Яр-Тур, Буй-Тур...

Наверное, правда, что время имеет две стороны, в точности как так называемая двуличневая, двусторонняя ткань: одну парадную, другую обыденную. Одна сторона — навь, другая — правь. До того, как оженился, я жил сказкой. Ночной костер и одному мне зримый собеседник, беседы с воплощением моего внутреннего «я»… Писаная красавица, что разбудила меня однажды ранним утром… У этой девушки были удивительной, нездешней красоты белокурые волосы и записанные в российском паспорте имя, отчество и фамилия: Елена Юрьевна Папенина. То обстоятельство, что мы были практически однофамильцами, не помешало нам зарегистрироваться в загсе, как всем нормальным людям. А что, к тому же, ее имя в сокращении давало Ёлку, Ёлочку, напоминало нам о чем-то крепко забытом, но, безусловно, очаровательном.

Так вот и получается с молодыми супругами вскоре после короткого медового месяца, который пришелся как раз на февраль. Остаются одни воспоминания. Яркие клочки для украшения тусклой реальности.

Для того чтобы мой быт снова превратился в бытие, я должен был, наверное, жить как во сне.

Но я не занимался подобными размышлениями: попросту вел свой курс по истории, культуре и истории культуры. Моя жена, в свою очередь, занималась раскопками. Собственно, копали за нее мои бывшие сотоварищи, а сама Елена брала образцы тканей. Биологических — потому что именно дипломированным и остепененным биологом она была по профессии и по жизненному призванию.

— Знаешь, болота сохраняют тела погибших не хуже вечной мерзлоты, — говорила она мне. — Особенно почему-то наши беловежские. Однако быть первым по величине европейским лесным массивом — невелика заслуга после того, что там сотворили со своими деревьями. Но такая слава была за пущей и много раньше.

— Гм, — вежливо отвечал я.

— Вот я и брожу по глухим лесным болотам со своими землекопами.

— Что, второго мамонтенка Диму ищешь? Или вторую алтайскую царицу?

— Обоих сразу, — смеялась жена.

И вот однажды…

В одном из дальних болот Пущи, там называемом «Незнановом Роге» с его незамерзающими багнами, куда боялись пускать туристов и экскурсантов, было найдено два звериных тела.

Разумеется, первой к раздаче явились сотрудники Белорусского Государственного НИИ генетики, биоинженерии и редупликации. Куда раньше самых пройдошливых журналюг, не говоря уж о всяких там наукообразных личностях вроде меня самого.

— Нам ведь сущая чепуха нужна по сравнению со всеми другими, — объясняла мне жена, что ходила прямой невестой. — Всякие соскобы, биопсии, клочки… Однако со вполне определенных участков тела. А чучела пускай набивают все прочие.

Ох, кстати. Тогда никто еще не дал прозвания нашим дорогим ископаемым. Это случилось позднее и не без помощи биологов, которые четко секли в родах, видах и расшифровке этих… как их… митохондриальных ДНК.

Гигантская разновидность европейского тура. Bos Taurus Primagenius Rex. Животные, некогда широко распространенные, отчасти одомашненные и превращённые в покорных коров, но в подавляющем большинстве выбитые на корню. К последнему руку приложил, в частности, Владимир Мономах, чья княжья резиденция была как раз в нашей любимой пуще. Недаром его кто-то там рогома бол и копытом лягал, ох, недаром!

Я пытался напроситься на визит к дорогим останкам, но получил форменный отлуп:

— Вам, археологам, только бы из них турьих рогов наделать. Окованных золотом и серебром, — отшучивалась моя Елена.

— Я не совсем они, — отвечал я так же несерьезно.

— Ну, тогда из этих рогов напиться до упаду, — отвечала она. — В качестве культурологического опыта и изучения средневекового менталитета.

Разумеется, я уже тогда понимал, что имею дело с чем-то шибко запретным. Ну не то чтобы совсем. Просто женины сотрудники страх как боялись потревожить белорусскую и мировую общественность чем-то вроде явления на свет очередной овечки Долли (при чем тут клоны — не знаю) или, наоборот, разочаровать эту капризную даму о тысяче тысяч голов отсутствием подобного результата. Отсюда нежелание дать информации утечь слишком далеко. В самом начале — даже и в мою сторону.

Наверное, от всех моих тревог и волнений Тадзь, воплощение моего тревожного подсознания, снова начал являться мне во сне — почему-то в виде коренастой фигуры с рогами над головой, как Хозяин Шервудского Леса в старом сериале про Робин Гуда.

Однако постепенно меня начали вводить в курс эпохальных событий, нешуточно смахивающих на колдовство, черную магию или, по крайней мере, Великое Делание. Да зачем колдовство, когда у нас есть высокие технологии, как смеялась моя Ёлка. И генная инженерия. И нанороботы.

Она была права. Как-то раз я выбил разовый пропуск в их святилище и в поисках жены нечаянно внедрился в одну из лабораторий. Тогда, кстати, уже не было режима строгой секретности, по крайней мере для членов семьи. Впечатлило: перегонные кубы из черного и прозрачного материала, сталь и никель, вспышки пламени, то ли дым от атаноров, то ли пар от криогенных установок. И женщины. Почти одни только женщины в лазурных туниках и брючках операционных сестер, в тугих чепцах на косе и повязках на нижней половине лица. Все горящие взоры тут же обратились на меня.

— Ага, вот и тучный телец пожаловал, — глухо проговорила одна из амазонок через свою разовую стерильную бумагу. — Почему без халата? Зачем септический? Давай его живо под микротом, тонких срезов из него нашинкуем!

— Да не воюй, Альбиночко, — унимала ее другая. — Ото ж нашей младшей алхимической поварихи безнадзорный. Пускай сама над ним лютует.

Все-таки меня схватили и сунули мордой в какую-то черную трубку — как мне объяснили, не микротом, а микроскоп, встроенный в один из контейнеров. И показали нечто, по из мнению, эпохальное, от чего весь коллектив пришёл ныне в телячий восторг. Я тоже его выразил, боясь очередного наложения рук.

По счастью, Елена все-таки явилась сюда и меня выручила, но больше, простите, я туда был не ходок.

Тем более что информацию о ходе процесса я получал из главных заинтересованных уст.

То, что они делали с этой парочкой болотных утопленников, казалось на мой слух полной абракадаброй. (Но ведь эти слова произносили фокусники, а до них — алхимики, не так ли?)

Сначала сотрудники еще раз запустили процесс зимнего замораживания. Для того и пригодились криогенные механизмы. Потом стали выводить из него — куда медленней, чем в природе. Затем соскобы и клетки поместили в специальные камеры: пробовали подтолкнуть их к развитию.

И наконец:

— Мы добились деления. Представляешь? Это куда большее чудо, чем с древнеегипетской пшеницей из гробницы Тутанхамона.

Из этих оживлённых клеток с помощью какой-то очередной научной магии сделали рабочее подобие стволовых и начали лепить их этого сырья — поначалу запчасти для будущих бычков и коровок. Соединительную ткань. Глаз. Печень. Сердце. Зубы. Половые органы….

Затем взяли жизнестойкие зародыши из матки турицы-самки и выделили из них уже природные стволовые клетки. То же самое — из самца. Осторожно соединили.

И вот под стеклом и в стекле зрели, словно яблоки, полновесные зародыши новой жизни.

— Слившись, они образовали крошечный комок и тотчас начали двоиться и расти, — увлеченно говорила Елена. — Мы их разделили и поместили в камеры из небьющегося стекла и пермаллоя. Ах, пермаллой — это такой сплав железа с никелем, который используется для защиты от магнитных излучений. Вообще-то можно подобрать состав так, чтобы это получалось тотально или чтобы природный магнетизм обособлялся от создаваемого человеческой культурой — или бескультурьем. (Как-то не очень по-современному звучат ее объяснения, вы не находите?) Всё на свете пронизано естественными магнитными полями и как бы звучит незримой мелодией пространств. А излучения от любых технических устройств, созданных человеком, вносят в эту музыку разнобой и диссонанс.

Закрыты сплавом две камеры из двенадцати. Одна полностью, другая — не совсем.

— В первой, сплошь металлической, развитие клеток пошло хаотично. Получился сбой, — огорченно сообщает Елена. — Впрочем, отрицательный результат — тоже результат. Очевидно, того, что записано в генах, недостаточно для образования того сложнейшего организма, каким являются наши приятели — или приятельницы.

Во второй камере, для экранирования которой использованы особые расчеты, иное. Совсем. Не знаю. Во всех прочих, по-прежнему из одного стекла, деление представляет собой обычную картину.

— Обычную для таких, как ты, — комментировал я.

Чуть позже:

— Клетки камеры номер два бурно разрастаются. Целенаправленно, Михась.

(И куда эта их цель направлена?) В остальных — то же, но не совсем.

Но всё-таки — живые пульсирующие комки плоти. Розоватые, наполовину прозрачные — так я представляю их себе.

— Наши клетки делятся информацией и распределяют между собой роли. Кому из них формироваться в какой жизненный орган. Кажется, обмен идет даже между отдельными сосудами.

Ага. Захватывающий спектакль бытия. Божественная комедия дель арте.

— И откуда все они получают эту информацию? Сценарист кто?

Елена только улыбается.

— У питомца камеры номер два забилось сердце. Понимаешь — сердце!

Я сразу представляю себе насиженное любимой бабушкиной курой яйцо: круглая беловатая пленка с красным пятнышком посередке и растяжками по бокам. Противно.

— Мы рискнули пересадить малыша из второй камеры в матку живой коровы. Остальных еще надо подращивать.

— Я так понимаю, этот, с сердцем, ваш лидер. Не боитесь рисковать?

— Михась, у нас нет выхода. Без животного тепла он хиреет.

Недели через две уже и не столь ценные комочки получили прописку в разных суррогатных матерях. Как объясняет мне Елена, все суррогатные матери до единой были выбраны из старобелорусской, так называемой «пущинской» породы: изобильно мясной и молочной, с крепким округлым костяком, высоким крупом, низким передом, очень выносливой и неприхотливой.

Прошло девять календарных, или, что то же самое, десять акушерских месяцев — мне очень кстати подарили информацию о том, что корова носит ровно столько же, сколько человек. По истечении этого времени все детки дружной цепочкой появились на свет — путем кесарева сечения, иначе они грозили вывернуть своих приемных мамаш наизнанку. Первым родился бычок, потом — телочки, числом десять. После всего этого моя Елена, которая руководила операционным процессом, держалась с такой важностью, что некоторое время я называл ее не иначе как «леди Хэрриот», в честь знаменитого йоркширского ветеринара и писателя.

Потомство вырастало крупное, с широкой головой и густыми волосами на лбу, между теми шишечками, из которых впоследствии должны были вырасти рога. Все они были крепкие, как орешек, и того же цвета, очень ласковые, привязчивые и веселые, но лучшим был он.

Буй-тур Всеволод. Всеволод Коровий Сын. По-простому — Сёвка.

Его сестренки также получили хорошие русские имена — Людомира, Всеслава, Рогволода, Светозара…

Эти доисторические телята были очень ласковые и веселые, особенно Сёва. Я убедился в этом, когда меня по большому блату допустили к королевским играм. Конечно, забава эта сулила в основном острые ощущения — поддавал, то бишь поддевал своими головными отростками он изрядно. Хитер, кстати, был уж никак не по-звериному: мгновенно менял тактику боя. А уж озоровать любил! Когда моя Елена подступалась к нему с большой молочной бутылью, на которую была надета соска, многое зависело от настроя нашего инфанта: миг, и все положенные ему витамины и микроэлементы оказываются на земле, среди осколков стекла или даже чего-то в принципе неразбиваемого. Жена говорила, что выступает он по делу, мигом чует обрат и суррогат. Но что уж с нее взять — влюблена в Сёвку она была по уши и глубже.

Несмотря на капризы и проказы, а, может быть, именно благодаря им рос Всеволод куда быстрей обыкновенных бычков — уже к году ему приходилось становиться на колени, чтобы подлезть под мамкино брюхо.

— Это еще ничего, — утешала Елена. — Вон зубрята-подростки до трех лет к своим мамашам за питанием подбираются.

«Чего» было в другом. Вовсю сказывался — и должен был сказаться еще больше после полового созревания — норов дикого животного.

И вот года через два с половиной, как раз по весне, ласковый телёнок, сосущий двух маток, животную и человечью, игривый бычок окончательно превратился в существо, которое уж нипочем не дало бы покуситься на свою корону, выросшую в подобие этакой критской лиры. Из одного Сёвкина рога, кстати, можно было досмерти упоить не одного Владимира, но и всю княжескую дружину…

Тогда нашего ярого тура и его коровьих сверстниц запустили в лес — в самую густоту его родимой пущи — и оставили в покое.

— Вот увидишь, он никому на свете не позволит своих женщин за титьки дергать, — сказала Елена. — Это ручных зубрих можно подоить, будто простую корову.

Снова начались регулярные сводки с фронта: Всеволод и его гарем не пожелали кушать сено из стожков, как прочие твари. Щиплют озимую поросль, а из-под снега приноровились добывать корм рогом и копытом. Внутреннюю загородку Сёва разнес вдребезги и блюдет свой участок, совершая регулярные обходы.

— И что, сходится в бою с другими самцами? — спрашивал я. Я отлично помнил, что в прошлом крестьянские быки иногда задирались с матерыми зубрами-одиночками и кончалось это плохо для первых.

— Да нет, ничего такого не замечено. Вообще-то все твари разделили пущу между собой еще раньше, а его личный удел у Незнанова Рога оставался свободным.

— А как насчет того, что турицы — его сестры?

— В первом поколении инбридинг не приносит особого вреда, — с важностью объясняла моя жена. — Мы это делаем, чтобы сохранить чистоту генома. Главное, потом привлечь другие гены со стороны. Ну и вообще Сёва…

— Ну?

— Он, кажется, другой. Это из-за защитной оболочки. И из-за внешнего излучения.

— В чем дело? Разве оно не…

— Оно верхнее. Такое же, как у нас, людей. И я думаю…

Но тут Елена накрепко замолкала.

Следующее поколение турят оказалось весьма разнородным генетически — как будто в один хромосомный набор напихали вдесятеро больше генов, чем положено, и теперь они вырвались из-под спуда и начали разбегаться в стороны. Ну, или в одном ядре возникло несколько таких комплектов на выбор… Черные с подпалинами, рыжие, бурые в чепрачных пятнах, белые телятки — неужели их предок тоже бывал таким, удивлялся я, когда передо мной клали очередную пачку снимков, сделанных из космоса. Хм. Вертолетов наши детки к себе не подпускали — сразу уходили с открытого места.

Вот почему я так легко поддался на провокацию, когда жена предложила:

— Ты знаешь, я ведь в турий заповедник легко проникаю. В качестве бывшей нянюшки и кормилицы. Хочешь со мной? Шоферишь ты классно, а мой служебный механик просится в отпуск. Нервы ему, видите ли, подлечить требуется.

Когда я увидел, что за бронетехникой управляет этот водила, вопрос о нервах объяснился сам собой. Конечно, это был «лендровер» той замечательной автопороды, чьи непуганые стада бродят в пустыне Серенгети, близ кратера Геклы или по дну Грэнд-Кэньона. Восемь толстенных колес, все ведущие, спереди и сзади решетки толщиной в руку, сдвижная бронированная крыша, блиндированные (Ёлка так и сказала — блиндированные) стекла, автономные отопление и кондишн, электродвигатель на мощных батареях. Сверхпрочность и сверхпроходимость.

— Знал бы я, что это такой танк, не взялся бы рулить, — пробормотал я.

— Можно подумать, ты в армии не побывал, — пожала плечами моя Елена. — Да не бойся, там какой-то навороченный гидропривод поставлен. Разберешься.

И я стал испытывать своё новое счастье.

Ну что же — рулю эта махина и в самом подчинялась будто игрушка, была покладиста и приёмиста. Однако разогнать ее даже до ста двадцати в час никак не удавалось: будто встречный ураган начинал давить в лобовое стекло.

— Это ведь обзорный экипаж, — объяснила жена. — Идет на одном уровне со средним гепардом, а больше нам и не надо.

Так что мы погрузились и поплыли.

Что меня удивило — это не дорога на Беловежье, а зрелище самого леса. Ну да, от жены и ее друзей я слыхал, что из-за нового режима пуща не обведена привычной всем посетителям двойной изгородью из стальных прутьев, а лишь невысоким частоколом. Это чтобы местные жители могли свободней подпускать к турам своих коров. Ибо желающие осеменить скотину по старинке, вживую, находятся во множестве: платят небольшие деньги и оставляют внутри.

Так вот. На дальних подступах лес представлял собой как бы ленту черного крепа, которая появилась на горизонте и начала понемногу расходиться не раньше, чем наш транспорт приблизился к ней вплотную. Но и тогда темные стены грозно стояли с обеих сторон старой королевской дороги, как Волна в книжке про Далекую Радугу. Дорога смутно белела в неторопливо наступающей полутьме, сверху сияло частыми звездами небо, узкий месяц рождался над верхней кромкой леса. По сторонам пути вековые сосны, отсвечивающие тусклой бронзой, стояли массивными колоннами, а далее деревья, туман, свет и темень сливались в одну бесформенную массу.

Пуща выглядела так, будто время в ней остановилось и застыло янтарным комком.

— Как в старину, — вздохнула Елена.

— Откуда нам знать, как оно было в старину? — спросил я.

— Туры. Они помнят.

Пока мы ехали по ведущей вглубь дороге, начало рассветать, и стали видны уже те деревья, что в глубине. Вековые сосны и пихты здесь росли островками или были перемешаны с лиственными деревьями. Летом это, наверное, давало фон, переливающийся всеми оттенками зеленого и бледно-желтого, но сейчас, в канун осеннего гона, к этой палитре добавлялись золотые, алые и оранжевые, пламенные тона, Сосны и те горели яро начищенной медью. Липы и дубы тянулись к свету, как струна. Сиплый рев оленей, доносясь издалека, временами заглушал не только урчание мотора, но и наши голоса.

По бокам узкого шоссе блестели лужи — как говорила Елена, в них любили плескаться лоси.

— Тут, помимо зубров и оленей, и лоси имеются?

— Конечно. И косули, кабаны, волки, рыси. Волки втроем зубра завалят, рысь бы и в одиночку справилась, да мои ребятки не дают. Медвежье семейство прошлый год сюда запустили. Бобры селятся на здешней открытой воде. Знаешь, это ведь первое дело — речные работники. Их тут когда-то хватало. Люди оберегали бобров от всяких тревог и даже в старинный литовский статут включили, ибо…

Тут она процитировала:

— «Ибо вспугнутый бобр бросает работу, которая делает его полезным для бобрового сообщества».

— Самый трудолюбивый и социально защищенный зверь был когда-то, — я кивнул.

— Всё мои малыши обеспечивают.

Тут вокруг помрачнело, будто мы снова въехали в ночь.

— Вот, смотри налево, сейчас турью колыбель увидим.

Бурелом, груды деревьев, которые громоздятся на вышину двух человеческих ростов, высоченные пни, что торчат из этой массы как дубина великана, посреди свободных участков — сухие белые скелеты мертвых дубов. В ямах, которые остались после вывернутых падением корней, гниет вода, покрываясь цвелью.

— тихонько прочла моя жена стихи великого литвина.

— Да уж, сплошной мрак. Я не думал, что тут такое. Неужели нарочно не чистят?

— Здесь, в глубине, — да. Отсюда текут ручьи и реки, что питают всю пущу и ее окрестности. Здесь кормятся все до единой мелкие твари, и дыхание болот обновляет воздух вокруг.

Как бывало нередко, Елена сбилась на некий старомодный, торжественный речитатив. Почти библейский, подумал я.

Тем временем мы проехали дальше.

— Смотри теперь в другую сторону, Михась.

Камни. Суровые глыбы камней, поросшие высоким мхом и небольшими деревцами. Какой-то безумный лабиринт, состоящий из ям, колдобин и руин.

— Замчище.

— Тут чего, замок был?

— Наверное. Ходить почти нельзя — нога проваливается. Сколько тут глубины — никто не знает. Какие-то эманации оттуда идут… странные. Это из-за них все достижения цивилизации иногда отказывают: точно некий купол их отсекает. Остаются одни природные токи.

— Вот не могу поверить, что наши предки и особенно современники этим не заинтересовались.

— Смотря какие современники. Лесные молодцы явно умеют этим пользоваться на полную катушку.

— Ну, ты и сказала. Мы не умеем, а они, значит, могут?

Жена пожала плечами:

— Не хочешь сказок — не слушай сказок.

— Я и не слушаю, — отрезал я…

И на полном ходу вляпался во что-то всем стальным брюхом.

Нет, это была не коряга и не промоина. Просто аккумуляторы дружно сдохли, как перед атомной войной. И радио. И оба мобильника: мой и женин.

Мы остались наедине с дикостью и варварством.

Впрочем, моя жена казалась такой спокойной, будто сама это всё подстроила.

— Ага. Вот она, моя любимая зона. Пана Трохимчука именно это и фраппировало, — сказала она непонятно. — В смысле — загоняло во всякие там дома отдыха для невротиков и ипохондриков. Не беда, мы уже рядом.

Я отчего-то понял ее так, что все эти электромагнитные — или какие там еще — аномалии случались именно «рядом». Но тут Елена вышла из машины, подхватила меня с шоферского места под локоток и повела.

После мрачных картин, что мы оба лицезрели всю дорогу, здесь было солнечно — смешанный лес, обычный для пущи, перетек в поляну, обведенную по краю приземистыми липами с широкой золотистой кроной.

— Вот, можно сказать, мы и дома, — вздохнула Елена.

И тут до нашего слуха донеслось глухое ворчание, похожее на храп или на хрюканье великанской свиньи.

— Господи мой Диоген, — невнятно произнесла жена.

Старый, матерый зубр, самое воинственное животное пущи, выломился из кустов наперерез. Рога у него показались мне размером с колесо БЕЛАЗа, борода достигала колен. Одинец покосился на нас багровым глазом, махнул лобастой головой и на полной скорости попёр к нам.

Говорят, в такие минуты перед тобой проносятся все старинные способы избегнуть смерти от рогов и копыт сего легендарного зверя: укрыться за тонким (почему тонким?) деревом и бегать вокруг него, лечь под толстое поваленное бревно и быстренько туда закопаться…

Но я успел только завопить — или, скорее, сдавленно пискнуть.

Потому что навстречу зубру, отпихнув нас крутым боком, пронеслась рыжевато-бурая туша. Чудовищный бык двигался стремительно и плавно, как дельфин в океане, — да ведь тут и была его родная стихия. Стал перед шерстистой глыбой, выставив неимоверной длины рога, и замычал — утробно, гулко, звучно.

То был Всеволод.

Зубр не проявил ответного азарта. Коротко взмыкнул в ответ, копнул землю разок другой и удалился с небрежной миной победителя в рестлинге.

— Диоген не на своем участке пасся, вот его Сёва и приструнил, — удовлетворенно объяснила мне жена. — Куда против него попрешь — главный радетель и защитник. О, Севичек, мы ведь к тебе за помощью.

На этих словах тур поворотил башку, с умным видом наблюдая, как она достает из кармана куртки нечто вроде окарины и прикладывает к губам.

— Ультразвук, — объяснила Елена.

— А это зачем?

— Ну, не могу же я мычать с обертонами, — ответила она слегка загадочно.

После серии коротких трелей и долгих свистков бык наклонил голову, потом задрал ее к небу и коротко рявкнул в сторону чащи.

Через минуту или две оттуда повалило стадо в отменном боевом порядке. Впереди шествовали два мощных самца-альфа, судя по всему, сыновья Всеволода. За ними поспешали куда более легкие на ногу самки — рога у них были, вообще-то немногим хуже. В середине толпились малые телята — темные, как жуки, головастые, с потешным маленьким задиком и очень прыгучие. Крупные не по летам подростки деловито шныряли по бокам стада. Тыл защищали молодые быки-бета.

Подойдя к нашему неподвижному экипажу, стадо разделилось. Самые крупные особи сплотились вокруг кузова и стали помаленьку и очень целенаправленно его раскачивать — как бурлаки, которым поют «Дубинушку». Наконец, им удалось стронуть махину с места, и они, так же сдавив ее своей слитной массой, покатили ее задом наперед.

— Теперь не остановятся, пока не доставят в человеческую зону, — сказала жена. — Всеволод их в кулаке держит… Тьфу, ну как это еще выразишь? В общем, глава рода. Держу пари, он не одно это семейство содержит. Последнее время он и со мной не больно-то искренничает.

— Он чего, тебя понял?

— А то. Всяко умнее высших приматов, хотя и они, как я читала, куда большие умники, чем считают массы. Сейчас я ему четко объяснила, что нам требуется, а для того кой-какие звуки перевела в свист. Ты знаешь, что собаки и лошади переговариваются между собой «верхним языком», если не хотят, чтобы их слышали люди? Приплетают его к низким тонам?

Я покачал головой:

— Что-то похожее читал про одно племя латиносов. Ну ладно, допустим, он тебя понял. А отчего послушался — ручной? Или дрессура такая?

— Животные бывают одомашненные, прирученные и дрессированные. Всеволод не домашний: вообще-то и насчет обыкновенного фермерского быка так не скажешь. О корове — да. Так вот, я же тебе говорила, что туры от человека ничего не берут, разве что снисходят? И они не ручные: к пальчикам приложиться никто из взрослых и солидных не подходит, разве что малышня — рожки почесать. А дрессура — это же трюки.

На этих словах Всеволод, который до того бдительно надзирал за остатками своего семейства, прошествовал к нам, изображая на морде подобие широкой улыбки. Лег наземь, изящно подогнув одну переднюю ногу и вытянув другую, и мотнул головой себе за спину.

— Приглашает, — объяснила жена. — Мы же пешими остались. Спасибо, сынок. Михася ты тоже помнишь и любишь, верно?

— А это вот — разве не трюк?

— Это, милый, называется «Похищение Европы», — усмехнулась Елена. — Или переправа верхом на этом, как его… тучном тельце. Нет, баране, как Гелла с фриком… Фриксом. В общем, на будущем золотом руне. Ну что же, давай садиться.

Забрались мы не без труда — казалось, мы карабкаемся на гору без альпинистского снаряжения. Уселись: она спереди, ухватив рог, я сзади, обняв ее талию. Сёва грузно поднялся — сначала задней частью, потом передней — и двинулся вперед.

— Сёва молодец. Хочет нас по вольной воде сплавить, — объяснила Елена. — Это быстрее, а какие пейзажи кругом! Самое главное — не свалиться и в здешнем болотном Геллеспонте не потонуть.

— Слушай, — говорил я по пути, — ты же нарочно всё это устроила. И поломку транспорта, и сплавные работы, и демонстрацию турьего интеллекта…

— Нет. Ну, не совсем нарочно. Процентов на семьдесят. Никто ведь не верит, пока своими глазами не увидит.

— Он что — в самом деле такой умный или притворяется?

— В самом деле. Ну, посуди сам: притворяться, то есть обманывать, — это ж человеческий ум нужен. Хитрый, изощренный… Подловатый, скажем так.

— Разум дается для чего-нибудь.

— Ему — чтобы царствовать.

— Ого, — я скептически покачал головой. — Я-то вроде привык, что это мы — венец Божьего творения.

— Ну конечно, где зверю тягаться с нашим родом. Никто не умеет убивать так много, так жестоко и так бесполезно, как человек. В этом он поистине венец… — медленно проговорила моя жена. — Лев и ныне может лежать рядом с антилопой, если он сыт, — и оба прекрасно это чувствуют. Он дрыхнет, она пасется в стаде.

— Царь-Лев, — съязвил я. — Господин наш Тур.

— Отчего же нет? Видишь ли… — тут она сделала паузу. — Всеволод, благодаря случаю или нашему наитию, уловил драгоценную золотую нить, на которой подвешено земное бытие. Ту, что приплетает себя к развитию огромной секвойи и крошечной водоросли, амебы и слона, ягненка и тигра, мельчайшего зародыша и всей огромной галактики.

— Связь с Перворазумом.

— Ты сказал, — как отрезала она. — И не будь, пожалуйста, скептиком, как все те, кто держит Бога за междометие. Пойми: ведь не одни деревья и водоросли — всё живое питается светом: волнами и частицами, лунным бликом и солнечной радиацией. А человек разучился. Отгородил себя искусственными полями — и дико счастлив внутри своего анклава. Но вот Всеволод — он умеет. И через него — его жены и дети. Он чует пущу, как свой дом, как своё большое тело. Собственно, он сам и есть Пуща.

— Погоди. Ты говорила, что местные фермеры к нему наведываются. Это значит…

— Что их телята будут хотя бы частью такими же. И бычки, и телушки. Их не станут пускать на мясо — они ведь ценные производители, да и мы следим. Ставим такое условие. Почему, думаешь, цена за огул небольшая? Вот это всё и пойдет шириться кругами…

По воде.

Потому что Всеволод, наконец, вышел на берег широкого чистого ручья, звучно плюхнулся в него и поплыл.

А в самом деле, почему, думал я, царственный тур, священное животное древних славян, не достоин идти рядом с человеком? Быть может, это было бы правильней того пути, который выбрало человечество почти с момента рождения?

— Вы что, так с самого и задумывали? — в изумлении спросил я, когда до меня дошло.

— Нет. Мы рисковали — и только. Мы позволили совершиться тому, что хотело вырваться из плена. Тому, что никак не вписывалось в обывательские представления о мире, — тихо ответила моя жена. — Это было непозволительно, я понимаю. Ну да, человек по природе своей дерзок и безрассуден, но, может быть, Бог любит его именно таким?

Ибо и зверь наследует землю.

Так говорила она. Я молчал. Мир несся перед моими глазами, превращаясь в хаос красок и звуков, в сон, в мечту, в радость…

…Мы всё плыли и плыли. Бобры выходили из своих хаток и приветственно махали нам лапками, скаля зубы в китайской усмешке. Лани и косули поворачивали вослед хозяину этих мест изящные головки. Непосредственно в Сёвкином кильватере шлёпал огромный резиновый ботик с мотором, приписанный к Минскому Морскому Пароходству: на веслах сидел человекообразный такс по имени Бруничек, позади него пренаглейший котяра с отъевшейся квадратной харей бацал по гавайской гитаре и вовсю драл котофея на следующие слова: