Зеленое безумие Земли

Владимир Митыпов Зеленое безумие Земли Фантастическая повесть

Оставив машину у поворота, Бурри прошел последние пятьсот метров пешком. Дорога была ему хорошо знакома, а за последние три года ничего тут не изменилось. Слева, временами прерываясь, тянулись полуразрушенные временем скалы, а справа встревоженно шумело море, накатывая торопливые волны на отлогий берег.

Бурри вспомнил, как он бегал сюда со сверстниками после уроков искать причальные кольца викингов. Неизвестно, откуда взялся слух об этом, но вся школа искренне верила в существование массивных бронзовых колец, за которые древние морские разбойники привязывали свои высоконосые корабли. А потом, спустя десять лет, когда Бурри уже работал в лаборатории академика Аштау, они вдвоем с ним не раз ходили по этой дороге, спорили, размышляли вслух, и Аштау шутя называл своего любимого ученика «вещью в себе» за его молчаливую сосредоточенность. Казалось, так будет всегда, но наступил день, когда Бурри пришел к Аштау и объявил о своем решении оставить нейрофизиологию и заняться философией. Аштау, против ожидания, воспринял это спокойно.

— Я догадывался, что это произойдет, — сказал он тогда. — Ты упрям, это плохо. Но твоему упрямству предшествуют долгие раздумья, а это хорошо. Если понадобишься, я позову тебя. Иди, вещь в себе.

С тех пор прошло три года, и Аштау позвал. За все эти три года они ни разу не виделись, хотя то, что связывало их, было даже более значительным, чем узы родства, — Аштау был для Бурри и учителем, и старшим другом.

Небольшой куполовидный дом на окраине Европейского Научного Центра, раскинувшегося на скалистых берегах Северного моря, встретил Бурри устоявшейся тишиной. Низкорослые сосны с причудливо искривленными, как на старинных китайских акварелях, ветками осуждающе качали косматыми головами. Перед домом стояла все та же неуклюжая старомодная машина, на которой Аштау ездил уже, наверно, лет десять. Все было прежнее. Даже здоровенный благодушный сенбернар сидел на своем излюбленном месте — на самом краю берегового обрыва. Старый пес, родившийся в альпийских высокогорьях, терпеть не мог жары.

Сенбернар внимательно оглядел Бурри, издал добродушное глухое ворчанье и протянул лапу.

— Узнал, старик! — обрадованно сказал Бурри и, присев на корточки, пожал его толстую теплую лапу. — Ну, как вы тут поживаете? Оба здоровы?

Пес снова негромко заворчал и, часто оглядываясь, пошел к дому по песчаной дорожке. Подойдя к двери, створки которой при его приближении бесшумно разошлись, он остановился, пропустил вперед Бурри и лишь потом неторопливо вступил в холл сам.

Войдя, Бурри замедлил шаги, ожидая, что из вмонтированного в стену переговорного устройства раздастся хриплый бас хозяина. Но в холле стояла тишина. Сенбернар беспокойно поглядывал на лестницу, ведущую наверх, в покои Аштау.

— Что ж, будем ждать, Эрик, — сказал Бурри, нервно расхаживая взад и вперед. Голубоватый пол чуть заметно пружинил под ногами и заглушал звуки шагов.

Задумавшись, Бурри подошел к висевшей в простенке между окнами большой картине, созданной, как он давно уже знал, еще в конце двадцатого века. Она называлась «Полнолуние», и в ней было как раз то незаметное отклонение от общепринятых законов восприятия, которое свидетельствует об истинном таланте. Неприветливые скалы, в расположении которых чувствовалась какая-то неуловимая гармония, были большей частью погружены в непроглядную тень. Освещенные луной угловатые гребни и острые края скал излучали синевато-серебристое сияние. Необычайно глубокая, бархатистая синева ночного неба с крупными звездами неожиданно обнаруживала скрытое, как бы растворенное внутри, свечение. И лишь потом, приглядевшись, можно было заметить сдвинутый на второй план силуэт волка с поднятой к луне мордой и багрово тлеющим глазом.

— Не все видят этого зверя, хотя он представляет собой существенную деталь композиции, — сказал однажды Аштау. — Я не удивлюсь, если в один прекрасный день обнаружу на ней что-нибудь еще, не менее значительное. Художник хотел, верно, выразить простую и глубокую мысль, что мир таит в себе неожиданности, причем не всегда приятные.

Вдруг в стене щелкнуло, послышались неясные обрывки слов — и снова все стихло.

— Что такое? — удивился Бурри и вопросительно посмотрел на сенбернара. Пес настороженно шевельнул ушами, но остался сидеть. Только хвост его тревожно постукивал по полу.

Снова раздался легкий щелчок, и знакомый голос Аштау произнес:

— Бурри, сынок, поднимайся скорее! И прости, что я заставил тебя столько ждать.

Бурри, сопровождаемый по пятам сопящим псом, взбежал на второй этаж. Дверь в спальню была открыта, и Бурри, не задумываясь, вошел туда.

У прозрачной стены, выходящей на море, лежал на тахте Аштау, облаченный в мохнатый халат из термогенного материала. Рядом в кресле сидел профессор медицины Шанкар, его давнишний друг.

При появлении Бурри Шанкар повернул свое худощавое с резкими чертами лицо и строго посмотрел на него.

— Рад тебя видеть, Бурри. Только предупреждаю: наш друг нуждается в абсолютном покое. И если я даю вам время на беседу, то лишь потому, что это действительно важно.

Шанкар поднялся. Его скупые, сдержанные движения и высокая, четко очерченная фигура были воплощением властной, уверенной в себе силы. Недаром при обучении будущих врачей уделялось особое внимание умению держать себя. Подойдя к двери, Шанкар обернулся.

— Я пока побуду внизу.

— Все хорошо в меру, даже забота, — изрек Аштау, как только закрылась дверь.

— Поставь сюда кресло, чтобы я мог видеть тебя. Вот так. Забыл старика? Забыл он нас, Эрик?

Сенбернар, лежавший в углу на коврике, поднял голову и радостно взвизгнул.

Бурри сияющими глазами глядел на похудевшее лицо своего учителя и улыбался, хотя на душе у него было тревожно.

— Ну, рассказывай, рассказывай, — торопил его Аштау. — Что у тебя получилось с Пикерсом?

Бурри пожал плечами, не зная, с чего начать. Аштау, конечно, было известно все, связанное с Пикерсом, — он нашел способ воздействия на механизм наследственности таким образом, чтобы дети рождались с уже заложенными в них способностями и наклонностями.

— Наши возражения были основаны на том, что такое воздействие может вдруг дать неожиданный результат через несколько поколений. Теоретически это вполне допустимо. А во-вторых, искусственно развивая какую-то одну черту, скажем, математическую одаренность, мы рискуем подавить остальные качества. Для общества в целом это, может быть, и благо, в чем я, однако, сомневаюсь, но жизнь такой личности может оказаться не совсем гармоничной. Я имею в виду духовную жизнь.

— Да, да, — Аштау сочувственно покивал головой. Глаза его смеялись. — И вас всех — сколько вас было человек? — отстранили от работы в интересах дела. Страхи ваши, подобно надеждам Пикерса, как выяснилось потом, были преувеличены. Слышал, слышал, как же! Но меня интересует другое: ты взял за оружие факты, которые лежали, так сказать, на поверхности, на самом виду. Почему? Это не в твоем характере.

— Да, действительно, — нерешительно сказал Бурри. — Но у меня были сомнения еще чисто этического порядка.

— Вот, вот, — оживился Аштау. — Это-то и интересно как раз. И ты их, конечно, не высказал?

— Видите ли, тут трудно подобрать разумные аргументы. Протест в этом плане носил у меня, если можно так сказать, инстинктивный характер... Все это напоминало мне посягательство на свободу личности — задолго до твоего рождения уже кто-то определяет, кем тебе быть — композитором, поэтом или математиком.

— Ну и к чему ты пришел?

— Но ведь проблемы этой и не существовало, это теперь уже доказано. Поэтому и сомнения мои отпали.

— А если бы она существовала? — Аштау с усилием приподнялся на локте и выжидательно посмотрел Бурри прямо в глаза. Бурри молчал.

— Ну? — Аштау почему-то волновался.

— Против был бы, — неохотно сказал Бурри.

Аштау неопределенно хмыкнул и облегченно откинулся на подушки.

— Все такой же! Ты упрям даже с собой, вещь в себе. Ты же ясно видишь, куда ты ступишь, так нет же: все что-то медлишь, насильно сдерживаешь себя, обдумываешь одно и то же по нескольку раз. И все это наперекор себе, заметь. В наш век стремительной мысли ты явление архаическое. Я бы назвал тебя тугодумом, не знай я тебя так хорошо. Но твоя, я бы сказал, инертность, — Бурри при этих словах почувствовал, как у него загорелись уши, — предохраняет тебя от скоропалительных решений. Не хмурься, это хорошо! Такие люди тоже нужны, даже необходимы. Существует такая опасность, когда много людей подпадает под обаяние идеи. В таких случаях... впрочем, все это не относится к делу.

Неожиданный приступ кашля потряс тело ученого. Лицо его побагровело, на шее резко проступили жилы. Бурри вскочил и бросился к двери. Аштау, прижимая одну руку к груди, махнул другой, приказывая Бурри вернуться.

— Я должен тебе сказать, зачем я тебя вызвал, — сказал он наконец, морщась и потирая грудь. — Ты слышал о Дамонте? Это один из руководителей Афро-Европейской группы нейрофизиологии.

Бурри кивнул.

Аштау задумчиво посмотрел на море, собираясь с мыслями.

Очевидно, погода портилась, потому что стал явственнее доноситься ритмичный шум разбивающихся о берег волн.

— В результате почти двадцатилетнего труда Дамонту удалось создать установку, которая действует подобно мозгу человека, но гораздо, неизмеримо мощнее. Мощность ее поистине колоссальна. Ну, это ты, надеюсь, знаешь. О работе Дамонта у нас говорится уже достаточно давно. Неожиданно другое — это предложение Дамонта о том, каким образом применять эту установку, названную им Великим Мозгом. По мысли Дамонта, она должна поддерживать с помощью биоэлектрической системы постоянную связь с мозгом каждого человека. Человек, таким образом, получает как бы дополнительный сверхмощный мозг. Сложнейшие мыслительные операции будут занимать секунды. Представляешь, что это такое? Отпадают проблемы, которые уже давно возникли в связи с ростом наших знаний вширь и вглубь, отпадает необходимость обучения, которое занимает сейчас значительную часть человеческой жизни. Нет, всего я не в силах выразить...

Не находя слов, Аштау покачал головой и посмотрел на Бурри со странным выражением восхищения и тревоги одновременно.

— Для рассмотрения этой идеи, которая названа проектом Единого Поля Разума, — продолжал он, — создана специальная комиссия, в состав которой включен и я. Но, как видишь, работать я сейчас не могу, и поэтому я рекомендовал тебя. Председателем комиссии утвержден академик Ранкама из Южно-Азиатской группы, он и введет тебя в курс дела.

— Но я ведь совершенно не готов к такой работе! — воскликнул Бурри. — Мои познания в этой области настолько скромны...

— Вздор! — перебил его Аштау. — В комиссии сто человек. Там найдется, кому заниматься специальными аспектами проблемы. А свою задачу ты определишь сам. Проект задевает все стороны жизни общества, и будь ты даже археологом, все равно тебе нашлось бы дело. А кроме того, на кого же мне перекладывать этот тяжкий груз со своих немощных плеч, как не на тебя!

Аштау улыбался. Улыбка его была бледной, какой-то вымученной. В эту минуту совершенно беззвучно открылась дверь, и вошел Шанкар.

— Сожалею, но я вынужден заявить о своих правах. Время истекло.

Аштау не стал протестовать. Он протянул Бурри руку и спросил:

— Ты куда сейчас, вещь в себе?

— У меня отдых, мы с товарищами договорились слетать в Альпы.

— Понимаю, отдых на лоне дикой природы... Это хорошо. Я вот тоже еду отдыхать. Кстати, куда мы едем, профессор?

— В Австралию, — сказал Шанкар, склоняясь над пультом видеофона.

— Ну, что ж, иди, Бурри, — грустно сказал Аштау, окидывая его испытующим взглядом. — Желаю успехов. Всегда!

— Выздоравливайте, учитель, — сказал Бурри, пятясь к двери, — и возвращайтесь скорее.

Аштау грустно улыбнулся и махнул рукой.

Бурри медленно спустился вниз, ощущая непонятную тоску, от которой хотелось, как в детстве, уткнуться лицом в теплые материнские ладони и заплакать.

Море, ставшее уже свинцово-серым, шумело глухо и угрожающе. А до самого горизонта были одни волны, они безостановочно шли и обрушивались на берег, и было непонятно, как не устает земля выдерживать их неиссякающую ярость.

Сон исчез мгновенно, словно непроницаемая завеса, окутывающая сознание, взвилась единым порывом, и мир реальности надвинулся вплотную. Комнату наполнял слабый мелодичный гул. Бурри поднял голову и увидел жемчужно мерцающий экран видеофона. Рядом с ним горел зеленый глазок — это работал излучатель будильника.

На ходу набрасывая на себя халат, Бурри подбежал к видеофону и нажал клавишу. Экран наполнился голубоватым светом, в глубине его проступило изображение Шанкара. Его всегда замкнутое лицо выражало сейчас отрешенную усталость.

С минуту врач молчал, глядя на Бурри невидящими глазами. Видеофон излучал тревогу. Чувствуя, как беспорядочными толчками забилась в висках кровь, Бурри бессильно опустился в кресло.

— Аштау скончался, — глухо сказал Шанкар, провел рукой по лицу и посмотрел на Бурри. — Все его друзья уже здесь и ждут только тебя, потому что Аштау пожелал, чтобы именно ты отправил его в последний путь.

— Когда это произошло? — хрипло спросил Бурри.

— Около суток назад. Тебе нужно быть здесь как можно скорее. Место тебе известно? Грампиана. Южная Австралия. Ждем тебя уже утром, потому что у многих срочные дела.

Шанкар вздохнул, посмотрел на Бурри, и экран погас.

— Смерть естественна, как и рождение, — сказал себе Бурри. — Естественна... Естественна... Все живое умирает рано или поздно... Незыблемый закон природы... Как это совместить с нашей убежденностью во всемогуществе человеческого разума, если он гаснет так же, как умирают безрассудные твари или распадается неодушевленная природа? Но человеку труднее, потому что он сознает неизбежность собственной кончины. Это знал Аштау, знаю я, знают все, и все-таки это самое страшное и неотвратимое событие никого не трогает до определенного момента, и печаль обреченности приходит к нам очень, очень редко...

Двигаясь осторожно, потому что сейчас в комнате присутствовало что-то огромное и невыразимое, что поглотило миллиарды людей и куда уже ушел Аштау, Бурри зажег верхний свет и медленно оделся. Он ощущал внутри себя огромную щемящую пустоту, и казалось, нет ничего в мире, что могло бы ее заполнить.

Подойдя к двери, Бурри по привычке обвел глазами комнату и, не обнаружив никакого беспорядка, машинально сказал в диктофон:

— Улетаю в Грампиану, Южная Австралия, на кремацию академика Аштау.

В этом не было необходимости, вряд ли кто-нибудь мог его разыскивать...

Лифт поднял его на плоскую крышу здания. В рассеянном свете города-гиганта выступали ряды маленьких одноместных геликоптеров. Бурри сел на округлое сиденье, пристегнулся ремнями и включил двигатель. Над головой с легким треском развернулись упругие соосные винты, послышалось нарастающее жужжание, и плотный поток воздуха обдал лицо. Мягкая уверенная сила приподняла Бурри в воздух, закачала и стремительно вознесла в ночное небо навстречу созвездиям.

Город был построен в последние десятилетия, поэтому высоких зданий в нем почти не было, так же как и улиц в обычном понимании этого слова. Даже сейчас, ночью, было видно, что здания утопают в садах, — на полуосвещенных сферических куполах и плоскостях стен лежали, как призрачный туман, зеленоватые отсветы листвы.

Слышный все время далекий гул стратопланов с каждой минутой становился громче. Где-то за горизонтом стремительно возник и оборвался низкий угрожающий вой гигантского межконтинентального ионолета.

Вдали показалась россыпь разноцветных огоньков воздушного вокзала.

Расстегнув непослушными пальцами ремни и откатив геликоптер на стоянку, Бурри ощутил смутное беспокойство. Никак не удавалось уловить какую-то очень нужную и все время ускользавшую мысль. И вдруг мучительно заныло сердце. Почему же Аштау не подвергся омоложению? Сам не захотел? Или не успели? Как же так?! Ведь он был бы жив... Жив...

Бурри остановился, почувствовав, что на него смотрят. Это был диспетчер, молодой человек в строгом темном костюме. В просторном зале со светлыми стенами и потолком, рядом со светлой панелью огромного пульта этот человек казался существом другого мира, где нет места изменчивым человеческим чувствам, а есть только строгие цифры расчетов.

— Мне нужно в Южную Австралию, в Грампиану, — сказал Бурри.

Диспетчер кивнул и пощелкал выключателями пульта. На молочной поверхности заметались огоньки, словно на пульте разыгрывалась разноцветная буря, что-то щелкнуло, и металлический, лишенный обертонов голос машины произнес:

— Порт Амадиес. Пять часов на стратоплане или полтора на ионолете. От порта Амадиес до Грампианы местная линия — один час двадцать минут.

— Достаточно, — легким движением руки диспетчер выключил машину. — Теперь можно вычислить... Так... — Он задумчиво прищурил серые глаза. — Часов через двенадцать вы будете в Грампиане.

— Мне обязательно нужно уже утром быть в Грампиане, — сказал Бурри упавшим голосом. — Я не могу... Умер академик Аштау, мой учитель, и я спешу на его похороны.

Диспетчер покачал головой.

— Я понимаю, чего вы хотите, — вам нужен спецрейсовый стратоплан. В исключительных случаях право на него имеет каждый. Но, как вы понимаете, для этого нужен ряд объективных условий, которых в вашем случае я не усматриваю. Судите сами: академик уже умер, и ваше своевременное прибытие или опоздание ровным счетом ничего не изменяет.

— Позвольте... — Бурри заволновался, голос его срывался. — Проститься с академиком прибыли очень крупные ученые, они не могут ждать, у них срочные дела... Это же ясно... А согласно воле покойного кремировать его должен я.

— Понимаю. Но те, кто спешит, могут уже улететь, поскольку они, можно считать, уже простились с академиком. Ведь, в конце концов, все это традиция, условности, не больше. Впрочем, мы можем проверить верность суждения, подвергнуть ваши и мои доводы объективному анализу.

Диспетчер протянул руку с длинными глянцевитыми пальцами и снова вызвал каскад огней на пульте. Машина откликнулась незамедлительно:

— Приведенных доводов недостаточно для предоставления спецрейса. Они не удовлетворяют необходимым условиям в силу следующих причин...

И потрясенный Бурри выслушал, как машина повторила то, что сказал диспетчер, но еще более непреклонно и категорично. Событие, в глазах Бурри несоизмеримое ни с чем, в логических построениях машины стало некоей отвлеченной математической величиной, не соответствующей какой-то безжалостной формуле.

— Прекратите! — хрипло вскричал Бурри, и, наклонившись к самому лицу отшатнувшегося диспетчера, сказал сквозь зубы: — Как вы не понимаете, что есть вещи, которые выше вашей логики... выше всего, вы, кибернетический мыслитель!

Бурри опомнился, только миновав пятые или шестые двери, которые послушно распахивались перед ним и, пропустив, снова бесшумно закрывались. Они были все одинаковые — прозрачные, автоматические и до идиотизма угодливые.

В поисках выхода на площадь Бурри наугад заглянул в несколько комнат, и везде его встречал мягкий гул каких-то установок с большими зеленоватыми экранами. Перед ними сидели молчаливые люди, не обращавшие на него никакого внимания — они были слишком заняты. Наконец, он попал в просторную комнату с рядами столиков, украшенных цветами. Это была столовая. За одним из столиков сидел высокий мужчина в светлом. Услышав приближающиеся шаги, он поднял голову и посмотрел на Бурри. Что-то в его внешности сразу располагало к себе. У него были спокойные серые глаза и морщинки вокруг рта, придававшие лицу выражение дружественной скорби. Руки его устало покоились на полированной крышке стола.

— Я не помешаю вам? — спросил Бурри, останавливаясь.

— Пожалуйста!

Бурри опустился в кресло, и тотчас перед ним засветилось окошечко, снизу вверх медленно пополз список блюд. Бурри нажал кнопку, и в центре стола возникло круглое отверстие с бокалом рубиновой жидкости. Бурри с жадностью выпил.

Сосед заказал три различных фруктовых сока и, смешивая их, спросил:

— Вы где остановились, в гостинице?

Бурри бледно улыбнулся и невпопад ответил:

— Нет, утром я обязательно должен быть в Южной Австралии.

Собеседник удивленно взглянул на него:

— Не сможете. Вы выбрали очень неудачное время. А у вас действительно неотложное дело?

Бурри опустил голову.

— Да. Действительно...

И вдруг, ощутив необходимость поделиться с кем-то своим горем, торопливо начал рассказывать, кто такой Аштау и почему он, Бурри, должен быть к утру в Грампиане.

Мужчина слушал его сбивчивый рассказ, сдвинув брови и помешивая ложечкой в стакане.

Когда Бурри кончил, он поднял глаза и протянул руку:

— Давайте познакомимся. Рой Фарг, врач.

Рука у Фарга была сухая и горячая.

— Мстислав Бурри, — сказал Бурри и подумал, что недаром что-то в облике Фарга привлекло его внимание, — он напоминал Шанкара. Та же уверенность, ясность, те же точные сдержанные движения.

— Я не электронная машина, — сказал Фарг и испытующе посмотрел Бурри в глаза. — Мне ваши нелогичные доводы кажутся убедительными. Пойдемте, я постараюсь помочь вам.

— Как?! — Бурри даже задохнулся от неожиданности. — Кто вы такой?

— Я уже говорил вам — я врач Экстренной медицинской помощи Земли. Знаете о такой организации?

Бурри кивнул, еще не вполне осмысливая происходящее.

— И вы можете отправить меня в Грампиану? Или до порта Амадиес?

— Думаю, что до Грампианы. Давайте поспешим, а то до утра уже немного.

Выйдя из здания вокзала, они пошли по темному саду. Под ногами смутно белела дорожка, посыпанная светлым скрипучим песком. В кустах испуганно пискнула какая-то птица, шумно вспорхнула и тотчас затихла. Фарг негромко спросил:

— Вы обратили внимание, какой воздух? В нем прохлада и — замечаете? — тревожное ожидание чего-то.

Фарг поднял голову и на секунду остановился.

— Уже появилась синева... Это рождается утро. Какое чудо! Скажите, вам станет грустно, если вы будете знать, что подобное будет повторяться миллионы и миллиарды раз, и кто-то будет восхищаться этим? Но разве все это умирает вместе с нами? Разве не оставляем мы это бесценное сокровище своим потомкам вместе с жизнью? И мы — частица всего этого: утренней прохлады, вот этих темных деревьев и всего-всего, а мы — это вы, я, Аштау...

И после короткой паузы он добавил:

— Вы сейчас должны чувствовать все это острее, чем я.

Бурри молчал. Он подсознательно чувствовал, чем вызваны эти слова. Фарг знает, что после потрясений сегодняшней ночи, в этот тихий предрассветный час его, Бурри, душа обнажена, с нее сорван тот панцирь обыденности, который нарастал на ней год за годом вот уже двадцать четыре года.

Фарг ласково обнял его за плечи и повел дальше.

Впереди сквозь деревья проступило освещенное двухэтажное здание, на котором виднелась очерченная красным огнем эмблема Экстренной медицинской помощи — чаша со змеей на фоне Земного Шара.

Подойдя к широким просвечивающим дверям, Бурри оглянулся. Деревья отчужденно молчали, скрывая сотворение дня, вершившееся сейчас за их темными кронами.

Войдя, Бурри увидел большой круглый зал с низкими пультами вдоль стены. За каждым сидело по три человека. Некоторые из них, держа возле губ микрофон, что-то негромко говорили, остальные следили за извивающимися кривыми на экранах или напряженно слушали, прижимая к уху плоские круглые коробочки наушников. В центре зала перед тремя видеофонами сразу сидел худой старик, вокруг которого стояли и сидели мужчины и женщины, одетые в одинаковые белые куртки с красной эмблемой Экстренной помощи.

Фарг подошел к старику и, наклонившись, начал говорить, подкрепляя слова скупыми жестами правой руки. Старик поднял голову и посмотрел на Бурри.

— Соболезную, молодой человек, — сказал он, пожевал губами и, строго глядя на Бурри из-под нависших белых бровей, продолжал: — Мне пришлось однажды встречаться с Аштау. Талантливый человек! Жаль... Так кто же полетит? Ты, Фарг?

— Разрешите мне, — вдруг услышал Бурри у себя за спиной женский голос. Он обернулся и увидел тонкое девичье лицо с большими серьезными глазами.

— Фаргу нельзя, — продолжала девушка. — Он только что прилетел из Гренландии.

Фарг встал и демонстративно повернулся к старику, словно прося оградить его от несправедливости.

Старик выжидательно молчал.

— Южная Австралия, — сказал Фарг безукоризненно вежливым и терпеливым тоном, — это не острова лазурного Средиземного моря, куда ты, дорогая Лидия, так обожаешь летать. Австралия находится далеко за пределами нашей зоны. Там живут антиподы, и они ходят вниз головой. Прежде чем взлететь и вернуться сюда, нужно сделать три посадки — в Хадрамауте, Грампиане и снова в Хадрамауте. Я уже не говорю о такой досадной мелочи, что нужно провести в воздухе не менее шести часов.

— Позвольте, позвольте... — начала Лидия, но ее вдруг перебил старик:

— Не спорьте, мои юные коллеги! Лидия права — тебе нужно сейчас отдыхать, Фарг. Ты же не на прогулку летал в Гренландию.

— Разрешите мне слетать в Австралию. — сказал белокурый гигант и выразительно скрестил руки на могучей груди. — Я могу просидеть за штурвалом хоть шестнадцать часов!

Лидия беспомощно посмотрела на него и отвернулась.

— Хватит! — сказал старик и пристукнул ладонью по столу. — Полетит Лидия.

Тянулись бесконечно длинные минуты, ровно и однообразно гудел двигатель, непривычно быстро поднималось солнце... И лишь когда вдали из голубого слияния воды и неба начала надвигаться плоская громада Австралии, Бурри вдруг охватило беспомощное желание, чтобы время остановилось, чтобы не было ни этого неумолимо растущего материка, ни неподвижного тела Аштау, окруженного скорбно поникшими людьми, ни его самого, а была бы лишь теплая синева океана, огромное солнце в этом изумительно прозрачном воздухе и юная женщина по имени Лидия в своем рвущемся вдаль ракетоиде.

Когда смолк гул двигателей и Бурри с Лидией спустились на землю, подкатила низкая машина, в которой сидели двое мужчин. Один из них, черноволосый, с эмблемой как у Лидии, торопливо подошел к прилетевшим.

— Вы Бурри? Ехать недалеко, совсем рядом. А вам, Лидия, предлагается возвращаться ионолетом, ракетоид назад поведу я.

— Лидия, — тихо сказал Бурри. — Вы и ваши товарищи столько сделали для меня... Я спешу... Вы понимаете...

— Я все понимаю, Бурри, не надо благодарить.

Все, что происходило дальше, Бурри воспринимал как в полусне. С ним здоровались странно тихие люди, среди которых были знакомые и полузнакомые, виденные где-то и совсем незнакомые. И где-то в просвете этих медленно сменяющих друг друга лиц появилась и надвинулась вплотную торжественно запрокинутая голова Аштау, словно неподвижно парящая в воздухе. Он лежал, утопая в бархатисто-черной массе, одна рука на груди, другая вытянута вдоль тела, а на лице было выражение такого покоя и отрешенности, словно в последний момент он увидел Истину, которая разом ответила на все вопросы и сомнения, мучившие его при жизни, и этим обесценила всё. Он был по ту сторону живого и неживого, за той гранью, где нет даже пустоты. Нет ничего...

Кто-то появился рядом и добавил к и без того огромному черно-красному вороху цветов еще один букет.

— Как жаль, — печально вздохнул кто-то. — Он мог еще много сделать.

— Да-да. И это в то самое время, когда он был так нужен. Я имею в виду проект Единого Поля Разума.

— А знаете, это даже символично, лишнее доказательство в пользу необходимости Единого Поля. — Это сказал кто-то третий.

У противоположной стены, отделенный от Бурри неподвижным телом Аштау под прозрачным колпаком, стоял вполоборота стройный седовласый мужчина и негромко говорил в портативный видеофон:

— ...отложите эксперимент на пять часов, до моего приезда... — Доносились сухие отрывочные фразы. — ...но сделайте все. Понизить температуру и давление до критического минимума... биостимуляторы... кривая не должна упасть ниже...

Откуда-то, должно быть из соседних здравниц, прибывали все новые и новые люди.

«О чем это они? Зачем здесь эти слова? — тупо подумал Бурри, пытаясь отыскать взглядом Шанкара. — Чего же мы ждем?»

И, словно в ответ на его вопрос, вдруг разом наступило молчание. К изголовью саркофага подошел тот самый мужчина, который только что говорил по видеофону. Оказалось, несмотря на моложавость, он был ровесником Аштау.

После сожалений по поводу утраты, понесенной наукой Земли, он перешел к перечислению многочисленных заслуг покойного. Все это заняло у него немного времени. Кончил он тем, что выразил уверенность в долгой и благодарной памяти грядущих поколений, которые своими новыми победами разума будут обязаны, в числе других, и Аштау.

Саркофаг вынесли на руках и поставили в широкую закрытую машину. Люди разместились в открытых машинах, и кортеж тронулся через эвкалиптовый лес.

Бурри ехал вместе с Шанкаром. Врач всю дорогу молчал, откинувшись на сиденье и полузакрыв глаза. Только раз за все время он тихо, как бы про себя сказал:

— Не надо жалеть мертвых. Труднее живым — им остается печаль.

Вдали, там, где кончались эвкалипты и начиналась зеленая равнина до горизонта, показался черный зеркальный куб. Подъехав ближе, Бурри разглядел на передней его грани серебристый контур коленопреклоненной женщины. Этот выразительный символ скорби был очень красив и исполнен предельно лаконично, словно мастер, создававший это изображение, старался сэкономить каждый грамм металла.

Геометрическое совершенство, всегда придающее легкость архитектурным сооружениям, здесь оказывало противоположное действие. Сверкающая черная громада казалась величественным средоточием всей неимоверной тяжести человеческой скорби. Здание неумолимо высилось над притихшими людьми, как материализованная черта под человеческой жизнью, и, казалось, оно будет оставаться перед глазами, даже если повернуться к нему спиной.

Шанкар осторожно тронул Бурри за локоть и приказал глазами: иди! И Бурри, помедлив, первым ступил на узкую тропинку, ведущую среди сплошного ковра красных цветов к подножию здания. Автоматическая дверь неслышно раскрылась при его приближении, и он вошел в обширное помещение, наполненное неярким светом и тихой печальной музыкой. Впереди, примыкая к противоположной от входа стене, возвышался еще один куб, в точности повторяющий облик всего здания. Перед ним на низкой массивной платформе стоял саркофаг с телом Аштау.

Мягко направляемый рукой Шанкара, Бурри остановился рядом с платформой, остальные стали полукругом за его спиной. Плавные волны музыки постепенно становились все громче и, наконец, достигли титанической мощи, от которой, казалось, сотрясались монолитные стены. Бурри почувствовал, как у него холодеет лицо.

На черной плоскости тревожно замерцал красный огонек.

— Подойди и нажми кнопку, — услышал он над самым ухом негромкий голос Шанкара.

Преодолев непослушными ногами последние метры, Бурри тронул светящуюся кнопку и отступил на шаг.

В передней грани куба медленно открылось отверстие, ведущее в кремационную камеру. Внутри она была ослепительно белой, и эта белизна вдруг напомнила ему виденные однажды в детстве безжизненные меловые холмы под отвесными лучами июльского солнца. Воспоминание о них у Бурри было отрывочное и появлялось очень редко, но более безрадостной картины с тех пор ему не приходилось встречать.

Платформа с саркофагом тихо вкатилась внутрь куба, и отверстие закрылось. Музыка, затихая, уплывала куда-то вдаль, в простор неведомых полей. Угрюмо сверкающая черная глыба скрывала в себе бушующий огненный смерч, а нежный абрис женской фигуры продолжал безмолвно оплакивать Аштау.

И когда платформа снова показалась из белого квадратного отверстия, на ней стояла лишь маленькая коробочка с тем, что недавно было человеком. Она была точной копией этого здания — черный полированный куб с коленопреклоненной женщиной. Седовласый ровесник покойного взял коробочку в руки и сказал:

— По традиции урна с прахом Аштау будет вплавлена в стену здания Высшего Совета Наук. Этого заслуживают немногие, но Аштау имеет на это неоспоримое право.

На обратном пути к побережью, Шанкар, попросивший ехать как можно медленнее, задумчиво смотрел по сторонам. Неторопливо проплывали ряды древовидных папоротников. Временами, образуя над дорогой сплошной зеленый свод, нависали могучие ветви эвкалиптов. Где-то вверху, тревожа птиц, возник сильный порыв ветра и, затихая, умчался вдаль. В невыцветшей синеве неба медленно ползли пухлые клочки безучастных ко всему облаков. Ничто в мире не изменилось за те несколько минут, в течение которых тело Аштау превратилось в горстку пепла, и эта неизменность окружающего показалась вдруг Бурри даже более чудовищной, противоестественной, чем если бы сейчас внезапно разразились невероятной силы гроза с километровой длины молниями, ураган, рвущий с корнями деревья, или разрушительнейшее землетрясение.

«Как же так, — тяжело пульсировала в мозгу мысль, — все остается — эвкалипты, травы, ветер, а человека уже нет и никогда, никогда не будет. Уход навсегда, без возврата. Великий Уход. В мире еще будут жить миллиарды людей, но не Аштау. И никто не назовет меня больше вещью в себе, не станет с ласковой усмешкой расспрашивать о неудачах и успехах...»

Бурри забился в самый угол сиденья, сжался в комок и затих, закрыв глаза и с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.

Когда показались первые строения, Шанкар остановил машину и вышел, кивком приглашая Бурри.

После первых шагов по неслышно цепляющейся за ноги траве Шанкар спросил:

— Ты не знаешь, почему Аштау отказался подвергнуться омоложению?

Помедлив, Бурри ответил отрицательно.

— Может для тебя это неожиданно, но это связано с проектом Единого Поля Разума, — сказал Шанкар, искоса бросив на него короткий взгляд.

— Не понимаю.

— Аштау сказал однажды, что, как ученый, он может выдвинуть несокрушимые аргументы против, а как человек он может ошибаться. Но главное — не эти сомнения. Главное в другом, в том, что он принадлежал Прошлому, а проект обращен в Будущее. Сознавая, что он не сможет оставаться равнодушным свидетелем, он спрашивал себя: «Могу ли я, вправе ли я обратить свое влияние и свои знания против этой, кажущейся мне немыслимой, идеи? Вправе ли Прошлое препятствовать появлению Нового, даже если оно и выглядит в момент рождения чудовищем?»

Голос Шанкара был ровный, глуховатый, подстать дремотному покою побережья, но Бурри чувствовал, как его, привязав к вибрационному устройству, трясут, не давая опомниться. Аштау, Единое Поле Разума, Прошлое, Настоящее, Будущее — все слилось в едином хаотическом нагромождении. Зыбкое пространство полнилось новыми словами Шанкара:

— ...как любят говорить математики, при данных условиях задача не имела решения. Но он решил ее по-своему, простившись с жизнью и передав дело тебе, потому что ты ближе стоишь к Будущему. В целом я не согласен с ним, но в выборе, буду надеяться, он не ошибся.

Когда они вышли на дорогу, тянущуюся вдоль берега мимо легких зданий, окруженных шелестящими деревьями, их встретил Эрик. Пес сидел в тени пальмы, и его морда с обвисшими ушами выражала почти человеческую скорбь.

— Подойди сюда, Эрик, — позвал Шанкар и, обращаясь к Бурри, сказал:

— Аштау не забыл и о нем. Он пожелал, чтобы Эрик провел остаток жизни с тобой. И еще: он завещал тебе свою единственную собственность — картину «Полнолуние»... Я улетаю в Индию, меня ждет там работа, и увидимся мы, наверное, не скоро.

Высокая прямая фигура Шанкара уже давно скрылась за зданиями, а Бурри все еще стоял у дороги...

Установка находилась глубоко под землей, в обширном помещении со сводчатым светящимся потолком. Великий Мозг представлял собой пять расположенных по кругу полушарий, каждое из которых имело в диаметре не менее десяти метров.

Бурри встретил сам Дамонт, элегантный, быстрый в движениях человек, со странно бледным лицом, которое в сочетании с ослепительно белой одеждой делало его похожим на жителя какого-то подземного бессолнечного мира.

— Бурри? — спросил он, стремительно останавливаясь перед ним. — По рекомендации и настоянию академика Аштау? Я — Дамонт. Надеюсь, ваше желание ознакомиться с проектом не является настолько основательным, что вы начнете разбирать наш Мозг?

Он кивнул на полушария, веки и кончики его губ слегка дрогнули. Это была обычная улыбка Дамонта.

— У вас их пять? — наугад спросил несколько озадаченный Бурри и подумал про себя, что вопрос довольно глупый, особенно в глазах такого человека как Дамонт.

— Нет, это одна установка, — объяснил Дамонт и, подведя его к одному из полушарий, терпеливо продолжал:

— Все заключается в том, что они, образно выражаясь, выращены в особом растворе, а это, как вы сами понимаете, в известной мере ограничивало размер получаемого тела. В принципе можно создать одно тело вместо пяти, но выдержать постоянный режим и состав среды в этом случае намного труднее. Во-вторых, у этого вещества весьма невысок предел прочности в период кристаллизации. При значительных размерах начинается разрушение его под действием собственной тяжести. Обратите внимание на структуру вещества.

Дамонт осторожно дотронулся до поверхности полушария. Оно напоминало мутное зернистое стекло или пористую, покрытую слизью, полупрозрачную шкуру какой-нибудь ископаемой рептилии.

— Сто миллиардов элементов-ячеек, соответствующих нейронам нашего мозга, — с гордостью сказал Дамонт. Лицо его по-прежнему оставалось бесстрастным, только слегка порозовело. — Во всей установке — пятьсот миллиардов. И при этом, обратите внимание, все они работают с равной эффективностью. Срок их действия практически вечен. Объем вмещаемой информации... Впрочем, судите сами: вся сумма человеческих знаний от палеолита до наших дней занимает едва одну треть Мозга.

Бурри был ошеломлен. Ничего более величественного, он это чувствовал, до этого создано не было.

— Но не подумайте, что перед вами просто хранилище знаний. О нет! Установка на основе анализа имеющихся в ее распоряжении сведений производит логические операции, то есть, попросту говоря, она мыслит, думает.

Голос Дамонта слегка дрогнул. Похоже было, что он сам потрясен своим детищем, не может еще до конца осмыслить его и привыкнуть к нему.

Бурри, как и каждому, приходилось встречаться с явлениями, за которыми он признавал их неоспоримое превосходство. Однажды в детстве он видел лебедей, и острое чувство сожаления от неимения у людей таких же белоснежных крыльев таилось в нем и доныне. Несмотря на свои геликоптеры, ионолеты и ракетоиды, человек так и не стал жителем прекрасной стихии — воздуха... Что-то подобное он испытывал при общении с Аштау. В том необозримом мире мысли, куда брал его с собой академик, Бурри приходилось часто просто наблюдать за стремительным полетом своего учителя на недосягаемой высоте. Сколько трудов и напряжения тратил Бурри для того, чтобы, если и не быть наравне со своим учителем, то хотя бы следовать за ним!

Но то, что происходило сейчас, не походило ни на что. Весь опыт, все достояние человечества — всего лишь одна треть установки! В этом было что-то унизительное, словно кто-то равнодушно и безжалостно доказал ничтожность человека, его ограниченность, несовершенство его природы. Так, наверно, чувствовал себя человек, который первым уверился, что Земля — не центр мироздания.

— Я понимаю, что вы ощущаете, — сказал Дамонт, выказывая неожиданную проницательность. — Мне это знакомо... Но если говорить о моральных аспектах, то разве одно то, что мозг создан людьми, не делает чести их уму?

И Дамонт, не дожидаясь ответа, жестом пригласил Бурри за собой.

В большой комнате, куда они прошли, Бурри бросилось в глаза обилие всевозможных приборов со множеством шкал. В огромном, во всю переднюю стену, экране горело пять четких вертикальных линий.

— Это показатели самочувствия каждой из пяти составляющих Мозга, — мельком взглянув на них, пояснил Дамонт. Не торопясь, Дамонт прошел к экрану и остановился, задумчиво опустив голову. Он стоял сейчас боком к Бурри и едва достигал четверти высоты экрана, свет которого заливал лицо и белую одежду ученого холодным изумрудным сиянием. Казалось, Дамонт стоит на дне гигантского аквариума, наполненного светящейся радиоактивной водой.

Если не считать приглушенного пения приборов, к которому ухо скоро привыкло, в просторном помещении стояла тягостная тишина. К тому же еще эта зеленая махина экрана, разрезанная тонкими вертикальными лучами...

— Ранкама мне сообщил, — неожиданно заговорил Дамонт, не меняя позы, — что вы представляете ту часть философии, которая именуется гносеологией. Если не ошибаюсь, по профессии вы — нейрофизиолог, как и Аштау?

— Да... но не совсем.

— Неважно. Я тоже не совсем нейрофизиолог. Я в большей степени химик.

Дамонт немного помолчал, а затем, расхаживая перед экраном, заговорил снова:

— Все члены Комиссии, кроме вас, уже готовы к обсуждению проекта. Вам остается еще испытать на себе действие Мозга.

Дамонт подошел к боковой стене и, открыв в ней незаметную дверцу, вынул прозрачный обруч. Когда он подошел ближе, Бурри разглядел внутри кольца синеватые дипирамидальные кристаллы, расположенные по всей окружности через равные интервалы.

— Пока мы пользуемся вот этой диадемой. Со временем, когда встанет вопрос о вовлечении в поле действия Мозга всего населения Земли, под кожей головы каждого человека будет помещена миниатюрная биоэлектрическая система, с помощью которой Великий Мозг и мозг каждого индивидуума составят единый, фантастически мощный мыслительный аппарат. Результаты многочисленных опытов вам уже известны. Хочу лишь добавить, что активной стороной, дающей начальный импульс и общее направление мысли, выступает во всех случаях — я это подчеркиваю — человеческий мозг... Итак, я оставляю вас наедине с Великим Мозгом, вернее — наедине с самим собой, потому что с момента, когда вы наденете диадему, Мозг станет частью вашей личности. Направление мысли выбирайте любое, которое покажется вам интересным.

Опустив веки, Дамонт улыбнулся уголками бледных губ и удалился.

Оставшись один, Бурри прошелся до экрана и обратно. Спину слегка холодило, в голове беспорядочно толпились какие-то мысли без конца и начала.

«Эх, Аштау бы сюда! — тоскливо подумал Бурри. — Аштау... Но потому-то он и умер, что увидел: Мозг несет неразрешимые противоречия. Но какие? Что увидел Аштау сквозь завесу времени?»

Бурри остановился и машинально покусал прозрачное кольцо диадемы. Глаза его лихорадочно блестели, в голове начинал оформляться вопрос, который он поставит сейчас перед Мозгом, и даже не перед Мозгом, а перед самим собой.

— Значит так: будущее, соответствующее логике Великого Мозга, — громко сказал Бурри, решительно надел диадему и, закрыв глаза, рухнул в кресло.

Вопреки ожиданию, ничего не произошло. Время шло и, кроме приглушенного шума приборов, который теперь уже не обладал прежней слитностью, все было как раньше, за исключением того, что Бурри теперь знал, вернее успел сосчитать, что шум издают четыреста восемнадцать счетчиков, преобразователей, синхронизаторов, кольцевых каскадных сцинтилляторов и электронных синапсоидов. Это было странное, непривычное ощущение, которое воспринималось как должное. Чем-то все это напоминало множество доступных, на расстоянии вытянутой руки, дверей. Стоило дотронуться до любой из них, как оттуда (Бурри это знал) вырвется поток сведений о любом из этих приборов — принцип устройства, назначение, характеристики материалов, из которых они сделаны. Из интереса Бурри приоткрыл одну из этих дверей и через мгновение уже знал все о синапсоиде, он его разобрал, собрал, сломал, отремонтировал и даже рассчитал новую, более совершенную схему аналогичного прибора. Это было чем-то мимолетным, попутным, так как Бурри ни на секунду не забывал, что у него сейчас другая задача.

Он открыл глаза и поднялся. Чувство уверенности не проходило. Сейчас он знал необходимое усилие и величину каждого движения своего странно послушного тела. Бурри мог вытащить свой карманный диктофон, швырнуть его, не глядя, за спину и наверняка сказать, куда он попадет, в каком положении упадет на пол и какие при этом получит повреждения.

— Итак, приступим, — сказал себе Бурри, опускаясь в кресло и закрывая глаза.

Вся необъятная мощь Великого Мозга по приказу Бурри приступила к исследованию Будущего...

Комиссия собралась в большой овально вытянутой комнате с прозрачным куполом вместо потолка и стен. Вокруг длинного стола сидели сосредоточенные члены Комиссии. Вместе с Бурри их было сто один человек, специалистов в самых различных областях человеческой деятельности. В основном это были люди среднего и преклонного возраста, но выглядели они все очень молодо. Даже Бурри, с его двадцатью четырьмя годами, бывший бесспорно намного моложе самого молодого из них, разительно среди них не выделялся.

Несколько минут, в течение которых Бурри, выложив, как и все, на стол перед собой плоскую белую коробочку диктофона, осторожно изучал остальных членов Комиссии, стояла выжидательная тишина.

Потом в конце стола встал невысокий темноволосый мужчина — академик Ранкама.

— Первый этап нашей работы, — сказал он, отодвинул кресло и, неторопясь, пошел вокруг стола, — в общем закончен. Следующий этап — обдумывание. Это значит, что в течение месяца — полагаю, нам хватит? — каждый из нас должен сделать соответствующие выводы. Каждый из нас облечен правом доступа к Великому Мозгу и ко всему, что с ним связано, в любое время; мы вправе потребовать постановки любого разумного эксперимента с Великим Мозгом; мы можем и обязаны ознакомить с материалами возможно более широкий круг людей, узнать их мнение и донести до сведения Комиссии любое оригинальное мнение, представляющее интерес. Замечу, что основным мотивом в нашей работе должен являться скепсис, изыскивание контрдоводов, так как само существование Великого Мозга уже является более чем достаточным аргументом в его пользу.

— Какой уж тут скепсис! — вполголоса заметил сидевший напротив Бурри сухощавый брюнет. — Я вчера с помощью Мозга за двадцать минут разрешил, правда, в общем виде, теорию неоднородно-вихревых полей вблизи кратных звездных систем. Это два года работы всей нашей группы!

Ранкама осторожно улыбнулся.

— Еще раз повторяю: достоинства Великого Мозга очевидны, но Комиссии создана не для того, чтобы петь ему дифирамбы, а чтобы выявить его слабые, если хотите, отрицательные стороны. В любом явлении, как мы знаем, заложены противоположные качества, мы же пока видим в Мозге одно положительное, а это значит — не все.

— Вы сказали, мы можем требовать проведения любого разумного эксперимента? — раздался брюзгливый голос в конце стола. Спрашивал полный лысый человек, все время сохранявший на лице равнодушно-недовольное выражение, словно его притащили сюда против воли, оторвав от крайне важного дела.

Ранкама оживился, кивнул и с нескрываемым интересом посмотрел на лысого. Тот внушительно помолчал, что-то обдумывая, потом сложил на животе руки и посмотрел в потолок.

— В материалах Дамонта я этого не нашел... Но что, если... м-м... ввести в это... как его... поле Мозга... животное? Что по этому поводу думают уважаемые члены Комиссии? — он остро, лукаво посмотрел на Ранкаму и окинул коротким взглядом сидящих за столом. Оказалось, что лысый не такой уж равнодушный флегматик и брюзга, глаза его обнаруживали пронзительный ум. За столом стало тихо. Казалось, от неожиданности замерли не только уважаемые члены Комиссии, но и их белые диктофоны.

Ранкама поднял брови.

— Теоретически работу Мозга инициирует человеческая мысль. Но это теоретически.

— Совершенно верно, — согласился лысый, — но Мозг-то существует не теоретически! И вообще этих теоретических расчетов, с позволения сказать, алгоритмов, стало до безобразия много. Бесконечно моделируем, строим электронных кошек, математических обезьян, физиологические и биологические синтез-системы...

— Архаизм! — сказала женщина с одинокой серебряной прядью в красиво уложенных волосах. Ее длинные пальцы нервно постукивали по столу. — Возврат к эпохе разрезания лягушек. Мысль интересная, но...

— Я понимаю вас: хоть и верно, но неправильно, так? — Лысый благодушно улыбнулся, оперся щекой на руку и закрыл глаза.

— Как видите, идеи уже имеются, — сказал Ранкама, возвращаясь на место.

— Итак, — он встал в конце стола и торжественно-официально объявил: — Приступаем к работе, товарищи! Желаю всем успехов.

Экстренная медицинская помощь Земли была образована около полувека назад, сразу после открытия Среды Хамида, названной так по имени ее создателя. Состояние клинической смерти организма, помещенного в желеобразную массу Среды Хамида, продлялось до десяти часов. Вся земля была разделена на двенадцать зон, в каждой из них имелась огромная клиника, оснащенная уникальным оборудованием для оживления и располагавшая целым флотом ракетоидов, вылетавших по первому тревожному сигналу с контейнером Среды на борту.

Длинные корпуса клиники были расположены недалеко от воздушного вокзала, с которого Бурри месяц назад вылетал в Грампиану. Здесь же, через несколько аллей, стояли легкие коттеджи летающих врачей — коллег Лидии и Фарга.

Девушки не оказалось дома.

— Улетела на вызов, — сообщил у входа диктофон голосом Лидии и, помолчав, добавил, — если это ты, Бурри, то жди меня здесь или у Фарга.

Фарг был у себя. Голый по пояс, он лежал в шезлонге и слушал музыку. Левая рука его была забинтована от плеча до кисти.

— О, Бурри! — воскликнул он. — Ты отсутствовал возмутительно долго, а ведь тебя ждет Эрик, жду я, не говоря уже о Лидии, которая ждет, как Эрик и я, вместе взятые.

Из-за шезлонга появился сенбернар. Он неторопливой рысцой с достоинством подбежал к Бурри, встал на задние лапы и тяжело оперся передними ему в грудь.

— Старые соратники обнимаются и целуются, — прокомментировал Фарг. — Хоть я и рад Эрику, но с твоей стороны это предательство, Бурри. Лилия приводит его ко мне и объясняет, что ты безмерно занят, а она летит на Азорские острова. Безработный Фарг как нельзя лучше подходит для роли собачьего смотрителя! Эрик, друг мой, укуси дядю за ножку, — посоветовал он ласковым голосом.

— Что у тебя с рукой? — спросил Бурри, опускаясь в шезлонг напротив Фарга. Эрик тотчас подошел к нему, положил на колени голову и закрыл глаза.

Фарг задумчиво посмотрел на Бурри, прислушиваясь к музыке, и предостерегающе поднял палец. Стереофонический воспроизводитель наполнял комнату неистовой печалью, рыдающей скрипичной вьюгой.

«Что это? — думал Бурри. — Печаль огромных серых равнин с белыми лентами дорог, дикая радость бесцельной свободы?..»

Музыка медленно погасла. Фарг вздохнул, протянул руку и щелкнул выключателем.

— Цыганские напевы, — сказал он. — Сарасате. Старинная вещь. Умели чувствовать наши предки!

— Я спрашиваю, что у тебя с рукой.

— Ах, с рукой. Зажги, пожалуйста, свет! Понимаешь, позавчера я опять летал в Гренландию к гляциологам. Неожиданно произошел взрыв, и один из них угодил под ледяные осколки. Тяжелейшее состояние — повреждение мозга, перелом позвоночника, словом — клиническая смерть... Предупреждают: внизу сплошное ледяное поле. Представляешь, что такое становиться на огонь при посадке, когда под тобой лед! Кругом пар, ничего не видно... Сесть сел, но ракетоид стоит неустойчиво, оседает. Под дюзами шипит, клокочет, ракетоид в кипящей воде, вокруг озеро, сквозь туман видно, как суетятся расплывчатые фигуры. Выбрасываю стрелу-кронштейн, начинаю спускать контейнер со Средой — и он падает в воду! Люди стараются подцепить — да куда там. Кошмар! И тут мне пришла мысль наклонить ракетоид — стрела тогда окажется как раз над кромкой. А люк не закрыл — забыл в спешке. Снизу ударил столб раскаленного пара и краем задел мне левую руку. Хорошо, вовремя закрыл люк, а то бы и лицо обожгло. Контейнер благополучно опустился на берег, гляциологи сами уложили пострадавшего в Среду.

— Что с ним сейчас?

Фраг медленно встал и, подойдя к распахнутому окну, стал молча глядеть в сад. Левое плечо его было неестественно вздернуто, а правое — усталое, повисшее. В серых сумерках неподвижный сад казался плоским, вырезанным из дырявой жести, сквозь которую просвечивают редкие огни.

«Нелепо! — подумал Бурри. — Сколько было этих страшных нелепостей и сколько их еще будет... А ведь все это можно предвидеть и предотвратить. Любое трагическое стечение обстоятельств следует каким-то законам, представляет собой ряд последовательных событий. Теория вероятности, математическое ожидание, оптимальный вариант и... Великий Мозг!»

— Этого могло не быть, — сказал Бурри, подходя и становясь рядом с Фаргом.

Фарг искоса взглянул на него и промолчал.

— Этого могло не быть, — упрямо повторил Бурри и добавил: — И не будет!

Где-то возник гул и, нарастая, охватил все небо.

— Лидия прилетела, — сказал Фарг. — Ты имеешь в виду проект Единого Поля Разума?

— Да.

— Расскажи о нем подробнее, — попросил Фарг.

— Хорошо. Только пойдем встречать Лидию, я расскажу тебе по пути.

Морщась, Фарг надел с помощью Бурри просторную белую рубашку, и вместе с Эриком они вышли на улицу.

Вечер был теплый. За далеким неровным горизонтом тихо тлела заря. Хрупкая тишина таилась среди деревьев, временами болезненно вздрагивая от громовых звуков близкого аэродрома.

Шаги замедлялись сами собой, невольно хотелось говорить вполголоса, почти шепотом. Фарг здоровой рукой отводил нависающие над узкой аллеей ветки и коротко кивал, когда Бурри на минуту умолкал.

Так они дошли до знакомого дома с горящей эмблемой Помощи и присели на скамью. Отсюда было видно, как за толстыми стеклами внутри здания двигаются неясные белые фигуры и светятся расплывчатые пятна экранов.

— Да, грандиозная проблема, — покачав головой, сказал Фарг. — Все аспекты трудно представить даже приблизительно... Единственно возможный путь — метод проб и ошибок, если... если только ошибки эти исправимы. А ведь может получиться, как с этим парнем из Гренландии. Ну кто мог подумать, что при определенных условиях лед может взрываться!

Бурри прижал к себе теплую собачью голову и закрыл глаза.

«Вот оно, — подумал он. — То самое распутье, на котором остановился Аштау, маленький отрезок бесконечно длинной дороги, что зовется Историей Человечества, но сколь многое изменится после него! Первый камень, поднятый с земли обезьяноподобным существом, первый костер, обогревший косматые тела, открытие металла, электричества и атомной энергии... Но все имело оборотную сторону. Камень не только помогал добывать пищу, но и мог разбить тебе голову, пламя не только обогревало жилища, но и обращало их в пепел, история металла — это история войн, а число погибших от электричества или с его помощью вряд ли поддастся учету. Цена, уплачиваемая человеком за могущество, все время растет, и уже в середине XX века, после ужасов исторической Хиросимы, многие могли спросить: «А стоит ли обретаемое теряемого?», если бы не понимали, что открытия не поддаются закрытию и неизбежны в урочный час, как восход солнца. И вот — Великий Мозг... Прав был Ранкама, когда говорил, что мы видим в Мозге не все. Фарг тоже это понимает, но где же то, чего нужно остерегаться?»

— Впрочем, люди, занимающиеся Великим Мозгом, думают о последствиях и предвидят их лучше, чем мы, — сказал Фарг.

«Он еще не знает, что я член Комиссии, — подумал Бурри, — один из тех мудрых людей, что «предвидят последствия...»

Эрик начал с тихим повизгиванием вырываться из объятий Бурри, освободился и спрыгнул на землю. Бурри открыл глаза. По дорожке быстро приближалась белая фигура, и навстречу ей спешил Эрик.

— Добрый вечер, Эрик! — послышался знакомый голос. — А кто еще с тобой? О, явился наш мученик науки! Фарг, ты сказал ему все, что мы о нем думаем?

— Он догадывается об этом сам, — сказал, поднимаясь, Фарг. — Что там было, Лидия?

— Потерпели аварию двое подводников. Но все хорошо, оба будут жить. Ты уже окончил свою работу? — спросила она, поворачиваясь к Бурри.

— Нет, но она не требует теперь непременного присутствия. А сейчас я отдыхаю.

— Вот и отлично. Я тоже хочу отдыхать, — весело сказала Лидия. — Поедемте в парк, там и поужинаем.

В парке было людно и весело. На берегу большого искусственного озера играли в волейбол светящимся мячом. Неподалеку взлетали подброшенные катапультой стройные тела и, перевернувшись в воздухе, летели в воду. Bода опалово светилась от растворенного в ней флюорента.

— Любимое развлечение Фарга, — сказала Лидия, провожая глазами фигуру очередного ныряльщика, который, сведя над головой руки, без всплеска ушел в воду. — Он всегда просит забрасывать его на максимальную высоту. А ты, Бурри, прыгаешь?

— Не пробовал.

— А просто с вышки?

— Знаете, как-то все не приходилось, — смущенно объяснил Бурри. Он чувствовал, что у него начинают гореть уши

— Эх ты, затворник-летописец!

Метрах в десяти от берега зашумела вода, появились три темные фигуры. Приблизившись, они превратились в стройных девушек в чешуйчатых купальных костюмах, сняли маски и, шлепая ластами, неторопясь, прошли мимо.

В центре озера в глубине что-то слабо светилось, словно матовый шар.

— На дне горят прожектора, — объяснил Фарг. — Там есть подводный зал для танцев с прозрачными стенами. Очень красиво! Мы могли бы отправиться туда, но вот рука у меня...

— Не стоит, — сказал Лидия и осторожно взяла Фарга под руку. — Разве нам плохо ходить по земле? Пойдемте в «Старый Век», там всегда так уютно...

Было трудно угадать, стиль какой эпохи стремились воссоздать во внутреннем оформлении «Старого века». Столы и кресла были пластиковые, но на столах горели светильники в форме восковых свеч, которых никто из посещающих «Старый Век», конечно, никогда не видел. Светящийся пол был из того же универсального пластика, но вдоль стен стояли металлические фигуры рыцарей в доспехах; некоторые частенько принимали их за странной формы космические скафандры.

— Бурри, ты будешь есть черепаховый суп? — Лидия уселась под тускло мерцающими латами. Прямо над головой у нее возвышалась металлическая рука, сжимающая копье: — У Фарга я не спрашиваю, он ест все. И, знаете, еще что: давайте выпьем вина! Бурри, ты пил когда-нибудь вино?

— Очень давно, еще с Аштау.

— Синтез-черепаха, — сказал Фарг. — А вино не синтез?

— Нет, вино не синтез, — сказал Лидия, повернулась и покрутила диски на панели робота-офинианта.

За соседним столом, под рыцарем, держащим меч вверх острием, сидели три молодых человека. Они яростно спорили приглушенными голосами, а время от времени начинали трещать портативным вычислителем.

— Тоже мученики науки! — сказала, покосившись на них, Лидия. — Что там у вас получается с Великим Мозгом, Бурри?

— Он как раз сегодня рассказывал мне об этом, — заметил Фарг и постукал пальцем по латам рыцаря. Латы глухо загудели. — Он превосходно осведомлен о Великом Мозге.

— Дело в том, что я член Комиссии, — сказал Бурри.

Лидия и Фарг враз посмотрели на него с удивлением и интересом.

— Ты видел Великий Мозг? — спросила Лидия.

— Видел и задавал ему вопрос.

— Вопрос?.. Впрочем, вот и наш заказ, — Фарг повернулся навстречу роботу-официанту.

— Какой вопрос ты задавал Великому Мозгу? — спросил Фарг, ставя на стол тарелки с черепаховым супом. Тарелки дымились, от них исходил аппетитный запах, и Бурри почувствовал, что он основательно проголодался.

— Я спросил, как он представляет себе будущее человечества, — сказал Бурри, наблюдая, как Лидия разливает вино в узкие сверкающие бокалы.

— Ну и как Великий Мозг мыслит будущее? — спросил Фарг, беря бокал за тонкую длинную ножку и разглядывая на свет. Внутри бокала искрилась крохотная желтая звездочка.

— За будущее! — сказала Лидия, торжественно поднимая бокал. — За лучезарное будущее человечества.

— Откровенно говоря, оно показалось мне довольно скучным, — смущенно признался Бурри и сразу поспешил добавить: — Но это чисто субъективное мнение.

— Как так? — удивилась Лидия и даже поставила бокал. — Жизнь должна становиться разумнее и красивее.

— Красота — понятие относительное, — веско сказал Фарг и отхлебнул из бокала. — То, что красиво и разумно для тебя, может показаться грядущим поколениям безобразным и неумным.

Соседи самозабвенно трещали вычислителем.

— ...Вкусы воспитываются, — вещал Фарг, помахивая ложкой. — Они зависят от уровня материальной культуры общества, следовательно, и эстетические восприятия зависят от этого же.

— Считаем ли мы прекрасным «Давида» Микеланджело? — спросила Лидия.

— Бесспорно, но современные художники... — оживился Фарг.

— А «Голубые ели» Морависа? — неожиданно спросил Бурри. — А то утро — помнишь? — когда мы с тобой познакомились?

— Это как раз доказывает... — начал Фарг, но Бурри уже не слушал его.

— Так вот: ничего этого не будет. Ни рек, ни озер, ни травы, ни лесов, даже океанов не будет.

Фарг удивленно откинулся в кресле, Лидия пожала плечами.

— Ни чего не понимаю. Великий Мозг предсказывает гибель планеты?

— Совсем нет. Великий Мозг предлагает усовершенствовать планету с целью увеличения энергетического потенциала человечества в тысячи раз.

Краешком глаза Бурри отметил, что соседи, оставив свой вычислитель, прислушиваются к их разговору.

— С точки зрения Великого Мозга, усвоение солнечной энергии на основе фотосинтеза в растениях при КПД менее одного процента — безумие. Вся растительность, покрывающая Землю, от мхов до гигантских эвкалиптов, — это зеленое безумие планетарного масштаба. С помощью гидроэлектростанций и пищевых продуктов человек улавливает крохи того огромного потока энергии, что ежесекундно изливается на Землю. Начав с этого, Великий Мозг развернул передо мной безукоризненно убедительную картину планеты, которая идеально приспособлена для улавливания почти всей падающей на нее солнечной энергии. В этом мире не существует ни растений, ни животных. Пища, не отличающаяся от естественной и даже превосходящая ее, производится синтетическим путем из углерода, водорода, азота и кислорода. Я не знаток синтетической химии, но Великий Мозг считает, что уже через несколько лет можно синтезировать живого мамонта, если в нем появится необходимость. Освободившаяся от растительности суша будет покрыта сплошным ковром саморазмножающихся фотоэлектрических элементов, которые перерабатывают солнечный свет непосредственно в электроэнергию. Но это только начало. К значительным потерям энергии приводят облака. По мнению Великого Мозга, воду океанов и морей во избежание испарения и образования облаков можно будет со временем перевести в твердое состояние, своеобразный лед, существующий при температурах в двадцать-тридцать градусов выше нуля...

Соседи передвинули кресла и уселись рядом. Фарг растерянно качал головой, а Лидия, вся уйдя в глубину большого кресла, смотрела на Бурри глазами, в которых застыло выражение беспомощного ужаса.

— Он был безупречно логичен, — обращаясь к Лидии, сказал Бурри, чувствуя, что она острее всех воспринимает его слова. — Он ссылался на весь опыт человечества, цитировал произведения ученых, философов и писателей, приводил математические выкладки...

Помолчав, он продолжал:

— Вся планета на высоте нескольких сот метров окружается прозрачной высокопрочной оболочкой, под которой будут поддерживаться постоянные давление, состав, влажность и температура воздуха. Вся Земля превратится в единый дом, отпадет надобность в строительстве жилищ. Легкие пластиковые щиты — вот и все, что будет нужно.

— М-да, — сказал Фарг. — Даже не знаешь, что и подумать...

— Это что, вполне серьезно? — спросил сосед, придвигаясь еще ближе.

— Не знаю, — сдержанно сказал Бурри, — но в материалах Дамонта ничего не говорится о чувстве юмора у Великого Мозга.

— Для шуток тема неподходящая, — резко сказала Лидия, покусывая губы. — Но какой ужасный мир, сплошной желудок для поглощения энергии!

— Да, — сказал сосед задумчиво, — издержки значительные. Особенно остро они будут ощущаться в первое время.

— Издержки?! — задохнулась Лидия. — Уничтожить все живое на Земле — это, по-вашему, издержки?

— Жертва, если хотите, но зато какие возможности открываются перед наукой! Энергия в любом количестве! Постановка всех мыслимых экспериментов! Развитие познания получит такую могучую опору, что человек станет явлением космического масштаба. Это же величайшая техническая революция, и она, не сомневаюсь, повлечет за собой каскад новых открытий. А для отдельных любителей доброй старой земной природы можно будет — вы же слышали, что Великий Мозг думает о перспективах синтетической химии — в любой момент синтезировать березовую рощу, домашнюю кошку или гладиолус — что вам больше по вкусу. — Сосед торжествующе рассмеялся и повернулся к Бурри:

— Насколько я понял, вы — член Комиссии по проблеме Единого Поля? Я — Артур Храмов, физик.

— Об этом мы догадались, — проворчал Фарг.

— Бурри, Мстислав, — представился Бурри.

— Так вот, Бурри, вы, конечно, лучше осведомлены о Великом Мозге, но мне кажется, что сомнений тут не должно быть. Почему? — спросите вы.

— Спросим, — вполголоса сказала Лидия и зябко повела плечами.

— Отвечаю: хотя бы потому, что я, — да и никто, видимо, — не видит, что говорило бы против принятия Проекта Единого Поля. Умственные способности человека будут усилены в десятки и сотни раз. И это возможно уже сейчас, а те ужасы, что так напугали... виноват, как ваше имя?

— Лидия.

— ...что так напугали Лидию, предвидятся еще только в далекой перспективе. К тому же, то, что нам изложил Бурри, это — голый скелет, и то неполный. Действительность же, я уверен, будет далеко не так ужасна. Эстетические потребности человека являются, так сказать, априорными, изначальными, и нет никаких признаков, что им грозит исчезновение.

— Вы забываете, что между человеком и Великим Мозгом существует обратная связь, — возразил Бурри. — И не исключено, что Великий Мозг своим воздействием может вызвать изменение психики человека.

— Ну, это можно как-то... э-э... предусмотреть, предотвратить, — без особого интереса возразил Храмов и посмотрел на часы. Этот аспект проблемы его явно не волновал.

— Простите, но мы должны вас покинуть, — сказал он, вставая. — Я обязательно постараюсь побывать на заседании Комиссии. До свиданья!

Провожая глазами быстро идущих к выходу физиков, Фарг сказал, грустно покачивая головой:

— Да-а, нелепо, но я уже не раз замечал, что наука, ставшая единственной страстью, наносит непоправимый ущерб духовному. Как это он выразился?.. Постановка всех мыслимых экспериментов! Вот его идеал и смысл жизни. Впрочем, равновесие разума и чувств вряд ли достижимо у отдельной личности. Но для человечества в целом это должно быть обязательным условием, и вот с этим у нас в последнее время не совсем благополучно. Вы не задавались вопросом, почему у нас так мало по-настоящему крупных поэтов, писателей, музыкантов, художников?

— Бурри, — вдруг встрепенулась Лидия, — почему бы тебе не поговорить с Морависом? Я думаю, мнение величайшего из современных художников было бы интересно Комиссии.

— Это было бы замечательно, но если все, кого одолевают сомнения, начнут приезжать к нему, когда же он будет работать?

— У тебя особый случай, Бурри, — сказал уверенно Фарг. — Разве Моравису все равно, останется ли Земля зеленой планетой или превратится в сплошной фотоэлектрический приемник?

Лидия поднялась.

— Пойдемте, — сказала она, — я сегодня что-то устала.

— Да, налицо явное нарушение режима, предписанного Инструкцией. Ведь ты сегодня летала, как я забыл об этом! — сокрушенно пожал плечами Фарг.

Проходя мимо опалового озера, Бурри сказал:

— Если вы не возражаете, я возьму Эрика с собой.

— Зачем? — спросила Лидия.

— Он должен помочь нам в работе с Мозгом.

— Неужели члены Комиссии сами не могут справиться? — ехидно спросил Фарг, открывая дверцу машины. Лидия невесело рассмеялась и заняла место за ручкой управления.

Бурри промолчал и осторожно опустился рядом с Фаргом, стараясь не задеть его больную руку.

Машина мягко тронулась с места и, быстро набирая скорость, вынеслась на широкую магистраль со слабо светящимся покрытием.

Храмов и Бурри стояли на краю огромной равнины. Синевато-зеленая трава колыхалась под порывами ветра, по ней бежали длинные торопливые волны, как по неглубокому озеру. Храмов беспокойно расхаживал и иногда, останавливаясь, напряженно вглядывался вдаль. Позади него стоял хмурый Бурри и смотрел себе под ноги. За спиной у них была березовая роща, зеленая, с ослепительно белыми стволами деревьев.

Вдруг Храмов оживился. Издали, от горизонта, занимая всю видимую ширь, тяжело катился черный поток. Лихорадочными порывами заметался по степи ветер, в воздухе носились сухие листья, кричали птицы.

— Вот оно! — тыча пальцем в горизонт, восклицал Храмов. — Вот оно, торжество разума и логики, конец извечного хаоса!

Равнина исчезала под черным искрящимся покровом. Вот уже стало видно, что это бархатисто-угольная масса с множеством сверкающих антрацитовым блеском пузырьков. Она несла с собой беспросветную тишину.

Степь умирала, беспорядочно трепеща своими травами, кровоточа алыми скоплениями цветов, обреченно крича голосами птиц и животных.

— Саморазмножающиеся фотоэлектрические элементы! — торжествующе кричал Храмов. — Это океан энергии, бездна экспериментов!

В возбуждении он топал ногами, хватал Бурри за рукав.

— Поздравляю, коллега, ваш Великий Мозг — гений!

Черный покров наступал беззвучно и безостановочно. Вот он уже охватил рощу, и деревья стали осыпаться, белые стволы как будто обуглились, и голые ветви тоскливо взывали к небу, словно костлявые вскинутые руки...

Проснувшись, Лидия долго лежала, все еще ощущая беспомощный ужас. Было еще рано. Сквозь полупрозрачную стену лился мягкий серый свет. Мимо дома неторопливо прошли соседи, дед с внуком. Оба они работали в клинике, оба были хирургами. Гравий сухо поскрипывал под их ногами, ясно были слышны их негромкие голоса. Они возвращались после ночного дежурства.

— ...не станет отрицать значения врачебной интуиции даже сейчас, когда диагностическая аппаратура почти достигла совершенства. В доказательство приведу один пример из собственной практики... — поучающе говорил дед.

Даже не видя их, Лидия ясно представила, как внук смотрит влюбленными глазами на своего знаменитого деда и жадно ловит каждое слово. Голоса затихли.

Хоть это было нелепо, Лидия никак не могла отделаться от чувства, что откуда-то, из глухих уголков планеты, уже начинается наступление на безрассудно расточительную Землю...

Встающие рано — живут долго, вспомнила она слова своего школьного учителя и решительно спрыгнула с кровати.

Искупавшись в бассейне в саду за домом, она собралась в клинику, но вспомнила, что начатая совместно с Фаргом работа находится сейчас как раз в такой стадии, когда одной там делать нечего, а Фарга излишне заботливое руководство не допустит к работе еще дня три, не меньше.

Перед домом появилась серая скоростная машина с высоким гребнем стабилизатора. Она затормозила так резко, что послышался пронзительный визг, а из-под колес веером брызнул гравий. В этом было что-то необычное.

Лидия сбежала по пружинящему пандусу и увидела под прозрачным фонарем машины Бурри. У него было измученное бледное лицо и синие круги под глазами. Он сидел, привалившись плечом к дверце, бессильно уронив руки, и смотрел на Лидию, словно не узнавая ее.

— Что случилось? — спросила она, невольно замедляя шаги.

Бурри молча кивнул на заднее сиденье, открыл фонарь и, устало согнувшись, вылез из кабины.

На заднем сиденье лежал неподвижный Эрик. Голова его была неестественно завернута назад, а большое мягкое ухо откинуто, словно пес к чему-то внимательно прислушивался.

— Что с ним? — шепотом спросила Лидия.

— Мы ввели его в поле Великого Мозга. Никто не ожидал, что так может получиться, даже Дамонт... Он погиб через две минуты — распад мозговой ткани. Спасти было невозможно. Дамонт считает, что это защитная реакция Великого Мозга от вмешательства хаотических ассоциаций, но пока никто ничего не знает.

— А почему ты увез его оттуда? Он наверно нужен там.

— Нет. Все анализы уже сделаны. Сегодня ночью никто из Комиссии не спал, съехалась почти вся Афро-Европейская группа.

— Я ожидала чего-то подобного. — Лидия бессильно привалилась к машине.

— Я решил ехать к Моравису. — Бурри с треском раскрыл замок куртки, снял ее и бросил в машину. — Он сейчас в предгорьях Алтая. Ты можешь поехать со мной?

— Да, могу. Но сейчас нам нужно увидеть Фарга. — Лидия решительно села за управление и, обернувшись, посмотрела на Эрика. Сенбернар даже в смерти сохранял свою обычную невозмутимость. Его толстые лапы покойно лежали на светло-серой бархатистой обивке сиденья. Судорожно глотнув, Лидия отвернулась и, развернув машину почти на месте, так резко бросила ее вперед, что Бурри вспомнил старт ракетоида.

Фарг сидел на крыше своего дома, свесив вниз босые ноги, и громко переговаривался с кем-то, скрытым в кустах у соседнего дома. Ему мешал стереовизор, включенный почти на полную мощность.

— Что? — кричал Фарг. — Громче, не слышу... Да нет же, я смотрю на эти веши реально, но все-таки Уинсток меня не убедил.

Увидев Лидию и Бурри, он мягко спрыгнул с крыши и, торопливо поздоровавшись, заговорил, обращаясь к Лидии: — Уинсток опубликовал вчера статью, где он по-прежнему настаивает, что мы исходим из неверных предпосылок. Он считает, что самовосстановление утраченных органов возможно только у достаточно примитивных организмов. Каково, а?

Вместо ответа Лидия показала в сторону машины и устало опустилась на траву.

Фарг вопросительно посмотрел на Бурри и, подойдя, заглянул в машину.

— Как это произошло? — спросил он, выпрямляясь. В глазах его была боль. — Что ты сделал с ним, Бурри?

Лидия сидела, обхватив колени руками, и внимательно наблюдала, как взбирается вверх по стеблю желтого цветка глянцевитая божья коровка. По-осеннему синее небо было безоблачно. Ленивый теплый ветерок позднего утра приятно ласкал кожу, кругом царили тишина и предполуденный покой. И тем более диким и нелепым представлялось то, о чем рассказывал сейчас Бурри.

— Его нельзя было спасти? — хмуро спросил Фарг.

Бурри отрицательно помотал головой.

— Странная штука, этот ваш Мозг! Мне кажется, что даже Дамонт, несмотря на свою бесспорную гениальность, еще не знает, что он создал. Ты говоришь, он даже теоретически не допускал такой возможности?

— Да. Для инициирования деятельности Мозга необходим человеческий уровень мышления. Дамонт и сейчас настаивает на этом, но факт налицо: Мозг в течение полутора-двух минут контактировал с мозгом Эрика и полностью разрушил его.

— Фарг, мы решили съездить к Моравису. Ты поедешь с нами? — неожиданно спросила Лидия.

— Когда?

Лидия вопросительно посмотрела на Бурри.

— Что? Ах, к Моравису... — Бурри встрепенулся, посмотрел на Лидию, потом на Фарга. — Сегодня, сейчас же. Но сначала нужно предать Эрика земле. Мне почему-то кажется, что он обязательно должен лежать в земле, где-нибудь за городом.

— На Сосновом Мысу, — вполголоса сказала Лидия, глядя в сторону.

— Подождите, я оденусь, — Фарг торопливо пошел к дому. При его приближении стереовизор снова включился. Через большие распахнутые окна было видно, как молодой белокурый диктор, сдержанно жестикулируя, ведет передачу «Всемирных новостей».

— ...Впервые после долгого перерыва творческим коллективом Афинского театра осуществлена постановка трагедии древнегреческого драматурга Эсхила «Прикованный Прометей». С подробным рассмотрением тех средств и приемов, которые были применены при этом главным режиссером театра Костанди, выступит театральный критик Эверс в восемнадцать часов по гринвичскому времени.

— Только что получено сообщение о том, что в результате двухлетних комплексных исследований на Юпитере ученые пришли к единодушному выводу...

Выйдя из дому, Фарг снял с паукообразного садового робота один из рабочих манипуляторов — полутораметровую членистую палку с тремя широкими зубцами на конце. Он сел на заднее сиденье рядом с Эриком, и Лидия рывком тронула машину с места.

Голубоватая лента пустынного шоссе, почти не изгибаясь, уходила к далекому горизонту. По сторонам тянулись невысокие холмы, покрытые выцветшей пожухлой травой. Изредка появлялись небольшие скопления деревьев с приютившимися в их тени небольшими белыми домиками.

Лидия вела машину сама, не включая автоводитель. За прозрачным пластиком фонаря глухо гудел уплотнившийся воздух, машина делала не менее двухсот километров в час. Вдали показалась темная полоса. Лидия сбросила скорость и, свернув с шоссе, въехала в лес. Запущенная, сильно поросшая дорога вывела на высокий берег, покрытый гигантскими, поразительно прямыми соснами. Все вышли из машины и подошли к самому обрыву. Полноводная река, огибая Сосновый мыс, делала здесь плавную излучину и, лениво петляя, уходила на север. Над самой серединой реки, оставляя за собой быстро исчезающий след, шел серебристый аэроход, похожий издали на большую овальную каплю ртути.

— Кажется, в таких местах любили покоиться наши предки, — задумчиво сказал Фарг. — Покосившийся деревянный крест и величественный вид, открывающийся от него...

— Мыс очень красив с реки, — вполголоса сказала Лидия. — Я всегда любуюсь им, когда пролетаю на аэроходе.

Бурри повернулся и пошел к машине. Слабо раскачиваясь, шумели над головой сосны, под ногами потрескивали сухие взъерошенные шишки и сияющая лучистыми бликами машина выглядела здесь странно и чуждо. Бурри вынул из машины манипулятор и начал торопливо рыть яму. Подошли Фарг с Лидией и молча остановились рядом.

Земля была мягкая, не очень влажная, и скоро Бурри углубился почти до пояса.

— Хватит, — сказала Лидия, нарушая тягостное молчание.

Бурри кивнул и, тяжело дыша, выбрался наверх.

Фарг вынес из машины сенбернара.

— Прощай, Эрик! — тихо сказал он и бережно опустил его в яму.

Покусывая губы, Лидия смотрела, как над могилой пса вырастает холмик еще влажной земли.

— Ну что ж, он жил не зря, — грустно сказал Фарг. — Благодаря ему, людям станет известна еще одна тайна Великого Мозга. И, кто знает, если бы не Эрик, может она досталась бы нам слишком дорогой ценой...

Почти всю переднюю стену салона рейсового стратоплана занимал экран стереовизора.

— ...мало только предсказывать землетрясения, — говорил резкий уверенный голос диктора. — Сейсмология уже сейчас вплотную подошла к проблеме их предупреждений. Давно известно, что землетрясения являются следствием перераспределения металлических компонентов в мантии под действием магнитного поля Земли. САБС, сверхглубинный автономный буровой снаряд, который вы видите на экране, занят монтажом экспериментальной установки, создающей вокруг себя в радиусе десяти километров искусственное магнитное поле...

Фарг повернулся к Бурри и, заметив, как он мельком взглянул на часы, усмехнулся:

— Стратоплан ведут автоматы по стандартной траектории, время рассчитано с точностью до секунды. — И, помолчав, добавил: — Я тоже в последнее время становлюсь беспокойным. Раньше проблема землетрясений вряд ли бы заинтересовала меня. Может быть, успех сейсмологов просто подхлестнул бы меня с еще большим рвением заниматься своим делом — и только...

— Чувство ответственности за деяния человечества в целом, — с бледной улыбкой заметила Лидия.

— Что-то подобное, — согласился Фарг. — История науки свидетельствует, что почти нет открытия, которое рано или поздно не касалось бы каждого. Нам всем должно быть небезразлично, если гляциологи ведут рискованные опыты с огромными массами льда в Гренландии, если Храмов приходит в восхищение от идеи будущего воцарения технической морали, если может оказаться так, что в один прекрасный день люди станут живыми манипуляторами Великого Мозга. И это — не все. Мы еще не знаем, что рождается в бесчисленных лабораториях от Земли до Юпитера, какие еще предложения сделают завтра человечеству исследователи, загипнотизированные силой собственных открытий. Людям пора покинуть тесный мир своих профессиональных интересов, пора выработать критерии оценки новых направлений работ с точки зрения человеческой морали.

— Анти-Храмов. Так сказать, Храмов наоборот, — с неожиданной горячностью сказала Лидия. — Ты не предлагаешь, случайно, вообще отказаться от исследований? Вот мы, например, работаем над проблемой регенерации органов человека. Благородное направление с точки зрения человеческой морали? Безусловно. А теперь представь себе, что эта проблема уже решена, что мы уже научились восстанавливать все — от пальца до головы. Моральным ли будет в этом случае восстановление человека, если от него осталась одна рука? Или, допустим, желательно ли возвращение к жизни кого-то давно умершего по сохранившемуся кусочку ткани?

Бурри сидел, напряженно сцепив руки, полузакрыв глаза. Увлечение философией заставило его в свое время основательно изучить логику, и сейчас, отмечая ошибки в рассуждениях своих друзей, он видел, что подобные споры могут быть решены только жизнью, то есть в результате труда многих и многих людей. При последних словах Лидии он оживился.

— Истина, доведенная до абсурда, становится ложью. Это было сказано философом Дицгеном еще в девятнадцатом столетии, — негромко сообщил он и посмотрел на часы. Время полета уже истекало. И действительно, почти сразу ровное, постоянное и от этого уже не замечаемое шипенье начало переходить в басовитый гул. Стратоплан начинал торможение.

— Что ты имеешь в виду? — нахмурилась Лидия.

— Чтобы уравновесить весы, нужно на обеих чашах иметь равный груз, — коротко ответил Бурри и смущенно взглянул на Лидию, недовольный своим поучающим тоном.

— Казуистика! — буркнул Фарг. — Схоластика!

В небольшом, насквозь пронизанном солнцем здании вокзала они подошли к диспетчеру. Молодая круглолицая девушка, даже не дослушав пространных объяснений Фарга, сказала:

— Ах, к Моравису! Это нужно в колонию первобытных людей, шестьдесят километров по юго-восточному шоссе.

— Что, что? — не понял Фарг.

Девушка фыркнула.

— Это ребята с геофизической станции «Мантия» так себя называют. Моравис живет у них. Давно, уже с год.

— А они не каннибалы? — серьезно спросил Фарг.

— Что? — в свою очередь не поняла девушка.

— Так называлась одна из профессий первобытных людей, — любезно объяснил Фарг.

— Я же сказала, что они геофизики.

— Одно другому не мешает. Но все равно большое спасибо.

— Поезжайте на машине! — крикнула вдогонку девушка.

— Как бы не так! — проворчал Фарг. — Я тут заметил орнитоптерную станцию. Давно хотелось попробовать, что это такое.

Он вышел из вокзала первым и решительно зашагал к большому прозрачному навесу, под которым стояли широкие приземистые колпаки. Откуда-то появился сухощавый молодой человек в широкополой шляпе.

— Здравствуйте! — сказал он неожиданным при его телосложении густым басом. — Я техник-инструктор по орнитоптерам. Вам куда? В «Мантию»? Понятно. Завидую людям, у которых так много свободного времени, что они могут летать на орнитоптерах. Вам приходилось летать на них?

Инструктор откинул колпак и, почти без усилий подняв небольшой кольцеобразный механизм, вынес его из-под навеса.

— Это биомеханический аппарат, — пояснил он. — Пятнадцать километров в час, при попутном метре побольше. Что это в наше время, правильно?

Он повернул неприметный рычаг, и широкое наружное кольцо развернулось в два длинных эластичных крыла. Под ними оказались два пояса, которыми инструктор охватил верхнюю часть тела.

— Вот и все. Остальное сделают ваши биотоки. Соблюдайте осторожность при взлете и особенно при посадке. При взлете не нужно частить, взмахи должны быть плавными и широкими. Вот так.

Он оторвался от земли и, мягко помахивая упругими крыльями, повис на высоте двух метров.

— При посадке же, — поучал он с высоты, — взмахи делайте чаще и короче.

Крылья затрепетали и легко опустили техника-инструктора на землю.

Первым опробовать крылья взялся Фарг. Он с решительным и серьезным видом опоясался, вытянулся в струнку и, глубоко вздохнув, сделал взмах. Результат был неожиданный. Фарг взлетел на метр, опустился, снова взлетел, косо приземлился и ткнулся лицом в траву, путаясь в лихорадочно извивающихся крыльях.

Инструктор огорченно сдвинул на затылок шляпу и бросился поднимать Фарга. Бурри с Лидией хохотали.

— Ничего, ничего, — повторял молодой человек. — Все проще простого.

Действительно, все оказалось просто. Фарг полетел со второй попытки, уверенно сделал круг над навесом и довольно удачно приземлился.

— Смеетесь? — зловеще спросил он, снимая крылья. — Отлично, сейчас я буду смеяться.

У Бурри и Лидии начало оказалось лучшим, кое-что они уже уяснили, наблюдая за приключениями своего друга. Смеяться Фаргу не пришлось. Вскоре они поднялись все втроем, и полетели над шоссе, ведущим на юго-восток.

— М-да, — разочарованно сказал Фарг, заметив, как внизу, обогнав их, стремительно уходит вдаль голубая машина. — Скорость у нас, надо сказать, архаическая. Даже с геликоптером не сравнить.

— Никто нас не принуждал. Зато какое ощущение! — Бурри даже зажмурился на мгновенье.

Лидия, далеко опередив их, упорно набирала высоту.

— Не залезь в стратосферу, это тебе не ракетоид! — закричал Фарг, торопливо взмахивая крыльями.

Синеватые громады гор, у подножья которых расположилась станция «Мантия», казались совсем близкими, но прошел час, другой, а расстояние до них почти не сокращалось. И лишь через три с лишним часа после вылета показался несколько в стороне от шоссе десяток белых и красных кубиков.

Когда они приземлились на небольшой круглой поляне, из кустов вынырнули два рослых парня в шортах и сандалиях на босу ногу. Один из них торжественно произнес:

— Мы приветствуем вас на свободной земле нашего племени и просим вас оставить здесь ваши летательные аппараты, все механизмы, кроме часов и диктофонов, и все огнестрельное оружие.

— Каннибалы! — сказал вполголоса Фарг. — Я же говорил вам, каннибалы! Они захватали Морависа и держат его в плену, если только уже не съели.

— У нас нет огнестрельного оружия, — делая испуганные глаза, сказала Лидия. — Мы прибыли к вам с самой мирной миссией.

— В таком случае вы наши гости, — сказал парень, — до стойбища отсюда пятьсот локтей, мы вас проводим.

По дороге провожатые хранили таинственное молчание, а прилетевшие ни о чем не расспрашивали. По оживленному лицу Лидии было видно, что все это чрезвычайно нравится ей.

В «стойбище» их окружило человек двадцать загорелых, легко одетых парней и девушек.

— Вот, — сказал один из сопровождающих. — Знакомьтесь — мирная делегация.

— Кто вы? — спросила, улыбаясь, очень красивая брюнетка в зеленом.

Фарг выступил вперед, одернул куртку, и внушительно сказал:

— Этот человек, — он слегка поклонился в сторону Бурри, — есть член Комиссии Высшего Совета Наук по проблеме Великого Мозга. Зовут его Мстислав Бурри.

— Ого! — отреагировали в толпе. Брюнетка с интересом посмотрела на покрасневшего Бурри.

— А мы, — продолжал между тем Фарг, — лица, его сопровождающие, — Лидия Маури и Рой Фарг. Мстислав Бурри приехал побеседовать с художником Морависом.

— Ребята, — сказала брюнетка, — проводите их к маэстро! Вы все пойдете к нему?

— Пусть Бурри идет один, — ответила Лидия. — Мы пока побудем здесь.

— Правильно, — охотно согласился Фарг. — А вы тем временем не откажитесь ознакомить нас с законами и обычаями вашего уважаемого племени.

Брюнетка рассмеялась.

Один из провожатых повел Бурри дальше. Он шел впереди, легко лавируя в необыкновенно густом кустарнике, и временами неожиданно скрывался с глаз. Только едва заметно подрагивающие узкие листья, покрытые седым налетом, указывали его путь. Бурри, непривычный к ходьбе в такой чаще, сразу же расцарапал себе щеку об сухую ветку и раза два споткнулся о толстый серебристый кабель, совершенно незаметный в спутанной бесцветной траве.

Наконец, впереди показался просвет, и через десяток шагов, гремя мелкой галькой, Бурри вслед за своим провожатым скатился на широкий песчаный берег.

От ленивой и, видимо, неглубокой в этом месте реки тянуло свежестью, а то, что происходило на берегу, заставило Бурри остановиться. На низком раскладном стульчике сидел человек в надвинутой на глаза панаме, из-под которой торчали лишь длинные седые усы. Поодаль, на сером, нетерпеливо перебирающем ногами коне сидел голый всадник. Человек в панаме водил усами над стоящим перед ним мольбертом, словно недовольно принюхивался, потом решительно махнул рукой. Мгновенно сорвавшись с места, всадник бешено понесся по берегу, взметая песок. Напротив усатого в песке торчало несколько веток, и у этой отметки всадник резко остановился. Конь уперся, оставляя глубокие борозды, всеми четырьмя ногами, а всадник — юноша с великолепно развитой мускулатурой — картинно переворачиваясь в воздухе, пролетел несколько метров и мягко упал на песок.

— Руки!! — хватаясь за голову, завопил усатый. — Тут нужен испуг, даже страх, а ты мне демонстрируешь акробатические трюки!

— Маэстро, — шепнул Бурри провожатый. Глаза его смеялись.

— Здравствуйте, — сказал Бурри.

— Что? А, здравствуйте, здравствуйте! — хмуро ответил Моравис, мельком оглядывая Бурри.

— Я к вам...

— Вижу, — Моравис глядел на мольберт и обмахивался панамой. — Сколько можно! Уговоры, эти глупые похищения, теперь снова уговоры! Но мой милый сынок, я вижу, уже не рискнул сюда приехать. И правильно! Я бы попросил ребят отвезти его и насильно усадить в стратоплан. Да и с вами, пожалуй, стоит так поступить. Как ты думаешь, Гай?— спросил он у голого всадника.

— Как прикажете, — весело отозвался тот, поигрывая мышцами. Моравис довольно хохотнул и доброжелательно посмотрел на Бурри.

— Вы неправильно поняли меня, — сказал Бурри, растерянно оглядываясь на своего провожатого. — Я член Комиссии Высшего Совета Наук по проблеме Великого Мозга и приехал поговорить с вами.

— Такой молодой! Ну, хорошо, а причем здесь Великий Мозг, какое я имею к нему отношение?

Великолепный натурщик перестал играть мышцами и внимательно прислушивался к разговору.

— Это длинная история, но, может быть, здесь не совсем удобное место для беседы? — Бурри посмотрел по сторонам. — Может быть нам где-нибудь присесть?

— Стыдитесь, юноша! Я, старый человек, и то чувствую себя здесь превосходно. Гай, на сегодня наша работа окончена. Унеси, пожалуйста, мольберт, а мы с юношей сядем вон там у воды и побеседуем. — Моравис водрузил на голову панаму и взял Бурри под руку.

В потемневшей реке вздрагивали первые звезды. Шум воды с наступлением сумерек становился отчетливей и чище, словно ночь гасила все посторонние звуки. Недалекие горы постепенно уплотнялись, сдвигались теснее и теперь возвышались сплошной темной стеной, только на одинокой дальней вершине медленно таял последний отблеск зари. Какие-то небольшие птички с тревожным писком торопливо пролетели над самой водой и исчезли в сгущающейся темноте.

За кустами уже два раза кричали в мегафон: «Маэстро, ждем вас к столу!», но Моравис, нетерпеливо отмахиваясь, продолжал расспрашивать Бурри.

— Знаете, Мстислав, я, кажется, понимаю вашего Аштау, — сказал он, наконец, скорбно покачивая головой. — Нет-нет, не умом, а сердцем. Надвигается что-то огромное и значительное, что требует от нас, людей, ответа. Пора бездумного развития науки кончилась. Дальше мы должны знать, что нам полезно и нужно познавать и как познавать. Рано или поздно это должно было случиться. Вы согласны со мной, Мстислав? Правда, я не человек науки, могу ошибаться...

— Я думаю, — ответил Бурри, глядя на темные струи, — все мы сейчас ошибаемся, но ошибаемся по-разному. И из наших ошибок должна родиться истина.

— Возможно, вы правы, — Моравис помолчал, бросил в реку камешек и поднялся. — Пойдемте, нас, кажется, звали.

Нагревшийся за день кустарник издавал сильный горьковато-терпкий аромат. Прохлада, пронизанная тонкой пахучей сыростью, приятно бодрила тело.

Моравис вдруг остановился.

— Смотрите, — сказал он. — Видите?

Немножко в стороне сквозь листву просвечивало зеленоватое светящееся пятно.

— Какой-нибудь индикатор?

— Индикатор! — сердито фыркнул Моравис. Он подошел к пятну и тронул его ногой. С шумом взметнулся фейерверк зеленых огоньков всевозможного размера. Пятно уменьшилось, но стало ярче. Моравис поднял один огонек, и Бурри только теперь разглядел, что это кусок обыкновенной древесины, словно облитый холодной светящейся жидкостью.

— Гнилушка, — сказал Моравис, и по тону его Бурри догадался, что он улыбается. — Обычная гнилушка, а вы — индикатор... Видите, для многих из нас собственная планета стала терра инкогнита. Да-с. Вот ваш этот Храмов, к примеру. Я уверен, он и не представляет, что такое земля. Так себе, пыль, зола, дедовский скарб, сырье для синтеза... А вот мы де создадим царство разума, где все будет целесообразным, унифицированным... — Моравис горестно махнул рукой, повернулся и зашагал к недалеким уже домикам.

В маленькой, очень уютной столовой сидели только Лидия, Фарг и та самая брюнетка, которая встретила их днем.

— А мы вас ждем, — весело заявила брюнетка. — Разрешите представить вам, маэстро, наших новых друзей: Лидия Маури, а это Рой Фарг.

— Стефан Моравис, — церемонно склоняя голову, сказал старый художник. — Не правда ли, Майя, из всех, кто приезжал ко мне за этот год, эти самые приятные? Ты согласна?

— Конечно, маэстро! — Майя украдкой взглянула на сидящего рядом с ней непонятно оживленного Фарга и слегка покраснела. Моравис понимающе поднял брови и усмехнулся в усы.

За столом он разговаривал в основном с Лидией.

— Врач Экстренной Помощи? Превосходно. Мой младший сын тоже врач, но по призванию он авантюрист. Знаете это древнее слово? С месяц назад в сговоре со старшим братом и целой кучей моих учеников он вздумал хитростью увезти меня отсюда куда-то на лечение, в здравницу. Ха! Организовал целое похищение, когда убедился, что уговоры бесполезны. А того не понимает, мальчишка, что мне уже много лет и поэтому мне дорог каждый день. В этом же моя жизнь! А вот они, — Моравис кивнул на Майю, увлеченно разговаривающую с Фаргом, — меня понимают. Славные люди. Глядя на них, ощущаешь, как вливаются в тебя силы.

Бурри почти не прислушивался к разговору. Великий художник оказался обыкновенным человеком. Хоть Моравис не изрекал банальных истин, но и не сказал ничего такого, что могло бы разрешить его сомнения. А чего же ты, собственно, ожидал? Чтобы одним словом он одобрил или осудил то, что, может быть, является эпохой в развитии общества? А если я не приемлю ее, эту стадию, тогда что делать?

Бурри машинально поднялся и, ни на кого не глядя, пошел к выходу. Ему сейчас необходимо было побыть одному, сосредоточиться.

На перилах веранды сидели девушки и парни и пели вполголоса какую-то красивую и грустную песню. Один из парней, тот самый, который провожал его к реке, подошел к Бурри.

— Вы хотите отдохнуть? — спросил он. — Пойдемте, я вас провожу.

Они прошли мимо освещенных домиков, расположившихся полукругом, и остановились под группой невысоких деревьев с очень широкими кронами.

— Вот ваша хижина, — сказал парень, указывая на смутно белеющий среди кустов домик. — А напротив коттедж маэстро. Я вам больше не нужен? Тогда спокойной ночи, до свиданья!

Хижина оказалась стандартным домиком обычного дачного типа — легкие пластиковые переборки, отделяющие гостиную-кабинет от спальни, душ, пульт внутреннего освещения, пульт бытовой автоматики, два небольших стереовизора и видеофон.

Бурри прошел в спальню, распахнул окна и лег в постель.

Сосредоточиться не удавалось. Все мысли были какие-то вялые, путаные. Нить рассуждения, которую он было нащупал, ускользнула. Бурри досадливо ударил локтем по эластичному изголовью и перевернулся со спины на бок.

В окно свешивались мохнатые ветки, а в самом верху заглядывала косая ручка Большой Медведицы. Глаза тотчас же сами отыскали теплый огонек Мицара, а рядом с ним крохотную мерцающую точку — Алькор. Бурри с минуту смотрел, переводя взгляд с темных веток на звезды, пока не понял, что в этом есть что-то странное. Неимоверно далекие огромные звезды и обыкновенная колючая еловая лапа — что между ними может быть общего? Но вот они заключены вместе в рамку окна и проецируются рядом в человеческом глазу и воспринимаются, как единое целое, чудесно дополняя друг друга. Все дело в ракурсе, подумал Бурри, во взгляде на вещи под определенным углом зрения. И опять, как всегда в эти дни, сюда вклинилась мысль о Великом Мозге. Она никуда, оказывается, не исчезла и не могла исчезнуть, просто думать о нем, идти от него к другим явлениям было почему-то невозможно, но мысль о нем являлась сама, едва он задумывался о чем-то, даже совершенно, казалось бы, другом.

— Навязчивая идея или что-то другое? — спросил себя Бурри, но в это время за окном послышался легкий шум, и в окне появилось неясное очертание человеческой головы.

— Бурри, — негромко спросила голова голосом Фарга, — ты уже спишь?

Бурри промолчал.

— Спит, — сообщил кому-то Фарг. — У него сейчас и без этой экскурсии забот хватает.

— Рой, — Бурри узнал голос Майи, — он у вас всегда такой?

— Какой?

— Неразговорчивый, весь в себе. Он наверно очень талантлив, да?

— Первое время он и мне казался немного угрюмым. А сейчас я этого не замечаю, наверно потому, что говорю за двоих, — Фарг тихо засмеялся. — А относительно таланта — тут ты, милая девочка, права.

— Посмотри, какая ночь, — проговорила Майя. — А утром по синоптическому графику будет дождь. Правда, они обещали уже к обеду снять облака.

— Счастливчики вы, живете под такими звездами, — тоном обиженного ребенка сказал Фарг. — Хорошо, хоть синоптики запланировали дождь не на ночь.

— У нас сезон полива весной, — сообщила Майя. — А в это время всегда безоблачно. Оставайся у нас, врач нам нужен. Будешь целыми ночами любоваться на небо.

Под окном что-то хрустнуло, наступила долгая тишина.

— Не могу, — сказал Фарг. — Как я могу оставить работу?

— А если я попрошу? — в голосе Майн была нежная усмешка.

Зашелестели листья, и голоса медленно удалились.

Бурри ощутил вокруг себя пустоту. На сердце было тоскливо, ночь резко похолодала и до звона углубила тишину.

...Было по-прежнему темно, когда он вдруг проснулся, только ковш Большой Медведицы, сдвинувшийся так, что в окне оставалась лишь одна звездочка, указывал на приближение утра. Приподнявшись, Бурри увидел ярко освещенные окна Морависа и в них беспокойно двигающийся высокий угловатый силуэт. Старый художник не спал.

Бурри поежился, хотел встать и закрыть окна, но передумал. Он лишь поплотнее завернулся в одеяло и неожиданно легко, почти сразу же уснул.

Когда Бурри открыл глаза, за окном монотонно шелестел дождь. Что-то где-то булькало, в раскрытые окна летели косые струи, а на полу уже стояла солидная лужа. Бурри вскочил, захлопнул окна и, оставляя за собой мокрые следы, бросился к пульту бытовой автоматики. Из стены выползли два черепахообразных аппарата и, мерно жужжа, засновали по комнатам. Пока Бурри принимал душ и одевался, они вылизали до блеска пол и скрылись. «Не опоздал ли я к общему завтраку?» — подумал Бурри и нерешительно выглянул на улицу. Дождь и не думал утихать. Кругом все шуршало, шелестело, в небольших мутных лужицах возникали и лопались пузыри. Запахнув плотнее куртку и втянув голову в плечи, он торопливо пошагал.

В столовой было шумно.

— Вздор! — кричал загорелый парень в голубой рубашке, в котором Бурри сразу признал натурщика Гая. — Это явление вовсе не связано с силой тяжести.

Из глубины зала Бурри махнула рукой Лидия. Она сидела вместе с Майей, Фаргом и Морависом.

Видимо, спор был горячий, потому что никто не ел.

— ...металлический фон, — кричал темпераментный Гай, протягивая к кому-то руки. На запястьях у него блестели массивные приборы. — Это незастывшая магма с металлическим компонентом на дне.

— Магматический коктейль с поперечником в десять километров! — насмешливо бросили с крайнего стола.

Майя вскочила и, на ходу кивнув Бурри, пошла к видеофону.

— Кто тебя сменил, Гай? — спросила она, щелкая клавишами.

— Арсен, — подсказали ей.

— Пост девять! — негромко сказала она в микрофон.

На экране в окружении множества приборов появился хмурый черноволосый парень.

— Арсен, аномалия в блоке 13-117 фиксируется? — спросила Майя. Арсен посмотрел куда-то вбок и кивнул.

— Покажи запись.

Тотчас на экране возникла сложная путаница разноцветных кривых линий.

— Смотрите, вот она! — Гай сорвался из-за стола и побежал к видеофону.

Бурри вопросительно посмотрел на Лидию. Лидия недоуменно пожала плечами, зато Фарг, весь обратившись во внимание, смотрел на экран.

— Специалист! — указав на него глазами, фыркнула Лидия.

Моравис невозмутимо прихлебывал из чашки маленькими глотками и скользил глазами по залу. Предмет спора его, видимо, не интересовал, он изучал лица.

— Гай, конечно, прав, — заключила Майя и выключила видеофон.

— Туда надо автоматический буровой снаряд, — сказал Гай.

В зале поднялся невообразимый шум.

— А другие объекты бросить? — кричали из угла.

— На очереди блок 7-33.

— Съест, — явственно сказал кто-то.

— Ах, съест?! Поверили, что это магма? — подпрыгнул Гай.

Майя подняла руку и, дождавшись тишины, объявила:

— Снаряд мы туда пошлем, но сначала подождем результатов по всему сектору, чтобы изучить попутно еще несколько объектов.

Гай взвыл.

— Зачем это? — кричал он, сверкая запястьем. — Я сегодня же свяжусь с Центром!

— Это надолго, — сказал Моравис, наклоняясь к Бурри. — Но каков Гай, а? Буря, торнадо! Обратите внимание на Майю — Афина Паллада, иначе не скажешь. Ах, какие люди, какие люди! Могуча человеческая природа, могуча! — Моравис затряс головой и шумно полез из-за стола. — Пойдемте, мои молодые друзья, я покажу вам свои наброски.

Широко шагая через лужи. Моравис громко говорил:

— Могли ли наши предки догадываться, что когда-нибудь перед нами встанет вопрос: какими путями должно идти познание? Наше движение вперед ускоряется с каждым десятилетием, даже годом. Наверно, я начинал уже свой пятый десяток, когда ваш Дамонт едва научился ходить. И вот теперь я все еще крепок, а Дамонт уже открывает новую эпоху, полную загадок. Не минуло даже одного поколения! Кто такой Дамонт? Гений, согласен, но не последний же он в роду человеческом! Помяните мое слово, уже ваши дети создадут нечто такое, по сравнению с которым его открытие предстанет примитивом, тележным колесом!

Старик почти кричал. Полы его длинного плаща развевались, как крылья.

— Вот этого и не учитывает ваш Великий Мозг. Что бы там ни говорил Дамонт, Мозг априорно берет себя за высшую и конечную истину и отсюда уже выводит все остальное. Он просто не представляет себе большей силы разума, чем он сам. Согласен, он могуч, у него бездонная память, фантастическая быстрота и работоспособность, но у него нет эмоций, чувств, души, вот в чем все дело!

Моравис был потрясающе великолепен в этот момент. Он казался пророком из древних легенд, глаза его сверкали, словно он сыпал проклятья на чьи-то головы. Лидия почти бежала рядом, завороженно глядя на него. Бурри и Фарг, уже не разбирая дороги, шагали прямо по лужам.

— Нам знаком страх и знакомо торжество победы, ярость и отчаяние, любовь и голод. В нас живет память амебы из докембрийского океана, мощь рептилий и жажда жизни млекопитающих. Мы были жертвами и хищниками, мы плавали и летали, умирали и рождались. Каждой клеткой своего тела мы познавали окружающий мир, и вот из хаоса инстинктов, копившихся более миллиарда лет, родился разум. Мы сами еще не знаем его резервов, не знаем, что скрыто в глубинах нашей мозговой ткани до поры до времени, что родится из каждодневного противоборства и союза разума и чувств.

Мы, люди эмоционального склада, имеем дело с людьми и поэтому знаем их. Мы, может быть, не можем судить о перспективах науки, но будущее людей мы представляем себе отчетливо. Сильна природа человеческая, сильна! — с удовлетворением повторил он свои давешние слова.

Непонятно возбужденные, громко топая ногами и переговариваясь, они ввалились в домик Морависа. Сквозь матовые стены лился ровный, очень чистый, словно отраженный от снега, свет. Большой стол был загроможден массивными папками, разнокалиберными кистями, цветными флаконами и тубами с краской. В углу, закрывая экран стереовизора, стояла большая картина, прикрытая зеленоватым щитом.

— Моя последняя работа, называется «Корни гор», — сказал Моравис, убирая щит.

В комнате сделалось тихо.

На картине были изображены двое — одна из них Майя, а во втором Бурри без труда узнал Гая. Они шли навстречу зрителям по суживающемуся вдаль круглому тоннелю. Лица людей были спокойные, усталые, и невольно хотелось посторониться, уступить им дорогу. Но самое главное, пожалуй, было не это. Тоннель — вот что сразу завладевало вниманием. Он был ослепительно ярок, в нем смешались все цвета от бледно-желтого до ярко-алого и багрового. Казалось, что от картины ощутимо пышет жаром, что со всех сторон безостановочно напирает огромная тяжесть. И тогда взгляд удивленно останавливался на лицах идущих людей. Как, они еще живы?! Почему они до сих пор не испепелены, не раздавлены, почему они не мечутся в ужасе?

— Неужели вы сами туда спускались? — спросила Лидия, удивленно взглянув на Морависа.

Старый художник молча усмехнулся.

— Они должны быть в шлемах, — нерешительно заметил Фарг.

— В искусстве такое отклонение допускается, — сказал Моравис, устало опускаясь в кресло.

Снова воцарилось молчание. Моравис сидел, сцепив пальцы, и исподлобья смотрел в окно, замутненное плывучей рябью дождя. Зябко передернув плечами, Бурри отошел от картины и стал смотреть на мольберт с листом тонкого белого пластика. На нем были изображены фигуры человека и коня в самых различных положениях. Вот стремительно несущийся конь с всадником, вот конь, взвившийся на дыбы, а под ним человек — груда напряженных мышц, застывших в ожидании удара вознесенных над ним копыт, вот всадник, летящий через голову коня.

— А это наброски к моей новой работе, которую я даже ясно еще и не представляю себе, — взглянув на Бурри, сказал Моравис. — Мы, эмоционалисты, в отличие от аналитиков, — не знаю, насколько правомочны такие термины, — часто совсем не представляем себе свой следующий шаг. Обратитесь к истории литературы — и вы увидите, как часто герои поступали вопреки воле автора. Процессы подсознания... — Моравис оживился, вскочил с кресла и беспокойно забегал по комнате.

— Пушкин! Возьмите к примеру этого несравненного гения человеческого духа. Кто возьмется его углублять? Никто! А почему? Вот вам загадка, молодые люди. Почему Ньютона и Эйнштейна мы можем углублять, а Пушкина и Шекспира нельзя? Неужели глубина духа человеческого исчерпана ими до дна? Абсурд! Темные глубины, где зарождаются человеческие эмоции, для нас до сих пор загадка. Находятся, конечно, отдельные ныряльщики, которые погружаются в эти неизведанные глубины и приносят наверх сверкающие кристаллы поэзии, но их немного, и мастерство их определяется не уровнем энергетического баланса общества, не совершенством науки и техники, а чем-то другим, чего не знает даже ваш Великим Мозг. Не об этом ли говорит скульптурный портрет древнеегипетской царицы Нефертити, созданный за четырнадцать веков до начала христианского летоисчисления, а потом, спустя, десять веков, были Фидий и Пракситель, спустя еще девятнадцать веков — Микеланджело, и я спрашиваю: много ли в сегодняшнем мире таких, кто мог бы поспорить с ними?

Старик круто повернулся и ткнул пальцем в мольберт.

— Вот, смотрите! Я думаю создать цикл картин о первых шагах человека, о том, как он овладел огнем, приручил собаку, лошадь, как он начал строить хижины, как дрался за право быть властелином Земли и как он начинал познавать ее. Вот где они, настоящие корни гор, корни человечества! Они уходят в толщу тысячелетий истории и еще глубже — в невообразимую мощь напластований миллионнолетнего развития органической природы. Поэтому-то, молодые люди, я и спокоен за будущее человечества... Но я вполне допускаю мысль, что возможен период временного торжества идей голого техницизма. И вот меня тревожит судьба тех людей, которые будут жить в это время. Что такое люди перед лицом истории? Это не более, как снежинки, промелькнувшие в узком луче света, и что за беда, казалось бы, если сотня, тысяча снежинок будет лишена своего причудливого узора? Но это не так, мы все это понимаем. Поэтому нельзя бездействовать, успокоив себя тем, что будущее в конечном счете прекрасно. Нельзя.

— Ваше мнение — отказаться от Великого Мозга? — спросил Бурри.

— Что вы, я же не вандал, чтобы призывать к уничтожению этого величайшего творения! Но я никогда не поверю, что создание Единого Поля Разума сделает людей счастливыми. Пусть специалисты изыскивают какие-то более человечные способы его применения, а как — это уж им виднее. — Успокаиваясь, Моравис подошел к окну и посмотрел на небо. — Друзья, а ведь дождь-то кончается, синоптики уже начинают разгонять облака. Вы знаете, какой здесь воздух после дождя? Не знаете? Тогда скорее на улицу!

Дождь уже прекратился. Сквозь широкие просветы в облаках голубело небо и временами проглядывало солнце, заставляя траву искриться крохотными разноцветными огоньками. С деревьев продолжало капать, но над песчаными дорожками уже курился тончайший розовый туман. По широкой аллее между мокрыми кустами торопливо шла Майя и уже издали, радостно улыбаясь, махала рукой. Моравис легонько подтолкнул навстречу ей Фарга и, кивнув Бурри, ушел.

— Нам, пожалуй, пора возвращаться, — тихо сказал Бурри Лидии. — Времени до заседания Комиссии остается уже немного, а еще столько нужно сделать.

— Фарг, наверно, останется здесь еще на несколько дней, — заметила Лидия, глядя вслед Фаргу, медленно идущему навстречу Майе. — А мы можем улететь уже сегодня. Как я хочу, чтобы твоя работа в этой ужасной Комиссии кончилась как можно скорее! Сколько я знаю тебя, все время слышу одно и то же: Комиссия, Великий Мозг, Дамонт, Единое Поле... Когда же это кончится?

— Скоро, очень скоро, — твердо сказал Бурри. — А потом мы поедем с тобой отдыхать куда-нибудь на Азорские острова.

— Хочу на Гавайи. Я там еще ни разу не была.

— Хорошо. Значит, на Гавайи! — Бурри взял Лилию за руку, и они неторопясь пошли навстречу Фарту и Майе.

Огромный чашеобразный зал Совета Европейского Научного Центра был переполнен. Шло заседание специальной Комиссии Высшего Совета Наук по проекту Единого Поля Разума. Три нижних яруса кресел занимали члены Комиссии, сотрудники Афро-Европейской группы нейрофизиологии во главе с Дамонтом и представителями Высшего Совета Наук. Остальные места были заняты консультантами и наблюдателями от многочисленных организаций и людьми самых различных профессий. Интерес к проекту был велик. Свободная центральная часть зала, арена, были заняты громоздкой стереотрансляционной аппаратурой. Вся планета следила сейчас за работой Комиссии.

Лидия в этот день была занята на дежурстве. Время ее работы подходило уже к концу, когда председательствовавший на заседании академик Ранкама предоставил слово Мстиславу Бурри и на экране стереовизора появилось знакомое сосредоточенное лицо.

Едва дождавшись конца дежурства, Лидия села в скоростную машину и через каких-нибудь десять минут была уже у здания Совета. Низкий неярко освещенный проход вывел ее к средним ярусам. Бурри еще продолжал говорить. Перед каждым креслом на пюпитре стоял небольшой видеофон, чтобы все могли видеть выступающего. Лидия незаметно подошла к сидящему с краю мужчине и из-за его плеча взглянула на экран. Бурри совсем не волновался, по крайней мере по его лицу нельзя было сказать, что он волнуется. Говорил он очень спокойно, негромко, словно размышлял вслух.

— ...человек дополняет силу своих мышц и чувств соответствующими механизмами и приборами, которые многократно усиливают данные ему природой способности. Вполне закономерно поэтому стремление снабдить и мозг соответствующим искусственным придатком, избавляющим от механического запоминания и других утомительных второстепенных мыслительных операций. Но не кажется ли нам, что, при доведении до логического конца этого принципа, искомый результат будет доставаться нам не в процессе тяжелого, изнурительного, даже мучительного и, как ни странно, счастливого труда, а в виде готового ответа, не требующего ни полета гения, ни дерзкой остроты ума, ни внезапных озарений, ни медленного, упорного, методического штурма?

Есть еще один аспект этой проблемы. Я имею ввиду соотношение эмоционального и аналитического начал в человеке. Вы знаете, что и то и другое есть неотъемлемые качества, заложенные в нас от рождения. Скажу больше: первое качество намного древнее второго и при его непосредственном участии сформировался разум. В современном человеке это как бы положительный и отрицательный полюсы, оба одинаково нужные, взаимодействующие и стимулирующие друг друга. Несравнимо усиливая один из полюсов, мы тем самым создаем существо качественно новое, которое уже не будет человеком в нашем понимании. Трудно сказать, кто это будет. Пришло время решать, останется ли человек человеком, сохранив в себе непостоянный и причудливый мир чувств, или изберет себе иную дорогу, по которой его поведет один лишь разум. Если я сегодня беру на себя смелость выступать от имени тех, кто защищает человеческое, а не иное восприятие мира, то вовсе не потому, что будущее человечества представляется мне царством неумолимой логики. Нет. Человечеству в целом это не угрожает, у него для этого достаточно мощные корни. Это угрожает просто многим людям, одному или двум поколениям, которые могут лишиться духовного содержания, того первозданно наивного, откуда берутся чувства. Они будут лишены многих тягостных и обременительных, как считается, переживаний, но они не будут знать радости, счастья, любви.

Я понимаю, что предлагаю отказаться от фантастического усиления наших умственных способностей, но это необходимо во имя нашей человечности. Великий Мозг должен использоваться, это безусловно, но пусть он используется в специальных и ограниченных случаях, с применением временных контактов. Мы откажемся от увеличения мощи ума таким путем, но это воздержание, я уверен, не будет долгим. Другие открытия, более соответствующие духу и морали человека, придут завтра и многократно окупят эту жертву.

Бурри сдержанно поклонился и сел. По рядам пронесся шум, но тотчас встал Ранкама, и снова наступила тишина.

После Бурри выступило еще несколько человек, но их речи были настолько обильно насыщены специальными терминами и понятиями, что Лидия почти ничего не поняла. Заинтересовало ее только сообщение, сделанное полным лысым ученым-биологом. Он разобрал случай с Эриком и сказал, что причины этого выявлены и приняты меры, гарантирующие абсолютную безопасность контактов с Великим Мозгом. Действительно, оказалось, что это было защитной реакцией Мозга на поступление алогичных сигналов.

С заключительным словом выступил Ранкама. Он объявил, что исследования будут продолжены — до тех пор, пока Комиссия не придет к единому мнению.

Было уже темно, когда Лидии удалось, наконец, встретиться с Бурри на площади перед зданием Совета.

— Ну вот, а ты говорил, что твоя работа в Комиссии окончится, — грустно сказала Лидия, опустив голову. — Опять все твои мысли будут заняты только этим Мозгом, и ни на какие Гавайи нам с тобой не удастся слетать.

Бурри чуть заметно улыбнулся и покачал головой:

— Нет, я завтра же беру отдых на целый месяц, и мы с тобой отправимся купаться в атоллах. А что касается Мозга, то он здесь ни при чем. Если бы не он, на его месте было бы что-нибудь другое.

— Да, я понимаю, — тихо сказала Лидия. — Но у тебя-то самого чувства не приносятся в жертву разуму?

— Конечно, нет! — засмеялся Бурри и, беря девушку за руку, добавил: — Сейчас даже наоборот. Хочешь, побродим пешком по городу?

Лидия кивнула головой, и золотисто-зеленые, еще не начавшие осыпаться, деревья скрыли их в своей густой тени.

А под утро прошел мелкий, по-летнему короткий дождь, которого по синоптическим графикам вовсе не должно было быть.