Золотая гора. Хроники великих огородов

Эпиграф

“ Жил-был старик, и было у него три дочери и сын.

Солнце и Земля уже были созданы.

А все остальное сотворил он.

Не проклинайте его за это ”.

Из истории Великих огородов.

Вместо пролога. Год назад. Дина

Июнь в огородах – месяц черного квадрата. Любая грядка – подлинный шедевр, надо только вскопать и удобрить ее усердно. За копкой последуют всходы, за всходами – надежды, за надеждами – легенды. Огороды обожают легенды. Нигде на свете их не рождается так много, как здесь. Легенд в огородах гораздо больше, чем овощей.

Июнь в огородах – месяц ожидания. Месяц редиса, салата, лука и огурцов из отапливаемых теплиц. Июнь – начало клубничного сезона.

Но в принципе все это неважно. Главное, что в июне все ждут ВОСКРЕШЕНИЯ.

Было пять часов утра. Свет лился ситцевой моросью с неба. Тусклый призрачный свет уставшего от нудной работы солнца. Огороды спали, обрызганные холодной росой. Спали кривые, плотно приткнутые друг к другу грядки. Спали покосившиеся домики, окна и двери, и люди, нашедшие приют в крошечных каморках. Спали собаки в деревянных будках. Лишь серый кот, повиснув на корявой яблоневой ветке, осматривал окрестности блудливыми зелеными глазами и ухмылялся. Дина поставила корзинку под яблоней и откинула со лба крашенные светящимся золотом пряди.

– Привет, котяра, – сказала она и подмигнула коту. – Чернушников не видал?

Кот глянул на незнакомку презрительно. Он не расположен был вести разговоры в пять часов утра. Кого можно повстречать в такое время? Только спятившего огородника, что тащит собранную накануне клубнику на базар. Там бойкие ребята-перекупщики, угнездив за лотками свои молочно-белые аэро, скупают ягоду корзинками.

«Только Дине зачем тащиться на базар? – подумал кот. – У нее товар не для жратвы».

– Не хочешь отвечать – не отвечай, – буркнула Дина. – Только учти: я злопамятная.

Кот виновато мяукнул и вытянулся на ветке, полосатая спинка выгнулась, острые коготки заскребли по коре.

– Ладно, не извиняйся. Знаю я вашу породу. Ядвига тоже вроде кошки.

Дина подняла корзину и двинулась в проход между домами. На выгоне, куда еще не успели пригнать коров, стоял желтый, поносного оттенка аэрокар. Такое в клубничный сезон – вещь обычная: перекупщики ставят машины подальше от рынка, желая перехватить огородников с ягодой. Но этот аэро сразу не понравился Дине.

Впереди Дины, опережая ее метров на двадцать, шагал дядька с огромной, как шаланда, корзиной. Ягод в ней было фик на сотню, а то и больше. Вот бы к такому в огород забраться! Только к нему не заберешься – этот тип в округе всем известен. У него забор двухметровый кирпичный, как у чернушников, и по верху донышки битых бутылок остриями вверх натыканы. Даже если перелезешь, три кобеля огромные, как саблезубые тигры, ноги вмиг оттяпают.

Дядька обернулся, приметил Дину и ускорил шаги, рассчитывая добраться до желтого аэро первым. Едва перепрыгнул через канаву, полную ржавой воды, как дверцы аэро поднялись, но наружу никто не вышел. А дядька знай себе шагал к летучей машине. Он был уже почти поравнялся с аэро, когда высунулись из нутра машины две загорелые руки и, как клещи, ухватили незадачливого огородника. Дрыгнув ногами в воздухе, дядька исчез в брюхе машины, издав короткий козлиный вскрик. На зелень разнотравья посыпались алые ягоды. Чернушники! Дина повернулась и бросилась бежать. Тотчас за спиною раздался нарастающий топот. Она оглянулась: парень в красных брюках и черной майке гнался за нею и был уже близко. Дина метнулась в узенький проход меж заборами, надеясь, что здесь преследователь сбавит скорость. Не тут-то было! Дина выскочила на пустырь. Навстречу им шел огородник. Что огородник, было видно сразу по линялой майке и брезентовым шортам. Дина завопила истошно и понеслась огромными козьими прыжками, по-прежнему не выпуская из рук корзину.

Огородник заметил бегущих и остановился. Красноштанник нагнал Дину и схватил за ворот платья. Перегоревшая на солнце ткань затрещала, платье лопнуло до самой талии. Дина развернулась и огрела преследователя корзиной по голове. Во все стороны брызнули огромные ярко-красные яблоки. Показалось, что голова бандита взорвалась, и чудовищные капли крови падают на зеленую траву. В ответ Дина получила удар кулаком в лицо и, отлетев на несколько шагов, растянулась на земле. На минуту мир померк для нее, и Дина не увидела, как светловолосый огородник кинулся на ее защиту. Он старательно замахнулся, намериваясь покарать обидчика ударом в челюсть, но красноштанник сблокировал удар и уже нацелился угостить огородника лихим попаданием пятки в печень, но в момент столь сложной комбинации наступил на Динино яблоко. Тонкая кожура диковинного фрукта лопнула с треском, и во все стороны брызнул густой сок. Подошва заскользила по траве. Возможно, ловкий чернушник из аэрокара и сумел бы сохранить равновесие, если бы не вмешательство кулака огородника, после чего падение ускорилось и стало необратимым...

***

Дина очнулась в каком-то закутке между стеной дощатой пристройки и ржавой железной бочкой, приспособленной под сбор дождевой воды. Огородник прикладывал к ее физиономии мокрую тряпку и восторженно цокал языком.

– У тебя крепкая голова, коли она не раскололась от такого удара! Что вы с ним не поделили? Он заплатил, а ты ему отказала?

– Что ты с ним сделал? – отвечала Дина вопросом на вопрос.

Дине казалось, что кто-то заложил ей в рот кусок тряпки, пропитанной болью. Дина попыталась откусить набрякший ком, но сделалось еще больнее.

– Немного его остудил, – парень тряхнул головой и, вытащив из кармана Динино яблоко, выдавил густой яблочный сок себе в рот. – Занятные яблочки, да еще в июне. Интересно, где ты их набрала... Неужели?.. – он изобразил изумление, хотя и так было ясно: догадался давно. – Неужто те самые?

– Это мои яблоки! – запальчиво крикнула Дина.

– Кто спорит, разумеется, твои, – ухмыльнулся огородник.

– Где они?!

– Там, на поле боя... – огородник ткнул пальцем себе за спину.

Тут только Дина заметила, что лицо у огородника странноватое. Вроде бы и симпатичное, и красивое даже: нос прямой, лоб высокий, волосы и усы с бородкой светлые, слегка вьющиеся. Но смотришь ему в лицо и тошно становится – будто бражки черплодной накануне перебрал.

Глава 1. ЗА БУГРОМ

Слишком много голубого. Сначала показалось, что кобальт в разбеле дает нужный цвет. Но едва кисть коснулась холста, краски тут же погасли, небо обмелело, и появилась какая-то мертвость во всем.

Генрих отошел от этюдника. День необычайно ясный. Домики на холме, как игрушечные, среди густой зелени садов. Очень важное слово. Запретное. Мысль споткнулась... И у нее появилась тень. Тень у мысли, как у человека. Тень легла якорем на дно сознания и не давала двигаться дальше. Придется начать сначала. Генрих закрыл глаза и провел ладонями по лицу. Тень стерлась. Генрих широко распахнул глаза, пытаясь вобрать в себя весь мир. Поля вокруг лежали лоскутьями серебристого шелка. Деревья, что росли вдоль дорог, сходились у подножия холма. И внезапно порыв холодного ветра... с реки.

Что за черт! Здесь нет реки. Только ручей на ферме Холиншедов. Сама ферма скрыта зеленью огромных деревьев. Но отсюда, с холма, виден яркий щит и надпись “Ферма Холиншедов”. А раз существует Холиншед, значит, должен явиться Шекспир. Когда-нибудь.

Генрих вернулся к холсту. Этюд не удался. За четыре месяца – впервые. Хаотичные мазки. Лживые цвета. Генрих снял краску мастихином. Остался грунтованный холст, мутно-грязный, с крапинами зеленого и голубого. Генрих сделал несколько лихорадочных мазков. Почему-то явился длинный шпиль с мутной уставшей позолотой. Шпиль кирхи, но не причастный ни к Божеству, ни к Храму, на фоне затянутого облаками неба. А потом брызнули белила и, замерзая, превратились в звезды. Нет, это не звезды, это снег. Откуда снег? Почему? Бред. Но интересно...

– Эй, Гарри, опять пишешь? – Холиншед слез с велосипеда и направился к художнику. – А говорили, что ты умер зимой...

На Холиншеде были розовые шорты в полоску и красная майка с надписью “Love”. Холиншед был не местным. Хозяйка фермы, женщина уже в летах, сделавшая состояние на закусочных, привезла молодого широкоплечего супруга из недолгого, но дальнего путешествия. Пришелец казался вещью громоздкой и не слишком нужной. Но хозяйка в нем души не чаяла – каждый вечер их видели гуляющими под деревьями.

– Знаешь, что я тебе скажу, – проговорил Холиншед, критически оглядывая холст. – Дерьмо у тебя получилось, а не картина. И зачем ты сюда этот шпиль воткнул?! На самом деле он не такой совсем. Рисуешь, чего не знаешь, съездил бы лучше, поглядел.

– И ты знаешь, где это?

– Ну да, чего тут не знать! – Холиншед вытер пальцами нос, почесал подбородок, что служило признаком сильнейшего волнения. – Это же Консерва.

Странно, но Генрих понял, что значит слово “Консерва”. Снова у мысли появилась тень и там, в затененной части мозга, произошло понимание.

– А это ты убери... – Генрих ткнул пальцем в облака и размахал краску. – Этого не надо! – Он потянулся за тряпкой, о которую Генрих вытирал кисти.

Но художник успел перехватить руку.

– Послушай, парень, это не твоя проблема.

– Убери, я сказал! Нельзя на такое смотреть. Нельзя! – Холиншед вырвал руку и отскочил. – Глаза жжет!

Он схватил велосипед, побежал, на бегу вскочил, завертел педали. Он ругался на чужом языке. Но Генрих понимал его проклятия.

Он вновь повернулся к холсту. Взял кисти. Чуть-чуть щетинкой подхватил белил и тронул холст. Рука неуверенно дрогнула. Настроение пропало.

“Съезди и посмотри”, – велел Холиншед.

Говорят, Шекспир нигде не был, ничего не видел, но все знал, все чувствовал и... писал. Или вранье, что не видел и не знал?

Глава 2. На Мене

У входа на Мену прямо на пеноплитах сидели два демонстранта. Один с плакатом: “Вырастим яблоневый огород”, второй – с клочком бумаги, на котором неровными буквами было написано: “Родные сокровища – родному огороду”.

Охранники Мены, два дюжих мужика в черных косоворотках и полосатых штанах, заправленных в лаковые сапоги со скрип-кнопками, явно скучали. Время от времени один из охранников, поравнявшись с демонстрантами, плевал на ближайший плакат. К середине дня от обилия слюны краска потекла. Особенно досталось слову “яблоневый”. После очередного плевка демонстранты немного отодвигались от входа. И так, в течение дня они постепенно переместились от стеклянных дверей к самому углу массивного здания мены.

Толпились перед входом и огородники из тех, у кого на грядках мало что произрастает, а на помойки ходить лень. Но зато любят они поглазеть на объемистые пакеты выходящих с мены. И обсуждается с утра, почему за старый водопроводный кран нынче дают две фики, когда в четверг он шел еще за одну.

Внезапно все прекратилось: и крики, и маханье руками. Огородники замерли с раскрытыми ртами, жадно пожирая глазами темно-синий аэрокар, подплывающий в гаснущей воздушной струе к Мене. Каждодневно мчатся эти чудо-машины в сторону Консервы или назад по международному шоссе, но никогда не сворачивают к огородному отделу Мены. Этот свернул. Оба охранника понеслись с высокого подиума через три ступени вниз, ожидая выхода гостя, наверняка толстотелого и толстосумного, утомленного воздушными ямами над огородными дорогами. Бизер появился. Но не такой, какой представлялся охране. Лет ему было около тридцати. Высокий, худощавый, в движеньях порывист, одет в черный трикотажный костюм-монолит, черный плащ с голубой подбивкой перекинут через локоть, в обкид шеи – белый тонкий шарф. Все эти подробности заметили и запомнили сразу. А вот лица бизера никто не разглядел. Хотя, кроме охраны, десятка два огородников пялились на него во все глаза. Не запоминалось его лицо, пропало, будто смытое дождем, хотя после приезда бизера толпа перестала обсуждать курс водопроводного крана, и все в крик заспорили о машине, костюме и плаще.

Войдя на мену, бизер без любопытства и даже с равнодушием огляделся, в нижний обменный зал не пошел, а поднялся по широкой лестнице на второй этаж, и сразу направился в кабинет начальника интеллектуального сектора. Секретарша попыталась к любезному боссу гостя не допустить, но проклятый электронный замок, как всегда, не сработал, и бизер беспрепятственно проник в кабинет, бесцеремонно отстранив огородную красотку. Секретарша выругалась виртуозно и многоэтажно, кляня дурацкую технику бизеров, которая плохо приживалась не только в огородах, но и на Мене, и твердо решила купить за три фики у какого-нибудь огородника амбарный замок и ранним утром навешивать его на дверь шефа, чтобы всякие подлые личности не тревожили его покой.

А в это время в кабинете...

И к слову о кабинете – он был огромен и почти пуст, только стол и два кресла стояли так, чтобы можно было через стеклянную полукруглую стену разглядывать нижний обменный зал. При разговоре голоса отдавались гулким эхом, и у посетителей кабинета появлялось ощущение пустоты и безнадежности. Хозяин кабинета господин Бетрей, низкорослый и широкоплечий, с остриженными ежиком волосами, изобразил традиционную улыбку в стиле “чииз”. Но отработанная улыбка почему-то тут же сползла с губ. Бетрей глянул на гостя хмуро и сурово, как на какого-нибудь надоедливого огородника.

– Вот ду ю вонт? – выдавил Бетрей с трудом и уже хотел кликнуть переводчика.

– Я хочу видеть ЕГО, – отвечал гость на огородном очень тихо, будто разговаривал не с Бетреем, а сам с собою.

У господина Бетрея тут же появлялось желание закричать и затопать ногами на странного гостя и указать ему на дверь. Но он не мог: на Мене царило неписаное правило: слово любого бизера – закон. Или почти закон. Хозяина синего аэрокара нельзя игнорировать, как обычного замшелого огородника.

Сдерживаясь, чтобы не заорать, господин Бетрей весь взмок и сердито дергал галстук, пытаясь ослабить узел.

– Простите, с кем имею дело? Не расслышал…

– Генрих Одд.

– Я так и не понял, мистер Одд, вы что же, имеете к нам претензии? – спросил хозяин кабинета.

Шея у Бетрея была короткой, галстук давил, ворот рубашки подпирал щеки, добавляя главному менамену избыток солидности.

Гость пожал плечами:

– Хочу ЕГО видеть, и поскорее. – Теперь, когда он заговорил громче, появился акцент.

– Это невозможно, мистер Одд. Мы продаем материал оптом, и кому конкретно попадает каждый модуль, нам неизвестно.

– Но вы гарантируете чистоту перекачки?

– О, разумеется...

– Значит, в случае, если я подам жалобу, вы можете отыскать... – Одд запнулся. – ЕГО?

– Только, если вам известен индекс модуля.

– Индекс известен, – бизер протянул Бетрею кусочек блестящего пластика.

– Тогда нет проблем! – весело сообщил господин Бетрей, а в мозгу его пронеслось отчетливое, будто сказанное кем-то: “Им нельзя встречаться”. – Галюнька, – кликнул менамен секретаршу, – просвети-ка модуль и на мой принтер инфашку выдави. Подождите минутку, все узнаем! – все так же весело пообещал он гостю.

Господин Одд подошел к прозрачной стене. Внизу, меж спиралями узких лотков, толкались огородники. Менялы к ним не спешили. Нарядные и чистенькие, стояли они возле главного пульта, счисляли фики и следили за цепью зеленых цифр на экране. За крайним лотком расположилась молодая особа в коротких белых брючках и мышиного цвета кофточке нараспашку. Нитка крупных голубых бус обхватывала тонкую загорелую шею. Волосы ее по прошлогодней бизеровой моде были выкрашены светящимся золотом, но несколько прядей надо лбом остались черными. Прошлогодняя мода немного старила прекрасную огородницу. Девушка вытащили из пластиковой сумки два граненых стакана и кусок проржавевшей водопроводной трубы с муфтой.

Гость смотрел на девушку и не мог оторвать глаз. И не знал, почему. Она была не в его вкусе. Ну, совсем не в его. И в то же время его влекло к ней неодолимо.

Глава 3. Феномен Шекспира

– Вожу на прикопку смотреть. Туда – девять фик, обратно – двадцать. Если на аэрокаре, разумеется вашем, то десять туда и обратно, – мальчишка в огромном взрослом ватнике и меховой облезлой шапке весело сообщал Генриху Одду условия найма.

Из-под шапки выглядывало худое личико с приплюснутым носом и шербатым ртом. Огромные глаза цвета мокрого асфальта смотрели не то насмешливо, не то осуждающе. Левый глаз был заметно выше правого, и оттого казалось, что один глаз смотрит в сердце, а другой – в лицо. Ребенок держал в руках бутылочку с голубым крестом и уже выпил половину мутно-белого раствора.

– Ужасная гадость, – сказал мальчишка Генриху, будто старому знакомому. – Из чего только бизеры эту муть делают? Наверняка из мусора. И еще две фики берут.

– Прикопка мне не нужна, – отвечал Генрих.

– Только учтите, – мальчика отшвырнул бутылочку, – в сад я вас не повезу. Сад – запретная зона. Там на прошлой недели опять аэрокар разбился. У деревьев высота обманывает. Кажется, чуть-чуть от земли, а подлетишь – ветви аж до самого неба.

– А разве в огородах яблонь нет? – Генрих поймал себя на мысли, что ничего не знает про огороды. Виды Консервы – сколько угодно. Рекламу Мены тоже нашел. А огороды – какое-то расплывчатое пятно – серое с зеленым.

– Есть, конечно... – неопределенно протянул мальчонка. – Да только непруха с этими яблонями в огородах. Вот мой дядька, к примеру. Посадил пятьдесят яблонь, холил их, лелеял. Только они стали урожай давать, как дядька взял и помер. Не жмыхом стал, а именно помер. А наследники все яблони вырубили. Картоху насадили. Картоха, она надежнее. А если у кого урожай яблок, то мальчишки в ватаги сбиваются и в набег. В прошлом году двоих пацанов застрелили. А еще один с яблони упал и позвоночник сломал. Но не помер. Теперь лежит, башкой только шевелит, руки и ноги онемели. Папка с мамкой его на Мену хотят свезти – пускай хоть какой с мальца толк будет. А в этом году набегов не будет, потому как и яблок не будет. ОБЫЧНЫЕ яблони не цвели.

– Мне не нужен сад. Нет. Нужен донор.

– Это не ко мне, – энергично махнул рукой мальчишка. – Я на Мену не хожу. Меня мамка с батей пытались туда пристроить, сами отвели, и талончик на перекачку получили. Под него водки набрали и сапог резиновых три пары, а я... – мальчишка внезапно замолчал. – Или вы уже засажены?

– Видимо, да, – кивнул бизер.

– Давно?

– Четыре месяца назад.

– Зачем же вам еще? Не доели?

– Думаю, напротив, объелся.

– Леонардо! – окликнул мальчика низкий женский голос.

Открытый белоснежный аэрокар висел в полуметре над землей, приподняв вверх прозрачный обтекаемый нос, поэтому женщине на сиденье пришлось откинуться назад. Лет ей было уже за тридцать. Узкое смуглое лицо с черными, чуть косо прорезанными глазами, щедро обсыпали темные родинки, а одна, величиной с горошину, угнездилась на верхней губе, придавая тонкогубому рту выражение змеиного ехидства. Темные волосы, тонкие и прямые, были стянуты на затылке и заколоты черепаховым гребнем. Черное шелковое платье с серебристым отливом закрывало не только плечи, но и шею, зато полностью оставляло открытыми руки.

– Леонардо, я же запретила тебе ходить на Мену, – проговорила женщина строгим голосом.

– Кто это? – спросил Генрих. – Твоя мать?

– Как же! – хихикнул Леонардо. – Хозяйка моя, Ядвига. Классная баба. Она все про огороды знает.

– Все знает... – как эхо, повторил Генрих. – Может, она знает, где мне искать того, второго?

Хотя он говорил тихо и стоял далеко, Ядвига расслышала вопрос. Внимательно оглядела Генриха с головы до ног, и в свою очередь спросила:

– А ты кто?

– Я – Уилл Шекспир. Может, слышали? Жил такой дрянной актер когда-то. В молодости – браконьер, а в старости – процентщик. Но так вышло, что имя его навсегда прилепилось к титульным листам “Гамлета” и “Короля Лира”. Так вот я – только имя, наклейка над чужим талантом.

– Хочешь избавиться от имени? Или от таланта? – Ядвига смотрела в упор, не мигая.

Мнилось: она хочет разбить скорлупу лица и вытащить на поверхность нечто, скрытое маской кожи.

– Хочу найти прежнего себя. Я уверен, что мой собственный мозг был не менее ценен.

– Зачем же ты купил себе новый талант? – усмехнулась Ядвига.

– Так вышло, – пожал плечами Генрих. – Не я в том виноват.

– Все виноваты без вины. И кто же должен исправлять содеянное?

Генрих улыбнулся. Ему нравился этот разговор, похожий на разминку фехтовальщиков.

– Вот уж не думал, что встречу такую женщину здесь, в огородах.

– Ошибаешься, яблочный мой, я не из огородов. Я из сада.

При упоминании о саде в ее лице появилось что-то отталкивающее, настороженно-волчье. Будто сад был ее добычей, и волчица опасалась ее потерять.

– А я не садовник! – Генрих протестующе взмахнул рукой, пытаясь успокоить хозяйку сада. – Мне просто нужен тот, второй. Может, вы знаете, как его найти? Того, поглотившего Генриха Одда?

Несколько секунд Ядвига сидела неподвижно, глаза ее невидяще смотрели куда-то поверх головы бизера. Потом она очнулась, огляделась кругом и, распахнув дверцу аэро, сделала энергичный приглашающий жест. Генрих шагнул к машине.

– Не ты! – крикнула Ядвига. – Леонардо! – и с силой хлопнула ладонью по сиденью.

– Так что же мне делать? – настаивал Генрих.

– Ты – художник. Рисуй!

И серебристый аэрокар взмыл в небо.

Леонардо, усевшись рядом с Ядвигой, расслышал, как она прошептала:

– Он мне нужен... Да, да, он мне очень нужен... – На щеках ее выступили два ярких, будто нарисованных пятна. – У него красивое лицо, правда? – спросила неожиданно Ядвига.

– Не заметил, – буркнул Лео.

– Ты слышал: его зовут Генрих Одд.

– Сначала он назвался иначе.

– То был псевдоним, и не слишком удачный. Мы, Лео, должны с тобой узнать... – она запнулась. – Может, он опасен? Как ты думаешь, ему можно в сад? Он не повредит саду? И мы должны узнать... – но что узнать, она опять не договорила.

Глава 4. На Двести седьмом огороде

До лета была весна. А прежде, очень-очень давно – зима. О том, что была зима, помнят в огородах смутно. А о том, что она придет вновь, не знает почти никто. То есть самые мудрые подозревают порой, но не отваживаются об этом говорить. Зима наваливается внезапно, засыпает снегом грядки с неубранной морковью и капустой, и огородники вдруг вспоминают, что не успели за кратенькое лето починить текущую крышу, поправить крыльцо и убрать бочки для воды – и вот теперь они полопались от мороза.

Зима всегда приходит слишком рано – это старинный закон огородов.

Однако Иванушкин помнил про зиму. Не про зиму вообще, а про ту, которая миновала. Потому что это была для него последняя зима.

Зимой на огородах тоскливо: холод, безделье, ну и со жрачкой худо. Только копатели в Великих огородах зиму любят. Потому как для копателей зима – время самое жаркое. Сколько кулей меняльных копатель со жмыхов наберет, столько ему прибытку и выйдет. Потому как летом на Мене затишье: летом на мену одна мелочь помоечная тянется, а осенью и вообще на Мене отпуска: овощ всякая на огородах поспевает, тут не до Мены огородным людям: у кого огород – тот картошку и морковь собирает, у кого огорода нет – тот ее воровать спешит.

Зима – другое дело. Чуть картошка к концу начнет подходить, или кабанчика прирежут и доедят, как начинает огородник прикидывать: протянет он теперь до весны на одном пайковом хлебе, которого на Мене ему раз в неделю выдают три кило, или нет? Если видно, что никак не протянуть, то у огородника два пути: либо тащиться по зимней дороге и долбить мерзлые отбросы на Больших помойках, выковыривать железо ржавое, плоды прежней жизни, или прямиком в отдел к господину Бетрею. То есть не лично к Бетрею, а в ведомство его, в интеллектуальный отдел.

Бетрей на Мене – главный менамен, это в огородах знают все. Знал это и Иванушкин. Не знал только, как к Бетрею прорваться. Спасибо, Дина подсказала, какой код набрать и как секретаршу с ее компьютером и кодовым замком обмануть. Связал Иванушкин свои картины, писанные на помоечном картоне и дешевых холстах самодельной грунтовки, да и пошел к главному менамену. Думал Иванушкин: умный мужик господин Бетрей, оценит. Должен оценить.

Когда Иванушкин со своей раздутой холщовой торбой ворвался в кабинет Бетрея, тот поначалу хотел незваного гостя выставить за дверь, но потом передумал и согласился поглядеть на картины. Огородник счел это хорошим знаком. Ведь если кто его картину увидит, то сразу поймет, что перед ним шедевр – в этом Иванушкин был уверен. Вон Дина – и та сразу поняла, смотрела на холст, будто зачарованная.

– Тут знаете что нарисовано, – торопливо сглатывая слова, объяснял Иванушкин Бетрею, расставляя картоны и холсты. – Тут жизнь. Абсолютная жизнь. Картины мои пронизывают огородников живыми нитями и тянут из скудной и незатейливой жизни, как нити Ариадны, к иной, не огородной сущности. У бизеров таких картин нет.

Бетрей презрительно расхохотался:

– У бизеров все есть. Наше огородное им без надобности. Ну, разве что для контраста. – От смеха голова его, растущая прямо из плеч, наливалась сытой, спелой краснотой, как свекла на ухоженном огороде. – А работы на таком дрянном картоне бизеры даже смотреть не будут. Бизеры – народ привередливый, на всякое дерьмо не кидаются, берут картины только на фирменных холстах со штампом ТОИ. И вообще ты зря ко мне пришел. Для контактов с бизерами по художественной линии существует у нас “Товарищество Огородное Искусство”. Вот туда и иди. А ко мне с другим ходят. – Бетрей демонстративно вернулся за свой огромный стол. – Впрочем, и ты вернешься. Множества всегда пересекаются.

– Но ты же менамен, а значит – меценат! – пытался настоять Иванушкин и подсунуть под нос Бетрею следующий холст.

– Менамен – значит человек умный, в отличие от огородника.

Художник окинул господина Бетрея долгим взглядом. Глава Мены показался ему в этот миг огромной не сдвигаемой скалой, попирающей мягкую и скудную огородную почву.

И не Иванушкину скалу эту сдвинуть. Нет, не Иванушкину.

Пришлось огороднику заплатить сто фик, сберегаемые на черный день, за разовый пропуск в Консерву, и отправиться в штаб-квартиру ТОИ. Пробираясь по ярко освещенным улицам со связкой картин под мышкой, пониже надвинув капюшон старой куртки, Ив недоуменно оглядывался по сторонам. Яркая реклама, нарядные женщины, золоченые кареты, упитанные, ленивые лошади с блестящей, как масло, шкурой, заманчивые входы в кафе и бары, а главное – ощущение веселой непринужденности и неутомленности поразило Иванушкина. В Консерве Ив не бывал с детства. Тогда еще не было саркофага, бизеров и веселой публики, был агонизирующий город, пытавшийся сохранить слабые искорки жизни. Теперь Иванушкин с трудом узнавал под слоем краски и позолоты полуразрушенные и загаженные дома. Они казались ненастоящими в своей ухоженной конфетной красоте.

Спуск в подвальчик освещался полыханьем трех красных букв “ТОИ”. Иванушкин нащупал в кармане записку на обрывке оберточной бумаги.

“Богиня ресьюрекшен, подсоби мужичку. Дина”.

Ив с болезненной гримасой выбросил бумажку в урну и решительно двинулся по ступеням вниз.

А дальше... Тьма. Ничего. Что случилось там, в подвале, Ив не помнил. Спустился и... вышел назад. Должен был выйти. Вернулся в огороды. Должен был вернуться. Без картин... это точно. А потом... потом... О Великие огороды! Потом он пошел на Мену! Как-то само собой созрело решение: идти на Мену – и все...

Да, да, он был на Мене! О Великие огороды! Он был на Мене!

...В то утро Иванушкин встал до света, собирался в темноте, стараясь не шуметь и не разбудить Дину. Но она уже не спала – Иванушкин это чувствовал – лежала очень тихо. Понимала: сейчас лучше ничего не говорить. И он ей был благодарен почти до слез за это понимание.

Лишь, когда он был уже в дверях, крикнула вместо прощания:

– Как выйдешь с Мены, голову теплым шарфом укутай. Говорят, если голову шарфом обернуть, то как будто там и не был!