Вровень с лесом

Кошмарное дитя развлекалось.

Шёл разлив. Левобережье представляло собой кружево суши, дачные участки подтапливало. Рыба не клевала. Со скуки Стасик принялся дрессировать ящериц и, следует признать, за каких-нибудь полдня достиг поразительных успехов. Он вообще был одарённый мальчуган — во всём, что не касалось школы.

Ларион видел это собственными глазами: серая ящерка покорно лежала рядом с правым сандаликом сына, уронив пропащую треугольную головёнку на обломанный ноготь дрессировщика. Неизвестно, свойственна ли рептилиям мимика, однако в изгибе безгубого рта Лариону почудились немой укор и брезгливая безнадёжность.

— Смотри, укусит, — предупредил он на всякий случай.

— Не укусит, — равнодушно возразил Стасик.

Чувствовалось, что холоднокровные его несколько разочаровали. Затем веснушчатая мордашка озарилась радостью, ничего доброго не предвещавшей, — и вскоре дитя кануло за штакетник, предварительно наполнив водой из бочки двухлитровую пластиковую бутылку. Не иначе — решило попрактиковаться на крупных приматах.

На самых, уточняем, крупных. Приматы одного со Стасиком размера были куда менее снисходительны к его проделкам, а временами даже и поколачивали.

До комариного ада оставалось ещё недели две, и, несмотря на будние дни, в пойму хлынуло превеликое множество праздных компаний. Раскинувшись на нежной некрещёной травке, отдыхающие предавались кто флирту, кто возлияниям. Явление голубоглазого ангелочка с пластиковой бутылкой в одной руке и хворостинкой в другой неизменно воспринималось ими с умилением. Поначалу.

— Вы, дяденьки, осторожнее, — серьёзно и озабоченно предупреждал ангелок. — Тут тарантулы водятся.

— Ну что ты, мальчик… — размягчённо и благожелательно отвечали ему дяденьки и тётеньки. — Какие же тут тарантулы?

— А вот какие! — зловеще изрекало дитя и, умело орудуя хворостинкой, за какие-нибудь несколько секунд выливало из ближайшей дырки мохнатое многоногое чудовище размером с собственную растопыренную пятерню.

Серебряный женский визг возникал то тут, то там, кочуя от перелеска к перелеску.

— Дядь Ларион! А Стасик дома?

Ларион Космыгин выпрямился и с коротким шорохом вонзил лопату на добрых полштыка в мягкий весенний грунт. Обернулся. Между штакетинами втиснулись две не внушающие доверия рожицы: одна смугло-цыганистая, другая просто смуглая. Была ещё и третья: облупленная, пятнистая, отторгающая загар. Её обладатель, джентльмен лет восьми, стоял поодаль с независимым видом.

— Нету, — отрывисто сказал Ларион.

— А где он?

— А ты прислушайся!

И действительно, вскоре над дальней рощицей взвилось редкой красоты колоратурное сопрано. Должно быть, из норки удалось вылить нечто особо крупное.

Разбойничьи рожицы выдернулись из штакетника — и троица подалась узкой дачной улочкой в сторону дамбы. Впереди — шелушащийся, как молодая картофелина, главарь; чуть поотстав — сизые от загара телохранители. Ларион выпрямился, подвигал закостеневшей поясницей и вновь взялся за лопату.

Вскапывать грядки с таким остервенением можно, лишь чувствуя себя в чём-то виноватым. Ларион Космыгин был виноват. Вернее как? Сам-то он, конечно, виноват ни в чём не был, а вот его темперамент… Азартным уродился Ларион. Тем не менее, получив поздравление с выигрышем в лотерее «Весна священная», делавшим счастливчика обладателем «ауди» последней модели, Космыгин повёл себя крайне осмотрительно — выяснил для начала, не разводка ли это. По всем признакам выходило, что не разводка: слишком уж много мороки с оформлением документов. Жулики обычно так не поступают.

По условиям лотереи, налог платил выигравший. Ларион перевёл пять тысяч. Поступило ответное предложение, сулящее значительные выгоды. Перевёл ещё пятьдесят, после чего ресурс попросту закрылся, а в семейном бюджете зазияла дыра, утаить которую не представлялось возможным.

Единственный шанс — занять у кого-нибудь на недельку полсотни, а там должен с процентами вернуться вклад, месяц назад помещённый Ларионом в надёжнейшую пирамиду «Мани-мани».

Да, но у кого? У кого?! Устрялов? Да, пожалуй…

Неторопливой хозяйской поступью Савва Прокопьевич Устрялов направлялся к магазинчику, строго оглядывая подвластные ему территории из-под насупленной брови. Бровь была безволосая, мучнистая. Такая рыхлая бледность кожи обычно считается недостатком, но в данном случае она являлась предметом гордости, поскольку, будучи фамильной чертой, передавалась из поколения в поколение. Кстати, если уж на то пошло, аристократия всегда укрывалась от солнца, оставляя загар на долю трудового народа.

Принадлежность Устряловых к аристократии сомнений не вызывала, ибо всё обозримое пространство (разве что за вычетом дачных участков) было взято семейством в аренду ещё лет десять назад.

Взойдя на кирпичное крылечко, Савва толкнул дверь и очутился в длинном тесном помещении, разделённом надвое прилавком, за которым восседала дама лет сорока.

— Здравствуйте, Наталья Яковлевна, — сдержанно, как подобает хозяину, приветствовал её Савва.

— Здравствуйте, Савва Прокопьич, — несколько игриво отозвалась продавщица.

Тон её Савве Прокопьевичу не понравился. Да и взгляд тоже: не сквозило в этом взгляде должного уважения. Устрялов нахмурился, посопел.

— Н-ну… и что у нас с выручкой? — сурово осведомился он.

— Так понедельник же! — сказала продавщица. — Народу раз-два и обчёлся…

Не зная, что ещё добавить, Савва оглядел углы.

— Сплит починили?

— Починили… Не знаю вот только, надолго ли.

Дальше тянуть не имело смысла.

— Дайте мороженого! — прямо потребовал Савва.

— Не дам! — дерзко заявила она. — Это уже мы проходили…

— Я… — задохнулся он. — Я — Устрялов!

— И что теперь?

Савва Прокопьевич был уязвлён, но сдержался. Грозить увольнением не имело смысла — это они тоже проходили, и неоднократно. Потоптался, осмотрел волнистый линолеум, словно бы проверяя, насколько он чисто выметен.

— Ну чупа-чупс тогда… — пробубнил он.

— Ну чупа-чупс… — подумав, смягчилась продавщица и поднялась.

— Три! — выпалил Устрялов.

Продавщица обернулась к Савве Прокопьевичу, которому, надо пояснить, исполнилось недавно девять лет, и окинула его восхищённым взглядом.

— Ох, Савка… — сказала она. — Имей в виду, последний раз.

— Ага… — невнятно согласился тот, принимая три карамели на палочках. — А Стасик заходил?

— Заходил. Фруктовый лёд взял…

— А куда пошёл?

Величественная Наталья Яковлевна вновь воссела за прилавок.

— Спроси что полегче! Я за ним не приставлена…

Шелушащаяся физия Устрялова-младшего приняла угрюмое выражение, и девятилетний наследник династии, ни слова не прибавив, покинул магазинчик.

— А спасибо где?

Но дверь за ним уже закрылась. Вновь очутившись на кирпичном крылечке, Савка помахал добычей, и над краем овражка поднялись всё те же две разбойничьи рожицы. Одна смугло-цыганистая, другая просто смуглая.

Стоило Устрялову-младшему исчезнуть из виду, Наталья Яковлевна качнулась на стуле и прилегла на прилавок щекой. Не от усталости, разумеется. Просто с этой точки сквозь окно ясно просматривались окрестности овражка, где происходила передача приспешникам двух палочек чупа-чупс. То ли зарплата, то ли аванс. Каждый лизнул свою карамельку и озабоченно прислушался, не раздастся ли где переливистый женский визг. Не дождались. Исчезли в зарослях. Должно быть, дамбу пошли смотреть: затопило или не затопило?

Продавщица выпрямилась, оглянулась.

— Вылазь давай! Ушли…

Из-за стеклянного шкафа с пивом выглянула веснушчатая мордашка. Шмыгнула носом. Затем таившийся за холодильником выбрался на божий свет целиком. В левой руке — пустая пластиковая бутылка, в правой — недоеденный фруктовый лёд.

— Ну? — осведомилась Наталья Яковлевна. — И что на этот раз? Опять ужа кому-нибудь за шиворот запустил?

— Чо это за шиворот? — немедленно ощетинился Стасик.

— Ах не за шиворот? — обрадовалась насмешница. — Прям в трусы?

Стасик презрительно фыркнул. Пригнувшись, подобрался к подоконнику, выглянул — и тут же снова присел.

— Чего вы там с Савкой не поделили?

Не вставая с корточек, Стасик доел мороженое, хотел бросить обёртку на пол, но, оглянувшись на прилавок, раздумал.

— Буржуин… — выговорил он со всей угрюмостью классовой неприязни.

— Йех какие мы слова знаем!.. — поразилась продавщица. — Летят пароходы — привет Мальчишу!.. Чего стряслось-то?

— Суслика вылить хотел… — хмуро поведал Стасик. — А он говорит: иди отсюда… Частная территория…

— Кто говорит? Суслик?

— Савка! А я его первый увидел!

— Савку?

— Суслика!

— Какие ж у нас суслики? Суслики в степи, а тут пойма…

— Мать не видать! — запальчиво побожилось кошмарное дитя. — Во-от такенный!

— Надо же! — вознегодовала Наталья Яковлевна. — Ещё и от Ромки Яхонтого словечек нахватался! Ты думай хоть, что говоришь! Мать не видать… Может, выдра?..

— Ага! Выдра! Выдры — на озере…

— А этот где?

— В горелом сосняке! Где ямы…

— Так это ж в самом деле частная территория! Её семь лет назад приватизировали. Чего ты хотел-то?

— А чо?

— Чо! — передразнила она. — Когда чокать бросишь?

Юный бунтарь поднялся с корточек, отправил обёртку в пластиковое ведёрко для мусора и враждебно покосился на прислужницу частного капитала.

— Всё равно вылью, — буркнул он.

И вышел.

Имение Устряловых называлось «Сосны». На самом деле сосен никаких не было — выгорели ещё в доисторические времена, когда Стасик только собирался появиться на свет, так что здесь у него железное алиби. Обугленные пни корчевали уже при нём, хотя этого он не запомнил — был крайне мал.

До некоторых пор особой ценности в мальчишеских глазах невзрачная пустошь не представляла, однако нынешней весной нанятые Прокопием Саввичем узбеки вырыли там прекрасные глубокие ямы, в которых можно было спрятаться с головой или, скажем, что-нибудь взорвать. Да и холмики вынутого грунта, если подумать, тоже бы на многое сгодились.

Территорию обвели проволокой, поразвесили красных тряпочек и начали оттуда гонять, после чего перекопанный пустырь стал для местной пацанвы самым притягательным местом.

А тут ещё и суслик — возможно, единственный во всей пойме!

Ну и как после этого прикажете относиться к буржуину Савке?

Честно сказать, Устрялову-младшему на огороженном участке тоже играть запрещалось, но он оправдывался тем, что бегает туда отнюдь не для игры, а для охраны семейной собственности от дачных нищебродов. Хозяин он или не хозяин, в конце-то концов!

— Вот он! Хватай его!..

— Мать не видать! Здоро-овый!..

— Укусит!..

— В яму гони!..

Загремело отброшенное ведро, троица кинулась в погоню. Однако вылитая из норы дичь проявила сообразительность и, даже не пытаясь укрыться в одной из многочисленных квадратных дыр, представлявших собой готовые западни, просто пустилась наутёк.

На пустыре стало шумно.

— Лох!..

— Олень!..

— А чо я? Вырвался!..

— Лови!..

Зверёк улепётывал, петляя меж бугров рыхлого грунта. Но, когда уже казалось, что он сейчас достигнет края перекопанной пустоши и навеки сгинет в кустах, чутьё ему всё-таки изменило — влетел в предпоследнюю ловушку.

Ликующий вопль вырвался разом из трёх глоток. А вот то, что произошло потом, иначе как беспределом не назовёшь. На издырявленном ямами пустыре откуда ни возьмись объявился ещё один зверолов, причём в двух шагах от провала, в который как раз и угодила чужая законная добыча. На глазах оторопевших загонщиков веснушчатый голубоглазый пришелец отбросил наполненную водой пластиковую бутылку и тоже провалился сквозь землю. В прямом смысле.

Сейчас выскочит из ямы, держа суслика за шкирку, — и поминай как звали!

Не выскочил.

И вот почему: зверька в яме не обнаружилось, хотя податься ему было вроде некуда. На плотно убитом дне (спрыгивали туда, понятное дело, не однажды, потому и утоптали) валялся только толстый смолистый обломок соснового корня.

Браконьер ошалело осмотрел земляные стены. Ни норы, ни дыры. А когда вскинул глаза, над ямой уже склонялись три разъярённые рожицы: две смуглые и одна белёсая.

Ларион Космыгин уловил за спиной некое движение и оглянулся. Это был Стасик, явно пытавшийся незаметно проскользнуть мимо отца в дом.

— Стоять! — скомандовал тот.

Кошмарное дитя было захвачено врасплох. Остановилось. Плечи виновато сведены. Что-то, ясное дело, натворил. Пластиковой бутылки в руках уже нет, зато имеется какая-то увесистая смолистая деревяшка.

— Повернись!

Повернулся. Нижняя губа припухла, под голубеньким ангельским глазом — набухающий синяк.

— Кто тебя?

В смятении пошевелил расквашенными губами.

— Да эти… не знаю… чужие какие-то… не отсюда…

— Врёшь!

Следует заметить, что внешность интеллигент Космыгин имел отнюдь не интеллигентскую. Временами даже устрашающую. Бритый череп, тяжёлый подбородок. Браток братком.

— Кто? — жутко прохрипел он. — Где?

Стасик шмыгнул разбитым носом, глаза забегали.

— Чего молчишь?.. — громыхнул Ларион — и вдруг догадался сам. Догадка была страшна.

— Ты что… с Савкой опять? — спросил он, холодея.

— А чо они?.. — остервенело отвечал отпрыск. — Втроём на одного!..

Душа Лариона Космыгина издала неслышный миру вопль. Да что ж это такое делается? Собираешься занять на недельку полсотни у Прокопия Саввича, а твой родной сын — как нарочно! — учиняет рукопашную с Саввой Прокопьевичем!

Дюжина ножей в спину революции!

— Марш в дом! Под честное слово!

Это была суровая кара, и прибегали к ней довольно редко. Поначалу Стасика пытались просто запирать, но голубоглазый ангелок, подобно незабвенному Гарри Гудини, несколько раз волшебным образом ухитрялся удрать из-под замка. И слава богу, что так. Иначе бы прямо на месте что-нибудь учудил.

К счастью, годам к восьми у пацана прорезалось честолюбие. А из-под честного слова не убежишь.

Осуждённый вошёл в дом и, проследовав в дальнюю комнатку, прикрыл за собою дверь. Оказавшись в одиночестве, зверски ощерился и нанёс несколько ударов смолистой деревяшкой по незримым башкам. Сбил с ног, принялся пинать. Пинал долго. Наконец задохнулся, сел на шаткую табуретку. Всхлипнул. Заочная расправа над врагами радости не прибавила. Нет, ну это ж надо было так лохануться! Охотился за сусликом — и сам угодил в яму, как суслик.

Повертел свой жалкий трофей. Даже в этом обломке соснового корня мерещились ему обидные суслячьи очертания. Вот рыльце, вот прижатые уши, а эти две складки — плотно прикрытые веки…

Внезапно дерево словно бы обмякло в руках Стасика.

А в следующий миг корень открыл глаза. Янтарные. В зелёную крапинку.

Часам к двум из города нагрянула мама с продуктами. Узнав о драке, учинила повторный допрос, сопровождаемый омовением разбитой мордашки, однако упрямое дитя так никого и не выдало, за что снова было упрятано под домашний арест.

Глава семейства вздохнул с облегчением. Прозвучи разок имя Савки, супруга наверняка бы помчалась к Устряловым выяснять отношения — и прощай мечты о займе! Единственное, что тревожило теперь Космыгина, это безропотность, с которой сын согласился на отбывание добавочного срока. Неписаный закон гласил: дважды за один и тот же грех не отвечают. А права свои Стасик знал.

В число его талантов входило виртуозное умение вить из родителей верёвки и вышибать слезу жалости. Немой упрёк в трагически распахнутых глазах ангелочка лишал их сил. Но к страшному этому средству кошмарное дитя на сей раз не прибегло: выслушало приговор без возражений и вроде бы даже не слишком расстроилось.

Такая покорность судьбе выглядела настолько подозрительно, что отец, улучив момент, подобрался к двери — проверить, не затеял ли чего сынок в отместку родителям.

— А то не козлы, что ли?.. — услышал он исполненный боли голос.

Стасик разговаривал сам с собой.

Ларион Космыгин почувствовал угрызение совести и ретировался на цыпочках.

Комнатка была заперта изнутри с помощью табуреточной ножки, продетой в дверную ручку. Двое сидели друг против друга на корточках, по-тюремному.

— А ты кто? — опасливым шёпотом допытывался Стасик.

— Копчёный, — хмуро прозвучало в ответ.

Существо восседало не то по-человечьи, не то по-лягушачьи и напоминало нескольких зверушек сразу. Было в нём что-то и от лохматого, насквозь пропылившегося кота, и от мелкого жесткобородого терьера. Ну и от суслика, само собой. Шерсть — будто у линяющей белки: клок серый, клок рыжий.

— А чо ты Копчёный?

— Дразнят так.

— Кто?

— Другие лешие, — нехотя призналось существо.

— Ты чо, леший? — ошалел Стасик.

— Был.

— А теперь?

— Теперь никто. Сосняк-то сгорел…

— Это не я! — поспешило откреститься кошмарное дитя.

— Да знаю, что не ты… Козлы подожгли какие-то…

— А то не козлы, что ли? — Заключённый осёкся, прислушался. Кажется, за дверью кто-то стоял и тоже прислушивался.

Вздыбив жёсткую шёрстку, леший-погорелец припал к облезлому крашеному полу, готовый в любую секунду порскнуть под кровать или снова обмереть, прикинувшись обломком сосны. Оба ждали, подёргают снаружи ручку двери или не подёргают. Обошлось, не подёргали. Секунду было тихо, потом кто-то, осторожно ступая, удалился.

— Спасибо, — неожиданно буркнул Копчёный.

Стасик моргнул. Давненько не говорили ему ничего подобного.

— Чо спасибо?

Права была величественная Наталья Яковлевна — чокал ангелок и впрямь многовато.

— Спасибо, что выручил… Ну, там, на пустыре…

— А чо я тебя выручил?

— Ну так они ж меня вылили…

В это трудно поверить, но, кажется, дитя устыдилось. Само-то оно с какой целью проникло на пустырь? С такой же точно — суслика вылить!

— А чо б они тебе сделали?

— Да в костёр бы бросили — и все дела!

— Слушай, — сказал Стасик. — А живи здесь у меня!

— Я тебе что, домовой? — окрысился Копчёный.

Голубенькие ангельские глаза (под левым — синячина) восторженно вспыхнули.

— А чо, и домовые тут?

— Нету.

— А чо?

— Какие ж домовые на даче? Вымерзнут за зиму…

Стасик был разочарован.

— Слышь, Копчёный… А чо ты такой маленький?

Тот нахохлился, помрачнел.

— Слыхал, небось, присловье? В траве леший вровень с травой идёт, в лесу — с лесом… А лес сгорел! Вот и хожу теперь… вровень с травой…

— Тогда в саду живи! У нас вон яблоня трёхметровая…

— Без толку, — горестно молвил Копчёный. — Яблоня же! Не ель, не сосна…

За дверью снова послышались шаги, и собеседники метнулись кто куда: Копчёный — под койку, Стасик — к порогу (вынуть ножку из ручки).

— А почему это ты с табуреткой? — не поняла мама. Всполошилась, вспомнила, что честное слово на этот раз с отпрыска взять забыли, оглядела углы, потолок. Никаких признаков подготовки к побегу. Успокоилась, поджала губы. — Пойдём обедать, вояка… Но имей в виду: с участка теперь — ни ногой!

От утаённой на обеде котлеты Копчёный решительно отказался: сами, мол, ешьте горелое. Придумают тоже — мясо на огне палить! Должно быть, питался одними грибами да ягодами.

Выпущенный из карцера Стасик расположился в самом безопасном месте — среди зарослей крапивы за сараем. Родители туда не совались.

— Слушай, давай я тебя в рощу отнесу, — предложил он Копчёному. — Там тополя здоровые…

— Ага! Тополя!.. — огрызнулся погорелец. — Вот в роще-то меня как раз и пришибут…

— Кто?!

— Кто-кто! Ты что ж, думаешь, у неё хозяина нет?

— Тоже леший?

— Тоже…

Оба примолкли, закручинились.

— Стасик, ты где? — вот уже четвёртый раз за последние пятнадцать минут позвала мама.

— Здесь, — безутешным голоском отозвался тот.

Вылез из-за сарая и разорвал сердце матери своим несчастным видом.

— Слышу: притих… — сказала она, чуть ли не оправдываясь. К счастью, заметила спрятанный за спину обломок корня и малость взяла себя в руки. — Опять ты с деревяшкой со своей?

— Нужна, — отрывисто пояснил Стасик.

— Зачем? — удивилась мама.

— Всё равно нужна…

Пожала плечами, ушла в дом. Стасик снова скрылся за сараем. Бережно положенный на землю смолистый обломок шевельнулся, распушился, открыл глаза.

— Знаешь… — поколебавшись, сказал он. — Отнеси-ка ты меня обратно…

— На пустырь?!

— Ну да…

— Чо те там делать?

— Охранять.

— Пустырь охранять? От кого?

— От других леших.

— А чо они?

— Чо-чо! Увидят, что никого, — место моё займут…

— А как охранять? Они ж здоровые! Вровень с лесом…

— Это они в лесу у себя вровень с лесом!..

Громко стукнула калитка.

— Стасик!.. — басовито позвал отец.

Полчаса назад он отправился куда-то по делам, теперь вот вернулся. Пришлось снова показаться — правда, с менее укоризненной физией, чем в прошлый раз. Судя по угрожающим ноткам в голосе, растрогать сейчас Лариона Космыгина было затруднительно. Что-то ещё, наверное, про сына разузнал…

Подошёл. Огромный. Мрачный.

— Ты-ы… вот что скажи… — начал он. — Ты Савке хоть раз залепил?

— Яхонту залепил, — со вздохом признался Стасик.

— А Савке?

— Залепишь ему! Он же в драку не лез… вокруг бегал…

— У, гадёныш! — пробурлил Ларион. — Весь в папашу! Жаль, что не залепил! Надо было…

Денег ему, как несложно догадаться, Устрялов-старший так и не занял — сказал, будто все средства вложены в пустырь. Что-то, видать, грандиозное затеял, буржуин, строительство какое-нибудь… Пришлось просить у Натальи Яковлевны.

Изначальная вина Стасика перед Савкой была тем более огромна, что сам виновный о ней даже и не подозревал. Запущенная им плоская галька достигала вприпрыжку чуть ли не середины Старухи (она же Воложка Куропатка), а ближе к осени Стасик голыми руками запросто извлекал из пересыхающей баклужины увесистых рыбин, именуемых в здешних краях душманами. А уж как он умел врать…

— Взяли налили в бухту бензину и подожгли. Крейсер расплавился и утонул…

Или, скажем, так:

— А планета — магнитная, не улетишь. Я тогда ракету водой облил, она заржавела. А ржавчина не магнитится! На другую планету перелетел, почистил — и полетел дальше…

И попробуй не заслушайся!

Но дело-то даже не в том! Мало ли у кого какие таланты? Вон Ромка Яхонтовый любого ровесника отметелит, а первенство Савки тем не менее признаёт. Стасик же держался с возмутительной независимостью и вообще вёл себя так, будто не знал, кому принадлежит вся эта местность.

Теперь же, после теракта на пустыре, чаша терпения переполнилась. Ну вот пусть только выйдет ещё раз за калитку!

Кошмарное дитя прекрасно сознавало обе грозящие ему опасности. Побег из-под стражи запросто мог обернуться высшей мерой наказания, то есть эвакуацией в город. Вторая опасность была не менее серьёзна: сразу за штакетником беглеца, вероятно, подстерегали. Да что там вероятно! Наверняка! Браконьерства ему не простят.

Оставалось одно: провести операцию под покровом ночи.

Проделано всё было в лучших традициях приключенческой литературы и на высочайшем профессиональном уровне. Дождавшись, когда родители уснут, Стасик соорудил из двух подушек собственное чучело и прикрыл его простынёй. Затем бесшумно открыл окно, вылез наружу. Принял на руки Копчёного, вернул створку на место и направился к дыре, ведущей на соседний участок, где калитка никогда не запиралась.

Три фонаря да половинка луны — вот и всё освещение. Дачная улочка полусъедена тенью. И ни души, даже кошек нет. Отгремели воскресные гулянки с фейерверками, ночь с понедельника на вторник, по обыкновению, выдалась гулкая. Где-то вдалеке отчётливо тарахтел мотоцикл.

Ухабы представлялись бездонными ямами. Внезапно тьма в одном из них вспучилась и обратилась в дворнягу солидных размеров. Повела себя псина странно: вздыбила загривок, двинулась навстречу с угрожающим ворчанием. Не узнала, что ли? В руках Стасика шевельнулся Копчёный. Такое ощущение, что тоже наежинился. Этого оказалось достаточно — собака взвизгнула, поджала хвост и, опрометью метнувшись к забору, нырнула в пролом.

Зато возле колодца увязался ёжик, правда, вскоре отстал.

Надо полагать, дикое зверьё испытывало к лешему (даже когда он вровень с травой) любовь и преданность, чего никак не скажешь о домашних животных.

Миновав развилку, добрались до заливного луга. В темноте он напоминал море. Смоляная вода шевелила бликами, подгрызала дорогу. Так случилось, что пик разлива выпал именно на эту ночь и плотина сбрасывала по двадцать четыре тысячи кубов в секунду. В сотне метров от берега чернел, топорщился лесистый остров. Там трещал мотоцикл. Рубиновый огонёк летел трассирующей пулей из конца в конец перелеска. Остановился. Смолк. Загремели отражённые водой голоса:

— Мать-мать-мать!.. Вода… Мать-мать-мать!..

И огонёк с грохотом полетел в обратную сторону.

Стасик остановился посмотреть, чем дело кончится. Копчёный тоже выпростал любопытное рыльце.

— Съездили на рыбалку! — со знающим видом заметил он. — С двух сторон дорогу перелило. Там, на острове, и заночуют…

Погорелец оказался прав.

— Вода… Мать-мать-мать!.. — донеслось издали.

— Тоже вроде меня… — скорбно подытожил Копчёный, уставив лунные ночные глазищи вослед пойманному разливом мотоциклу. — Куда ни кинь, всё клин…

Свернули к пустырю. Возле проволочного ограждения Стасик спустил Копчёного на землю, спросил сердито:

— А снова выльют?

— Придумаю что-нибудь, — ворчливо отозвался тот. — А ты домой давай — хватятся…

— Я к тебе сюда по ночам ходить буду, — пообещал Стасик.

Копчёный недовольно покряхтел, но, как видно, решил благодетеля своего отказом не обижать. Ладно, мол, приходи. Всё равно ведь припрёшься — запрещай, не запрещай…

Тем же маршрутом Стасик вернулся на участок. Отворил окно, махнул через подоконник — и тут (вот невезуха-то!) со щелчком зажглась лампочка, осветив комнатку, кровать и сдёрнутую с подушек простыню.

Ждали!

— Ты что ж это творишь? — грозно вопросил отец.

Мать, бледная, стояла в дверях и горестно качала головой.

Наутро рецидивиста отконвоировали в город. Скучный безлюдный город. Вернее, люди-то по двору ходили, но взрослые. О чём с ними говорить?

— Ох, какой синяк! Где это тебя?

— На даче.

— За что?

— Лешего спасал.

— Да что ты! Лешего?.. Ай молодец! А водяного?..

Приколисты… Вот бы завопили, если бы у них в руках сосновый корешок глаза открыл!

Ровесники все на каникулах, даже рассказать некому.

Что до родителей, то они условились хотя бы на пару-тройку дней ожесточить сердца и на провокации ангелочка не поддаваться, какие бы трогательные гримасы тот ни строил. Кино — пожалуйста! Мороженое — пожалуйста! Купи себе «Золотую трубочку» — и будь счастлив…

С пятьюдесятью рублями в кулаке Стасик уныло брёл к гипермаркету, когда рядом остановилась маршрутка. Честное слово, он и впрямь собирался исправиться, стать хотя бы на время идеальным ребёнком (очень уж хотелось поскорей вернуться на дачу), но маршрутка-то была та самая! До части МЧС! И — полчаса вприпрыжку от МЧС до посёлка!

А предкам скажет, что в соседнем дворе играл…

Ах, как интересно было вчера! К месту действия, правда, не подпускали (старались не подпускать), тем не менее Ромка едва выпорхнул из-под колеса, Лёху-Баклажана чуть не зацепил крюком автокран, а Савка словил от отца справедливый подзатыльник. Бездна впечатлений!

Зато сегодня…

Известно ли вам, к примеру, какое время требуется на то, чтобы запретный плод, с которого взяли вдруг и сняли запрет, утратил сладость? А никакого! Стоило Прокопию Саввичу на следующее утро зычно огласить: дескать, вот теперь, когда ям уже нет, играйте, бандиты, на бывшем пустыре сколько влезет — Савва Прокопьевич внезапно осознал, что делать ему там по сути нечего.

Да и команда тоже приуныла.

— А пойдём Стасику морду набьём! — нашёл кто-то выход.

Встрепенулись, повеселели и двинулись в дачный посёлок.

Там их, однако, ждало новое разочарование — на калитке висел замок.

— В город увезли, мать не видать! — в сердцах догадался Ромка Яхонтовый.

Податься некуда — поплелись восвояси. Куда глаза глядят.

Возле затопленной дамбы троица распалась: Лёха по прозвищу Баклажан вспомнил вдруг, что утром ему велели протяпать грядку, смалодушничал и побежал домой. В иное время на дорогу хватило бы пяти минут. Теперь же единственно возможный путь вилял и закладывал издевательские петли среди переполненных мусорной водой оврагов, выводя аж к бетонному забору МЧС.

Прижимаясь к серой изрисованной стене, увенчанной поверху колючей проволокой, Лёха добрался до угла, за которым располагалась конечная остановка маршрутки. Добрался — и обомлел. На его глазах из только что прибывшего микроавтобуса на асфальтовый пятачок спрыгнул… Он! Кого искали.

Пришлось снова отступить за угол. Не стоило лишний раз маячить перед родителями, которые неминуемо должны были появиться вслед за сыном. Но, к удивлению Лёхи, больше из салона никто не вышел. Зато из-под навеса выступила продавщица Наталья Яковлевна, только что, видать, сдавшая напарнице смену. Завидев Стасика, удивилась, о чём-то спросила. Наверное, насчёт синяка.

Не тратя больше ни секунды, Лёха по прозвищу Баклажан повернулся и, в который раз забыв о непротяпанной грядке, поспешил в обратный путь с доброй вестью: кажется, сегодняшний день не будет потрачен зря.

— Ты что, один?

— А чо?

— И тебя одного отпустили?

— Угу…

— А папа где? — Последний вопрос прозвучал несколько насторожённо (всё-таки пятьдесят тысяч — деньги немалые).

— В городе…

— Скоро будет?

— Угу…

— Постой! — спохватилась Наталья Яковлевна. — Как же ты на дачу попадёшь? Или у тебя ключи?.. Погоди не уезжай! — крикнула она шофёру маршрутки. — Я сейчас…

— Да я не туда, — помявшись, неохотно признался Стасик. — Я на пустырь…

— Чего ты там забыл?

— Так… В яме кое-что спрятал…

— В яме? Да нет там уже никаких ям! И пустыря нет…

Голубоглазый ангелок взглянул на неё с ужасом.

— Чего смотришь? Пригнал туда вчера Прокопий Саввич технику. Целый день пахали. Нету…

Потрясённый услышанным Стасик подхватился и кинулся со всех ног к тому самому углу, из-за которого пять минут назад выглядывал Лёха-Баклажан.

Нет пустыря… Как нету?! А что там теперь? Котлован? Бетонная площадка? Сваи врыли?..

Главное — сам, сам, своими руками отнёс туда Копчёного!..

Что теперь с ним?..

Сердчишко прыгало и заходилось. Он одолел почти уже треть расстояния до цели, когда навстречу из-за поворота вылетела вся банда.

— Держи ботаника!..

Но одно дело — застать врага врасплох (скажем, накрыть его в яме, куда он сам спрыгнул по глупости), и совсем другое — отловить в чистом поле.

А бегать Стасик умел и местность знал.

Даже то обстоятельство, что в связи с разливом рельеф изменился до полной неузнаваемости, мало чем помогло преследователям. Это для взрослых суша представляла собой лабиринт, а для пацанвы тупиков не существует: оказавшись перед водной преградой, Стасик одолевал её если не вброд, то вплавь, причём проделывал это куда быстрее противника.

Будь у него одна-единственная задача уйти — ушёл бы. А тут ведь надо было ещё выбежать к пустырю! Ну, допустим, залили пустырь бетоном… А Копчёный жил в норке… Значит, умеет рыть! Значит, может и прокопаться…

Отрыв, однако, помаленьку сокращался. Всё-таки загонщиков было втрое больше, да и местные тропки они тоже знали наперечёт.

Наконец преследуемый уткнулся в садовую ограду и кинулся вдоль железной решётки, обегая устряловский особняк с правой стороны. Обежал. Остановился. Уставился.

Пустыря впереди и вправду не было. Был сосняк.

Да уж, отмочил так отмочил Прокопий Саввич! Давно он лелеял эту мечту — и вот осуществил. Нет, понятно, что усадьба называлась «Сосны», а не «Сосёнки» (оно и неприлично даже), но это ж надо было додуматься — вместо того, чтобы год за годом терпеливо взращивать деревца, взять разом да и высадить длинномер — и не в зиму, заметьте, а в мае месяце!

Ну да что делать — мечта есть мечта…

И быть бы Стасику пойманным, но почти уже догнавший его Ромка Яхонтовый тоже вдруг споткнулся и стал столбом, хотя кому-кому, а уж ему-то возникшая на пустоши сосновая роща не должна была показаться в новинку. На его, чай, глазах возили вчера и высаживали… Чуть вон колесом не переехали…

— Чо встал? Уйдёт! — заорал на верного телохранителя набежавший Савка.

Однако тот лишь помотал осунувшимся лицом, в котором теперь преобладал сизовато-серый оттенок.

— Я… туда… не пойду… — выдавил он.

Повернулся и нетвёрдым шагом, то и дело опасливо оглядываясь, двинулся прочь. По смуглому лбу его ползали капли пота.

Видя такое дело, Савка и сам готов был перетрусить, но тут произошло ещё два события: во-первых, подбежал отставший Лёха-Баклажан, а во-вторых, Стасик наконец опомнился, понял, что лес ему не мерещится, — и ринулся вперёд.

Двое ринулись следом.

Будто ветерок прошёл по кронам. Зашумел сосняк, заворчал. В глубине рощи заклубилась плотная тень, увеличиваясь, обретая то ли человеческие, то ли медвежьи очертания. Раздвигая сосны, огромная, вровень с лесом, нависла она над обмершими человечками.

— Не сметь… — оглушительно шепнуло сверху. — Вон отсюда…

И Савка утратил память. Нет, не совсем, конечно, и не навсегда. Но как-то вылетело напрочь из головы, что он — Устрялов и что сосняк этот по сути принадлежит ему. Боясь закричать, боясь споткнуться, оба недавних преследователя отступали и отступали как можно дальше от грозной густеющей тени — туда, где на краю овражка сидел, скорчившись, Ромка Яхонтовый и что-то бормотал по-цыгански.

Волгоград — Бакалда — Волгоград — Бакалда — Волгоград

апрель 2012 — июль 2017