Загадай желание

Корепанов Алексей

Загадай желание

1.

За окном бесновался горячий июль, в кабинете начальника отдела было душно, вентилятор трудился на износ и без видимой пользы, жужжа, словно усталый шмель. Корин сидел возле необъятного стола Колыбы, водил пальцем по темно-коричневой полировке и со злостью поглядывал на часы. Часы показывали двенадцать минут второго, в соседней столовке уже, конечно, раскинулась нетерпеливая очередь, но Колыба и не думал закругляться. Он с укоризной смотрел на Корина поверх очков, то и дело с силой проводил рукой по седой шевелюре и говорил, говорил, говорил...

Это был разнос, и разнос справедливый, Корин и сам знал, что запорол квартальный отчет, но было слишком жарко, и зверски хотелось есть, и час назад позвонила Света и сказала, что планы изменились и она не сможет придти на восемь к речному вокзалу.

- А откуда в седьмой графе сто двадцать четыре? - нудил Колыба.

- Где вы взяли эту цифру, Сергей Алексеевич? По-моему, с потолка, а время сейчас знаете какое, потолок-то и обвалиться может. Перестраиваться пора, Сергей Алексеевич, реальную картину показывать.

Корин с ожесточением тер полировку и тосковал. В окно лез запах раскаленного асфальта. Внезапно закололо в правом виске, продралось в голову что-то угловатое, жесткое, растопыренное - и растворилось. Корин потер висок и мысленно застонал. Большая стрелка настенных часов, покорно поддаваясь земному притяжению, опускалась все ниже и ниже, а Колыба, не переставая читать нотацию, извлек из ящика допотопные счеты, защелкал кругляшками, изображая компьютер, и без труда доказал, что в седьмой графе при всем желании Корина сто двадцать четыре быть никак не может. При любом режиме, а тем более в эпоху гласности и борьбы с приписками.

- Вы меня, уважаемый, до инфаркта доведете, - утомленно

резюмировал Колыба, подставляя лицо под вентилятор. - Вы что, хотите, чтобы меня инфаркт хватил? Ну откуда в этой графе...

"Хочу, - с остервенением подумал Корин, отчетливо представляя

глубокую тарелку с холодной-прехолодной окрошкой. - Пусть тебя,

дорогой Владимир Васильевич, инфаркт хватит. Прямо сейчас".

Колыба не договорил очередную длинную фразу. Рука его дернулась к воротнику и упала, загорелое лицо побледнело. Начальник отдела захрипел, заерзал в кресле и внезапно повалился головой в бумажную дребедень, разбросанную по столу.

В ушах у Корина зазвенело, в виске опять зашевелилось что-то жесткое и растопыренное.

- Владимир Васильич, что?..

Корин вскочил, чуть не опрокинув кресло, бросился к двери, обвел беспомощным взглядом пустую приемную, подбежал к телефону и начал накручивать "ноль-три".

Часам к пяти он устал от расспросов сослуживцев, а когда большеглазая Таня Коптелова, наведя телефонные справки, сообщила всему отделу, что у шефа, скорее всего, инфаркт, совсем расхотел чем-либо заниматься, затолкал в стол бумаги и остаток дня провел у раскрытого окна под лестницей, в неофициальном уголке для курильщиков.

Потом он трясся в раскаленном троллейбусе, сдерживая спиной напор

граждан, набившихся на заднюю площадку, и постоянно ощущая локтем

чью-то горячую грудь. За свои тридцать два года Корин уже

неоднократно убеждался в том, что в данном уголке Вселенной

безотказно действуют так называемые законы Мэрфи и Гамперсона, гласящие: если неприятность может случиться, то она случается, а также: вероятность получения желаемого результата находится в обратной зависимости от силы желания. Неприятностей у Корина хватало, а желаемое пока не выполнялось: Света, судя по всему, просто издевалась над ним, малосемейка была единственным пристанищем и ближайшие восемь-десять лет не сулили никаких перемен, "Черноморец" и не думал становиться чемпионом Союза, а фантастические рассказы, которые сочинял Корин в свободное от работы время, дружно отвергались всеми редакциями как вещи несовершенные и неоригинальные. Даже пиво всегда кончалось перед самым его носом.

Он вздохнул, развернулся в троллейбусной тесноте и начал пробираться к выходу, с грустью отметив, что горячая грудь принадлежит весьма полной вспотевшей накрашенной даме лет пятидесяти, частенько торгующей на рынке вязаными носками и шапочками. Добираться до малосемейки ему нужно было с пересадкой и он пошел к остановке через дворы, украшенные акациями и тополями, мимо песочниц, мусорных контейнеров и скамеек с пожилыми гражданками, активно обсуждавшими ход перестройки, систему талонов на сахар и недавнее столпотворение, вызванное завозом в гастроном сравнительно дешевого азербайджанского портвейна "Агдам".

Путь его пролегал мимо кафе "Красная Шапочка", расположенного напротив автостанции пригородного сообщения и носившего в не столь давние времена имя ресторан "Дорожный". Времена прошли, заведение поменяло профиль и вместо мужичков сельского вида с обтрепанными сумками и мешками и усталых работяг, оттрубивших смену на близлежащем предприятии "Большевик", специализирующемся на выпуске полупудовых мясорубок дпя кухонных нужд, туда зачастили мамы с детьми дошкольного возраста отведать различных питательных соков и полакомиться фирменным мороженым "Вечер с шоколадом". Но вскоре "Красная Шапочка" приступила к интенсивной торговле бутылочным пивом и мамы, пытаясь отстоять недавно приобретенные права, поначалу заводили увещевательные беседы с вновь хлынувшим в родную обитель разношерстным нетрезвым людом, а потом отступили, уводя своих чад в "Лакомки", "Снежинки" и "Льдинки", обосновавшиеся в центре города.

Корину никогда не везло с пивом. Он, распаренный, врывался в "Красную Шапочку" к девятнадцати часам, когда вокруг замызганных столов еще копошились громогласноматерщинные творцы прочнейших в мире мясорубок, допивая из горлышко "Жигулевское", или "Московское", или "Киевское" и делясь впечатлениями об очередном прожитом дне - но пиво уже не отпускалось по

причине отсутствия. Корин вздыхал и

плелся на остановку, прячась в тень каштанов от свирепого, хотя и

вечернего солнца. Тем не менее каждое лето он не терял надежду и

ежедневно повторял один и тот же маршрут, и иногда ему даже

удавалось дорваться-таки до бутылки теплого "Жигуля".

Вот и теперь Корин вышел из дворов в переулок и побрел к кафе, мысленно постанывая от духоты и вдыхая струящийся с проспекта аромат выхлопных газов. Усеянный окурками пятачок перед кафе ему не понравился издалека. На пятачке было абсолютно пустынно, что могло означать только одно...

Корин поморщился от досады - и вновь заворочалось у виска что-то жесткое и угловатое.

"О-о! - подумал он с отчаянием. - Пусть будет холодное пиво и народу никого..."

Он даже нашел в себе силы усмехнуться собственной шутке, но в кафе все-таки зашел. Хоть бы узнать, было ли пиво...

В кафе диктаторствовала тишина, тосковали пустые столы, в углу у телевизора сидела официантка и, зевая, смотрела какую-то теледокументалистику с разоблачениями. А вдоль стены стояли штабеля проволочных ящиков, заполненных непочатыми бутылками со знакомыми этикетками "Киевского"...

Конечно, этого быть никак не могло, и тем не менее через некоторое время, выйдя из столбняка, Корин в одиночестве потягивал холодное пиво, закусывал традиционной котлеткой, запеченной в тесте - другом только абсолютно здорового желудка, - а у ног его стояла авоська с пивом. На изумленный вопрос Корина о том, что стряслось сегодня с миром, официантка лаконично ответила, пожав плечами:

- Может, залились наконец, - и продолжала созерцать телепрограмму.

Когда потрясенный Корин вышел на пыльную улицу, в голове его уже созрели кое-какие умозаключения. Инфаркт Колыбы и холодное пиво без очереди. Оставалось произвести техническую проверку.

"Пусть подойдет двенадцатый", - приказал он с замиранием сердца - и минуту спустя желтый "Икарус" покорно выкарабкался из толчеи машин у светофора и, чадя, пополз к остановке. Корин огляделся и быстро придумал еще одно, совсем уж несуразное желание, исполнение которого никак не могло оказаться случайным стечением обстоятельств.

Он чуть не выронил авоську с пивом, когда загорелая молодая особа с лиловыми тенями на веках сомнамбулически шагнула к нему, обвила его шею руками и крепко поцеловала в губы, вызвав веселые и завистливые восклицания стоящих на остановке граждан. Затем особа отступила, оборотила взор к распахнувшему двери автобусу и отправилась на посадку, не обращая больше на Корина ни малейшего внимания.

Он ехал в автобусе, то и дело поглядывая на девушку, со скучающим видом рассматривавшую пробегающие мимо гастрономы, уголки отдыха с выцветшей наглядной агитацией, очереди у бочек с квасом и газоны с пожухлой травой, и все больше проникался мыслью о том, что у него появился д а р. Это было интересно - и страшно.

2.

Вечером Корин курил на своем балконе. С пятого этажа открывался прекрасный вид на дрожащие золотистые цепочки городских огней, и как отражения этих огней маячили в дымчатом небе бледные звезды. Сонно взлаивали собаки во дворах "частного сектора", на скамейке у подъезда горела точка сигареты и кто-то хихикал и восклицал голосом шестнадцатилетней пэтэушницы: "Ой, нэ можу! Та шо ты брэшешь!"

Корин любил вечерами стоять на балконе. Пропахшая асфальтом и акациями темнота обрушивалась на город, заставляя испуганно орать лягушек на берегах Ингула, тополя во дворе, воздев ветви, готовы были устремиться в подслеповатое городское небо, а сигнальные огни на заводских трубах за мостом мечтали слиться с бортовыми огнями Кассиопеи, косо разметавшей огромные крылья над несущейся в ночь малосемейкой. В такие минуты Корин представлял себя стоящим перед экраном в централи управления какого-нибудь ефремовского звездного корабля, рыскающего по Вселенной в поисках братьев по разуму, и руки его крепко сжимали перила балкона, и окурок, словно сгорающий в атмосфере метеорит, огненной дугой чертил черное пространство между балконом и землей, и отдаленный шум поездов воспринимался как вкрадчивый шепот печальных существ с туманной планеты Уири, что мается в межгалактических коридорах в ожидании лучшего будущего.

И Корину хотелось забыть о работе, очередях, телевизионной болтовне, квартальных отчетах, давке в троллейбусах, опьянеловыпученноглазой круговерти в ресторанах - и вместе с балконом ринуться туда,

в незагаженные еще ничьим присутствием вселенские дали, где трудолюбивый вакуум каждое мгновение порождает поистине новые частицы, и где несется безмолвно лишь свет далеких звезд...

А еще хотелось Корину в такие минуты сесть у кухонного стола, включить настольную лампу - и писать. Творить миры, творить всю летнюю ночь, пока не рассеялось очарование и не спугнули наваждение матюги дворников.

Впрочем, в этот полночный час на балконе Корин думал о другом. Он размышлял о своем неожиданном д а р е, свалившемся на него подобно Тунгусскому чуду, но, в отличие от Тунгусского чуда, грозившем в корне изменить всю его жизнь. Однако он не стал долго мучить себя раздумьями относительно природы д а р а, полагая, что вряд ли ее так вот сразу разгадает, если вообще разгадает и, опять закурив, начал прикидывать, на что с конкретной и сиюминутной пользой можно сей д а р употребить.

Пэтэушница на скамейке продолжала восторгаться остроумием кавалера,

не замечая распростершей необъятные крылья Кассиопеи, а у Корина

похолодело под сердцем и он уронил сигарету в палисадник. Побродил

по комнате, потом побрился, разложил на диване простыню и подушки,

сел у журнального столика и прошептал, проверяя онемевшими пальцами прочность подлокотников:

- Хочу, чтобы Света сейчас пришла и стала моей...

Он сидел и ждал, и даже закрыл глаза, и вещи в комнате словно затаились, ожидая... За дверью прогудел лифт - и стих, тоже затаился. Будильник на тумбочке сыпал в тишину отмеренные порции времени, и еле слышно разочарованно брюзжал холодильник на кухне. Корин подумал, что д а р, вероятно, действует избирательно, и не все желаемое может сбыться - и вздрогнул от переливчатого мурлыканья дверного звонка.

"Неужели?.. Неужели?", - мысленно бормотнул он и пошел в прихожую, неуклюже переставляя ноги, словно взятые напрокат у деревянного парнишки с длинным носом. На ходу он машинально пригладил волосы и провел пальцами по щекам, забыв, что брился четверть часа назад.

- Добрый вечер, Сережа... Извини, уже поздно, наверное? Хорошо еще такси...

Света сжимала сумочку, смотрела на него снизу вверх странным взглядом.

- П-проходи... - выдавил Корин и шагнул в сторону.

Света вошла в прихожую, смахнула перед зеркалом какую-то пушинку со своего легкого зеленого платья, провела ладонью по роскошным черным волосам, сняла босоножки и застыла. Корин наблюдал за ней, упираясь спиной в стену и до боли кусая губы. Странный взгляд Светы напомнил ему лица манекенов, живущих в витринах ателье мод "Силуэт", где шили костюмы лучшие граждане города.

Света всегда была насмешливой и чуточку непонятной. Они начали встречаться еще в те времена, когда Корин был женат, но встречи их отличались кратковременностью и не желали поддаваться жестким рамкам перспективного планирования. Света могла пообещать и не придти, ничем не мотивируя причину своей необязательности, могла ни с того ни с сего уйти, не попрощавшись, могла, одарив Корина очаровательной улыбкой, вручить купленный им букет самых-самых распрекраснейших роз последнему забулдыге у гастронома, могла молчать целыми вечерами или, напротив, смеяться без причин и иронизировать над Кориным, могла элегантно взбираться в вечернем туалете а ля Натали Гончарова на травянистые склоны валов старой крепости и никогда, ни-ког-да не позволяла Корину никаких, даже самых маленьких вольностей. Это бесило Корина и он не раз призывал себя порвать с черноволосой насмешницей и поискать какую-нибудь другую, но все его призывы были по эффективности равны громадным панно на заводских корпусах, слепо глядящим на уличный люд рядами слов:"берегите", "экономьте", "боритесь", "усиливайте", "выполняйте", "делом отвечайте" и т. д.

- Сережа... - прошептала Света, зеленым привидением уплывая в комнату. - Сережа...

Он вспомнил сцену на остановке и у него зашумело в ушах. Он никак не мог оторваться от стены прихожей, а Света что-то делала в комнате и еле слышно шептала:

- Сережа... Сережа...

Он, наконец, пересек прихожую и остановился у дверного проема, и осторожно отвел в сторону занавеску с аистами, кувшинками и восходящим солнцем. Зеленое платье лежало на полу, беспомощно раскинув рукава, а Света с закрытыми глазами стояла посреди комнаты - и завела руки за спину, и... Упало на пол что-то светлое и почти невесомое.

"Боже, что я делаю! - в смятении подумал Корин, не в силах оторвать взгляда от почти обнаженной загорелой женской фигуры с ослепительно белыми маленькими грудями и ослепительно белой полоской трусиков. - Что я делаю, сволочь я распоследняя?! Что же я, гад этакий, делаю?.."

Он отшатнулся от занавески, сел на корточки, притиснул кулаки к потному лицу.

- Пусть все будет, как прежде! Слышите, кто вы там? Пусть все будет, как прежде!

Он говорил тихо, боясь, что услышит та, которая сейчас делает что-то невероятное в комнате, услышит, выйдет, ударит его по гнусной скотской морде, плюнет в бесстыжие глаза и уйдет, навсегда уйдет, хлопнув дверью.

- Гос-споди! - испуганно и недоуменно выдохнули в комнате. Гос-споди-и!..

Легкий шорох, легкие шаги... Света зеленой птицей влетела в прихожую и одарила его насмешливым и чуточку недоверчивым взглядом.

- Ты что, Сереженька, зелья приворотного наварил, что ли?

Она стояла над ним, почти касаясь его лица подолом платья, и у него хватило сил поддержать ее иронический тон, хотя выть ему хотелось от стыдобы.

- Да уж наварил, дорогая. Все лучше, чем самогонением заниматься. И помогло, опять же: в кои-то веки посетила.

Света надела босоножки, сказала, охорашиваясь перед зеркалом:

- Дурачок. Рецепт у тебя неправильный, - а смотрела все-таки

с недоумением и испугом, но говорила ласково, хоть голос и звучал ненастроенной гитарой.

И ушла. Тихо и плотно закрыла дверь - и исчезла. Трубой похоронного оркестра загудел лифт. Лязгнули дверцы, и не хватало только монотонного голоса: "Осторожно, двери закрываются", - в котором обычно звучит такая безысходность, словно двери эти закрываются навсегда.

Корин не посмел даже выйти на балкон, чтобы увидеть ее в свете бетонного остолопа-фонаря, чтобы услышать стук ее босоножек - он так и остался сидеть в прихожей, и долго там сидел у стены, созерцая невинных аистов, невинные кувшинки и невинное новорожденное солнце, и задавая себе всего лишь один вопрос:"А не скотина ли я?"

С этим безмолвным и безответным вопросом он наконец и лег на

диван, устроился на приготовленных заранее и совсем по другому

поводу подушках и простыне, да еще и накрылся одеялом, и все слушал и

слушал будильник, причитающий с тумбочки: "Да-да-да, ско-ти-на,

да-да-да..."

Потом он все-таки заснул и ему приснилась сложенная в виде кукиша Кассиопея над болотом с аистами и кувшинками.

3.

Проснулся он задолго до звонка будильника, проснулся с неприятным ощущением и сразу вспомнил: "Света..." Не хотелось вставать и идти на работу, и пугал необычный д а р, и в то же время не терпелось проверить, остался ли он или исчез так же внезапно, как и появился. Корин начал соображать, что бы этакое пожелать, но

в голову ничего путного не лезло и он включил телевизор, погладил брюки под аккомпанемент передачи "Сто двадцать минут", оделся и пошел на кухню пить чай.

Д а р мог быть неведомым доселе качеством, данным от природы, и проявившимся внезапно под воздействием какого-нибудь космического

излучения. Кто знает, может быть, граждане Ингульска переборщили с

дезодорантами - и прорвался озонный щит над городом, и губительный

ультрафиолет ринулся к земле и включил что-то в его, Корина, мозгу?

А может быть, это последствия Чернобыля? Или стал он невольным

участником опытов, которые, возможно, проводились в закрытом НИИ,

мимо серого здания которого Корин ежедневно шагал на работу? Кто знает... В конце концов, Корин считал себя писателем-фантастом и потому запросто предположил, что д а р передан ему извне, индуцирован в порядке эксперимента разведчиками с инопланетной "летающей тарелки" или, скажем, предоставлен во временное пользование исследователями земной цивилизации, проживающими в Большом Магеллановом Облаке.

Он ехал сначала автобусом, а потом троллейбусом, а потом шел по уже залитой солнцем улице, направляясь в свое учреждение.

- Здравствуйте, Сережа. О чем задумались с утра?

- Да так, размышляю о загадках мироздания. Доброе утро, Екатерина Максимовна.

Екатерина Максимовна работала в соседнем отделе и отличалась тем, что во всеуслышанье бичевала почерпнутые из периодики наши промахи, упущения и недостатки, ратовала за высылку всех пьяниц на Сахалин для принудительной работы в интересах народного хозяйства, сетовала на ликвидацию ежовых рукавиц, терпеть не могла незамужних женщин, а еще она была председателем профкома.

Для Корина главным в этой полной молодящейся блондинке бмло именно последнее. Корин очень хотел получить квартиру, но занимал восьмое место в общей очереди состоящих на квартирном учете, и не имел никаких льгот, а значит и никаких перспектив на текущую и даже следующую пятилетку.

Они пересекли улицу и вышли на финишную прямую - большая стрелка часов на почтамте готовилась добраться до вершины циферблата - и Корин с надеждой спросил, предварительно загадав желание:

- Когда же квартира мне светит, Екатерина Максимовна?

Он даже внутренне подобрался, ожидая услышать удивительный ответ - и услышал.

- Ты ведь седьмым или восьмым, Сережа? Да? В год по квартире.

Да Приходько в декрет собирается, соображаешь? Вот и считай. Но ты ведь документы партийные читаешь, знаешь, как жилищный вопрос теперь поставлен?

- Читаю, - уныло и обескураженно отозвался Корин, открывая дверь и пропуская председателя профкома в длинный, полутемный после солнечной улицы коридор. - Вопрос-то поставлен,

да так и простоит сто лет...

- Всему свое время, Сережа, - назидательно изрекла Екатерина

Максимовна и уплыла в направлении своего отдела.

Выходило, что д а р не являлся всеобъемлющим. Кое-что в этой

жизни лежало вне сферы его влияния. Сделав это открытие, Корин

поплелся на рабочее место и целый день писал, считал, отвечал

на вопросы сослуживцев, курил под лестницей, просматривал "Советский спорт", разговаривал по телефону и выслушивал разные рассказы большеглазой

кокетки Тани Коптеловой.

Вечером, в гастрономе, стоя в очереди к кассе, Корин подумал, что неплохо бы иметь деньги. Хотя бы тысяч пять на первое время. Он покосился на разноцветные бумажки, обеспеченные всем достоянием Союза ССР, лежащие в ящичках кассового аппарата, вздохнул, расплатился за пачку вермишели и полбуханки "Дарницкого" и пошел в молочный отдел, отнюдь не ощущая, что бумажник хоть чуточку потяжелел от загаданного желания.

Потом он потолкался у овощного ларька, пересек проспект и направился через заросший сорняками пустырь к своей малосемейке. Тропинка вилась среди пыльной дикорастущей зелени, минуя фундамент строящегося очередного достижения современного зодчества, пейзаж был какой-то чуть ли не марсианский, а в канавке высовывался из-под породистых лопухов газетный сверток, крест-накрест перевязанный бечевкой. Газета была надорвана и содержимое свертка определялось без труда.

Корин сглотнул, быстро огляделся, поставил авоську с "Дарницким"

прямо в пыль и, соскочив в канавку, вцепился в находку.

Только дома он кое-как отдышатся, запер дверь, распутал узел на

бечевке и вытряхнул на стол содержимое свертка. В глазах зарябило

от светло-коричневых рублевок, зеленых трешек, синюшных пятерок, стыдливо-красноватых десяток. Почти все они были помятые, захватанные, потертые, бывшие в обращении. И, несомненно, настоящие.

Постояв у стола, Корин принял душ - и сердце немного успокоилось, и в голове прояснилось. Он принялся было пересчитывать деньги, кучками раскладывая их по весовым категориям, но вдруг замер, то ли замычал, то ли застонал, громко обозвал себя не очень хорошим словом и торопливо придал свертку прежний вид, и обвязал бечевкой, и затянул узел крепко-накрепко, дабы избежать соблазна оставить себе хотя бы пару-другую стыдливо-красноватеньких.

- Деньги, дурак! - процедил он сквозь зубы. - Настоящие деньги...

Из райотдела милиции Корин, сдав находку, вернулся довольно поздно. Перед сном он постоял немного на балконе, разглядывая небо, но Кассиопея пропала за темными облаками и по радио посулили переменную облачность на весь завтрашний день.

Утро, однако, вновь явилось миру и Ингульску солнечным и беспечальным, утро старалось быть мудренее вечера и поэтому Корину пришла в голову еще одна мысль. Поначалу ему стало немного противно

от этой мысли, но чем больше он рассуждал сам с собой, тем больше убеждался в справедливости принятого решения.

"Действительно, - размышлял он, бреясь и рассматривая свое

отражение в зеркале. - Чем я хуже других? Чем мои произведения хуже тех, что печатают? Почему же я не имею права быть напечатанным, а другие имеют? Я что, второго сорта, что ли, низшего разряда, а они, выходит, каста избранных, брахманы литературные? Черта с два!

Просто везет им больше, нахрапом, небось, берут, каналы знают, а кто я? Селянин неотесанный из диких степей, самотечный и не нужный никому. Так почему я страдать должен? Не хочу я страдать и не буду! Пусть напечатают хотя бы две мои последние вещи".

Выразив, таким образом, свое очередное желание, Корин подмигнул отражению - высокому, еще не полнеющему и не лысеющему зазеркальному человеку с неопределенного цвета глазами - и продолжил утренние сборы.

Шеф на работе отсутствовал и Корин почувствовал было легкие уколы совести - ну что стоило зайти вчера в больницу? - но потом решил, что это выглядело бы подхалимажем - и совесть удалилась восвояси. Корин приготовился с головой погрузиться в пучину восьми рабочих часов и даже вытащил из стола всякие бумаги - и в это время в дверь заглянул вечно хмурый и надменный заместитель начальника отдела Рослюков и, обведя рыбьим взглядом притихшее население, коротко скомандовал Корину:

- Предлагаю зайти.

Рослюков, по мнению Корина, считал себя полпредом Господа Бога

во вверенном Колыбе отделе. Он держатся неприступно и подчеркнуто официально, службу нес исправно и не изменил своих застойных привычек даже после директивных указаний о всеобщей перестройке. Корин его тихо презирал, но побаивался - уж больно неприятным холодом веяло от холеного полногубого рослюковского лица.

Он стоял у двери в кабинете Рослюкова, а тот командовал из кресла, глядя в окно:

- Предлагаю съездить в столицу. Выписывайте командировку, папка с материалами в канцелярии. Я переговорил, вас примут. Передадите лично Ивану Павловичу. Дело срочное, предлагаю сейчас приобрести билет - бронь возьмете в обкоме, - собраться и к вечеру отбыть. Надеюсь, вопросов нет, товарищ... э-э... Корин?

- Никак нет, - поспешно ответил Корин и выскочил из кабинета.

После общения с Рослюковым ему всегда хотелось что-то сделать: плюнуть на стену, сорвать прикнопленный к двери плакат "Время перекуров прошло" или дернуть за нос худосочную заведующую канцелярией Лилию Николаевну по прозвищу "Крокодильша". Он даже забыл, что обладает д а р о м и может спокойно пожелать Рослюкову подавиться галстуком.

На полпути к канцелярии его осенило. Что такое эта внезапная командировка в столицу, как не исполнение его утреннего желания быть напечатанным? Он сразу уверовал в правильность своего предположения, бодро обскакал все необходимые службы, забрал командировку и папку для столичного Ивана Павловича, заехал в обком, потом на вокзал за билетом и успел еще отдохнуть дома перед поездкой.

Вечером он уже лежал на верхней полке в плацкартном вагоне, по проходу бродили мнимые глухонемые, раскладывая на столиках перед пассажирами самодельные календари с фотографиями Высоцкого и Марины, очаровательными кошками и не менее очаровательными полуодетыми девами, сонники и схемы столичного метро, он лежал на верхней полке, а поезд, раскачиваясь членистовагонным длинным телом, подрагивая на стыках стального пути, торопился к утру попасть в столицу.

Предположение о том, что неожиданная командировка суть исполнение желания быть опубликованным, вытекало из факта проживания в столице некой Людмилы Баранец. Впрочем, отнюдь не некой. Людмила была столичной литераторшей, писательницей-фантасткой, довольно известной в читающих, пишущих и печатающих кругах. Корин познакомился с ней случайно, хотя любая случайность, как известно, в чем-то закономерна. Просто довелось Корину как-то в отпуск, года три или четыре назад, побывать в столице, посетить вечерком уютный ресторан "Метро" и после трех стопок водки под фирменную котлету "Метро" пригласить на танец, исполнявшийся "для наших друзей из Грузии" рыжеватую гражданку, тоскующую над бокалом фирменного напитка "Метро". Затем гражданка как-то спонтанно переместилась за его столик и после долгих уговоров позволила-таки угостить себя шампанским, потом они вместе курили на веранде ресторана, нависавшей на,д верхушками пышных каштанов, потом опять танцевали и разговаривали.

Людмила оказалась на редкость отзывчивым человеком. Узнав, что Корин тоже желает быть причисленным к лику фантастов, она предложила свои услуги и помощь. Они договорились о том, что Корин, вернувшись домой, пришлет рукописи, а Людмила ознакомится с ними и попытается куда-нибудь пристроить, если, конечно, они будут того стоить.

Людмила оказалась строгим судьей. Она прислала Корину разборы его произведений, и разборы эти отличались обстоятельностью, аргументированностью и жесткостью оценок. Людмила считала, что фантастика в исполнении Корина опубликованию подлежать не может в силу того, что... Дальше шел перечень причин.

Корин несколько обиделся на столь нелестную оценку своего

творчества (хотя каким-то отдаленным и обособленным участком сознания и понимал ее справедливость), решил, что Людмила просто считает его опасным конкурентом в борьбе, где побеждает тот, у кого острее зубы и крепче локти, но отношения с ней окончательно не порвал, поддерживая их на уровне открыток к праздникам. Людмила изредка отвечала.

И когда после разговора с надменным Рослюковым его осенило, он сразу перекинул мысленный мостик между собой и столичной знакомой. Он понял, что загаданное желание осуществится, если Людмила выступит в роли Вергилия и проведет его по столичным издательствам, куда он с полгода назад направил две рукописи.

Локомотив вспарывал прожектором брюхо душной ночи, Корин все

никак не мог устроить голову на плоской эмпээсовской квазиподушке, вокруг струились в ночи необъятные поля, а над вагонами кривой буквой на небесной школьной доске плыла к столице Кассиопея.

4.

Столица встретила Корина суматохой вокзала, очередями к киоскам "Союзпечати" и роскошной зеленью бульваров. Было слишком рано для визитов и звонков и Корин побродил в парке над рекой, прошелся по не взбудораженным еще центральным улицам, читая все афиши, позавтракал пирожками в подземном переходе и к девяти прибыл в учреждение Ивана Павловича.

Папку с очень важными бумагами он передал, как наказано было, лично, отметил в приемной командировку и вышел из солидных дверей в накаляющееся включенным утюгом утро. Позвонил Людмиле домой и договорился о встрече.

Людмила ждала его у входа в высокое серое здание издательства. Выглядела она очень неплохо в аккуратно потертых джинсах и блузке того фасона, который не взялась бы освоить отечественная швейная промышленность. Корин подосадовал, что не догадался купить цветы.

- Рада видеть, Сергей.

Корин пожал ее маленькую цепкую ладонь и улыбнулся. Верилось, что д а р не подведет.

- Ну, вперед, разузнаем, как твои дела, - мило картавя, сказала Людмила и направилась к подъезду.

Корин поспешил за ней. Сердце замирало, предчувствуя близкое свершение мечты.

Они шли по коридорам, Людмила то и дело здоровалась с издательскими гражданами, а Корин смаковал в воображении новенькие сборники

с его именем и фамилией.

Даже когда разговор с усатым человеком в очках уже состоялся, Корин все еще не мог избавиться от видения этих самых сборников. Людмила, кажется, что-то говорила ему, и они оказались на трамвайной остановке, и солнце раздирало зелень каштанов, и сборники превращались в обломки бетона у обочины, где

рембригада столичного ДСУ ломала бордюр.

Усатый в очках, почти непрерывно сморкаясь, квалифицированно ушел от прямого ответа, посетовал на нехватку бумаги и издательских площадей в стране, объяснил,

что у них все забито аж на две пятилетки вперед, но окончательно расстраивать не стал, сослался на

то, что коринская рукопись изучается, и предложил позванивать время от времени. Людмила покусывала губу, покачивала ногой, поглядывала на усатого в очках, потом зачастила, придвинувшись к нему:

- Ну, Витя, понимаешь? Может быть, можно что-то сделать? Человек с периферии, из глубинки, от сохи, можно сказать, понимаешь?

Усатый Витя хмурился, неопределенно качал головой, говорил о нелегком положении страны в сфере издательского дела, скорбил о временах Гуттенберга и Федорова, когда печатать было гораздо проще.

Корин не вынес этого уклончивого бормотания и откланялся.

- Он же не отказал, - утешала его Людмила. - Думаешь, я не

моталась по редакциям? А сколько всего выслушивать приходилось! Даже намеки разные делали, понимаешь? Ничего, попытаем счастья в другом месте.

Но и в другом месте тоже ничего не получилось. Рукопись все еще была на рецензировании и при самом удачном стечении обстоятельств могла увидеть свет не ранее, чем лет через пятнадцать, если, конечно, подошла бы редакции.

Вечером Корин уехал из столицы. Людмила пообещала наведываться

в издательства и интересоваться, но ее лицо при этом приняло такое кисло-скучающее выражение, что Корин поспешил отвести глаза. Столица не любила робких с периферии. И бесталанных?..

- И бесталанных? - вслух подумал Корин, вглядываясь в темноту за окном.

В тамбуре было накурено, стояла в углу вроде бы пустая чекушка,

а на стенах извивались разные надписи про Колю из Донецка и Игоря

из Устиновки. В тамбуре было неуютно и уныло.

- И бесталанных? - повторил Корин и прислушался к себе.

Д а р давал сбои и подводил. Д а р почему-то действовал избирательно.

Дверь открылась и в прокуренное пространство нетвердой походкой вступила помятая персона с мутными глазами. Персона морщилась, криво усмехалась, бормотала разные нехорошие слова, персона разминала "приму" и чиркала, чиркала спичкой. Персона была в подавленном настроении и ей было нехорошо. Корин собрался уйти, но персона жалобно и безнадежно обратилась к нему:

- Земляк, хлебнуть не найдется? - Персона облизнула пересохшие

губы. - Я пустой, а хочется, аж пищит. Выручи, земляк, а?

Корин покосился на страдальца, подумал, что если бы Христа

действительно распяли на Голгофе, он бы выглядел, наверное, не лучше,

а потом подумал еще кое о чем.

- А вон чья-то стоит. - Он кивнул за спину страдальца, на чекушку, которая красовалась в уголке, радуя глаз своей наполненностью.

Персона чуть присела, словно на плечи ей свалился невидимый груз, осторожно повернулась и устремила взор в угол тамбура. "Прима" упала на пол.

И если Иисус на кресте никак не отреагировал на губку с уксусом, то в данном случае все произошло по-другому. Персона по-тигриному прыгнула на чекушку, схватила ее мертвой хваткой, страстно прошептала: "Земляк, за мной не заржавеет!" - бросила на

Корина взгляд, полный христианской любви и беспредельной благодарности - и исчезла,

растаяла, испарилась, словно пресловутая роса под пресловутыми солнечными лучами.

Корин тоже приободрился. Д а р был при нем. Можно было загадывать желание. И он его загадал, зажмурившись и чувствуя

себя ныряльщиком за жемчугом.

- Хочу, чтобы у меня был талант писателя. Хочу писать как Лем. Нет, лучше!

Он почему-то боялся открыть глаза и весь превратился в подобие локатора, или, скажем, эхолота, вслушиваясь, вслушиваясь, изо всех сил вслушиваясь в себя. Вот в бездарной его голове происходят какие-то таинственные процессы, вот сдвигается, перемешивается, рождается что-то, вот создаются и тянутся, тянутся, переплетаясь, неведомые цепочки, вот в диковинной смеси всяких там синапсов, извилин и чего-то еще плавится, тлеет, затухает, тает серость, и новый удивительный импульс стремится, стремится по гипоталамусу, по полушариям, по мозжечку, утекая куда-то в затылок, тормоша, будоража, заставляя работать на полную мощность нервные клетки, пронизывая мозг, ломая какие-то перегородки, зажигая внутричерепное вещество чудесным огнем, фейерверком, ракетным ударом и атомным взрывом. И рождается то неведомое, необъяснимое, нематериальное, не обнесенное частоколом скучных понятий и определений, неподвластное толкованию разных там диссертаций и диссертантов, то потустороннее, непознанное и, слава Богу, непознаваемое присно и вовеки веков, то очаровывающее и беспредельное, что зовется талантом. И пальцы просятся к перу...

Вагон качнуло на повороте, Корин ткнулся лбом в скользкое стекло

и открыл глаза. Пальцы к перу не просились. Он принялся перебирать в памяти полустертые затасканные сюжеты, произвел сверку идей - и понял, что ничегошеньки не изменилось. В голове не возникла сама собой тема нового "Соляриса". Ничего не возникло.

Конечно, можно было надеяться, что талант, преподнесенный д а р о м, проявится чуть позже, в другой обстановке, - возможно, за столом в

малосемейке, но Корин не стал надеяться. Все-таки он прожил на

свете целых тридцать два года и уже поднабрался хоть какой-то житейской мудрости. Он знал, что талант не появляется ни с того, ни с сего, и д а р только лишний раз подтвердил это его печальное знание. Корин подумал, что, возможно, у него и есть талант, только касается он какой-то другой отрасли народного хозяйства, о чем обладатель его и не подозревает.

И еще он подумал: зачем ему дар, который не может дать талант?

Он задумчиво вертел сигарету, монотонный цокот колес отдавался

в ногах, словно билось внизу оживающее только в пути сердце поезда, он впадал в непонятное оцепенение, и стрелки наручных часов показывали первый час новых суток, и все, наверное, угомонились в плацкартном, и даже страдалец видел розовый сон о портвейне.

Он вертел в руках сигарету - и вновь открылась дверь, и в тамбуре возникла женщина. Позже, глубокой ночью, проснувшись на какой-то безвестной станции от стука специального человека, проверяющего монолитность колесных пар, Корин попытался вспомнить ее лицо. Или хотя бы одежду. И не смог.

Собственно, он ни в чем не был уверен. И была ли та женщина в тамбуре? Все ускользало, струилось горячим песком между пальцами, текло голубой водой в горячий белый песок, отлетало порывами дальнего ветра, звуком слов, которых никогда никому не суждено произнести. Что-то где-то звенело, шелестели какие-то листья, темнота извивалась неспешным крылом, и сыпались, сыпались искры. Словно сосредоточенно производили электросварочные работы, хотя какие там могут быть работы в тамбуре вагона пассажирского поезда, ползущего сквозь поля в первом часу ночи?..

Женщина словно бы подошла к двери, возле которой стоял Корин, и словно бы прислонилась к стене напротив. Корин так и не закурил, опустил сигарету в нагрудный карман безрукавки и замер, глядя в темноту, в которой отражалось его лицо и неподвижная фигура напротив. Он не гнался за случайными знакомствами, хотя и не прочь был бы поплакаться кому-нибудь о своем одиночестве и непонятости остальным человечеством. Бывшая жена плакания его отметала с порога, уничтожая насмешками, Света пока молчала, не отвергая, но и не поддерживая, и старалась перевести разговор в иную плоскость, на работе плакаться было по меньшей мере бессмысленно, поэтому

Корин придумал себе некую абстрактную слушательницу, назвал ее немного причудливо Марианной и имел обыкновение негромко жаловаться ей на жизнь, возвращаясь домой темными дождливыми и безысходными осенними вечерами. Впрочем, бывало это с ним нечасто.

Женщина стояла совершенно неподвижно, не пыталась заговорить или стрельнуть сигарету и Корину стало немного неловко, и он с удовольствием покинул бы тамбур, только это слишком смахивало бы на бегство. Поэтому он продолжал стоять и, своему желанию вопреки, тосковать о том, что д а р оказался бессильным разжечь в нем искру Божью, и напал на него небольшой столбняк, и все чувства и мысли потускнели вдруг, съежились и исчезли, словно открылась дверь в темноту и встречный ветер слизал их прохладным языком и развеял по окрестным полям.

Потом час тоски прошел, Корин очнулся и обнаружил, что тамбур пуст. Попутчица исчезла, то ли растворившись в тамбурном пространстве, то ли неведомым образом выпорхнув в июльскую ночь и устремившись

в сторону бессонной Кассиопеи, а скорее всего просто вернувшись в вагон, на место, временно ей принадлежащее согласно купленному билету.

От сигарет во рту было горько, и горько было на душе. Корин грустно промолвил:

- Не ценят нас, Марианна, - вздохнул, пожелал себе сна покрепче

и чтобы приснилось что-то хорошее, посмотрел на часы и отправился спать с непонятной тяжестью на сердце.

5.

Утро, к счастью, оказалось субботним. "К счастью" - потому что Корину ничегошеньки не хотелось делать. Он, полусонный, приехал с вокзала в свою малосемейку, принял приятнейшую горячую ванну, сварил два яйца всмятку, запил их чаем, собрался было еще часика два поспать - и понял, что спать ему уже не хочется. Он вышел на балкон и принялся наблюдать, как торопятся к автобусной остановке сограждане с пакетами и дорожными сумками, ведя за руки детей - сограждане направлялись на дачи и на городской пляж,- потом обессиленно опустился на балконную табуреточку и закурил. Мелькнула у него мысль спуститься к остановке и позвонить Свете, но мысль мелькнула и испуганно испарилась, потому что он знал: неловко будет со Светой.

Он глядел вбок и вниз сквозь балконное ограждение на крыши сараев, сидел и медленно размышлял. Мысли были вялые, никак не гармонирующие с бодрым июльским субботним утром,

мысли были совсем какие-то необязательные, но

приходилось мыслить, оправдывая свое право на

существование.

Небесная бледная синь была чиста как в первые дни творения, когда Господь не знал еще о грядущих экологических катастрофах, спросонок взлаивали собаки, утверждая поутру собственное "я", по набережной вдоль Ингула скользили свежевымытые троллейбусы, и город в степи был спокоен и мил.

Внезапно он вскочил со своей табуреточки и очень внятно сказал:

- Скотина!

Потом повторил то же самое, вернулся в комнату и бросился на диван.

На него накатило, его оглушило и обожгло. Ему было даже хуже,

чем тогда, когда он впервые не пришел ночевать домой и сказал потом жене, что, мол, было поздно, много выпито, троллейбусы уже не ходили и так и пришлось заночевать у приятеля.

- Мира, хочу мира навеки, - уверенно проговорил он, глядя в

потолок, хотя было ему как-то неловко, словно он фальшивил. - Для всех, для всей планеты. Навсегда. И пусть не будет никаких болезней.

Он еще хотел добавить про коммунизм, но убоялся, потому что не представлял себе коммунизм, а общие слова могли оказаться не только бесполезными, но, может быть, и в чем-то вредными.

Текли минуты. За стеной кричали поутру. Ныло в виске.

- И счастья всем... Кому чего хочется, - утомленно выдохнул он, но тут же торопливо добавил: - Нет-нет, не считается. Не надо.

"Кто знает, - подумал он, - что каждый понимает под счастьем? Может быть, и Наполеон был счастлив, и Гитлер..."

Боль в виске усилилась, потом пропала, что-то такое мелькнуло в сознании - и он внезапно уснул, словно провалился в черноту. Потом в черноте женский голос бодро сказал: "Маяк" продолжает музыкальную программу" - и другой женский голос слащаво запел о горной лаванде.

Корин вздрогнул, открыл глаза и некоторое время неузнавающе разглядывал потолок. Голос продолжал петь о лаванде, звук доносился с улицы и это значило, что сосед снизу вновь вытащил на балкон транзистор и отдыхает, сидя в шезлонге. Корин посмотрел на будильник - стрелки сужали угол возле двенадцати - и поднялся, потирая висок.

Певица смолкла и транзистор начал вещать о военных действиях в Афганистане, потом о положении в Бирме. Чуть позже последовало сообщение о выявлении очередных носителей иммунодефицитного синдрома и продолжении минирования Персидского залива. Корин вздохнул, совершил пять кругов по комнате и тоскливо

подумал: "Бессмертия, что ли,

пожелать?" - но не пожелаю, потому что бессмертие было ему совсем

ни к чему.

В открытую балконную дверь полз жаркий воздух, в комнате становилось душно. Корин ходил по серым и синим квадратам линолеума от дивана к столу, от стола к креслу, ходил под транзисторные сообщения и все больше впадал в уныние. Кто знает, как долго продолжал бы он это занятие, если бы не раздался звонок. Корин открыл дверь.

- Привет, Серега. - Сосед сверху, Жоpa, с цветастой хозяйственной сеткой в руке шагнул в прихожую. Из сетки выпирал разлохмаченный бок капустного кочана. - Поперся, значит, на рынок, дверь захлопнул, а ключ, дубина, в других штанах оставил. А Галка на юга укатила. Дай через твой балкон попробую. У меня, правда, там на люке бочка стоит с разной хреновиной, но попытаюсь. Замок ломать жалко.

Люки на всех балконах малосемейки были задуманы на случай эвакуации жильцов при пожаре, а также для оперативных действий пожарных при борьбе с огнем.

Жора направился было в комнату, но Корин уже загадал желание и остановил его.

- Слушай, может, мой подойдет?

Сосед переложил сетку в другую руку, с сомнением поскреб подбородок, подозрительно посмотрел на Корина.

- С чего бы это он подошел? Аль пробовал, к Галке без меня заглядывал?

Корин пожал плечами.

- Просто ключ у меня особенный, ко многим дверям подходит. Пойдем.

Когда он, покрутив немного своим ключом в замочной скважине соседа, открыл дверь, Жора совсем расстроился, вместо благодарности бросил: "Эх, Серега, нехорошо!" - и закрыл дверь, оставив Корина на площадке.

"Почему нехорошо? - мысленно возразил Корин, спускаясь на свой

этаж. - Очень даже хорошо. Буду оказывать населению разные бытовые услуги. Брошу работу, открою кооператив. Пользуйтесь услугами без дрожи... м-м... кооператива Корина Сережи. Такая вот реклама, потому как без паблисити нет, естественно, просперити..."

Если пораскинуть мозгами, думал Корин, можно было бы успешно эксплуатировать д а р. Получать какие-то мелкие выгоды. Быть нужным. Зарабатывать авторитет, влияние, принимать подношения, обзавестись клиентурой, войти в силу, забыть о каждодневных заботах, добиться от клиентов квартиры, машины, дачи, пяти, нет, шести костюмов, восемнадцати пар носков, импортных лезвий для бритья, видеомагнитофона, гаража, дюжины модных галстуков, добротных зимних сапог и шапки, ненашего, радующего глаз, гарнитура, моющихся обоев, ящика какого-нибудь "чинзано" и бессрочного круглосуточного абонемента в сауну. Можно было бы жить припеваючи и не читать газет, каждодневно бичующих недостатки и упущения, твердящих о просчетах и прорехах. Можно было бы отгородиться от мира и взирать на окружающее сквозь пуленепробиваемое розовое стекло. Можно было бы... А зачем?

Он вернулся к себе, напился воды из банки, с самого утра предусмотрительно поставленной в холодильник.

Потом долго сидел на кухне,

курил. Потом надел футболку, старые джинсы и отправился бродить по раскаленным пустынным улицам.

6.

И все-таки вечером он ожидал начала программы "Время" не без

трепета и тайной надежды. Он добросовестно просидел у телевизора сорок минут, потом выключил его и сказал, обращаясь к слепому экрану:

- Вот так, Марианна.

В мире ничего не изменилось. Все шло своим чередом и наплевать было миру на то, что живет в каком-то заштатном Ингульске какой-то заштатный Сергей Корин, ставший обладателем странного д а р а, ниспосланного непонятно откуда и непонятно зачем.

Корин сидел в окружении неподвижных вещей и сам ощущал себя вещью, каким-то опытным образцом, проходящим стадию испытаний с последующей доводкой до уровня мировых стандартов. Ощущение было не из приятных. Словно невидимая стена отделила его от всех других живущих на планете, поставив не то чтобы выше или ниже других, а сбоку, в отдалении.

- Ну вот что, - сказал он в комнатное пространство. - Желаю

знать, откуда у меня взялась способность... ну, почему некоторые мои желания стали исполняться? Откуда у меня это?

Он невольно напрягся и замер в кресле, чего-то ожидая. Вещи не трогались с насиженных мест, во дворе кричала ребятня, пространство не закручивалось и не разрывалось, время, вроде бы, тоже, и никто ничего не отвечал. И все-таки он уловил какое-то движение за спиной, отразившееся в экране телевизора, - кажется, это шевельнулась занавеска с аистами и кувшинками - хотел повернуться, но опять напал на него небольшой столбняк и его потянуло ко сну.

Вроде бы ничего не изменилось в комнате, только, кажется, хлынула с вечернего неба тишина, заливая все звуки темной своей водой, и словно бы наткнулись на преграду

стрелки часов, перестав тащить за

собой равнодушное время. Затаилось, затихло...

Вновь стояла перед Кориным та женщина из тамбура поезда, следовавшего из столицы в Ингульск, только теперь

Корин разглядел ее лицо, а

вот одежду опять не смог определить, то ли сразу ее забывая, то ли по какой-то другой причине. А возможно, и не было никакой одежды, а было только одно неподвижное усталое лицо. Потом и оно забылось.

Не мог Корин разобрать и определить, сон это или не сон, и двигаться не мог и даже, кажется, дышать.

Язык тоже не слушался его, и оставалось ему только смотреть, хотя смотреть очень скоро стало не

на что. Молчаливая тягучая темнота потянулась сквозь окно в комнату, поглотила женское лицо, залила вещи, добралась до Корина и опрокинулась на него нежнейшим бесшумным водопадом.

Темнота была беспредельной и всеобъемлющей, и длилась, длилась, длилась от начала, которого не существовало, до конца, которого не могло существовать. В темноте ничего не происходило и бессмысленными стали понятия "пространство" и "время", они просто тонули в ней, не успев позвать на помощь. Темнота была изнанкой привычного мира.

И все же где-то и когда-то темнота чуть расступилась, обозначив бледное слабо пульсирующее пятно или шар, нечто, сплетенное из нитей странного света, не маленькое и не большое, не далекое и не близкое, просто какое-то особое место в темноте, хотя понятие "место" тоже не имело смысла, но так Корину быпо привычнее и проще. Само собой выплыло что-то, и стало словами, и запомнилось: "3вездный Лебедь" - хотя почему "звездный", почему "лебедь" и какое отношение имеют эти слова к пульсирующей флуктуации, Корин объяснить бы не мог.

Конечно, общения в обычном смысле не было, никто ничего ни у кого не спрашивал и никто ничего никому не отвечал, а возникали какие-то образы или даже не образы - неясные ощущения и что-то еще, не поддающееся никакой классификации, но тем не менее проявляющееся в сознании Корина. Бестелесный Корин видел это пульсирующее, хотя слово "видел" тоже не могло подойти, поскольку у Корина не было глаз, он познавал, познавал что-то, словно пил из горного ручья и в то же время (хотя не было времени) думал о том, как хорошо бы сейчас проснуться...

Д а р не был д а р о м. Просто эхо, просто отзвук, просто слабеющий импульс светоносной субстанции, захлестнутой темнотой,

порхнул неведомыми туннелями мироздания и, затухая, наткнулся на особым образом организованное вещество, оказавшееся мозгом сложной системы, порожденной биосферой космического тела, известного нам под названием Земля. Сложная система и была им, Сергеем Кориным.

А что же, что же было раньше? Это молча спрашивал Корин и получал что-то в ответ. Он понял, что все забылось, все прошло, и в огромной пустой Вселенной остался только уходящий в небытие

Звездный Лебедь да еще этот странный мир, что зовется Землей. Последняя, последняя раса Вселенной. Все забылось, забылось... Печально и одиноко в этой пустой, пустой Вселенной. И скоро уйдет человечество, шагнет в черноту, поглотившую расу Звездных Лебедей, и станет совсем пусто в холодных просторах. Пусто, пусто - до лучших времен...

Он всхлипнул, открыл глаза и провел рукой по лицу - и пальцы его стали влажными. Темнота окружала его, темнота и тишина. Чуть позже в темноте обозначился прямоугольник окна, и звезды разгорелись в ночном небе. И донесся треск одинокого мотоцикла. И на берегу Ингула продолжили митинг лягушки.

Он встал, обогнул кресло и включил свет. Вещи занимали отведенные им места, стрелки часов показывали половину третьего. Не было женщины, не было Звездного Лебедя - или Лебедь и сотворил эту женщину, соткал из импульсов коринского мозга этот образ, эфемерную проекцию затухающей пульсации, фантом, кажимость - и ничего более? Что за странные грустные сны стали приходить по ночам, и почему он заснул в кресле, не раздеваясь, да и вовсе не имея никакого намерения спать? И спал ли он?

Ему было страшно. Страшно и одиноко. Он был представителем последней расы пустой Вселенной, и в черных языках пространства, среди бессмысленных звезд, в глухом вселенском углу угасал последний Звездный Лебедь, последний из стаи Звездных Лебедей, которая когда-то странствовала от галактики к галактике, безмятежно порхая в беспредельности. Он был последним. Он был тем, на смену которому безмолвными клубами ворвется страшная безжизненная пустота. Пустота, пустота - до лучших и неизвестно когда грядущих времен. И грядущих ли?..

Что за странные сны?

- Слушай, товарищ Звездный Лебедь, - зло проговорил Корин,

глядя в нарядное небо. - Будь другом, исполни последнее желание, если ты, конечно, мне не приснился. Забери к чертовой матери свой дар. Желаю быть таким, каким был раньше. Как все, без всяких там чудес. Собой быть хочу, чтобы без обмана, сам добьюсь...

Безмолвные вещи изумленно слушали этот ночной монолог; внизу, вокруг дома, затих, внимая, город, и даже праздничное небо превратилось в огромное ухо и замерло,

боясь пропустить хоть слово маленького актера,

сердито вещающего со сцены комнаты в пустоту за окном.

- Скоро, говоришь, уйдет человечество и не останется ни фига? Черта с два мы уйдем, не дождешься. Мы живучие, ни война нас не берет, ни бомба атомная, ни родной ДДТ, ни Чернобыль. Прорвемся, выживем! Ты нас плохо знаешь, дорогой. Да мы за волосок уцепимся, за последнюю былинку - и выползем. За что боролись, в конце концов? Думаешь, суетились веками только ради того, чтобы кончиться? Обойдешься, друг ты мой зазвездный! Не кончимся, и не надейся. Всю Вселенную заселим! Ты что, песни нашей не знаешь, что ли? - И Корин запел, бодро размахивая руками и маршируя на месте, словно выполняя утреннюю гимнастику: - "Знамя страны своей, пламя мечты своей мы пронесем через миры и века!" Через миры и века, слышишь? Не знаю, что там у вас не получилось, а у нас получится, будь спокоен. Не для того на свет родились, чтобы загнуться. И не загнемся, не сомневайся, птица ты моя звездная. И по пыльным тропинкам далеких планет походим, и на Марсе будут яблони цвести, и вообще нам нет преград!..

Так и нес Корин эту ахинею, сознавая, что несет все-таки именно ахинею, а потом выскочил на балкон и крикнул, обращаясь к звездному небу и нисколько не стесняясь спящих соседей:

- А вот проверим, услышал ли ты мое желание! - И добавил потише: - У меня в холодильнике банка с водой стоит, так преврати ее в водку. Или хотя бы в самогон. А я пойду проверю.

Он бросился на кухню, вытащил из холодильника банку, отодрал тугую полиэтиленовую крышку. Холодная жидкость полилась по подбородку, стекая на рубашку. Он глотнул - холодная вода словно отрезвила его - сел на пол у холодильника и вылил содержимое банки на голову. И, кажется, пришел в себя.

- Спасибо, друг, - очень серьезно сказал он и принялся отлеплять от тела промокшую рубашку.

Возбуждение улеглось, но ему вдруг опять стало так тоскливо и одиноко в маленькой темной кухне, что он покинул свое жилище и нетвердой походкой начал спускаться по лестнице. Малосемейка показалась ему каким-то огромным склепом, где, замурованные за обитыми дерматином дверями, придавленные одеялами, лежат одинокие люди и видят страшные-страшные предрассветные сны. Люди не думают, конечно, о своем вселенском одиночестве, люди ходят на работу, едят, гуляют в парке и смотрят телевизор, люди стоят в очередях и облаивают друг друга в общественном транспорте, люди подолгу обсуждают какие-то незначительные, совсем ненужные события, люди ссорятся и получают выговоры на работе, люди сплетничают и портят друг другу жизнь. Люди боятся задуматься о своем одиночестве и катаются на кренящейся карусели уходящей жизни, ни на мгновение не осознавая действительного своего места и предназначения в пустой и гулкой Вселенной. Люди просто живут, но по ночам им должны сниться страшные сны.

Так думал Корин, проходя под темными окнами малосемейки, и от мыслей этих у него начала болеть

голова. Он выбрался на проспект и зашагал по асфальту, прямо по белой разделительной линии, иногда оборачиваясь в надежде поймать такси.

Ни такси, ни предприимчивые частники ему не попадались, только однажды впереди, полыхнув фарами, показалось нечто натужно гудящее и звероподобное, но и оно скрылось в переулке, не добравшись до Корина, и ворчание чудовища долго хриплым эхом долетало из глубины квартала, отражаясь от каменных стен. Город спал, задыхаясь во сне, город плевал на вселенское одиночество, городу некогда было задумываться обо всяких абстрактных вещах - требовалось просто выспаться и с утра продолжать работу.

Корин добрался до перекрестка, сонно моргающего рыжими глазами светофоров, повернул направо, миновал

безлюдную автостанцию и двинулся вдоль городского

парка. Из глубина парка доносились таинственные шорохи.

Небо слегка посветлело, улицу заполнил гул поливальных машин - это шла в наступление железная рать дорожно-эксплуатационного управления горкоммунхоза.

Он добросовестно отшагал уже половину пути, когда из недр жилого массива вынырнула машина с зеленым огоньком.

- Э-эй! - закричал Корин и бросился наперерез.

Таксист оказался мрачным полусонным человеком предпенсионного возраста. Машину он вел тоже как-то сонно, безучастно глядя на испещренный выбоинами асфальт, серой полосой затекающий под радиатор.

- Представляете, вокруг пусто и всем нам суждено погибнуть, неожиданно уныло изрек Корин.

Таксист покосился на него, оценивая состояние пассажира, помолчал и отреагировал:

- Ремень пристегните.

- Нет, я серьезно! - воскликнул Корин, возясь с ремнем. - Мы последняя раса во Вселенной и тоже вымрем.

- Вымрем так вымрем, - рассудительно промолвил таксист. - Разве

ж это жизнь? Запчастей нет, новых машин не дают, нормативы ого-го,

с жильем завал, стою семнадцатый год, а план давай-давай. Вот и крутись, как хочешь. Конечно, лучше вымереть.

И всю оставшуюся часть пути Корин получал от потерявшего сонный вид труженика дорог информацию о проблемах коллектива Ингульского таксомоторного парка.

Они распрощались у пятиэтажного дома, окруженного темными силуэтами тополей. Такси кануло делать план, а Корин вошел в подъезд.

На душе было тяжело и печально.

Звонок прозвенел резко и коротко. Вскоре за дверью зашуршало, зашелестело. Щелкнул замок.

- Что случилось, Сереженька?

Света испуганно смотрела на него, одной рукой поправляя черные волосы, а другой придерживая дверь.

- Скажи, я, по-твоему, нормальный человек? - в упор спросил Корин, подавшись к ней.

Света недоверчиво принюхалась, всмотрелась в его лицо, изумленно подняла брови. Сказала торопливо, запахивая желтый махровый халат:

- Конечно. Ты из гостей, что ли? Почему не позвонил?

- Так я нормальный, да? Как другие?

- Тише! Мать разбудишь, соседей. Завтра все расскажу, ладно?

- Уже сегодня, - машинально поправил Корин. Горечь переполняла его.

- Ну да, сегодня. В двенадцать у "Снежинки" или в час, когда выспишься, хорошо?

- А ты подумай, - с остервенением сказал Корин. - Мы все нормальные, да?

- Сережа, что случилось? Кто тебя обидел?

- Ладно. - Он махнул рукой. - Бог меня обидел. Прости, что разбудил.

Он повернулся, собираясь уйти, но Света босиком выскользнула из прихожей и схватила его за руку.

- Сережа, Сереженька, что произошло? На работе, да? Схлопотал?

Стоит расстраиваться, подумаешь! Ой, пол холодный! - Она обняла его за плечи, прошептала: - У меня же мама. Давай без фокусов, договорились?

- Ладно, иди, спи, - уныло ответил Корин. - Просто страшновато

мне что-то стало. Договорились, в час у "Снежинки". Спокойной ночи.

Он осторожно отвел от себя уютные руки Светы, застывшей с недоуменным и растерянным выражением на красивом лице, и быстро начал спускаться по лестнице.

- Сережа, подожди!

Громкий шепот был хорошо слышен в гулком оцепеневшем подъезде,

но Корин не остановился, закрыл за собой дверь и вышел в светлеющий двор с тополями, готовыми вознестись от мусорных контейнеров в звездное небо.

7.

Он вернулся домой, когда утро уже полностью вступило в свои права и высоко над землей резвились

ласточки, предвкушая долгий воскресный день.

Спать не хотелось, но он все-таки, не раздеваясь, лег

на диван, уткнул лицо в сложенные руки и пролежал так до тех пор, пока неугомонный сосед снизу не известил транзистором весь микрорайон о своем пробуждении и переходе к активной жизнедеятельности.

Корин встал и вышел на балкон. Транзистор снова извергал сообщения о военных действиях в разных регионах планеты, о раненых и убитых, о неудачном запуске секретного спутника, о вырубке амазонской сельвы, о пестицидах, обнаруженных в организме пингвинов и белых медведей, о погибающем Арале, о кислотных дождях, об утечке радиоактивных веществ, об озонных дырах, поимке контрабандиста с полсотней ампул героина в желудке, угоне авиалайнера, новых доказательствах производства атомного оружия в Пакистане, крушении танкера в Северном море, массовой гибели китов, объевшихся отравленной треской, очередном подземном взрыве в Неваде...

Транзистор захлебывался новостями. Шел обычный очередной день планеты.

Во дворе, возле качелей, ругались переопохмелявшиеся с утра мужики, а у крайнего подъезда лежала на табуретках продолговатая черная крышка и рядом кучкой стояли старушки. Вылетела из-за угла женщина с сумкой, радостно закричала на весь двор, заглушив транзистор и ругань расхристанных мужиков, адресуясь к приятельнице на балконе:

- Верка, беги до гастронома! Колбасу дают, не пропихнешься. А лаются, как те собаки!

Корин перегнулся через перила, заглянул, насколько мог, на

нижний балкон, обнаружил ноги соседа в дырявых на коленях спортивных штанах и громко и зло сказал:

- Эй, приглуши транзистор, пока кирпичом не запустил!

Сосед высунул небритое лицо, увидел нависшего над перилами

Корина и скривился.

- Шо, права не имею? Бабе своей приказывай!

Корин отпрянул и застонал. Словно какая-то нечисть поселилась в нем и скребла, скребла когтями по сердцу. Плохо начинался выходной день и негде было скрыться, залечь, отдышаться, вновь обрести спокойствие и душевное равновесие.

"Что это? - с отчаянием и испугом подумал Корин. - Что же это

со мной творится? С ума схожу, что ли?"

Он пометался по комнате и кухне, схватил было сигарету, но курить не стал, погремел посудой в кухонном шкафу, добираясь до пузырька со спиртом, но не добрался, подскочил к зеркалу в прихожей и уставился на свое отражение.

- Ну что? - спросил он свое зазеркальное лицо,

вздохнул и фальшиво пропел: - "И жизнь хороша, и жить хорошо... Слышишь, Звездный Лебедь, верни свой дар на минутку, и пусть у шефа никакого инфаркта не будет, ну его к черту. Слышишь?

Потом он снял с вешалки авоську и вышел из квартиры.

Разгорался, наливаясь силой, воскресный день, народ совершал паломничество на рынок и Корину изрядно намяли бока, прежде чем он выбрался из троллейбуса у длинного зеленого забора с выцветшим транспарантом, лаконично констатировавшим: "Продовольственная программа - дело всенародное". Вдоль забора шла бойкая торговля цветами, семечками, яблоками и щенками. Сумко-рюкзачно-авосько-портфельная толпа занесла Корина в ворота, потащила вдоль торговых рядов с навесами, забросила в монументальный павильон, похожий по виду на Дворец спорта, а по запаху на овощную базу, где Корину частенько доводилось работать, проволокла мимо мясного, молочного, овощного и фруктового прилавков и выбросила через противоположные двери к оазису квашеной капусты и соленых огурцов. Витал над рынком сизый дым, удушливо пахло шашлыками.

Вынес Корин все шквалы рыночного моря, на ребрах своих,

на спине и отдавленных ногах убедился, что рынок - дело всенародное и

выгреб-таки к остановке, победно влача в авоське три кило крупных

отполированных яблок и увесистую дыню. Потом ему повезло - он

втиснулся в троллейбус и поехал в первую городскую больницу, где, по сведениям сослуживицы Тани Коптеловой, лежал ни в чем неповинный начальник отдела, павший жертвой внезапного коринского желания.

Больница размещалась на территории крепости, с которой когда-то, при Елизавете, начинался город. Крепость разрушили в годы первых сталинских пятилеток, усмотрев в ней символ деспотического царского режима, и остались от нее только оплывшие с годами земляные валы, поросшие разным кустарником, да две пушки старинного образца, водруженные без лафетов на бетонные постаменты у больничных ворот.

Возле белых одноэтажных корпусов стояли скамейки и беседки; прогуливались, жевали всякую домашнюю снедь, играли в шахматы и домино больные в синих пижамах и неуклюжих шлепанцах.

Колыба сидел на скамейке в тени акаций и читал газету. На нем была легкомысленная белая футболка с красной надписью "Спорт-88", спортивные брюки с белыми лампасами и стандартные шлепанцы. Корин в нерешительности остановился метрах в пяти от скамейки.

- Ну что стоишь, Сергей Алексеевич? - сказал Колыба, не отрываясь от газеты. - Садись, посиди.

Корин опустился на скамейку, водрузил авоську на колени. Начальник покосился на авоську.

-Витамины принес? Спасибо. Отчет-то переделали?

Корин кивнул, помялся немного.

- Владимир Васильевич, извините, ей-богу! Сгоряча ведь вам пожелал.

Начальник принялся обмахиваться газетой.

- Бросьте, Сережа. Это мне, старому дураку, волноваться не стоило, столько уже волнений было в жизни. Да видно, привык.

- Нет, честное слово, сгоряча!

- Ладно. - Колыба похлопал его по колену. - Ты-то здесь при чем?

Если бы все наши желания действительно исполнялись... Давай свои витамины. Ничего там у меня страшного нет, сказали вот сегодня. Выпишусь и на курорт. Давай, давай, что там у тебя: яблоки?

Давай свои яблоки и топай-ка на пляж, сейчас хорошо на пляже. На работу выйду, еще надоем.

Колыба, приговаривая, вертел из газеты кулек, складывал туда яблоки. Дыню он взял под мышку, поднялся.

- Спасибо, Сережа. Пойду, отнесу твои гостинцы, да и на процедуры пора. Вы уж там без меня не скучайте.

Он подмигнул Корину, усмехнулся и пошаркал к больничному корпусу.

- Выздоравливайте, - сказал Корин ему вслед.

- Обязательно, - обернувшись, ответил Колыба. - На пляж, Сережа, на пляж, к молодухам. Пока силы есть.

Пушечный ствол был гладким и обжигал ладонь. Корин погладил его, посмотрел по сторонам и показал небу кукиш.

Чадили сизым дымом автобусы, на перилах балконов висели

разноцветные ковры и паласы. Корин шагал по серому тротуару и думал о том, что все равно победа будет за нами, черные силы, которые злобно гнетут, будут разбиты в пух и прах, и человечеству не век жить в колыбели, и невозможное станет возможным, и нам подвластны будут иные миры, и человек - это звучит гордо. И прочее. Думать так было спокойно и привычно.

Лязгал, кряхтел, дребезжал, шуршал, пылил, суетился, потел под солнцем июля невзрачный город, а по другую сторону неба зевала от скуки пустота, смирившись с бунтаркой Кассиопеей, упорно взмахивающей звездными крыльями раз в миллиард лет.

А в очереди у приемного пункта стеклотары он вдруг заметил вроде

бы ту самую женщину. Женщина держала в руках две авоськи с молочной и лимонадной тарой и смотрела на него. И, кажется, кивала с улыбкой. Или с сожалением?..

Словно бы дрогнуло что-то в его душе, дрогнуло - да и застыло, привычно успокоилось, почило в бозе или притворилось почившим.

- Ничего, ничего, - пробормотал Корин. - Желание загадано.

И, не оборачиваясь, пошел по жаркому городу. Солнце, как водится, смеялось.

Кировоград, 1988.