Зазеркальное утро

Даниэль Смушкович

ЗАЗЕРКАЛЬНОЕ УТРО

За стеклом лежал человек, совершенно голый и очень страшный. Под кожей его, бледной с ярко-розовыми прожилками, как редкостный мрамор из кятранских каменоломен, непрерывно пульсировали, передергивались мышцы, каждое волоконце - в своем ритме, все тело била крупная, почти музыкальная дрожь. Только лицо не участвовало в этой пляске, потому что мускулы его намертво свела безмятежно счастливая улыбка, которая не мсчезнет и в смерти.

По другую сторону стекла стояли люди и внимательно наблюдали за происходящим в боксе, стараясь устроиться так, чтобы зеркальные блики на стекле не мешали им. Они видывали в своей жизни трупы вскрытые, трупы расчлененные, обугленные и полуразложившиеся, и зрелище человека, превращающегося в труп, не слишком их волновало. Кто-то беспрерывно строчил в блокноте; остальные слушали преподавателя.

- Токсический наркоз, - коротко пояснил тот. Терминальная стадия. Длится обычно не более суток. Очень запущенный пациент. Злокачественная лихорадка сейчас стала весьма редким заболеванием, вам весьма повезло, что мы можем пронаблюдать такой уникальный случай.

Дрожь все усиливалась, ритм ее становился все чаще. Тело понемногу сползало к краю кровати.

- За последнюю неделю у нас было два случая - первые за три года, - продолжал преподаватель. - Неудивительно, что многие врачи не могут вовремя распознать болезнь и ввести сыворотку. А результат подобного небрежения вы видите.

Тело дернулось последний раз и упало с кровати. Душа его отлетела еще до того, как тело коснулось пола.

- Летальный исход, - подвел черту преподаватель, и студенты старательно закивали.

На следующей неделе больных было восемь. Еще через неделю - пятьдесят шесть. И только тогда было объявлено о начале эпидемии - как всегда, слишком поздно.

Утреннее солнце лениво заглядывало на чердак, будто в надежде обнаружить там что-нибудь интересное. Эйела попыталась увернуться от ласкового лучика, нащупавшего ее лицо, даже закрылась простыней, но утро уже вступило в свои права - пора просыпаться, пора... о боже, нет! Я проспала!.. Тьфу, примерещится же спросонья. Пятница сегодня, выходной. И в школу не надо; слава пророку, что этот год последний, как же надоело в унылую летнюю жару изнывать за рассчитанными на малолеток столами. Только вот почему это я на чердаке, а не у себя в спальне?

Мысли в ее не вышедшем еще из забытья мозгу ворочались медленно, как лииги в трясине, и ответ пришел не сразу. Ну конечно, вчера она была в гостях, на вечеринке. У кого? Это сейчас неважно, это вспомнится позднее, когда она будет давать объяснения родителям. А когда вспомнится, она все равно соврет, что была у Рейты или у Энны. Не хватало ей выслушивать их нравоучения, когда голова еще кружится от вчерашней пены. Да, пены! Это за лимайа срок дают, и правильно, а пена - что пена? Так, и наркотик-то слабенький. но голову от нее ведет - дай боже.

Так где вчера?.. Ладно, оставим. Важно, что она не нанюхалась до полного беспамятства, а добрела до родных пенат и черным ходом, чтобы никого не будить, пролезла на чердак, в свое убежище, где в пыли веков громоздится старый диван. Тут-то она и отрубилась.

Эйела блаженно потянулась и зажмурилась, подставив лицо струе света. Пружины скрипнули. Ах, добрый старый диван! Сколько раз ты возмущенно скрежетал ржавыми внутренностями и извергал клубы пыли, когда на тебе... Нет, не будем об этом. Вчерашнего хватит.

Интересно, сколько сейчас времени? Можно, конечно, потянуться за часами, но уж больно лениво. Легче прислушаться не звенят ли тарелки на кухне, не звучат ли голоса? Просто удивительно, сколько звуков сопровождает нашу жизнь. Хоть философскую концепцию на этом строй.

И тут Эйелу будто током ударило. Она вскочила на диване тот протестующе взвыл. В доме стояла полная тишина. На только в доме - в городе. Ни звука, ни шороха - только ее дыхание, стук сердца и перестон взбудораженных пружин. Как в кошмарном сне но это не сон. Ей уже снился кошмар этой ночью, дикое порождение пенного бреда - рев мегафонов, лучи прожекторов, рычание моторов, топот ног, сумятица, паника, страшное одиночество пустого и темного чердака. Кошмар ушел, одиночество осталось.

- Ерунда какая, - произнесла Эйела вслух, надеясь подбодрить себя, но слова глухо канули в чердачную пыль. И снова тишина. Как рассказ ужасов. Словно нет никого на всей земле - одна Эйела Верарма в пустом доме, в пустом городе...

- Чушь, - уже не столь убежденно повторила Эйела. Из глубин сознания исподволь, медленно выплывала паника, как старый кирхат из глубин темного озера. Тишина обостряла слух где-то в доме звноко падали капли, тихонько бормотали диванные пружины, оседала со злобным шепотом пыль. И все. Только сейчас Эйела запоздало сообразила, что на рассвете ее не будили вопли пятничных труб.

Я больше не могу, подумала она. Дверь на лестницу настежь, с грохотом, вниз по крутым ступенькам - нарочно топоча каблуками, только чтобы прогнать тишину. Вот коридор - он пуст. Дверь в общую комнату распахнута. Эйела остановилась на пороге, будто муха, попавшая в невидимую паутину.

Действительность превзошла все, ей мерещившееся. В кошмарах подобного рода исчезают только люди. Сейчас же дом выглядел, как после налета стаи бешеных обезьян. Всюду разбросаны тряпки, сумки, какие-то бытовые мелочи. Эйела прошла по комнатам - везде одно и то же. Неубранные постели. Развороченные шкафы. Кое-что исчезло, но большая часть вещей просто раскидана. На кухне все еще капало, Эйела заглянула туда - холодильник стоял в расползающейся лужице, точно обмочившийся от страха щенок.

Это открытие ее доконало. Трясясь от ужаса, она вылетела из дома, спотыкаясь, пробежала по садовой дорожке, и вновь замерла. Ограды не было, лужайку, предмет отцовской гордости, перепахали танковые гусеницы. Она выбежала на улицу - звонкая тишина, никого, вымер город. Ветер нес по улицам ржавую пыль.

И тут до нее донеслось пение. Кто-то спокойно и вдумчиво выводил без слов "Золотую луну", украшая мелодию затейливыми фиоритурами. Эйела помчалась на звук, холодея при мысли, что просто в одном из домов забыли выключить радио. Но это был человек.

Высокий, вполне интеллигентный мужчина шел по улице, безмятежно распевая и погромыхивая в такт бидонами - по одному в каждой руке. Точно во сне, Эйела обращала внимание на совершенно бессмысленные мелочи - как он одет (бедно, но удивительно аккуратно), как идет (неторопливо и уверенно).

Увидев Эйелу, незнакомец замолк, поставил бидоны на землю и подошел к ней. Рыжевато-карие глаза быстро и тщательно осмотрели девушку - будто раздели.

- Что вы тут делаете? - резко спросил он.

У девушки слезы выступили на глаза.

- Не знаю! - выкрикнула она и зачем-то добавила: - А сами вы кто?!

- Ретт, - ответил незнакомец. - Ретт Миаррах. Почему вы не эвакуировались?

- Я не... что?

- Эвакуировались, - тщательно артикулирцуя, повторил мужчина. Лицо его, и прежде недружелюбное, стало презрительно-враждебным.

- Куда? Зачем?! Что?!. Я утром встала, а тут... - слова упорно не приходили в голову; как Эйела ни старалась, она не могла внятно описать произошедшего с ней.

- Меньше пены надо нюхать, - безжалостно заметил названшийся Реттом незнакомец. - Вы так и проспали всю ночь?

- А с чего вы взяли, будто я нюхачка? - возмутилась Эйела.

- У вас зрачки на свет не реагируют, - объяснил Ретт. - И ориентация нарушена.

- Вы что, врач? - огрызнулась девушка.

- Нет, фельдшер, - ответил Ретт хмуро, окончательно добив и без того потрясенную девушку - уже на кого, а на фельдшера этот культурного вида молодой мужчина никак не походил. - И радио вы не включали?

- Ни радио, ни телевизора, - призналась Эйела, чувствуя себя полнейшей дурой.

- Телевизоров на батарейках еще не придумали, - ехидно заметил странный фельдшер. - Электричества в городе - нет.

Он вытащил из кармана транзистор, посмотрел на часы, кивнул, пояснил: "Через две минуты", и включил приемник. Зазвучала музыка - что-то из популярной классики, в которой Эйела не разбиралась. Две минуты тянулись, как два часа. Наконец музыка оборвалась. Раздался сочный дикторский голос.

"Радио Гортавте передает сообщение Федерального Комитета по Чрезвычайным Ситуациям. Сот Гродт-хертиль объявлен зоной национального бедствия. Ограничено перемещение людей через границы сота с тем, чтобы избежать распространения эпидемии. Срочно создаваемые временные лагеря..."

Ретт выключил приемник.

- Мы находимся в зоне карантина, - объяснил он. - Эпицентр - в Торкиль-ридер, там. - Он махнул рукой куда-то в сторону солнца. - Весь город эвакуировали этой ночью.

Прожектора... мегафоны... рев танков... крики...

- Это был не сон, - прошептала Эйела одними губами.

- У вас тележки нет? - совершенно невпопад спросил Ретт.

- Есть, - машинально ответила Эйела и истерически хихикнула.

- Тогда пошли, - Ретт подобрал с земли свои бидоны и выжидающе уставился на девушку.

- Куда?

- За тележкой, - все так же невозмутимо отозвался фельдшер. Тут Эйела не выдержала и разрыдалась.

- Да что вы... надо выбираться... мама, папа... они там... а я здесь, как дура... - кричала она, размазывая по лицу слезы м сопли - так ей, во всяком случае, потом вспоминалось. Несколько минут Ретт наблюдал за ее истерикой, потом взял за плечи и несколько раз встряхнул.

- Замолчите! - Эйеле очень хотелось бы знать, каким ластиком можно стереть с этого лица презрительное выражение. Вы что, не поняли? Карантин! Закрытая зона!

Внезапно он замолк, и Эйела услышала далекий, но явственный стрекот. Жгучая радость затопила ее, мгновенно высушив слезы. Сейчас, сейчас прилетит вертолет, и увезет ее из опустевшего чумного города. Она даже не заметила, как Ретт исчез вместе со своими дурацкими бидонами. Вот-вот...

Вертолеты появились внезапно, как чертики из коробки. Они шли низко над землей, плотным клином. Эйела бешено замахала руками. Моторы ревели так, что в первый момент Эйела даже не сообразила, отчего над дорогой встают фонтанчики пыли. Рассудок отказывался верить - как же так, свои, аргитяне, стреляют в нее, даже не поговорив - а ноги уже кинули девушку под хрупкий навес придорожных кустов нъйира.

Чья-то сильная рука потянула ее за плечо. Несмело повернув голову, Эйела обнаружила радом с собой Ретта. Он указал куда-то и пополз, вихляясь всем своим нескладным телом. Эйела последовала за ним, сжимаясь каждый раз, когда шальная пуля пролетала над головой, срезая сухие листья.

- Что... это...

- Да молчите! - вполголоса рявкнул Ретт. - Жить надоело? Я же вам говорил... - голос его на мгновение прервался. Эйела испугалась, что он ранен, но фельдшер просто выбирал дальнейшую дорогу под кустами, - ...карантин! Вокруг - армейские кордоны. Стреляют без предупреждения! Из Торкиль-ридер бегут зараженные, кто еще может двигаться. Вот их и...

Он опять замолчал, теперь уже надолго.

- Ладно, - проговорил он спустя несколько минут, тяжело поднимаясь на ноги. - Вставайте.

Рокот винтокрылов стихал вдали. Эйела встала, возмущенно отметив про себя, что руки ей Ретт не подал.

- Что же мне делать-то с вами? - задумчиво произнес он, оглядывая девушку с головы до ног.

- Оставить в покое, - зло ответила Эйела, отряхивая смятую юбку. В воздухе повисли клубы золотой пыли.

- Так ведь убьют же, - равнодушно возразил Ретт. Эйела подавилась пылью.

- Кто?

- Тут немало народу первые дни шляться будет. Беженцы, умники вроде вас. Из зоны их армия не выпустит, вот и начнут ради еды крошить всех на своем пути.

- Цивилизованные дикари? - попыталась поиронизировать Эйела. Ретт как-то странно посмотрел на нее.

- Люди, - произнес он так, будто это все объясняло. У девушки начало складываться впечатление, что для фельдшера это действительно объясняет любую сделанную человеком гадость. Ну люди, ну что с них, убогих, возьмешь?

- Пойдемте, - фельдшер подобрал валяющиеся неподалеку бидоны.

Эйела решила не спрашивать, куда. До сих пор все ее вопросы либо встречались ледяным презрением, либо получали такой ответ, слышать который не хотелось. В полном молчании пара проследовала по улице Свободы в старый район, где не было водопровода и еще сохранились колонки. О тележке Ретт то ли забыл, то ли решил не связываться.

- Можете жить у меня, - сказал фельдшер, когда оба бидона наполнились рыжеватой холодной жидкостью. Эйела хотела напиться, но Ретт настрого запретил. - Места стало много, когда хозяева удрали.

- А вы чего остались? - спросила Эйела осторожно.

- Покоя хотел, - хмуро ответил он. - Надоели они мне все.

Очень скоро Эйела выяснила, что жить с Реттом - не сахар. Да, конечно, в его доме всегда были и вода - на второй день бывший фельдшер, ругаясь по-черному сквозь сжатые зубы, наладил трескучий насос, подающий воду из колонки -, и газ в плите: это очень много для города, где все коммунальные системы сдохли в одночасье. Но обитать постоянно рядом с угрюмым, резким, недобрым Реттом казалось девушке свыше сил человеческих. И работа. Так много трудиться ей не приходилось никогда. По вечерам, когда закатный Эон поджигал пыльные небеса и работать становилось невозможно, Эйела падала в постель и несколько минут, прежде чем заснуть глухим, беспробудным сном, от всего сердца жалела те поколения своих - и чужих - предков, которые вкалывали так всю жизнь.

От Ретта сочувствия можно было ожидать с тем же успехом, что и от кирпичной стены. Он пахал, как лошадь - Эйела давила в себе глухую зависть к его нескончаемому запасу сил -, и, казалось, решительно отказывался признавать за девушкой право на слабость. Намеков он не понимал (или делал вид, что не понимает), а на прямые возражения реагировал мгновенно и, по мнению Эйелы, неадекватно. Нет, руки он на нее не поднял честно говоря, вообще старался не прикасаться к девушке, точно из некоей извращенной брезгливости - но его слова били больнее плетей ядовитого хмеля.

Хуже всего было то, что этот мерзавец всегда оказывался прав.

В первый раз Эйела убедилась в этом, когда через город проехали четыре грузовика с беглецами из зараженной зоны. Ретт заставил девушку сидеть, не высовываясь, в доме. Чтобы признать разумность такого приказа, ей хватило одного взгляда. Глаза у них были бешеные. У одного из мужчин - неестественно худого, будто за последние дни он сбросил десятка два терринт - на коже отчетливо прорисовывался бело-розовый узор, мета злокачественной лихорадки.

Во второй - когда Ретт запретил ей далеко отходить от дома, где двое последних жителей Антали-ридер поселились после Исхода - это слово как-то само собой вошло в их лексикон. Прежде в этом доме помещались меблированые комнаты худшего сорта. Эйеле были знакомы подобные норы, не по собственному опыту - ей хватало здравого смысла не ввязываться в авантюры, ла и наличие замечательно терпеливого дивана на чердаке лишало проблему места для свиданий остроты - а по рассказам менее удачливых или более нетерпеливых школьных подруг. Естественно, что при подобной клиентуре единственными предметами обстановки, которые содержались в относительном порядке, были кровати. Все остальное древоточцы погрызли много лет назад, и никто этого даже не заметил. Пришлось менять мебель в тех двух комнатах на первом этаже, которые заняли Ретт и Эйела.

Выбрать такое неприютное место Ретта заставило наличие отдельной колонки и газовых плит на баллонах. Однако за продуктами приходилось ходить в крупные магазины с большими запасами консервов, и эту обязанность Ретт решительно и бесповоротно взял на себя, настрого запретив Эйеле отдаляться от дома больше чем на два-три квартала (при условии, как он ядовито заметил, что она вообще выкроит время для бесполезных прогулок).

Само собой, первое, что сделала девушка, разделавшись со стиркой (вручную, в тазике), глажкой (электрическим утюгом, разогретым на газовой плитке), уборкой (ограничилась сметанием вездесущей рыжей пыли) и прочими домашними делами - это пошла в парк.

Городской парк выглядел жалко. Всего четырех дней без присмотра хватило, чтобы трава пожухла, деревья - облетели совсем (а всего неделю назад они едва начинали ронять золотые листья... как давно) а цветы - высохли на корню. Ветер нес по дорожкам золотые горы шелеста, барханы сухой палой листвы; темно-бурые завядшие бутоны печально покачивались на коричневатых нитях черешков. Эйела побродила немного по дорожкам, чувствуя себя обманутой. Конечно, глупо с ее стороны было притащиться сюда и думать, что все тут останется как было - зеленым, живым. Нет электричества, значит, нет и воды.

Рычание заставило ее резко обернуться. В трех шагах от нее стоял здоровый беспородный пес, пристально глядя ей в глаза. Что-то в этом взгляде ей очень не понравилось. Заученное "Хороший песик, ц-ц-ц!" застряло у нее в горле.

- Брысь! - неуверенно произнесла она. Пес зарычал, но не отступил. Клочья черной шерсти на загривке у него встали дыбом. "Лысеет песик"", отрешенно подумала Эйела совершенно не к месту. "Витаминов не хватает".

- Брысь! - повторила девушка, коротко махнув рукой. Пес зарычал громче, переступил лапами, собираясь, но не осмеливаясь шагнуть вперед.

И тут Эйеле стало страшно. Вспомнились истории о диких псах, тех, что набрасывались стаей и раздирали жертву в клочья - не от голода, а из той жестокости, которую называют звериной, хотя из всех зверей ей в полной мере наделены лишь пес и человек. Она оглянулась, но других собак в округе не было; это чуть успокоило ее, но не слишком.

- Пошел прочь! - Пес как-то странно пригнул голову, точно извинялся за свое недостойное домашнего зверя поведение, но глаза его - грязно-желтые, немигающие - неотрывно следили за ней. Почему-то Эйела решила, что ни в коем случае нельзя отводить взгляда от этих глаз - иначе пес кинется на нее.

Она отступила на шаг. Пес остался на месте, тихо рыча, но не осмеливаясь приблизиться. Люди слишком крепко вбили почтение к себе в собачий род, чтобы оно выветрилось окончательно за несколько дней. Потом девушка решила, что лишь это ее и спасло в те минуты, когда она медленно отступала, пятясь, от злобно рычащего и поскуливающего пса. Побежать она заставила себя, только завернув за угол, и бежала всю дорогу до дома. А добежав, обнаружила, что ее бьет неудержимая дрожь.

"Лягу, - подумала она отрешенно. - Сколько можно пахать. Я же все сделала? Или не все? Ладно, это неважно. Главное лечь..." Как она добралась до постели, Эйела не запомнила. Почему-то ей казалось, что в доме очень холодно, и Ретт нашел ее завернутой в гору одеял.

Она шла по ледяной пустыне, горя неровным, синеватым огнем. Пламя пожирало ее медленно, точно угли, но она знала оно сьест ее без остатка, если не найти прохлады, не погасить, вбив в землю голубые бегучие язычки огня. Даже не поймешь, что горит сильнее, что надо гасить сперва, а что может обождать. Особенно ее беспокоила спина - ее не видно, а она так болит, так ноет, что невольно встают перед глазами жуткие картины обугленной плоти. Она попыталась прислониться к ледяной глыбе, но лед таял и, шипя, испарялдся от соприкосновения с ее полыхающей кожей, не принося облегчения. В отчаянии она принялась кататься по льду, мучительно страдая от холода... и от неутолимого жара. Кожа трескалась, слезала, как сходит пленка золы с углей, но внутри, к ужасу Эйелы, не было ни мяса, ни даже костей - это было бы отвратительно, но хотя бы нормально - но только пепел и огонь под кожей, пламя выело ее изнутри... И от ужаса она просыпается...

...в темном и тихом доме. Как жарко этими летними ночами, как душно - ни ветерка, и только багровый свет Эранны сочится под дверь. Нет, это не красная луна - той не должно быть на небе, откуда-то девушке это известно. И шорох... шорох сыплющегося пепла, и гул огня... Пожар! Холодный пот пробивает Эйелу, да так и остается ледяной пленкой на коже. А пламя прожигает стены, и не скрыться, не уйти от него, и Эйела с ненавистью и дрожью ощущает садистскую ласку огня на своей коже - языки пламени как ладони гладят ее, оставляя черные обугленные следы. И она просыпается...

... в горящем холодильнике. И просыпается...

... в ледяном вулкане. И просыпается...

По временам кошмарный бред сменялся периодами полудремы, и это было едва ли не хуже пламенно-ледяных галлюцинаций. Эйела смутно сознавала, что лежит в постели, укрытая тонкой сырой простыней, что иногда к ее губам подносят стакан прохладной жидкости - она выпивала ее жадно, не чувствуя вкуса. Но все ощущения затмевал жестокий, мучительный озноб, от которого даже многотерпеливая кровать начинала протестующе поскрипывать. А потом она снова проваливалась в лабиринт яростных видений.

Был момент - она запомнила это - когда галлюцинации, оставаясь мучительными, стали доставлять ей странное мазохистское удовольствие. Губы сами собой складывались в блаженную улыбку, в то время как тело дергалось, пытаясь увернуться от ударов факелами из зажженных сосулек. Потом наслаждение прошло. Кошмары остались.

Очнулась она неожиданно, как часто бывает после тяжелой болезни. В окно светило утреннее солнце. Эйела осторожно открыла глаза, щурясь оттого, что шальной лучик норовил озарить ее нос. Как странно пахнет. По-больничному. Да, она же болела. У кровати торчит стойка с капельницей. На тумбочке рядом - таз и марлевая салфетка. "Все как в лучших больницах города", с нервным смешком подумала Эйела.

Ретт сидел у окна, тяжело облокотившись на подоконник. Глаза его были закрыты, но Эйела на сразу сообразила, что бывший фельдшер спит сидя. Господи, да он совсем зеленый! Сколько же она провалялась без памяти? И где ухитрилась так здорово простыть - летом, в жару?

Тихо, стараясь не шуметь, она села на кровати. Только тут она сообразила, что совершенно раздета. Это несколько уменьшило ее благодарность к Ретту - в конце концов, какое он имел право... Хотя, если разобраться, как бы он еще мог ухаживать за ней? Ладно, он же фельдшер, ему не впервой видеть голых девушек. За неимением одежды Эйела завернулась в простыню. Пока сойдет.

Ретт шевельнулся и поднял голову.

- Проснулась? - осведомился он странным голосом. Если бы Эйела не была с Реттом знакома, то подумала бы, что его беспокоит ее самочувствие.

- Да, - небрежно отозвалась она. - Я могу одеться?

- Конечно, - Ретт тяжело встал со стула, пошатнулся и едва не упал. - Я принесу.

- Сиди! - Эйела вскочила, пытаясь поддержать его. - Я сама возьму. А ты спи.

- Нет... - Ретт вновь опустился на стул, медленно качая головой. - Мне кое-что тебе рассказать надо, пока я не отключился.

- Сколько же я провалялась с этой простудой? - недоуменно спросила Эйела.

- Это не простуда, - Ретт сморщился. - Это злокачественная лихорадка. Ее разносит с пылью. Гуляла, да?

- Брось заливать! - возмутилась Эйела. - Это ж верный конец.

- У меня была сыворотка, - объяснил Ретт. - Я запоздал с введением на полдня, поздно пришел. Поэтому ты так долго бредила. Четыре ночи и три дня.

- Подожди, - Эйела решительно ничего не понимала. - Откуда сыворотка?

- Из больницы, - терпеливо объяснил Ретт, и девушка невольно восхитилась той силой, с которой он отгонял от себя троесуточную усталость. Если бы не бледность и не мешки под глазами, и не скажешь, что он не отходил от нее столько времени, непрерывно смачивая раскаленное тело холодной водой единственный способ в домашних условиях унять лихорадку. - Я уже с две недели назад догадался, чем пахнет ветер. И унес из больницы полную дозу сыворотки. Ты вовремя проснулась, добавил он. - Еще немного, и я тоже свалюсь.

- Устал? - спросила Эйела, чувствуя себя по-дурацки. Надо же, трое суток.

- Нет, - Ретт покачал головой и как-то странно усмехнулся. - Заразился. - Он протянул ей руку - ладонью вверх, демонстрируя мраморный розово-белый узор.

- Так что ты сидишь? - Эйела неподдельно обрадовалась возможности хоть что-то сделать. - Раздевайся и ложись! Ты себе сыворотку ввел?

Ретт опять улыбнулся.

- У меня ее нет. Я украл только одну дозу.

- Не шути так, - неуверенно пробормотала Эйела.

- Это не предмет для шуток, - согласился Ретт. - Так что дня через три ты избавишься от моего присутствия.

Он потянул рубашку через голову.

- Консервов тебе хватит на первые дни, - раздеваясь, рассказывал он спокойно. - Лучше всего их брать у Миррита. Газовых баллонов я притащил несколько штук про запас. В соседней комнате лежит справочник по первой помощи - не думаю, что он тебе понадобится, но на всякий случай. Самая большая проблема возникнет, когда меня придется вытаскивать, но тут уж помочь я тебе не смогу.

- Не надо так шутить! - Эйела с ужасом заметила, что в ее голосе слышатся истерические нотки.

- Какие шутки? - не отрываясь от развязывания шнурков Ретт поглядел на нее и поднял брови - престранное зрелище. - Это самое серьезное завещание, какое я могу составить в нынешних обстоятельствах. Или тебе адвоката привести?

- То есть... ты ввел мне свой запас сыворотки, и ничего не оставил себе?

- До тебя определенно доходит с опозданием, - раздраженно проговорил Ретт, швыряя башмак в угол. Раздражение пересилило в нем даже усталость. - Повторяю инструкцию. Консервы лучше всего брать у Миррита...

- Да пошел ты со своими консервами! - завизжала Эйела. Она выскочила из комнаты, хлопнув дверью, перевела дыхание и снова влетела внутрь, придерживая разлетающуюся постыню.

- Ты не можешь просто так взять и умереть!

- Почему? - Ретт с искренним изумлением посмотрел на нее.

- Ну... - Эйела замялась. - Ты же...

- Что - я?

Ретт стянул брюки и отправил их в угол вслед за башмаками. Пряжка звякнула о стену.

- Слушай, - произнес он медленно и внятно. - Я ухаживаю за тобой уже который день. Пора тебе учиться самостоятельности, ребенок. А мне пора отдохнуть. Так что будь добра, хоть из благодарности, выйди и дай мне поспать, пока лихорадка не началась.

Он лег и демонстративно отвернулся к стене.

Эйела всхлипнула и тихо вышла.

В сознание Ретт так и не пришел. Когда Эйела осознала, что разбудить его не удается, она накрыла больного мокрой простыней и принялась думать.

Она не может позволить Ретту умереть. Это ей было ясно, хотя объяснить подобную уверенность она не смогла бы.

В справочние по первой помощи о злокачественной лихорадке сказано было немного: карантинная инфекция, особо опасная, требует немедленной госпитализации, а до оной - введения сыворотки. Сыворотки не было - Эйела обшарила все в попытках найти драгоценную стекляшку, но Ретт не солгал, сказав, что украл только одну ампулу. Или этот помешанный самоубийца так ее запрятал, что с миноискателем не откопаешь. Девушка вздохнула, заново смочила высохшую простыню и открыла толстенный фолиант "Основ терапии".

Сыворотку делали из крови. Чтобы выяснить такую простую вещь, Эйела перерыла всю книгу - девяносто три гармошки. Еще раз перелистать неподъемный кирпич пришлось, чтобы выяснить значение слова "иммунизированный". Тут девушка прервалась Ретт начал метаться в бреду. Пришлось привязать его бинтами к раме кровати; у Эйелы осталось странное чувство, что мысль эту подсказали какие-то воспоминания ночей ее собственного кошмара.

Наконец ей удалось разобраться, в чем сложность. Сыворотку получали из крови людей, переболевших ослабленной формой болезни - животных, кроме нескольких видов обезьян, злокачественная лихорадка не поражала. Белки крови создавали необходимую защиту от приона. Для этого кровь откачивали, прогоняли через центрифугу и отстой разливали по ампулам. Центрифуги у Эйелы не было, но, как она поняла, можно было ввести и саму кровь, суть дела от этого не менялась.

Шприцы нашлись в шкафчике, там же и жуткие иглы. Эйела как могла прокипятила их в кастрюле, уже приспособленной Реттом для этой цели, на газовой плитке. Девушка приготовила все необходимое, разложила на чистой скатерти. И неожиданно заколебалась. Картина наполняющегося кровью шприца настолько живо встала перед ее глазами, что желудок тошнотно дернулся, как раздавленный червь, кислая дрянь подступила к горлу. Тело окатила мерзкая слабость.

Эйела решительно накинула жгут на руку, потянула... и конец жгута выскользнул, больно ударив по голой коже. От души чертыхнувшись, девушка повторила попытку - с тем же результатом. Пришлось зажать конец резиновой ленты в зубах, но посреди процедуры Эйелу разобрал смех - как же, наверное, нелепо она выглядит, сражаясь с медицинским жгутом - и все пришлось начинать сначала.

Наконец ей удалось закрепить жгут на плече достаточно туго, чтобы пальцы начали тяжелеть. Вены проступили под кожей невидимо, но заметно наощупь. Эйела представила, как она одной рукой пытается вставить иголку в обычное место укола, и ей сделалось совсем дурно. Она нашарила плотный шнурок чуть выше запястья, протерла кожу вонючим дезраствором и, прикрыв глаза хотелось зажмуриться, но неизвестно, куда бы она в таком случае загнала иголку - вонзила острие в кожу.

Странно, но первым ощущением был тугой прокол - игла пробила кожу. Потом ранка заныла. Эйела чертыхнулась еще раз для поднятия духа и, пощупав, как рекомендовал справочник, место укола, ткнула иглой глубже. Снова это странное чувство, когда игла пробивает стенку сосуда; и закапала на клок мокрой ваты темная кровь.

Борясь с тошнотой, Эйела набрала в шприц втрое больше собственной крови, чем советовалось вводить сыворотки. Потом проделала те же операции с Реттом. А потом сидела у его постели до ночи. Лихорадка не унималась, и Эйеле пришлось повторить переливание при свете фонаря.

К утру состояние пациента - именно так Эйела начинала думать о бывшем фельдшере - не улучшилось, но и перехода в третью стадию, которого она так боялась, не произошло. Ретт все так же бредил, тихо бормоча что-то до такой степени жалкое, что Эйела заткнула уши пробками из бинтов и корпии - вата почему-то не удерживала звук. Пришлось делать третий укол, а к обеду, когда девушка окончательно уверилась, что вводимых доз не хватает - и четвертый. Бегая за водой, Эйела пыталась подсчитать, сколько в человеческом теле крови, и надолго ли ее хватит. "Пробирка в человеческом облике", с иронией думала она о себе, волоча неподъемное ведро. Есть ей не хотелось - она и не ела. В предыдущей жизни - той, что кончилась на прошлой неделе - Эйеле и в голову не пришло бы, что можно не есть два дня. Сейчас это не казалось ей странным. Во всяком случае, экономилось время. А силы... сил хватит.

Каждые три часа, предупреждаемая старым, дребезжащим, точно трактор, будильником, она откачивала еще один шприц собственной крови и вводила темную жидкость Ретту. Ей уже не было ни страшно, ни противно. Уже на восьмом или девятом уколе, листая зачем-то "Основы терапии", Эйела случайно обнаружила, что группы крови, оказывается, бывают разные. Вот тут ей стало страшно по-настоящему. Не совпади случайно ее группа крови с группой Ретта, она угробила бы своего пациента не хуже лихорадки. Она продолжала делать уколы - вечером, ночью, утром. Постепенно температура у Ретта спала, но в сознание он так и не приходил. Это показалось Эйеле плохим признаком.

К полудню следующего дня девушка впала в тупое отчаяние. На Ретте вновь можно было жарить оладьи; исколотые сосуды левой руки Эйелы рвались при попытке ввести иглу, оставляя под кожей громадные отвратительные синяки. Пришлось перейти на правую руку, неуклюже и медленно вкалывая иглу ноющей от уколов левой. Точно в трансе, девушка таскала ведра с водой, делала уколы, переворачивала больного, обтирала холодной водой. Когда выпадала свободная секунда, она уже не читала - просто садилась и тупо смотрела на испещренное розовыми и белыми пятнами лицо Ретта.

Вечер, как и положено летнему вечеру, прохлады не принес, но почему-то девушка почувствовала облегчение. Сон, с которым она боролась весь день, ушел - она так умоталась, что, даже позволь ей кто-то прилечь, она не сомкнула бы глаз. Оставалось только делать уколы и молиться.

Ретт открыл глаза неожиданно, хотя, подумав, Эйела могла бы еще за пару часов до этого сообразить, что пациент идет на поправку - спал жар, дыхание стало менее глубоким, но ровным, прекратились метания по кровати, бредовое забытье перешло в сон. Просто девушка слишком устала, чтобы думать.

Некоторое время Ретт оглядывался по сторонам, а потом меланхолично заметил в пространство:

- Ну, если это тот свет, то он и впрямь страшен.

Эта фраза стала последней каплей. Эйела медленно опустилась на табурет, прислонилась к стене и заснула на месте.

Когда сон отпустил ее, она обнаружила себя уже не на табуретке, а на кровати - к счастью, в этот раз Ретт не стал раздевать ее догола, рассудив, очевидно, что нужда в этом отпала. Бывший фельдшер сидел рядом, и на лице его застыло враждебно-недоуменное выражение. Видно было, что за прошедший день - а в окно лился пламенный вечерний свет - Ретт потрудился на славу. В страшные дни его болезни все силы девушки уходили на то, чтобы таскать воду и ухаживать за лежащим без сознания Реттом, и никакой уборки она не делала. Теперь комната была отдраена до блеска, медицинские принадлежности убраны вместе с мусором, а на тумбочке вместо стерилизатора красовалась огромная чашка с бульоном.

- Лежи, - грубо бросил Ретт, предупреждая ее попытку встать. Эйела покорно лежала, пока он кормил ее бульоном концентратным, конечно, да вдобавок с каким-то странным привкусом, но после двух дней голодания и такой казался ей прекрасным.

- Зачем ты это сделала? - спросил Ретт, отбрасывая пустую чашку в сторону. Эйела испугалась, что по полу брызнут осколки, но стойкая посудина только брякнула и откатилась в угол.

- Зачем?

- Как - зачем? Ты ведь...

- Я - это другое дело, - произнес Ретт таким тоном, что Эйела как-то сразу поверила - для него это действительно другое дело. - Но теперь я у тебя в долгу. Что мне очень неприятно.

- Ты предпочел бы умереть? - съехидничала Эйела, уже догадываясь, что он ответит.

- Да. Предпочел бы.

- И что же я тебе такого сделала? - с горечью спросила Эйела. - За что ты так меня ненавидишь? За то, что спасла тебя? Или за то, что осмелилась остаться с тобой в одном городе? Или просто за то, что я женщина?

- У тебя мания величия, - ответил Ретт. - Я тебя НЕ ненавижу.

- Почему же ты тогда такой мерзавец? - вспылила Эйела, раздраженная тем, что ей никак не удавалось пробить броню этого паршивого лиига.

- Такой я есть. - Эта фраза прозвучала почти гордо, но каким-то шестым чувством Эйела ощутила за этой гордостью пустоту. - Если бы я полез в петлю - ты бы тоже меня вытаскивать стала?

- Сейчас - нет! - бросила Эйела.

- Это хорошо, - признал Ретт.

Ничего себе признание, подумала девушка. Самоубийца несчастный. Чтоб ты сдох. Зачем я только на тебя столько крови потратила.

- Ну так пойди и застрелись! Зачем ты меня спасал-то?

- Мне так захотелось, - коротко ответил Ретт.

- Вот и мне захотелось тебя из могилы вытащить! Зря, как оказалось! А теперь пошел... - И Эйела добавила наиболее гнусное из знакомых ей ругательств. Она еще никогда не произносила его вслух - при людях, во всяком случае - и теперь почти всерьез ожидала, что от этих слов грянет гром и содрогнется земля. Ретт, однако, даже не моргнул.

- Нет, - произнес он привычным терпеливо-снисходительным тоном. - Теперь я у тебя в долгу. Я делаю только то, что хочу. Но долги я должен платить. Мне казалось, что я освободился от всех старых долгов - у меня нет никого, кто мог бы прийти и потребовать, чтобы я ради него чем-то жертвовал, никого. А вот теперь явилась ты и оставила меня в долгу. Ты как коммивояжер, который всучил недотепе ненужный тому холодильник, и теперь требует выплатить по счету.

- Да пошел ты со своими счетами! - взвизгнула Эйела. - И с одиночеством своим - пошел! Мерзавец!

- Профессиональный, - подтвердил Ретт.

- Жизнь ему за холодильник! Кто ж тебя так кирпичом-то ударил, что ты от людей шарахаться начал!

И вот тут Эйела с ужасом заметила, что лицо Ретта окаменело. Раньше ей никогда не приходилось видеть ничего подобного. Веки полусмежились, щеки будто освинцовели и, потяжелев, оттекли вниз, отчего губы едва заметно разошлись.

- Да так. Одна женщина, - произнес он негромко, но очень отчетливо, встал и вышел, подобрав по дороге злополучную чашку.

Эйела колебалась секунду, плакать ей или смеяться, потом уткнулась в подушку и разрыдалась.

Голодовка и потеря крови сделали свое черное дело следующие несколько дней Эйеле пришлось провести в постели. За это время она успела раскаяться в сказанных резких словах. Конечно, ей следовало догадаться. Раньше ей никогда не приходилось видеть страдающих от несчастной любви, оттого она и оплошала. То есть, разумеется, неудачно влюбляться приходилось и ей самой, а уж о Энне и речь не идет - она, кажется, постоянно по кому-то сохнет - но все это было как бы не всерьез: этакий приятный зуд души, которую можно почесать на досуге. И, столкнувшись с настоящим чувством, Эйела растерялась.

Ретт по-прежнему приходил к ней, ухаживал, приносил еду, уносил грязные тарелки и ночные горшки. Он был все так же отстраненно вежлив, но девушка видела в нем пустоту, вскрытую ее жестокими словами. И - странное дело - раздражение, которое бывший фельдшер вызывал у нее прежде, перешло почти в восхищение. Какое, в самом деле, было у нее право лезть ему в душу? Он ей, в конце концов, жизнь спас. Могла оставить человека в покое. Так нет, полезла грязными руками.

В первый же день, когда Эйела встала с постели, она, дождавшись, пока Ретт уйдет за консервами, обшарила его комнату сверху донизу. И не нашла ничего. Совсем ничего. Ретт бережно хранил исписанные, изжеванные ручки, какие-то блокноты с заметками о прочитанных книгах, чуть ли не ветхие от старости квитанции - но ни фотографий, ни каких-либо записей о его прошлом, ни даже документов девушка не нашла. Словно Ретт Миаррах вынырнул из пустоты. Или оторвал от себя прошлое, оторвал и все ниточки отрезал, только чтобы не напоминали ему о... чем-то.

Зато нашла она блокнот. Маленький, истрепанный; половина листов отсутствовала, выдранная с мясом, оставшиеся густо исписаны размашистым почерком - строки налезали одна на другую, путались, как нити порванной паутины. Девушка попыталась прочесть: "...и темная вода встает медленно поднимаясь плавают листья и тугие желтоватые пузыри тихо лопаются в безмолвной тоске отчаяние скорбь Озеро Скорби боли в сердце при каждом порыве ветра который колышет черное зеркало воды и кто-то таится в его зазеркалье...". Она захлопнула блокнот, чувствуя, что кошмар затягивает ее. Открыла в другом месте. Везде то же самое - мучительно рваные строки, порой невообразимо банальные, но иногда - живые до ужаса, до мурашек по коже.

Вечером Ретт попросил не шарить больше в его бумагах. Там нет ничего, что он желал бы сохранить в секрете, сказал фельдшер, но некоторое уважение к личным вещам... Эйела запустила в него тарелкой. Ретт поймал и тарелку, и отправленную вслед за ней ложку; на лице его при этом появилось странное выражение - словно он получал мазохистское удовольствие от чужой неприязни.

- Послушай, - произнесла Эйела, справившись с собой, - ты мне кое-что должен.

- Что?

- Зачем ты это пишешь?

- Потому что рисовать не умею. - Исчерпывающий ответ.

- Ты мне должен рассказать о своем прошлом.

- Нет. - Это прозвучало настолько категорично, что Эйела осеклась.

- Почему?

- Потому. - И Ретт вышел.

Весь вечер Эйела измышляла способы повлиять на упрямого Ретта. Чего же он боится? Смерти чуть ли не ищет. Боли... она вспомнила, как спокойно он говорил о своей болезни. И как метался по кровати в бреду. Но что-то же напугало его в этих горячечных кошмарах, что он плакал от бессильного ужаса?

Ответ пришел к ней так внезапно, что она рассмеялась от неожиданности. А потом заснула, спокойно и тихо, до самого утра.

Утро пришло нескоро - так ей казалось, когда она валялась, изнывая от жары и бессонницы. Бледные, бессильные струйки предрассветного света только начинали сочиться в комнату, а она уже встала, оделась, привела себя в порядок, убралась, и задумалась, чем бы еще заняться, чтобы только не делать того, за что она вчера так опрометчиво взялась.

Дел не нашлось. С решимостью отчаяния Эйела разбила стакан и убрала осколки, убив тем самым еще четверть часа. Потом открыла дверь и вышла в коридор.

Конечно, не случайно он так злился и гневался на нее. Он переносил на Эйелу злобу, испытанную когда-то, где-то, на кого-то, кто очень напоминал ее. Если она сумеет доказать ему, что она - сама по себе, что она не его кошмар...

Бывший фельдшер на ночь не запирался - зачем? Он еще дремал под громовое тиканье дряхлого, по временам впадавшего в маразм будильника. Эйела присела на край кровати; Ретт застонал и отвернулся к стене, потом внезапно дернулся к девушке и прижался лицом к ее бедру. Она взяла его за руку, и сидела так, в тишине, почти час. Потом в окно заглянуло солнце, луч света упал на лицо фельдшера. Тот заворочался и внезапно открыл глаза. На мгновение лицо его озарилось изнутри темнотой, ядовитым страхом, потом расслабилось.

- Что ты тут делаешь? - требовательно спросил он, садясь в постели.

- Я пришла извиниться и... - Слова, только что нетерпеливо приплясывавшие на языке, куда-то удрали, и Эйела осталась немой. Пауза неприлично затягивалась.

- И? - повторил, наконец, Ретт.

- И... - беспомощно выдавила Эйела, чувствуя, что лирическая сцена неумолимо переходит в комическую. Она зажмурилась и быстро, чтобы не передумать на середине фразы, произнесла:

- Расскажи мне о... о том, что с тобой было.

- Нет. - Прозвучало это не холодно, как опасалась Эйела, но вполне твердо. - Не надо.

Ретт аккуратно высвободил руку. Эйела вновь схватила его.

- Не уходи, - потребовала она.

- Да я никуда и не ухожу, - ответил Ретт. Обострившимся зрением Эйела уловила, как изменилась его осанка: он сжался, словно уменьшился ростом, свернулся - внутрь себя. Солнечный свет из золотого стал серебряно-жемчужным.

- Уходишь! - возразила девушка. - Не уходи! Не бросай меня!

- Но я здесь! - Ретт, кажется, сердился, но скорее по привычке - на него тоже действовало это зазеркальное утро.

- Нет! - Теперь уже Эйела высвободила руку. - Ты - т_а_м! Ты до сих пор там!

В эту минуту, глядя в его глаза, Эйела поняла, что была права в своих догадках. Этот человек действительно жил только прошлой болью. Как он назвал себя тогда - "профессиональный мерзавец"? Сколько лет он существовал так - два? три? пять? культивируя в себе холодную черствость, отвергая окружающих, с упорством самоистязания вновь и вновь переживая ту, мертворожденную любовь к милой бездушной красотке из хорошей семьи, и копя в душе черный яд, неторопливо точивший его изнутри?

- Иди ко мне! - воскликнула она. - Вернись! Я люблю тебя! - Она сама не знала, как сорвалась с губ последняя фраза: в ее планы вовсе не входило объясняться с ним в любви. Но слова скользнули в жемчужный свет, и обрели реальность.

Он медленно повернулся к ней, и словно утопающий в спасательный круг, вцепился в ее руку, и уже не отпускал.

Они пережили эпидемию. Они пережили и Смутное время, когда сот шел против сота, и Аргита дралась сама с собой. Вместе они пережили все - Ретт и Эйела Миаррах. И жизнь их была долгой и ясной, как вечер поздней весной, и род их не прервался. Пусть же свет солнц осенит тех, кто прочел этот бесхитростный рассказ, ибо сказал Пророк: "Пусть полон будет ваш дом и златом, и скотом, и детьми; да будет над вами благословение, ибо светла любовь перед Господом".