криком! Кто-то подобрался ко мне сзади и пробежал прямо по мне — койот, наверное. Все мы жутко замерзли, но мне было уже наплевать — я знал, что все это в последний раз.

На следующее утро я даже не слышал побудки. Впервые за эти недели меня вышвырнули из койки, и я с неохотой потащился на построение. До завтрака все равно бесполезно начинать это дело с увольнением, ведь вначале нужно доложиться Зиму. Но он и на завтрак не явился. Я попросил у Бронски разрешения обратиться к командиру роты, он сказал: «Конечно, давай» и даже ни о чем не спрашивал.

Но обратиться к тому, кого нет, невозможно. После завтрака нас погнали в ежедневный марш-бросок, а Зима я так и не увидел. В расположение части мы должны были вернуться вечером, так что обед нам привезли вертолетом. Неожиданная роскошь, ведь невыдача перед маршем полевых рационов означала тренировку в голодании — то есть хоть с голоду помирай, если не спроворишь сам себе чего-нибудь, — а я на этот раз протормозил.

Вместе с рационами прибыл сержант Зим и привез почту — что неожиданной роскошью не было. По крайней мере для Мобильной Пехоты — тут тебя могут обделить едой, водой, сном и чем хочешь еще, и даже без всякого предупреждения, но личные письма доставят при первой возможности — если обстоятельства позволяют. Это уже — твое, тебе доставят их первым же транспортом, и можешь читать в любую подвернувшуюся минутку, хоть и на маневрах. Впрочем, ко мне это имело мало отношения. За исключением пары писем от Карла да еще маминого, мне, кроме всяких реклам, ничего не приходило.

Я не помышлял ни о каких письмах, но Зим неожиданно назвал и меня. Я прикинул, что сейчас не время заговаривать с ним об увольнении — зачем давать ему повод для вздрючки у всех на виду, лучше подождать и обратиться к нему в штабе. Я был здорово удивлен, когда услышал свою фамилию. Подбежал и получил письмо.

И тут удивился еще сильнее — письмо было от мистера Дюбуа, моего преподавателя Истории и Философии Морали. Такого я ожидал меньше, чем письма от Санта-Клауса!

Когда я прочел письмо, мне все еще казалось, что это ошибка. Проверил адрес и убедился, что письмо все же адресовано мне, написано для меня и никого другого.

Подпись поразила меня не меньше, чем письмо. Этот высокомерный дед — подполковник! Вот это да; а наш комполка — всего майор! В школе мистер Дюбуа никогда не говорил ни о каких званиях. Мы-то думали (если вообще об этом думали), что он был капралом или кем-то вроде этого и, потеряв руку, перевелся на легкую работу — преподавать предмет, по которому ни экзаменов, ни зачетов, только приходи и слушай. Конечно, мы знали, что он ветеран, ведь Историю и Философию Морали может преподавать только гражданин… Но МП! А с виду не похож. Худощавый, подтянутый, вроде учителя танцев — вовсе не похож на нас, обезьян… И все же он сам именно так подписался. На обратном пути в лагерь у меня не выходило из головы это поразительное письмо. Оно вовсе не похоже было на то, что мистер Дюбуа говорил нам в классе. То есть я не имею в виду, что оно опровергало его лекции, отличался только тон. И вообще — с чего это подполковник называет необученного рядового «товарищем»? Когда он был просто «мистер Дюбуа», а я один из его учеников, он, казалось, даже не замечал меня. Разве что однажды уколол намеком на то, что у меня слишком много в кармане и слишком мало в голове. (Ну да, мой старик вправду мог бы купить всю школу с потрохами и подарить мне на Рождество. Кого это должно волновать?)

В тот раз он завелся насчет «стоимости», сравнивая учение Маркса с ортодоксальной теорией «прагматизма». Мистер Дюбуа говорил:

— Разумеется, определение стоимости, данное Марксом, просто нелепо. Вся работа, вложенная в комок грязи, не превратит его в яблочный пирог. Комок грязи и останется комком грязи, стоимость которого — ноль. Больше того: неумелая работа даже может понизить стоимость. Бесталанный повар превратит тесто и свежие яблоки, обладающие стоимостью, в несъедобную массу, стоимость которой — ноль. И напротив, искусный повар, мастер, из тех же компонентов изготовит кондитерское изделие стоимостью гораздо выше ординарной. И затратит на это не больше усилий, чем заурядный повар на заурядное лакомство.

Даже такие кухонные иллюстрации сводят теорию стоимости Маркса на нет (а ведь из этой ложной посылки возникает грандиознейшее мошенничество, имя коему — коммунизм) и подтверждают истинность проверенной временем теории общественной пользы.

Дюбуа покачал пальцем.

— Тем не менее — проснитесь там, молодой человек, вернитесь в класс! — тем не менее сумбурная древняя мистификация под названием «Дас Капиталь», несмотря на всю свою напыщенность, искажение фактов, путаницу и нервозность, а также полную ненаучность и алогичность — тем не менее это помпезное жульничество Карла Маркса несет в себе зародыш очень важной истины. Если бы он обладал аналитическим умом, то мог бы сформулировать первое адекватное определение стоимости… и тем самым — уберечь нашу планету от многих бед.

— А может и нет, — внезапно добавил мистер Дюбуа. — Вот вы!

Я выпрямился на своем стуле.

— Если уж вы, юноша, не можете слушать меня, то, вероятно, способны сказать классу: стоимость является величиной относительной или абсолютной?

Я слушал его, просто не видел причин, не позволяющих слушать с закрытыми глазами и расслабленной спиной. Но вопрос его застал меня врасплох — как раз к этому дню я ничего не читал. Поколебавшись, я ответил наугад:

— Абсолютной.

— Неверно, — холодно сказал мистер Дюбуа. — Стоимость имеет смысл только с точки зрения человека. Стоимость всегда зависит от отдельных личностей, а также имеет свое значение для каждого человека. «Рыночная стоимость» же — есть фикция, грубое усреднение индивидуальных стоимостей, каждая из которых отлична от другой, без чего была бы невозможна торговля. (Интересно, что сказал бы отец, если бы при нем рыночную стоимость назвали фикцией — вероятно, фыркнул бы с отвращением.)

— Индивидуальное значение стоимости проявляется в двух жизненных аспектах: во-первых, насколько полезна данная вещь, а во-вторых, какие затраты требуются для ее приобретения. Есть старая песня, утверждающая, что «все лучшее в жизни — бесплатно». Неправда! Это обман! Трагическое заблуждение, которое привело к закату и отмиранию демократий в двадцатом веке. Эти пышные эксперименты провалились с треском, а все оттого, что людей убедили: стоит только проголосовать за то, что хочешь, — и получай! Без страданий, без пота, без слез. Бесплатно не бывает ничего. Даже дыхание, дающее нам жизнь, должно быть оплачено страданиями при первом вздохе.

Мистер Дюбуа, не спуская с меня глаз, добавил:

— Если б вы, мальчишки и девчонки, так же попотели ради своих игрушек, как новорожденный борется за жизнь, вы были бы гораздо счастливее и намного богаче. Некоторых из вас мне просто жаль — настолько бедно их богатство. Вот вы! Я вручаю вам первый приз за стометровку. Вас это сделает счастливее?

— Н-ну… наверное…

— Без колебаний, пожалуйста. Вот ваш приз, я даже заказал гравировку: «Гран-при соревнований в спринте на сто метров».

Он действительно подошел ко мне и прицепил на мою грудь значок.

— Пожалуйста! Вы счастливы? Вы цените его? Или нет?

Я был уязвлен. Вначале грязные инсинуации насчет богатеньких сынков — типичная зависть малоимущего, — а теперь еще этот фарс! Я сорвал значок и отдал ему. Мистер Дюбуа с виду страшно удивился:

— Это не добавляет вам счастья?!

— Вы же отлично знаете, что я занял четвертое место!

— ВОТ ИМЕННО! Приз за первое место не имеет для вас ценности, ведь вы его не заслужили. Но занятое вами по праву четвертое доставляет вам истинное удовольствие! Хочется верить, что хоть некоторые из восседающих здесь сомнамбул поняли мой маленький розыгрыш на тему морали. По-моему, поэт, написавший эту песню, хотел сказать, что самое дорогое в жизни следует покупать не за деньги, а каким-то иным образом. Это настолько же верно, насколько ошибочны его слова в буквальном их понимании. Самое дорогое в жизни вообще не имеет никакого отношения к деньгам! Цена ему — преданность, боль и пот… Цена ему — самое дорогое во всей жизни — сама жизнь! Вот высшая цена всех ценностей!

Мы топали в лагерь, и по пути я размышлял над этими словами мистера Дюбуа — то есть подполковника Дюбуа, — а также над его письмом. Затем пришлось оставить размышления, потому что парни из нашего оркестра шагали неподалеку, и мы запели французские песни — «Марсельезу» конечно, «Мадлон», «Сынов труда и риска», «Legion etrangere» и «Мадемуазель из Армантьера».

С оркестром просто здорово. Он будто подталкивает вперед, когда тащишься по прерии, еле волоча ноги. Сначала у нас не было никакой музыки, кроме записей по радио на вечерней поверке да еще сигналов. Однако начальство заранее выяснило, кто умеет играть, а кто нет. Достали инструменты, и полковой оркестр — наш собственный, даже руководитель и тамбурмажор были салажатами, — был готов.

Это не значило, что в чем-то им дадут поблажку — вовсе нет. Предполагалось, что репетировать и сыгрываться они будут в личное время, вечерами, по воскресеньям, и тому подобное. А потом они с важностью выступали в голове колонны и играли во время поверки, вместо того чтобы стоять в строю со взводом. Да и многое у нас делалось по тому же принципу. К примеру, наш капеллан тоже был из салажат, хоть и старше большинства наших — священник из какой-то секты, о которой я и не слышал никогда. Но в проповедях его было столько пыла, что никому не было дела, католик он там, православный или кто еще — я в этом ничего не смыслю. К тому же он как никто способен был понять проблемы новобранцев. Да и пел забавно. Кроме того, просто некуда было больше пойти воскресным утром между генеральной уборкой и обедом.

Оркестр наш, конечно, имел массу недостатков, и все-таки это был оркестр. В лагере нашлось четыре волынки и несколько шотландских костюмов, присланных Лохиэлем из клана Камеронов, — его сын погиб здесь на учениях. Один из наших ребят вызвался быть волынщиком — он-де научился в шотландских бойскаутах. Очень скоро у нас было уже четверо волынщиков — может, не таких уж хороших, зато играли они громко. Звук волынки для непривычного уха очень странен; а если новичок разучивает свою партию, то слушатели просто скрипят зубами — звучит да и выглядит это так, будто он держит под мышкой кошку и изо всех сил кусает ее за хвост.

Но помаленьку они учились. Когда наши волынщики в первый раз, печатая шаг впереди, принялись выдувать «Смерть Аламейна», у меня волосы вставали дыбом, даже пилотку поднимали. От таких песен слезы наворачиваются на глаза.

Конечно, оркестр нельзя взять в марш-бросок, ведь музыкантам никаких послаблений не положено. Трубу и барабан-бас, во всяком случае, приходилось оставлять — ведь парни, играющие на них, должны тащить еще и полную выкладку. Поэтому инструмент должен быть как можно менее обременительным, и в МП такие нашлись. Например, маленькая коробочка, вряд ли больше губной гармоники, или электронная такая штука — по звуку как труба, да и играли на ней похоже. Мы направлялись к горизонту, раздавалась команда «Запевай!» — и наши музыканты, на ходу скидывая снаряжение товарищам по расчетам, бежали к голове колонны, пристраивались сразу за ротным знаменем и начинали играть.

Здорово помогало.

Постепенно оркестр отстал от нас, так что был едва слышен. Мы бросили петь — все равно пение совершенно заглушает ритм, если оркестр далеко.

И вдруг я почувствовал громадное облегчение.

Я попытался понять отчего. Может, оттого, что через пару часов мы придем в лагерь и тогда я уволюсь?

Нет. Когда я решил уволиться, это и вправду принесло мир в душу, успокоив нервы и позволив заснуть. Но тут было нечто другое, я никак не мог понять что.

Потом все стало ясно. Я прошел свой перевал! Я прошел перевал, о котором писал подполковник Дюбуа. Я действительно прошел его, и теперь легко и просто спускался вниз. Прерия была площе блина, но всю дорогу от лагеря и полпути назад я шел тяжело, точно взбираясь в гору, а затем, пока мы пели, перевалил через вершину, а дальше начался спуск. Снаряжение словно стало легче, а сам я больше не чувствовал тревоги. Когда мы пришли в лагерь, я не стал обращаться к сержанту Зиму — незачем. Но он, едва мы пришли, заговорил со мной сам:

— Слушаю, сэр?

— Вопрос личного свойства, а потому, если не хочешь, можешь не отвечать.

Он сделал паузу, и я уже затрепетал — вдруг знает, что я слышал, как капитан давал ему накачку?

— Сегодня, — сказал он, — когда я раздавал почту, тебе пришло письмо. Чисто случайно — это дело не мое — я прочел обратный адрес. Имя, в общем, распространенное, однако — мой вопрос сугубо личный, если не хочешь, не отвечай, — однако не может ли быть так, что у человека, написавшего тебе, нет левой кисти?

У меня отвалилась челюсть:

— Откуда вы знаете? Сэр…

— Я был рядом, когда он ее потерял. Так это правда подполковник Дюбуа? Точно?

— Да, сэр. Он преподавал нам в старших классах Историю и Философию Морали.

Наверное, единственный раз удалось мне произвести впечатление на сержанта Зима. Брови его поднялись аж на восьмушку дюйма, и глаза хоть чуть-чуть, но расширились.

— Вот как? Ну, парень, тебе просто неимоверно повезло! Будешь писать ответ — если не забудешь, напиши: мол, кадровый сержант Зим шлет поклон.

— Есть, сэр. А ведь он и вам, похоже, передал привет, сэр.

— Что-о?!

— Э… Я не уверен…

Вынув письмо, я прочел:

— «…если случится тебе встретить кого из старых моих товарищей, горячий им от меня привет!» Это ведь для вас, сэр?

Зим задумался, глядя сквозь меня.

— Пожалуй, да. Для меня среди прочих. Спасибо. Внезапно подтянувшись, он сменил тон:

— До поверки девять минут, а ты еще не принял душ и не переоделся. Живо, солдат! На полусогнутых!

Глава 7

Дальше, наверное, об учебке рассказывать нет смысла. Большей частью это была просто работа — а раз уж я выправился, то и говорить особенно нечего.

Однако нужно еще рассказать о том, что такое силовой скафандр, — отчасти потому, что он меня просто очаровал, частью потому, что именно скафандр втравил меня в историю. Нет, я не жалуюсь — заслужил.

Дело в том, что пехотинец так же связан со своим скафандром, как парни из К-9 со своими псами. Скафандры — это одна из двух причин называться Мобильной, а не просто пехотой. (Другая причина — космические корабли, с которых нас сбрасывают, и капсулы, в которых нас сбрасывают.) Скафандры помогают нам лучше видеть, лучше слышать; делают спину крепче, чтобы таскать громадное количество оружия плюс боезапас, ноги — быстрее, даже прибавляют толку (действуя в бою, человек в скафандре может быть так же туп, как и кто-либо другой, — но этого лучше не надо), увеличивают нашу огневую мощь, повышают выносливость и существенно снижают уязвимость.

Наши скафандры — не космические, хотя и могут их заменить. И не совсем — защитная броня, хотя защищены мы гораздо лучше каких-нибудь рыцарей Круглого Стола. Это даже не что-нибудь вроде танка, хотя один рядовой Мобильной Пехоты без посторонней помощи справится с дивизионом танков или чего-нибудь похожего — если, конечно, найдется такой дурак, что пошлет танки против Мобильной Пехоты. Скафандр также и не летательный аппарат, хотя немного летать может, однако ни космический корабль, ни атмосферные леталки не смогут успешно бороться с человеком в скафандре, разве что подвергнуть район, где он находится, массированной бомбардировке, а это все равно что спалить дом, чтобы уничтожить одну муху. А мы можем проделывать такое, на что не способны ни самолеты, ни звездолеты, ни подводные лодки.

Существует дюжина способов массового уничтожения на расстоянии — звездолеты, ракеты, то да се. Они могут устроить катастрофу такого масштаба, что война, считай, кончена — народа или целой планеты больше не существует. Мы же делаем совершенно другие вещи. Мы делаем войну таким же личным делом, как щелчок по носу. Мы можем действовать избирательно, создавая давление в строго определенной точке и на строго определенное время. Нам никогда не приказывали спуститься и убить — или захватить — всех рыжеволосых левшей в заданном округе, но, если прикажут, мы сможем! Мы сделаем.

Мы — просто парни, которые отправляются куда нужно и когда нужно, занимают определенный район, закрепляются, выковыривают противника из укрытий и заставляют его сдаться или умереть. Мы — те самые «грязные сапоги», «пончики», «гусиные лапы», «пешки», которые идут туда, где враг, и разбираются с ним лично. Вооружение теперь не то, но профессия наша изменилась только самую малость. В конце концов, всего пять тысяч лет прошло с тех пор, как пехтура Саргона Великого заставляла шумеров кричать: «Дядя, я больше не буду!» Может, наступит когда-нибудь день, когда можно будет обойтись без нас. Может, разные там близорукие чокнутые гении с выпуклыми лбами с помощью кибермозга изобретут такое оружие, которое сможет забраться в нору, вытащить на свет божий врага и заставить его сдаться или сдохнуть — и при этом не тронет наших, томящихся там же в заключении. Не знаю, я же не гений. Я — пехотинец. Пока они там строят такую машину вместо нас, эту работу проделывают мои товарищи — и я, кажется, тоже немного помогаю.

А может, когда-нибудь все вдруг станут замечательными и порядочными, и мы, как в той песне поется, «позабудем ратный труд». Может быть. Может, однажды леопард смоет пятна со шкуры и будет работать на благо человечества наравне с джерсиискими коровками. Опять же, я не знаю. Я не профессор по космической политике; я — пехотинец. Когда правительство пошлет меня, я пойду. А уж в промежутках стану отдыхать, время на это у меня, похоже, будет.

И все же, пока взамен нам не придумали машин, для нас тоже кое-что изобретают. Например, скафандры.

Наш скафандр столько раз рисовали и фотографировали, что нет смысла описывать, каков он с виду. В нем выглядишь как громадная стальная горилла, вооруженная оружием таких же горилльих размеров. (Вот, наверное, почему сержанты обращаются к нам: «Вы, обезьяны…» Хотя скорее всего сержанты и при Цезаре говорили то же самое.)

Однако скафандр гораздо мощнее гориллы. Если пехотинец в скафандре сожмет гориллу в объятиях, она вмиг будет раздавлена, и ни скафандр, ни пехотинец нисколько не пострадают.

«Мускулы» его, то есть псевдомускулатура, известны широко, но вся штука в организации контроля над ними. Это уж точно изобрел настоящий гений конструирования — тебе вовсе не нужно их контролировать. Скафандр просто носишь как костюм, как кожу. Разные там звездолеты нужно учиться пилотировать, потратив кучу времени на выработку новых рефлексов и развитие искусственного, совершенно отличного от природного, образа мышления. Даже езда на велосипеде требует особой, в корне отличающейся от ходьбы, подготовки, а что уж говорить о звездолетах! Моей жизни на такую учебу точно не хватит. Звездолеты — это для акробатов, которые одновременно и математики. А скафандр нужно просто носить. Весит он около двух тысяч фунтов с полной выкладкой — и едва надев его, ты уже можешь ходить, бегать, прыгать, ложиться, подымать яйцо, так, чтобы не разбить его (для этого, правда, нужна некоторая практика), плясать джигу (если умеешь ее плясать сам по себе, без скафандра), перепрыгнуть через дом и мягко приземлиться.

А вся штука — в отрицательной обратной связи усилий. Только не просите вычертить схему цепей скафандра — я не умею. Ясно же, что самый лучший скрипач не сумеет сделать приличную скрипку. Я могу провести техобслуживание в полевых условиях и даже полевой ремонт, знаю наизусть три сотни и еще сорок семь пунктов приведения из консервированного состояния к готовности — это все, что требуется от рядового Мобильной Пехоты. Если же мой скафандр действительно «заболеет», следует вызвать доктора — доктора наук от электромеханической инженерии, обычно в звании лейтенанта космофлота, по нашему счету это все равно что капитан. Такие обязательно есть на каждом десантном транспорте. При каждом штабе учебного полка — тоже, но такое назначение для флотского хуже смерти.

Если вам действительно интересно посмотреть злектросхемы, стереоснимки и тому подобное плюс «физиологию» скафандра в подробностях, большинство этих сведений — те, что не засекречены, — найдется в любой крупной публичной библиотеке. За секретной частью можно обратиться к заслуживающему доверия вражескому агенту. Только смотрите в оба: шпионы — народ пройдошливый и охотно могут продемонстрировать «только вам» то, что каждый может свободно найти в библиотеке.

А вкратце — скафандр работает так. Внутри расположены сотни рецепторов, реагирующих на нажатие. Скажем, машешь рукой и при этом давишь на них, а скафандр чувствует и повторяет движение, многократно его усиливая — пока не снимет с рецепторов нагрузку. До конца я и сам не понимаю, в чем вся хитрость, но отрицательная обратная связь вообще поначалу осваивается с трудом, хотя все те же действия тело твое проделывало с пеленок. Малыш еще только учится координировать движения, поэтому они такие неуклюжие. Подростки и взрослые уже делают это бессознательно — у них все отработано. А если кому-нибудь придет в голову посадить в силовой скафандр человека, скорбного болезнью Паркинсона, то такое начнется!.. У него цепи, отвечающие за координацию, нарушены.

В общем, эта обратная связь позволяет скафандру повторить любое движение бойца — многократно его усилив.

А как же контролировать эту силу? Это можно делать, даже не задумываясь об управлении. Прыгаешь — и твой многотонный скафандр тоже, но гораздо выше и дальше, чем ты прыгнул бы в собственной шкуре. Если прыгнуть изо всех сил, включаются ракетные двигатели. Они еще больше усиливают то, что сделали «кожные мускулы» скафандра, и тремя реактивными струями дают тебе толчок, ось которого проходит через твой центр тяжести. И ты прыгаешь через соседний дом. И естественно, начинаешь падать с той же скоростью, с какой взлетел. Скафандр это «видит» при помощи датчиков расстояния и скорости приближения — такой примитивный радар типа дистанционного взрывателя, — и двигатели снова включаются, чтобы обеспечить тебе мягкую посадку. А самому об этом заботиться не нужно.

Это в скафандре и хорошо — о нем не нужно думать, им не нужно управлять ни на земле, ни в воздухе, не нужно ничего корректировать и координировать, его просто носишь, а твое тело управляет им — скафандр повторяет его движения. Тем временем ты можешь поработать оружием или оглядеться. Последнее для бойца особенно важно, если он намерен умереть в своей постели. А если, спускаясь вниз, каждую секунду следить за различными устройствами, тогда кто угодно — как бы плохо он ни был вооружен, пусть даже каменным топором! — подкрадется и проломит тебе башку немедленно по приземлении, пока ты считываешь показания приборов.

Твои «глаза и уши» устроены так, чтобы не отвлекать лишнего внимания. Например, в полевом скафандре есть три канала связи. Для пущей секретности применяется очень сложное управление частотами — в каждом канале минимум две частоты, и обе необходимы для прохождения сигнала. Эти частоты непрестанно меняются под контролем цезиевых часов, синхронизированных с точностью до микросекунды с часами на другом конце, но все это не твоя забота. Хочешь канал А — связь с командиром расчета, — сожми зубы один раз, хочешь канал В — сожми дважды, и все в порядке. Микрофон закреплен у горла, в ушах — наушники, ты только говори. Кроме этого, внешние микрофоны по обе стороны шлема позволяют слышать все, что творится вокруг, — будто и нет на тебе никакого шлема. Или можешь отключить зануду-напарника и не прохлопать при этом, что говорит комвзвода, — только голову поверни.

Голова с рецепторами движения не связана, а потому ее можно использовать для других нужд — челюстями, подбородком, затылком можно, например, переключать радары, освободив руки для боя. Подбородок управляет обзорными дисплеями, челюсти — связью. Все дисплеи расположены за головой и над ней, но ты видишь их в зеркале напротив твоего лба. Вот из-за этих штуковин пехотинец и смахивает на громадную гориллу-гидроцефала, но, к счастью, противник обычно не живет так долго, чтобы успеть посмеяться над нашей внешностью, а радары и дисплеи — штука очень нужная: все их можно просмотреть быстрее, чем переключить телевизор с одной программы на другую, — прикинуть расстояние по пеленгу, посмотреть, где командир или напарники — справа и слева, и все такое прочее.

Стоит тряхнуть головой, как норовистая лошадь, и инфравизоры поднимаются на лоб, встряхнешь опять — опускаются. Если выпустишь из рук ракетомет, скафандр сам уберет его на место, пока он снова не понадобится. Нет смысла рассказывать о клапанах с водой и воздухом, гироскопах и тому подобном — все это работает автоматически, «а ты, палач, спокойно делай свое дело».

Конечно, носка скафандра требует некоторой наработки, и нас натаскивали до тех пор, пока мы не начали выполнять все машинально, как чистить зубы например. Передвижение и не требует особой практики — обучаться нужно в основном прыжкам. Когда прыгаешь как обычно, то, благодаря усилению, летишь гораздо дальше и быстрее, взлетаешь выше, чем при обычном прыжке, и дольше остаешься в воздухе. Эти секунды можно использовать — в бою секундам просто цены нет. И тратить их зря не стоит. В прыжке можно взять пеленг, выбрать цель, вести прием-передачу, выстрелить и перезарядить оружие, принять решение прыгнуть снова, не приземляясь, и заставить двигатели заработать снова. И все это за один прыжок, нужно только потренироваться.

Но, как я уже говорил, простое передвижение в скафандре особой практики не требует. Он делает то же, что и ты, — только лучше. Все, кроме одного: если где зачешется, остается только терпеть. Если когда-нибудь раздобуду скафандр, в котором можно почесать меж лопаток, честное слово, я на нем женюсь.

В МП скафандры бывают трех видов — полевой, командный и разведывательный. Скафандры разведчиков — скоростные, и район их действия поэтому обширней, но оружия они несут немного. У «командных» — более мощные мускулатура и двигатели; они быстрее и прыгают выше, и в них раза в три больше радаров и прочих штук в том же роде, да еще инерциальная навигационная система. Ну а полевые — это для нас, охламонов, простых мясников, стоящих в строю с сонной рожей.

Да, в скафандры я просто влюбился! Несмотря даже на то, что именно из-за скафандра повредил плечо. Любой день, когда наше отделение выходило на учения в скафандрах, становился для меня праздником. А в тот раз я был воображаемым командиром отделения и, в соответствии с должностью, был вооружен ракетами с ядерными боеголовками — воображаемыми. Их следовало использовать в воображаемой темноте против воображаемого противника. Это, надо сказать, было нашей постоянной бедой — все воображаемое, но от тебя требуют, чтобы вел себя, как в реальной обстановке.

Мы отступали, то есть «продвигались в направлении тыла», и какой-то инструктор с помощью радиоконтроля вырубил энергию одному из наших, превратив его в раненого. Следуя принятой в МП установке, я послал к нему на выручку и уже задрал нос от того, что отдал приказ прежде, чем мой № 2 догадался сделать это сам. Предстояла следующая часть операции — следовало использовать ракеты с воображаемыми ядерными боеголовками, чтобы воспрепятствовать воображаемому противнику преследовать нас.

Наш фланг двигался не спеша. Я должен был выпустить ракету так, чтобы никто из наших не оказался вблизи от взрыва, — и в то же время взрыв накрыл бы противника, тоже находящегося достаточно близко. С запуском, конечно, тормозить не следовало. Все варианты были просчитаны заранее: мы ведь еще только учились и зелены были, как молодая травка.

По установке я должен был при помощи радара установить положение всех наших с исключительной точностью, чтобы никого не зацепило взрывом. Но время поджимало, а я не так шустр, как электровеник, да и разобраться во всех премудростях еще как следует не успел. Я решил упростить себе задачу. Подняв инфравизоры, огляделся невооруженным глазом — ведь темнота была воображаемой… Все было в порядке, и только одного из наших черт дернул торчать по соседству, в полумиле от меня. Ракета у меня была небольшая, с обычной взрывчаткой, не способная ни на что, кроме облака дыма, поэтому я на глазок прикинул цель, вынул ракетомет и нажал на «пуск».

Проводив ракету взглядом, я прыгнул дальше, гордясь собой — ни одной секунды не потерял…

…И в воздухе мне вырубили энергию! Это, конечно, ерунда — все отключается постепенно, и приземлиться можно. Упав, я стал столбом — гироскоп помог сохранить вертикальное положение, — однако двигаться я теперь не мог. Попробуй двинься, когда на тебе тонны мертвого железа!

Вместо этого я принялся ругаться про себя — кто думал, что мне устроят «аварию», когда я вроде как главный! Черт бы их взял со всеми потрохами!

Да, следовало бы мне знать, что за командиром полувзвода сержант Зим следит постоянно.

Он подскакал ко мне и поговорил со мной тет-а-тет. Он сказал, что мне следует заняться мытьем полов, раз уж я такой тормоз, что не справляюсь даже с уборкой грязной посуды. Он обрисовал мое прошлое, настоящее и наиболее вероятное будущее и добавил еще кое-какие соображения на мой счет, которых я век бы не слышал. Однако под конец он взял тоном ниже:

— И как бы, по-твоему, подполковнику Дюбуа понравилось то, что ты тут натворил?

Затем он умчался. Я остался ждать и прождал часа два — до окончания маневров. Скафандр, еще совсем недавно казавшийся легким, как перышко, точь-в-точь семимильные сапоги, теперь давал ощущение, что нахожусь я внутри железной девы. Наконец сержант вернулся, включил мне энергию, и мы на полной скорости понеслись к штабу полка.

Капитан Френкель говорил мало, но мне и этого хватило с избытком.

Затем он сделал паузу и тем самым плоским голосом, который офицеры используют для чтения нотаций, сказал:

— Если хотите, можете потребовать, чтобы ваше дело рассмотрел трибунал. Итак?

Я сглотнул и ответил:

— Никак нет, сэр! Не хочу!

До этого момента я еще плохо представлял себе, в какую историю влип.

Капитан Френкель заметно перевел дух.

— Тогда посмотрим, что скажет командир полка. Сержант, проводите арестованного.

Мы быстро пошли в другой кабинет. Увидеть самого командира полка мне предстояло впервые, и я подумал, что трибунала всяко не миновать. Пускай там присуждают, что хотят. Однако я сразу же вспомнил, как попал под трибунал Тед Хендрик — а все из-за несдержанности на язык, — и не сказал ничего.

Майор Мэллой уделил мне всего пять слов. Выслушав сержанта Зима, он произнес три из них:

— Это действительно так?

— Так точно, сэр, — ответил я, и на этом мое участие в разговоре кончилось.

Майор Мэллой сказал капитану Френкелю:

— Есть какие-нибудь надежды на то, что мы сможем сделать из него человека?

— Я уверен, что есть, сэр, — ответил капитан Френкель.

Тогда майор Мэллой сказал:

— Раз так, ограничимся административным наказанием.

И, обращаясь ко мне, добавил:

— Пять плетей.

Во всяком случае, меня не заставили долго ждать. Через пятнадцать минут доктор закончил проверять мое здоровье, а начальник охраны надел на меня специальную рубашку, которую можно было снять, не снимая наручников, — она застегивалась на «молнию» на спине. Уже звучал сигнал к построению для вечерней поверки. Я чувствовал себя точно во сне. Все происходило будто бы не со мной… Потом я понял, что так бывает, когда перепугаешься до безумия. Как в ночном кошмаре…

Зим вошел в караулку, едва отзвучал сигнал. Он бросил взгляд на начальника охраны — им был капрал Джонс, — и тот вышел. Зим подошел ко мне и сунул что-то мне в руку, шепнув:

— Вот, зажми в зубах. Помогает. Мне в свое время помогло.

Это был резиновый загубник, такие нам давали на учениях по рукопашному бою, чтобы сохранить зубы. Я сунул его в рот; на меня надели наручники и вывели наружу.

Зачитали приказ: «…за преступную небрежность в условиях боевых учений, в реальной обстановке повлекшую бы за собой смерть товарища». Потом с меня сняли рубашку и привязали к столбу…

И тут выяснилась странная вещь: когда порют тебя самого, это гораздо легче, чем смотреть на порку со стороны. То есть это, конечно, не выезд на пикник — в жизни мне больнее не бывало, а ожидание очередного удара гораздо страшней, чем сам удар. Но загубник помог — я только раз застонал, и то никто не слышал.

И тут еще одна странность: после мне ни словом никто не напомнил о порке, даже наши ребята. Зим и другие инструкторы относились ко мне точно так же, как и раньше. Доктор, осмотрев меня, смазал чем-то мою спину и велел приступать к несению службы по полной программе. Я даже малость поел за ужином и принял участие в общей болтовне за столом.

Административное наказание вовсе не оставляет следов в твоих документах — запись о нем по окончании тренировок в лагере аннулируется, и службу начинаешь совсем как новенький. Остается другая отметина.

Ты сам никогда не забудешь этой порки.

Глава 8

Были у нас и еще порки, но всего несколько. И одного только Хендрика в нашем полку выпороли через трибунал — остальных, как и меня, наказали в административном порядке. И всякий раз наказание плетьми следовало утверждать на самом верху, у командира полка; а этого делать офицеры, подчиненные ему, мягко говоря, не любили. И даже тогда майор Мэллой предпочитал просто вышвырнуть провинившегося со службы — «отставка по служебному несоответствию», — чем ставить его к столбу для порки. Но вообще-то порка в административном порядке была даже своего рода комплиментом; значит, твои начальники думают, что у тебя есть характер и прочие задатки для того, чтобы стать солдатом и гражданином, — хотя в данный момент на то и непохоже.

Максимум для административного наказания получил только я — прочие отделались самое большее тремя ударами. Никто не был ближе, чем я, к тому, чтобы надеть штатское, но и у меня проскочило. Это было вроде поощрения — правда, сам я никому бы такого поощрения не пожелал.

Однако был у нас случай гораздо хуже, чем мой или Теда Хендрика, — настоящая казнь. Однажды на месте столба для порки поставили виселицу.

Я вам честно скажу, что думаю на этот счет. Этот случай не имеет никакого отношения к армии. Преступление было совершено не в лагере Кюри, и тот офицер по кадрам, который отправил парня в МП, должен бы висеть на его месте.

Этот парень дезертировал через два дня после прибытия в лагерь. Нелепо это все было и совершенно бессмысленно — почему бы ему просто не уволиться? Конечно, дезертирство — один из «способов круто подсесть», но за него в армии не принято наказывать смертью, исключая, конечно, особые обстоятельства, например «перед лицом врага» или еще что-нибудь, превращающее дезертирство из чересчур оригинального способа уволиться в преступление, которое не может остаться безнаказанным.

Армия не прилагает никаких сил к розыску и возвращению дезертиров. Зачем? Мы здесь все — добровольцы, мы в пехоте, потому что хотим быть в пехоте, и мы гордимся нашей МП, как и МП гордится нами. Если же кто думает не так и не чувствует этого всем существом своим — от мозолистых пяток до волосатых ушей, то я не хочу, чтобы он был рядом, когда начнется заваруха. Если уж меня пришибут где-нибудь, я хочу, чтобы рядом были те, кто в случае чего подберет меня с земли — просто потому, что он МП и я тоже и моя шкура ему так же дорога, как своя собственная. И никому здесь не нужны всякие «эрзацзольдатен», поджимающие хвост и ныряющие в кусты, когда попадут в переделку. Гораздо безопаснее иметь по флангу «дырку», чем этих так называемых «солдат», до сих пор пестующих в себе синдром «всеобщей воинской повинности». И раз такие бегут — то пусть бегут; они не стоят тех средств, которые придется истратить на их розыск и возвращение.

Правда, они чаще всего возвращаются сами, думают, что их все равно со временем поймают. В этом случае, чем вешать, армии гораздо легче влепить им их полсотни плетей и выкинуть вон. По-моему, беглецу, даже если его полиция не разыскивает, здорово треплет нервы его положение, когда все вокруг — граждане или просто законные жители. «Злодей бежит, когда и нет погони». Искушение вернуться, получить что причитается, но зато потом дышать свободно, наверное, очень трудно пересилить.

Но этот парень не вернулся назад сам. Он был в бегах четыре месяца, и сомневаюсь, что даже в собственной роте его помнили. Он и в роте-то был всего пару дней, а потом стал просто именем без лица на каждой утренней перекличке — день за днем выкликали «Диллингер Н. Л.!», и каждый раз был ответ: «Находится в самовольной отлучке!» А потом он убил маленькую девочку.

Местный суд судил его и вынес приговор, но, когда установили его личность, выяснилось, что он находится на военной службе. Надо было сообщить в министерство, и тут сразу же вмешался наш генерал. Парня вернули к нам, потому что воинский кодекс в этом случае стоит выше гражданского.

Зачем генерал помешал им? Почему он не позволил местному шерифу выполнить ту же работу?

В порядке «преподания солдатам урока»?

Вовсе нет! Я твердо уверен, что у генерала и в мыслях не было, будто кто-нибудь из его ребят нуждается в таком уроке, чтобы понять, что нельзя убивать маленьких девочек. Я твердо уверен, что он уберег бы нас от этого зрелища, если бы мог.

Нет, урок заключался в другом. Мы хорошо запомнили его, хотя в то время не понимали его сути, и довольно много времени потребовалось, чтобы это стало второй натурой:

— МП сама разберется со своими — в чем бы там ни было дело.

Ведь Диллингер оставался одним из нас, он все еще числился в наших списках. Несмотря даже на то, что мы не хотели иметь с ним ничего общего, что нам никогда не придется служить с ним, что все мы счастливы были бы отречься от него, он принадлежал к нашему полку. Мы не могли отказаться от него и позволить шерифу за тысячу миль отсюда повесить его. Если уж возникнет такая необходимость, человек — настоящий человек — сам пристрелит свою собаку, а не станет искать, кто бы сделал это за него.

Полковые документы гласят, что Диллингер — один из нас, и мы просто не имеем права бросить его.

В тот вечер мы маршировали по плацу «тихим шагом» — шестьдесят шагов в минуту, и это, доложу вам, тяжело, когда привык делать тысячу, — оркестр играл «Панихиду по неоплаканным», затем вывели Диллингера, одетого по полной форме МП, как и все мы, и оркестр заиграл «Денни Дивера», пока с него срывали знаки различия, даже пуговицы и пилотку, оставив только светло-голубой мундир, который больше не являлся формой. Барабаны забили непрерывную дробь, и затем все было кончено.

Мы прошли к осмотру, а затем разошлись по палаткам бегом. Не помню, чтобы кто-нибудь потерял сознание или кого-то затошнило. Однако за ужином почти никто ничего не ел, и не слыхать было обычной болтовни. Но, как бы ни было страшно это зрелище (я, как и большинство ребят, в первый раз видел смерть), все же оно не потрясло меня так, как случай с Тедом Хендриком. Я хочу сказать, что не мог представить себя на месте Диллингера, а потому мысль: «Ведь это и со мной могло случиться» — в голову не приходила. Не считая дезертирства, за Диллингером числилось еще четыре серьезных преступления; если бы девочка осталась в живых, то ему пришлось бы сплясать «Денни Дивера» за любое из трех остальных — похищение ребенка, требование выкупа, преступная небрежность и так далее.

Никакого сочувствия к нему у меня не было и нет. Старая песня — «Все понять — все простить» — это сущая ерунда. Многие вещи вызывают тем больше отвращения, чем больше их понимаешь. Мое сочувствие — на стороне Барбары Энн Энтсуайт, которую я никогда не видел и теперь уже не увижу, и ее родителей, которые тоже никогда не увидят больше свою девочку.

Тем же вечером, стоило оркестру отложить инструменты, мы надели тридцатидневный траур — по Барбаре, а также в знак позора нашего полка. Знамена были задрапированы черным, на поверках не играла музыка, не было пения на ежедневном марше. Только раз кто-то попробовал — и тут же его спросили, как ему нравится полный набор синяков и шишек. Конечно, мы ни в чем не были виноваты, но обязанность наша — охранять маленьких девочек, а вовсе не убивать их. Была задета честь нашего полка, и мы должны были смыть с себя пятно. Мы были опозорены и постоянно ощущали свой позор.

Той ночью я задумался — а как можно сделать, чтобы такого не случалось? Конечно, в наши дни такое бывает очень редко, но даже одного случая — и то много. Я никак не мог найти удовлетворительного ответа. С виду этот Диллингер был такой же, как все, манеры его и документы не внушали никаких подозрений — иначе он вовсе не попал бы в лагерь Кюри. Похоже, он был из тех патологических личностей, про которых иногда пишут: «Вначале они ничем не отличаются от нормальных людей».

Ну что ж, если невозможно было удержать его от проделывания таких штук, то уж возможность не дать ему повторить их — найдется. Она и нашлась.

Если Диллингер соображал, что творит, хотя поверить в это невозможно, то наверняка должен был понимать, что ему за это будет. Жаль только, что ему досталось куда меньше боли и мук, чем маленькой Барбаре Энн, — он ведь и вовсе не мучился.

Ну а если он был — что больше похоже на правду — просто чокнутым и вообще не сознавал, что делает? Как тогда?

Ну что ж — бешеных собак пристреливают, верно?

Да, но ведь сумасшествие — все-таки болезнь…

Здесь я видел только два выхода. Если он неизлечим, в таком случае ему лучше умереть — и окружающим безопаснее. Или его можно вылечить. В таком случае, представлялось мне, его вылечили бы настолько, чтобы он стал приемлем для общества… и понял бы, что сделал, пока был болен, — что ему тогда оставалось бы, кроме самоубийства? Как смог бы он ужиться с самим собой?!

А если бы он сбежал до того, как его успеют вылечить, и опять вытворил бы что-нибудь подобное? А может, и в третий раз? Что тогда можно было бы сказать родителям, лишившимся детей? При том, что раз он уже такое сделал?

И тут я вспомнил диспут в нашем классе на уроке Истории и Философии Морали. Мистер Дюбуа рассказывал о беспорядках, предшествовавших распаду Североамериканской Республики в конце двадцатого века. Из его слов выходило, что, прежде чем все пошло вразнос, преступления вроде совершенного Диллингером были так же обычны, как собачьи драки. И такой ужас творился не только в Америке — в России и на Британских островах было то же самое, да и в других странах… Но своего апогея это достигло в Северной Америке, незадолго до того как наступил полный абзац.

— Обычные законопослушные люди, — рассказывал мистер Дюбуа, — даже не ходили вечером в публичные парки. Это было связано с риском подвергнуться нападению жестоких, будто стая зверей, подростков, вооруженных велосипедными цепями, ножами, самодельными пистолетами… и быть в лучшем случае напуганными, а скорее всего ограбленными, возможно — опасно раненными или даже убитыми. И продолжалось это долгие годы, вплоть до начала войны между Русско-Англо-Американским Альянсом и Китайской Гегемонией. Убийства, наркомания, воровство, разбой и вандализм стали обычным явлением. И не только в парках — такие вещи случались на улицах, посреди бела дня, или во дворах школ, или даже в самих школах. Но парки были особенно опасны — честные люди старались держаться от них подальше после наступления темноты.

Я попытался вообразить, что такие штуки творятся в нашей школе, — и просто не смог. Или в наших парках… Парк — это ведь место для веселья, а вовсе не для того, чтобы обижать кого-нибудь… А уж убивать…

— Мистер Дюбуа! А разве тогда не было полиции? Или судов?

— Тогда было гораздо больше полиции и судов, чем в наше время. И все они были загружены работой выше головы.

— Похоже, я не могу этого понять…

Если бы мальчишка из нашего города совершил что-нибудь хотя бы наполовину такое плохое, и его, и его отца высекли бы при всем честном народе. Но такого просто не было!

Между тем мистер Дюбуа спросил меня:

— А сможете вы дать определение «малолетнего преступника»?

— А-а… Н-ну, это те самые дети. Те, которые избивали людей.

— Неверно.

— А… Почему неверно? Ведь в учебнике сказано…

— Извините. Учебник действительно дает такую формулировку. Но если назвать хвост ногой, то вряд ли он от этого превратится в ногу. «Малолетний преступник» — понятие внутренне противоречивое, однако само это противоречие дает ключ к разрешению проблемы и возможность понять причины провала попыток разрешить эту проблему. Вам приходилось когда-нибудь воспитывать щенка?

— Да, сэр.

— А сумели ли вы отучить его делать лужи в доме?

— Э-э… Да, сэр. В конце концов.

Честно говоря, я с этим промедлил — потому мама и решила, что собак в доме быть не должно.

— Понятно. А когда щенок напускал лужицу, вы злились на него?

— Как? Нет, зачем же. Он ведь еще щенок, он же не знает…

— А что же вы делали?

— Ну, я ругал его, и тыкал носом в лужу, и шлепал.

— Но ведь он не мог понимать ваших слов.

— Конечно, не мог, но он понимал, что я на него сержусь!

— Но вы только что говорили, что не сердились на него.

Мистер Дюбуа иногда просто бесил меня — вот так приводя в замешательство.

— Нет, я только ИЗОБРАЖАЛ, что сержусь! Его ведь нужно было приучать, верно?

— Согласен. Но, объяснив ему, что вы им недовольны, как могли вы быть таким жестоким, что еще и шлепали его? Ведь вы сказали, что бедный звереныш не знал, что делает плохо! И все же причиняли ему боль! Как же вам не стыдно? Может быть, вы — садист?

Я не знал тогда, что такое садист, однако в щенках кое-что понимал!

— Мистер Дюбуа, но ведь иначе — никак! Вы ругаете его, чтобы он знал, что поступил неправильно, тычете его в лужу носом, чтобы он знал, в чем заключается его проступок, и шлепаете, чтобы ему расхотелось впредь так поступать. И шлепать его нужно сразу же — иначе от наказания ничего хорошего не будет; вы его просто запутаете. И даже тогда он с одного раза не поймет; надо следить, и сразу же наказывать его опять, и шлепать немного больнее. И он очень скоро научится. А просто ругать его — только зря языком молоть. Вы, наверное, никогда не воспитывали щенков.

— Почему же, многих. Сейчас я воспитываю гончую. Этим самым методом. Однако вернемся к нашим малолетним преступникам. Наиболее жестокие из них были примерно вашего возраста. А когда начинали свою преступную карьеру — были гораздо младше вас. И вот теперь вспомним вашего щенка. Тех подростков очень часто ловили; полиция производила аресты каждый день. Их ругали? Да, и зачастую очень жестко. Тыкали их носом в содеянное? Лишь изредка. Газеты и официальные учреждения держали их фамилии в секрете — таков был закон во многих штатах для тех, кто не достиг восемнадцати лет. Их шлепали? Ни в коем случае! Многих не шлепали, даже когда они были малышами! Считалось, что порка или другие наказания, причиняющие боль, могут повредить неустойчивой детской психике.

Я подумал, что мой отец, должно быть, никогда не слыхал о такой теории.

— Телесные наказания в школах были запрещены законом, — продолжал мистер Дюбуа. — Порка дозволялась законом лишь в одной маленькой провинции — в Делавере; полагалась она только за несколько преступлений и применялась крайне редко. Она считалась «жестоким и неординарным наказанием». Лично я не понимаю, что плохого в наказании жестоком и неординарном. Хотя судья должен быть, в принципе, милосердным, все равно его приговор обязательно должен причинять преступнику страдания, иначе наказание не будет наказанием. Ведь боль — основной механизм, выработавшийся в нас в течение миллионов лет эволюции! И этот механизм охраняет нас, предупреждая всякий раз, когда что-либо угрожает нашему выживанию. Так почему же общество должно отрицать такой хороший механизм выживания? Но тот период был просто переполнен ненаучной, псевдопсихологической бессмыслицей. И о неординарности: наказание должно выходить из ряда вон, иначе оно не сослужит никакой службы.

Мистер Дюбуа указал пальцем на другого мальчика:

— Вот вы. Что произойдет, если щенка бить каждый час?

— Ну-у! Он, наверное, с ума сойдет!

— Возможно. И уж конечно, ничему не научится. Сколько времени прошло с тех пор, как директор нашей школы в последний раз применял к ученикам розги?

— Ну, я точно не помню… Около двух лет. Тот парень ударил…

— Неважно. Времени прошло достаточно много. Значит, это наказание настолько необычно, чтобы быть значительным, предостерегать и послужить уроком на будущее. Вернемся теперь снова к нашим малолетним преступникам. Очень вероятно, что их не наказывали во младенчестве, известно в точности, что не подвергали порке за преступления. Обычно все происходило в следующем порядке: за первое преступление «предупреждали» — и зачастую вовсе без участия суда. После дальнейших проступков приговаривали к тюремному заключению, но приговор обычно откладывался, и юнец «отпускался на поруки». Такой подросток мог быть несколько раз арестован и приговорен, прежде чем его наконец наказывали. Затем его помещали в тюрьму, вместе с другими такими же, от кого он мог воспринять только новые преступные обычаи. И если он не творил особенных безобразий во время заключения, то приговор ему смягчали и отпускали его на поруки — «давали помиловку», на жаргоне тех времен.

Такие поблажки могли повторяться из года в год, а тем временем подросток преступал закон все чаще, все с большей жестокостью и изощренностью — и всегда совершенно безнаказанно, только со скучноватыми, но вполне комфортабельными отсидками иногда. А затем вдруг наступало восемнадцатилетие, так называемый «малолетний преступник» становился по закону преступником взрослым, и зачастую уже через пару недель сидел в камере, приговоренный к смертной казни за убийство.

Мистер Дюбуа снова указал на меня:

— Вот вы. Допустим, что щенка просто отчитали, не наказывая его, и позволили ему пачкать в доме… Только иногда выставляли за дверь, но вскоре впускали обратно, предупредив на будущее о том, что так делать нельзя. И вот в один прекрасный день щенок вырос во взрослую собаку, так и не отучившись пачкать в доме. Тогда вы хватаете ружье и пристреливаете его. Что скажете по этому поводу?

— Ну, это, по-моему, глупейший способ воспитывать щенка!

— Согласен. Ребенка — тоже. Но — кто же здесь виноват?

— Понятно, не щенок!

— Согласен. Но все же — объясните свою точку зрения.

— Мистер Дюбуа, — поднялась одна из девочек, — но почему? Почему не наказывали детей, когда это было необходимо для них же? И не пороли тех, кто постарше, когда они этого заслуживали? Ведь такое наказание не забудешь никогда. Я имею в виду тех, кто действительно творил безобразия. Почему?

— Не знаю, — нахмурившись, ответил мистер Дюбуа. — За исключением той причины, что использование этого проверенного временем метода внушения понятий об общественном долге и соблюдении законов в сознание молодежи чем-то не устраивало ненаучную, псевдопсихологическую прослойку, именовавшую себя «детскими психологами» или же «социальными служащими». Видимо, им это казалось чересчур примитивным — ведь здесь нужны лишь терпение и твердость, как и при воспитании щенка. Я порой думаю: может быть, им зачем-то были нужны эти беспорядки? Однако непохоже на то; ведь взрослые почти всегда поступают из «высших соображений»: неважно, что из этого выходит.

— Но — боже мой! — сказала девочка. — Мне вовсе не нравится, когда меня наказывают, да и ни одному ребенку это не нравится. Но, когда нужно, мама делала это. Когда однажды меня высекли в школе, мама дома еще добавила. С тех пор прошло уже много лет. И я уверена, что меня никогда не потащат в суд и не приговорят к порке — веди себя как следует, и все будет в порядке. В нашей системе я не вижу ничего неправильного — это гораздо лучше, чем — ох, ужас! — когда за порог не ступить, чтобы не рисковать жизнью!

— Согласен. Юная леди, трагическая ошибочность того, что делали эти люди, заключалась в глубоком противоречии с тем, что они намеревались сделать. У них не было научно обоснованной теории морали. Конечно, различные теории на этот счет у них имелись, и они пытались жить по ним, и над их побуждениями я вовсе не склонен смеяться, но все эти теории были НЕВЕРНЫ — половина их была не более чем благими пожеланиями, а другая половина — просто рационализированным шарлатанством. И чем серьезней они относились к делу, тем дальше были от цели. Они, видите ли, считали, что человек имеет моральный инстинкт.

— Сэр… но это действительно так! По крайней мере, у меня есть…

— Нет, моя дорогая! Вы имеете КУЛЬТИВИРОВАННУЮ совесть, тщательнейшим образом тренированную. У человека нет инстинкта морали, он не рождается с ее чувством. Чувство морали мы приобретаем путем обучения, опыта и тяжелой умственной работы. Те злосчастные малолетние преступники не рождались с чувством морали, так же, как и мы с вами! Но они не имели ни одного шанса выработать его — обстановка не позволяла. Что такое «чувство морали»? Это — усовершенствованный инстинкт самосохранения. Вот он присущ человеку от рождения, из него вытекают все аспекты личности. Все, что противоречит инстинкту самосохранения, рано или поздно уничтожает соответствующую особь и, следовательно, в последующих поколениях не проявляется. Это доказано математически и подтверждается для всех случаев. Инстинкт самосохранения — единственная сила, управляющая всеми нашими поступками.

— Однако инстинкт самосохранения, — продолжал мистер Дюбуа, — может быть развит в значительно более тонкие мотивации, чем бессознательное животное желание просто остаться в живых. Юная леди, то, что вы ошибочно назвали «моральным инстинктом», есть не что иное, как внедренная в вас старшими истина: выживание общее гораздо важнее вашего личного выживания. Например, выживание вашей семьи, детей, когда они у вас будут… Вашего народа, если подняться выше. И так далее. Но истинно научное обоснование теории морали — только в личном инстинкте самосохранения! И теория эта должна обрисовать иерархию выживания, отметить мотивацию для каждого уровня этой иерархии и разрешить все противоречия. Мы на сегодняшний день такую теорию имеем и с ее помощью можем решить любую моральную проблему для любого уровня. Личный интерес, любовь к родным, гражданские обязанности по отношению к соотечественникам и ответственность за все человечество. И сейчас уже разрабатываются нормы для межпланетных отношений. Однако все моральные проблемы могут быть проиллюстрированы одной, несколько перефразированной цитатой: «Величайшей любовью наделен не человек, но кошка, умирающая, чтобы защитить своих котят». И однажды вы поймете проблему, с которой пришлось столкнуться этой кошке, и как она ее решила; вы будете готовы проэкзаменовать себя и узнать, насколько высока моральная вершина, которую вам по силам преодолеть. Малолетние преступники были на самом низком уровне. Они рождались с одним лишь инстинктом самосохранения, самым высоким их моральным достижением была хрупкая лояльность к «своим», то есть своей уличной банде. Но различные доброжелатели пытались взывать к их «лучшим чувствам», «проникнуть в душу», «пробудить их чувство морали». ВЗДОР! У них не было никаких «лучших чувств»; опыт показывал им, что все ими творимое — единственный способ выжить. Щенок не получает своих шлепков, а стало быть, то, что он делает с удовольствием и успехом, для него — «морально». Основа морали — долг: понятие, находящееся в таком же отношении к группе, как личный интерес — к индивидууму. Никто не проповедовал тем детям их обязанности в той форме, в какой они поняли бы, то есть вкупе со шлепками. Зато общество, в котором они жили, без конца толковало им об их «правах». И результаты нетрудно было предсказать, поскольку НИКАКИХ ЕСТЕСТВЕННЫХ ПРАВ ЧЕЛОВЕКА В ПРИРОДЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ.

Мистер Дюбуа сделал паузу. Кто-то схватил наживку:

— Сэр, а как же насчет «жизни, свободы и погони за счастьем»?

— А, да, эти «неотъемлемые права»… Каждый год кто-нибудь да процитирует эту великолепную поэтику.

Жизнь? А каковы «права» на жизнь у того, кого носит в Тихом океане? Океан не слышит его криков. Каковы «права» на жизнь у человека, который должен умереть ради спасения своих детей? Если он предпочтет сохранить собственную жизнь, то сделает это «по праву»? Если два человека голодают и альтернатива смерти обоих — съедение одного другим, кто из двоих «имеет право» на жизнь? Это вы называете «правом»? Что касается свободы — те герои, которые подписывали этот великий документ, клялись купить эту свободу ценой собственных жизней. Свобода никогда не была неотъемлемым правом, древо свободы полито кровью патриотов и нуждается в регулярной поливке, иначе оно засохнет. Из всех так называемых прав человека, изобретенных когда-либо, свобода всегда была самой дорогой, и цена ее не упадет никогда.

И третье право — «погоня за счастьем». Его, конечно, не отнять, но правом это не является. Оно — в существующем положении вещей, и тираны не могут отнять его, а патриоты — восстановить. Бросьте меня в башню, сожгите на костре или сделайте царем царей — в любом случае, пока длится моя бренная жизнь, я имею право на «погоню за счастьем», и ни господь бог, ни все святые, ни мудрецы, ни изощреннейшие наркотики не смогут разуверить меня в этом.

Мистер Дюбуа обратился ко мне:

— Я сказал, что «малолетний преступник» — понятие внутренне противоречивое. Под словом «преступник» имеется в виду «не выполнивший свои обязанности». Но «обязанности» — дело взрослых, а взрослым он станет тогда и только тогда, когда получит представление о том, что такое обязанность, и будет ставить ее выше, чем собственный интерес, с которым рожден. Никогда не было и быть не могло малолетних преступников. Но на каждого малолетнего всегда найдется по крайней мере один взрослый преступник, который в свои зрелые годы либо не знает своего долга, либо через него преступает. И именно это явилось тем «гнилым столбом», из-за которого развалилась культура, во многих отношениях замечательная. Юные хулиганы, шляющиеся по улицам, были симптомом опасной болезни; их сограждане (тогда гражданами считались все) всячески укрепляли мифы об их «правах»… и при этом забывали об обязанностях. Ни одна нация, поступающая так, не может существовать.

Я принялся гадать, куда бы подполковник Дюбуа отнес Диллингера. Был ли он малолетним преступником, достойным сожаления, даже если от него обязательно следовало избавиться? Или он был преступником взрослым, не заслуживающим ничего, кроме презрения?

Этого я не знал и не узнаю никогда. Зато я твердо знал одно: больше Диллингер никого не сможет убить.

Это меня вполне устраивало. Я наконец уснул.

Глава 9

Когда мы сделали все, что пехота может проделать на равнине, нас перебросили в суровые горы, чтобы учить более суровым вещам, — это была канадская часть Скалистых, между пиком Доброй Надежды и горой Веддингтон. Лагерь сержанта Спуки Смита был здорово похож на лагерь Кюри, только гораздо меньше, да рельеф был покруче. Что ж, и наш Третий полк уменьшился — теперь нас осталось меньше четырехсот, а вначале было больше двух тысяч. Рота Эйч была теперь организована по подобию взвода, а батальон на поверке выглядел как рота. Однако мы по-прежнему назывались «рота Эйч», а Зим был ротным командиром, а не комвзвода.

И потогонка наша теперь стала более персональной; капрало-инструкторов было больше, чем отделений, а сержанту Зиму нужно было держать в голове всего пятьдесят человек вместо прежних двух с половиною сотен; похоже, он ни на минуту не спускал с нас своих церберовых глаз — даже когда его не было поблизости. По крайней мере, стоило только свалять дурака, как оказывалось, что он стоит прямо за твоей спиной.

Все-таки его вздрючки приобрели более дружелюбный характер, хотя и воспринимались болезненно — ведь мы тоже были уже не те — из всего полка остался лишь каждый пятый, и все уже стали почти солдаты. Теперь Зим пытался из каждого сделать солдата, а не прогонять к едрене бабушке.

И капитана Френкеля мы видели теперь чаще; теперь он гораздо больше времени обучал нас лично, вместо того чтобы сидеть за столом. Он знал всех по фамилии и в лицо и, похоже, завел в голове досье на каждого — как он владеет тем или иным оружием, как разбирается в снаряжении, не говоря уж о том, сколько у него внеочередных дежурств, как со здоровьем и когда получал последнее письмо из дому.

Он не был так строг в обращении с нами, как Зим, и нужно было показать себя последним тормозом, чтобы с лица его сошла дружелюбная улыбка, — но обманываться насчет улыбки не стоило, за ней скрывалась берилловая броня. Я никогда не мог решить, кто из них в большей степени солдат — Зим или капитан Френкель, — я имею в виду, если представить, что они рядовые. Без сомнения, они оба были куда лучше, чем любой из остальных инструкторов, но кто же из них двоих? Зим делал все точно и подчеркнуто, как на параде. Капитан Френкель же — энергично и со смаком, будто играя в игру. Результаты были примерно одинаковы — и капитану это, казалось, не составляло никакого труда…

А множество инструкторов нам было действительно необходимо. Прыгать в скафандре, как я уже говорил, на ровном месте просто. Конечно, скафандр так же высоко и легко прыгает в горах — но все же есть разница, когда прыгаешь на вертикальную гранитную стену меж двух елок и в последний момент теряешь контроль над двигателями. У нас было три несчастных случая на учениях со скафандрами — двое умерли, а один угодил в госпиталь и дальше был уже негоден к службе.

Но без скафандра — с веревками да крючьями — подняться на стену было еще труднее. Я никогда не понимал, на что нам нужно уменье лазать по горам, но уже выучился держать язык за зубами и осваивать все, что велят. Выучился и этому, оно оказалось даже не слишком трудно. Если бы кто годом раньше сказал, что я смогу забраться на такую солидную каменную громаду — вертикальную и гладкую, как глухая стена небоскреба, и только с помощью молотка, нескольких дурацких крошечных стальных гвоздиков да еще куска бельевой веревки, я б ему в лицо рассмеялся: я ведь больше приспособлен к уровню моря. Хотя, вернее сказать, был приспособлен для уровня моря — с тех пор кое-что изменилось.

Однако понять до конца, насколько же я изменился, я смог, только выйдя из лагеря. В лагере сержанта Спуки Смита мы жили посвободнее — то есть нам разрешалось бывать иногда в городе. Впрочем, какая-то «свобода» была у нас и в лагере Кюри — после того как мы пробыли там месяц. В том смысле, что воскресным вечером, если ты не в наряде, можешь отметиться у командира и идти гулять — только вернись в лагерь к вечерней поверке. Но там не было ничего — ни девушек, ни театров, ни дансингов — разве что пару кроликов встретишь.

И все-таки даже в лагере Кюри иметь свободу было прекрасно — иногда очень важно получить возможность забраться куда подальше, чтобы хоть некоторое время не видеть лагерных палаток, сержантов, осточертевших рож своих товарищей-салажат… И чтобы не нужно было никуда бежать, и чтобы было время вытащить душу свою на свет божий и посмотреть, не слишком ли поистерлась. Но даже эта свобода могла быть урезана по разным причинам и в разной мере. Могли приказать не покидать пределов лагеря, не покидать расположения роты, и тогда нельзя было ни в библиотеку, ни в эту заманчиво названную «палатку активного отдыха» — несколько досок для игры в парчизи и прочие, столь же увлекательные развлечения. А то вообще могли приказать не выходить из палатки до особого распоряжения.

Впрочем, последний вариант почти ничего не значит — обычно он добавляется к такому суровому наряду, что времени едва остается поспать, а ограничение свободы — довершение наказания, вроде вишенки на верхушке порции мороженого. Это чтобы уведомить тебя — и весь свет в придачу, — что выкинул ты не просто глупость, но нечто, несовместимое со званием пехотинца, и потому лишен права общаться с товарищами, пока не переменишься к лучшему.

Но в лагере Спуки можно было ходить в город — если ты не в наряде, хорошо себя вел и так далее. Каждое утро в воскресенье — сразу после богослужения — отправлялся рейс на Ванкувер, а обратный привозил тебя к ужину или к отбою. Инструкторам же разрешалось проводить в городе и ночь с субботы на воскресенье, а то и целых три дня подряд — некоторым расписание позволяло.

Стоило мне в первый раз выйти из автобуса — и я понял, насколько изменился. Джонни больше не годился для гражданской жизни. Все вокруг казалось удивительно запутанным и суматошным, просто не верилось, что такой беспорядок бывает на свете.

О Ванкувере я ничего плохого сказать не хочу. Город этот прекрасный и расположен удачно; люди в нем гостеприимные, привыкшие к МП на улицах. В центре Ванкувера для нас организовали клуб, где каждую неделю бывали танцы. Юные хозяйки города не прочь потанцевать, а хозяйки постарше следят за тем, чтобы застенчивый парень (например, я — к собственному изумлению, но что делать; сами попробуйте несколько месяцев без женского общества, если крольчих не считать) был представлен девушке и мог всласть наступать ей на ноги.

Но в первый раз я не пошел в клуб. Просто стоял и глазел вокруг — на прекрасные дома, на витрины с грудами разных безделушек и роскошеств — и никакого тебе оружия! — на людей, спешащих мимо по делам или просто так гуляющих, — и ни на ком не было одинаковой одежды! И в особенности — на девушек.

Я ведь не представлял раньше, насколько они замечательны! Хотя открыл их для себя, едва узнав, что отличаются они от нас не только одеждой. Сколько себя помню, у меня никогда не было того периода, когда мальчишка, узнав о том, что девочки — другие, начинает их ненавидеть. Мне они нравились всегда.

И оказалось, что раньше я просто считал, что — вот, они такие, какие и должны быть. Но теперь… Даже стоять на углу и глядеть, как они проходят мимо, — это потрясающе! Ведь они не ходят так, как мы, — не знаю, как это описать, но их походка намного сложнее и гораздо красивее. Они не просто переставляют ноги — все тело их движется, каждая часть в своем направлении. Выглядит очень грациозно.

Если бы к нам не подошел полицейский, я так и простоял бы там.

— Как жизнь, ребята? Развлекаемся?

Я глянул на его планки и был просто подавлен:

— Да, сэр! Так точно, сэр!

— Ко мне можешь не обращаться «сэр». А чего ж вы в клуб не идете? Здесь-то особенно развлечься нечем.

Он дал нам адрес, объяснил, как пройти, и мы было направились в клуб — Пат Лейви, Котенок Смит и я, — а он крикнул весело:

— Счастливо отдохнуть, ребята! И не ввязывайтесь там во что попало!

То же самое нам говорил Зим, когда мы садились в автобус.

Но до клуба мы не дошли. Пат Лейви когда-то жил в Сиэтле, и теперь захотел посмотреть на него снова. Деньги у него были, и он предложил взять нам билеты на автобус, если мы поедем с ним. По мне, все было хорошо — автобусы ходили туда через каждые двадцать минут, а увольнительные наши Ванкувером не ограничивались. Смит тоже поехал с нами.

Сиэтл не очень отличался от Ванкувера, а девушек там тоже было полно — я просто наслаждался. Однако в Сиэтле не привыкли видеть пехотинцев на улицах, а мы выбрали не самое подходящее место, чтобы пообедать, — бар-ресторан в доках.

Нет, мы ничего такого не пили. Ну, Котенок к обеду взял одну-единственную кружку пива, однако был таким же дружелюбным и приветливым, как всегда. За это его, кстати, и прозвали Котенком. Как-то на занятиях по рукопашному бою капрал Джонс буркнул ему с отвращением: «Котенок лапкой — и то сильней ударил бы!» Готово дело; тут как тут прозвище.

Мы одни были в форме — большинство посетителей составляли моряки торгового флота: в Сиэтл приходила целая куча кораблей. Я тогда еще не знал, что в торговом флоте нас не любят. Частью оттого, что их гильдия уже сколько раз безуспешно старалась быть приравненной к федеральной службе, но, похоже, некоторые просто следуют вековой традиции.

Тут же были и несколько парнишек нашего возраста — как раз подходящего для службы, — но эти служить не пошли. Волосатые, недотепистые, грязные какие-то… Да чего там, и я сам таким же был, пока не пошел в армию.

Вначале мы заметили, что за столиком сзади двое из этих молодых невеж и два торговых моряка (судя по одежде) начали отпускать разные замечания, с тем чтобы мы слышали. Приводить этих замечаний не буду.

Мы им ничего не сказали. Когда замечания приняли более личный характер, а смех стал громче, и все посетители умолкли и стали прислушиваться, Котенок шепнул мне:

— Идем-ка отсюда.

Я подмигнул Пату Лейви, он кивнул. Рассчитываться было не надо, в этом заведении брали деньги вперед. Мы поднялись и пошли.

Они пошли за нами.

Пат шепнул:

— Внимательно…

Мы продолжали идти, не оглядываясь.

Они догнали нас.

Я увернулся. Тот, кто бросился на меня, получил ребром ладони по шее и пролетел мимо. Я бросился помочь ребятам, но все уже кончилось. Их было четверо, и все четверо лежали. С двумя справился Котенок, а Пат, можно сказать, размазал своего по фонарному столбу, швырнув его чуть сильней, чем надо.

Кто-то, по-моему, хозяин заведения, должно быть, позвал полицию, еще когда мы пошли к выходу. Они примчались тут же, пока мы стояли, не зная, что теперь делать с такой кучей мяса, сразу два полисмена и так быстро — видать, район был не из спокойных.

Старший требовал, чтобы мы возбудили дело, но никому из нас не хотелось — ведь Зим же сказал: «не ввязываться». Котенок посмотрел на него безмятежно, будто пятнадцатилетний, и сказал:

— Они, я думаю, споткнулись.

— Да уж понятно, — согласился полицейский и, выковырнув носком сапога из откинутой руки нападавшего на меня нож, сунул его между плит поребрика и сломал лезвие.

— Ладно. Вам, ребята, лучше пойти в другой район.

И мы ушли. Я был рад, что Пат с Котенком не стали подымать дело. Вообще-то покушение штатских на военнослужащего — штука серьезная, но какого черта? Все по справедливости. Сами полезли, сами и получили. Все нормально.

Хорошо, что в увольнение мы ходим без оружия, и нас тренировали отключать не убивая! Ведь все, что мы делали, шло на одних рефлексах. Я до последнего не верил, что они на нас полезут, а потом уже действовал не думая. Вообще ни о чем не думал, пока драка не кончилась.

Вот тогда я до конца понял, насколько изменился.

Мы пошли обратно на станцию и сели в автобус до Ванкувера.

Сразу, как мы прибыли в лагерь Спуки, нас начали обучать технике бросков. Когда доходила очередь, наш взвод (полностью укомплектованный взвод — а назывались мы все еще ротой) перебрасывали на северный космодром Уолла-Уолла, сажали на корабль, поднимали в космос, производили бросок, там мы проделывали все упражнения и собирались к маяку. Всех дел на день. С восьмью ротами выходило поначалу даже меньше, чем по броску в неделю, но потом стало и по нескольку раз в неделю — ряды наши продолжали редеть. А броски пошли сложней — в горы, в арктические льды, в австралийские пустыни, когда же мы кое-чему научились — то и на поверхность Луны, где капсула сбрасывается с высоты в несколько сот футов и потому взрывается, едва отстрелившись. Нужно было живо оглядеться и приземлиться только на двигателях скафандра (воздуха там нет, и парашют бесполезен), при этом плохая посадка могла разгерметизировать скафандр, после чего находящемуся внутри остается только задохнуться.

Причиной истощения наших рядов были несчастные случаи — смерти, ранения, а некоторые просто отказались войти в капсулу, и их даже не ругали, их просто отвозили назад в лагерь и тем же вечером увольняли. И даже тот, кто сделал несколько бросков, мог вдруг запаниковать и отказаться… и инструкторы говорили с ним мягко, будто с другом, который внезапно захворал.

Я никогда не отказывался войти в капсулу — зато узнал, что такое дрожь. Меня трясло каждый раз, как дурачка пуганого. Да и сейчас трясет.

И все же, пока ты не прошел броска, ты не боец.

Рассказывают такую байку — может, и выдуманную — про МП, который осматривал Париж. Посетив Дом инвалидов, он посмотрел гробницу Наполеона и спросил часового, француза:

— А это кто?

Француз был ужасно оскорблен:

— Мосье не знает?! Это гробница Наполеона — Наполеон Бонапарт был величайшим воином всех времен и народов!

МП немного поразмыслил, а потом спросил:

— Да? А где же он выбрасывался?

Все это, конечно, выдумки — там, снаружи, есть громадная надпись, объясняющая, кем был Наполеон. Однако думать о нем МП должен был именно так.

Наконец подготовка кончилась.

Я вижу, что почти ни о чем не рассказал. Ни слова о большей части нашего оружия, ни слова о том, как мы бросили все и три дня тушили лесной пожар, ни слова о той тревоге, которая оказалась настоящей боевой, но мы не знали этого, пока все не кончилось, ничего о том дне, когда сдуло кухонную палатку, вообще ни одного упоминания о погоде — а ведь, вы уж мне поверьте, погода для нас, «пончиков», штука очень важная — особенно дождь и грязь. Но что погода так уж важна — нам только там казалось; сейчас-то для меня все это выглядит сплошной ерундой. Вся погода за то время подробно описана в метеосводках-ежегодниках, их вы можете достать везде, и там изложено все что надо.

Вначале в нашем полку было 2009 человек, а теперь стало 187: четырнадцать умерли (один был казнен, и имя его вымарано из списков), а остальные поувольнялись, были выгнаны, переведены, получили отставку по здоровью или еще как-нибудь. Майор Мэллой сказал краткую речь, каждый из нас получил сертификат, мы в последний раз прошли к осмотру, а затем полк был расформирован, и знамя его зачехлено до той поры, пока через три недели не понадобится снова, чтобы напоминать еще паре тысяч шпаков, что они — воинская часть, а не так себе толпа.

Теперь я был «рядовым обученным», и перед моим личным номером вместо букв РН появились РО. Большой день!

Может быть, самый большой в моей жизни.

Глава 10

Я считал себя рядовым обученным до тех пор, пока не явился на корабль. Что ж, разве есть такой закон — против ошибочного мнения?! И похоже, я не упомянул, как Земная Федерация перешла из состояния мира в состояние чрезвычайного положения, а затем и войны. Я этого и сам как-то не заметил. Почти. Когда я вербовался, был мир, нормальное состояние, как все считают (а кто же сочтет нормой что-то другое?). Потом, уже в лагере Кюри, мы перешли в чрезвычайное положение, но меня и тогда мало что волновало, кроме того, что капрал Бронски думает о моей прическе, униформе, снаряжении и боевой подготовке, и — что было еще важнее — что по тем же поводам думает сержант Зим. И в любом случае чрезвычайное положение — все равно еще мир.

Мир — это такое положение дел, когда штатский не обращает внимания на погибших в бою солдат, которые не попадают на первые полосы газет. Если, конечно, не гибнет его родственник. Но вряд ли было в истории такое время, когда «мир» означал отсутствие всяких боев вообще — по крайней мере, я такого не припомню. Когда я прибыл в мою первую часть, «Котята Вилли», известную также как рота К, Третий полк первой МП-дивизии, и вместе с ними погрузился на «Вэлли Фордж» (со своим чуть ли не липовым сертификатом в кармане), война фактически шла уже несколько лет.

Историки до сих пор не могут сговориться, как ее называть — Третья Космическая, или Четвертая, или, может, лучше Первая Межзвездная. Мы называли ее просто войной с багами, если вообще называли. Во всяком случае, историки считают, что все началось гораздо позже моего назначения в мою первую часть и погрузки на корабль. Все, что происходило до того, потом называли «пограничными инцидентами», «столкновениями патрулей» или «превентивными акциями». Но ты все равно умрешь, где бы тебя ни шлепнуло — в инциденте или на войне.

По правде сказать, солдат видит войны не больше, чем шпак, разве что маленький кусочек пространства-времени, в котором воюет сам. В остальное время он гораздо больше занят отдыхом, разными капризами сержантов, да еще — как бы спереть чего-нибудь с камбуза между принятиями пищи. Тем не менее, когда мы — Котенок Смит, Эл Дженкинс и я — присоединились к Котятам Вилли на Лунной Базе, у каждого из них на счету имелось не по одному боевому броску: они уже были солдатами, в отличие от нас. Правда, над нами не шутили, как обычно над новенькими, а сержанты и капралы казались подозрительно мягкими в обращении — после рассчитанной неприязни наших инструкторов.

Вскоре мы обнаружили, что это мягкое обращение просто имеет в виду, что мы пока никто и нас даже пробирать нечего, пока мы не докажем в броске — настоящем броске, — что способны заменить тех, настоящих «котят», которые дрались и погибли и чьи места мы сейчас не по чину нагло занимаем.

Подумать только, как же зелен я был! Пока «Вэлли Фордж» оставался на Лунной Базе, я раз наткнулся на командира полувзвода; он только что собрался в увольнение и был одет по полной форме. В мочке левого уха у него была серьга — отлично сработанный крошечный золотой череп, а под ним вместо обычных скрещенных костей, как на древнем «Веселом Роджере», — целая вязанка золотых крошечных косточек, слишком мелких, чтобы их можно было сосчитать.

Дома я часто носил серьги или еще какие-нибудь украшения, когда шел на свидание. У меня были просто прекрасные клипсы с рубинами, большими, как ноготь моего мизинца, принадлежавшие еще маминому деду. Драгоценности мне нравились, но все такое пришлось оставить дома. Однако вот же штука, которую отлично можно носить с формой! Уши мои проколоты не были — мама не одобряла такого украшательства у мальчиков, — но можно заказать ювелиру и клипсу… деньги от подъемных еще оставались, и надо было их на что-то потратить, пока не испортились.

— Ух, сержант! Где вы достали такую серьгу? Просто здорово!

Он не стал смеяться надо мной, даже не улыбнулся.

— Что, нравится?

— Еще бы!

Обычное золото вместо с галунами и кантами формы смотрелось даже лучше всяких драгоценных камней. Я подумал, что лучше заказать пару с обычными скрещенными костями вместо этой нелепицы внизу.

— А в гарнизонную лавку их завозят?

— Нет, в здешней лавке их не продают. — Он добавил: — И во всяком случае, надеюсь, здесь ты этого не достанешь. Но я тебе вот что скажу — когда прибудем в такое место, где ты сможешь добыть их, я уж позабочусь, чтобы ты не прохлопал. Это я тебе обещаю.

— Ух, спасибо вам!

— Что ты, не стоит.

После я видел еще такие черепа — только костей в связках было у кого больше, у кого меньше. Я догадался, что это было украшение, разрешенное к ношению с формой, — по крайней мере в увольнении. А потом и мне представилась возможность «прикупить» себе такое — и очень скоро, — но я нашел, что цена этой простенькой безделушки слишком уж высока.

Это была операция «Багхауз», или Первая Битва на Клендату, как назвали ее потом историки, — сразу после того, как был сметен с лица земли Буэнос-Айрес. Вот тут только «суслики» заметили, что что-то происходит, ведь на самом деле те, кто никогда не бывал в пространстве, не верят в иные планеты, несмотря на всю астрономию, — по крайней мере в глубине души. Я и сам не верил, хотя космосом увлекался чуть не с пеленок.

Но случай с БА как следует встряхнул шпаков, начались истошные вопли, что все силы следут отозвать назад, окружить Землю буквально сплошняком и таким образом оградить ее от космических супостатов. Конечно, глупее ничего не придумаешь — войну можно выиграть только в атаке, но не в обороне — любой историк подтвердит, что отнюдь не министерства обороны побеждали в войнах. Но это была стандартная реакция штатских — принять оборонительную тактику, как только они заметили, что идет война. Теперь они захотели сами руководить войной — так пассажир в опасной ситуации пытается вырвать у водителя руль.

Как бы то ни было, моего мнения тогда не спрашивали, только приказы отдавали. Не говоря уж о перспективе отвести все наши войска к Земле и того, что было бы в этом случае с нашими колониями и союзниками, учитывая наши обязанности по договорам, мы были ужасно заняты другими вещами — мы вели войну с багами. Похоже, на меня разрушение Буэнос-Айреса повлияло куда меньше, чем на большинство гражданских. Тогда мы были в паре парсеков от дома, шли на «приводе Черенкова», и новости не могли достичь нас, пока мы его не выключили и не получили их с другого корабля.

Помнится, я подумал: «Ах, черт, плохо-то как!» и почувствовал жалость к единственному португальцу на корабле. Но БА не был моим домом, Земля осталась далеко позади, а я был очень занят, потому что вскоре должен был начаться штурм Клендату, и нам предстояло провести время в пути пристегнутыми к койкам, накачанными лекарствами и без сознания, поскольку гравитационное поле на «Вэлли Фордж» отключалось, чтобы сэкономить энергию и набрать скорость повыше.

Потеря БА круто переломила всю мою жизнь, но это я понял на много месяцев позже.

Когда пришло время броска на Клендату, я был придан в «помощники» рядовому первого класса Датчу Бамбургеру. Эту новость он встретил будто даже с удовольствием, но, как только сержант не мог услышать, сказал:

— Слушай, салажонок. Держись прямо за мной и не суйся под ноги. Если будешь тормозить нас обоих, отверну твою пустую башку.

Я только кивнул. Я начал понимать, что это не тренировочный бросок.

Потом меня начал бить колотун, а затем нас отстрелили…

Вообще-то операцию «Багхауз» лучше было бы назвать «Бедламхауз». Буквально все пошло не так. Задумано было с одного удара поставить врага на колени. Захватить столицу и ключевые точки его родной планеты — и конец войне. Вместо этого мы сами чуть не проиграли войну.

Я не критикую генерала Денниса. Не знаю, правда ли, что он требовал больше военной силы и больше огневого прикрытия и едва позволил Главнокомандующему ВС себя убедить. Это все — дело не мое. Я сомневаюсь, что даже те, кто задним умом крепок, знают, как все было на самом деле.

Зато знаю, что генерал сам пошел в бросок с нами и командовал на месте и, когда ситуация стала критической, лично возглавил отвлекающую атаку, позволившую некоторым из нас (и мне в том числе) отступить. В конце концов, он искупил все свои грехи. Его радиоактивные останки нынче на Клендату, и отдавать его под трибунал поздно, так что теперь об этом говорить?

Разве что один комментарий для кабинетных стратегов, никогда не ходивших в бросок. Да, я согласен, что планету багов можно было заваливать водородными бомбами, пока вся поверхность не превратится в гладкое радиоактивное стекло. Но было бы ли это победой? Баги ничуть не похожи на нас. Эти псевдоарахниды не похожи даже на наших пауков. Это членистоногие — огромные, как в кошмаре сумасшедшего, разумные пауки — но их строй, психологический и экономический, почти такой же, как у муравьев или термитов. Они — коллективные существа, интересы муравейника прежде всего. Выжигая поверхность планеты, можно перебить воинов и рабочих, но их ученых и королеву так и не достать. Я думаю, нельзя быть уверенным, что даже удар ядерными ракетами в нужном направлении способен повредить королеве — кто знает, как глубоко ее прячут. Не то чтобы я был сильно озабочен ее поисками — никто из ребят, спускавшихся в их норы, не выбрался назад.

Что с того, что мы превратим в пустыню поверхность Клендату? У них останутся звездолеты и колонии, так же, как у нас, и их штаб-квартира наверняка уцелеет — значит, пока они не капитулируют, войне конца не будет. У нас тогда еще не было Нова-бомб, чтобы расколоть планету пополам. Но если они не сдадутся, война будет продолжаться.

Если они вообще умееют сдаваться…

Их солдаты точно не умеют. Их рабочие не умеют драться (можно потратить уйму времени и боезапаса, расстреливая рабочих, которые даже и не пикнут при этом), а их солдаты не умеют сдаваться. Но вы не думайте, что баги — просто тупые насекомые, раз так выглядят и не знают, что такое сдача в плен. Их воины ловки, умелы и агрессивны. Баг может оказаться ловчее тебя по единственному общему критерию — то есть выстрелить первым. Можешь лишить его ноги, двух, трех — он еще будет идти. Отстрели все четыре ноги с одного бока — он упадет, но будет продолжать стрелять. Можешь попасть в его нервный узел — тогда он пробежит мимо, стреляя в никуда, пока не врежется в стену или во что-нибудь еще.

Наш десант провалился с самого начала. Всего кораблей на нашем участке было пятьдесят. Предполагалось, что они перейдут на атомную тягу так синхронно, что достигнут орбиты и сбросят нас в намеченные точки, даже не дав им времени занять оборону. Думаю, осуществить это нелегко. Черт побери, какое там «думаю» — знаю! И главное, когда такие дела срываются, отдуваться за всех приходится МП.

Нам еще повезло, ведь «Вэлли Фордж» и оставшиеся на нем флотские получили места в раю, не успели мы достичь поверхности. В этой тесноте кораблям следовало двигаться еще и быстро (4,7 мильсек орбитальной скорости — это вам не погулять выйти), так что «Вэлли Фордж» столкнулся с «Ипром», и оба корабля погибли. Счастье, что мы уже покинули его стволы, ведь он еще продолжал отстрел, когда в него попали. Но я в тот момент уже летел вниз в своей капсуле. Уверен, наш ротный знал, что корабль погиб и половина Котят вместе с ним, потому что он был отстрелен первым и не мог не заметить, что нет связи с капитаном.

Но теперь его уже никак не спросишь об этом, он не вернулся. А я тогда понимал только, что творится явно не то, что нужно.

Следующие восемнадцать часов были сплошным кошмаром. Я не могу рассказать об этом — я почти ничего не помню. Только какие-то отдельные ужасные сцены вроде стоп-кадров. Я терпеть не могу пауков — и ядовитых, и всяких других; от паучка, забравшегося в кровать, у меня кожа мурашками покрывалась. О тарантулах я даже думать не мог и не мог в рот взять лобстера, или краба, или еще что-нибудь в том же роде. А когда я в первый раз увидел бага, душа моя мигом оказалась в пятках и принялась жалобно скулить. Только через секунду я сообразил, что уже убил его и можно больше не стрелять. Это, похоже, был рабочий, не думаю, что я остался бы в живых, будь это воин.

Впрочем, парням из К-9 пришлось еще хуже. Их должны были сбросить (если бы все прошло нормально) по краю нашего района; предполагалось, что неопсы проведут рейды в периферийной зоне и облегчат работу подразделений, которые должны были оборонять периферию. Эти калибаны, конечно, не были вооружены, если не считать зубов. Неопес должен слушать, смотреть и нюхать и обо всем увиденном докладывать по радио своему партнеру. Все, что у него есть, — это рация да еще бомба, которую пес или его напарник может взорвать в случае опасных ран или захвата в плен.

Захвата в плен несчастные псины не дождались; видать, почти все они подорвали себя, как только вошли в контакт. Встретив багов, они почувствовали то же, что и я, только сильнее. Теперь-то неопсов тренируют, чтобы они с самого детства не боялись ни вида, ни запаха багов. А тех же не тренировали…

И это было еще не все. Короче говоря, атака провалилась. Но я тогда, конечно, не знал, как все идет, я просто держался за Датчем, пытаясь стрелять или жечь все, что движется, и бросая гранаты в каждую дыру. Это сейчас я, убивая багов, не трачу зря боеприпасы и топливо, хотя так и не научился различать, где опасные, а где нет. Воином может быть только один из пятидесяти — но он стоит остальных сорока девяти. Их личное оружие куда легче нашего, однако оно не менее смертоносно. У них есть излучатели, лучи которых проходят сквозь нашу броню, — и режут тебя так же легко, как крутое яйцо, а совместные действия поставлены лучше, чем у нас: мозга, который командует их «отделениями», из нор не достать.

Нам с Датчем везло довольно долго: мы держали примерно квадратную милю, заваливая все норы бомбами и расстреливая все, что находили на поверхности, а топливо в скафандрах старались беречь на случай возможной опасности. Вообще-то идея была такая, что мы обороняем намеченный район, а подкрепление с более тяжелым вооружением прибудет, не встретив серьезного сопротивления. Это был не просто рейд — это был бой с целью захватить плацдарм, удержаться на нем, укрепиться, дождаться прибытия свежих сил и захватить или просто утихомирить всю планету.

Только у нас ничего не вышло.

Наш полувзвод все сделал как надо. Правда, мы оказались не в том месте и не могли связаться с соседними отделениями — комроты и сержант были убиты, и поэтому мы так и не перестроились. Но все же мы застолбили свой участок, отделение со специальным вооружением оборудовало себе укрепленную позицию, и мы были готовы держаться до прибытия свежих сил.

Только их не было. Они приземлились туда, где должны были приземлиться мы, столкнулись с недружелюбными аборигенами и сами попали в переделку. Только их и видели. Мы оставались на месте; неся потери, отбивались — пока не подошли к концу боеприпасы, топливо и даже энергия в скафандрах. Похоже было, что бой тянется пару тысяч лет.

Мы с Датчем продвигались по стеночке — из отделения спецоружия позвали на помощь, — когда земля внезапно разверзлась прямо перед Датчем, оттуда выскочил баг, а Датч упал.

Бага я сжег, бросил в дыру гранату, отчего она снова закрылась, и обернулся посмотреть, что случилось с Датчем. Он лежал, но повреждений на нем видно не было. Командующий взводом сержант имеет специальный монитор, показывающий ему состояние каждого во взводе, отличая мертвых от тех, кому просто нужна помощь. Но то же самое можно поглядеть вручную, нажав кнопку на поясе.

Я позвал Датча — он не ответил. Температура его тела была 99 градусов; дыхание, сердце, мозг — на нуле. Это было плохо — но, может, просто скафандр сдох? Ну да, если забыть про термометр — он-то работает, а если бы скафандр заглох раньше, чем человек, сдох бы и термометр. Во всяком случае, я сорвал с пояса специальную монтировку и принялся извлекать Датча из скафандра, стараясь в то же время наблюдать, что творится вокруг.

А потом в наушниках моего шлема раздался общий сигнал, которого век бы не слышать: «СПАСАЙСЯ КТО МОЖЕТ! Отбой! Отбой! Ловите пеленг и отступайте! Любой маяк, какой слышите! Шесть минут! Всем! Всем! Собирайтесь вместе, выручайте товарищей! Отступать к любому маяку! СПАСАЙСЯ…» Я заторопился.

Участь Датча стала очевидной, как только я вынул его из скафандра, потому я оставил его и помчался прочь. В следующий бросок я бы уже догадался забрать его боеприпасы, но сейчас мне было не до этого. Я просто несся прочь, стараясь поскорей достигнуть нашей огневой позиции.

Там уже никого не было, и я подумал, что все кончено — я потерялся и всеми оставлен. Затем я услышал сигнал сбора, но это был не «Янки Дудль» (как у катера с «Вэлли Фордж»), а «Милый плющ», мелодии этой я не знал. Но все же это был маяк. Я помчался к нему, расходуя последнее топливо в скафандре, примчался на катер едва к отлету и вскоре был уже на «Вуртреке», потрясенный настолько, что не помнил даже свой серийный номер.

Я потом слышал, некоторые называли это «стратегической победой», но я-то там был, я могу с уверенностью сказать: нам всыпали по первое число.

Через шесть недель — и будто на шестьдесят лет постарев — на базе планеты Санктори я сел в другой катер и прибыл на «Роджера Янга» в распоряжение сержанта Джелала. В мочке левого уха я носил разбитый череп с одной костью. Эл Дженкинс был со мной и носил такой же, а Котенок остался в стволе. Несколько уцелевших Котят были распределены по всему флоту; чуть не половина наших была потеряна при столкновении «Вэлли Фордж» с «Ипром», из остальных 80 процентов были потеряны на планете, поэтому власть имущие решили, что восстанавливать часть смысла нет — так что ее расформировали, документы сложили в архив и стали ждать, пока раны затянутся и роту Котят можно будет возродить с новым составом, но со старыми традициями.

Кроме того, в других частях тоже был приличный недокомплект.

Сержант Джелал принял нас тепло, сказал, что часть нам досталась хорошая, «лучшая во всем космофлоте», да и корабль приличный, а черепов в наших ушах будто и не заметил. На следующий день он повел нас к лейтенанту, который, смущенно улыбаясь, очень по-отечески с нами побеседовал. Я отметил, что Эл Дженкинс уже не носит своего золотого черепа. Я тоже спрятал свой, потому что заметил, что их не носит никто из Дикобразов Расжака.

Здесь это было не в обычае, потому что Дикобразы Расжака не смотрели на то, сколько боевых бросков у тебя было и какие; ты либо был Дикобразом, либо нет, и если нет, то плевать, кто ты такой. Раз уж мы пришли к ним не салажатами, а обстрелянными ветеранами, они приняли нас со всем возможным уважением и доброжелательством, но все же довольно официально — мы были гостями, а не членами семьи.

Однако меньше чем через неделю мы ходили с ними в бой и тогда уже превратились в своих — родных, настоящих Дикобразов; нас называли по именам и при случае отчитывали безо всяких — все равно мы теперь были братья по крови, и можно было одалживать нам и занимать у нас, и признавать за нами право спорить и иметь свое дурацкое мнение — и высказывать свое, прямо противоположное. Мы даже называли по именам наших непосредственных начальников, если только они не были «при исполнении». Сержант Джелал был «при исполнении» постоянно, если только не в увольнении, — тогда он был Джелли и изо всех сил старался показать, будто его княжеское звание среди Дикобразов ничего не значит.

Но лейтенант всегда был только «лейтенант», а не «мистер Расжак» и даже не «лейтенант Расжак». Просто «лейтенант», и в третьем лице. Нет бога, кроме лейтенанта, и сержант Джелал пророк его. Джелли мог сказать «нет» лично от себя, и это не подлежало обсуждению, по крайней мере для младших сержантов, но если он изрекал: «Лейтенанту это не понравится», то говорил ex cathedra, и вопрос считался решенным навсегда. Никто даже и не пытался выяснить, понравится это лейтенанту или нет. Слово было сказано.

Лейтенант был для нас как отец — он любил нас и баловал — и все же держался отстраненно не только на корабле, но и на Земле… разве что мы были на Земле во время боя. Но в бою — кто бы мог подумать, что офицер может заботиться о каждом во взводе, разбросанном по местности на сотни квадратных миль. Но он мог. Он мог мучительно переживать за каждого из нас. Как он ухитрялся присматривать за всеми, я сказать не могу, но посреди суматохи боя вдруг раздавался по командирской связи его голос: «Джонсон! Проверь шестое отделение! Смитти не в порядке!» И чаще всего лейтенант замечал непорядок прежде командира отделения Смитти.

Кроме того, можешь быть на все сто уверен — лейтенант не войдет без тебя в катер, пока ты жив. Баги в этой войне брали пленных, но Дикобразов Расжака среди них не было.

Ну а Джелли был нам матерью, он всегда был с нами и заботился о нас, но ни в коем случае не баловал. Он не докладывал лейтенанту о наших проступках — и среди Дикобразов никого не отдавали под трибунал и даже никого не выпороли. Джелли даже наряды вне очереди назначал не часто, у него были другие методы наказания. На ежедневном осмотре он мог оглядеть тебя с ног до головы и просто сказать:

— На флоте ты бы смотрелся неплохо. Почему бы тебе не оформить перевод?

И это действовало, ведь у нас считалось, что матросы космофлота спят, не снимая формы, и никогда не моются ниже воротничка.

Но Джелли не занимался дисциплиной среди рядовых, он поддерживал дисциплину среди своих сержантов и капралов и предоставлял им делать то же самое в отношении нас. Командиром моего отделения был Рыжий Грин. После пары вопросов, когда я понял, как хорошо быть Дикобразом, я задрал нос, почувствовал себя большим человеком и сказал кое-что Рыжему поперек. Он не доложил об этом Джелли — просто отвел меня в умывальную и задал мне трепку «средних размеров», после чего мы стали лучшими друзьями. Именно он позже рекомендовал меня на повышение.

На самом деле мы не могли знать, спят ли матросы в одежде, — мы держались своей части корабля, а они — своей, потому что они, показываясь у нас, не встречали теплого приема, если были не при исполнении, — в конце концов нельзя же якшаться с кем попало, так? У лейтенанта имелся кабинет во флотской части, но там мы практически не бывали, за исключением дежурств, да и то редко. Мы ходили в носовую часть нести охрану, потому что «Роджер Янг» был кораблем смешанным: капитан и пилоты — женщины, и еще несколько женщин — флотских; за тридцатой переборкой ближе к носу была женская часть — и два вооруженных МП день и ночь несли вахту у двери туда. В бою эта дверь, как и все гермодвери, задраивалась наглухо; броска никто из нас не пропускал.

Офицеры на дежурстве имели право заходить за тридцатую переборку, и все офицеры, включая лейтенанта, ели в тамошней смешанной столовой. Однако они там не задерживались, только ели и выходили. Может, на других корветах и по-другому, но на «Роджере Янге» было принято так. И лейтенант, и капитан Деладрие хотели, чтобы на корабле все было в порядке, — и так оно и было. И все-таки нести охрану было привилегией. Вроде как отдыхом — стоишь у двери, оружие наготове, пятки вместе, хорошо… И не думаешь ни о чем… Разве что становится теплей на душе при мысли, что сейчас, если повезет, ты можешь увидеть создание женского пола, пусть даже ты не имеешь права заговорить с ней не иначе, как по делу. А однажды меня даже вызвали в кабинет капитана, и она говорила со мной — так вот посмотрела прямо на меня и сказала:

— Передайте это, пожалуйста, главному механику.

Кроме чистки, в мои ежедневные обязанности по кораблю входило обслуживание электронного снаряжения под наблюдением «падре» Мигелаччо, командира первого полувзвода, примерно так я раньше работал под руководством Карла. Броски происходили не часто, и все каждый день работали. Если уж человек совсем ничего не умел, то драил переборки, которые, помнится, никогда не были настолько чистыми, чтобы это устраивало сержанта Джелала. Все шло по правилам МП — все дерутся и все работают. Нашим главным коком был Джонсон, сержант второго полувзвода, здоровенный дружелюбный детина из Джорджии — той, что в западном полушарии, не путайте, и поваром он был замечательным. К тому же у него всегда можно было что-нибудь выклянчить — он сам любил перекусить между приемами пищи и не видел причин отказать в этом другому.

Заботами падре, возглавляющим одно отделение, и кока, возглавляющим другое, мы всегда были в полном порядке — и душой и телом. Но если, скажем, оба попадут в переделку — кого из двух пойти выручать? Мнения по этому поводу расходились, возникали постоянные споры, но окончательное предпочтение так и не определилось.

«Роджер Янг» постоянно был в деле, и мы совершили немало бросков, все в разные места. Каждый бросок отличался от других ровно настолько, чтобы баги не могли раскусить схему нападения. Но спланированных крупных боев больше не было; мы занимались одиночными набегами, рейдами и патрулированием. На самом деле Земная Федерация была не способна на масштабные действия — операция «Багхауз» стоила нам слишком много кораблей и слишком много обученных солдат, необходимо было время, чтобы выправиться и обучить побольше народа.

В то же время маленькие быстрые кораблики — среди них «Роджер Янг» и другие корветы — пытались быть сразу везде, выбить врага из равновесия; наносили удар, а затем уходили. Мы, конечно, несли потери и латали дыры, когда ходили на Санктори за новым запасом капсул. Меня все еще трясло перед бросками, но на деле они шли не так уж часто, и на Земле мы оставались недолго. А между бросками день за днем проходила корабельная жизнь с Дикобразами.

Это был счастливейший период в моей жизни, хотя я этого и не сознавал, — просто жил, как все, и наслаждался жизнью.

И все было отлично, пока не погиб лейтенант.

Похоже, во всю мою жизнь не было мне так плохо.

Для горя у меня имелась еще и личная причина — моя мама была в Буэнос-Айресе, когда баги разрушили его.

Я узнал об этом, когда мы в очередной раз пришли на Санктори за капсулами и почтой — мне пришло письмо от тети Элеоноры. Она не указала, что письмо — на дальнее расстояние, и шло оно очень долго, будто своим ходом. Там было три строчки, и все — сплошные упреки. В общем, она обвиняла меня в смерти мамы. То ли я был виноват в том, что служу в армии и должен был предотвратить рейд багов, то ли она чувствовала, что мама поехала в путешествие из-за того, что меня не было дома, а я должен был быть, — понять было невозможно; и то и другое было в одной и той же фразе.

Я порвал письмо и постарался забыть о нем. Я решил, что оба родителя мертвы — ведь отец не отпустил бы маму одну в такую дальнюю поездку. Тетя Элеонора об отце не писала, но она не упомянула бы о нем в любом случае — ее привязанности были направлены исключительно на сестру. Я был почти прав: потом я узнал, что отец хотел ехать с мамой, но что-то его задержало, и он остался, с тем, чтобы вылететь следом через день. Но об этом мне тетя Элеонора не написала.

Через пару часов меня вызвал лейтенант и мягко спросил, не хочу ли я остаться на Санктори, пока корабль не вернется из очередного похода. Он сказал, что у меня накопилось довольно много выходных и я заодно могу использовать их. Не понимаю, откуда он узнал о моей потере, но он узнал все-таки. Я отказался и поблагодарил его, сказав, что предпочту подождать и использовать выходные вместе со всеми ребятами.

И я рад, что так поступил. Если бы я остался, то не был бы с лейтенантом, когда он погиб… а если так, то лучше бы мне и на свет не рождаться. Все произошло очень быстро и как раз перед возвращением. Парень из третьего отделения был ранен — не тяжело, но подняться не мог; ПКПВ пошел на помощь — и ему тоже досталось. Лейтенант, как обычно, тут же все заметил, наверное, проверил их состояние по своим приборам — теперь уже не узнать. Вначале он убедился, что ПКПВ еще жив, а затем подобрал обоих — по одному в каждой руке скафандра.

Он протащил их последние двадцать футов и передал в катер, остальные уже были на борту, оборона снята, и в него попали — насмерть.

Я нарочно не называю имен этих ребят — лейтенант пошел бы на помощь любому из нас или всем сразу — пока сам жив. Рядовым мог быть я — неважно. Какая разница, если нас покинул глава семьи… Глава семьи, носящей его имя, отец, сделавший нас теми, кто мы есть.

После того как лейтенант ушел от нас, капитан Деладрие предложила сержанту Джелалу перейти обедать в столовую на носу, вместе с другим начальством. Но он извинился и отказался. Видели вы когда-нибудь вдову, содержащую семейство так, будто глава семьи просто ненадолго ушел и сейчас вернется? Таков был и Джелли. Он только стал строже с нами, а его обычное «лейтенанту это не понравится» было большим, чем может выдержать человек. Джелли и говорил это нечасто.

Боевой распорядок он почти не менял. Вместо того чтобы повышать всех вокруг, он продвинул помкомандира второго полувзвода на пост сержанта взвода (временного), оставив командиров полувзводов, которых трудно было кем-либо заменить, на месте, а меня повысил до помощника командира отделения, то есть, значит, в капралы. Сам он вел себя так, будто лейтенант ненадолго отлучился, а он, как обычно, только выполняет его приказы.

Это и спасло нас.

Глава 11

Когда мы вернулись на корабль из набега на тощих, в котором потеряли Диззи Флореса, и сержант Джелал впервые исполнял обязанности комвзвода в бою, один из артиллеристов, встречавших катер, спросил:

— Ну как оно там?

— Как обычно, — ответил я коротко. Наверное, замечание его было дружеским, но я чувствовал себя очень противоречиво и не в настроении был болтать — тоска по Диззи, гордость, что я все-таки разыскал и доставил его на катер, и горечь оттого, что все это было напрасно, все это мешалось с опустошенностью, но и радостью оттого, что я снова на корабле и можно осмотреть свои руки-ноги и убедиться, что они на своих местах. И кроме того, как можно говорить о броске с человеком, который никогда не ходил в десант?

— Как обычно, говоришь? — переспросил он. — Весело вам живется… Месяц валяете дурака — полчаса работаете. Мы вот стоим вахту через две, и только успевай поворачивайся.

— Да, похоже на то, — согласился я и пошел к себе. — Некоторые из нас вообще исключительно везучие.

— Эй, служба, не заводись по пустякам, — сказал он вслед.

В чем-то артиллерист был прав. Мы, десантники, вроде авиаторов механизированных войн старого времени — их долгая и нелегкая военная карьера состояла лишь из нескольких часов полетов-боев лицом к лицу с врагом, все остальное — тренировки, подготовки, вылет, возвращение, чистка, подготовка к следующему вылету, а в промежутках — практика, практика и практика. В следующий бросок мы пойдем не раньше чем через три недели, и это будет другая планета другой звезды — еще одна колония багов. И возможно такое только благодаря тяге Черенкова — от одной звезды до другой далековато.

В то время я получил капральские лычки, сержант Джелли назначил меня капралом, а за отсутствием нашего собственного командира утвердила назначение капитан Деладрие. Теоретически я считался временно исполняющим обязанности, пока в МП не откроется вакансия и назначение не утвердят в штабе, но это ничего не значило — люди гибли так часто, что вакансий было куда больше, чем тех, кто должен их заполнять. Я стал капралом тогда, когда Джелли сказал, что я капрал, а все остальное — канцелярщина.

Но насчет «валять дурака» тот артиллерист загнул. Пятьдесят три скафандра нужно проверять, обслуживать и чинить перед каждым броском, не считая еще оружия и спецэкипировки. Иногда Мигелаччо списывал скафандр, Джелли утверждал списание, а корабельный инженер-оружейник, лейтенант Фарли, решал, что починить скафандр можно лишь на базе, и тогда со склада вытаскивали новый, который требовалось «размораживать», а процесс этот не из простых, не считая того, что парень, которому скафандр достанется, будет еще обкатывать его.

Так что мы были жутко заняты.

Однако и развлекаться успевали. Для этого была масса способов — от игры в «чет-нечет» до соревнования за право именоваться лучшим отделением. И еще у нас был лучший джаз-банд на несколько кубических световых лет (возможно, другого джаз-банда в этом пространстве не было вовсе), с сержантом Джонсом и его трубой. Он мягко вел партию в гимнах, а когда надо, дудел так, что из стальных переборок вылетали заклепки. А после того как наша капитан Деладрие без всяких расчетов траектории вышла в точку рандеву, чтобы забрать нас, наш взводный металлист, рядовой первого класса Арчи Кемпбелл, изготовил для нее модель «Роджера Янга», и все мы расписались, а Арчи выгравировал наши подписи на металлической подставке под надписью: «Превосходнейшему пилоту Иветте Деладрие с благодарностью от Дикобразов Расжака». Потом мы пригласили ее обедать с нами, и весь обед играл наш Дикобраз-Даунбит-Комбо, а потом самый младший из нас преподнес ей модель. Она прослезилась и поцеловала его — а потом и Джелли, отчего тот побагровел, как свекла.

Раз я получил капральские шевроны, следовало разобраться с Эйсом, ведь Джелли хотел, чтобы я был ПКПВ взвода. Это, конечно, не так уж хорошо — ступенек лучше не пропускать. Мне бы стать сперва командиром отделения, а не прыгать через головы сразу в ПКПВ. И Джелли это знал прекрасно, но я тоже прекрасно знал, что он не хочет слишком уж менять тот порядок, какой был при лейтенанте. Командиров отделений и полувзводов для этого следовало оставить на местах.

Тут для меня возникала такая не шибко приятная проблема: все три капрала, которые как командиры расчетов должны подчиняться мне, на самом деле были старше — и все-таки, если сержант Джонсон найдет свои метр на два в следующем десанте, это не только лишит нас отличного повара, это еще и поднимет меня до командира отделения. А раз так, то не должно быть никаких загвоздок с теми приказами, которые я буду отдавать, и, во всяком случае, в бою не время с ними разбираться. Значит, следует разъяснить обстановку сейчас, до следующего броска.

Проблему представлял из себя Эйс. Он был не только старшим из трех — он был капралом-профессионалом и намного старше меня. Если со мной смирится Эйс, с остальными двумя не будет проблем.

На корабле между нами никаких трений не было. После того как мы вместе выручали Флореса, он стал ко мне достаточно терпимым. С другой стороны, нам и не из-за чего было спорить — корабельные обязанности нас не сталкивали, разве что несение охраны да еще поверка, но тут уж собираются все вместе. Однако это можно было почувствовать. Он не считал меня за командира.

Поэтому, как только появилось время, я пошел к нему. Он лежал на своей койке и читал книжку — «Космические рейнджеры против Галактики». Неплохие байки, разве что сомнения берут, когда воинская часть проходит через такие переделки с мизерными потерями. Библиотека на корабле была богатая.

— Эйс, я к тебе.

— Чего? — он взглянул на меня. — Нету меня, нету! Мое дежурство кончилось.

— Ты мне нужен сейчас. Оставь книжку.

— Чего тебя свербит? Я главу дочитать хочу.

— Да брось ее, Эйс. Если не можешь оторваться, давай расскажу, чем там кончилось.

— Если расскажешь, шею сверну.

Однако он отложил книжку, сел и приготовился слушать.

— Эйс, я насчет организации командования в отделении — ты ведь старше меня, и надо бы тебе быть ПКПВ.

— А, опять ты про это!

— Точно. Думаю, мне бы надо пойти к Джонсону и попросить его обсудить это у Джелли.

— Ну да?

— Точно. Надо бы именно так.

— Так, значит? Ты, сынок, послушай-ка меня. Я против тебя ничего не имею. Ты здорово держался, когда мы пошли за Диззи, это точно. Но, если хочешь получить расчет, откопай его где хочешь, только на мой глаз не клади. Не фиг, мои парни для тебя и картошки не станут чистить.

— Это твое последнее слово?

— Точно, первое, последнее и единственное. Я вздохнул.

— Так я и знал. Просто хотел еще раз убедиться. Что ж, ничего не поделаешь. Только вот что. Я тут случайно заметил, что в умывальне не убрано… и, думаю, нам с тобой нельзя этого так оставлять. Так что оставь пока свою книжку. Как Джелли говорит, младшие командиры всегда на дежурстве.

Он не двинулся. Потом сказал тихо:

— Салажонок, думаешь, без этого не обойтись? Я ж говорю, ничего против тебя не имею.

— Похоже на то.

— А думаешь, справишься?

— Да попробую.

— Тогда ладно. Пойдем поглядим, что там такое.

Мы пошли в умывальную, выперли оттуда рядового, собравшегося принять душ, в котором он вовсе не нуждался, и заперли дверь. Эйс сказал:

— Ну как, салажонок, на чем договоримся?

— Ну… я не собираюсь убивать тебя.

— Понято. И костей ломать не будем — ничего такого, что может помешать пойти в следующий десант. Разве что нечаянно что-нибудь случится. Идет?

— Идет. Погоди, надо бы рубаху снять.

— Испачкать боишься…

Эйс расслабился. Я начал снимать рубашку, и он ударил меня в колено. Без злобы. Решительно и без колебаний.

Но моего колена там уже не было — меня тоже кое-чему учили.

Настоящий бой длится, как правило, секунду или две — этого времени достаточно, чтобы убить человека, отключить его или сделать неспособным продолжать бой. Но мы договорились серьезных травм не наносить, а это уже другое дело. Оба мы были молоды, в отличной форме, отлично натренированы и приучены терпеть боль. Эйс был потяжелей, а я, похоже, побыстрее. При таких обстоятельствах все дело в том, кто первым будет выбит из колеи — или кому скорее повезет. Но нам на везение рассчитывать не приходилось — мы ведь солдаты и профессионалы.

Поэтому все затянулось надолго. Утомительно и больно. Подробности были обычными, а поэтому не стоит их описывать. Да и времени на запоминание подробностей у меня не было.

Потом вдруг оказалось, что я лежу на спине, а Эйс брызжет мне в лицо водой. Он поднял меня и прислонил к переборке.

— Тресни мне.

— А?

В глазах у меня двоилось.

— Джонни… ну, тресни.

Лицо его расплывалось у меня перед глазами. Я с трудом собрался и ударил, изо всех сил. Их едва хватило бы, чтобы убить полудохлого москита. Глаза Эйса закрылись, и он шлепнулся на палубу, а я вцепился в стойку, чтобы не последовать его примеру.

Он медленно поднялся и потряс головой.

— Ладно, Джонни, я все понял. Больше не буду на тебя бычиться… и никто в отделении — тоже. Ладно?

Я кивнул, и голова моя дико заболела.

— Руку?

Я пожал его руку, что тоже было здорово больно.

Наверное, любой знал о ходе войны больше нас, хоть мы и находились собственно на фронте. Это, конечно, было уже после того, как баги через тех тощих вычислили нашу родную планету и провели налет на нее, уничтожив Буэнос-Айрес и превратив «отдельные инциденты» в настоящую войну; но еще до того, как мы собрались с силами, а тощие объявили войну багам и фактически стали нашими союзниками. Сколько-нибудь эффективную защиту Земли организовали через Луну (мы тогда не знали об этом), но, честно говоря, Земная Федерация проигрывала войну.

Об этом мы тоже не знали. Не знали даже, что используются любые средства к развалу альянса против нас и привлечения тощих на нашу сторону. Самое большее, что нам об этом говорили, — инструкции перед рейдом, в котором погиб Флорес, которые гласили: разрушить как можно больше, но убивать аборигенов только в крайнем случае.

Чего человек не знает, того он не расскажет, если его возьмут в плен, и ни наркотики, ни пытки, ни промывание мозгов, ни бесконечное лишение сил не вытянут из него тайны, которую он не знает. Поэтому нам говорили только то, что нам нужно было знать из тактических соображений. Раньше, бывало, солдат оповещали о том, что дела плохи, и после этого проигрывали окончательно, потому что люди не знали, за что они дерутся и зачем, и потому не особо усердствовали. Но в МП дела обстоят не так. Каждый из нас с самого начала был добровольцем, по той или иной причине — хорошей либо плохой. Но теперь мы деремся потому, что мы — МП. Мы — профессионалы, с настоящим «esprit de corps». Мы были Дикобразами Расжака, лучшим, туды его, взводом, во всей, растуды ее, МП. Мы забирались в капсулы, потому что Джелли говорил «пора», а когда мы прибывали вниз, то дрались потому, что именно для этого предназначены Дикобразы Расжака.

Мы в самом деле не знали, что проигрываем.

Баги — яйцекладущие. И они не просто откладывают яйца, они могут держать их про запас, чтобы потом подогреть и высидеть. Если мы убьем воина, или тысячу, или десять тысяч, то замена будет им разогрета и готова к службе еще до того, как мы прибудем на базу. Если хотите, можете вообразить, как баг, наблюдающий за количеством населения, звонит по фону вниз и говорит:

— Джо, подогрей-ка там десять тысяч воинов, чтобы были готовы к среде… и еще скажи инженерам, чтобы запускали резервные инкубаторы Н, О, П и Р, спрос растет.

Я, конечно, не хочу сказать, что у них все именно так и происходит, но результаты те же. Хотя было бы ошибкой думать, что ими управляет слепой инстинкт, как муравьями или термитами. Их действия так же разумны, как наши (неразумные расы не могут строить звездолеты!), и гораздо лучше скоординированы. Нам нужен минимум год на то, чтобы обучить рядового драться и чтобы его действия соотносились с действиями товарищей. А воин-баг от рождения все это умеет.

Всякий раз, когда мы теряем одного МП на тысячу багов, они могут праздновать победу. Нам приходилось ценой собственной шкуры выяснять, насколько эффективен тоталитарный коммунизм, если народ эволюционным путем приспособлен к нему. Комиссары багов заботились о сохранении солдат не больше, чем мы заботимся об экономии боеприпасов. Возможно, вы заметили, что неприятности с багами очень напоминают те беды, которые доставила Китайская Гегемония Русско-Англо-Американскому Альянсу. С «уроками истории» та беда, что их усваиваешь как следует, только получив по шеям.

Но мы учились. Технические инструкции и тактические установки гласили: опыт каждого боя с багами распространять по всему флоту. Мы узнали, как отличить рабочих от воинов — если есть время, можно по форме панциря, а если нет, можно и проще: идет на тебя, значит, воин, бежит — рабочий, можешь спокойно повернуться к нему спиной. Мы научились даже не тратить патронов на воинов иначе как для самозащиты — мы просто шли прямо в их норы. Найдя нору, во-первых, следует бросить в нее газовую бомбу, которая взорвется через несколько секунд, выпустив маслянистую жидкость, которая, испаряясь, превращается в нервно-паралитический газ для багов (нам он вреда не приносит). Газ этот тяжелее воздуха и потому продолжает спускаться вниз, а потом ты просто используешь еще одну бомбу — со взрывчаткой — и заваливаешь нору. Мы все еще не знали, проникает ли газ настолько глубоко, чтобы убить королеву, но зато можно было с уверенностью сказать, что багам такая тактика пришлась не по вкусу: наша разведка через тощих и тех, кому удалось вернуться от багов, однозначно подтверждала это. Кроме того, мы полностью вычистили этим способом их колонию на Шеоле. Может, они и ухитрились эвакуировать королеву и мозговиков… но мы хотя бы научились воевать с ними.

Но для Дикобразов Расжака эти газовые бомбы были просто еще одним видом оружия, который следовало применять согласно приказу, в порядке номеров, — и живо.

Время от времени мы приходили на Санктори за новыми капсулами. Запас капсул приходилось пополнять (как и личный состав), и за этим нужно было возвращаться на базу, даже если генераторы Черенкова позволяют еще дважды облететь Галактику. Как раз перед возвращением пришло уведомление о том, что Джелли утвержден в звании лейтенанта вместо Расжака. Джелли попытался скрыть это, но капитан Деладрие сделала официальное объявление и потребовала, чтобы он приходил есть в столовую с другими офицерами. Но все остальное время он проводил с нами.

Мы уже провели несколько бросков с ним в качестве командира взвода и начали привыкать к отсутствию лейтенанта. Это все еще было тяжело, но ко всему привыкаешь. После назначения Джелала среди ребят пошли толки, что нужно бы нам назваться по имени начальника, как в прочих командах.

Джонсон, как старший, пошел и сказал об этом Джелли, а меня взял с собой ради моральной поддержки.

— Что? — буркнул Джелли.

— Серж… то есть лейтенант. Мы тут с ребятами подумали…

— О чем?

— Ну, ребята, значит, все обговорили и подумали… то есть сказали, что часть надо бы назвать: «Ягуары Джелли».

— Сказали, значит? И сколько ребят хотят носить это имя?

— Все, — просто сказал Джонсон.

— Вот как… Пятьдесят два согласны… я один против. Большинство — против!

Больше эту тему никто не поднимал. Вскоре мы подошли к Санктори. Я был рад оказаться здесь — псевдогравитация на корабле уже два дня была отключена. Пока главный механик возился с ней, мы вынуждены были болтаться в невесомости — что я ненавидел лютой ненавистью. Настоящего космонавта из меня никогда не выйдет. Земля под ногами куда лучше. Весь взвод получил десять дней на отдых и был расквартирован в казармах базы.

Я так никогда и не узнал ни координат Санктори, ни сложного номера его звезды. Лучший способ не проболтаться — ничего не знать. Местонахождение базы — вещь более чем совершенно секретная; это известно только капитану, офицерам-пилотам, ну и еще кому надо. И, я так понимаю, каждому из них дана гипноустановка совершить самоубийство, чтобы не быть взятым в плен. А мне всего этого лучше и не знать. Ведь даже если допустить возможность захвата лунных баз и самой Земли, то Федерация удержит за собой еще много таких планет, как Санктори, так что даже при таком несчастье еще нет нужды сдаваться.

Однако я могу сказать, какой он из себя — почти как Земля, только более заторможенный в развитии.

Просто недоразвит, как ребенок, который десять лет учится махать ручкой «до свидания», а уж делать из песка пирожки не научится никогда. Он похож на Землю так, как вообще могут две планеты походить одна на другую: тот же возраст, если верить планетологам, и звезда того же возраста и типа, что и Солнце, если верить астрофизикам. На нем полно всякой там флоры и фауны, и атмосфера подходящая, как на Земле, да и климат тоже. Здесь даже Луна есть такая же большая, как у Земли, и приливы такие же.

И со всеми этими прекрасными задатками Санктори с трудом сполз со старта. Условий для мутаций там абсолютно нет — уровень естественной радиации намного ниже земного. Типичные высокоразвитые формы растительной жизни здесь — громадные примитивные папоротники, а из животных — пранасекомые, не умеющие даже объединяться. Я не говорю о том, что сюда завезли мы — наш материальчик способен был разбить аборигенов наголову.

Раз здешний прогресс сдерживался нулевым уровнем радиации (почти нулевым), а поэтому условий для мутаций не было, санкторианские формы жизни просто не имели никаких шансов к развитию и конкуренции не выдерживали. Их генетический фонд сохранялся неизменным слишком долгое время, они не могли приспосабливаться — как если бы кого-то вынудили играть партию в бридж с одними и теми же картами целую вечность, без всякой надежды на успех.

Пока они конкурировали только друг с другом, все шло тихо — идиоты среди идиотов, что тут говорить. Но когда на планету попали соперники, привыкшие к высокой радиации и жесткой конкуренции, туземные виды тут же сошли с дистанции. В общем, все — в пределах школьной биологии… но один умник с исследовательской станции однажды навел меня на одну мысль.

А что же будет с людьми, колонизировавшими Санктори?

Не с проезжими, вроде меня, а с теми, кто родился и живет здесь и чьи потомки будут жить здесь, даже черт знает в каком поколении — что будет с этими потомками со временем? В общем, для отдельного человека отсутствие облучения вовсе не опасно — даже для здоровья полезней: всякие лейкемии и кое-какие формы рака здесь почти неизвестны. Кроме того, сейчас экономическая ситуация сложилась в их пользу: когда они засевают поле земной пшеницей, то даже с сорняками бороться не надо. Земная пшеница вытеснит здесь что угодно.

Но развиваться потомки этих колонистов не будут. Во всяком случае, дальше имеющегося уровня. Тот парень говорил, что они могут немного улучшить свою породу от других причин: свежая кровь, добавляемая иммигрантами, и естественная перетасовка собственных генотипов — но все равно это гораздо меньше, чем эволюционный потенциал Земли или другой обычной планеты. Так что же тогда будет? Может, они останутся на сегодняшнем уровне, пока остальное человечество уйдет далеко вперед, а они будут среди него живыми ископаемыми, будто питекантроп на космическом корабле?

Или они озаботятся благом потомков и сами начнут регулярно облучаться рентгеном, а может, и производить несколько ядерных взрывов каждый год, чтобы атмосфера выбрасывала радиоактивные осадки? (Для блага потомков примирившись с сиюминутной опасностью переоблучиться.)

Тот малый предсказывал, что никто не будет делать ничего. Он говорил, человек — существо слишком индивидуальное и эгоцентричное и не склонен шибко задумываться о том, что будет потом. Он говорил, что генетическое обеднение каких-то грядущих поколений из-за отсутствия радиации — такая штука, о которой большинство людей вообще не способно беспокоиться. И конечно, это произойдет в очень далеком будущем — эволюция даже на Земле работает очень медленно, так что развитие какого-либо нового вида — это вопрос многих, многих тысяч лет.

Не знаю. Да я, черт побери, в пятидесяти процентах случаев не знаю, как сам поступлю, откуда же мне знать, что станут делать абсолютно чужие мне колонисты? Но в одном я был уверен: Санктори когда-нибудь будет заселен полностью — или нами, или багами. А может, и кем еще. Это — настоящая Утопия, и, если учесть бедность этого края Галактики планетами, пригодными для обитания, Санктори не пропадет даром, взращивая примитивные формы жизни.

А пока что это — отличное место, во многих отношениях лучшее для проведения выходных, чем Земля. Во вторую очередь — здесь громадное количество штатских, больше миллиона, и все они — не самые плохие экземпляры своей породы. Они знают, что идет война. Больше половины работают на Базе или в военной промышленности, остальные производят пищу и продают ее флоту. Они, можно сказать, кровно заинтересованы в войне и, кроме этих причин, уважают форму и тех, кто носит ее. И никак иначе. Если МП входит в магазин, хозяин говорит ему «сэр» и действительно имеет в виду именно это, даже если собирается всучить ему какую-нибудь ерунду за бешеные деньги.

Ну а в первую очередь, конечно, то, что половина этих штатских — женщины.

Только тот, кто бывал в долгих патрульных полетах, способен как следует понять меня. Там ты ждешь не дождешься своей очереди нести караул ради привилегии стоять два часа из шести спиной к переборке тридцать и слушать их голоса. Не знаю, может, на кораблях с мужским экипажем полегче… но я говорю про «Роджер Янг». Это здорово — знать, за что ты дерешься, что это не просто плод твоего воображения.

Кроме прекрасной половины штатских, на Санктори в наземных службах работают сорок процентов женщин-госслужащих. Представьте их всех вместе — и получится самое прекрасное зрелище в обозримой Вселенной.

И, кроме этих неоспоримых преимуществ, здесь еще здорово заботятся о том, чтобы выходные твои не прошли даром. Большинство штатских работают на двух работах: у них круги под глазами от недосыпания, чтобы доставить удовольствие тем, кто на службе у правительства. Черчилль-роуд, ведущая от базы к городу, с обеих сторон уставлена заведениями, предназначенными освободить человека от денег, которые ему все равно негде больше потратить, под приятный аккомпанемент музыки, закусок и прочих развлечений.

И если ты даже способен миновать все эти капканы по причине наступившего безденежья, то в городе имеется множество не менее замечательных мест (и девушек тоже), предоставленных нам в бесплатное пользование, — совсем как наш клуб в Ванкувере, только здесь нам рады даже еще больше.

Санктори, и особенно Санто-город, показался мне местом настолько идеальным, что я даже начал прикидывать, не остаться ли здесь, когда кончится срок моей службы. В конце концов, черт с ними, с потомками (если они вообще будут через двадцать пять тысяч лет) — будут ли у них длинные зеленые щупальца, или только руки да ноги, как у меня. Тот тип, профессор с исследовательской станции, не смог напугать меня последствиями отсутствия радиации: судя по тому, что я вижу вокруг, человеческая раса уже и так развилась дальше некуда.

Никаких сомнений, что джентльмен-бородавочник того же мнения относительно леди-бородавочницы, a paз так, оба мы искренни.

Были тут и другие возможности для отдыха. С удовольствием вспоминаю один вечер, когда столик Дикобразов вступил в дружескую дискуссию с группой флотских (не с «Рождера Янга»), сидевших за соседним столом. Спор был горячий и немного шумный, и несколько полицейских Базы примчались и прервали его посредством парализаторов, как раз когда мы готовили контраргумент. Но все прошло нормально, разве что за мебель пришлось заплатить — комендант Базы считал, что человеку на отдыхе требуется малость свободы, — до тех пор, пока он не подпадает под что-нибудь из «тридцати одного способа круто подсесть».

Казармы, в которых нас расквартировали, тоже были на высоте — не то чтобы слишком роскошные, но вполне комфортабельные, пищемет здешний работал двадцать пять часов в сутки, и всю работу делали штатские. Ни тебе побудок, ни отбоев — ты на самом деле в отпуске и, если хочешь, можешь вообще не являться в казармы. Впрочем, я возвращался всегда — глупо тратить деньги на отели, когда здесь у тебя чистая мягкая койка. А деньгам найдется лучшее применение. И поспать вволю тоже неплохо — девять часов сна хватает с избытком, и у тебя еще целый день свободен — я отсыпался за все время, прошедшее со дня операции «Багхауз».

Нам было ничуть не хуже, чем в отеле. Мы с Эйсом заняли комнату на двоих в секции для младших командиров. Однажды, когда выходные уже почти подошли к концу, я вернулся под утро и собирался проспать до местного полудня, но Эйс стал трясти мою койку:

— Живо, солдат! Баги атакуют!

Я сказал ему, куда он может засунуть своих багов.

— Вставай, пошли, — настаивал он.

— Тугриков нет.

У меня было свидание с одним химиком с исследовательской станции (конечно, женского пола и очень привлекательной). На Плутоне она познакомилась с Карлом, Карл написал мне и просил разыскать ее, если когда-нибудь попаду на Санктори. У нее были ярко-рыжие волосы и здорово дорогие вкусы. Видно, Карл наболтал ей, что у меня должна быть куча денег, избыток которых не идет мне на пользу, и она решила, что эта ночь как раз подходит, чтобы узнать, что такое из себя представляет местное шампанское. Я не хотел подводить Карла и скрыл, что у меня только жалованье пехотинца. Она получила свое шампанское, а я тем временем пил «напиток из свежих ананасов», как значилось в меню (ананасами он и не пах!). Кончилось все это тем, что я пошел домой пешком — такси почему-то бесплатно не возят. Ладно, дело того стоило. В конце концов, что такое деньги? Я, конечно, имею в виду деньги за багов.

— Ладно, ерунда, — сказал Эйс. — Могу тебе подкинуть — мне вчера ночью повезло. Встретил одного флотского, без всякого понятия о вероятности.

Словом, я встал, побрился, принял душ, а потом мы пошли к пищемету и взяли по полдюжины крутых яиц, и чего-то вроде картошки, и ветчины, и горячих оладий, и еще разной еды, а потом пошли в город, чтобы поесть как следует. Идти по Черчилль-роуд было жарко, и Эйс решил остановиться в кантине. Я решил посмотреть, может, хоть здесь ананасный напиток настоящий. Настоящим он и здесь не был, зато был холодным. Ну нельзя же требовать всего сразу!

Мы потолковали на эту тему, и Эйс заказал по второму кругу. Я попробовал клубничный напиток — то же самое. Эйс долго глядел в свой стакан, а затем вдруг сказал:

— А ты никогда не думал учиться на офицера?

— Чего? Ты что, с дуба свалился?

— Не-е. Ты погляди, Джонни: война никак не кончается. Это все ерунда, что они там пропаганду людям на уши вешают, мы-то с тобой знаем, что баги успокаиваться не хотят. Так почему бы тебе не подумать о будущем? Как говорится, если хочешь играть в оркестре, то лучше махать дирижерской палочкой, чем таскать громадный барабан.

Слушать такие вещи было удивительно. Особенно от Эйса.

— А ты сам? Ты не собираешься выдвигаться в офицеры?

— Что? Ты, сынок, что-то не то ляпнул. У меня и образования никакого, да еще я на десять лет тебя старше. А твоего образования хватит на вступительные экзамены в офицерское училище. КИ у тебя тоже подходящий. Могу поспорить — если пойдешь в профессионалы, выслужишь себе сержанта еще раньше, чем я. А на следующий день отправишься в училище.

— Нет, ты точно свалился с дуба.

— Ты слушай, что тебе папочка говорит. Не надо бы повторять, но ты достаточно туп, усерден и искренен, чтобы стать офицером. За таким люди куда угодно пойдут. А я — я рожден быть младшим командиром и в способностях ограничен, и не такой энтузиаст, как ты. Когда-нибудь стану сержантом, а потом отслужу свои двадцать лет и уйду в отставку — на какую-нибудь похожую работу, хоть в полицию, что ли… женюсь на прекрасной полненькой даме, у которой запросы невелики, вроде моих, займусь спортом и рыбалкой и буду жить потихоньку в свое удовольствие.

Эйс остановился и перевел дух.

— А ты — ты будешь служить и, может, дослужишься до высокого чина и погибнешь со славой, а я прочитаю об этом в газете и гордо скажу: «Когда-то я знавал его. Что там, я даже давал ему в долг — мы тогда были капралами». Ну, каково?

— Никогда не думал об этом, — тихо сказал я. — Я только хотел отслужить срок.

Он кисло ухмыльнулся.

— Ты что, видел, чтобы у кого-нибудь срок кончился? Все еще думаешь о двух годах?

Он попал в точку. Пока длится война, срок не кончится — по крайней мере у пехотинца. Сейчас разговоры о сроках — это показатель отношения к службе. Те, кто частенько о них упоминает, тот чувствует, что он здесь человек временный, а мы обычно говорим: «Когда кончится эта проклятая война…» А кадровый вояка вообще не говорит таких вещей — ему служить до отставки или до искупления всех грехов.

Хотя, с другой стороны, это и для нас почти так же. Но если захочешь стать кадровым и не сможешь дослужить до двадцати лет… что ж, уговаривать не станут — кому нужен человек, который не желает служить дальше? Только с правом полного гражданства может выйти неувязочка.

— Может, и больше двух лет, — согласился я. — Но война же не вечно будет длиться?

— Вот как?

— Ну как же…

— Черт меня возьми, если я знаю. Мне об этом не докладывают. Но, похоже, тебя не это заботит, Джонни. Есть девчонка, которая ждет тебя?

— Нет. То есть была, но мы, похоже, «останемся друзьями».

Тут я соврал. Это было просто выдумано, потому что Эйс ожидал чего-нибудь в таком роде. Кармен не была моей девчонкой да и никого не «ждала», хотя иногда писала мне «Дорогой Джонни», когда вообще писала.

Эйс понимающе кивнул.

— Да все они такие. Лучше уж выйдут замуж за штатского, чтобы всегда было кого пилить, когда настроение плохое. Ерунда все это, сынок. Когда выйдешь в отставку, их будет больше, чем нужно нормальному человеку. Да и годы для женитьбы будут более подходящие. Для молодого брак — сплошной кошмар, а для старика — комфорт!

Он заглянул в мой стакан.

— Тошнит меня, когда я гляжу, как ты пьешь эти помои.

— А мне от твоей дряни, думаешь, лучше?

Эйс пожал плечами.

— О вкусах не спорят. Так ты думай, ага?

Ладно.

Вскоре Эйс пошел играть в карты, а я отправился гулять — мне надо было подумать.

Пойти в кадровые? Кроме всяких разговоров об офицерском училище — хочу ли я становиться кадровым? Я ведь пошел на службу, чтобы получить гражданские права, так? А если пойду в кадровые, то буду так же далек от права голосовать, как если бы вовсе не служил… потому что пока носишь форму, голосовать нельзя. Конечно, так и должно быть — ведь если позволить Дикобразам голосовать, какой-нибудь идиот может проголосовать за то, чтобы не ходить в десант. А этого быть не должно.

Стало быть, я хотел выслужить свое избирательное право.

Или нет?

Меня на самом деле так заботила политика? Нет, просто это престижно и почетно — иметь статус гражданина.

Или не поэтому?

Я даже для спасения собственной жизни не смог бы разобраться, зачем пошел на службу.

В конце концов, гражданин — это не просто имеющий право голоса, наш лейтенант был гражданином в высшем смысле этого слова, пусть он и не прожил так долго, чтобы успеть хоть раз проголосовать, — он «голосовал» каждый раз, когда шел в десант.

И я тоже!

В мозгу моем будто зазвучал голос подполковника Дюбуа:

— Гражданство — это вопрос личного отношения, состояние сознания, подсознательная уверенность в том, что целое больше части… и эта часть может гордиться, если отдаст жизнь за то, чтобы целое продолжало жить.

Я все еще не знал, стремлюсь ли заслонить своим одним-единственным телом «родной дом от бедствий войны» — меня все еще трясло перед каждым броском, а «бедствия» выходили очень уж опустошительными. Но все же теперь я понимал, о чем хотел сказать подполковник Дюбуа. МП — это мое, а я полностью принадлежу МП. Что делает вся МП, то делаю и я. Патриотизм для меня слишком туманен и непонятен, но МП заменила мне покинутую семью и братьев, которых у меня никогда не было, и была мне ближе, чем даже Карл. И если я оставлю ее, я пропал.

Так почему бы мне не пойти в кадровые? Отлично. Но что же делать с училищем? Это же совсем другое дело. Я вполне мог себе представить, как отслужу двадцатку, а затем буду прохлаждаться, как описывал Эйс: на груди — планки, на ногах — тапочки… или вечер в Клубе ветеранов, воспоминания о былых временах с товарищами… Но училище? Теперь я услышал Эла Дженкинса — как-то мы спорили о подобных вещах:

— Я рядовой! И собираюсь рядовым и остаться! Пока ты рядовой, с тебя и спросу никакого, кому это надо — быть офицером? Или пусть даже сержантом? Дышишь ведь тем же самым воздухом, верно? И ешь то же самое. Ходишь в те же места и точно так же идешь в бросок. Одна разница — забот никаких!

Эл попал в точку. Что мне дали эти лычки — только лишние неприятности.

И все-таки я знал, что стану сержантом, если мне предложат. Отказаться нельзя — в армии нельзя отказываться, следует выполнять, что говорят. Например, сдавать экзамены.

Но неужели это можно? Неужели я могу стать таким же, как лейтенант Расжак?

И я не заметил, как ноги привели меня прямо к училищу. Вот уж не думал, что меня сюда занесет! На плацу гоняли рысью роту кадет, и выглядели они точно как салажата в учебном лагере. Солнце припекало, и казалось это все не таким заманчивым, как, скажем, треп в «предбаннике» «Роджера Янга» — там-то меня никто не заставит маршировать дальше тридцатой переборки — я уже закончил свою учебку, можно сказать, свое отмаршировал.

Я немного поглазел на них, взопревших в своей форме, я послушал, как их отчитывают — тоже сержанты. Да, неделя воспоминаний. Я покачал головой и пошел прочь — прямиком в наши казармы и в офицерской половине нашел комнату Джелли.

Он был дома, сидел, задрав ноги на стол, и читал журнал. Я постучал по косяку. Он поднял глаза и буркнул:

— Ну?

— Серж… то есть лейтенант…

— Давай, выкладывай!

— Сэр, я хочу стать кадровым военным. Он опустил ноги под стол:

— Протяни сюда правую руку.

Затем, обругав меня на чем свет стоит, вытянул ящик стола и достал оттуда мои документы.

Он уже приготовил их. Бумаги только ждали моей подписи. А я даже Эйсу не сказал. Каково?

Глава 12

«Роджер Янг» вновь вернулся на базу за новыми капсулами и новой живой силой. Эл Дженкинс получил искупление грехов, прикрывая отход; тогда же погиб и падре. И меня следовало заменить. Теперь я носил новенькие лычки сержанта (вместо падре Мигелаччо). Однако у меня было предчувствие, что, как только я уйду с корабля, эти лычки тут же наденет Эйс — я их носил скорее так, для пущей важности. Прощальный подарок от Джелли — меня ведь отправляли в училище.

Все же это не мешало мне гордиться ими. С космодрома я вышел с задранным носом и пошел к пропускному пункту — поставить штампы в мои бумаги. Пока ими там занимались, сзади прозвучал солидный, вежливый голос:

— Простите, сержант, это катер, который только что прибыл, — с «Роджера Янга»?..

Я обернулся, взглянул на его рукав — небольшого роста сутуловатый капрал, наверное, один из наших…

— Папа!

Капрал протянул руки ко мне:

— Хуан! Джонни, маленький мой…

Я обнял его, поцеловал и, похоже, заплакал. Наверное, штатский клерк за конторкой впервые в жизни видел двух целующихся младших командиров. Если б я заметил, что у него хоть брови подняты — по стенке размазал бы. Но я его вообще не замечал — занят был. Потом вспомнил, что надо забрать у него мои бумаги.

К этому моменту мы уже просморкались и бросили смешить народ.

— Папа, пойдем посидим где-нибудь. Я о многом хочу с тобой поговорить. — Тут я глубоко вздохнул. — Я думал, ты умер.

— Нет, хотя мог. Раз или два. Но, сынок… Сержант, мне действительно нужно знать, что за катер сейчас приземлился. Видишь ли…

— А, это… Он с «Роджера Янга». Я…

Отец ужасно расстроился.

— Тогда мне нужно поторапливаться. Я должен прибыть и доложиться. Но ты ведь скоро вернешься на борт, верно, Хуанито? Или у тебя отпуск?

— Э… нет.

Я прикинул, что к чему. Ну надо же, чтобы так все вышло…

— Пап, я знаю расписание катера. Ты еще час с лишним можешь туда не являться. Назад он пойдет не скоро. Пилот экономит топливо и ждет, когда «Родж» подойдет по орбите ближе — а может, и следующего витка будет ждать, если к первому загрузиться не успеет.

Отец, поколебавшись, сказал:

— Но мне приказано сразу доложиться пилоту первого же катера.

Папа, папа! Неужели тебя так трогают эти инструкции? Девчонке, которая заводит это корыто, плевать, прибудешь ты сейчас или перед взлетом. Все равно они дадут позывной корабля за десять минут и обо всем объявят. Ты обязательно услышишь!

Он наконец позволил увести себя в свободный угол. Когда мы сели, он добавил:

— Ты полетишь на этом же катере, Хуан? Или позже?

Я показал ему мои бумаги, это был самый простой способ сообщить новость. Корабли, разошедшиеся в ночи, как в истории про Эванджелину! Случится же такое!

Он просмотрел бумаги, и на глазах его показались слезы, а я виновато сказал:

— Пап, я постараюсь вернуться обратно. Другой части, кроме Дикобразов, мне не надо… да еще если там будешь и ты… я понимаю, что огорчил тебя, но…

— Ты вовсе не огорчил меня, Хуан.

— Как?

— Я горд. Мой сын станет офицером. Мой маленький Джонни… Нет, я и огорчен тоже — слишком долго ждал сегодняшнего дня… Но могу и еще малость подождать.

Он улыбнулся сквозь слезы:

— Ты вырос, парень. И возмужал.

— Да, похоже… Но, пап, я ведь пока не офицер и, может, уже через несколько дней вернусь обратно на «Роджера». Я хочу сказать, что меня ведь могут и отчислить…

— Пре-кра-ти-те, молодой человек!

— А?

— Все у тебя выйдет. И никаких больше разговоров об «отчислении».

Он вдруг улыбнулся:

— Да, в первый раз приказал сержанту заткнуться!

— Ну я постараюсь, пап. И конечно, изо всех сил буду потом проситься обратно на «Родж». Но…

— Ясно. Твоя просьба ничего не будет значить, пока не откроется вакансия. Ладно, вздор. У нас есть целый час, так не будем тратить его зря. Я так горд тобой, что чуть не лопаюсь по швам. Как ты жил все это время, Джонни?

— Просто замечательно.

Я подумал, что скрывать нечего. У «Дикобразов» отцу будет лучше, чем во всякой другой части. Все там — мои друзья, они уж позаботятся о нем, присмотрят, чтобы он остался цел. Надо дать телеграмму Эйсу — отец ведь сам никогда не скажет им, кто он такой.

— Пап, а ты давно в армии?

— Чуть больше года.

— И уже капрал?!

Отец невесело улыбнулся.

— Да, по службе теперь растут быстро.

Я и не спрашивал, что он имел в виду. Потери. Вакансий сейчас столько, что солдат на них не хватает. Вместо этого я спросил:

— Но, пап… А возраст твой не мешает тебе быть солдатом? Может, на флоте или где-нибудь в тыловом обеспечении…

— Я хотел в МП, и я здесь, — гордо сказал отец. — И я не старше, чем большинство сержантов, даже младше многих. Если уж я на 22 года старше тебя, так ты готов меня в инвалидную коляску засадить. А ведь возраст тоже дает некоторые преимущества.

Да, в этом что-то было. Я припомнил, как сержант Зим всегда прежде продвигал старших, когда раздавал наши салажьи шевроны. И в лагере отец наверняка был не таким тормозом, как я, — ему-то небось плетей не доставалось. Наверное, он стал младшим командиром перед самым окончанием учебки. Армии нужны солидные взрослые люди в среднем звене, организация эта весьма патерналистская.

Я не стал спрашивать отца, почему он выбрал МП и как попал на мой корабль. Просто от этого мне было тепло — много лучше, чем когда-либо, когда я удостаивался его похвалы. И зачем он пошел на службу — я, похоже, знал. Мама. Никто из нас и словом о ней не обмолвился — тема слишком больная.

А потом я перевел разговор в другое русло:

— А как ты все это время жил? Где был, что делал?

— Тренировался в лагере «Сан-Мартен»…

— Не в «Кюри»?

— Нет, это новый. Но шишки все те же, надо думать.

Только выпустили нас на два месяца раньше — выходных не было. Потом я просился на «Роджер Янг», но вместо этого попал к Добровольцам Макслаттери. Хорошая часть.

— Да, слыхал.

Добровольцы имели репутацию ребят жестких, крутых и серьезных в деле — почти как Дикобразы.

— То есть была хорошая часть. Я несколько раз ходил с ними в десант, и несколько ребят нашли себе могилу, а потом я получил это.

Он поглядел на свои шевроны.

— Когда мы ходили на Шеол, я уже был капралом.

— Ты там был? Я тоже!

В эту минуту отец стал для меня ближе, чем когда-либо в жизни.

— Я знаю. То есть уже потом я узнал, что вы там тоже были. А мы дрались миль на пятьдесят севернее. Мы отражали их контратаку, когда они полезли из-под земли, как летучие мыши из пещеры.

Отец передернул плечами.

— Так что, когда все кончилось, я остался капралом без части. Ее уже не было смысла восстанавливать. И меня отправили сюда. Была еще вакансия у Белых Медведей, но я договорился с сержантом по распределению, и, будто по волшебству, пришла заявка на капрала с «Роджера Янга». И вот я здесь.

— А когда ты пошел на службу?

Как только я задал этот вопрос, я понял, что этого не стоило делать, но надо было увести разговор от Добровольцев Макслаттери — человеку, потерявшему свою часть, лучше поскорей забыть о ней.

Отец сказал тихо:

— Вскоре после Буэнос-Айреса.

— Понимаю.

Некоторое время отец молчал, а потом мягко сказал:

— Нет, сынок, похоже, ты не все понимаешь.

— Сэр?

— Ммм… даже не знаю, как толком объяснить. Конечно, гибель твоей мамы сыграла большую роль. Но я пошел в армию не только чтобы отомстить за нее. Свою роль здесь сыграл и ты…

— Я?

— Да, ты. Я с самого начала лучше мамы понимал твой поступок, не стоит винить ее, ведь женщины смыслят в таких делах не больше, чем куры в плавании. Мне кажется, я понимал, почему ты пошел на службу, хотя и сомневался тогда, что ты сам это понимаешь… В конце концов, половина моей злости на тебя была из-за того, что ты сделал то, что — я всем сердцем чувствовал — должен был сделать я. Но причиной того, что я пошел на службу, ты, конечно, не был — только дал толчок да помог выбрать род войск.

Отец помолчал.

— Я был в плохой форме, когда ты пошел в армию. Тогда я регулярно ходил к гипнотерапевту — ты и не замечал, верно? — но дальше выяснения, что я глубоко неудовлетворен, мы не пошли. Когда ты ушел, все это вылилось на тебя — но причина была во мне самом, и мы с гипнотерапевтом это знали. Что на нас надвигается беда, я понял гораздо раньше многих. Нам предложили военный заказ еще за месяц до объявления чрезвычайного положения. Мы полностью работали на военные нужды, еще когда ты был в лагере.

Все это время я чувствовал себя лучше, работая для смерти и не имея времени на гипнотерапевта. Но затем нервы расшатались еще пуще. Сынок, ты что-нибудь знаешь о штатских?

— Ну… по крайней мере, говорят они на другом языке, это точно.

— Да, ясней не скажешь. Помнишь мадам Рутман? Когда я закончил учебку, мне дали отпуск на несколько дней, и я поехал домой. Виделся там со многими нашими друзьями, прощался, и ее тоже видел. Ну, она щебечет, как всегда, и говорит: «Так вы, значит, уезжаете? Если будете на Фарэвэй, обязательно разыщите моих лучших друзей — Ригатосов». Ну, я ей как можно деликатней объясняю: мол, Фарэвэй оккупирована, и это невозможно. Но это на нее не произвело впечатления. Она сказала: «А, ну это ничего — они ведь не военные!»

Отец невесело улыбнулся.

— Да, понимаю.

— Но я забегаю вперед. Как я уже говорил, я был выбит из колеи. Смерть твоей мамы подсказала мне, что делать. Пусть даже мы были друг другу ближе, чем многие, я почувствовал себя свободным. Тогда я перепоручил наш бизнес Моралесу…

— Старику Моралесу? А он справится?

— Да. Должен. Теперь многие из нас проделывают такое, на что никогда не считали себя способными. Я отделил ему приличную долю — знаешь ведь, что сказано по поводу волов молотящих, — а остальное поделил на две части: половину на Армию спасения, половину тебе, когда вернешься. Если вернешься… Ладно, вздор. В конце концов я выяснил, в чем были мои проблемы.

Отец сделал паузу, а потом тихо сказал:

— Я хотел сам принять участие в драке. Я хотел знать, что я мужчина. Не просто производяще-потребляющее животное — мужчина…

И тут, прежде чем я успел что-либо сказать, из динамика на стене полились звуки: «…сияет в веках, сияет в веках — имя Роджера Янга!», и женский голос сказал:

— Персоналу корвета «Роджер Янг» собраться у катера. Причал Эйч, девять минут.

Отец вскочил и подхватил свои вещи.

— Мне пора. Держи себя в руках, сынок. И чтобы прошел эти экзамены без задоринки, я не посмотрю, что вырос, — выдеру так, что своих не узнаешь!

— Постараюсь, пап.

— До встречи!

Отец заторопился к причалу.

Придя в училище, я доложился сержанту флота, выглядевшему в точности, как сержант Хоу, у него даже не было той же руки. Разве что улыбки сержанта Хоу ему недоставало.

— Кадровый сержант Хуан Рико поступает в распоряжение коменданта, согласно приказу.

Он посмотрел на часы.

— Ваш катер прибыл семьдесят три минуты назад. Что скажете?

И я сказал ему все как было. Он задумчиво потеребил нижнюю губу.

— Да, все уважительные причины я знал наизусть. Но вы, похоже, добавили к ним еще одну. Ваш отец, ваш собственный отец, действительно назначен на корабль, с которого вы отбыли?

— Чистая правда, сержант. Можете проверить — капрал Эмилио Рико.

— Мы не проверяем все, что говорят наши молодые джентльмены. Мы просто отчисляем их, если выясняется, что они говорят неправду. Ладно. Парень, не решившийся опоздать, чтобы увидеться со своим стариком, нам в любом случае не подошел бы. Забыто.

— Спасибо, сержант. Могу я теперь доложиться коменданту?

— Вы уже доложили ему о своем прибытии.

Он сделал пометку в списке.

— Может, через месяц он и вызовет вас вместе с парой дюжин других. А пока — вот вам ордер на комнату, вот — экзаменационный лист, а начать можете с того, что спорете шевроны. Только не выбрасывайте — может, еще пригодятся. С этого момента вы не «сержант», а просто «мистер».

— Есть, сэр.

— Не называйте меня «сэр» — это мне положено вас так называть, но думаю, вам это не доставит особого удовольствия.

Нет смысла подробно описывать военное училище. Это все равно что учебный лагерь, только в квадрате и в кубе, да плюс еще учебники. По утрам мы занимались тем же, чем и все рядовые в учебке и в бою, и за это сержанты порой мылили нам шеи. А днем мы становились кадетами и «джентльменами», и отвечали уроки, и выслушивали лекции по громадному количеству предметов: математика, естественные науки, галактография, ксенология, гипнопедия, логистика, стратегия и тактика, связь, военная юриспруденция, ориентирование, спецвооружение, психология командной деятельности — словом, все, начиная с того, как заботиться о личном составе и кончая причинами поражения Ксеркса. То есть как громить все и вся вокруг, заботясь при этом о пяти десятках своих подчиненных, опекая их, любя, ведя их за собой и сохраняя в целости, но ни в коем разе не превращаясь в няньку при них.

Еще у нас были кровати, которыми мы пользовались, правда, гораздо реже, чем хотелось бы, комнаты, душевые и уборные; и на каждых четырех курсантов имелся штатский служитель, заправлявший кровати, убиравший комнаты, чистивший башмаки и раскладывавший нашу униформу к утру и бегавший по разным поручениям, но все это вовсе не для роскоши — просто нужно было оставить курсантам больше времени для занятий и освободить от того, чему их и так выучили в лагере.

Или в армейском варианте:

Вот с каких времен идут эти дела. Взять бы одного из шпаков, которые говорят, что нам делать нечего, да на месяц в такое училище!

А по вечерам и круглый день в воскресенья мы зубрили, пока не слипались глаза и не начинали болеть уши, а потом ложились спать (если ложились) — с гипнопреподавателем под подушкой.

Любимыми нашими маршевыми песнями были: «Армия не для меня, лучше пахарем, как раньше!», «Позабудем ратный труд», «„Не ходи, сынок, в солдаты“, — матушка кричала» и — всеми любимая — «Джентльмен в драгунах»:

И все же я не чувствовал себя несчастным. Наверное, был слишком занят. Здесь уже не было того «перевала», который каждый должен пройти в лагере, всех подстегивала возможность быть отчисленным. Моя слабая подготовка по математике особенно мне досаждала. Сосед мой по комнате, колонист с Гесперуса, парень со странным именем Ангел, ночи напролет просиживал со мной, помогая.

Большинство инструкторов, особенно офицеры, были инвалидами. Помнится, полным набором конечностей и органов чувств обладали только сержанты да капралы — инструкторы по рукопашному бою, — да и то не все. Наш тренер передвигался в мотокресле и носил специальный пластиковый воротник, потому что ниже шеи был полностью парализован. Но язык его работал — дай бог, а глаза подмечали все наши огрехи с точностью кинокамеры.

Вначале я удивлялся, почему эти «непригодные по состоянию здоровья» и имеющие право на полную пенсию люди не хотят пользоваться своим правом и не едут домой. Потом я перестал удивляться.

Но высшей точкой всего периода учебы был визит обладательницы черных глазищ лейтенанта космофлота Ибаньес, младшего вахтенного офицера и пилота-стажера корвета «Маннергейм». Карменсита появилась, выглядя потрясающе в белой флотской униформе размером немногим больше промокашки, как раз когда наш класс был выстроен на перекличку перед ужином. Она прошла вдоль строя, и можно было слышать скрип поворачивающихся вслед ей глаз, после чего чистым, отчетливым голоском спросила дежурного офицера, как найти меня.

Дежурный, капитан Чандар, похоже, за всю жизнь даже матери своей не улыбнулся ни разу, но перед маленькой Кармен просто растаял и подтвердил, что я действительно нахожусь здесь. Тогда она печально взмахнула длиннющими черными ресницами и объяснила, что ее корабль скоро отправляется, так что нельзя ли отпустить меня поужинать в город?

Так я оказался обладателем совершенно неположенной и абсолютно небывалой увольнительной на три часа. Может быть, флотских обучают какой-то особой технике гипноза, а армию обходят стороной? А может, ее секретное оружие было куда старше и малопригодно для МП. В любом случае, я не только прекрасно провел время, но вдобавок мой престиж среди сокурсников достиг небывалых высот.

Вечер был настолько прекрасен, что на следующий день я с треском провалил два урока. Однако встречу омрачала новость о том, что Карл погиб на Плутоне — на их исследовательскую станцию напали баги. Но оба мы уже научились жить при таком положении дел.

Одно меня поразило. За едой Кармен сняла пилотку и оказалось, что ее иссиня-черных волос больше нет. Я знал, что большинство девушек на флоте бреют головы — на боевом корабле нет времени ухаживать за длинными волосами. К тому же они очень мешают при маневрах в невесомости. Черт, да я и сам чуть скальп с себя не снимал, брил голову — так удобней да и гигиеничнее. Но все же образ Кармен, который я держал в памяти, включал в себя копну густых волнистых волос.

Но, знаете, когда к этому привыкнешь, то кажется даже лучше. То есть если с самого начала девушка выглядит здорово, то она, и обрив голову, ничуть не хуже. А еще это помогает отличить флотских девушек от цыплят с гражданки — как масонская булавка или золотые черепа у тех, кто ходил в боевой десант. Конечно, Кармен выглядела необычно, но это только придавало ей достоинства, и я впервые осознал полностью, что она действительно офицер, воин — и в то же время очень симпатичная девчонка.

В казармы я вернулся со звездами в глазах и преследуемый запахом духов. На прощание Кармен поцеловала меня.

Из всего курса училища хочу рассказать лишь об одном предмете. Это была История и Философия Морали.

Я удивился, обнаружив ее в учебном плане. В ней ведь ничего не говорится о ведении боя, о том, как командовать взводом; если она касается войны — когда касается, — то только в отношении вопроса «зачем» драться, а на этот счет каждый уже принял решение еще перед поступлением в училище. МП дерется потому, что он — МП. Я решил, что курс, должно быть, заставляют повторить для тех из нас (примерно для трети), кто не проходил его в школе. Больше двадцати процентов моих сокурсников были не с Земли (можно удивляться, насколько процент поступающих на службу колонистов выше такого процента для землян), а около трех четвертей — с Земли, из которых некоторые — с присоединившихся территорий или из других мест, где ИФМ может не преподаваться в обязательном порядке. А раз так, то я предполагал, что этот курс освободит мне малость времени для того, чтобы догнать другие, связанные с математикой.

И опять я ошибся. В отличие от школьного курса, этот засчитывался. Хотя и без экзаменов. Конечно, что-то вроде экзаменов там было, а также и контрольные, и зачеты, и всякое такое, но оценок нам не ставили. Требовалось только, чтобы преподаватель решил, что ты достоин быть офицером.

Если же он считал по-другому, то по твою душу собиралась комиссия, и вопрос стоял уже не о том, можешь ли ты быть офицером, но — можешь ли ты дальше оставаться в армии в любом чине, и не важно, если ты здорово владеешь оружием. Они решали — дать тебе дополнительный инструктаж или просто выставить обратно на гражданку.

ИФМ работает как бомба замедленного действия. Порой просыпаешься посреди ночи с мыслью: а что он в тот раз имел в виду? Правда-правда, даже учитывая, что я прошел курс в школе — тогда я просто не понимал, о чем нам толкует подполковник Дюбуа. Что там, маленький был и считал, что этот курс — просто очаровательная выходка маразматиков из министерства образования. Это же не физика и не химия; так почему бы ее не отнести к другим отвлеченным предметам? И причиной этому я считал лишь такие соображения, как приведенное выше.

У меня и в мыслях не было, что «мистер» Дюбуа пытался разъяснить мне, для чего следует драться, пока много позже я не решил, что должен драться во всяком случае.

Так для чего же я должен драться? Не абсурдно ли предоставлять мою нежную кожу насилию со стороны недружелюбных чужаков? Особенно если в любом чине платят не так уж много, рабочий день просто ужасных размеров, а условия для работы и того хуже? И ведь я мог бы в это время сидеть дома, а подобными вещами занимались бы парни с крепкими черепами, которым такие игры доставляют удовольствие… И ведь чужаки, против которых я дерусь, лично мне ничего не сделали, пока я сам не пришел и не пнул ногой их чайный столик — не глупость ли?

Драться, потому что я МП? Нет, брат, ты уподобляешься павловской собаке. Брось эти штуки и начинай думать.

Майор Рейд, наш преподаватель, был слеп, но обладал не слишком приятной привычкой «смотреть» прямо на тебя, называя твою фамилию. Мы рассматривали события, происшедшие сразу после войны между Русско-Англо-Американским Альянсом и Китайской Гегемонией. 1987 год и далее. Но в этот день мы услышали новость об уничтожении Сан-Франциско и долины Сан-Хоакин; я думал, он скажет что-нибудь об этом. Ведь сейчас уже и штатским должно быть ясно — или баги, или мы. Дерись — или умирай.

Майор Рейд не упомянул о Сан-Франциско. Он хотел, чтобы кто-нибудь из нас, обезьян, дал оценку соглашению, подписанному в результате переговоров в Нью-Дели, и обсудить тот факт, что оно игнорировало военнопленных и, таким образом, отбрасывало эту тему навсегда: прекращение военных действий привело к мертвой точке, и пленные одной стороны остались там, где были, другие же были освобождены и на всем протяжении беспорядков возвращались домой — или не возвращались, если не хотели.

Жертва майора Рейда перечислила всех освобожденных пленников: уцелевшие из двух дивизионов британских парашютистов и несколько тысяч штатских, захваченных в большинстве своем в Японии, на Филиппинах и в России и обвиненных в «политических» преступлениях.

— Кроме того, — продолжала жертва майора Рейда, — было много других военнопленных, захваченных перед войной и в течение войны, — ходили слухи, что в предыдущих войнах было захвачено много пленных и они не были освобождены. Общее количество неосвобожденных военнопленных было неизвестно. Наиболее вероятная цифра — около шестидесяти пяти тысяч.

— Почему «наиболее вероятная»?

— Э-э… Такая цифра дана в учебнике, сэр.

— Пожалуйста, будьте точнее в выражениях. Это количество было больше или меньше ста тысяч?

— Не знаю, сэр.

— Да и никто этого не знает. Было ли оно больше тысячи?

— Конечно, сэр! Наверняка.

— Еще бы — ведь гораздо больше тысячи в конце концов бежали и добрались до дома, они известны пофамильно. Я вижу, вы не читали как следует урока. Мистер Рико!

Теперь жертвой был избран я.

— Есть, сэр!

— Является ли тысяча неосвобожденных пленников достаточным поводом для начала либо возобновления войны? Учтите, что миллионы других людей могут быть и несомненно будут убиты в ходе начатой либо возобновленной войны.

Я не колебался:

— Да, сэр! Этого повода более чем достаточно.

— Хм, более чем достаточно. Отлично. Далее — один пленник, не освобожденный врагом, является достаточным поводом для начала или возобновления войны?

Тут я засомневался. Я знал, что ответил бы любой МП, — однако этот ли ответ здесь требуется?

Он резко сказал:

— Давайте же, мистер, давайте! Верхний предел у нас — тысяча. Я предлагаю вам нижний предел — один пленный. Вы ведь не можете платить по векселю, на котором написано: «Что-то между одним и тысячей фунтов», а ведь начать войну — дело гораздо более серьезное, чем выплата денег. Не будет ли преступлением подвергать опасности страну — а на самом деле две страны — для спасения одного человека? А ведь он, может быть, и не достоин этого. Или, скажем, может умереть, пока идут военные действия? Тысячи людей гибнут ежедневно… так стоит ли беспокоиться ради одного человека? Отвечайте — да или нет, — вы задерживаете класс!

Я рассердился на него и выдал ему ответ МП:

— Да, сэр!

— Что «да»?

— Не важно, сэр, — тысяча или только один. Следует драться.

— Ага! Количество пленных значения не имеет. Хорошо. Теперь обоснуйте свой ответ.

Я замешкался. Я знал, что ответил правильно, — но почему… А он продолжал погонять меня:

— Говорите же, мистер Рико. Это — наука точная. Вы сделали математическое утверждение, теперь его нужно доказать. Кто-нибудь может заявить, что вы неправы, ведь по аналогии получается, что одна картофелина имеет ту же цену — не больше и не меньше, — что и тысяча? Или нет?

— Нет, сэр.

— Почему нет? Докажите.

— Люди — это не картошка.

— Отлично, отлично, мистер Рико! Ну, я думаю, на сегодня достаточно напрягать ваш мозг. Завтра вы предоставите классу письменное доказательство вашего ответа на мой изначальный вопрос — в символической логике. Я даже подскажу вам — посмотрите примечание семь к сегодняшней главе. Мистер Сэломон! Как после смуты образовался наш нынешний политический строй? И в чем его нравственное обоснование?

Сэлли запнулся еще в первой части. Вообще-то никто не может точно сказать, как появилась наша Федерация — просто выросла. Когда в конце XX века один за другим пошли кризисы национальных правительств, что-то должно было заполнить вакуум, и во многих случаях это были ветераны, вернувшиеся с войны. Войну они проиграли, многие из них не имели работы, многие очень болезненно восприняли соглашение в Нью-Дели, особенно этот вопрос с военнопленными, зато драться они не разучились. Но это не было переворотом — это было очень похоже на то, что случилось в России в 1917-м — система разрушается, и на ее месте возникает что-то новое.

Первый известный случай произошел в Абердине (Шотландия) — и он был типичным. Несколько ветеранов объединились в «комитет бдительности», чтобы остановить грабежи и беспорядки, кое-кого повесили (включая и двух ветеранов). Они решили не принимать в свой комитет никого, кроме ветеранов. Вначале только по прихоти — друг другу они хоть немного доверяли, а остальным не верили ни на грош. Но то, что зародилось как экстренная мера, через одно-два поколения стало конституционной практикой.

Наверное, когда эти шотландцы повесили тех двоих ветеранов, они и решили, что, если уж придется это делать, они не желают, чтобы тут участвовали разные «спекулянты, чернорыночники, уклоняющиеся от призыва», — в общем, «шпаки хреновы». Пусть делают, что велено, — понял, нет? — а уж мы, обезьяны, наведем порядок. Я так думаю, потому что сам иногда чувствую то же самое… да и все историки соглашаются, что антагонизм между штатскими и солдатами, вернувшимися с войны, был гораздо сильнее, чем мы можем себе представить сегодня.

— По книге Сэлли всего этого рассказать не смог.

Наконец майор Рейд отстал от него.

— Завтра представите классу письменный ответ, три тысячи слов. Мистер Сэломон, можете ли вы назвать мне причину — не историческую, не теоретическую, но практическую причину того, что гражданские права в наши дни имеют только ветераны?

— Потому что это отборные люди, сэр. Они сообразительнее.

— Архиабсурдно!

— Сэр?

— Что, это слово для вас слишком длинно? Я сказал, что ответ ваш глуп. Военные ничуть не сообразительнее штатских. Во многих случаях штатские гораздо смышленнее. Этим, кстати, обосновывали попытку переворота как раз перед Нью-Делийским соглашением, так называемого «Восстания ученых» — дайте, мол, интеллигентской элите порулить, и получите осуществленную утопию. Конечно же, они с самого начала сели в лужу, потому что научные изыскания, несмотря на всю их общественную полезность, сами по себе не способствуют развитию чувства гражданского долга. Те, кто занимается наукой, вполне могут быть лишены гражданской ответственности. Ну, мистер, я дал вам подсказку. Можете вы ответить?

— Военные, сэр, — отвечал Сэлли, — дисциплинированны.

Майор Рейд деликатно сказал:

— Извините. Теория красива, но фактами не подтверждается. Ни вам, ни мне, пока мы состоим на службе, не дано избирательных прав, а армейская дисциплина вовсе не обязательно делает человека дисциплинированным внутренне. Преступность среди ветеранов на том же уровне, что и среди штатских. Также вы забываете, что в мирное время многие служат в нонкомбатантских частях, где дисциплина гораздо мягче. Там люди просто изматываются, перерабатывают, подвергаются опасности — однако их избирательные права ничем не отличаются от наших.

Майор Рейд улыбнулся.

— Я задал вам коварный вопрос, мистер Сэломон.

Практическая причина дальнейшего существования нашей политической системы точно такая же, как и для любой другой, — эта система пока работает. Однако не мешает рассмотреть детали. На протяжении всей истории люди старались передать всю полноту власти в те руки, которые смогут эту власть удержать и воспользоваться ею наимудрейшим образом. От этого зависело общее благо. Ранними попытками были абсолютные монархии, страстно защищавшие «божественное право короля». Временами предпринимались, однако, попытки выбрать монарха получше, чем тот, коего послал бог. Например, когда шведы посадили на свой трон француза, генерала Бернадотта. Но проблема здесь в том, что на всех Бернадоттов не хватит, запас их весьма ограничен. История знает разные примеры политических систем — от абсолютной монархии до полной анархии. Человечество пробовало разные пути, а еще больше таких путей предлагалось. Некоторые — крайне дикие, вроде коммунизма по образцу муравейника, настойчиво рекомендованного Платоном под обманчивым именем «республики». Но намерения всегда сводились к одному: правительство должно быть стабильным и доброжелательным. Все политические формации пытались достигнуть этого, наделяя гражданскими правами тех, в чью способность наилучшим образом ими распорядиться верили. Подчеркиваю, ВСЕ формации — даже так называемые «неограниченные демократии» — лишали избирательных прав не менее четверти населения: по возрасту, месту рождения, уплате избирательного налога, судимости и так далее.

Майор Рейд цинично улыбнулся.

— Я никогда не мог понять, почему какой-нибудь тридцатилетний идиот проголосует мудрее, чем пятнадцатилетний гений. Но — увы, лишь с возрастом можно было получить «божественное право каждого человека». Что ж, им пришлось расплачиваться за свои ошибки. При разных системах правления гражданские права зависели от разных обстоятельств — места рождения, происхождения, расы, пола, богатства, образования, возраста, вероисповедания и так далее. Все эти системы работали, однако, плохо. Все они многими считались тираниями, и все они со временем разваливались либо бывали свергнуты. Наша система отличается от всех, существовавших ранее, и пока что работает отлично. Многие жалуются, однако никто не бунтует. Свобода личности — величайшая в истории, законов немного, налоги низкие, жизненный уровень высок, преступность близка к нулевому уровню. Почему? Нет, не потому, что наши обладатели избирательных прав лучше любых других, это мы уже доказали. Мистер Таммани, можете вы сказать, отчего наша система работает лучше любой другой, когда-либо существовавшей?

Не знаю, где Клайд Таммани получил свою фамилию, — с виду он был похож на индуса. Он ответил:

— Наверное, это потому, что избирателей очень немного, и они знают, какая ответственность на них лежит… и потому стараются учесть все возможные последствия.

— Давайте не будем гадать, ИФМ — наука точная. К тому же догадка ваша неверна. Облеченные властью в других системах составляли небольшую группу, полностью осведомленную об ответственности, на нее возложенной. Более того, наши полноправные граждане — вовсе не самая малочисленная группа! Вы знаете — во всяком случае, должны знать, — что процент полноправных граждан колеблется от 80 процентов на Искандере до 3 процентов в некоторых областях Земли. Но правительства повсюду примерно одинаковы. И граждане не являются «особенными людьми» — они не имеют выдающейся мудрости, таланта либо специальной подготовки. Так в чем же разница? Ладно, догадок с нас хватит, изложу очевидное. При нашей системе правления каждый избиратель либо государственный деятель — это человек, доказавший добровольной нелегкой службой, что интересы общества для него важнее собственной выгоды. Это — единственное отличие! Человек может быть не таким уж мудрым, и гражданских достоинств ему может сильно недоставать. Но в целом деятельность его будет много лучше, чем деятельность любого представителя правящих классов в истории.

Майор коснулся специальных старомодных часов для слепых.

— У нас осталось совсем немного времени — но нам еще только предстоит выяснить моральную причину успеха нашей системы. Успех постоянный не может быть следствием случайности! Не забывайте, ИФМ — это наука, а не отвлеченные умствования, ведь Вселенная есть то, что она есть, а не то, чем мы хотим ее видеть. Обладать избирательными правами — значит обладать ВЛАСТЬЮ, из которой происходит вся власть низшего порядка, — как, например, я властен по часу ежедневно, кроме воскресений, портить вам кровь. Если хотите, гражданство есть СИЛА — простая и грубая мощь Скипетра и Топора. Обладают ею десять человек или десять миллиардов — политическая власть есть СИЛА.

Однако вся Вселенная состоит из дуальных оппозиций. Что противоположно власти? Мистер Рико!

Ну, слава богу, тут-то я ответ знаю…

— Ответственность, сэр?

— А-аплодисменты! Причины этому — как практические, так и моральные — выведены математически. Власть и ответственность должны быть равны, в противном случае начнется процесс установления равновесия. Начнется столь же обязательно, как образование электротока между точками с различным потенциалом. Облекать властью безответственного — значит сеять несчастья, а заставить человека отвечать за то, что он не способен контролировать, — глупость! Неограниченные демократии были нестабильны именно оттого, что граждане их не несли никакой ответственности за свои решения — исключая разве что ответственность перед историей. О своеобразном «избирательном налоге», который должны платить мы, тогда и не слыхивали! Никто даже не пытался определить, обладает ли избиратель долей гражданской ответственности, соразмерной его практически неограниченной власти! Если он голосовал за невозможное, случалась беда — ответственность волей-неволей ложилась на него тяжким грузом, которого не выдерживал ни он сам, ни его непрочный храм!

На первый взгляд, наша система отличается от такой лишь в очень малой степени. Ни расой, ни цветом кожи, ни верованиями, ни обстоятельствами рождения, ни здоровьем, ни полом, ни убеждениями. Каждый может заслужить избирательные права в короткий срок и не особенно напрягаясь. Да-да, для наших пещерных предков это не было бы слишком трудной задачей. Но это небольшое отличие разделяет систему, которая работает, так как сконструирована в соответствии с фактами, и систему, имманентно нестабильную. Поскольку суверенные избирательные права есть высший предел человеческой власти, то мы сделали так, что обладатель ее принимает на себя высшую гражданскую ответственность. Мы требуем от каждого, кто желает управлять государством, риска для его собственной жизни, а иногда и саму жизнь — ради этого государства. Если власть максимальна, то и ответственность должна быть на максимальном уровне. Инь и янь, идеальные и равные.

Может ли кто-нибудь сказать, — продолжал майор, — отчего при нашей системе правления еще не бывало попыток переворота? Несмотря на то, что с ними приходилось сталкиваться любому правительству в истории? И несмотря на то, что в адрес нашей системы не умолкают жалобы?

Поднялся кто-то из старших курсантов:

— Сэр, переворот невозможен!

— Правильно. А почему?

— Потому что переворот, вооруженное восстание, требует не простого недовольства, но агрессивности. Тот, кто идет на это, должен быть готов к драке и должен уметь драться — иначе он просто болтун. И если всех агрессивных отделить и воспитать из них овчарок, то овцы не доставят никаких хлопот.

— Прекрасно. Аналогии всегда условны, но эта к истине близка. Завтра принесите мне математическое доказательство. У нас еще осталось время. Вопросы?

— Сэр, а зачем… Зачем нам ограничения? Ввести всеобщую воинскую повинность, и пусть потом все голосуют!

— Молодой человек… Можете ли вы вернуть мне зрение?

— С-сэр… Конечно, нет!

— И тем не менее это сделать легче, чем внедрить такую моральную категорию, как ответственность, в сознание человека, у которого ее нет и который в таком непосильном бремени просто не нуждается. Вот почему поступить на службу гораздо сложнее, чем с нее уволиться. Социальная ответственность на уровне выше семейного либо племенного должна поставить себе на службу те высший долг и высшую преданность, какие только может развить в себе человек, — обязательно он сам. Если впихивать в него такие вещи силой, он просто извергнет все назад. Так и случалось в армиях при всеобщей воинской повинности. Посмотрите в библиотеке отчеты психиатров — это около 1950 года, «Корейская война» — о пленных, подвергшихся промыванию мозгов. Потом в классе проанализируем.

Он потрогал свои часы.

— Можете идти.

Да, майор Рейд доставлял нам уйму хлопот.

Однако это было интересно. Мне запало в голову одно из замечаний, походя брошенных им. До этого я думал насчет Крестовых походов — казалось, что они все-таки отличаются от прочих войн. Он разбил меня наголову и выдал вот что.

Требуется доказать: война и моральное совершенство всегда происходят от одних и тех же причин.

Краткое доказательство: любая война является результатом возросшего демографического давления. (Да-да, и Крестовые походы — тоже. Стоит прикинуть расположение торговых путей, рождаемость и еще несколько факторов.) Мораль и все ее правила и нормы вытекают из инстинкта самосохранения. Вести себя в рамках морали — значит вести себя в рамках инстинкта самосохранения.

И Мобильная Пехота будет начеку, в полной готовности защищать человечество.

Ближе к окончанию курса каждого из нас прикомандировали к боевому кораблю для стажировки под руководством офицеров МП. Это было что-то вроде предварительного экзамена — корабельный инструктор вполне мог решить, что тебе не хватает чего-либо важного. Ребята либо возвращались, пройдя испытание, либо мы больше их не видели.

А некоторые просто гибли — корабли ведь боевые.

Нам было приказано держать вещи наготове — однажды перед самым обедом вызвали всех старших курсантов из нашей роты. Они ушли, даже не поев, а я вдруг оказался курсантом — командиром роты.

Как и шевроны рекрут-капрала в учебке, это повышение ничего, кроме хлопот, не обещало, однако через два дня пришел и мой вызов.

С сумкой на плече и в приподнятом настроении я примчался к кабинету коменданта. Меня уже тошнило от бесконечной учебы, когда глаза болят и перестаешь понимать, что к чему, а в классе выглядишь тормозом из тормозов. Несколько недель в боевой обстановке — вот что позарез нужно Джонни!

Я промчался мимо новичков, в тесном строю рысивших в класс. У всех был угрюмый вид — обычное дело, когда курсант начинает понимать, что может быть и ошибся, пойдя в офицеры. Я запел и остановился только у дверей кабинета.

Двое других были уже здесь, курсанты Гассан и Бирд. Гассан, по прозвищу Янычар, был самым старшим в классе и выглядел в точности как джинн, которого рыбак выпустил из бутылки, а Бирд ростом был чуть больше воробья и не внушал никакого почтения.

Мы были допущены в святая святых. Комендант сидел в колесном кресле — он всегда сидел в нем, исключая воскресные смотры; ходить ему было тяжело. Однако это не значит, что на глаза он показывался редко — бывало, стоишь у доски, решая задачу, оборачиваешься и видишь кресло у себя за спиной, а полковник Нильссен внимательно разглядывает твои ошибки.

Он не прерывал урока, когда входил в класс. Для дежурных был специальный приказ — не командовать «смирно!», но приход его все равно сбивал с толку. Было такое впечатление, что он способен находиться в полудюжине мест сразу.

Комендант имел постоянный чин генерала флота (да-да, именно тот самый Нильссен!); полковником он был временно, до вторичной отставки, и только ради того, чтобы иметь возможность занять должность коменданта училища. Я как-то спрашивал о нем бухгалтера, и тот сказал, что верно — коменданту платят только как полковнику, хотя стоит ему уйти в отставку, и с того же дня ему пойдет генеральское жалованье.

Что ж, как говаривал Эйс, всяко бывает. Я и представить себе не мог — надо же, отдать половину жалованья за сомнительную привилегию объезжать табун курсантов!

Полковник Нильссен поднял взгляд и сказал:

— Доброе утро, джентльмены. Присаживайтесь.

Я сел, но удобнее мне от этого не стало. Полковник подъехал к автомату-кофеварке, поставил в него четыре чашки, а потом Гассан помог ему донести их до стола. Кофе не хотелось, однако не пристало курсанту отвечать отказом на гостеприимство начальника.

Он отхлебнул кофе.

— Здесь у меня ваши назначения, джентльмены, и ваши временные патенты. Но я хочу убедиться, что ваш статус ясен вам до конца.

На этот счет нас уже инструктировали. Офицерами мы были лишь в той мере, в какой это требовалось для практики и проверки — «временно, сверх штата, на правах стажеров». Самыми младшими, постоянно поправляемыми, совершенно никому не нужными и катастрофически временными. Если вернемся назад, опять станем курсантами, а можем и вылететь в любой момент, стоит экзаменатору пальцем шевельнуть.

Нам временно присвоили «третьих лейтенантов» — чин, нужный армии не больше, чем рыбе зонтик. То есть — как раз между сержантами и настоящими офицерами. Это — нижняя точка «офицерского состава». Если кто-то салютует третьему лейтенанту, это значит, что в казарме слишком тусклое освещение.

— В ваших патентах написано «третий лейтенант», — продолжал полковник Нильссен, — но на платежной ведомости это не отразится, и к вам по-прежнему будут обращаться «мистер». Единственное изменение в форме — звездочка на плече, даже меньше, чем знаки различия для курсантов. Вы продолжаете обучение до тех пор, пока не выяснится, что вы готовы стать настоящими офицерами.

Полковник улыбнулся:

— Как по-вашему, зачем вообще производить вас в третьи лейтенанты?

Я и сам удивлялся. Для чего нам эти липовые патенты?

Конечно, в учебнике было написано…

— Мистер Бирд?

— Э… Чтоб поместить нас в командную структуру, сэр.

— Именно.

Полковник подкатил к схеме организации командования на стене. Обычная «пирамидка» — командование училищем сверху донизу.

— Посмотрите.

Он указал на квадрат, по горизонтали соединенный с его собственным. В нем было написано: «Помкоменданта (мисс Кендрик)».

— Джентльмены. Мне было бы весьма нелегко руководить училищем без мисс Кендрик. Ее голова — настоящий компьютер, регистрирующий все нужные сведения по мере поступления.

Он нажал кнопку на подлокотнике и сказал в пространство:

— Мисс Кендрик, каковы успехи мистера Бирда в области военной юриспруденции за последний период?

Ответ последовал немедленно:

— Девяносто три процента, комендант.

— Благодарю вас. Видите? Я подписываю любой документ, завизированный мисс Кендрик. Я и не подписывал бы их вовсе, но было бы очень неловко, если бы в один прекрасный день ревизия установила, что мисс Кендрик слишком часто подписывается моим именем, а я этих бумаг даже не вижу. Скажите, мистер Бирд… Если я вдруг, не дай бог, умру, сможет ли мисс Кендрик вести дело самостоятельно?

— Ну как… — Бирд, похоже, был озадачен. — Я думаю, с повседневными делами она при необходимости спра…

— Она не сможет сделать НИЧЕГО! — загремел полковник. — Пока полковник Чонси не прикажет ей! Мисс Кендрик — женщина умная и, в отличие от вас, понимает, что в структуре подчинения не находится и, стало быть, не имеет никакой власти! «СП» не просто слово, оно так же ощутимо, как удар по лицу! И если я пошлю вас в бой в качестве курсантов, вы в лучшем случае сможете передавать дальше чьи-либо приказы. И если ваш комвзвода получит искупление грехов, а вы отдадите приказ рядовому — хороший, осмысленный, мудрый приказ! — вы все же будете неправы, отдавая его, а рядовой пойдет под трибунал, если подчинится вам! Потому что курсант не может находиться в структуре подчинения. С точки зрения армии у него нет звания, он не является военным. Он — лишь ученик, готовящийся стать солдатом или офицером. Несмотря на то, что он подчиняется армейской дисциплине, он человек гражданский. И поэтому…

Короче говоря — ноль! Никто, и звать никак! Если курсант даже не состоит на службе…

— Полковник!

— Слушаю вас, молодой человек… мистер Рико. Я и сам себе удивился, однако сказал:

— Но если мы не состоим на службе, значит, мы не МП? Сэр…

Он посмотрел на меня:

— Вам это не нравится?

— Ну… я не уверен, что мне это нравится, сэр. Мне это СОВСЕМ не нравилось! Я чувствовал себя хуже, чем голым!

— Вижу.

Недовольным он не выглядел.

— Ты, сынок, оставь уж мне заботы о вопросах юриспруденции.

— Но…

— Это приказ. Формально вы к МП не относитесь, но МП вас не забыла. МП не забывает своих! Где бы они ни были… Если вы вдруг сию же секунду погибнете, то в крематорий отправитесь, как второй лейтенант МП Хуан Рико… Мисс Кендрик, с какого корабля прибыл к нам мистер Рико?

— С «Роджера Янга», сэр.

— Спасибо. Корвет «Роджер Янг», второй взвод роты Джордж Третьего полка Первой дивизии — Дикобразы.

Произнес он это все с видимым удовольствием, без шпаргалок; разве что ему подсказали.

— Хорошая часть, мистер Рико, — гордая и сильная. И ваш последний приказ мы перешлем, его зачитают под барабанную дробь, и именно так будет выглядеть ваше имя в мемориальном зале. Вот для чего мы производим погибших в офицеры, сынок, — чтобы их можно было воссоединить с товарищами…

На меня накатила волна облегчения и тоски, так что я пропустил несколько слов.

— …И не перебивайте, послушайте. Мы вернем вас к своим, в МП. Вы должны быть временными офицерами, потому что в боевом десанте «зайцам» не место. А пока что вам предстоит драться, и получать приказы, и отдавать их. Законно — ведь у вас есть звания и назначения в часть. А это делает ваши приказы такими же законными, будто под ними подписался сам главнокомандующий. Более того, находясь в структуре подчинения, вы должны быть готовы в любой момент принять более высокое командование на себя. Если вы пойдете в бой в составе подразделения из одного взвода — и будете помкомандира, когда командир получит свои два квадратных метра, то… Вам его замещать.

Полковник покачал головой.

— Это — не «исполняющий обязанности», и не «курсант-командир», и не «младший офицер на правах стажера». Внезапно вы становитесь Стариком, Начальником, офицером-командующим — и вдруг оказывается, что все бойцы зависят от вас! Вы должны сказать им, что делать, как драться, как выполнить задание и вернуться домой. Они ждут уверенного голоса командира — а секунды убегают, — и это ВАМ нужно подать голос, принимать решения и отдавать верные приказы. И отдавать их уверенным, спокойным тоном — только так, джентльмены! В команде случилась большая беда, и панически дрожащий чужой голос может превратить лучшее подразделение в Галактике в толпу буйнопомешанных. И это непомерное бремя может пасть на ваши плечи без малейшего предупреждения. И действовать в такой ситуации нужно сразу, помните — над вами сейчас только бог. И в тактических мелочах он разбираться не станет — это ваша работа. А бог сделает все, на что может надеяться солдат… если прежде поможет вам удержаться от паники.

Полковник сделал паузу. Я малость успокоился. Бирди казался ужасно серьезным и совсем юным, а Гассан сдвинул брови. Я захотел вдруг бросить все и вернуться в предбанник «Роджа» рядовым. Ни хлопот, ни забот. О работе помкомотделения говорить легко — а когда доходит до дела, сразу становится ясно, что легче умереть, чем пошевелить извилинами. Полковник продолжал:

— Это — момент истины, джентльмены. К сожалению, военная наука не знает способа отличить настоящего офицера от куклы в погонах, кроме испытания огнем. Настоящий пройдет сквозь огонь или умрет со славой. Подделка — не выдержит, сломается. Иногда процесс ее поломки тесно связан с бесславной смертью. Но вся трагедия в том, что при этом гибнут и другие… Прекрасные люди — сержанты, капралы, рядовые, — которым просто не повезло, они не виноваты в некомпетентности начальника. Мы стараемся избегать таких потерь. Первым неизменным правилом стало требование, чтобы кандидат был подготовленным и испытанным в бою солдатом. Ветераном, прошедшим огонь и кровь. Ни одна армия в истории не держалась неукоснительно такого правила, хотя некоторые были довольно близки к этому. Величайшие военные училища прошлого — Сен-Сир, Вест-Пойнт, Сандхерст, Колорадо-Спрингс — никогда не пытались сделать это, они брали пареньков с гражданки, обучали, выдавали им патенты и выпускали, даже не проверив, способны ли они командовать людьми в бою. И порой — увы, слишком поздно — выяснялось, что молодой, смышленый с виду офицер — дурак, истерик и трус. Мы исключили ошибки подобного рода. Мы знаем, что вы — настоящие солдаты, смелые и квалифицированные, проверенные в бою, — иначе вас не было бы здесь. Мы знаем, что ваш интеллект и образование не ниже необходимого минимума. Мы заранее устраняем тех, кто может оказаться негодным, отправляем их назад, пока еще не испортили хорошего солдата, заставляя его работать сверх способностей, — все-таки курс обучения тяжел. Ведь то, что придется делать после, — еще тяжелее. Со временем у нас остается небольшая группа — шансы их выглядят замечательно. Но главному испытанию они подвергнутся не здесь — ведь разницу между боевым командиром и тем, кто просто имеет офицерское звание, невозможно определить в «лабораторных» условиях. Следует провести полевые испытания, и вы, джентльмены, достигли этой стадии. Вы готовы принять присягу?

Воцарилась тишина. Янычар сказал:

— Так точно, сэр.

И мы с Бирдом подтвердили. Полковник сдвинул брови:

— Надо сказать, выглядите вы прекрасно. Абсолютно здоровы, смышленны, тренированны, дисциплинированны, горячи… Просто образцовые молодые офицеры.

Он фыркнул.

— Вздор! Вы можете однажды стать офицерами. Надеюсь, станете. Ведь мы не просто потратили на вас деньги, время и силы. Я все время боюсь, не направил ли на фронт салажонка, сляпанного кое-как, на манер чудовища Франкенштейна. Ведь из-за него может погибнуть целый взвод! Если бы вы как следует понимали, что вам предстоит, у вас пропала бы готовность принимать присягу в ту же секунду, как вам это предложили. Вы можете отказаться присягать, и тогда я должен буду вернуть вас в прежние части с тем же званием, с которым вы отбыли в училище. Но вы этого пока не понимаете… Что ж, попробую еще раз. Мистер Рико! Вы когда-нибудь пытались представить себе, что чувствует человек, идущий под трибунал за гибель его полка?

Я был ошарашен:

— Нет, сэр. Никогда.

Идти под трибунал — за что бы то ни было — офицеру в восемь раз хуже, чем рядовому. То, за что рядового просто выпорют и вышвырнут вон, равносильно смертному приговору для офицера. Лучше уж вовсе на свет не родиться…

— Так попробуйте, — хмуро сказал полковник. — Когда я предположил, что вашего взводного могут убить, то имел в виду совсем не крайний случай. Мистер Гассан! Чему равно наибольшее число уровней командования, когда-либо выбывавшее из строя на протяжении одного боя?

Янычар нахмурился пуще прежнего:

— Я не уверен, сэр… По-моему, прямо перед «Спасайся кто может!», во время операции «Багхауз», майор командовал бригадой.

— Верно: его фамилия — Фредерике. Он был награжден и представлен к повышению. Если вспомнить Вторую мировую, то был случай, когда младший морской офицер принял командование крупным кораблем и не только повел его в бой, но и отдавал сигналы так, словно являлся адмиралом. Он был признан невиновным, хотя на корабле оставались офицеры старше его по званию, и даже не раненные. Особые обстоятельства — отказ связи. Но я имею в виду случай, когда были истреблены четыре «ступеньки» комсостава всего за шесть минут. Ну, как если бы командир взвода глазом моргнуть не успел, как оказался командующим бригадой. Может, слышали? Мертвая тишина.

— Хорошо. Это была одна из партизанских войн, вспыхивавших по краям Наполеоновских. Тот молодой офицер был самым младшим на своей посудине — я имею в виду морфлот, парусники. Он был примерно того же возраста, что и большинство ваших сокурсников, и еще не имел патента. И так же, как вы, носил звание «временного третьего лейтенанта». Боевого опыта он, естественно, не имел, и над ним стояли еще четверо старших офицеров. В начале боя его непосредственный начальник был ранен. Парень подобрал его и оттащил в безопасное место. Это нормально — выручить товарища, — однако он не получал приказа покинуть пост. Пока он занимался этим, другие офицеры получили места в раю, а значит, он, командуя подразделением, оставил пост перед лицом врага. Трибунал. Увольнение.

Я перевел дух.

— Но за что? Сэр…

— Как же? Конечно, мы приходим своим на помощь, однако делаем это не в условиях морского боя и по приказу. Идти на выручку — не основание для оставления поля боя перед лицом врага. Семья этого парня полторы сотни лет пыталась добиться отмены приговора — конечно же, из этого ничего не вышло. Некоторые обстоятельства еще вызывали сомнения, однако в главном сомнений не было — он оставил без приказа свой боевой пост. Конечно, он был зелен, как молодая травка, но достаточно везуч — его не повесили.

Полковник Нильссен остановил на мне ледяной взгляд:

— Мистер Рико! А с вами может случиться подобное?

Я сглотнул.

— Надеюсь, что нет, сэр.

— Я расскажу вам, как такое может случиться в вашем варианте. Допустим, вы участвуете в операции в составе эскадры кораблей и идете в десант в составе полка. Конечно, офицеры идут в бросок первыми. Это и хорошо, и плохо, но делается из нравственных соображений: ни один боец не попадет на незнакомую планету без командира. Допустим, что баги об этом знают — они действительно могут знать — и перебьют тех, кто приземлится первыми. Но выбить весь десант они не смогут. Теперь допустим, что вы как сверхштатник занимаете любую свободную капсулу и вас не сожгли с остальными офицерами. Что вам следует делать?

— Ну, я не уверен, сэр…

— Вы только что приняли командование полком. Как вы собираетесь командовать, мистер? Думайте быстрее — баги не ждут!

Я припомнил, что об этом говорилось в учебнике, и повторил как попугай:

— Принимаю командование полком и действую по обстоятельствам в рамках тактической задачи, как я ее понимаю, сэр.

— Вот как, — проворчал полковник. — Значит, и у вас будет место в раю — заполучить его в подобной ситуации способен любой дурак. Но вы, я надеюсь, погибнете, сражаясь и отдавая приказы… Будет ли в них смысл — это уже другой вопрос. Мы не ожидаем, что котенок, вступив в бой с рысью, выйдет победителем, однако даем ему шанс попробовать. Ладно. Встать. Поднять правую руку.

Полковник Нильссен с трудом поднялся на ноги, и через полминуты мы были офицерами — «временно, сверх штата, на правах стажеров».

Я думал, теперь он вручит нам звездочки и отпустит с богом. Мы не должны были покупать их — звездочки тоже были временными, наподобие патентов. Вместо этого полковник опять развалился в кресле и теперь уже был больше похож на обычного человека.

— А знаете, ребята, для чего я рассказал вам, как трудно будет? Я хочу, чтобы вы позаботились обо всем наперед, и распланировали каждый шаг для самого глухого положения вещей, и острее почувствовали, что ваша жизнь — это жизнь ваших бойцов и вы не вправе ею разбрасываться в самоубийственном стремлении к славе. Так же, как не вправе и беречь ее, если ситуация требует самопожертвования… В общем, поднапрягите мозги заранее, не ждите, когда подопрет. Конечно, всего не учесть — но одну вещь… Каков, по-вашему, единственный фактор, способный спасти вас, когда бремя станет совсем невыносимым? Кто ответит?

Никто не отвечал.

— Смелее, смелее. Вы уже не новички. Мистер Гассан!

— Взводный сержант, сэр, — медленно произнес Янычар.

— Само собой! Скорее всего он старше вас, за его спиной множество бросков, и уж наверняка он знает свою команду лучше, чем вы. А так как на нем не лежит жуткое, парализующее бремя командира, он, возможно, соображает гораздо яснее, чем вы. Попросите у него совета, для этого у вас есть специальный канал связи. Это не лишит его доверия к вам — он привык, что командиры советуются с ним. Если вы пренебрежете этой возможностью, он сочтет вас самоуверенным дураком — и будет прав. Однако не нужно слепо следовать его советам. Используете вы их, или у вас есть свой план — принимайте решения сами и отдавайте приказы. Единственное, что может посеять страх в сердце хорошего взводного сержанта, — если он вдруг поймет, что работает с командиром, не способным принять никакого решения. Нигде и никогда офицеры и солдаты не зависели друг от друга так сильно, как в МП. И именно сержанты — тот клей, что их скрепляет. Никогда не забывайте об этом!

Комендант развернул свое кресло и подкатил к стоявшему у его стола шкафу со множеством крохотных ящичков. Он выдвинул один.

— Мистер Гассан!

— Сэр?

— Эти звездочки носил капитан Терренс О’Келли во время своего учебного полета. Устраивают они вас?

— С-сэр…

Голос Янычара прервался. Мне почудилось, что на глазах его сейчас покажутся слезы.

— Так точно, сэр.

— Подойдите.

Полковник Нильссен приколол ему звездочки и сказал:

— Носите их с честью, как и ваш предшественник… Но обязательно верните. Ясно?

— Есть, сэр! Я сделаю все, на что способен.

— Не сомневаюсь, мистер Гассан. На крыше ждет аэрокар, ваш катер отбывает через двадцать восемь минут. Выполняйте приказ, сэр.

Янычар, отсалютовав, вышел. Комендант выдвинул еще один ящичек.

— Мистер Бирд, вы не суеверны?

— Никак нет, сэр.

— А я вот — да. Значит, вам не страшно носить знаки различия, принадлежавшие по очереди пяти офицерам, каждый из которых погиб в бою?

Бирд заколебался:

— Никак нет, сэр.

— Хорошо. Потому что эти пять офицеров собрали семнадцать наград — от медали Земли до «Раненого Льва». Подойдите. Та, которая немного побурела, всегда носилась на левом плече — и не вздумайте ее полировать! Постарайтесь, чтобы и на второй не появилось такой же отметины. Если только не будет крайней необходимости — когда она появится, вы поймете. Вот фамилии их прежних хозяев. У вас еще тридцать минут, можете быстро добежать до Мемориального зала и посмотреть, кем они были.

— Есть, сэр.

— Выполняйте приказ, сэр.

Посмотрев мне в глаза, полковник резко сказал:

— Что там у тебя на уме, сынок? Выкладывай.

— Э… Сэр, а можно узнать, что именно случилось с тем третьим лейтенантом, которого уволили?

— А-а… Юноша, на подробности у меня времени нет, я подскажу вам, где их найти. Бой был первого июня 1813-го, между американским кораблем «Чесапик» и кораблем флота Ее Величества «Шеннон». Посмотрите в «Морской энциклопедии», она должна быть в любой корабельной библиотеке.

Повернувшись к столу с ящичками, он нахмурился.

— Мистер Рико. Я получил письмо от одного из ваших школьных учителей. Он отставной офицер и просил, чтобы вам я дал те же звездочки, которые он носил в своем учебном полете. Я с большим сожалением должен был отказать ему.

— Сэр…

Приятно, конечно, что мистер Дюбуа продолжает следить за моими делами, но что значит — отказать?

— Почему? Потому, что это невозможно. Два года назад эти звездочки не вернули. Сплошные убытки…

Взявшись за один из ящичков, он посмотрел на меня.

— Может, начнете новую пару? Важен не металл, важен тот факт, что ваш учитель хотел, чтобы вы носили его звездочки…

— Как вы скажете, сэр.

— Или, — он покачал ящичек на ладони, — можете взять эти. Их носили пять раз… и последние четверо офицерами не стали. Ничего позорного — неудачное стечение обстоятельств. Может, возьмете на себя труд сделать так, чтобы они начали приносить счастье?

Я скорее согласился бы завести в ванной акулу, но ответил:

— Хорошо, сэр. Постараюсь.

— Отлично.

Он приколол мне звездочки.

— Благодарю вас, мистер Рико. Видите ли… первым носил их я. Будет просто замечательно, если вы исправите их, и они — для начала — принесут удачу вам.

Я будто вырос футов на десять!

— Постараюсь, сэр!

— Я верю, вы сделаете все возможное. Можете выполнять приказ, сэр. Поедете в одной машине с Бирдом. Минуту. Вы взяли с собой учебники по математике?

— Нет, сэр.

— Возьмите. Корабельный контролер веса в курсе относительно вашего багажа.

Я отсалютовал и вышел. Упоминание о математике вернуло меня с небес на землю.

Учебники лежали в моем столе, уже упакованные. Под шпагатом торчал листок. Похоже, полковник Нильссен знает все заранее!

Бирди ждал меня на крыше, возле аэрокара. Кинув взгляд на мои учебники, он усмехнулся:

— Да, тяжеловато. Ладно, если попадем на один корабль, буду тебя натаскивать. Ты на какой?

— «Тур».

— Жалко. Мне — на «Москву».

Мы влезли в машину, я проверил автопилот и защелкнул дверь. Машина взлетела. Бирди добавил:

— Тебе еще ничего. Янычар тащил с собой учебники по трем предметам!

Сам Бирди учился отлично и вовсе не хвастал, когда предлагал репетировать меня. Чистый профессор — только по планкам на груди догадаешься, что тоже свой брат.

Вместо того чтобы учить математику, он преподавал ее. Каждый день один урок он был членом преподавательского состава — как малыш Сюдзуми, учивший нас в лагере Кюри дзюдо. В МП ничего не пропадает даром — а Бирди имел степень бакалавра по математике уже в восемнадцать лет. Естественно, его назначили преподавателем, что не спасало его от вздрючек на других уроках.

Хотя ему и там нечасто доставалось. В нем удивительным образом сочетались отвага, здравый смысл, солидное образование и могучий интеллект. Такой курсант — потенциальный генерал. К тридцати годам — время ведь военное — он будет командовать не меньше чем бригадой.

Мои претензии не были так высоки.

— Плохо будет, если Янычар провалится.

Про себя я подумал, что будет еще хуже, если провалюсь я.

— Он не провалится, — жизнерадостно ответил Бирди. — Он своего добьется, надо будет — заберется в гипнокабину и даже питаться будет через трубку. А если и провалится, то все равно получит повышение.

— Это почему?

— А ты не знаешь? Его постоянное звание — первый лейтенант. Правда, назначили его в полевых условиях. Если он провалится, то вернется в старую часть в прежнем звании — смотри Устав.

Устав я знал. Если провалюсь я, вернусь назад в сержанты. Все лучше, чем постоянно думать о возможном провале — будто камбалой по морде бьют… А о возможности этой я думал каждый день и каждую ночь!

Но есть же разница…

— Погоди. Он, значит, отказался от звания первого лейтенанта, постоянного… а теперь получил «третьего временно»… чтобы через некоторое время стать «вторым»?! Ты чокнулся? Или он?

Бирди заржал:

— Оба! Ровно настолько, чтобы стать МП!

— Но… Нич-чего не понимаю!

— Вижу. У Янычара не было никакого образования, ему деваться было некуда. Как высоко он мог бы подняться? Я уверен, он мог бы отлично командовать полком в бою — пока кто-то сверху планировал бы для него операции. Но командование в бою — это только часть работы офицера, тем более старшего офицера. Чтоб вести войну или хотя бы спланировать один бой, одну операцию — следут знать теорию игр, символическую логику, оптимизационный анализ, пессимистический синтез и дюжину других головоломных штук. Можешь, конечно, выучить сам, если есть задатки. Но в любом случае ты должен знать все это — иначе выше капитана, ну, в крайнем случае, майора, не подымешься. Янычар знает, что делает!

— Да-а… А полковник Нильссен знал, что Гассан уже офицер?

— Конечно.

— А говорил так, будто не знает… Всем нам прочел одну и ту же лекцию.

— Ту, да не ту. Ты помнишь, когда полковник задавал вопросы, к кому обращался прежде всего? К Янычару.

— Верно, так оно и было.

— Бирди, а ты был в каком звании?

Машина уже снижалась. Он улыбнулся и протянул руку к замку на дверце.

— Рядовой первого класса — я выдвинуться не успел. И провалиться не имею желания.

Я был поражен.

— Тебе, я думаю, не грозит…

Я был здорово удивлен, что Бирд не был хотя бы капралом. А что, с его способностями — только прояви себя в первом же бою и ступай в училище. Сейчас война. Исполнится восемнадцать — и от силы пара месяцев на все дела…

— Ладно, поживем — увидим, — улыбнулся Бирд.

— У тебя все выйдет как надо. Это нам с Янычаром беспокойство, а тебе-то что?

— Ну как… А если у мисс Кендрик на меня зуб!

Он открыл дверцу и присвистнул:

— О! Мой сигнал! Пока!

— До встречи, Бирди!

Но мы больше никогда не встретились, и он не закончил училища. Через две недели его произведут в офицеры, а звездочки его вернутся в училище с восемнадцатой наградой — «Раненый Лев», посмертно.

Глава 13

«Роджер Янг» нес один взвод, и то было тесновато. «Тур» мог взять шесть — и еще оставалось место. «Стволы» позволяли отстрелить всех разом, а потом — еще столько же, если бы на корабле было еще шесть взводов. Но тогда было бы очень тесно — питание посменно, гамаки в коридорах и «предбаннике», ограничения на воду, вдыхать, когда товарищ выдохнет, и постоянно отпихивать чужие локти от своих глаз. Слава богу, «Тур» не нес двойной загрузки, когда я на нем служил!

Скорость его была высока — для переброски больших подразделений в любую точку территории Федерации. На тяге Черенкова — 400 Майкельсонов или даже больше — с такой скоростью на сорок шесть светолет — расстояние от Солнца до Капеллы — уходит всего шесть недель.

Такой транспорт среднего размера представляет что-то вроде компромисса между армией и флотом. МП предпочитает скоростные корветы на один взвод — они удобны для любой операции. А дай волю флотским, каждый корабль нес бы не меньше полка. Дело в том, что на управление корветом требуется почти такая же команда, как и для громадины, способной вместить полк. Конечно, тут надо больше техников и обслуги — но этим и солдаты могут заняться. В конце концов, они только и делают, что едят да спят, ну еще пуговицы чистят. Не мешало бы, мол, им делом заняться — так все флотские говорят.

Но это что — на самом деле настроения на флоте куда серьезней. Армия, мол, вообще устарела, и давно пора ее упразднить.

Официально они этого не говорят, однако побеседуйте с любым флотским, когда он на отдыхе и чует волю, — в лучшем виде все изложит. Они воображают, что и сами могут вести войну — подойдут к планете, выжгут все внизу, пошлют туда несколько человек, чтобы принять капитуляцию, а дальше пусть за дело берется дипкорпус.

Я согласен, у них есть такие штуки — любую планету в порошок сотрут. Ни разу не видел, но верю. Может, конечно, я уже устарел, как динозавр, но мне кажется, что они не решают дела. Мы, обезьяны, способны на такое, с чем не справится ни один корабль! А если у правительства отпадет в нас надобность — нас как-нибудь предупредят.

Но скорее всего — и слава богу — в этом споре ни МП, ни флоту не удастся оставить за собой последнее слово. Никто не может стать маршалом, не имея опыта командования полком и боевым кораблем. Пройди через МП, получи порцию шишек, а потом ступай в офицеры флота (Бирди, кажется, так и хочет). Или вначале выучись на пилота, а потом иди в лагерь Кюри — кому как нравится.

И если я встречу человека, который все это превзошел, то что угодно от него выслушаю!

Как большинство транспортов, «Тур» имел смешанный экипаж. Самая чудесная перемена для меня заключалась в праве бывать за «переборкой тридцать». Переборка, отделяющая женское царство от угрюмых, щетинистых личностей, не обязательно носила тридцатый номер — название было традиционным. Кают-компания находилась прямо за ней, а дальше — к носу — продолжалась страна леди. На «Туре» кают-компания служила еще и столовой для женщин-рядовых. Ели они перед нами. Для женщин выделялись и комнаты отдыха — для офицеров и рядовых. Наша комната отдыха располагалась прямо перед «переборкой тридцать» и называлась «карточной».

Кроме общеизвестного факта, что для броска и возврата нужны самые лучшие пилоты — то есть женщины, есть еще одна причина для назначения их на боевые корабли. Это — хорошая моральная поддержка для бойцов.

Забудем на время традиции МП. Можно ли просто так выбросить человека на незнакомую планету без всяких перспектив — помимо кошмарной и быстрой гибели? Идиотизм! А есть ли лучший способ придать ему сил и мужества, чем постоянно держать перед его глазами то, ради чего он идет в бой?

На смешанных кораблях последнее, что слышит солдат перед броском, а может, и перед смертью, — женский голос, желающий ему удачи. И если вы думаете, что это не так уж важно, вы просто не принадлежите к человеческой расе!

На «Туре» было пятнадцать флотских офицеров — восемь дам и семь мужчин. Плюс восемь офицеров МП, считая меня. Нет, конечно, не «переборка тридцать» подвигла меня пойти в училище, но такая привилегия, как обед в обществе леди, привлекательнее любой прибавки к жалованью. Капитан корабля председательствовала за столом, а мой начальник, капитан Блэкстоун, был вице-председателем. Не из-за звания — трое флотских имели такое же — но в силу должности капитан Блэкстоун уступал в старшинстве лишь капитану корабля.

Каждый раз прием пищи проходил по однажды установленному ритуалу. Мы дожидались в карточной положенного часа, затем, следуя за капитаном Блэкстоуном, шли в кают-компанию и становились у своих кресел. Входила капитан корабля, за ней следовали все флотские дамы. Как только они входили, капитану Блэкстоуну надлежало поклониться и сказать:

— Госпожа председатель… Леди… После чего ей следовало ответить:

— Господин вице-председатель… Джентльмены…

И каждый из нас должен был помочь сесть за стол своей соседке слева и потом сесть самому.

Ритуал как бы демонстрировал, что здесь светское общество, а не заседание штаба. Поэтому всех называли по званиям, только младших флотских офицеров — а из МП одного меня — называли просто «мистер» и «мисс». Было только одно исключение, вначале сбившее меня с толку.

За первым же обедом я услышал, что капитана Блэкстоуна называют «майор». Между тем знаки различия показывали ясно, что он капитан. Отчего его называли майором, я узнал позже. Двух капитанов на судне быть не может. Поэтому армейского капитана лучше уж поднять на ступеньку, чем совершить святотатство, именуя его титулом, положенным лишь одному верховному монарху. А если на борту, помимо шкипера, находится флотский капитан, занимающий любую должность, то шкипер, даже если он — или она — всего лишь лейтенант, называется не иначе как коммодором.

МП смотрели на весь этот политес как на неизбежное зло, но дурацкие традиции в нашей половине корабля принимали как должное.

Старшинство по обе стороны стола шло по нисходящей. Во главе сидела капитан, по правую руку от нее я, а по правую руку нашего капитана на другом конце стола — младший мичман. Конечно, я гораздо охотнее сел бы рядом с ней, она была очень хорошенькая. Но спланировано было все в деталях — как у испанских дуэний. Я даже не смог узнать ее имени.

О том, что я буду сидеть рядом с капитаном, меня предупредили загодя, но что я должен усадить ее на место, мне никто не сказал. Перед первым обедом она продолжала ждать, и никто не садился. Потом третий помощник толкнул меня под локоть. До этого я только раз был так же смущен — когда в детском садике случился как-то грех… Но капитан Йоргенсен сделала вид, что ничего не произошло.

Когда она поднималась из-за стола — обед кончался. Обычно все успевали как следует поесть, только однажды она просидела за столом всего несколько минут и встала. Капитан Блэкстоун был раздосадован. Он тоже поднялся, но сказал:

— Капитан?

Она приостановилась:

— Слушаю вас, майор?

— Не будет ли капитан любезна распорядиться, чтобы мне и моим офицерам накрыли в карточной?

Она холодно ответила:

— Разумеется, сэр.

И мы пошли в карточную. Но никто из флотских к нам не присоединился.

В следующую субботу капитан воспользовалась своим правом инспектировать МП, находящихся на борту, — обычно это не делается. Она просто, без всяких комментариев, прошла вдоль строя. Капитан Йоргенсен вовсе не была сторонницей жесткой дисциплины, а когда не сердилась, то улыбалась просто неподражаемо. Капитан Блэкстоун приставил ко мне второго лейтенанта, Ржавого Грэхема, чтобы он гонял меня по математике. Она, уж не знаю как, прослышала об этом и велела капитану Блэкстоуну приказать мне являться к ней и каждый день, в течение часа после обеда, заниматься. Она репетировала меня по математике в своей каюте и жутко ругалась, если находила в моей «домашней работе» ошибки.

Наши шесть взводов составляли две роты — неполный батальон. Капитан Блэкстоун командовал ротой Ди — Бандиты Блэки — и всем подразделением. А наш комбат, майор Ксера, с ротами Эй и Би находился, может быть, даже в другой половине Галактики на «Норманди Бич» — корабле того же типа, что и «Тур». Нами он командовал, только когда весь батальон собирался вместе для крупных операций, — а так капитан Блэки только посылал через него некоторые донесения. Все остальное шло напрямую в штаб флота, дивизии или на базу. У Блэки был сержант — настоящий маг и волшебник, — помогавший ему управляться со всей канцелярией и командовать ротами в бою.

Административные дела — вещь нешуточная, если армия разбросана на множество светолет и дислоцируется на сотнях кораблей. Когда я был на «Вэлли Фордж», а потом — на «Роджере Янге» и теперь — на «Туре», я принадлежал все к тому же Третьему (Нежные зверюшки) полку Первого дивизиона МП (Поларис). Два батальона, собранные вместе для операции «Багхауз», назывались Третьим полком, но полка я там не видел. Видел только РПК Бамбургера да полчища багов.

Я мог быть назначен к Нежным зверюшкам, состариться и уйти в отставку — и ни разу не увидеть своего полкового командира. У Дикобразов был, например, комроты, но он еще командовал взводом «Шершни» на другом корабле. Я даже фамилии его не знал, пока не прочел в приказе, по которому был направлен в училище.

Есть даже легенда о «потерявшемся взводе» — они пошли в отпуск, а корвет их тем временем был разукомплектован. Их ротный командир только что ушел на повышение, а остальные взводы — тактически разбросаны по всей Галактике. Не помню, что в легенде говорилось о комвзвода, но отпуска, как правило, самое подходящее время для перевода офицеров в другие части. Теоретически ему должны были прислать замену, но на практике с этим всегда напряженка.

Рассказывали, что целый локальный год этот взвод развлекался в злачных местах вдоль Черчилль-роуд, прежде чем его хватились.

Я не думаю, что все это было на самом деле. Однако ничего невероятного тут нет.

Хроническая недостача офицеров здорово повлияла на мои служебные обязанности. В МП самый низкий процент офицеров среди всех армий в истории. Это — одна из сторон такого уникального явления, как МП. Идея проста. Если у вас есть 10 000 бойцов, сколько из них идут в бой, а сколько — чистят картошку, водят грузовики, копают могилы и перебирают бумаги?

В МП в бой идут все 10 000.

А в войнах XX века на каждые 10 000 бойцов требовалось 70 000 человек обслуги!

Конечно, чтобы перебрасывать нас в место боя, нужен еще флот, но ударная сила — МП — даже на корвете количественно превосходит команду раза в три. Затем требуются еще штатские, чтобы снабжать и обслуживать нас; 10 процентов наших всегда в отпуске, да еще некоторые — лучшие из нас — по очереди отправляются инструкторами в учебные лагеря.

Если кто-то из МП переходит на канцелярскую работу — то только потому, что он инвалид. Таких единицы — они отказались от заслуженной пенсии, как, например, сержант Хоу или полковник Нильссен, и каждого из них можно считать за двух. Они освобождают здоровых МП от работы, для которой не требуется хорошей физической формы, а нужен лишь боевой дух. Они делают то, чего не могут штатские, — иначе для этого и нанимали бы штатских. Так поступают при необходимости, если работа не требует ничего, кроме смекалки да сноровки.

Но боевого духа за деньги не купить.

Его постоянно не хватает, а потому армия использует его полностью, не давая пропасть ни крохе. По сравнению с населением, которое мы защищаем, мы — самая маленькая армия в истории. МП нельзя нанять за деньги, его нельзя морально либо физически принудить к службе — его даже нельзя удержать, если он захочет уйти. Если за тридцать секунд до броска у него сдадут нервы, он может отказаться лезть в капсулу — и разве что навсегда распростится с правом избирать и быть избранным. Ему тут же выплатят жалованье и уволят в отставку.

В училище на уроках истории нам рассказывали об армиях, которые набирались, как рабы на галеры. Но МП — человек вольный. Идти в десант его побуждает только самоуважение и уважение к своим товарищам. Он горд тем, что он МП, — эта гордость называется моралью, или «esprit de corps».

А корень нашей морали именно в этом — все работают, и все дерутся. МП никогда не старается заполучить легкую, безопасную работу — здесь таких нет. От этого боец уворачивается как может. Любой рядовой, у которого достаточно ума, чтобы отличить свадьбу от похорон, может выдумать причину, мешающую ему драить во время боя каюты или разбирать всякую рухлядь на складе. Это — древнейшее право солдата!

Но все легкие и безопасные работы у нас выполняют штатские. Каждый рядовой — на вес золота, и каждый, забираясь в капсулу, знает, что ВСЕ, начиная с генералов, делают то же. Может, в другом месте или в другое время — какая разница? В бросок идут ВСЕ. Вот почему он лезет в капсулу, хотя сам, возможно, и не осознает этой причины.

Если мы отойдем от этого правила, МП развалится! Только оно связывает нас. Связывает прочнее, чем стальной трос, но действует только до тех пор, пока идея находится в целости.

Это самое правило — «все дерутся» — позволяет обходиться столь малым числом офицеров.

Об этом я знаю больше, чем хотелось бы, потому что однажды задал на Военной Истории дурацкий вопрос и получил в поощрение задание, которое заставило меня прочитать массу книг: от Галльских войн — «Де белло Галлико», — до классического труда Цзина «Конец Золотого Царствования». Взять, к примеру, идеальную дивизию МП — на бумаге, конечно, в природе идеала не существует. Как много офицеров для нее требуется? Приданные подразделения из других родов войск не в счет; половина из них в бою не участвует, и организованы они иначе. Например, всякие «сверхнормальные», приписанные к Логистике и Связи, сплошь офицеры. И если какому-нибудь человеку с суперпамятью, телепату, экстрасенсу или такому, которому всегда везет, уж так нравится, чтобы я ему честь отдавал, — ладно, мне не жалко. Он ведь ценнее — я не смогу его заменить, даже если двести лет буду учиться. Или взять К-9 — там половина корпуса офицеры, но другая половина — неопсы.

Никто из этих офицеров не находится в структуре командования. Значит, рассмотрим пока только нас, обезьян. Сколько офицеров нужно, чтобы командовать нами?

Эта идеальная дивизия состоит из 10 800 бойцов, поделенных на 216 взводов. При каждом взводе — лейтенант. Три взвода — рота, значит, еще 72 капитана. Четыре роты — батальон, еще 18 майоров либо подполковников. Шесть полков с шестью полковниками во главе образуют две или три бригады, в каждую нужен генерал-майор. Плюс еще генерал-лейтенант как командир надо всеми.

Всего выходит 317 офицеров. Значит, в дивизии — 11 117 человек.

Здесь нет пустых номеров, каждый офицер ведет в бой свою команду. А всего офицеров — 3 процента, столько и есть в МП. Но у нас комсостав используют несколько иначе. Фактически многие взводы находятся под командованием сержантов, а многие офицеры занимают по нескольку должностей, чтобы выполнять штабную работу.

Даже комвзвода имеет нечто вроде собственного штаба — взводного сержанта.

Однако можно обойтись и без сержанта. С другой стороны, сержант может справиться и в одиночку. Но генералу штаб необходим — тут уж со всеми делами в одиночку не разделаться. Штабов нужно даже два: большой — для планирования операций и малый — для ведения боя. В связи с недостатком людей боевые офицеры с флагмана и составляют планирующий штаб. Они набраны из лучших матлогиков МП, однако в десант ходят наравне с остальными. Сам генерал идет в бросок вместе с боевым штабом, плюс еще несколько бойцов — из самых крутых. Их задача — не давать туземцам отвлекать генерала от командования операцией, и порой им это удается.

Кроме необходимых штабных должностей, при всяком подразделении, начиная с роты, должен быть заместитель командира. Но офицеров опять-таки не хватает, приходится обходиться без него. Чтобы заполнить все вакансии, необходимы 5 процентов офицеров, но у нас и три с трудом набирается.

А некоторые армии вместо оптимальных пяти, которых МП никогда не набрать, имели и 10, и 15, а иногда вовсе немыслимое количество — 20 процентов офицеров! Звучит это, будто волшебная сказка, но тем не менее факт — особенно для XX века. Что ж это за армия, если офицеров в ней больше, чем капралов, а младших командиров больше, чем рядовых?!

Так организуют армию для того, чтобы проиграть войну, не иначе! Армия, большинство солдат которой не идут в бой, — просто громадная бюрократическая машина.

Но чем же занимались все эти, прости господи, офицеры?

Можно сказать, ничем! Заведующий офицерским клубом, офицер-идеолог, офицер по физподготовке, офицер по связям с общественностью, офицер — организатор досуга, офицер — заведующий гарнизонным магазином, офицер по транспорту, офицер-юрисконсульт, капеллан, помощник капеллана, младший помощник капеллана, офицер по тому-сему-пятому-десятому… Даже офицер-воспитатель.

В МП все эти должности занимают по совместительству боевые офицеры, а если должность действительно отнимает много времени — то лучше, и дешевле, и без вреда для морального состояния солдат нанять на нее штатского. Но в XX веке доходило до того, что в одной из армий настоящие боевые офицеры вынуждены были носить специальные знаки различия, чтобы как-то отличаться от «гусаров верхом на палочке».

Недостаток офицеров в военное время куда острее — ведь потери среди офицеров всегда особенно велики. А МП не выдаст патент кому попало, лишь бы заполнить вакансию! Каждый учебный лагерь поставляет примерно одинаковый процент тех, кто способен стать офицером, а процент представляемых к повышению нельзя поднять без снижения качества. На «Туре» должны были быть тринадцать офицеров — шесть командиров взводов, два командира рот, два их заместителя и командир подразделения с адъютантом и замом.

А офицеров было только семь. Да еще — я.

Меня было поместили под командование лейтенанта Сильвы, но как раз когда я прибыл, его отправили в госпиталь. У него начались какие-то очень болезненные судороги. Но это еще не значило, что я буду командовать его взводом. Временный третий лейтенант — для части не подарок; капитан Блэкстоун вполне мог перевести меня к Байонну, а командиром первого взвода назначить сержанта или даже взять третий «портфель» и командовать взводом самому. Он сделал и то и другое, но при всем том назначил-таки меня командиром взвода! Батальонным он поставил лучшего сержанта Росомах, а бывшего батальонного назначил взводным в свой первый взвод. Таким образом, сержант космофлота на время сильно понизился в должности. Затем капитан объяснил мне все кратко и доходчиво. Номинально комвзвода — я, но командовать будет он сам и мой помощник-сержант.

Мне не возбранялось изображать из себя командира — пока веду себя прилично. Мне даже было позволено пойти в бросок командиром взвода. Но одно лишь словечко от моего сержанта командиру роты — и мне конец.

Ничего. Все равно взвод — мой, пока я справляюсь с ним. А если не справлюсь, в таком случае — чем раньше меня выпрут, тем лучше для всех. Кроме того, куда спокойнее получить взвод вот так, чем в бою, если вдруг убьют командира.

Итак, я взялся за дело всерьез — это мой взвод, как и в СОК теперь написано. Но распределять обязанности я еще не умел как надо и целую неделю крутился среди бойцов гораздо больше необходимого. Блэки вызвал меня в свой кабинет:

— Сынок! Черт бы тебя побрал… Ты соображаешь, что делаешь?

Я неуверенно сказал, что стараюсь получше подготовить взвод к операции.

— Да-а? Ну знаешь ли, успехов ты в этом не достиг. Бойцы взбудоражены, будто пчелиный рой, — и все по твоей милости! Зачем я, по-твоему, приставил к тебе лучшего сержанта всего флота? Вернешься в каюту — повесься за ворот на вешалку и виси, пока не кончится подготовка к операции! А сержант тем временем без помех настроит взвод, как хорошую скрипку.

— Как будет угодно капитану, — мрачно согласился я.

— И еще. Видеть не могу офицеров с ка ДЕТСКИМИ замашками! Забудь это дурацкое обращение в третьем лице, побереги его для генералов и нашего шкипера. Перестань то и дело расправлять плечи и щелкать каблуками. Офицер не должен выглядеть напряженно, сынок.

— Так точно, сэр.

— И пусть я в последний раз слышу это «сэр»! То же — насчет салюта. И смени ка ДЕТСКУЮ маску на приятную улыбку.

— Есть, с… Хорошо.

— Вот, так-то лучше. Прислонись к переборке. Почешись. Зевни. Что угодно, только не будь оловянным солдатиком.

Я попробовал — у меня ничего не вышло. Оказалось, ломать привычки совсем не легко! Стоять, прислонясь к переборке, было еще труднее, чем «смирно». Капитан Блэкстоун оглядел меня:

— Потренируйся. Офицер не должен выглядеть напряженно или испуганно — это нервирует подчиненных. А теперь скажи, Джонни, чего не хватает твоему взводу? Я не о житейских мелочах, меня не интересует, есть ли у каждого в тумбочке положенное количество носков.

Я поразмыслил.

— Вы, наверное, уже знаете, что лейтенант Сильва собирался рекомендовать Брамби в сержанты?

— Да, а ты что об этом думаешь?

— Ну… Из документов ясно, что Брамби фактически командует полувзводом уже два месяца. Процент эффективности у него хороший.

— Я спрашиваю ваше мнение, мистер.

— Извините. Я не видел его в бою, а потому определенного мнения составить не мог. На борту любой солдат хорош; однако я представляю обстановку так. Он слишком долго занимал сержантскую должность, чтобы можно было перевести его обратно и через его голову сделать сержантом кого-нибудь из командиров отделений. Перед десантом он должен получить третий шеврон — в противном случае его при первой возможности следует перевести в другую часть.

Капитан нахмурился:

— Для третьего лейтенанта ты слишком легко разбрасываешься моими бандитами.

Я покраснел.

— Но это — слабое место во взводе. Брамби должен либо стать сержантом, либо быть переведенным в другую часть. Я не хочу возвращать его на старое место и повышать кого-либо через его голову. От этого он только озлобится, а слабое место будет слабее прежнего. Если ему нельзя дать третий шеврон, он должен отправиться в управление кадрами. Это не будет для него унизительным и оставит ему надежду стать сержантом в другой команде, вместо того чтобы торчать здесь на мертвой точке.

Вот как? Смеется он, что ли?

— Что ж. После мастерски проведенного анализа поаплодируем вашим дедуктивным способностям, и скажите-ка мне теперь следующее: почему лейтенант Сильва не перевел Брамби в другую часть три недели назад, когда мы были на Санктори?

Об этом я и сам думал. Перевести человека лучше всего сразу, как только ты принял такое решение, — и без предупреждения. И для него, и для команды это лучше, так во всех учебниках написано. Я медленно спросил:

— Капитан, а лейтенант Сильва в то время уже был болен?

— Нет.

И все встало на свои места!

— Капитан, я рекомендую немедленно присвоить Брамби звание сержанта.

Он поднял брови:

— Минуту назад ты собирался перевести его в другую часть…

— Нет, не совсем. Я сказал, что тут одно из двух, но не знал, что именно. А теперь знаю.

— Продолжай.

— Ну… Считая, что лейтенант Сильва офицер знающий…

— Хм-м-м-м-м! Да будет вам известно, мистер, что у Быстрого Сильвы в «форме 31» одна непрерывная цепь пометок: «Отлично — рекомендовать к повышению»!

— Но я знал, что он хороший офицер, — это по его взводу видно. Хороший офицер мог по ряду причин не повысить человека, но не доверить свои соображения бумаге. Но в этом случае ему следовало бы списать бойца с корабля при первой возможности, а этого он не сделал. Следовательно, он решил представить его к повышению. Только я не понимаю, почему он не сделал этого три недели назад, — Брамби еще на отдыхе получил бы третий шеврон.

Капитан Блэкстоун усмехнулся.

— Это оттого, что ты, видно, не считаешь хорошим офицером МЕНЯ.

— Извините?

— Ладно, вздор. Ты выяснил, кто убил малиновку по имени Робин[2]. Думаю, ка ДЕТОЧКЕ остальное знать не обязательно. Но ты, сынок, слушай и запоминай. Пока идет эта треклятая война, НИКОГДА не повышай человека перед возвращением на базу.

— Но почему, капитан?

— Ты говорил, что, коль мы не собираемся повышать Брамби, его следует послать в управление кадрами. Но, если бы его повысили три недели назад, именно в управление кадрами он и попал бы. Там столы ломятся от заявок на младших командиров. А у меня в столе лежит требование из управления на двух сержантов. И отказать я смог только потому, что один из взводных недавно отправился в военное училище, а место одного из командиров отделения уже давно пустует.

В улыбке его появилось нечто зловещее.

— Вот, сынок, до чего война может довести. Стоит только недоглядеть, и твои же сограждане уведут из-под носа лучших бойцов.

Он вынул из ящика стола два листа бумаги. Один был рапортом лейтенанта Сильвы, в котором он рекомендовал Брамби к повышению, и дата на нем стояла месячной давности.

Другой лист был приказом о назначении Брамби сержантом, датированным следующим днем после нашего вылета с Санктори.

— По-твоему, так хорошо?

— А… Да! Конечно!

— Я ждал, что ты отметишь Брамби как слабое место во взводе и скажешь, что надо бы сделать. Ты хорошо все продумал, но мог бы и лучше. Опытный офицер разобрался бы во всем сам, без моих объяснений, только взглянув на СОК, на служебные документы. Да ерунда, со временем опыт придет. А пока что — сделай следующее. Напиши мне такой же рапорт, только дату поставь вчерашнюю. И пусть твой взводный скажет Брамби, что ты представил его к повышению, но не говори, что Сильва сделал то же самое. Ты ведь не знал этого, когда рекомендовал его, так что врать не придется. А когда я вызову Брамби к себе и скажу, что оба его офицера, независимо друг от друга, представили его к повышению, ему будет приятно. Ладно. Еще что-нибудь?

— Да, с организацией все ясно, хотя лейтенант Сильва предполагал поставить Найди на старое место Брамби. В этом случае мы можем повысить одного рядового первого класса до капрала, а четырех рядовых сделать РПК, считая те три вакансии, которые и так есть. Только не знаю — вы сторонник заполнения СОК до отказа или нет?

— Конечно до отказа, — мягко сказал Блэки. — Ведь мы с тобой отлично знаем, что ребятам отпущено не так уж много времени на радости жизни… Только помни — мы не можем присвоить рядовому ПК, пока он не сходит в боевой десант. По крайней мере, у Черных Стражей так не принято. В общем, прикинь там со взводным, а потом дашь мне знать. Это не к спеху… скажем, сегодня, в любое время до отбоя. Еще вопросы?

— Капитан, скафандры меня беспокоят.

— Не одного тебя.

— Не знаю, как насчет остальных, но у нас пять скафандров надо подогнать, плюс четыре скафандра заменены, да еще два на прошлой неделе забракованы и отосланы на склад. Не представляю, как Кунха и Наварре успеют за оставшееся время расконсервировать все замены да еще проверить остальные сорок один. Даже если хуже не будет.

— «Хуже» всегда бывает.

— Да, капитан. Однако на разогрев и подготовку понадобится 286 человеко-часов, а протестировать остальные — еще 123. Это — по инструкции, обычно выходит больше.

— Ясно. И что же ты думаешь делать? Другие взводы смогут вам помочь, если сами справятся раньше срока, — в чем я сильно сомневаюсь. Но не вздумай пойти на поклон к Росомахам — скорее им может понадобиться наша помощь!

— Капитан… Я не знаю, что вы думаете о моем положении, вы ведь велели не соваться к бойцам… Но когда я был капралом, то помогал сержанту-технику…

— Продолжай.

— А потом и сам стал сержантом-техником. Но мной всегда руководили — сам я никакой спецподготовки не получил. Хотя как помощник я был неплох, и, если позволите, я занялся бы разогревом или тестами, а у Кунхи с Наварре оказалось бы больше времени на все заморочки.

Блэки разулыбался:

— Мистер! Я внимательно изучил Устав, и он ни в одной букве не запрещает офицеру пачкать руки. Я замечал, что некоторые молодые люди, которых ко мне присылали, как будто что-то такое в нем нашли, но… Отлично. Подберите себе комбинезон — незачем пачкать вместе с руками и форму. Теперь ступайте, скажите своему взводному о Брамби, и пусть он подготовит рекомендации на заполнение дыр в СОК — на тот случай, если я сочту нужным прислушаться к вашей рекомендации насчет Брамби. Потом скажешь ему, что все свободное время посвятишь скафандрам, а он пусть займется остальным. Скажи, мол, будут проблемы — тебя можно найти в оружейной. И не болтай о том, что консультировался со мной — просто отдавай приказы. Ясно?

— Так точно… Ясно.

— Отлично, топай. Будешь проходить через карточную — передай Ржавому привет и скажи, что, если он в силах дотащить старые кости до моего кабинета, пусть зайдет.

Никогда в жизни — даже в учебном лагере — не был я занят так, как в следующие три недели! По десять часов в день я занимался скафандрами — и это далеко не все. Конечно же, математика — ею нельзя было манкировать при таком репетиторе, как Шкипер. Полтора часа в день — на еду. Повседневные мелочи — помыться, побриться, пришить пуговицу, выловить флотского кладовщика, чтобы попасть в прачечную и найти чистое обмундирование за десять минут до поверки. (На флоте есть неписаный закон — помещение обязательно должно быть под замком как раз тогда, когда оно особенно необходимо.)

Несение караула, поверки, смотры, минимум взводных дел — еще час в день. Кроме того, я был «жоржиком». Такой есть в любой части. Это — младший по званию офицер, который занимает еще кучу должностей помимо своих прямых обязанностей, — он офицер по физподготовке, цензор солдатской почты, спортивный судья, офицер-инструктор, офицер по заочным курсам, прокурор в трибунале, казначей в кассе взаимопомощи, хранитель финансовых ведомостей и реестров, завскладом, наблюдатель за солдатской столовой — эт цетера, ад тошнотум.

Пока мне не привалило этакое счастье, «жоржиком» был Ржавый Грэхем. Он поначалу жутко обрадовался, но тут же увял, когда я захотел поглядеть на все, что принимаю под свою ответственность. Он заметил, что если я такой тормоз, что не доверяю товарищу, то приказ старшего по званию меня наверняка образумит. Я разозлился и потребовал, чтобы этот приказ был отдан в письменном виде в двух экземплярах — оригинал мне, копию начальству.

Ржавый сник — даже второй лейтенант не настолько глуп, чтобы отдавать подобные приказы письменно. Конечно, я не рад был склоке — Ржавый был моим соседом по каюте да еще помогал мне с математикой. Но инвентаризацию мы все же провели. Лейтенант Уоррен отчитал меня за излишнюю въедливость, но все же открыл свой сейф и позволил мне проверить ведомости. Капитан Блэкстоун открыл свой сейф без комментариев; я так и не понял, одобряет ли он мои действия.

Ведомости были в порядке, но баланс не сходился. Бедный Грэхем! Он принял дела, просто поверив предшественнику, а теперь спросить было не с кого — тот не просто отсутствовал, он погиб. Ржавый провел бессонную ночь (я — тоже), а утром пошел и рассказал Блэки все как есть.

Блэки дал ему выволочку, нашел способы списать большую часть пропаж на «потери в бою». Таким образом недостача сократилась до суммы жалованья за несколько дней, но Блэки оставил склад за Ржавым, откладывая все ревизии на неопределенный срок.

Конечно, не вся работа доставляет «жоржику» столько головной боли. Заседаний трибунала здесь не было — хорошее подразделение в них не нуждается. Цензору тоже нечего было делать — пока корабль идет на тяге Черенкова, почта не отправляется. По сходной причине не было надобности в кассе взаимопомощи. Физкультуру я перепоручил Брамби, а рефери требовался от случая к случаю. Со столовой все было в порядке — я только подписывал меню и иногда инспектировал камбуз, то есть, не вылезая из робы, брал там сандвичи, чтобы перекусить в оружейной. Заочные курсы заставляли повозиться с бумагами — многие, несмотря на войну, продолжали образование, но на это я отрядил моего взводного и одного ПК, исполнявшего обязанности писаря.

И все-таки «жоржиковы» дела каждый день отнимали часа по два, а время у меня было на вес золота.

Сколько же оставалось на отдых? Десять часов — скафандры, три — математика, полтора — на еду, час — на личные надобности, час — на дела взвода, два часа — «жоржиковых» и восемь — для сна. Итого — двадцать шесть с половиной.

А мы ведь даже не на Санктори, где в сутках двадцать пять часов! Мы живем в полете по Гринвичу и универсальному календарю.

Урезать можно было только от сна.

Как-то, около часу ночи, я сидел в карточной и потел над математикой, когда вошел капитан Блэкстоун.

— Добрый вечер, капитан, — сказал я.

— Доброе утро, ты хотел сказать. Что за чертовщина с тобой, сынок? Бессонница?

— Нет, не совсем.

Он поворошил бумаги на столе.

— Что, разве сержант не может заняться документами? А, ясно. Отдых.

— Нет, капитан…

— Сядь-ка, Джонни. Мне нужно с тобой поговорить. По вечерам тебя в карточную не затащишь. Я прохожу мимо твоей каюты — ты сидишь за столом. Когда сосед твой ложится спать — перебираешься в карточную. Что за проблемы у тебя?

— Вот… Никак не успеть.

— И никто не может ВСЕГО успеть. Как со скафандрами продвигается?

— Отлично. Я думаю, успеем.

— И я того же мнения. Видишь ли, сынок, тебе нужно определить, что сейчас важнее. У тебя две внеочередные обязанности. Первая — подготовить экипировку взвода к десанту. С этим у тебя порядок. О самом взводе тебе заботиться не надо, об этом мы уже говорили. Вторая же, не менее важная, — ты должен готовиться к бою. И тут ты тормозишь.

— Я буду готов, капитан.

— Ерунда! И бантик сбоку. Ты не тренируешься и урезаешь свой сон. Это что — подготовка к десанту? Когда ты поведешь в бой взвод, сынок, ты должен быть, что называется, в полной боевой. И поэтому с завтрашнего дня будешь тренироваться от шестнадцати тридцати до восемнадцати ноль-ноль каждый день. А когда в двадцать три ноль-ноль прозвучит отбой и погасят свет, ты должен быть в постели. И если две ночи подряд не сможешь заснуть в течение пятнадцати минут, пойдешь к врачу на освидетельствование. Это приказ.

— Есть, сэр.

Похоже, что переборки сжали меня и принялись душить.

— Капитан, я не понимаю, как смогу ложиться в двадцать три ноль-ноль, если еще куча дел остается…

— И пусть остается. Я уже сказал, сынок, — всему свое время. Расскажи, на что у тебя уходит день.

Я рассказал. Капитан кивнул:

— Я так и думал.

Он вытащил из бумаг мою домашнюю работу и бросил на стол передо мной.

— Хотя бы это. Конечно, тебе нужно заниматься математикой. Но зачем же так перенапрягаться перед десантом?

— Ну, я думал…

— Именно что НЕ думал. Из твоего положения есть четыре возможных выхода, и только в одном случае возникает необходимость справляться с этими заданиями. Во-первых, ты можешь найти свои метр на два. Во-вторых, ты можешь стать калекой, и тогда будешь с почестями уволен в отставку. Третий — если ты останешься цел, но получишь в свою форму 31 неблагоприятный отзыв экзаменатора. Экзаменатор — это я, и именно на такой отзыв ты сейчас нарываешься. Знаешь, сынок, я даже не допущу тебя в десант, если глаза твои будут от бессонницы красными, а мускулы — дряблыми от бесконечного сидения за столом. А четвертая возможность — ты возьмешься за ум… в этом случае я могу даже полностью предоставить взвод в твое распоряжение. Так ты, надо думать, и сделаешь, и выдашь замечательное зрелище, как Ахилл с Гектором, а значит, сдашь экзамен с блеском. И вот только тогда тебе понадобится подогнать математику. И, стало быть, пора будет ей заняться. Так мы и порешим — я поговорю со Шкипером. А пока что — отдыхай. Будешь заниматься по дороге на базу. Если ты вернешься на базу. Может, и не вернешься, если будешь делать то, что важнее всего, во вторую очередь. Ступай.

Через неделю мы прибыли в точку рандеву, перешли на атомную тягу и замедлили скорость, пока флот обменивался сигналами. Мы получили общий обзор, план операции, нашу боевую задачу — все это величиной с приличный роман, и выяснилось, что мы не выбрасываемся.

Конечно, в операции мы участвовали, но вниз нас должны были доставить как благородных — в корабельных катерах. Это стало возможным потому, что Федерация уже контролировала поверхность — вторая, третья и пятая дивизии заняли ее, довольно дорого за это заплатив.

Казалось, овчинка выделки не стоила. Планета Пи была гораздо меньше Земли, гравитация 0,7 «же», поверхность — арктически холодный океан и скалы, покрытые лишайниками, и никакой видимой глазу фауны. Воздухом здешним нельзя было долго дышать — он содержал окислы азота и слишком много озона. Единственный континент был величиной в половину Австралии плюс еще множество мелких островков. В общем, на освоение ее потребовалось бы куда больше сил, чем забрала в свое время Венера.

Но осваивать ее надобности не было. Нас перебросили сюда потому, что на планете, по мнению штаба, были баги и явились они по нашу душу. Из штаба сообщили, что на планете Пи располагается недостроенная база противника (вероятность — 87 % плюс-минус 6 %), которая будет использоваться против нас.

Раз уж планета ничего особенного из себя не представляла, то разумно было бы поручить ее Флоту. Дрейфуя на безопасном расстоянии, этот нелепый шарик легко можно было сделать негодным для обитания хоть людей, хоть багов. Но у Главнокомандующего насчет этого было другое мнение.

Называлась предстоящая операция рейдом. Нелепо, конечно, называть «рейдом» бой, в котором задействованы сотни кораблей и тысячи бойцов, да, кроме того, Флоту вместе со многими подразделениями МП надлежало держать в напряжении солидные куски территории багов, чтобы те не могли подбросить на планету Пи подкрепление.

Но Главнокомандующий не склонен был мелочиться: сей гигантский рейд мог определить победителя — неважно, придет ли победа уже на будущий год или через тридцать лет. Нам следовало побольше узнать о психологии багов. Нужно ли вырезать всех багов в Галактике? Или можно только строго отделать их и жить в мире? Этого мы не знали: багов мы понимали не больше, чем термитов.

Изучить их психологию можно, только общаясь с ними. Нужно выяснить их побуждения — для чего они дерутся и когда решат, что с них достаточно. Для этого корпус Военных Психологов требовал пленников.

Рабочих багов захватить легче всего. Но такой рабочий вряд ли даст нам больше, чем самоходная машина. Можно было захватить и воина, отстрелив ему достаточно ног, чтобы сделать беспомощным, — но они были настолько же тупы, как и рабочие. Конечно, и таких пленников нашим профессорам хватало, чтобы изобрести весьма важные штучки, — вроде того газа, который убивает багов, но безвреден для нас. Его изобрели благодаря исследованиям биохимических процессов у рабочих и воинов. Даже за то недолгое время, как я попал в армию, нам предоставили еще массу видов специального оружия. Но чтобы выяснить, отчего баги дерутся, нам нужны их интеллектуалы. Кроме того, мы надеялись на обмен пленными.

Бага-интеллектуала мы еще ни разу не брали живьем. Мы либо вычищали всю колонию с поверхности, как на Шеоле, либо — что случалось гораздо чаще — наши ребята спускались в их норы и оттуда не возвращались. Так было потеряно много хороших бойцов.

Еще больше наших погибли из-за невозможности вернуться на корабль. Команда оставалась на планете, потому что ее корабль — или корабли — сбивали. Что случалось с такими командами? Вероятно, дрались до последнего. А еще вероятней — пока не кончалось горючее и патроны, после чего выживших захватить было легче, чем ползунков.

От нынешних наших союзников — тех, тощих, — мы знали, что много наших живы и находятся в плену. Мы надеялись, что их были тысячи, а уж сотни — наверняка. Разведка считала, что пленники отовсюду отправлялись на Клендату; ведь мы для багов представляли такой же курьез, как и они для нас, — подумать только, раса индивидуалов способна строить города, звездолеты, имеет армию — это могло представлять для них еще большую загадку, чем они для нас.

И может быть, мы вернем назад этих пленников!

Но, по суровой логике Вселенной, это могло быть нашей слабостью. Возможно, что раса, не заботящаяся о спасении индивидуумов, может вырезать полностью тех, кто более гуманен. Тощие страдали гуманностью куда меньше нашего, а баги, похоже, вовсе были ее лишены — никто никогда не видел, чтобы один баг пошел выручать другого, хотя бы тот был ранен. В бою они великолепно были сработаны, однако любое подразделение оставлялось на убой, как только становилось ненужным.

Мы поступаем совсем не так. Как часто вы видите заголовки вроде: «Двое погибли, пытаясь спасти тонущего ребенка»? Если человек потерялся в горах, сотни идут на поиски, и частенько двое или трое спасателей гибнут. Но стоит кому-либо потеряться опять, и снова приходят на помощь много добровольцев.

Арифметически это не выдерживает никакой критики. Но это гуманно. Это проходит через весь наш фольклор, через все религии, через всю литературу — если кто-то нуждается в помощи, не следует высчитывать, во что эта помощь обойдется.

Слабость? Нет, это может быть уникальнейшей силой, которая бросит к нашим ногам всю Галактику!

Но слабость это или сила — у багов такого нет. Значит, обменять солдата на солдата невозможно.

Но в полиархии муравейника некоторые касты ценятся гораздо дороже остальных — на это и надеялись наши психологи. Если мы сможем захватить интеллектуалов живыми и невредимыми, то баги могут пойти на обмен.

А возможно, нам удастся захватить королеву!

Какова ее обменная стоимость? Полк МП? Этого никто не знал, но план предписывал нам захватывать «благородных» — интеллектуалов и королеву — любой ценой, в связи с возможностью обмена их на людей.

Третья цель операции «Ройялти» была разработка методов: как наилучшим образом спускаться, выковыривать багов из нор — как побеждать, не применяя оружия массового уничтожения. Теперь наш солдат превосходил их воина на поверхности, и корабли наши были лучше, чем у них, но когда мы пробовали спускаться за ними вниз, то успеха не достигали.

Если затея с обменом провалится, нам предстояло: а) победить, б) сделать это так, чтобы спасти наших, или — не будем забывать такого варианта — сделать все возможное, но умереть и проиграть войну. Планета Пи была своего рода проверкой с целью определить, сможем ли мы научиться выковыривать багов из-под земли.

Общий обзор был прочитан каждому бойцу, к тому же все прослушивали его при гипноподготовке. Поэтому всякий знал, что делается все ради спасения товарищей; но на планете Пи пленников не держат — рейдов на нее еще не бывало. Стало быть, не стоит рваться за медалью в дикой надежде спасти кого-нибудь лично. Это просто охота за багами, только с большими силами и новой техникой. Планету собирались чистить как луковицу, пока не станет ясно, что на ней не осталось ни одного бага.

Сперва флотские выжгли все острова и незанятую часть материка до состояния радиоактивного стекла, так что можно было заняться багами, не опасаясь за тылы. Вдобавок Флот организовал плотное патрулирование планеты, обмотав ее орбитами своих кораблей, чтобы сопровождать транспорты и охранять нас, глаз не спуская с поверхности, на случай если баги вдруг прорвутся в тылу, несмотря на всю предварительную бомбежку.

По плану операции, задачей Черных Стражей Блэки было: поддержка Главной Миссии по приказу или, при случае, по своей инициативе, смена другой роты и занятие зоны, охрана подразделений другого рода войск в занятой зоне, поддержка связи с соседними подразделениями МП — и уничтожение любого бага, высунувшего нос из-под земли.

Так что на планету мы прибыли с комфортом — сопротивления никакого. Я повел взвод скафандровой рысью. Блэки пошел вперед на встречу с командиром той роты, которую нам предстояло сменить, — выяснить ситуацию и оценить местность. Он умчался к горизонту, будто напуганный заяц.

Кунху с его первым отделением — разведчиками — я отправил на передний край моего участка, а сержанта послал налаживать связь с патрулями Пятого полка. Мы, Третий полк, должны были держать участок в триста миль длиной и восьмидесяти — в ширину. Моя территория была сорок на семнадцать, как раз в переднем углу левого фланга. Позади стояли Росомахи, справа — взвод лейтенанта Хорошина, а за ним — Ржавый.

Наш Первый полк уже заменил полк Пятого дивизиона впереди нас с небольшим перекрытием, отчего они были не только впереди, но и в моем углу. Впереди, сзади, справа, слева — все это определялось по инерционным датчикам командных скафандров; датчики были установлены в соответствии с сеткой по карте операции очень жестко. Линии фронта не было — просто район, а боевые действия в настоящий момент шли только в нескольких сотнях миль от нас — по нашим ориентирам, справа-сзади.

Где-то в том же направлении, милях в двухстах, должен был быть второй взвод роты Джи 2-го батальона Третьего полка — так называемые Дикобразы.

Но Дикобразы также могли быть и в сорока световых годах отсюда. На деле дислокация не всегда совпадает с планом. Да и все, что мне известно из плана, — это что нечто, названное 2-м батальоном, должно быть справа от нас, за ребятами с «Норманди Бич». Но этот 2-й батальон с тем же успехом мог принадлежать к другой дивизии. Маршал Военно-Воздушных Сил играет в свои шахматы, не консультируясь с пешками.

В любом случае мне не положено было думать о Дикобразах — сейчас мне и Бандитов по горло хватало. Пока мой взвод был в порядке — в полной сохранности, ведь мы не встретили сопротивления при посадке, но у меня было еще полно дел, пока Кунха не достигнет дальней точки. Следовало:

1. Отыскать командира взвода, стоявшего здесь до нас.

2. Ограничить свой район и распределить его между отделениями и расчетами.

3. Установить связь с командирами восьми соседних взводов, пятеро из которых должны уже занять позиции (они из Пятого и Первого полков), а трое сейчас продвигаются к позициям (это Хорошин из Черных Стражей и Сукарно с Байенном из Росомах).

4. Расставить собственных ребят по исходным позициям — и чем скорее, тем лучше.

Последний пункт следовало выполнить в первую очередь: когда выгрузились, медлить нельзя. Брамби с его отделением нужно послать на левый фланг, отделение Кунхи — вперед с уклоном влево, а между ними встанут четыре остальных отделения.

Получалось стандартное каре, это мы отрабатывали на корабле по секундомеру.

— Кунха! Брамби! Разворачивайтесь! — приказал я по каналу для младших командиров.

— Первый — принял!

— Второй — принял!

— Всем командирам полувзводов! Начинаем! Присмотрите за салажатами. Здесь еще могут быть ребята из Херувимов — я не хочу, чтобы кого-нибудь пристрелили по ошибке!

Я переключился на личный канал:

— Сержант, есть связь с левыми?

— Так точно, сэр. Они видят и меня и вас.

— Отлично. Не могу засечь сигнал углового маяка.

— Пропал.

— Тогда Кунху направляй по своему датчику ориентации. Хьюза — тоже; это командир разведчиков. Он пусть установит новый маяк.

Я удивился, что Третий или Пятый полк не заменили маяк — ведь в моем левом переднем углу смыкались позиции трех полков!

Но от гадания пользы никакой, и я продолжал:

— Твой пеленг — два-семь-пять, двенадцать миль.

— Обратный — девять-шесть, сэр, чуть меньше двенадцати миль.

Достаточно близко. Своего предшественника я пока не нашел, продвинусь вперед на максимальной скорости. Присмотри тут.

— Давайте, мистер Рико!

Я помчался на предельной скорости, вызывая по офицерской связи:

— Квадрат Блэк-один, отвечайте. Блэк-один, Херувим Чанга — слышите меня? Отвечайте.

Я очень хотел потолковать с командиром взвода, который мы сменили. И не для того чтобы засвидетельствовать почтение, отнюдь.

То, что я увидел, меня вовсе не воодушевило.

Похоже, захват небольшой, да вдобавок недостроенной базы превосходящими силами разрабатывал неисправимый оптимист — или же Черным Стражам достался самый паршивый район. Несмотря на то, что выгрузились мы давно и полностью, я успел увидеть на земле с полдюжины скафандров — надо надеяться, пустых, а возможно, и с погибшими внутри — но в любом случае их было слишком много.

Кроме того, тактический радар показывал, что целый взвод — мой собственный — занимал позиции; но к сборному пункту для возврата направлялась лишь жалкая горстка. Никакой системы в их продвижении я уловить не мог.

Я отвечал за 680 квадратных миль вражеской территории и здорово желал бы выяснить все обстоятельства, пока мой собственный расчет не расположится на местности. План операции базировался на новой тактической установке, которая мне лично представлялась просто глупостью. Нам было приказано не заваливать норы багов. Блэки извещал нас об этом так, как будто это он сам так здорово придумал, но сомневаюсь, что ему сей оборот понравился.

Стратегия была проста и, вероятно, логична… если не брать в расчет потерь.

Позволим багам вылезти! Встретим и перебьем их на поверхности и позволим продолжать вылезать. И никаких бомб в норы — пусть выходят! И так, пока — через день, через два, через неделю — если у нас действительно превосходящие силы, они не перестанут вылезать. Плановики в штабе вычислили (черт их знает как!), что баги потеряют от 70 до 90 процентов своих воинов, прежде чем прекратят попытки выжить нас с поверхности планеты.

Вот тогда мы начнем постепенно чистить планету, по пути вниз добивая уцелевших багов, и попытаемся захватить «аристократов» живьем. Мы знали, как выглядят интеллектуалы — нам показывали фото с трупов, и еще мы знали, что они не умеют бегать — бесполезные ножки при здоровенных туловищах, зато мозг развит до безобразия. Королевы пока не видел никто, но биокорпус подготовил эскизы ее возможного вида — какой-то совершенно непристойный монстр, величиной с лошадь и полностью неподвижный.

Кроме интеллектуалов и маток могли быть еще другие высшие касты. Черт с ними, наше дело маленькое — уничтожать всех выходящих наверх воинов, а потом захватывать всех, оставшихся в живых, кроме тех же воинов и рабочих.

Да, очень нужный и подробный план — на бумаге. А мне поручили район сорок на семнадцать миль, и район этот в любой момент могли атаковать баги из незакрытых нор. А потому следует все эти норы отыскать.

Если их здесь слишком много… Ну что ж, тогда несколько завалим — нечаянно, а вокруг остальных сконцентрируем ребят. Конечно, рядовой в своем скафандре может контролировать большую территорию, но присмотреть может только за чем-то одним — глаз на затылке у него нет.

Я проскакал с десяток миль впереди моего расчета, продолжая вызывать комвзвода Херувимов, а иногда перестраиваясь и пытаясь связаться с любым офицером Херувимов и передать ему схему вызова моего канала (тире — точка — тире — тире).

Нет ответа…

В конце концов мне ответил мой же начальник:

— Джонни! Прекрати шуметь! Отвечай по моему каналу.

Так я и сделал, а Блэки посоветовал мне не искать командира Херувимов в квадрате Блэк-один: его здесь нет. Конечно, мог остаться в живых кто-то из младших командиров, но цепь командования нарушена.

В учебнике сказано, что кто-нибудь всегда заменяет погибшего. Но возможно, и нет — если истреблено слишком много связующих звеньев. Об этом предупреждал меня полковник Нильссен однажды, в далеком прошлом… то есть месяц назад.

С капитаном Чангом были три офицера. Теперь из них остался один — мой сокурсник, Эб Мойше, — и теперь Блэк пытался выяснить через него, как обстоят дела. Но толку от Эба было немного. Когда я присоединился к разговору и назвал себя, Эб принял меня за своего батальонного командира и отдал мне рапорт с убийственной четкостью — особенно убийственной оттого, что смысла в рапорте его не было никакого.

Вмешался Блэки и приказал мне заняться делом.

— Забудь о плане смены. Ситуация, сам видишь, какая, а потому будь ко всему готов!

— Хорошо, босс!

И я рванул через свой район к его дальнему углу, где должен был стоять маяк, и в первом же прыжке вышел на связь с сержантом:

— Сержант! Как там с маяком?

— В том углу нет места для маяка, сэр! Тут свеженькая нора размера этак шестого.

Я присвистнул. В кратер размера шесть можно спрятать весь «Тур»! Это одна из штук, которые баги используют против нас, когда сами прячутся под землей. Мины. Ракетами они почему-то пользовались только в космосе. Если ты недалеко от места взрыва такой мины и стоишь на грунте, тебя сбивает сотрясение. Если ты в воздухе — нагоняет взрывная волна, гироскопы выходят из строя, и тогда теряешь управление.

Я еще не видел кратера размером больше четвертого. Наши теоретики считали, что баги не могут взрывать слишком большие заряды, от этого могли пострадать их собственные паршивые норы, хотя бы и укрепленные.

— Поставь маяк сбоку, — сказал я. — Оповести командиров отделений и полувзводов.

— Я уже, сэр. Угол один-один-ноль, 1,3 мили. Да-ди-дит. Сможете его поймать оттуда, где находитесь, на волне три-три-пять.

Голос его звучал спокойно, будто у сержанта-инструктора на учениях, и я подумал, не срываюсь ли иногда на визг.

Сигнал я нашел на дисплее, прямо над моей левой бровью, — длинный и два коротких.

— Отлично. Я вижу Кунха со своими почти на позиции. Возьми их, пусть патрулируют у кратера. И уравновесь силы — пусть Брамби возьмет вглубь четыре мили.

Я с тревогой подумал, что и так на каждого из моих придется четырнадцать квадратных миль. А если так размазывать — будет целых семнадцать. А багу, чтобы выбраться на поверхность, хватит дыры меньше пяти футов в поперечнике…

— Насколько «горячо» в кратере?

— Кромка янтарно-красная. Вниз не спускался, сэр.

— И не вздумай. Я сам попозже проверю.

Кратер был достаточно активен, чтобы убить незащищенного человека, но МП в скафандре некоторое время там продержится. И если такое излучение наверху, то на дне даже в скафандре глаза выжжет:

— Скажи Найди, пусть отведет Мэлана и Бьорка назад, в «янтарную зону», и пусть они прослушивают грунт.

В первом расчете были двое из пяти моих салажат — а они все равно что щенки, вечно суют нос, куда не надо.

— Скажи Найди, что мне нужно знать две вещи: есть ли движение в кратере… и шумы под поверхностью вокруг.

Это мы не можем послать бойцов в кратер — излучение наверняка убьет их. Но баги вполне могут, если только есть возможность добраться таким путем до нас.

— Пусть Найди обо всем доложит мне. То есть нам с тобой.

— Есть, сэр.

Сержант добавил:

— Могу я внести предложение?

— Конечно. И в следующий раз не трать времени на вопросы.

— Наварре вполне управится с оставшейся частью первого полувзвода. Сержант Кунха с отделением может пойти к кратеру, и тогда Найди будет свободен для прослушивания грунта.

Я понимал, что он хочет сказать. Найди был недавно произведен в капралы и ни разу еще не командовал отделением в бою. Его вряд ли следует ставить к, возможно, самой опасной точке квадрата Блэк-один. Сержант хотел держать Найди подальше от того места по тем же причинам, по которым я приказал отвести от кратера салажат.

Интересно, знает ли он, о чем я думаю? Этот «щелкунчик» — он использовал тот же скафандр, в котором помогал Блэки командовать батальоном, и имел на один канал связи больше, чем я, — личный канал капитана Блэкстоуна.

Блэки мог быть уже в курсе всех моих дел, прослушивая вот этот самый канал. Понятно, что сержант не согласен с моим размещением взвода. Если я не воспользуюсь его советом, то в следующую же секунду могу услышать голос Блэки: «Сержант, принимайте командование. Мистер Рико, вы свободны».

Но, с другой стороны, капрал, который не является хозяином своему отделению, — не капрал; а комвзвода, подчиняющийся своему сержанту, как безмозглая марионетка, — все равно что пустой скафандр!

Думал я недолго. Мысль пришла в голову сразу:

— Я не могу послать капрала в качестве няньки для двух салажат. Также и оставлять сержанта командовать четырьмя рядовыми да капралом!

— Но…

— Прекратить. Вахту у кратера менять каждый час. И еще — нужно послать патруль, пусть как можно быстрее проведет разведку всего участка. Командирам отделений — проверить каждую нору и дать свои пеленги, чтобы командиры полувзводов, взводный сержант и командир взвода могли контролировать их, как только они достигнут нор. Если нор окажется не слишком много, поставить у каждой наблюдателей — это я решу позже.

— Есть, сэр.

— Затем организуем медленное патрулирование, прочешем местность, насколько возможно, отыщем норы, пропущенные в первый раз. Пусть помощники командиров отделений используют инфравизоры. Командиры отделений берут пеленг каждого человека либо скафандра — от Херувимов могли остаться раненые. Но ни одной остановки для проверки индикатора физсостояния без моего приказа! Прежде всего следует выяснить, как обстоят дела с багами.

— Есть, сэр.

— Предложения?

— Только одно. Можно использовать инфравизоры уже при первом поиске.

— Отлично, пусть.

Предложение было дельным — температура почвы здесь низкая, а те места, где у багов туннели, существенно теплее. А замаскированная вентиляция вообще будет выглядеть в инфралучах гейзером пламени. Я взглянул на дисплей.

— Кунха со своими на месте. Начинаем!

— Отлично, сэр.

— Отбой.

Я отключился и перешел на общий канал. Следя за кратером, я мог слышать каждого и в то же время следить, как сержант справляется с задачей. Одно отделение он послал к кратеру, два из первого полувзвода отправил в контрмарш, а тем временем второй полувзвод, согласно задаче, по порядку прочесывал местность, прихватив еще четыре мили. Задав полувзводам маршрут, он оставил их и взялся за первое отделение, которое к тому времени уже собралось у кратера. Пока он инструктировал их, у командиров полувзводов было достаточно времени, чтобы определить новый пеленг, по которому следует возвращаться (левый пеленг якорного маяка).

Все это он проделал четко, как тамбурмажор на параде. Уж во всяком случае быстрее, чем сделал бы это я, да к тому же — не тратя слов понапрасну. Такие упражнения в растянутом строю, когда взвод разбросан по местности на множество миль, гораздо сложнее, чем парад. Но все должно делаться с той же точностью, а то недолго и своего подстрелить… или, патрулируя, дважды прочесать один и тот же район, а соседний — ни разу.

Но у строевика нет радарной картины всего строя, которым он командует, собственными глазами он может видеть только то, что вокруг него. Слушая, я наблюдал за своим экраном — змейки ползли точно по координатам. Ползли — оттого, что даже сорок миль в час покажется низкой скоростью, если всю информацию с двадцати миль окрест втиснуть в такой маленький экранчик.

Я прослушивал всех, чтобы узнать, о чем болтают по отделениям.

Они не болтали вовсе. Кунха и Брамби отдали приказы и замолчали снова. Иногда — по необходимости — перекликались капралы, патрульные переговаривались только при надобности уточнить интервал или выровняться, а рядовые вовсе молчали.

Мне слышно было лишь дыхание пятидесяти человек, звучавшее, как шум прибоя, и прерываемое лишь изредка лаконичными приказами. Блэки был прав — взвод, которым я руководил, был «настроен, как скрипка».

Во мне вовсе не было надобности! Я могу отправиться домой, а взвод будет работать так же хорошо…

А может, и еще лучше.

Я не был уверен, что поступил правильно, отказавшись освободить Кунху от наблюдения за кратером. Если беда случится именно там, а те двое салажат прохлопают, то, как бы я ни «придерживался инструкции», она мне оправданием не послужит. Если ты погибнешь или пошлешь на гибель кого-то еще, то уже все равно — по инструкции или нет.

Я уже начал прикидывать, найдется ли у Дикобразов местечко для сержанта.

Большая часть квадрата Блэк-один была плоской, как прерии в лагере Артура Кюри, и еще более голой. Хоть на том спасибо — если что, мы заметим багов первыми и атакуем. Интервалы между двумя рядовыми были в четыре мили, а отряды, прочесывавшие местность, разделяло около шести минут. Более плотного патрулирования организовать было невозможно. И все же плотность была недостаточна — каждая точка выпадала из поля зрения по крайней мере на три-четыре минуты, а этого времени хватит, чтобы из нее выбралось на свет божий громадное количество багов.

Радар, конечно, видит дальше, чем глаз, но недостаточно четко.

Вдобавок мы не могли использовать ничего, кроме избирательного оружия ближнего действия, — вокруг по всем направлениям было слишком много наших. И если вдруг баги попрут из-под земли, а ты выстрелишь в них чем-нибудь сверхубойным, то обязательно неподалеку от цели окажется кто-нибудь из десантников. Это жестко ограничивало дальнобойность и убойную силу. В этой операции только офицеры да взводные сержанты были вооружены ракетами, но мы не думали, чтобы эти ракеты были использованы. Ведь если ракета не найдет цель, то у нее достанет заряда найти кого-нибудь другого, а своих от врагов она отличать не умеет: для этого ее компьютер слишком мал и глуп.

Я с радостью обменял бы такое патрулирование, с тысячами МП вокруг, на обычный рейд в составе взвода, когда точно знаешь, где свои, а все остальное — враг.

Но времени на жалобы не было, и я без остановок продвигался к кратеру. На ходу следил за грунтом и пытался одновременно не спускать глаз с радара. Ни одной норы я не нашел, зато перепрыгнул сухой овраг вроде каньона, который с успехом мог скрывать сразу несколько. Осматривать его я не стал, просто дал координаты взводному сержанту и приказал послать кого-нибудь для проверки.

Размеры кратера превзошли мои ожидания. «Тур» мог бы спрятаться в нем полностью. Я достал радиометр и направил на кратер: устойчиво-красный, а местами даже зашкаливает. Даже для человека в скафандре многовато.

Я уточнил ширину и глубину дальномером шлема, а потом принялся шарить вокруг в поисках все тех же ходов, ведущих вниз.

Найти мне опять ничего не удалось, зато я наткнулся на ребят из Первого и Пятого полков, наблюдавших за кратером. Мы поделили кратер на секторы, чтобы нести вахту сообща, а каждый взвод мог вызвать на помощь другие. Обязанности диспетчера возложили на первого лейтенанта Де Кампо, из Охотников за головами, слева от нас. Потом я вызвал капрала Найди и половину его отделения (включая салажат) и отправил их назад во взвод, а потом рассказал обо всем капитану и взводному сержанту.

— Капитан, вибраций грунта нет. Я собираюсь спуститься и посмотреть, как тут насчет нор. Судя по радиометру, большой дозы облучения я не получу, если…

— Юноша, держись подальше от кратера!

— Но, капитан, я только хотел ска…

— Заткнись. Ничего полезного ты там не найдешь. Держись от кратера подальше!

— Есть, сэр.

Следующие девять часов были невыносимо тоскливы. Готовили нас на сорок часов — два оборота планеты Пи — путем гипносна, повышения содержания сахара в крови и гипноустановок. И конечно же, скафандры были специально оборудованы на тот случай, если кому приспичит. Вообще-то они не рассчитаны на сорок часов без дозаправки, поэтому каждый нес запас горючего, дополнительные аккумуляторы и баллоны с дыхательной смесью. Но бездействие в патруле ужасно утомляет, и наделать глупостей становится куда как легче.

Я выполнил свой замысел, оставив Кунху с Брамби управляться со взводом, а сам вместе со своим сержантом смог отправиться осматривать местность. Затем отдал приказ патрулям — меняться местами, чтобы бойцы всякий раз осматривали новую территорию. Одну и ту же местность можно осмотреть разными способами. Кроме того, мы с сержантом, посоветовавшись, решили назначить премиальные очки в соревновании за звание лучшего отделения — кто первым найдет главный туннель, кто первым убьет бага и так далее — прием из учебного лагеря, но оставаться начеку — значит оставаться живым, так что скуку следует как-то разогнать.

Под конец к нам заявились — из спецподразделения — три военных инженера, приехавших в аэрокаре вместе с кем-то выдающимся, его называли пространственным экстрасенсом. Блэки предупреждал, что их надо ожидать.

— Охраняй их и делай все, что скажут.

— Есть, сэр. А что им может понадобиться?

— Откуда я знаю? Если майор Лэндри прикажет снять с себя шкуру и плясать в виде скелета — выполняй!

— Есть, сэр. Майор Лэндри.

Я передал приказ своим и подтянул людей для охраны. Потом встретил гостей, потому что было жутко интересно — ни разу еще не видел экстрасенса в деле. Они приземлились на нашем правом фланге и вышли из машины. Майор Лэндри и два его офицера были в скафандрах и при огнеметах, но сенс ни того ни другого не имел — только кислородную маску. Одет он был в солдатскую робу без знаков различия и выглядел так, будто весь свет ему до смерти надоел. Меня ему не представили. С виду он здорово был похож на шестнадцатилетнего парнишку, но, стоило мне подойти поближе, я увидел, что вокруг глаз у него целая сетка глубоких морщин.

Едва выйдя из машины, он снял кислородную маску. Я испугался и подошел к майору Лэндри. Прижал свой шлем к его, чтобы обойтись без радио:

— Майор, воздух здесь «горячеват»… И, кроме того, нас предупреждали, что…

— Сбавь обороты, — ответил майор. — Он все знает.

Я заткнулся. «Светило» отошло немного, повернулось и потеребило нижнюю губу. Веки его сомкнулись. Похоже, оно глубоко задумалось.

Внезапно сенс открыл глаза и раздраженно спросил:

— Ну как тут можно работать, когда всякие идиоты вокруг скачут, как лошади?

Майор Лэндри буркнул:

— Приземлите солдат.

Я сглотнул и хотел было протестовать, но все же переключился на общий канал:

— Первый взвод Бандитов — приземлись и замри!

Да, лейтенант Сильва был офицером знающим. Все, что я услышал, — только повтор моего приказа для расчетов.

— Майор, могу я позволить солдатам свободно расположиться на земле?

— Нет. И заткнись.

Вскоре сенс влез обратно в машину и надел свою маску. Для меня места не хватало, но мне позволили — то есть приказали — уцепиться и ехать на буксире. Машина пролетела мили две. Сенс опять снял маску и стал расхаживать вокруг. На этот раз он что-то говорил одному из военных инженеров, который только кивал и делал зарисовки в блокноте.

Эти, из спецотделения, раз двенадцать приземлялись в моем районе. И всякий раз повторялось одно и то же. Потом они улетели к месту дислокации Пятого полка. Перед тем как нас покинуть, офицер, тот, что рисовал, выдернул лист из своего блокнота и отдал мне.

— Это наша субкарта. Широкая красная полоса — единственный туннель багов в вашем районе. От поверхности — около тысячи футов. Это на правом фланге, а влево назад он повышается и покидает ваш район на глубине 450 футов. Светло-голубая сеть, присоединенная к нему, — большое скопление багов с ближайшей к поверхности точкой сто футов, я ее отметил. Вы должны поставить там прослушиватели к тому времени, как мы сможем вернуться и заняться этим местом.

Я вытаращил глаза:

— Этой карте можно верить?

Инженер испуганно глянул в сторону экстрасенса, затем тихо сказал:

— Конечно, идиот вы безмозглый! Вы что — хотите его из равновесия вывести?!

Они улетели, а я стал изучать карту. Этот инженер-чертежник сделал два наброска, а специальное устройство в блокноте свело их в стереокарту. Глубина — тысяча футов от поверхности! Я едва вспомнил, что взвод в положении «замри» и надо бы отменить команду. Затем я приказал забрать от кратера прослушиватель грунта, взял по два человека из каждого отделения и по этой дьявольской карте дал им пеленг точек, откуда следовало прослушивать туннель и город внизу.

Обо всем я доложил Блэки. Он оборвал меня, едва я начал передавать ему координаты туннеля:

— Майор Лэндри передал мне копию карты. Дай мне только координаты прослушивающих постов.

Я назвал координаты. Он заметил:

— Неплохо, Джонни! Но и не совсем то, чего бы я хотел. Над туннелем ты разместил слишком много прослушивателей. Оставь над ним четыре, еще четыре ромбом расположи над городом, и четыре у тебя еще останутся. Одного помести в треугольник, образованный правым задним углом твоего района и их туннелем. А три оставшихся — в большую часть района, на другую сторону туннеля.

— Есть, сэр. Капитан, а на эту карту можно полагаться?

— Тебя что-то беспокоит?

— Ну… слишком уж похоже на магию. На черную магию.

— Видишь ли, сынок, я получил специальное послание нашего маршала к тебе. Он велел тебе передать, что карта эта — официальная… и об остальном он позаботится сам, а ты можешь все свое время посвятить своему взводу. Ты улавливаешь мою мысль?

— А… Да, капитан.

— Помни, что баги роют ходы очень быстро, так что особое внимание следует уделить прослушивающим постам вдали от туннеля. Любой шум громче комариного писка, уловленный этими постами, независимо от его природы должен быть немедленно зафиксирован. И тут же доложить об этом мне!

— Есть, сэр.

— Когда они роют, звук похож на треск, с которым жарится бекон на сковороде. Это на тот случай, если ты не слышал их ни разу. Прекрати прочесывать район. Оставь одного бойца для наблюдения за кратером. Можешь разрешить половине взвода поспать два часа, а другие пусть разобьются на пары и поочередно прослушивают грунт.

— Есть, сэр.

— Саперы могут вернуться. У меня здесь уточненный план. Рота саперов скоро приземлится, и они станут взрывать и затыкать туннель там, где он ближе всего к поверхности. Это либо на левом твоем фланге, либо дальше — у Охотников за головами. Одновременно другая инженерная рота будет делать то же самое в том месте, где туннель разветвляется, — от тебя около тридцати миль вправо, в расположении Первого полка. Они вгонят «пробки» с двух сторон, таким образом порядочный кусок туннеля и самое большое скопление багов будут отрезаны. Это же проделают в других местах. А потом посмотрим. Возможно, баги будут пробиваться на поверхность — тогда вступим в бой. Возможно, они предпочтут отсидеться — тогда через некоторое время пойдем к ним сами, захватывая один сектор за другим.

— Понял.

На самом деле я не был уверен, что все понял, но свою задачу представлял себе достаточно ясно: переставить прослушиватели и приказать половине взвода спать. А затем — охота на багов. Если повезет — на поверхности, если нет — под землей.

— Пусть твои фланговые наладят контакт с саперами, когда те прибудут. Если попросят помощи — помогите.

— Хорошо, капитан.

Согласился я охотно — саперы почти так же хороши, как сама МП, и работать с ними одно удовольствие. Если их припереть к стенке, они примут драку и будут драться, может, не так здорово, зато храбро. А так они делают свое дело, и битва вокруг их будто не волнует! Есть у них древняя хохма, вроде девиза: «Сперва их отроем, потом в них сдохнем!» Официальный же их девиз: «Сделаем!» Оба не лгут ни в одной букве!

— Работай, сынок.

Раз у меня двенадцать прослушивателей, значит к каждому можно приставить по половине отделения — капрал или его заместитель плюс трое рядовых. Затем двое из четверых пусть спят, а другие двое будут дежурить. Наварре и еще один разведчик могут по очереди следить за кратером и спать, а тем временем командиры полувзводов будут, сменяясь, руководить взводом. Смена диспозиции заняла не больше десяти минут, перед этим я уточнил план и дал координаты сержантам; никому не пришлось перемещаться слишком далеко. Я предупредил всех о том, что прибудут инженеры и следует их не прохлопать. Как только прослушиватели были установлены, я включил общий канал:

— Нечетным лечь! Приготовиться ко сну! Один… два… три… четыре… пять… Спать!

Скафандр, конечно, не кровать, но спать в нем можно. Что в гипноподготовке хорошо — в редкие минуты отдыха человек может быть усыплен немедленно, с помощью постгипнотической реакции по команде, которую может отдать кто угодно, пусть он и не гипнотизер. Так же немедленно можно и разбудить его — и он уже начеку и готов к бою. Эта штука буквально спасает жизнь — человек в бою порой так изматывается, что стреляет в воображаемого врага, а настоящего не видит.

Но сам я спать не собирался. Про меня капитан ничего не сказал, а я не спрашивал. Да и до сна ли тут! При одной мысли о том, что всего в нескольких сотнях футов отсюда находятся тысячи чертовых багов, у меня чуть желудок из глотки не выпрыгнул! Слава богу, если сенс не ошибся и баги не смогут подобраться к нам, минуя прослушивающие посты!

Может быть. Но береженого бог бережет.

Я переключился на свой личный канал:

— Сержант!

— Я, сэр.

— Можешь тоже малость придавить. Я присмотрю. Лечь, приготовиться ко сну. Один… два…

— Извините, сэр. Есть предложение.

— Что?

— Если я верно понял уточненный план, то еще часа четыре ничего делать не будем. Вот вам бы сейчас и соснуть, а потом…

— Забудь, сержант. Я спать не собираюсь. Я буду обходить прослушивающие посты и ждать роту саперов.

— Хорошо, сэр.

— Пока я здесь, проверю номер три. Вы с Брамби остаетесь здесь и отдыхаете, а я…

— ДЖОННИ!

— Есть, капитан! Неужели Старик нас слушал?!

— Ты расставил посты?

— Да, капитан, а мои нечетные спят. Сейчас я проверю каждый пост, а потом…

— Этим займется твой сержант. Я хочу, чтобы ты отдохнул.

— Но, капитан…

— Это приказ. Лечь, приготовиться ко сну. Один… два… три… ДЖОННИ!

— Капитан, с вашего позволения, я бы сначала проверил посты. А потом буду отдыхать, если вы говорите, что надо, но лучше бы мне не спать. Я…

Блэки расхохотался мне прямо в ухо:

— Сынок, ты спал час десять минут!

— Сэр?

— Взгляни на часы.

Я взглянул — и почувствовал себя дураком.

— Ну как ты, сынок, пробудился?

— Думаю да, сэр.

— События развиваются с бешеной скоростью. Буди нечетных, а четные пусть поспят. Слава богу, около часа у них еще есть. Так что — буди нечетных, проверь посты, а потом доложишь обстановку.

Так я и сделал, но сержанту ни слова не сказал. Я был зол на них обоих — на ротного за то, что усыпил против воли, а на сержанта — потому что со мной никогда не проделали бы такого, не будь я только пешкой в его — настоящего командира взвода — руках.

Но после того, как я проверил посты три и один, оба впереди от города багов, — никаких шумов там не было, — я поостыл. В конце концов, клепать на сержанта — хоть и ротного — за то, что выкинул капитан, просто глупо.

— Сержант!

— Да, мистер Рико?

— Не хочешь поспать вместе с четными? Я подниму тебя на пару минут раньше.

Он чуть помедлил:

— Сэр, мне бы лучше проверить посты самому.

— Ты еще не проверил их?

— Нет, сэр, последний час я спал.

— Как?!

Он был смущен.

— Так приказал капитан. Он назначил командовать взводом Брамби и усыпил меня сразу после вас.

Мне оставалось только рассмеяться.

— Сержант! Давай вообще бросим все к чертовой матери и пойдем спать дальше! Так мы только время зря тратим — капитан Блэки и сам отлично управится со взводом!

— Я нахожу, сэр, — несколько напыщенно ответил сержант, — что капитан Блэкстоун всегда имеет вескую причину для любого своего поступка.

Я согласно кивнул, забыв, что сержант находится в десяти милях от меня:

— Да, ты прав. У него всегда есть причина… Ммм… но, если он усыпил нас обоих, стало быть, сейчас мы оба нужны ему, бодрые и в полной готовности.

— Думаю, так оно и есть.

— М-м-м-м… И как ты думаешь, зачем?

Он медлил с ответом довольно долго; наконец тихо сказал:

— Мистер Рико, если бы капитан знал, он бы сказал нам — я не помню, чтобы он когда-либо держал людей в неведении, скрывая информацию. Но иногда он поступает верно, хотя и не может объяснить, почему поступил именно так. У него есть некоторый дар предвидения — и я научился уважать это.

— Понятно. Все командиры отделений — четные, они сейчас спят.

— Так точно, сэр.

— Подтяни помощников командиров отделений. Будить пока никого не надо. Когда придется, счет пойдет на секунды.

— Так точно.

Я проверил последний из передовых постов, а затем перешел к тем четырем, что располагались над деревней багов. Подключая мои наушники параллельно каждому прослушивателю, я напряженно вслушивался в грунт — ведь можно услышать, как баги внизу шуршат и трещат. Мне жутко хотелось смыться куда-нибудь подальше, но желания этого ни в коем случае нельзя было проявлять.

Интересно — может, тот гений-экстрасенс просто человек с непомерно развитым слухом?

Но в конце концов неважно, как он это делал, — баги были именно там, куда он указал. В офицерском училище нам давали слушать записи шумов, которые производят баги; здесь же все четыре поста улавливали звуковой фон, характерный для большого скопления багов, — те шорохи, которые могут быть их речью. Хотя — зачем бы им разговаривать, если интеллектуалы каждого контролируют дистанционно? Слышен был как бы хруст веток и сухих листьев и все время — вой на высокой ноте, такой можно услышать только над их городами, и производят его, похоже, машины — возможно, вентиляция.

Но характерного треска и шипения, с которыми баги прокапываются сквозь скалу, слышно не было.

Звуки, раздававшиеся вдоль туннеля, не были похожи на те, что исходили из города, — под землей что-то глухо грохотало, иногда переходя в вой, движение там наверняка было оживленным. Когда я проверял пятый пост, мне пришла в голову мысль: проверить, на самом ли деле этот шум от движения. Все наблюдатели, расположенные вдоль туннеля, должны были кричать мне: «Есть!», когда рокот в их наушниках перейдет в вой.

Потом я решил сдать очередной рапорт.

— Капитан…

— Что, Джонни?

— Движение по туннелю все время идет в одну сторону — от меня к вам. Скорость предположительно — сто десять миль в час. Шум становится громче примерно раз в минуту.

— Да, похоже, — согласился он. — Скорость я определил — сто восемь миль в час, а интервал между шумовыми пиками — пятьдесят восемь секунд.

Я был смущен и сменил тему:

— Саперов еще нет.

— Они выбрали место примерно посередине района Охотников за головами, ближе к тылу. Извини, надо было сразу тебя предупредить. Что-нибудь еще?

— Нет, сэр.

Мы дали отбой, и я почувствовал себя лучше. Во-первых, и Блэки может иногда что-то забыть, а во-вторых, моя идея была верной. Я покинул зону туннеля, чтобы проверить двенадцатый пост — тот, что был справа сзади от скопища багов.

Здесь, как и везде, двое спали, один слушал, один смотрел вокруг.

— Есть что-нибудь?

— Никак нет, сэр!

Слушавший, один из пяти моих солдат, поднял голову и сказал:

— Мистер Рико, похоже, этот прибор накрылся.

— Сейчас посмотрим, — ответил я.

Он подвинулся, чтобы я мог подключиться к аппарату.

— Жареный бекон, да так громко, что, кажется, и запах чувствуешь!

Я врубил общий канал:

— Первый взвод, всем проснуться, провести перекличку, доложить!

И тут же переключился на офицерский:

— Капитан! Капитан Блэкстоун! Срочно!

— Тише, Джонни. Докладывай.

— Жареный бекон, сэр, — доложил я, безуспешно пытаясь говорить твердо. — Пост двенадцать, координаты — Е-девять, квадрат Блэк-один.

— Е-девять, — подтвердил капитан. — Децибелы?

Я взглянул на шкалу:

— Не могу знать, сэр! Зашкаливает! А звучит так, будто они прямо подо мной!

— Отлично! — воскликнул капитан, а я удивился — чего уж тут отличного. — Лучшая новость за сегодняшний день! Слушай меня, сынок! Буди своих.

— Уже, сэр!

— Перебрось к посту двенадцать еще двух слухачей. С их помощью постарайся вычислить, где баги выйдут на поверхность, — и держись подальше от этого места! Все понятно?

— Я все слышал, сэр, — осторожно сказал я, — но не все понял.

Капитан вздохнул.

— Джонни, я по твоей милости поседею раньше времени! Гляди, сынок, нам нужно выманить их на поверхность — чем больше, тем лучше. У тебя не хватит огневой мощи справиться с ними — разве что завалишь дыру, — но как раз этого ты ни в коем случае не должен делать! Если все они ринутся наверх, с ними и волк не справится! Но тем не менее генералу требуется именно это; он держит на орбите целую бригаду с мощным оружием, которая только этого и ждет! А потому — обозначь место прорыва, отведи своих подальше, и пусть не спускают глаз. Если тебе повезет настолько, что главный прорыв пойдет через твой район, твои данные по цепочке пойдут на самый верх! Так что лови удачу, пока не поздно, — но другой рукой хватайся за жизнь! Ясно?

— Есть, сэр! Обозначить точку прорыва, отступить, избегать контакта, наблюдать и докладывать обо всем.

— Давай!

Я перебросил к двенадцатому посты девять и десять с середины туннеля. В то же время я продвинул пост двенадцать глубже в тыл — чтобы определить, где шум сходит на нет.

В это время мой сержант перегруппировал взвод и отвел его на участок, ограниченный поселением багов и кратером, — всех, кроме двенадцати, дежуривших у прослушивателей. Поскольку нам приказали не атаковать багов, мы оба не хотели распылять взвод; напротив, следовало обеспечить ребятам взаимную и немедленную поддержку. А потому сержант перестроил их в компактную шеренгу пяти миль в длину. На левом фланге, поблизости от города багов, стоял полувзвод Брамби. Таким образом, интервалы между бойцами сократились до трехсот ярдов — что для МП буквально «плечо к плечу». Девять человек с прослушивателями были помещены на линию от одного фланга до другого. И только трое «слухачей» работали со мной и для подмоги были вне досягаемости.

Я связался с Росомахами и Охотниками за головами и сказал Байонну и Де Кампо, что прекращаю патрулирование, объяснил почему, а потом доложил о перегруппировке капитану Блэкстоуну.

Он только буркнул:

— Как хочешь. Ты уже определил, где будет прорыв?

— Похоже, все сходится к Е-десять, капитан, но точнее сказать пока трудно. Шумы на три мили вокруг очень громкие — и, по-моему, это пространство еще расширяется. Я пытаюсь найти окружность, на которой звуки почти не слышны. Могут они начать рыть новый горизонтальный туннель прямо под поверхностью?

Вопрос капитана удивил:

— Возможно. Но я надеюсь, что это не так. Нам нужно, чтобы они вылезли наружу. Наблюдай и, если центр начнет смещаться, сразу докладывай мне.

— Есть, сэр. Капитан…

— Что еще? Говорите.

— Вы приказали не атаковать, когда они покажутся. А что нам делать? Просто наблюдать?

Последовала долгая пауза — секунд пятнадцать или двадцать он, вероятно, консультировался с «вышестоящими». Наконец он сказал:

— Мистер Рико, вы не должны атаковать в точке Е-десять либо в непосредственной близости от нее. Во всех остальных местах багов следует уничтожать.

— Есть, сэр, — с радостью согласился я. — Мы их уничтожим.

— Джонни! — резко добавил капитан. — Если будешь вместо охоты на багов охотиться за медалями, я в твою форму 31 такое напишу — жизни не рад будешь!

— Капитан, — послушно сказал я, — мне вовсе не нужны медали. Нам приказано охотиться на багов.

— Точно. А теперь не мешай.

Я остался с моим сержантом, разъяснил ему новые инструкции, приказал передать их дальше и убедиться, что все дозаправили скафандры.

— Мы только что закончили, сэр. Думаю, троих, тех, что с вами, надо заменить.

Он перечислил фамилии. Это было резонно — тем, кто прослушивал грунт, тоже требовалось время на дозаправку. Но все, кого он собирался прислать мне на смену, были разведчиками.

Я отругал себя за тупость. Скафандры разведчиков развивают такую же скорость, как и командирские, — в два раза быстрее рядовых. Меня не покидало ощущение, что я что-то прохлопал, но это я относил за счет нервного напряжения от близости багов.

Теперь мне все было ясно. Я здесь, в десяти милях от взвода, с тремя бойцами. У каждого из них обычный скафандр. Когда появятся баги, я встану перед очень неприятной альтернативой — если бойцы не сумеют смыться так же быстро, как я.

— Правильно, но трое мне больше не нужны. Пошли Хьюза, он сменит Ниберга. А остальных трех разведчиков используй для постов, которые впереди.

— Только Хьюза? — с сомнением спросил сержант.

— Хватит. За вторым прослушивателем пригляжу сам. Вдвоем мы справимся, уже ясно, где они. Скажи Хьюзу, пусть идет сюда — живо!

Еще тридцать семь минут ничего не происходило. Мы с Хьюзом шлялись взад-вперед возле «Елена-10», пять секунд слушали и снова перемещались. Да уже и не было надобности прижимать к скале микрофоны — достаточно было легкого касания, чтобы ясно и отчетливо услышать «жареный бекон». Шумы ширились, но центр их оставался на месте. Раз мне пришлось вызывать капитана Блэкстоуна и докладывать ему, что шум внезапно прервался, а через три минуты — докладывать о его возобновлении. Командовать взводом и проверять остальные посты я предоставил сержанту, а сам работал на волне разведчиков.

А потом события помчались вскачь.

На волне разведчиков раздалось:

— Жареный бекон! Альберт-два!

Я тут же переключился и доложил:

— Капитан! Жареный бекон, Альберт-два, Блэк-один!

Переключился на связь взаимодействия:

— Всем, всем! Жареный бекон, Альберт-два, Блэк-один!

Тут же отозвался Де Кампо:

— Жареный бекон, Адольф-три, Грин-двенадцать.

Я доложил Блэки и об этом, переключился на разведчиков и тут же услышал:

— Баги! Баги! На помощь!

— Где?

Ответа нет. Я переключился:

— Сержант! Кто доложил о багах?

Он поспешно ответил:

— Прут наверх прямо над городом — Бангкок-шесть!

— Стреляйте!

Я связался с Блэки:

— Баги — Бангкок-шесть, Блэк-один; атакую!

— Я слышал твой приказ, — хладнокровно ответил он. — А как насчет Е-десять?

— Е-десять…

Земля подо мной вдруг ушла вниз, и я оказался в куче багов.

Я вначале не понял, что случилось, и даже ранен не был. Упал я словно в густую крону дерева — но ветви его были живыми. Они толкались со всех сторон, а гироскопы жалобно выли, пытаясь удержать меня в вертикальном положении. Я провалился на десять-пятнадцать футов — достаточно глубоко, чтобы дневной свет уже не попадал сюда.

Затем поток этих монстров вынес меня к свету — и тренировки взяли свое. Я приземлился на ноги и, раскидывая багов, доложил:

— Прорыв, Елена-десять — нет, Елена-одиннадцать, как раз там, где я сейчас. Большая нора — и они прут наверх сотнями!

Взяв в каждую руку по огнемету, я принялся выжигать багов.

— Джонни, уноси ноги!

— Есть!

Я собрался прыгнуть…

Но тут же остановился. Отложив прыжок на время, перестал палить из огнеметов и как следует огляделся. Только сейчас до меня дошло, что я остался в живых — хотя не должен бы.

— Поправка. Прорыв на Е-одиннадцать ложный. Воинов здесь нет.

С трудом верилось, что я выжил!

— Повтори.

— Е-одиннадцать, Блэк-один. В прорыв идут одни рабочие. Воинов нет. Вокруг меня полно багов, и они продолжают подниматься, но ни один из них не вооружен, а те, что возле меня, — типа «рабочий». Меня не атакуют. Капитан, может, это просто отвлекающий маневр? А настоящий прорыв будет где-нибудь еще?

— Возможно, — согласился он. — Твой рапорт идет напрямую в дивизионный штаб, пусть там и разбираются. Оглядись, перепроверь свои сведения. И не торопись заключать, что все они — рабочие, может ведь и боком выйти!

— Хорошо, капитан!

Я прыгнул как можно выше и дальше, чтобы выбраться из груды безопасных, но отвратительных чудищ.

Каменная равнина была усеяна багами, ползущими во всех направлениях. Я опять прыгнул — с воздуха; на этот раз пониже.

— Хьюз! Докладывай!

— Баги, мистер Рико! Чертова уйма багов! Выжигаю.

— Хьюз, посмотри-ка на них получше. Кто-нибудь отстреливается? Или все они рабочие?

Я приземлился и прыгнул опять.

— Э! Да вы правы, сэр! А как вы узнали?

— Давай к своему расчету, Хьюз!

Я переключился.

— Капитан, тут уже тысячи багов. Количество нор неизвестно. Меня не атакуют. Повторяю: меня не атакуют. Если среди них и есть воины, то огня они пока не ведут, используют рабочих как прикрытие.

Капитан не отвечал.

Ослепительная вспышка далеко слева, и такая же, но еще дальше — с правого фланга; я машинально засек время и координаты.

— Капитан Блэкстоун — ответьте!

В высшей точке прыжка я попробовал нащупать его пеленг, но горизонт был прикрыт холмами в квадрате Блэк-два.

Я перешел на другую волну:

— Сержант! Через тебя можно связаться с капитаном?

И тут же огонек сержанта на моем экране мигнул и пропал.

Я помчался в ту сторону, где он только что был, выжимая из скафандра предельную скорость. И не очень прилежно наблюдал за дисплеем радара. Взводом командовал сержант, а я был занят — сперва прослушиванием грунта, а после сотнями багов. Я пригласил всех, кроме младших командиров, — так легче разобраться, что там к чему.

Я изучил костяк взвода, отыскал Брамби и Кунху, их командиров отделений и полувзводных разведчиков.

— Кунха! Что с сержантом?

— Он спустился на разведку в нору, сэр!

— Скажи ему, что я скоро буду здесь.

Не дожидаясь ответа, я поменял каналы:

— Вызывает первый взвод Бандитов — ответьте, второй взвод!

— Чего тебе приспичило? — буркнул лейтенант Хорошин.

— Не могу связаться с капитаном!

— Еще бы! Его нет.

— Погиб?

— Нет. У него кончилось топливо — так что его, считай, нет.

— Ага. Значит, ротой командуете вы?

— Да, да, и что с того? Помочь хочешь?!

— Э… нет. Никак нет, сэр!

— Тогда заткнись, — приказал Хорошин, — и не вякай, пока помощь не понадобится. У нас тут… выше крыши.

— О’кей.

Я вдруг почувствовал, что и у меня самого — выше крыши. Докладывая Хорошину, я переключил радар на «ближнее действие» и уже приблизился ко взводу — в самое время, чтобы увидеть, как мой первый полувзвод исчезает один за другим. Пеленг Брамби пропал первым.

— Кунха! Что там с первым ПВ?

Голос его звучал напряженно:

— Они пошли вниз, за взводным сержантом.

Если и существовала в природе инструкция, предусматривающая подобный случай, я ее даже в глаза не видел! Брамби действовал без приказа? Или он получил приказ, только я этого не слышал? А, черт, человек полез в нору к багам, теперь его не видно и не слышно, так что толку разбираться, по инструкции ли он действует? С этим мы разберемся завтра. Если у нас еще будет «завтра»…

— Ладно, — сказал я. — Я здесь, докладывай.

Я прыгнул в последний раз и оказался среди своих. Справа появился баг — его я убил еще до приземления. Этот рабочим не был — палил во все стороны!

— Я потерял троих, — докладывал Кунха, тяжело дыша. — Не знаю, скольких потерял Брамби. Они прорвались сразу в трех местах — тогда троих и убили. Но потом их заставили поежиться…

Я прыгнул опять, но тут же громадной силы взрывная волна накрыла меня и швырнула в сторону. Три и тридцать семь — значит, несло меня миль тридцать. Это что же — наши саперы так туннель затыкают?

— Первое отделение! Держитесь, может быть еще волна!

Приземлился я чуть не на клубок из трех-четырех багов. Они не были мертвы, но и не стреляли — только судорожно дергались. Я подарил им одну из моих гранат и снова прыгнул.

— Ребята, бейте их, пока не очухались! И берегитесь следу…

Тут последовал еще один взрыв. Он был не такой мощный, как первый.

— Кунха! Проверь свое отделение! Чтоб все были начеку. Очищайте местность!

Перекличка затянулась — слишком много пустых номеров, судя по моему радару. Однако очистка территории пошла. Я продвигался по границе нашего района и прикончил с полдюжины багов. Последний внезапно ожил как раз перед тем, как я атаковал. Я сжег его. Почему все-таки взрывная волна вгоняет их в такой шок? Потому, что у них нет скафандров? Или оттого, что досталось их интеллектуалам, сидящим под землей?

Перекличка показала, что осталось у нас девятнадцать бойцов, плюс двое погибших, двое раненых, да еще трое вне игры из-за неполадок в скафандрах. Двоих из них уже успели отдать Наварре — он заменял поврежденные детали, использовав на запчасти скафандры убитых и раненых. В третьем же вышли из строя радар и радио — их нельзя было заменить. Наварре поставил этого парня охранять раненых — пока что мы ничего больше не могли для них сделать.

В это время я с сержантом Кунхой осматривал три норы, через которые баги прорвались из своего города. Стоило взглянуть в субкарту, как стало ясно, что копали они из трех ближайших к поверхности точек.

Одну из нор уже завалило обломками скалы. Возле второй живых багов видно не было. Я приказал Кунхе приставить к ней капрала и рядового, с тем чтобы они уничтожали отдельных багов, а если они пойдут в атаку большими силами — взорвали нору. Маршалу небось хорошо сидеть там у себя и раздумывать, стоит заваливать норы или нет, — нам здесь приходится иметь дело отнюдь не с теорией.

Затем мы отправились к третьей норе — той самой, в которую ушли мой сержант и половина взвода.

Здесь от коридора багов до поверхности было не больше двадцати футов, так что багам оставалось только взломать потолок. Куда подевался весь камень и откуда шел звук «жареного бекона», я понять не мог. Каменная крыша отсутствовала, края норы были пологи и чем-то изборождены. Судя по карте, случилось здесь вот что. Две остальные норы вели к узким, окраинным коридорам, а эта — как раз в основную часть их муравейника. Значит, две остальные — просто отвлекающий маневр. Главная атака шла именно отсюда.

Интересно, могут ли баги наблюдать за нами сквозь скалу?

В пределах видимости нора была пуста — ни багов, ни людей. Кунха показал, в какую сторону направилось второе отделение. Сержант ушел туда семь минут сорок секунд назад, а Брамби последовал за ним полминуты спустя. Я вгляделся в темноту и проглотил слюну, чтобы унять тошноту.

— Сержант, командуйте полувзводом.

Я изо всех сил старался говорить спокойно.

— Если понадобится помощь, свяжитесь с лейтенантом Хорошиным.

— Распоряжения, сэр?

— Никаких. Пока не придет какой-нибудь приказ сверху. Я иду вниз, на поиски второго полувзвода, — возможно, связи со мной некоторое время не будет.

Я спрыгнул в нору, пока мои нервы окончательно не сдали. Сзади раздалось:

— Полувзвод!

— Первое отделение!

— Второе!

— Третье!

— По отделениям… ЗА МНОЙ!

И Кунха тоже прыгнул в нору. Что ж, по крайней мере, я не один!

Я приказал Кунхе оставить двоих у входа, прикрывать тыл — одного в коридоре, другого — наверху. Затем я как можно быстрее повел бойцов туда, куда отправились ребята из второго полувзвода. Но все же двигались мы недостаточно быстро — потолок был слишком низок. Человек в скафандре может двигаться, не поднимая ног, вроде как на коньках, но это нелегко, да и непривычно — без скафандров мы двигались бы быстрее.

Инфравизоры понадобились почти сразу — между делом мы подтвердили предположение о том, что баги видят в инфракрасных лучах. В темноте туннеля инфравизоры видели все отлично. Но ничего особенного вокруг не было — просто гладкие каменные стены, смыкавшиеся над таким же гладким, ровным полом.

Дойдя до первого перекрестка, мы ненадолго задержались. Насчет того, как располагать под землей бойцов, были установки, но насколько они применимы в реальности? Я был уверен в одном: человек, разработавший их, никогда не пытался выполнить их лично, потому что до операции «Ройялти» никто не возвращался из-под земли, чтобы разъяснить, как там себя вести.

Одна из установок предписывала охранять все точки такого рода. Но я уже поставил двоих прикрывать тыл; если же оставлять на каждом из таких пунктов по 10 процентов личного состава — значит, всякий раз сокращать свою жизнь на те же 10 процентов.

Я решил, что следует держаться вместе и не позволять багам захватить хоть одного из нас. Нет уж, только не к багам в плен. Лучше уж сдохнуть. И стоило мне принять решение, все тревоги улетучились.

Я осторожно заглянул в коридор справа и слева. Багов нет. Я включил связь с младшими командирами:

— Брамби!

Результат был потрясающим. Говоря по радио, голоса своего почти не слышишь, звуковые волны скафандр глушит. Но в этом каменном лабиринте радиоэхо чуть не сбивало с ног, словно все подземелье было одним огромным волноводом:

— БРРРРАМБИИИИ!

В ушах у меня зазвенело…..И тут же — еще раз: МИСТЕР РРРИКОООО!

— Тише, — сказал я, пытаясь сам говорить как можно тише. — Где ты?

Брамби тоже понизил громкость:

— Не знаю, сэр. Мы заплутали.

— Ладно, сейчас мы вас отыщем. Судя по всему, вы где-то близко. Взводный сержант с вами?

— Нет, сэр. Мы не…

— Подожди.

Я переключился на свой личный канал:

— Сержант!

— Слушаю вас, сэр.

Говорил он тоже тихо и спокойно.

— Мы с Брамби установили связь, но никак не можем встретиться. Где ты?

Он колебался.

— Сэр, я бы вам посоветовал отыскать Брамби с ребятами — и возвращайтесь наверх.

— Отвечай на вопрос.

— Мистер Рико, вы можете неделю убить на поиски — а я не могу двигаться. Вы должны…

— Молчать! Ты ранен?

— Никак нет, сэр, но…

— А почему ты не можешь двигаться? Баги?

— Грудами! Достать они меня не могут… но и я выйти не могу. А потому вам бы лучше…

— Сержант, мы напрасно тратим время! Я уверен, что вы отлично знаете, где находитесь! Говорите же, пока я смотрю на карту. Доложите данные вашей навигационной системы. Это приказ. Докладывайте!

Он доложил обо всем коротко и ясно. Я включил прожектор в шлеме, убрал инфравизоры и прикинул по карте.

— Отлично, ты прямо под нами, на два уровня ниже. И где свернуть, я знаю. Мы придем, как только соединимся со вторым отделением. Держись.

Я сменил волну:

— Брамби.

— Здесь, сэр.

— Когда вы дошли до первого перекрестка — в какую сторону свернули?

— Мы пошли прямо, сэр.

— О’кей. Кунха, идем. Брамби, как там у вас насчет багов?

— Сейчас ничего, сэр. Но заплутали мы по их милости. Мы напоролись на целый полк — а когда прикончили их, оказалось, что заблудились.

Я хотел спросить его о потерях, но потом решил, что дурные новости обождут. Я хотел собрать взвод и вывести наверх. Гнетущая пустота подземелья была даже хуже багов, которых мы ожидали здесь встретить. Брамби диктовал мне, куда они сворачивали, а я бросал липучки в каждый коридор, в который мы не заглядывали. В этих бомбах содержался новый газ, похожий на тот, что мы использовали раньше, — но он, вместо того чтобы убивать багов, только парализовал их на время. Этой ерундой нас щедро снабдили перед началом операции «Ройялти» — но я с радостью обменял бы тонну липучек на несколько фунтов настоящего газа. Но с помощью липучек мы хотя бы обезопасили фланги.

На одном из длинных, прямых отрезков пути мы потеряли связь с Брамби. Наверное, в этом месте как-то странно отражались радиоволны — за следующим перекрестком контакт восстановился.

Но теперь он уже не мог сказать мне, куда следует сворачивать. Здесь — или неподалеку — баги атаковали их.

И здесь же баги атаковали нас.

Я так и не понял, откуда они появились. Секунду назад все было тихо. Затем раздался крик:

— Баги!

Кричали сзади. Я обернулся — и тут оказалось, что баги — везде. Похоже, каменные стены не были такими уж цельными, как выглядели. Больше багам просто неоткуда было взяться. Они оказались сразу со всех сторон, и среди нас — тоже.

Огнеметы использовать было нельзя. Бомбы тоже, слишком уж тесно здесь было. Но баги не считались с опасностью пристрелить своего, если была возможность попасть в нас. Однако у нас оставались еще руки и ноги…

В общем, бой длился не больше минуты, а потом багов вдруг не стало — только истерзанные трупы на полу… И среди них — четверо наших.

Одним из погибших был сержант Брамби. Во время боя к нам подошло второе отделение. Они были совсем рядом, держась вплотную друг к другу, чтобы не растеряться в этом лабиринте, — и услышали шум боя. На звук они и вышли к нам, хотя засечь наш пеленг не могли.

Кунха и я осмотрели лежащих, чтобы убедиться, что они мертвы, а потом соединили два полувзвода и разделили на четыре отделения. Затем мы направились вниз, и скоро обнаружили багов, осаждавших нашего сержанта.

Здесь боя не было вовсе, потому что сержант предупредил нас заблаговременно. Он захватил в плен одного из багов-интеллектуалов и прикрывался его грузным телом как щитом. Выйти он не мог, но и баги не могли его атаковать без того, чтобы — буквально — не совершить коллективного самоубийства, попав невзначай по своему собственному мозгу.

У нас такого преимущества не было, и мы атаковали багов с тыла.

Затем я увидел отвратительную тушу, которую держал сержант, и почувствовал небывалое воодушевление, несмотря на наши потери. И тут где-то совсем близко начали «жарить бекон». Большой обломок скалы отделился от потолка, обрушился на меня, и операция «Ройялти» перестала меня заботить.

Я очнулся в постели и решил, что я уже в училище. Баги же и все прочее — просто длинный ночной кошмар. Но оказалось, что до училища еще далеко, а я нахожусь в госпитале транспорта «Аргонн» и последние двенадцать часов взаправду самостоятельно командовал взводом!

Но сейчас я был просто одним из пациентов — отравился оксидом азота да еще получил изрядную дозу облучения, когда долго был без скафандра — взяли на корабль меня только через час. Плюс еще сломанные ребра да сотрясение мозга — оно-то и вывело меня из игры.

Все подробности насчет операции «Ройялти» мне удалось узнать только спустя много времени. А кое-чего я так никогда и не узнал. К примеру, зачем Брамби повел под землю свое отделение. Брамби мертв, и Найди тоже… Хорошо, что они получили повышение перед операцией и могли гордиться своими шевронами в тот день, когда на планете Пи все шло наперекосяк.

Позже я узнал, зачем мой сержант решил спуститься в город багов. Он слышал мой рапорт капитану Блэкстоуну — насчет главного прорыва, который оказался фикцией; рабочих просто отправили на убой. Когда возле него из-под земли выбрались воины, он догадался (на несколько минут раньше, чем об этом догадались в штабе), что багов гонит наверх отчаяние, они не стали бы растрачивать столько рабочих, чтобы просто отвлечь наш огонь.

Увидев, что контратака багов, предпринятая над городом, ничего серьезного собой не представляет, он понял, что силы противника на исходе. И решил, что настал тот самый золотой миг, когда один человек может решить судьбу рейда, спустившись вниз и захватив кого-нибудь из правящей касты. Если помните, это и было главной целью всей операции. У нас было достаточно сил, чтобы полностью стерилизовать планету Пи, однако нам приказали захватить власть имущих и выработать способы воевать с багами под землей. Он удачно поймал момент — и успех сопутствовал ему в обоих смыслах!

Таким образом, первый взвод Черных Стражей «боевую задачу выполнил». Из сотен взводов, участвовавших в операции «Ройялти», лишь немногие могли похвастать этим! Королев-маток захватить не удалось (баги сами убили их), а интеллектуалов взяли только шесть. Обменять их, правда, не удалось — они прожили в плену недолго. Зато ребята из Психокорпуса впервые получили живые экземпляры, так что операцию «Ройялти» можно считать удавшейся.

Мой сержант прошел полевую аттестацию. Мне этого не предлагали — да я бы и не согласился, — но узнав, что он стал офицером, я не был удивлен. Капитан Блэки, помнится, говорил, что мне достался «лучший сержант во флоте», и я в этом ни капли не сомневаюсь. Ведь я и раньше знал его. Хотя не думаю, что кто-либо из Черных Стражей догадывался об этом — ни он, ни я никому ничего не говорили. Вряд ли что-нибудь знал даже сам капитан! И все же я был знаком со своим сержантом с первого дня в МП.

Его фамилия — Зим.

Мне лично участие в операции «Ройялти» не принесло ничего. На «Аргонне» я пробыл больше месяца — сначала как пациент, а потом — просто как случайный попутчик, прежде чем всех нас доставили на Санктори. Таким образом, я имел достаточно времени на раздумья — большей частью о допущенных мной потерях и промахах. Всего скапливалось порядком, хотя и командовал-то я вовсе ничего. Я отлично понимал, что ничего не сделал так, как сделал бы на моем месте лейтенант, — что там, меня не хватило даже на то, чтобы получить рану в бою, — на меня просто камень упал! Уж конечно ни один настоящий офицер не допустил бы, чтобы на голову ему свалился дурацкий обломок скалы…

Я даже не знал, как велики были наши потери. Помнил только, что под конец остались четыре отделения из шести. А сколько мы могли потерять до того, как Зим вывел ребят на поверхность, до того, как все Бандиты погрузились в шлюпку, сдав дела сменщикам, — я даже представить себе боялся.

А капитан Блэкстоун — остался ли он в живых? Потом я узнал, что да. Он снова принял командование, пока я был под землей. Но об этом я узнал позже, а пока совершенно не представлял себе, что делают, когда кандидат остается в живых, а его экзаменатор гибнет. Но я чувствовал, что после операции «Ройялти» в мою «форму 31» напишут такое, что мне даже сержантом не быть. Так что я не сомневался насчет учебников по математике, оставшихся на «Туре».

Все же, едва поднявшись с кровати и день проваляв дурака, я выпросил учебники у одного из младших офицеров и взялся за дело. Математика — штука нелегкая и полностью занимает мозг, помогая отвлечься от неприятных раздумий, — к тому же ее всяко лучше выучить, неважно, кем я стану потом, пригодится. В конце концов все более или менее важное берет свое начало в математике.

Наконец, вернувшись в училище и сдав свои звездочки, я узнал, что в сержанты меня пока не отправляют, я все еще курсант. Наверное, Блэки «оправдал меня за недостатком улик».

Мой сосед по комнате, Ангел, был дома и сидел, задрав ноги на стол. Рядом на столе лежал сверток с моими учебниками. Он поднял глаза и удивился:

— Ты, Хуан?! А мы думали, ты получил искупление грехов!

— Это я-то? Баги посчитали, что грехи мои слишком велики для них. А когда ты летишь?

— Я уже прилетел, — возразил Ангел. — Меня отправили на день позже. За неделю отстрелялся — три броска. А почему ты так долго?

— На обратном пути задержался. Целый месяц летел пассажиром.

— Везет же людям! А сколько бросков?

— Ни одного, — признался я.

Он вытаращил глаза:

— Вот это да! Везет же людям… просто до неприличия!

Возможно, Ангел был прав: в конце концов мне выдали офицерский патент. Но везение мое в некотором роде зависело и от самого Ангела — он ведь репетировал меня по математике. Вообще, везение мое заключалось в людях — Ангел, Джелли, лейтенант, Карл, подполковник Дюбуа, и мой отец, и Блэки… И Брамби с Эйсом… И уж конечно — сержант Зим. То есть уже капитан Зим — так я должен сказать — пусть он пока еще, может быть, первый лейтенант. Да, я просто не имею права быть старше его по званию!

На следующий же день я и мой сокурсник Бенни Монтец дожидались на космодроме своих кораблей.

Только вчера нас произвели во вторые лейтенанты, и мы еще смущались, когда нам салютовали. Чтобы скрыть смущение, я пошел к списку кораблей, стоявших на околопланетной орбите. Кораблей было такое множество, будто здесь затевалось что-то грандиозное — только нам не сочли нужным сообщить. Я здорово волновался. Одним махом сбылись сразу два моих заветнейших желания — получить назначение в мою прежнюю часть и сделать это, пока там еще служит мой отец. И уже совсем скоро! Пусть даже я буду придан лейтенанту Джелалу в качестве ученика, пока не проявлю себя в деле!

Все эти чувства настолько переполняли меня, что я не мог ни о чем разговаривать и просто изучал список. Ух ты, сколько их тут! Корабли расположены были по типам — их было слишком много, и такой порядок был удобнее. Я принялся искать десантные транспорты — только они и достойны внимания МП.

Гляди-ка, и «Маннергейм» здесь! Есть ли шанс мне увидеться с Кармен? Скорее всего нет, но спросить не возбраняется…

Большие корабли — новая «Вэлли Фордж» и новый «Ипр», «Марафон», «Эль Аламейн», «Иво», «Галлиполи», «Лейте», «Марна», «Тур», «Геттисберг», «Гастингс», «Аламо», «Ватерлоо» — все названия, которые пехота сделала бессмертными.

В честь них, таких же «пончиков», как мы, были названы корабли поменьше — «Гораций», «Алвин Йорк», «Свамп Фокс», сам «Родж» — да благословит господь имя его, «Полковник Боуи», «Деверо», «Верцингеторикс», «Сандино», «Обри Козенс», «Камехамеха», «Ауди Мерфи», «Ксенофонт», «Агинальдо»…

Я сказал:

— Один из них надо бы назвать «Магсэйсэй».

— Кто?

— Рамон Магсэйсэй, — объяснил я. — Великий человек и великий воин. Если бы он жил сейчас — скорее всего был бы начальником у военных психологов. Тебя что, истории в школе не учили?

— Почему, учили. Симон Боливар построил пирамиды, разгромил Армаду и первым полетел на Луну.

— Плохо ты учил — он еще был женат на Клеопатре.

— А, да. Точно. По-моему, в каждой стране историю пишут по-своему.

— Это верно…

Я добавил фразу на родном языке, и Бенни спросил:

— Как это ты?..

— Извини, Бернардо. Это такая пословица на нашем языке. Наверно, более или менее точно будет так: «Твой дом там, где твое сердце».

— А что это за язык?

— Тагалогский. Язык моего народа.

— Разве там, откуда ты родом, на стандарт-инглиш не говорят?

— Говорят, конечно. В школах и в бизнесе, вообще… Но мы дома говорили немного по-старому. Традиции, сам понимаешь.

— Понимаю. Мои тоже иногда болтали по-испански. Но где ты…

Репродуктор начал играть «Страну лугов». Бенни расплылся в улыбке:

— Я — на свидание! Не прохлопай свой! Увидимся.

— Помни о багах!

Я повернулся к списку и продолжал читать названия кораблей:

«Пэл Мэлетер», «Монтгомери», «Чака», «Джеронимо»…

И тут раздалась самая замечательная в мире музыка:

— …сияет в веках, сияет в веках — имя Роджера Янга!

Я схватил вещи и побежал. «Твой дом там, где твое сердце». Я возвращался домой!

Глава 14

С каждым годом мы медленно, но верно приближались к победе. Нужно ведь соблюдать меру!

— Пора, сэр.

Мой заместитель-стажер, курсант — или «третий лейтенант» — Медвежья Лапа стоял в дверях. С виду он был до неприличия молод и в общении столь же безопасен, как и любой его предок — охотник за скальпами.

— Идем, Джимми.

Я был уже в скафандре. Мы направились в «предбанник». На ходу я сказал ему:

— Только вот что, Джимми. Держись рядом и не путайся под ногами. Не теряйся и помни: боезапас создан для того, чтобы им пользоваться. Если, не дай бог, я получу искупление грехов, начальником будешь ты. Но если у тебя есть хоть капля ума, ты доверишься взводному сержанту.

— Так точно, сэр.

Мы вошли. Сержант скомандовал: «Смирно!» и отдал честь. Я отсалютовал в ответ, сказал: «Вольно» и начал осмотр первого отделения, а Джимми занялся вторым. Затем я перепроверил второе лично — каждую мелочь у каждого бойца. Похоже, сержант делал это придирчивее моего — я, как всегда, ничего особенного не нашел. Но бойцы чувствуют себя уверенней, если сам въедливый Старик «благословит» каждого. Кроме этого, это моя работа.

Потом я вышел на середину.

— Еще одна охота на багов, ребята. Но сегодня, как вы знаете, все будет немного иначе. На Клендату держат заложниками наших ребят, поэтому мы не можем использовать те Нова-бомбы. Значит, следует спуститься, закрепиться на планете, удержать ее и вышвырнуть багов вон. Обратного катера не будет — он только привезет дополнительный боезапас и рационы. Если попадете в плен — выше нос, и действуйте по инструкции. И помните — за вами вся армия, вся Федерация! Мы придем и вытащим вас! И того же ждут от нас наши товарищи с «Монтгомери» и «Свамп Фокс». Те, кто остался в живых, ждут нас, и знают, что мы придем. И мы идем. Наконец-то мы вытащим их! Не забывайте, пока мы выручаем их, нас поддерживают все. А наша забота — лишь небольшой район; все это мы много раз отрабатывали. И последнее. Перед самым вылетом я получил письмо от капитана Джелала. Он пишет, что новые его ноги работают отлично. И еще он велел передать вам, что постоянно помнит о вас… и надеется, что вы прославите свои имена! И я — также. Падре, пять минут.

Меня затрясло мелкой дрожью. Но когда я скомандовал: «Смирно! По отделениям… левый и правый борт… приготовиться!» — малость отпустило.

Я был в полном порядке, пока осматривал каждого в капсулах с одного борта. Тем временем Джимми и сержант занимались другим. Затем мы впихнули Джимми в носовую № 3. Как только он скрылся, меня затрясло снова.

Мой сержант положил мне руку на плечо:

— Как на маневрах, сынок.

— Помню, пап.

Дрожь тут же унялась.

— Это от ожидания — уже прошло.

— Я знаю. Четыре минуты. Пора и нам, сэр?

— Пошли, пап.

Я быстро обнял его, и флотские помогли нам забраться в капсулы. Дрожь, похоже, прошла окончательно. Я доложил:

— Мостик! Дикобразы Рико к броску готовы!

— Тридцать одна секунда, лейтенант.

Она добавила:

— Счастливо, ребята! На этот раз мы с ними покончим!

— Верно, капитан.

— Проверка… А пока даю музыку.

Она нажала кнопку.

— «Во славу пехоты сияет в веках…»