Вышел месяц из тумана

…Так, наверное надо открыть глаза. Хотя — какое-то престранное состояние: с одной стороны, болит, вернее, ноет левая половина лица. С другой — никакого дискомфорта это почему-то не вызывает. Наоборот, какой-то дремотный дрейф и неохота открывать глаза. Однако надо.

М-да. Правый открылся. Левый — тоже открылся. Но — с трудом. Такое в жизни случалось. Но как-то уже давно. Перед нами, меж тем, пустая парковая скамейка. Такая же, надо полагать, как та, на которой я сижу. Холодная и влажная. Шелест акаций в полутьме и всё, более никаких звуков. И еще — туман. Странный какой-то туман, будто и не туман вовсе. Весь такой обтекаемый, напоминающий очертаниями и цветом чайный гриб. Даже не туман, вообразите, а туманность. И вообще, как будто нечто живое, хотя в общем, вполне нестрашное.

Еще немного, и мы, пожалуй, вспомним, кто мы такие, и с чего очутились средь кустов акаций, сырой парковой тьмы, скамеек и тумана… Ну, кто мы есть, слава богу, мы помним. Домашний адрес — тоже. Это радует. Проверим кошелек и ключи. Все в полном порядке. Сигареты, зажигалка. Ну так в чем же дело? Да, телефон. И он на месте. А поглядим, нет ли там…

Стоп. Вот это уже интересно… Двадцать восьмое августа? Четверг?! Да вы с ума сошли? Какое еще двадцать восьмое? Да еще августа. Да еще…

Я же отлично помню — это было двенадцатого июля. То есть, сегодня. Ну в крайнем случае, вчера. Базарчик на перекрестье Адоратского и Чуйкова. Однако не станем драматизировать. Сейчас — без двадцати восемь. Транспорт еще ходит, не так ли…

Он сделал попытку встать, но некая, невесть откуда взявшаяся слабость в коленях усадила его обратно. Колени его вновь наполнились странным, вибрирующим бессилием, и словно перестали существовать.

Между тем туманность над выбритыми верхушками акаций сгустилась, а внутри нее, словно за полупрозрачной пленкой, запульсировало какое-то странное клубящееся, веретенообразное движение. Темно-серое с редкими лиловыми и розовыми переливами. Очертания менялись так быстро и внезапно — от корявого сталактита, до геометрически точного усеченного конуса, — что оторвать взгляд было невозможно. Туманность стала все более и более походить на одушевленное существо. Бесформенное, медузоподобное. От него не исходило угрозы, а только лишь холодное фотографическое внимание. И все это — он не сразу это осознал — при полной, первобытной тишине. Не то чтобы шум города, исчезло даже подобие шума ветра, листвы и травы. Звуки словно покинули этот мир.

И что странно, не было при всем при том ни опаски, ни даже удивления, а только лишь любопытство. Будто и не он вовсе сидел на сырой и хладной скамье садовой, а некое его подобие, сам же он — где-то в стороне — наблюдает за происходящих с отстраненным интересом.

Вскоре однако, даже не успел заметить, когда, туманность исчезла. Вернее, она вновь стала тем, чем и должна была быть, — обыкновенным пепельно-серым туманом. И почти сразу вернулись звуки. Однако приглушенные и слабо различимые, будто растворенные в водяной толще. Равнодушный и тяжелый гул насупленных крон деревьев, плеск воды где-то в отдаленьи. Птица какая-то ночная…

Порыв ветра и беспорядочно метнувшийся вверх распяленный силуэт летучей мыши ощутимо напомнили ему, что он изрядно продрог и отсырел. Но вязкая, дремотная сила словно держала на привязи, не позволяя не то чтоб встать, но даже подумать об этом.

Внезапно к монотонному звуковому фону добавился костлявый хруст сухого кустарника — там, в туманной гуще, за скамьею напротив. И даже, кажется, — тяжелое, сипловатое дыхание. Ну вот. Сейчас — как в той страшноватой детской считалочке, — вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана…

Из тумана, однако, вышел не месяц. Луна оставалась там, где ей и должно было быть — маячила расплывчатой серо-голубой полусферой далеко в стороне. Из тумана вышла — собака. Рослая, заросшая плотной темной, лоснящейся шерстью, с пудовой, булыжной головой и большими навыкате глазами. Фыркнула, величаво отряхнулась, сбросила с себя мутноватое облачко влаги. Это было столь неожиданно, что он рассмеялся. От собаки, впрочем, не исходило ни злобы, ни опаски. Лишь напряженное внимание. Она словно убеждалась в чем-то, и, вероятно, убедившись, подошла почти вплотную. От нее пахнуло сыростью.

— Ну привет, Барбос! — он вновь рассмеялся и нерешительно потрепал ее по загривку, вытащил из шерсти засевшую колючку. — Какими судьбами? А?

На ней был ошейник, причем какой-то диковинный: массивные овальные пластины, соединенные цепочкой. От пластин как будто исходило странное, едва уловимое свечение. Впрочем, он уже давно решил ничему не удивляться. Осторожно провел пальцем по ошейнику. Собака подалась вперед и вдруг положила тяжелую, влажную голову ему на колени. Он даже охнул от неожиданности.

— Вот даже как! Да ты, Барбос, ручной совсем. Где ж хозяева-то твои? Никак ты не похож на бесхозного. Жаль угостить нечем. Самого бы кто угостил. Что ж тебя занесло-то сюда, а? Не знаешь? Вот и я, брат, не знаю. Смешно, но факт. Где я, и какой стати здесь — не имею никакого понятия. Будто целый кусок из жизни вынули. Что ж такое случилось-то, а?

«…Словно земля уходит из-под ног». Вообразите именно так. Уходит. Тоскливый холодок внизу, когда снится, что падаешь с высоты… А потом — тягостное озарение. Словно в темной комнате внезапно вспыхивает свет, и ты видишь, что вокруг тебя всё совсем иначе, чем ты себе воображал, повинуясь игре темноты. Всё иначе. Боже мой, неужели это было когда-то?..

Но сначала — голос. До него, голоса, он ее даже толком не разглядел.

Обретя после долгих мытарств и бедствий островок достатка, он, тем не менее, решительно предпочитал эти небольшие базарчики возле автобусных остановок кишащему благолепию гипермаркетов, где и продавцы, и покупатели схожи с обитателями кроличьей фермы. Один серый, другой белый. А на базарчике отчего-то не раздражало то, от чего коробило бы в любом ином месте: бесцеремонная толкотня, фамильярность, ложно-сиплые шансоны из динамиков.

Итак, сначала он ее даже не разглядел. Заметил лишь, что она, похоже, из новеньких, раньше тут торговала другая женщина, лет сорока с лишним, с лицом, похожим на подкрашенную древесину, одетая с дурацкою пестротой. Он таких называл «цветная капуста». На правой руке у недоставало безымянного пальца и на тыльной стороне запястья начертан был скрипичный ключ.

Эта была моложе. И, похоже, не слишком опытная. Все время настороженно оборачивалась по сторонам, отвечала невпопад.

«Гражданин, вам камбалу с головой или без головы? Говорите уже», — вдруг произнесла она почти раздраженно, хотя он ни о какой камбале и не говорил вовсе. Он, собственно, вообще ничего не говорил, и не нужно было ему никакой рыбы, то есть, он уже купил двухкилограммового тунца у торговки с другого ряда. Зачем подошел? Ведь и не было в этой женщине ничего примечательного. Темноволосая, с короткой, мальчишескою челкой. Бледный подковообразный шрамик на щеке. Желтая футболка с размашистой надписью «Statue of Liberty» и насупленной теткой с факелом в руке. Короткие джинсовые шорты с лохмушками. Загорелые округлые руки в рябью веснушек и ямочками на локтях. На прилавке, рядом с весами — темные очки, пачка сигарет «Магна» и телефончик в зеленом замшевом чехле. Вот всё, собственно. И всё же — как будто бы — сходство. Не внешнее, нет. Некое другое, будто идущее рябью изнутри. И — голос, голос!

Человеческий голос — это словно живой многоклеточный организм. Тысячеглазая мозаика, где ни одна клеточка не сидит на месте, всякий раз образуя неповторимый калейдоскопический узор.

Потому один голос невозможно перепутать с другим. Можно подделать внешность, голос подделать нельзя. Просто немыслимо. Можно позабыть облик, голос позабыть невозможно. Если б можно было представить голос зрительно, то это, пожалуй, было бы некое внеземное, дымчатое растение, которое меняется, болеет, стареет, гибнет, но остается собой.

Вот тут-то и ушла земля из-под ног. Боже мой, неужели это было когда-то?..

— Вот такие дела, друг мой Барбос!

Нет, вообще-то я даже пытался наладить какой-то жалкий пустяшный разговорчик. «Где мы могли встретиться?» — «А нигде, гражданин. Я вас не знаю, гражданин». (Нигде! Ясно, нигде! Нигде, никогда. Зрительная память меня никогда не подводила, но…) — «Скажите, а вы давно тут работаете?» (Вот тут — какая-то легкая судорога, оторопь, встрепенувшаяся искорка, прожилка настороженности и опаски.) — «Вам-то, гражданин, зачем это знать?»

И в самом деле — зачем?

Я повернулся и пошел, не оборачиваясь, потому что боялся обернуться. Страшно стало, Барбос. Ну вот представь себе: человека давно нет. Точно знаю. Я ее похоронил. Причем дважды. В первый раз, когда она от меня ушла. Не просто ушла. Изменила с ошеломляющей, надрывной пошлостью, на глазах у всех, с каким-то тупым татуированным, увешенным цепочками «качком» с плоским алебастровым лбом и до нелепости огромными, в пол-лица черными очками. Невесть откуда взявшимся, и затем непостижимым образом пропавшим без следа. Будто и не было вовсе никогда. Изменила, хотя всегда и всеми считалась этакой кристально прямолинейной «мисс Недотрогой» с идеально параллельными понятиями о нравственности, долге, верности и прочее. Ушла, когда всё уже, вроде бы, было накрепко решено и сосчитано, когда уже был назначен день свадьбы, и даже определено было, сколько будет детей, и как назовут мальчика, и как девочку. Поначалу я впал лихорадочное отчаяние, отказывался верить в очевидное, слезно ненавидел всех, кто был свидетелем всего этого. Потом от нее пришло сообщение на телефон: «Прости. Считай, что меня нет и не было». Второй раз похоронил, когда она со своим обожателем разбилась на мотоцикле. Влетели на сумасшедшей скорости в фуру на повороте. Похоронил, хоть на похороны и не пошел. Возможно, это прозвучит жестоко, но мне стало легче. А потом — забыл…

Ночью в башке мешались сумасшедшие мысли, что, мол, на самом деле схоронили тогда, почти четыре года назад, вовсе не ее (слышал, что гроб был закрыт), что она жива, что она где-то рядом и взывает о помощи… И странно — когда я вспоминал Ту женщину, в памяти неизменно появлялась другая, из рыбного ряда, как грубый, гипсовый слепок.

В общем, с утра вновь поплелся на тот базарчик. Но на том месте, где вчера торговала та женщина, располагалась прежняя, всегдашняя, беспалая, со скрипичным ключом…

— Чего вам, мущина? — поинтересовалась она, зевая и прикрывая рот пухлой квадратной ладонью. — Чего смотрите так?

— Э-э, мне бы… камбалу без головы, — брякнул я, чтобы что-то ответить.

— Камбалу без головы? Два вы окститесь, мущина! Когда это у меня камбала без головы продавалося? Не бывало такого!

— Вчера же была. Только тут не вы торговали. Другая женщина. А, кстати, не скажете ли…

— Да что вы такое говорите, мущина, — ноздри Беспалой раздулись, как жабры на песке. — Какая женщина еще! Смешно даже. Я тут торгую. И все скажут, если чё.

— Видите ли, я…

— Да я-то вижу. А вот вы — ни хрена не видите. А смотреть — под ноги надо, а то споткнетесь да без глазу останетесь. Осторожнее надо, мущина. Осторожнее, говорю вам! — вдруг выкрикнула она с неожиданным остервенением…

«Дорогу! Да-арогуу! Па-берегись!..» — вдруг услышал я почти над самым ухом. Едва успел обернуться — прямо на меня катилась низкая трехосная тележка, груженая картонными коробками пластиковыми ящиками, сетчатыми тюками и еще чем-то, шатким и громоздким. Я шагнул в сторону, но колченогая тележка неумолимо налетела на меня углом. И тотчас с отвратным звоном и хрустом рухнули несколько коробов, посыпались, покатились какие-то банки и бутылки… Успел заметить возницу — тощего, жилистого человечка в грубом долгополом плаще, с густыми патлами цвета дорожной пыли и бесцветными, распаренными от злобы глазами. Затем — свинцовый, ввинчивающийся вовнутрь удар в лицо…

— Ну вот так, друг мой, Барбос. Так оно всё и вышло. А ты что мне скажешь?

Собака тотчас, словно прислушиваясь, склонила голову набок. И он увидел, что одна из пластин как будто толще остальных, и на ней выгравирован знак, напоминающий букву Z, только задом наперед и с поперечной перекладинкой. При легком нажатии пластина раскрылась, и он нащупал вчетверо сложенный лист плотной бумаги. Вытащил, прочел, болезненно щуря вспухший глаз:

Далее шел номер.

Написано от руки, но каким-то неестественно каллиграфическим почерком.

Н-да, хозяйка, по всему видать, дама решительная, друг Барбос. Или как там тебя. Зуав. Ха!

Пес, заслышав свое имя, чуть шевельнул ухом и вперил в него темно-карие поблескивающие глазищи. Как два маленьких темных глобуса. Или как два неторопливых, темно-каштановых туманных русла. И в каждом — точно в фокусе — крошечный мерцающий проблеск. Вышел месяц из тумана… Вынул ножик из кармана. Молодой месяц, кстати, и впрямь походит на нож. Кривую испанскую наваху, только без ручки. Особенно когда обагрен алым закатом на острие. Буду резать, буду бить…

Что, будем сообщать? Дама волнуется. Хотя по хозяйке не скажешь, что волнуется. Хозяйка, одно слово. Да и господь с нею. Начнем. Пес шумно вздохнул и пошевелил головой, будто кивнул.

Телефон застрекотал буквально через минуту. Голос в трубке был громкий, ликующий, но как будто резковатый, напряженный.

— Боже мой! Вы нашли Зуава! Какое счастье! Не представляете, как я вам благодарна. Так. Сейчас ничего не делайте, просто оставайтесь на месте…

— Ну да. Только видите ли. Есть одна проблема.

— Проблема? — голос в трубке тотчас утратил восторженность и стал отрывистым и встревоженным. — Какая проблема?

— Проблема в том, что я… Ну я не очень представляю, где сейчас нахожусь.

— А! — собеседница как будто облегченно рассмеялась. — Поняла. Ну это как раз не проблема. Просто оставайтесь на месте, и всё. Мы вас сыщем сами.

— Как, то есть — сами? Вы меня не поняли, наверное. Как вы меня найдете, если я не могу вам объяснить, где я нахожусь!

— Я все поняла, — по-прежнему смеясь, ответила женщина. — Не волнуйтесь, найти вас сейчас не составляет проблемы. Будьте на месте, вот и всё.

— Слушайте. Не надо меня искать, пожалуйста. Давайте-ка так. Я сейчас привяжу вашу собаку к скамейке и пойду своей дорогой. А вы, коли вам так несложно ее найти, отыщете ее сами. Ведь как просто.

— Да нет, не всё просто. Во-первых, — голос женщины стал похожим на листовое железо, — вам едва ли удастся его привязать. Да и «пойти своей дорогой» у вас тоже едва ли получится. — Женщина в трубке вновь коротко хохотнула. — Так что сидите и ждите. Это недолго. Минут пятнадцать. Всё!

Вот так. Не всё так просто, говорите? Ладно. Он снова попытался подняться, но проклятая вибрирующая слабость усадила обратно. К тому же пес отпрянул назад и рыкнул весьма густо и угрожающе.

Вон как. Да ты, брат Зуав, умён и натаскан. Как в той песенке-то пелось — «Целься в грудь, маленький зуав, кричи ура!»

Заслышав свое имя, пес перестал рычать, подошел ближе вперил в него пристальные влажные глаза. Весьма обаятелен, ничего не скажешь. Такими обаятельными и выразительными глаза бывают только у праведников и сволочей.

Пес издал какой-то сдавленный писк и снова положил голову ему на колени. Э, нет, никакой ты не Барбос. Ты — Зуав, Преданный хозяевам. Ландскнехт. Ну давай, стереги. Мне с тобой не справиться, сэр Баскервилль. Как же они нас найдут? Опять по твоему чудо-ошейнику? Пес снова пискнул и вновь склонил голову набок. Тут он увидел, что одна из пластин ошейника, в отличие от других, вогнутая, и в ней, за перламутровой пленкой, — такое же клубящееся, вихреобразное свечение, как тогда, над зарослями акации, и тот же знак — развернутая Z — рубиновым пунктиром. Он после короткого колебанием ткнул ногтем. Пес вновь протяжно вздохнул. Как сдувшаяся игрушка. Послышался короткий писклявый зуммер, пластина потускнела и погасла. И тотчас ушло, словно утекло в землю, зыбкое бессилие в коленях…

И почти тотчас же, как он и ожидал, гневно запиликал телефон.

— Что вы натворили?! Вы соображаете, что вы натворили?!

— Практически ничего. Просто ваша собака оказалась умнее вас.

— Собака?! Что вы с ней сделали?!

— Помилуйте, что я могу с ней сделать? Здесь она. Передать ей трубку?

— Шутите? Это хорошо. Стойкий экземпляр. А вот теперь серьезно. Либо вы немедленно включаете навигатор и тогда отделаетесь сравнительно легко. Либо — вас все равно отыщут, и тогда всё будет куда хуже. Идти вам все равно некуда. Нет отсюда выхода, ясно вам? По крайней мере для вас.

— Не стану делать ничего, покуда вы не объясните, что происходит.

— Не сейчас. Всё, что надо, поймете потом. Вы — часть, скажем так, глобального эксперимента. Суть? Ну если только приблизительно. Представьте себе муравейник, большой, лесной муравейник. Этакий купол. Кстати, эксперимент так и именуется — Купол. Итак, купол. Под ним — сотни тысяч муравьев. Приглядеться к ним — бегают, мечутся, беспорядочно, хаотично. Человек ведь именует хаосом всё, в чем не в силах углядеть закономерности. На самом деле каждый муравей делает строго то, что ему предписано, ни шага в сторону. Хоть об этом не догадывается. Когда он отрабатывает то предписанное, он исчезает, и никто о нем не вспоминает. Человеческий мир — такой же муравейник. Технически более совершенный, но в сущности такой же. Каждый делает должное и уходит, так и не поняв, чью волю исполнял.

Что делаем мы? Купол в куполе. Плоть во плоти. Чего ради? А чего ради вообще все затевается. Ради власти. Мы просто возьмем на себя то, с чем надоело возиться Господу богу. Шутка, конечно. В сущности, любой путь к власти это — малый купол, вживленный в большой. В общем, нам нужны такие люди, как вы. Вам гарантируется жизнь. И — определенная свобода. Полная свобода — вы же понимаете — немыслима. Есть лишь варианты несвободы. Их напридумывали множество, но они в общем-то схожи. Кроме крайностей. Свобода это самая большая ложь, которую выдумал человек. Если кто-то громко зовет к свободе, будьте уверены, он припас новый ошейник, намордник и арапник.

— Положим, я всё это слышал и не раз.

— Именно! Нету в мире ничего нового. Хотя вас, наверное интересует, что будет с вами? Отвечу коротко: вы станете иным человеком. Совсем иным. Гражданин N перестанет существовать. Не пугайтесь, не то, что вы подумали. О вас в одночасье позабудут все, кто вас знал. Без всякого ущерба для себя, пустоты в памяти заполняются куда быстрее, чем любые другие пустоты.

— Но я сегодня, кажется, видел одного такого человека. И достаточно было услышать голос, как…

— Да. Именно поэтому вы здесь. Это первый такой случай, и нам надо разобраться.

— И еще: та женщина… ну, понимаете, я услышал… мне показалось…

— Отвечу предельно коротко — да! И ни слова больше. Вы и так уже позволили себе куда больше положенного. Теперь — быстро включайте навигатор! Я сказала — быстро!

— Нет. Видите ли, мне не нравится, когда меня…

— Что, господи, что?! Что вас не спросили и все решили за вас? А когда вас о чем-то спрашивали-то? Вы всю жизнь играли по заданным канонам. Читали, что подсовывали, пели, что нашептывали, жрали, что подкидывали, спали, с кем подкладывали. Не замечали? Правильно, никто не замечает. Так что вы теряете?

— Положим, раньше меня не конвоировали собаки.

— Положим, вам просто немного везло в этом плане. Кстати, о собаке. Если вы сейчас же не сделаете то, о чем прошу, участь ее будет печальной. К тому же она старовата уже. Не стану говорить, что с ней будет, но, поверьте…

Тогда он ткнул кнопку разъединения и зашвырнул телефон в кусты.

Ну что, Барбос, кажется, плохи наши дела, а? Будем сдаваться на милость или пробовать прорваться к своим? К своим, Барбос! Не будет тут милости.

Он поднялся на ноги, дивясь и наслаждаясь поистине воздушной легкостью, с которой ему наконец удалось это сделать. Собака набычилась, но отошла в сторону. Он сделал несколько шагов — собака стояла как вкопанная, лишь коротко скульнула. Идем вместе, Барбос? Нельзя тебе тут, понимаешь? Староват ты, говорят. Даже если живым оставят, останешься зуавом, подлым наемником без чести и родины. А коли понимаешь, так и пошли. Кстати и дорогу покажешь.

Собака трубно взвыла, задрав морду и вдруг сорвалась с места, трусцой побежала от скамьи наискосок, перемахнула через груду валежника и замерла.

И он пошел — сквозь мертвый колючий кустарник, раздирая руки и лицо, в непроглядный мрак, ничего не видя перед собой и слыша лишь тяжкое, утробное дыхание собаки впереди себя.

Они прошли, кажется, целую вечность. Темнота начала разрежаться, он увидел, что идут они по влажной щебенке вдоль высокой, щербатой бетонной ограды. Поначалу вздрагивал, втягивал голову в плечи, когда бугорчатая поверхность стены время от времени озарялась бликующим, словно шарящим вслепую свечением, затем перестал. «Купол, да?! А вот хрена вам, — бормотал он под нос, бессмысленно посмеиваясь. — Не все так просто. Малый купол! Ни хрена у вас не выйдет! Дерьмо это все. Выберемся мы отсюда, выберемся. Главное — не ссать! Верно, Барбос? Выберемся!»

Дошли до широкого ручья. Над водой поднимался жиденький туман, позеленевшие деревянные мостки сгнили и провисли. На берегу лежал вросший на четверть в глину моток проржавевшей колючей проволоки.

Пес ручей перемахнул сходу, ему же пришлось закатывать брюки и идти едва ли не по колено в неприятно теплой воде.

За ручьем громоздилось квадратное сооружение из замшелого с язвенными выбоинами кирпича, с пирамидальной крышей и окнами, заделанными гнутыми ржавыми жалюзи. Пес замер перед низкой, такой же проржавленной дверцей, затем присел, прерывисто дыша и высунув длинный, дугою выгнутый язык.

Он толкнул дверцу — оттуда густо пахнуло затхлым смрадом, что всегда царит в заброшенных строениях. Чиркнул зажигалкой. Трепыхающееся пламя осветило разбитые ступени, круто сползающие вниз. Под подошвой мерзко заскрипело битое бутылочное стекло и сырое кирпичное крошево. Добро пожаловать в преисподнюю?

Надо идти, Барбос. Пес словно врос в землю. Надо! Пес снова истошно взвыл и вдруг замотал головой. Ступай за мной! Он шагнул вниз, едва не оступился, запнувшись о какую-то проволоку, пробежал машинально несколько ступеней и вдруг наткнулся растопыренными руками в некое упругое препятствие. Распластанное вихревое поле не желало его впускать. И тут же зазмеились, как там, возле скамьи, цветные вихревые прожилки. Дьявольская канитель! Он со стоном вжался в стену, прошел, едва не теряя сознание, несколько ступеней вниз, голова наполнилась басовым колокольным гулом. В ушах, словно через вживленные наушники, зарокотал чей-то голос, монотонно бубнящий на незнакомом, цокающем языке.

Но окаянное поле смачно, с писклявым звуком исторгло его из себя прочь. Он выматерился, рванул ворот, вдавился вновь, гул стал нестерпимым, хрипя и отплевываясь, он сделал несколько шагов…

И вдруг он ощутил грузный толчок в спину и в плечи, жаркое и влажное дыхание в затылок. Гул в ушах перешел в адский, пронизывающий звон, он почувствовал, что плоть его чуть не рвется от взрывной глубинной боли. И, уже теряя сознание, отчетливо, до слёзной рези он увидел с точностью до мелких деталей фрагмент очень давнего, но из раза в раз повторяющегося уже много лет сна:

он идет по улице которой давно нет на которой он жил когда-то подходит к угловому дому двухэтажному кирпичному дореволюционной постройки поднимается держась за деревянные перила по гулкой железной лестнице идет по пустому гулкому коридору заставленному пыльными шкафами опрокинутыми столами ширмами кадками с засохшими фикусами идет к угловой комнате там жила женщина, когда-то нестерпимо давно он почти не представляет ее образ только голос он открывает дверь за нею то что и должно было быть груда брошенного хлама паутина и плесень

Так уже много лет. Сон, втатуированный в душу. Пустой коридор, угловая комната, нежилая пустота за дверью, горькое пробуждение. Но на сей раз — все будто иначе. Нет туманной расплывчатости, что бывает во снах. Наоборот, всё даже четче, нежели наяву. И главное — дом на сей раз обитаем! По коридору снуют, не видя его, люди, катается на трехколесном велосипеде четырехлетний белобрысый пацан в майке не по росту, висит стиранное белье, пахнет прогорклым маслом, керосином и хлоркой. А за дверью угловой комнаты слышится неясный шум… Он постоял, набираясь духу, затем бережно потянул дверь на себя…

…«Дорогу! Да-арогуу! Па-берегись!..» — вдруг услышал он почти над самым ухом. Едва успел обернуться — прямо на него катилась низкая трехосная тележка, груженая картонными коробками пластиковыми ящиками, сетчатыми тюками и еще чем-то шатким и громоздким. Успел заметить возницу — тощего, жилистого человечка в грубом долгополом плаще, с густыми патлами цвета дорожной пыли и бесцветными, распаренными от злобы глазами. Он успел шагнуть в сторону, тележка прокатилась мимо, громыхая колесами. Возница обернулся, глянул на него с тоскливой злобой и пошел мимо с сипловатым «Да-арогуу! Па-берегись!..»

— Говорю ж вам — осторожней надо, — женщина глянула на него насмешливо и участливо. — Чуть не сбил вас полоумный этот. Наркоман, сохрани бог. Ой, да что ж вы расцарапанный какой? Кровь на щеке. Я не заметила сразу.

— Н-нет. Это не он. Это — там…

Он тщился восстановить временную цепочку, но звенья ее беспорядочно рассыпались. Слово «там» осталось, бесформенным сгустком промозглого мрака.

— Где там-то? Нету никакого «там», ясно? Только здесь да тут. Эх. Вроде, только что вполне себе прилично выглядели. Фасадно. Весь с иголочки, как звездочка на ёлочке. А сейчас — лицо расцарапанное, грязь на рукаве. Обувка мокрая. Где так промокли-то, дождя месяц как нет. Что-то не так с вами, точно. Вы мне, пожалуй, покупателей распугаете, — она вдруг глянула на него пристально и слегка улыбнулась. — Домой бы вам, да полежать. Дом-то свой помните, где?

— Помню, — ответил он, не раздумывая. А еще через мгновенье понял, что перед ним — та самая женщина, что была в вначале. Не беспалая крикуша, со скрипичным ключом на ладони, а именно та, с которой всё и началось. Ну да — голос. И… что-то еще, кроме голоса. Что-то еще… Стоп! Всё началось. А что — началось? Что-то же случилось за эти несколько секунд, взялись ведь откуда-то царапины на лбу и ладонях, брюки мокры до колен. Наваждение проклятое…

Он плотно, до рези в глазах зажмурился и сжал ладонями виски…

И тотчас память его словно раскололась на две неравные части, и на свежем, дымящемся сколе он в мановенье ока увидел все, что стряслось с ним недавно, вот только что, запечатлелось, но было кем-то наглухо закупорено…

— …Я говорю, домой бы вам.

— Вы когда заканчиваете? — перебил он ее неожиданно для самого себя.

— Что заканчиваете? — она разом подобралась. — Работу, что ли? Да сейчас и заканчиваю. Розка пришла, сменщица. Переодевается в кладовке. А вам зачем?

— Если вы не возражаете, я вас подожду. Там, возле мороженицы.

— А что, мороженым желаете угостить? — Она усмехнулась отчужденно и надломленно. — Розку лучше угостите, сменщицу мою. Она пофигуристей. Язык без костей, мозги без затей. А как мороженое-то любит! Особенно под водочку. А коньячок подадите, так и без мороженого на всё согласная. Ро-оз! — она вдруг расхохоталась, высоко запрокинув голову, так что обнажился и запульсировал синеватый рубец ниже ключицы. — Тут мужчина интересуется, широк ли твой внутренний мир. А я ему говорю — без-ме-рен! Верно ведь?!.. Почему вы улыбаетесь?

— Просто… Вы сейчас говорите совсем, как…

— Уж как могу. А вы идите уже, идите. Нельзя тут. Туда идите, к мороженице. Я — потом подойду. Я правду говорю.

«Жанн! Жа-анн! Ты чего меня звала? Я не поняла чего-то. Мужчина, говоришь какой-то? Не поняла, говорю, я…»

Из скособоченного, без колес фургончика вышла рослая крашеная блондинка с атлетическим бюстом и с лицом куклы-неваляшки.

— А нормально всё. Проехали. Я думала: мужчина женщину ищет, а он — камбалу без головы…

— Ну, — она смотрела настороженно, почти враждебно. — И что вы хотели сообщить?

— Дело в том, что…

— Путаете вы меня с кем-то, наверное, — перебила она его. — Ну точно! Случается это. Я вот тоже недавно…

— Не путаю, — сказал он тихо и твердо.

Женщина торопливо и отчужденно обернулась по сторонам.

— Может, и не путаете. Запросто может быть, — она говорила еле слышно, упорно глядя в сторону, едва разжимая плотно сжатые губы. — Может, и виделись. Я ведь… Я ведь себя-то помню только три года с небольшим.

— Нет. Три года и десять месяцев. В мае это было.

— Ну да, — женщина по-прежнему смотрела в сторону. Похоже, сказанному она нимало не удивилась. — Жанной меня зовут. Могу паспорт показать. Жанна Юрьевна Колесникова, тридцати семи лет от роду. Мне паспорт в больнице вернули. Я там два месяца пролежала после аварии.

— Мотоцикл?

— Да. Разбилась на мотоцикле. Как чашечка фарфоровая. Дзын-нь! Всю ночь, как выброшенная кукла, провалялась в кювете с пробитою башкой и ломаными ребрами. Утром меня нашли. Собака нашла. Друг человека. Ну да, собака, а что вы так смотрите?.. Ничего? Вот и я — ничего. Совершенно. Башка пустая, как пионерский барабан. Пытаться что-то вспомнить, все равно как пальцами на закрытые веки давить — блики есть, света нету.

— Кто был тогда с вами не помните? — спросил он глухо.

— Говорю же — нет. Нянечки в палате шептались, мол, как так: мотоцикл всмятку, сама всмятку, а кавалера след простыл, не на небо же вознесся, к Господу на блины. Ко мне и следователь приходил, вопросы задавал, не верил, что я не помню ни черта. Говорил, странное, мол, это дело. Уже, говорил, не первый такой случай. Приходил, да перестал. А того человека… очень хотела вспомнить, вроде даже вспоминается нечто — весь в черной коже с железными бляшками. И пахнет от него кожей и железом. И вырисовывается как-то так: без шлема, волосы светлые, кучерявые, на глазах — очки, круглые, как плошки. Серые такие. Но это, может, я навыдумывала, говорю же — блики под веками. Но что точно, так это — недобро какое-то в нем было. Не злоба, не гнев, а недобро. Ровное такое, гладкое, сверкающее. И какое-то… нечеловеческое, вот. Есть люди добрые, в них доброты много. Есть люди злые, в них доброты мало. А он — весь недобро. Как дистиллированная вода. Доброты — ни крупицы, ни пузырька. И зла нет. Ничего нет. Я сейчас стараюсь не думать про это. Как начинаю, выбраться не могу…

— Выберемся. Пойдем отсюда. Хорошо?

— Пойдем…

— Слушай. Я тебе причинила боль, да? Ну тогда. Большую боль.

— Да.

— И ты меня проклял.

— Нет.

— Проклял! Я знаю.

— Нет! Я вообще не понимаю, что это такое — проклял. И понимать не хочу. Ненавидел — это да. Тебя ненавидел, себя презирал. Потом перестал. Не потому что простил. Просто перестал думать. Забыл. Именно забыл. Как — не знаю. Не поверишь, все эти четыре года не вспомнил ни разу, даже мельком. И я, и все, кто тебя знал. Исчезла не только ты, но и память о тебе. Непостижимо, ужасно, но так. О тебе забыли не только люди, но и предметы, к которым ты прикасалась. Человек, живя, обрастает невидимым облаком, которое создает он сам, и в нем живо всякое рожденное им слово, всякая рожденная им мысль, желание чувство, боль. Человек умирает, а облачко живет какое-то время. Так вот, когда ты ушла, исчезло всё! Пропал мир. Осталась глубинная впадина во времени. Ты была общительной, доброй, смешливой, писала стихи, сочиняла песенки, рисовала городские пейзажики, собирала раковины, обожала «Битлз». Даже прыгала с парашютом. Всё это исчезло, было стерто, всосано в никуда, в окаянную пустоту и нежить. Сразу и для всех! Когда я услышал твой голос там, на этом чертовом базаре, я почувствовал, что «земля уходит из-под ног». Потому что мир твой вернулся. Опять же весь разом. И занял свое место, выдавив окаянную пустоту. Пусть ко мне одному. Потом все больше. Сейчас вот песенку твою вспомнил. Кусочек.

— Ты меня найдешь? Пожалуйста, найди. А то я так и останусь — камбалой без головы, Жаннкой с рыбного ряда, туповатой и косноязычной.

— К чему тебя искать? Я тебя нашел. Ты — вот.

— Нет. Всё не так. Не так просто. Погоди. Я сейчас оденусь и уйду. Да! И ты закроешь за мной дверь и успокоишься. Всё, что случилось, и тянулось все эти годы, — слишком непостижимо и страшно, чтобы могло так простецки закончиться — встретились, попили винца, переспали и зажили пуще прежнего. Ты и сам это понимаешь. Со мной сейчас происходит что-то. Я перестаю быть собой. Или наоборот. В любом случае это страшно.

«…Продолжаем выпуск.

Сегодня получила продолжение история с трагическим и во многом не проясненном ДТП на перекрестке улиц Карла Маркса и Пушкина. Как мы уже сообщали, вчера там, ориентировочно в половине десятого вечера, мотоцикл BMW по непонятной причине выскочил на встречную полосу и был сбит на полном ходу пассажирским автобусом. Водитель мотоцикла скончался, не приходя в сознание, находившаяся же на заднем сидении женщина получила травмы и была доставлена в клиническую больницу номер шесть. Это Колесникова Жанна Юрьевна. Личность ее была установлена благодаря гражданину С., который прибыл в больницу вскоре после выхода в эфир нашей программы. Какие-либо подробности о себе и о пострадавшей он сообщить отказался, хотя находится при ней практически круглосуточно.

Что касается водителя мотоцикла, личность его установить пока не удалось. Блондин среднего роста в кожаной куртке фирмы ICON. На груди стальной медальон с выгравированной буквой Z. Вот и вся информация. Самое удивительное, что бесследно исчез номер разбитого мотоцикла, хотя на записи с камер видеонаблюдения видно, что номер на мотоцикле был.

Между тем очевидцы происшествия рассказывают интересные подробности. Оказывается, авария произошла оттого, что женщина по непонятной причине вдруг попыталась вырвать руль у водителя, а когда ей это не удалось, буквально выбросилась с сиденья, чудом не угодив под колеса грузового автомобиля. Сразу после этого мотоцикл потерял управление и оказался на встречной полосе. В это трудно поверить, однако просмотр записи камеры видеонаблюдения, как ни странно, это практически подтверждает. Наши зрители могут в этом убедиться… М-да, зрелище, как говорится, не для слабонервных.

Таинственности в это малопонятное событие добавляет еще и то, что некоторые свидетели утверждают, что главной причиной происшествия была… большая черная собака, которая возникла непонятно откуда и буквально метнулась под колеса несущегося на полной скорости мотоцикла. И хотя на видеозаписи никакой собаки не видно, очевидцы упорно утверждают, что она была, причем совершенно независимо друг от друга.

Продолжаем выпуск. Прошедшие недавно сразу в нескольких районах республики грозы, сопровождавшиеся шквалистым ветром, не только лишили света жителей трех десятков населенных пунктов, но и…»