Завтра. Сборник коротких рассказов

Одно целое

Она сидит на песке, белоснежном, словно ненастоящем, еще влажном от недавнего прилива. Солнце припекает все сильнее, но девушка не чувствует жара горячего светила, позволяя ему нежно освещать ее загорелую, гармонично сложенную фигуру. Спину она держит ровно, очень уверенно и в то же время свободно. Волосы забраны высоко, глаза закрыты, рот расслаблен. Говорят, даже великим из Богов бывает одиноко, но только не ей. И не сейчас. Вдох-выдох.

Ранним утром на пляже очень тихо, лишь шум волн, но он не мешает. Ничто не тревожит ее ум, и мысли-мартышки в голове умирают, даже не родившись. С каждым вдохом она наполняет легкие ветром океана и освобождает разум для мыслей стоящих. Вдох-выдох.

«Я принимаю великую мудрость всеобщего равенства и ощущаю истинное единение со всеми живыми существами». Вдох-выдох.

«Я принимаю величие каждого создания на Земле и беру на себя его страдания, разделяя их и принимая Правду». Вдох-выдох.

Чуть поодаль, в тени пальм, притаился мальчишка. Он родился здесь, десять лет назад, в хижине, которая стоит далеко от пляжа, густо застроенного гостиницами и сувенирными лавками. Ребенок смотрит на стройную спину девушки и всем сердцем чувствует ее безмятежность. Он хочет разделить это чувство и усаживается также, подражая: ноги – в позу лотоса, руки – по коленям, ладонями кверху. Закрывает глаза, замирает в предвкушении и чувствует, как по телу его разливается боль. Она рождается в животе, кажется, что сотни острокрылых бабочек резвятся внутри. Мальчик открывает глаза. Океан бросает волны на песок. Туда-обратно. Туда-обратно. Он снова прикрывает глаза и пытается заставить себя ощутить блаженство. Но чувствует только изматывающий, до тошноты привычный голод. Он злится. Боль мешает, сбивает с толку. Он открывает глаза, надо идти. Скоро появятся туристы, и он выпросит у них немного денег, чтобы поесть. Не досыта, но это заставит голод хоть ненадолго отступить. Мальчик встает, голова его кружится, перед глазами плывут черные круги. Он часто моргает, заставляя их исчезнуть, и бросает последний взгляд на девушку. Затем уходит, чуть согнувшись, чтобы резь в желудке ослабла. Ветер треплет его спутанные темные волосы, когда он шагает прочь по песку.

На берегу сидит девушка, и ресницы ее трепещут от экстаза, который накрывает ее так часто в этом удивительном месте. Ее губы чуть слышно шевелятся, когда произносят слова, столь милые ее сердцу. Все глубже погружаясь в нирвану, она шепчет: «Я – есть каждое существо на планете. Я чувствую каждого, кто жил, живет и будет жить, и буду нести это понимание всегда». Вдох-выдох. Вдох-выдох.

Ночь

– Пожалуй, я все же позвоню в службу опеки, – седовласая женщина стояла у окна, глядя на улицу. Ее губы были поджаты – знак крайней обеспокоенности.

– Снова Билл? – мужчина с газетой в руках с любопытством оторвался от чтения.

– Нет, его младший. Играет на нашей лужайке. Опять. Видимо, ему здесь спокойнее, – в голосе ирония.

– Да и пусть, не все ли равно.

– Мне не все равно, Джордж! – воскликнула женщина, разворачиваясь к мужу с негодованием. – Сегодня он играет у нас, завтра у Киллсов, а послезавтра он исчезнет, и его не найдет и сотня полицейских! Дети не должны шататься без присмотра.

– Я уверен, Билл за ним следит, – сказал пожилой мужчина, нехотя вставая с кресла и подходя к окну. – Да, я был прав, вон, сидит на пороге.

– О Господи, он снова с ружьем! Вот наказание! У всех соседи как соседи, а у нас!

– Не драматизируй. Держать оружие в нашей стране не запрещается.

– …держать его дома, но не расхаживать с ним средь бела дня! И по ночам, кстати, тоже!

– Да безобидный он. Я в этом уверен, – мужчина попытался успокоить жену.

– Мне не нравится этот человек. И еще я думаю, что он употребляет запрещенные вещества. Посмотри, он заснул сидя!

– Заснул? – мистер Орвел поправил очки, вперив взор в соседний участок. – Точно, и впрямь спит, – удивленно проговорил он.

– Это не в первый раз, между прочим, когда он вот так отключается. Еще и эта форма, будто на войне! Не просто так от него жена сбежала, и четверо детей не помешало.

– Трое, Мэри. Еще был малыш, который умер во сне, – тихо поправил жену мужчина. Она не ответила, продолжая с подозрением смотреть туда, где мужчина, одетый в военную форму, спал, прислонив голову к двуствольному ружью в правой руке. Вдруг голова его поехала вниз, и он резко проснулся, озираясь. Потом, найдя глазами сына, успокоился. Он кликнул ребенка, и вместе они скрылись в деревянном двухэтажном строении.

Билл Кавендиш поставил ружье у входа, а сам прошел на кухню. Через полчаса, когда вернулись старшие, ужин уже был готов. Трое маленьких мужчин и один большой усердно жевали, почти не обмениваясь репликами. Чуть позже Билл уложил детей спать, а сам спустился на кухню. Холодная бутылка пива охладила его ладонь, и на душе стало спокойнее. «Первая бутылка всегда самая приятная», – подумалось ему. Он прошел к выходу и взял в руки ружье. Чутко прислушался. Наверху ни звука, но все-таки он поднялся наверх и вошел в детскую. Медленно подошел к каждому, улавливая мерное дыхание. Дети крепко спали. Билл Кавендиш вышел на улицу, прошелся по периметру дома, проверив все углы и задний двор, затем вернулся и устроился на диване возле телевизора.

Только после третьей бутылки он, наконец, позволил себе поднять глаза и встретиться взглядом с младшеньким. С портрета на полке на него глядел голубоглазый малыш, который никогда не вырастет.

– Я с тобой, мелкий, – сказал он портрету, и глаза его повлажнели, наполняясь решимостью. Ночью спать нельзя. Ночью случаются вещи, которые невозможно контролировать. «Никто больше не заберет моих детей», – привычная мысль успокаивала, как ружье, стоящее рядом. Мужчина сделал звук потише и выбрал несколько фильмов из программы. Их должно хватить до утра.

Завтра

Павел Никанорович подрабатывал на заправке. Он был обычным сельским человеком, с огрубевшей кожей рук и лица. На этом лице морщины будто закостенели бороздками остывшей лавы, чтобы никогда уже больше не разгладиться. Кожа его была коричневой – кожа труженика, с детства привыкшего находиться на открытом воздухе, а глаза были ярко-голубыми, как два самородка, вымытых из земли весенним дождем.

Работа заправщиком ему нравилась, была она непыльная, только «пахучая», но к запаху бензиновых испарений он привык быстро. Работу тяжелой не считал, ведь домашние дела – колка дров или уход за скотиной – требовали гораздо больше усилий. Но будучи человеком физически крепким, он никакого труда не боялся, даже наоборот, любил быть при деле. Павла Никаноровича все в жизни устраивало, и поэтому на лице его почти всегда играла благодушная улыбка.

В тот день, он, как обычно, наполнял баки заезжающим на заправку автомобилям, с благодарностью принимал чаевые: монеты, реже – купюры. Вдруг Павел Николаевич услышал громыхание мощных моторов и, повернувшись, увидел, как подъехали четыре сверкающих на полуденном солнце мотоцикла. Два из них выстроились в ряд возле колонки, остальные остановились чуть поодаль: видно, их баки уже были полные и в заправке не нуждались. Один из мотоциклистов спешился, снял шлем, и Павел Никанорович завел с ним разговор:

– Что за модель у вас? – спросил он.

– Это Харлей Дэвидсон, дедуль, – ответил ездок.

– Американский, значит! – забыв про пистолет, вставленный им в бак, уважительно протянул заправщик. – Дорогой, наверное?

Не дожидаясь ответа, он ухмыльнулся, протянул руку и погладил бак.

– А объем какой?

Мотоциклист чуть свысока ответил, завязался разговор о технических особенностях двухколесной машины.

– А я ведь тоже когда-то хотел стать байкером, – мечтательно произнес Павел Никанорович.

– Так и что ж не стали? – улыбнувшись, спросил мотоциклист.

– Да кто ж его знает, хотел стать, да не стал, жизнь так повернулась, не удалось.

– А что случилось? – поинтересовался парень.

– Да что случилось, купил я его, мотоцикл-то, домой привез. Думаю, завтра прямо с утра поеду кататься. Вот завтра наступило, а утром на рынок надо. Потом жена пилить стала: куда тебе, на старости лет-то! Ну стоял мотоцикл, стоял… Думаю, черт с вами, вот брошу все, возьму рюкзак – у меня зеленый такой рюкзак, для охоты – да и поеду по всей России или еще дальше.

– Не поехали?

– Да вот, не получилось! – сгоряча воскликнул Павел Никанорович, вытаскивая пистолет из бака и разочарованно им помахивая. – Коров у меня аж четыре штуки! – взмах пистолетом. – Пока утром покормишь, почистишь хлев… Ухаживать-то кто за ними будет, коровы это тебе не шутки! Они и молоко, и мясо дают, куда их денешь?

– Это да, – легко согласился байкер.

– Вот и стоял он, мотоцикл, стоял, смотрел я на него, смотрел, да уж больно стало смотреть, а не ездить. Все думал: «Вот завтра. Завтра уж точно поеду!». Потом понял, что не для меня это, не смогу коров своих да хозяйство бросить.

– Ну и что? Стоит еще, мотоцикл-то?

– Да какой там стоит, продал я его давно, – и вдруг Павел Никанорович резко замолчал, переменился в лице и махнул рукой второму байкеру: мол, подъезжай.

Затарахтели моторы, и вся четверка тронулась с места, махнув Павлу Никаноровичу на прощание, а он, прищурившись, смотрел вслед удаляющимся мотоциклам. Шум моторов становился все тише, затем стих совсем, оставив заправщика в знойной августовской тишине, нарушаемой лишь подъезжавшими автомобилями. Всю оставшуюся смену он провел в тихом раздражении, не глядя ни на автомобили, ни на их владельцев, только отходил покурить чаще, чем обычно. Лишь сытный обед вернул ему прежнюю приветливую улыбку, к которой привыкли его напарники.

Вечером после работы Павел Никанорович зашел в хлев, закурил сигарету и долго внимательно разглядывал своих коров, будто видел их впервые. Скользил взглядом по их раздутым пятнистым бокам, смотрел на крупные челюсти, медленно пережевывавшие сено, на большие грустные глаза. Потом бросил сигарету, крепко вдавил ее в грязь и пошел в дом. Жена уже накрыла на стол. Сели ужинать. И был это самый обычный сельский ужин, какой случается каждый вечер в каждом деревенском доме. Такого ужина весь день ждешь, потому что можно с чистой совестью опрокинуть стопку и обдумать дела дневные, и на завтра что-нибудь спланировать. Павел Никанорович сытно поел, а когда жена спросила его, отчего он был так молчалив, не ответил. Лишь глянул на нее и, поморщившись, махнул горькие свои сто грамм да отправился спать. Назавтра было много дел.

Под крылом

Марта умерла в марте. И ничего ироничного в этом не было. Ранней весной все еще случаются холода, и для истощенного зимовкой тела это стало последней каплей. Той самой, что замерзает на кончике клюва, и больше уже не тает.

Дьюли плыл по черной, лазуритно-ромбовой глади Лебединого озера в Гайд-парке, выписывая круги в небольшой заводи подле ракитника. В тени этого кустарника жаркими днями они с Мартой любили почистить перышки, вызывая умиление зевак. Вода мягко подталкивала лебедей навстречу друг другу, и их покрытые плотным белым оперением тела беззвучно соприкасались в бархатной неге.

Марту забрали работники парка. Ее крупное, молодое тело без признаков жизни плавало по поверхности озера, а позже его отнесло на выклеванную, покрытую птичьим пометом и пухом, отмель. Марта пугала отдыхающих, в особенности детей, поэтому вскоре пришли люди в высоких резиновых сапогах. Они деловито осмотрели ее: заглянули по очереди под каждое крыло, приподняли поникшую голову, ощупали клюв. Дьюли плавал под плакучей ивой и выгибал шею, пытаясь увидеть Марту, заслоненную сгорбленными спинами. Потом ее унесли.

Весна разгоралась над озером. Отовсюду неслось воркование, кряканье, хлопанье крыльев. То и дело раздавался эхом резкий треск – это какая-нибудь птица размягчала в воде брошенную ей пищу. В воздухе сновала мошкара. Короткая жизнь миниатюрных созданий в стремительном движении обрывалась так неожиданно, что они не замечали, как замирали и превращались в частицы пыли в пронизывающих лучах теплеющего солнца.

По Серпентайн-роуд, огибающей озеро с трех сторон, чинно прогуливались отдыхающие. Было воскресенье, народ двигался не спеша, не жалея времени на наблюдение за обитавшими здесь пернатыми созданиями. Вот, вжав в плечи полосатую головку, проплыл чирок-трескунок. Переваливаясь на тонких черных лапах, прошлепал по зыбкому берегу канадский гусь. Крикливые черноголовые чайки снуют тут и там, и всюду слышится шелковистое воркование голубей.

Семьи устремлялись поглазеть на больших поганок, чье яркое оперение и вздорный хохолок вызывал у детей неподдельный восторг. Но лишь завидев лебедей, лица людей озарялись тихими, восторженными улыбками. Перед белоснежными птицами они застывали, не в силах оторвать взгляд. Все в этих созданиях было прекрасно: и плотный шелк оперенья, и правильный изгиб шеи, и черный треугольник над оранжевым клювом, будто росчерк художника-минималиста.

Марта и Дьюли никогда не выбирали друг друга. Они просто были вместе настолько давно, сколько могли вспомнить. Плавая по озеру, они не отдалялись друг от друга больше чем на десять ярдов, словно невидимый магнит не позволял им разойтись в разные стороны. Если Марте вдруг вздумалось отправиться к лодкам, баюкавшим своих ездоков посредине озера, то она устремлялась к ним. А Дьюли, пригнув голову к воде, догонял ее, двигая лапами так быстро, что позади него волнами расходилась пена.

Дьюли обогнул кусок хлеба, плюхнувшийся прямо перед ним и медленно теперь размокавший. И тотчас же в еду впились жадные клювы налетевших со всех сторон птиц.

– Мам, почему этот лебедь не кушает хлеб? – закричал мальчик.

– Наверное, он не голоден, мой милый. Корми других.

Мальчик стал ломать хлеб и бросать птицам куски, которые серовато-рыхлыми бомбочками врезались в водную гладь. Кряквы засуетились, заполошно вытягивая шеи, стараясь ухватить кусок побольше, а чайки с криками пикировали к воде, используя преимущество воздушной атаки.

Люди, стоявшие у кромки воды, торжествовали, когда их куски доставались лебедям. Сами того не ведая, они заискивали перед этими гордыми птицами с королевской осанкой, даже в суете кормежки сохранявшими свое природное достоинство.

Дьюли медленно плавал чуть поодаль. Он неторопливо окунал клюв в воду, если видел там кусочек водоросли или насекомое. Начинался брачный сезон, и неподалеку от него сошлась пара лебедей. Самец, распушив крылья, двигался кругами вокруг равнодушной самочки. Он вытягивал шею, издавая гортанные звуки, и вскоре она ему ответила. Приподнимаясь над побежавшей рябью водой, птицы завальсировали, сплетаясь шеями, по-змеиному раскачиваясь в стороны. Этот танец любви отозвался где-то в глубине сознания Дьюли. Сквозь дымку воспоминаний он ощутил нарастающий жар, и его сильная шея вдруг потянулась ввысь, к звенящему чистотой, синему небу. Он вскинул крылья, унимая этот нежданный порыв, отчего по воде побежали круги. Они расходились, ища мягкую преграду белого крыла, способную остановить их движение, и, не находя, плыли дальше, тая в зеркале с одним отражением.

Надвигался вечер. Полосатые лежаки были собраны, туристы доедали сэндвичи, собираясь расходиться. Стих воскресный гомон, не были слышны ни детские крики, ни щебетание соек. Над подернутым рябью озером стало тихо. Серые цапли, нахохлившись, замерли у опустевших лодок. Набежали облака, разом затянув приветливое небо. Похолодало, и в сгущающемся вечере обитатели Лебединого озера стали расплываться, как закрывшиеся цветки лилий, оторвавшиеся от стеблей. Дьюли тоже поплыл и остановился под ракитой. Вдалеке виднелись его собратья, но он не узнавал их на расстоянии. Его одинокая фигура, белея, покачивалась на смолисто-черной глади воды. Дьюли согнул длинную шею, пряча голову от гуляющего ветра. И там, в пуховой обители своего пылкого сердца, под крылом, где все птицы одиноки, он был не один.

Очередь

Они приехали отдыхать. Никто и ничто не должно было помешать этому. Дело было в турецком отеле с пометкой «Все включено», где включено было действительно все: чужие орущие дети, палящее солнце, теплое обслуживание и еда, чье главное преимущество было в ее доступности и неиссякаемом количестве. Посему, пища в этом, да и в других похожих отелях, имела статус практически священный.

Нужда толкала людей в места, подобные этому. Нужда в заслуженном отдыхе после месяцев работы, а еще томление по солнцу, которого не видать из окна офиса, по развлечениям, по скандалу, который можно закатить без боязни быть осужденным соседями. А еще по новым знакомым, готовым поверить любым твоим рассказам, чтобы им, в свою очередь, было что рассказать по возвращении домой. Работа забывалась сразу же, как только нога отдыхающих ступала на раскаленную землю этой гостеприимной страны, и больше уж не тревожила ни сон их, ни будни. Приехавшие тут же начинали заниматься активным ничегонеделанием, и в этом нельзя было упрекнуть этих, измотанных кредитами и ипотеками, праведных тружеников бывшего СССР.

Все они встретились в очереди за лавашом. Стоит упомянуть, что единственным недостатком этого отеля были очереди. Три тысячи постояльцев накормить весьма сложно, и, несмотря на старания администрации отеля, очереди все же случались и сильно раздражали гостей. Особенно они бесили тех, кто днем слегка обгорел или же выпил лишнего, и если со столами самообслуживания еще можно было как-то разобраться, пихнув плечом замешкавшегося соседа и освободив себе доступ к раздаточным лоткам, то с едой другого сорта все было сложнее. Лаваши. Знаменитые турецкие лаваши, чей запах, пышность и хруст запекшейся корочки снискал им любовь далеко за пределами Родины. Лаваш готовится несколько особенно долгих, если вы голодны, минут, и поэтому очередь к печке выстроилась внушительная и продолжала расти: слишком уж вкусно пахло от нее теплым хлебом!

Молодой турок-пекарь, с угольно-черными глазами и проворными руками трудился изо всех сил, пытаясь обслужить всех желающих, но он был ограничен возможностями пекущегося теста и объемами своей печи, и очередь продвигалась до обидного медленно. Стоявшие в ней люди нервничали, справедливо опасаясь, что за время их ожидания самые вкусные блюда будут съедены, а те, что уже добыты, – остынут. Но с каждым шагом, приближающим их к заветной цели, они оживлялись и нетерпеливо поглядывали на прилавок, который становился все ближе.

Вдруг сквозь гомон заполненной до отказа столовой послышалась перебранка. Скучающая очередь оживилась: не хлеб, так зрелища! Стали оглядываться по сторонам, чтобы определить, откуда идет шум. Выяснилось, что спор разгорелся возле печки. Матери разом перестали отчитывать капризничавших детей, а отцы стали вытягивать шеи, пытаясь узнать причину скандала. Возле печного прилавка турок-пекарь на ломаном русском объяснялся с женщиной:

– Только три на один!

– Мне нужно шесть, понимаешь? Шесть! – громко выкрикивала она, словно турок был глухим, выставив вперед пальцы в подтверждение всей серьезности своих намерений.

– Нет. Шесть – нет. Только три! – отвечал ей парень.

– Да к черту твои три, нас много, три не хватит! – сокрушалась дама.

– Нельзя шесть, смотри! – он махнул рукой на длинную очередь и на десятки любопытных глаз, теперь уже наблюдавших за ними.

Скандал набирал обороты. Женщина распалялась все больше, пекарь не сдавался.

– Дай мне шесть, и я уйду. Им и так хватит, что ты не понимаешь? – воскликнула она.

Теперь уже до очереди стало доходить, в чем причина ругани, и народ зашумел, как разбуженный улей. Послышались голоса:

– Прикинь, она хочет шесть лавашей взять!

– Да ладно! А мы тут что, просто так стоим?

– Вот наглая! – прошипел женский голос.

– Бери три, не задерживай! – нервно раздалось из очереди.

Впрочем, окрик не возымел должного действия, женщина продолжала стоять на своем. Пекарь разрывался между необходимостью доставать готовый хлеб и отвечать недовольной клиентке. Наконец он выбрал тактику игнорирования, и, обращаясь к следующему в очереди, протянул мужчине два лаваша. Женщина, осознав, что ее больше не замечают, удвоила натиск. Видимо, эту битву ей никак не хотелось проигрывать, поэтому она стала тянуть руки к уже отданным лавашам, в отчаянной надежде все же забрать свое. «Ты не охренела?» – спокойно осадил ее мужик. Даму осенило, что уже перегнула палку, и, понизив голос, она повернулась к прилавку с последней попыт…