Врастая кровью

Нет у любви никаких крыльев, подумала Оксана.

У любви тряский ход, четыре зубастых колеса, и переедет она любого.

Они остановились за Верх-Чемулой, в деревне, названия которой на ржавом указателе никто из пассажиров «Нивы» не разобрал. Степан заглушил двигатель. Девчонки на заднем сидении зашевелились.

— Приехали? — спросила Оксана, не скрывая раздражения.

— Нет, — ответил Степан. — Разомнёмся. Дальше дороги почти нет.

— Да? — усмехнулся Виктор. — А до этого, значит, была?..

— Магазин налево, удобства направо, — сказал Степан и выбрался из машины, доставая сигареты.

— Удобства?!

Степан не ответил.

Солнце едва перевалило за полдень. Деревенские дома пригнулись под палящими лучами, тщетно прикрываясь обугленными тесовыми крышами. Горячий воздух стоял плотно и неподвижно, обволакивая тела нагретой ватой. Пахло пылью, пересыхающей травой и скотиной. От машины несло жаром как от печи. Щёлкал двигатель. На горячем капоте нахально расселся солнечный зайчик, заглядывая в глаза. «Нельзя долго стоять», — подумал Степан, щуря глаз от табачного дыма. — «Через пятнадцать минут внутри станет как в душегубке».

Двери машины распахнулись, попутчики выбирались наружу. Вика и Оксана с брезгливым сомнением смотрели на дощатый сортир за остатками павильона автобусной остановки: когда-то в райцентр ходил рейсовый; по расписанию…

— Там, наверное, воняет, — наморщила нос Оксана.

— Может, в кустики лучше? — поддержала её Вика, улыбаясь и убирая прядь волос за ухо.

Степан покачал чернявой головой.

— Не лучше, — сказал он и добавил туманно — Сами выходить не захотите…

Виктор тоже курил и смотрел через дорогу на приземистое здание с выцветшей вывеской «продукты». Капля пота катилась по виску…

— Жарко, — сказал он, — Может, по пиву?

Степан пожал плечами, воды бы лучше купил. Упаковка «Козела» в двадцать банок лежала в багажнике, заваленная всяким походным барахлом. Хоть залейся. Теплое, конечно, но извините…

— Много не бери, — сказал он. — А то местные бухарики привяжутся…

Виктор недоверчиво хмыкнул, добил «бычок» и пошёл через дорогу, озираясь. Улица казалась пустой из конца в конец. Пыль, поднятая колёсами их «Нивы», неподвижно висела в мареве над дорогой, листья на деревьях не шевелились. Из жидкой тени под забором за приезжими лениво наблюдал кудлатый барбос с репьями на гачах. Живот пса тяжело вздымался и опадал. Розовый язык вывалился набок и висел вялым ошмётком.

Девчонки, наконец, решились. Степан глянул им вслед и отвернулся. Что если его чувство к Вике — самообман? Пронзительная ясность первых дней знакомства теперь ушла, уверенность пообтрепалась, пережёванная сомнениями, словно сигаретный фильтр…

Нескладно всё получилось.

Вика потащила с собой Оксану, Виктор напросился, демонстративно не замечая его намёков. Он ведь не самый большой его друг. Виктор-то… Ну, работают в одной клинике, едва пересекаясь. Какой-то общий кружок знакомств, центром которого, если разобраться, была Вика, а по сути — ничего общего. Оксана Степану просто не нравилась. Нескладное, коротконогое тело — страшный сон ортопеда. Вечно напряжённое, хмурое лицо. Взгляд, внезапно обращавшийся внутрь. Белёсые брови и поросячьи ресницы, россыпь веснушек на щеках. Курносая. Говорит всегда невпопад, но с претензией на особенную духовность. Посматривает свысока, движения нарочито плавные, замедленные — «выступает, словно пава», — а руки дёрганные, беспокойные, и по-паучьи тонкие пальцы что-то перебирают в воздухе…

Лёгкая неприязнь возникла ещё при первом знакомстве. Именно из-за этой странной моторики. Нет, ещё глаза. Бледно-синие, мутноватые, цвета снятого молока — синьки, и привычка смотреть близко, в упор, обдавая холодом.

Он даже поделился своим наблюдением с Викой, но та только отмахнулась

— Ты что?! Ксанка дико талантливая! — сказала она и посмотрела так, словно он кинул комок грязи в Венеру Милосскую. — Знаешь, как её преподы обхаживают!

«Беда с этими художниками», — подумал Степан, а рот сам собой растягивался в улыбку, — «Ты им про Фому, а они тебе про Джоконду».

— Далеко собрался, чикче?[1]

Степан вздрогнул и выронил окурок. По другую сторону машины стоял низкорослый дедок в драном подбушлатнике поверх клетчатой ковбойки. Выгоревшая солдатская шапка без кокарды давно обтрепалась и усохла до размеров тюбетейки. Безбровое, безволосое лицо, причудливо изрезанное глубокими морщинами, напоминало кусок кедровой коры. Рот, словно затесь и черные уголья раскосых глаз. Лет через шестьдесят его лицо будет таким же. Думать об этом было неприятно. Потом до него дошёл смысл вопроса. Пока он подбирал слова, морщины на лице старика раздвинулись и сложились заново: он сунул в рот длинную тростниковую трубочку, от обугленной чашки потянулся забористый дымок.

— На Кожух, олмон-па…[2]

Лоб покрылся испариной. Звуки толпились в горле, ворочались в памяти, словно гудящие пчёлы. Уф, а ведь отец учил когда-то…

— Кожух[3] течёт длинно, — заметил дедок между двумя зловонными облачками из трубки. Пых-пых. Он обошёл машину, оглядывая её всю, словно перекупщик на авторынке: зубастый «Борис Фёдорыч» на «мудах»; экспедиционный багажник с люстрой и мешками в перекрестье ремней; лебёдка на переднем силовом бампере; шноркель; гусиная лапа хай-джека торчит за запаской на задней двери.

— Дельно собрался, дорого, — сказал дед, остановившись рядом со Степаном и заглядывая ему в лицо остывшими угольками глаз. — Пожалуй, далеко уедешь. Кожух течёт длинно, но не везде стоит бывать. Особенно такому чикче, как ты…

От старика несло самосадом и пыльной ватой. Степан заметил вельветовые джинсы, заправленные в драные ичиги. О чём это он болтает?

— Не пойму тебя, олман-па, — сказал Степан. Вика ещё стояла возле удобств, дожидаясь очереди, за спиной старика Витёк тащил в охапке с полдюжины запотевших банок с «семёркой», сигарета свисала с нижней губы. — Я бывал там много раз…

Ему очень захотелось, чтобы настырный и язвительный дед растворился в вязком горячем воздухе, как дымок его вонючей трубочки. Чего пристал?! Степан обошёл старика и открыл Виктору багажную дверь. Скатка из палатки и спальника немедленно выкатилась ему в руки, обнажив оружейный чехол, в лицо дохнуло жаром, но на полке место было. Виктор освободился от ноши.

— Абориген? — указал он подбородком, глаза влажно блестели, лоб покрывала испарина: одну «семёрку» он явно сплющил, не отходя от стойки.

— Будешь?

Степан мотнул головой.

— Не боись, — осклабился Виктор, — Ментов поблизости не наблюдается.

Он протянул банку пива, но Степан брать её не стал. Дело-то вовсе не в ментах.

Виктор хмыкнул, сорвал кольцо и, прихлёбывая, направился к аборигену. Степан закрыл дверь, остальные так и оставались открытыми всё это время, отчего «шевик» напоминал зелёного жука-мутанта.

— Хау! — сказал Виктор. Он возвышался над стариком, словно утёс над водой. — Дерсу Узала, однако. Белку в глаз бил?

Степан дернулся, было, а потом мстительное и злорадное чувство заставило его вытащить новую сигарету. Пусть побеседуют. Он привалился к запаске, задымил и стал смотреть вдоль пустой улицы. Хлопнула дверь туалета. Степан не обернулся. Пёс под забором тяжело уронил голову на лапы, из магазина кто-то вышел и побрёл переулком, ссутулив спину. Степан стряхнул пепел, усмехнулся: надо же, городского пижона Витька стращал, а привязались к нему, да ещё старый тельмучин.

— Ты чего, папаша, молчишь? — услышал он. — В горле пересохло? На, вот, холодненького… Огненная вода, хе-хе… «Девятки» не было, извини…

— Эй, не хами! — одёрнул Степан пижона, но вяло, без огонька.

Он вышел из-за машины вперёд, к водительской дверце. Фильтр сигареты намок от слюны и горчил. К его удивлению, старик молча принял банку пива и сунул её, не глядя, в карман подбушлатника. Початую. Трубочка мерно пыхала. На дарителя старик не смотрел, выражение лица казалось бесстрастным, хотя Степан заметил тень озабоченности. Или насмешки?

— Да ладно, я так, угостить хотел, — сказал Виктор.

— Поедем что ли, — сказал он чуть погодя, утерев губы. — Вон нимфы наши идут…

Он обошёл старика, словно столб, и забрался в машину. Степан с неприязнью заметил, что старик-тельмучин, не отрываясь, смотрит на девчонок. Нет, не так. Он смотрит именно на Викторию: длинные ноги в узких джинсах, голый живот под красным топом, сильно натянутым высокой грудью; белую шею и длинные распущенные волосы: чёрные, блестящие. Вика улыбалась, лицо Оксаны хранило всё тоже брезгливо-страдальческое выражение. Степан обречённо вздохнул.

— Садитесь, — сказал он и добавил неожиданно для себя. — Витёк там пива купил холодного.

Вика уселась на заднее сиденье, с интересом рассматривая аборигена с трубкой. Оксана сильно хлопнула дверью и сразу же открыла окно. Окинув быстрым взглядом машину — всё ли в порядке? — Степан опустился на горячее сидение и потянул дверь на себя.

Старик придержал её за рамку окна и что-то быстро забормотал, шевеля морщинами. Углы рта опустились, чашка трубки прыгала вверх-вниз. Степан разбирал звуки, казавшиеся знакомыми, но стоило ему только попытаться вникнуть в их смысл, как всё сливалось в какофонию. Заломило виски.

Он торопливо кивнул и завёл двигатель. Старик тут же отпустил дверь, и она закрылась с сухим щелчком, словно переломили кость.

— Чего он там бормочет? — наморщил лоб Виктор.

Степан выжал сцепление.

— Откуда я знаю, — сказал он, трогаясь с места.

Жирная пыль немедленно поднялась в воздух. Облака скрыли фигуру тельмучина в боковом зеркале. Горячие волны ворвались в салон через открытые окна.

— Что это было? — прокричала Вика.

Виктор повернулся к ней.

— Стёпка родню встретил, — сказал он с серьёзным видом. — Зацепи мне пару баночек, пожалуйста. И давайте спрыснем это дело. А, Ксанка?

— Я не хочу, — услышал Степан, а потом почувствовал, как девушка за спиной наклонилась к нему.

— Ты не понимаешь родной язык? — спросила она.

Он пожал плечами. Машина миновала последний дом. Впереди, в стороне от дороги маячили фермы недостроенного коровника, обглоданные солнцем и непогодой. Улица превращалась в просёлок, теряющийся где-то между близких деревьев. Там, в густой тени грязь и лужи блестели как антрацит. Зашипели открываемые банки.

— У меня паспорт такой же, как и у тебя, — сказал Степан, голос звучал ровно, — Матери я не помню. Когда отец пропал в тайге, мне было девять. В посёлке, где мы жили, среди тельмучин родни не нашлось. Её нигде не нашлось. Впрочем, это всё равно. В медучилище я узнал, что у аппендикса не бывает национальности… Так, теперь все пристёгиваемся и наглухо закрываем окна…

— Это ещё зачем? — поинтересовался Виктор.

Степан усмехнулся.

— Увидишь…

Нош-па помогала плохо.

Спазмы, предвестники близких месячных, не уходили надолго. Оксана морщилась всякий раз, когда тягостное, тянущее ощущение, словно кто-то осторожно затягивал узелки на маточных трубах и сдавливал яичники, возникало внизу живота далёким эхом. Девушке мерещилось, что от неё уже несёт менструальной кровью, как от зарезанной свиньи. Тряска и духота в машине самочувствия не улучшали. Плотный, горячий воздух при открытых окнах неприятно подсушивал кожу на лице, ерошил волосы и забивал пряди дорожной пылью. Ужасно! Вику, уговорившую её на эту поездку, хотелось придушить. Её жизнерадостный, довольный вид раздражал, а смутные подозрения, что Вика пригласила её только для того, чтобы не оказаться наедине со Степаном, или, что вернее, одной между Степаном и Виктором, то есть — в качестве никому не нужной четвёртой вершины романтически-любовного треугольника, откровенно задевали.

Нет, формально они ехали на натуру. Степан обещал Вике показать какое-то супер-пупер-офигенное место у слияния Кии и Кожуха. «Место силы», как выразилась Вика, падкая на всякую эзотерику и Рериховские пейзажи. Уговаривая Оксану, она делала большие глаза и переходила на проникновенно-восхищённый шёпот, но в поездке всё это отдалилось, и Ксана всё чаще замечала тяжёлый взгляд Степана, преувеличенно-беззаботный щебет подружки и развязное поведение Виктора. Как они все ей надоели!

Оксана отворачивалась и смотрела в окно, односложно отвечая на реплики попутчиков. Ей хотелось очутиться дома, свернуться калачиком на диване и прикрыть глаза, пережидая недомогание. Мама бы хлопотала вокруг, приносила чай, гладила по плечу…

Окружающие пейзажи откровенно угнетали. Бескрайнее вылинявшее небо с редкими облаками, за которые взгляд цеплялся, словно утопающий за корягу. Бесконечные сопки, покрытые черно-зеленой тайгой, как мхом. Поля вдоль дорог, ровные, как столешница в мастерской. Оксана закрывала глаза, прячась от назойливых образов, которые никак нельзя было воплотить чуткими пальцами в какие-то формы: «художку» она заканчивала по классу скульптуры.

От тоски она начинала буравить взглядом затылок Степана, но быстро прекращала это занятие. Степан казался ей сродни пейзажам: такой же бескрайний, бесцветный, совершенно не за что зацепиться ни взглядом, ни ощущением. Только на мгновение ей показалось, что он открылся, смутился даже, но наваждение быстро прошло.

После остановки в деревне, когда дорога, пропетляв разбитой колеёй, исчезла в зарослях суховатой травы, в которых колдобины и ямы прятались как львы в саванне, нападая вдруг, стремительно и неумолимо, ей захотелось ненадолго умереть.

Отвратительное настроение Виктор заливал пивом. Нет, Стычки со Степаном он не боялся. Ну, схлестнутся разок, экая беда! Реакция Вики на разрыв его тоже беспокоила мало: не она первая. Это даже хорошо, что рядом с ней в этот момент окажется неудачливый, но верный обожатель, готовый подставить плечо, жилетку и позвать за собой, «в даль светлую». В этом смысле, Виктор выбрал идеальные декорации для расставания.

Признаться, он не особенно бы форсировал события, но…

Вика была беременна. О чём и сообщила ему две недели назад, сияя от счастья, после чего переключилась на необходимость как можно скорее объясниться со Степаном, который как раз — она это чувствует, — готов к решительному шагу, для чего и придумал эту особенную поездку к священному месту. Она на самом деле придавала большое значение подобным вещам.

Дурочка.

Он смотрел на неё — возбуждённо-радостную, с блестящими глазами, которые, как ему казалось, уже наполнялись первобытной мудростью прародительницы человеческого рода, и глупели с каждой секундой, словно мозг её уже разделился на двоих, — не в силах согнать с лица приклеенную улыбку человека, оглушённого внезапной новостью. Не приходилось сомневаться, как эту гримасу воспринимает Вика: благодарно-немой восторг новоиспечённого отца. Господи, какая дура!

Машина клюнула носом в очередную яму, накренилась, натужно ревя двигателем, комья грязи полетели из-под колёс, а Виктор непроизвольно смял полупустую жестянку в кулаке так, что на шорты плескануло. Чёрт! Он покосился на Степана — губы сжаты в нитку, раскосые глаза прищурены дальше некуда, маленькие кисти на баранке вздулись венами, — и поймал себя на том, что уважает тщедушного, но жилистого, словно сыромятный ремень, водителя за его искусство.

Дороги за деревней не было. Временами казалось, что и направлений. Слева время от времени мелькала чешуйчатая под палящим солнцем гладь воды, и сопки на другом берегу реки карябали прозрачное небо верхушками пихт и елей. Сухая трава стояла вокруг рыжей стеной. Чудовищно огромные комары слепо бились в боковые стёкла, сопровождая «Ниву», как дельфины корабль. Понятно, зачем Степан велел закрыть окна. Вентилятор ревел, но едва справлялся с духотой внутри салона, обдувая сухим и колким ветром разгорячённые тела. Виктор лизнул губу, покатав на языке солёный привкус, и вспомнил о Вике. О крупных каплях пота в ложбинке между грудей. О пряди чёрных волос, прилипших к виску, о покрасневшем кончике носа, словно она плакала…

Чертовка!

Надо признать, что врачебный апломб сыграл с ним дурную шутку. Он слишком привык доверять лекарствам, а точнее — вагинальным таблеткам и забыл, что даже лучшие не дают стопроцентной гарантии от нежелательной беременности.… Или желательной?!

Он повернулся, заглядывая в чистые и честные глаза под тонкими бровями. Вика заулыбалась, отвела взгляд к окну, непослушная прядь волос отправилась на место. Остренькие эльфийские ушки порозовели.

Нет, Виктор бросил взгляд вперед, в мешанину крупных камней, грязи и травы перед капотом, слишком глупа. Да и молоденькая совсем. И в этом тоже была проблема. Он не знал, как начать разговор об аборте. Её коровий взгляд обезоруживал, лишал невысказанные аргументы силы, убедительности и в тоже время — Виктор чувствовал это всеми фибрами, — не оставлял никакой надежды уладить досадную неприятность без огласки. Обиженные дети мстительны и не знают меры, а художественные натуры склонны к экзальтации.

Санта-Барбара, нах…

Разве он что-то обещал?! Клялся?! Это же просто секс с нагрузкой в виде гормонального коктейля. Чистая химия. Дофамин, серотонин, окситоцин, вазопрессин и прочие эндорфины. Чуток того, малость этого — вот и вся любовь. Надо же было вляпаться?! Но ему тридцать. Он здоровый мужик, не петтингом же ему с Кариной заниматься. Какой к Гиппократу, петтинг?

«Виктор», — у Сурена тяжёлый взгляд, какой, наверное, и должен быть у главврача областной клинической больницы, — «Я тебя очень прошу. Как мужчину прошу. Карина у меня единственная. Я её один растил. Любишь — хорошо, люби, но потерпи до свадьбы. Девочка университет заканчивает, хочу, чтобы в Москву поехала, в Гнесинку ей надо, но одного ребёнка как пустить, а? Не тот город, с мужем пусть едет… Да и мне свой человек в Минздраве не помешает. Это сейчас ты заведующий терапией, а там…»

Коньяк щекотал горло и грел нутро. Приятно грел и кружил голову перспективой…

«Я — современный человек и всё понимаю — с мужчиной разное случается, но не огорчай мою девочку… Хорошо?!»

Хорошо. Конечно, хорошо!

И такое попадалово! Это криз, доктор… Передозировка дофамина и жестокий отходняк.

Неделю Сергачёв ходил, словно во сне. Вот он ведёт Вику к знакомому гинекологу, УЗИ подтверждает факт трёхнедельной беременности. Он тупо разглядывает ультразвуковой снимок в коридоре, пока Вика сдаёт мазок на патогенную флору, кровь на многочисленные анализы, и в простроченной глубине бело-чёрных разводов пытается разобрать день и час, когда его настырные сперматозоиды обошли губительно-кипящее химическое облачко и ворвались в глубины матки. Тщетно. Повторный визит он перенёс ещё хуже, с резиновой улыбкой выслушал, как всё у будущей мамы замечательно, и с той же улыбкой, выпроводив Вику за дверь, попросил старого знакомого рассчитать необходимую дозу мифепрестона и простагладинов.

— Надеюсь, ты хорошо понимаешь, что делаешь, — сказал ему в деревянную спину гинеколог. — В любом случае, препаратов я тебе не дам…

Он понимал.

Но таблетки лежали сейчас у него в кармане, и это оказалось самым простым.

Лекарственный аборт Виктория перенесла хорошо.

Особенно ей нравилось слово — лекарственный. Лекарство помогает, лекарство лечит. Избавляет от болезней и приносит облегчение. Так всё и было. После приёма таблеток, просидев минут сорок в коридоре женской консультации — не той, куда её привёл Витенька, — она не почувствовала ровным счётом ничего, вплоть до того момента, когда процедурная сестра не споткнулась о её ногу.

— Ты ещё здесь? — спросила она, поправляя на блестящем подносе какие-то склянки.

— Да, — сказала Вика.

— Всё нормально? Что-нибудь необычное чувствуешь?

— Нет.

— Ну, так иди домой. Доктор тебе всё расписал…

Вот тут её проняло. Только накатившая волна жаркой слабости не имела ничего общего с физическим состоянием. Сидя на жёсткой кушетке, упираясь взглядом в серую, облупившуюся краску на неровно оштукатуренной стене, слыша запах дезинфекции, впитавшийся в бесцветный линолеум, морщины на котором напоминали жировые складки на животе столетней старухи, она вдруг поняла, что поступает совершенно правильно. У неё всё получится. Пока она готова принимать Виктора таким, каков он есть, принимать его небрежные ухаживания, сброшенные звонки, подарки и снисходительные знаки внимания, чужую помаду на рубашке и женские волосы на лацкане пиджака; она готова принимать его сперму в себя, но отдавать — это нет. Свой шанс она станет использовать налегке, а ребёночка — ещё заслужить надо.

Она вернулась в общагу с пакетом, забитым прокладками с пятью капельками на упаковке, обезболивающим в сумочке, и бумажкой в кармане джинсов, в которой невнятной докторской рукой были начертаны инструкции на случай, если случится то-то и то-то, или не случится этого и того. Конкретики она не помнила, а разобрать гинекологические письмена не смогла бы и под страхом смерти. «Будет больно», — единственное, что застряло в голове. Боли Вика боялась. Едва её первые предвестники замаячили в глубине живота, Вика сделала себе укол «кетонала», пристроила «конягу» между ног, и улеглась на кровать. Если бы кто-нибудь сказал ей, что обезболивающее как раз уменьшает синтез простагладинов, ответственных за сокращение матки и, соответственно, изгнание плода — она послала бы его на хер.

Остаток дня и часть ночи прошли в полузабытьи. Сильных болей не было, но лихорадило прилично. Жар, холод, сменяя друг друга, грызли Викино тело от макушки до пят. Внизу живота то бралось комком, то распускалось, отбрасывая длинные, ветвистые отростки приглушённых болей, которые отзывались во всём теле острыми покалываниями. В какой — то момент с неё полило, как из ведра, с комковатыми сгустками. Слабость наваливалась внезапно, нетерпеливо и жадно, словно насильник в тёмном подъезде. Запах в тесной комнатке стоял, как на бойне. Вика поднималась с постели деревянной куклой, чтобы сменить прокладку, казалось, от скрипа суставов можно оглохнуть. Хорошо хоть соседок не было: девчонки разъехались на выходные по домам.

Она забылась под утро.

Последней осознанной мыслью было, что она не станет носить ребёнка, даже если Виктора не удастся удержать.

Облегчение обрушилось на неё как стена.

До места добрались на закате.

Солнце садилось за сопки воспалённым, оплывшим глазом. «Нива», перемахнув неглубокую заводь и хрустя галькой, выскочила на намывную косу, которую пронырливый и горластый Кожух натаскал в Кию мощным течением.

— Вот, теперь — приехали, — сказал Степан, выключая передачу. — Выгружайтесь…

Пассажиры торопливо и молча полезли наружу, словно моряки, которым не терпелось почувствовать под ногами твёрдую землю, вместо шаткой палубы. Степан затянул «ручник», заглушил двигатель и с удовольствием выбрался следом, разминая натруженные икры — дорога в этом году стала хуже.

Теплый ветерок пах водой, таёжными травами и хвоёй. Устье Кожуха пряталось под высоким берегом в густой и глубокой тени. «Ведьмин палец» — причудливо выветренная наклонная скала, — нависала над руслом половинкой исполинских врат. Тень её вершины, раздробленная волнами, тянулась почти до самой косы, оранжевые закатные блики плясали на воде, рдея, словно угли в костре.

— Ой! — выдохнула Вика.

В воздухе повисла изумлённая тишина.

— Это… оно? — произнесла Оксана чуть погодя. Благоговейный страх звучал в голосе медными звонкими нотами.

Степан не повернулся. Он видел это много раз. На свежего человека Место Силы — Илгун-Ты, или Мировое древо, — всегда производило подобное впечатление, от которого волосы шевелились на затылке, и кожа становилась гусиной, зрячей…

В закатных отблесках крона исполинского кедра пылала.

Дерево тянуло узловатые ветви в фиолетовое небо, словно собиралось взлететь. Перевитый ствол в несколько обхватов бугрился струпьями коры. В складки, словно чернил налили. Кедр выглядел старше окружающей тайги, земли и неба на несколько веков, и склон под Илгун-Ты казался лишним тому подтверждением. Берег там раскололся надвое глубоким оврагом. Кедр врастал в земляные стены оголёнными корнями, тянулся ко дну, и бледно-охристые змеи, словно проклятие Лаокоона, опутывали дряхлую бревенчатую хижину с провалами крохотных окон и низким дверным проемом, теперь, вероятно, почти заросшим дикими травами. Мох и лишайники ползли по стенам к просевшей крыше. Струпья кровли топорщились вороньими перьями. Тени за избушкой жадно шевелились. Темнота в окнах присматривалась к непрошеным гостям. Чем ниже солнце опускалось за сопки, тем тяжелее и пристальней становился взгляд.

От места, где Степан остановил машину, до Илгун-Ты было метров двести.

— Жить захочешь — ещё не так раскорячишься, — хохотнул Виктор и нервно сглотнул смешок. Хмель слетел с него как прошлогодний лист. Девчонки молчали. Степан повернулся к ним, мельком глянув в начало косы.

— Завтра всё хорошенько рассмотрите. Устраиваться надо, пока не стемнело…

— А это ничего, что мы… ну, так рядом здесь? — спросила Оксана. Она хмурилась, глаза влажно блестели, казалось ей тяжело дышать.

— Ничего, — Степан улыбнулся и повторил. — Ничего…

Зашевелились, задвигались, но оцепенение проходило нестерпимо долго. Виктор неуловимо стал походить на Оксану. Тот же взгляд внутрь себя; застывшее лицо, обычно подвижное, чувственное; заторможенные движения. Его приходилось окликать дважды, и повторять то, что, казалось, должно быть ясно с первого раза: натяни, занеси правее, зацепи за кольцо. Палатку ставили час вместо обычных тридцати минут. Да, она была большая, шестиместная, с двумя спальными отсеками под общим тентом, но на самом деле проблем с установкой было меньше, чем могло показаться: всё продумано, пригнано, практично и понятно даже ребёнку.

Девчонки в это время бестолково копались в сумках, перебирая вещи, словно собирались на светский раут, а не повечерять на природе. Они перешёптывались, оглядываясь в густеющие сумерки, с которыми, казалось, тайга подступала ближе, а овраг под Илгун-Ты шире разевал пасть. Крона гигантского кедра тихонько растворялась в фиолетовом небе, теряя ясные очертания. Ветерок уносил прочь заблудившихся комаров. Степан подвесил светодиодную «летучую мышь» под купол тента, и темнота прильнула вплотную к границе света, стерла окружающее, как ластик стирает карандашный набросок, оставив только звуки и запахи: плеск воды по камням, ароматы таёжного цвета и речных водорослей; шелест травы и листьев вдалеке, далёкий крик птицы — глухой, сонный.

Они сдвинулись ближе, внутрь освещённого круга, плотнее, как пещерные предки теснее прижимались друг к другу у костра, чтобы почувствовать себя сильнее перед ночью, что топталась у порога, пряча в рукавах неведомые опасности. Забавно, думал Степан, но работает. Голоса девчонок зазвучали громче, Виктор расслабился, обаяние его вновь обрело вес и притяжение, затянуло в свою орбиту даже Оксану, а анекдот про мужика, медведя и «медвежью» болезнь вызвал приступ гомерического хохота. Дружно сдвинули пивные банки. В ознаменование. Быстро сгрузили походный скарб с багажника и этюдники девчонок. Виктор накачал матрасы, болтая без умолку. Оксана стелила одеяла и спальники, хихикая, как первокурсница на студенческой вечеринке, когда хочется всем понравиться.

— Это что? — спросила Вика, принимая у Степана небольшой тюк, кажется — последний.

Он спрыгнул с дверного порога.

— Это? — Степан забрал у неё мешок, мимолётно касаясь девичьей руки, — Это очень важная штука. Без неё я бы нипочём не решился вас сюда притащить…

— Нет, ну, серьёзно…

— А я и не шучу…

Степан зажёг поисковый прожектор-люстру на багажнике и повернул сноп яркого света вдоль косы, в подветренную сторону. Галька походила на лунный грунт — серая, сухая. Он неспешно направился туда, увлекая за собой Вику, и остановился метрах в пяти-семи от машины.

— Здесь, — сказал он торжественно, опустил мешок под ноги и принялся развязывать узел на горловине. Девушка заходила рядом кругами, чуть не приплясывая.

— Фу, Стёпка! — фыркнула она через пятнадцать минут, когда небольшая кабинка-полог утвердилась на растяжках, а Степан установил внутри раскладной стульчак с рулоном туалетной бумаги в боковом кармане.

— Сама за мной увязалась, — парировал он, — А потом, до ближайших кустиков — только вброд. Можно, конечно, и по косе, кругом, но если, к примеру, мне приспичит, то я могу и не донести…

Вика хихикнула. Он вынул из упаковки один из двойных пакетов: внешняя оболочка очень прочная и плотная; внутренняя — с наполнителем. Степан вновь скрылся внутри кабинки.

— Ну, вот, — сказал он через минуту, — Удобства и всё такое…

— Ты всё продумал, да? — сказала Вика. Это не было похоже на вопрос. Искры смеха погасли в интонациях, — Ты заботливый…

Свет бил ей в спину, лица не разглядеть. Вика шагнула к Степану — под ногой хрустнула галька, — положила ладонь ему на грудь, потянулась и чмокнула в щёку: мягко, горячо.

— Да ладно, — пробормотал Степан, приобнимая девушку за талию, — Пойдём…

Уходить как раз не хотелось. Хотелось притянуть гибкое тело к себе, сжать в объятиях; видеть её лицо близко, ловя отблески света в уголках глаз, пока опустившиеся ресницы не погасят отражённое пламя и… получить, наконец, ответ. Что он не ошибся, что всё делает правильно…

Он почувствовал, как её пальцы на груди дрогнули, готовые отстранить, оттолкнуть; напряглась спина, голова чуть откинулась назад.

— Пойдём, — повторил он, опуская руки, сделавшиеся чужими и неуклюжими, и ощущая жгучий стыд за неуместный пульсирующий бугор в паху, — А то окажемся единственными, кому эти удобства нынче не понадобятся…

…Хрустели сухарики. Степан ловко орудовал складным ножом опасного, хищного вида. Рассыпая чешую, с треском разваливался вдоль хребта копчёный омуль, словно кастаньеты, щёлкали колечки пивных банок, мурлыкала магнитола в машине. Воздух увлажнился и посвежел, Широкий полог палатки с наветренной стороны опустили. Костёр не разводили, — где по темноте сушняк найдёшь? — но газовую плитку зажгли. Голубые язычки покачивались в неспешном танце с рваным, неуклюжим ритмом.

Они сидели за раскладным столом внутри палатки. Какое-то время Оксана пыталась подсчитать, во что обошлась их гиду экипировка, мебель, посуда, и прочее туристическое снаряжение. Её отец увлекался пешими походами и очень берёг то немногое, что смог позволить себе купить на скромную зарплату школьного учителя, так что цену окружающим вещам она хорошо представляла, и сколько времени с ними проводят вне дома — тоже. У Степана всё было очень добротным, но не с иголочки. Вряд ли парень домосед…

Украдкой Оксана продолжала его разглядывать. Короткая стрижка, скуластое малоподвижное лицо грубоватой лепки с характерными чертами коренных сибирских народов — будь-то шорцы, тельмучины или хакасы, — но смягчённые, вероятно, славянской кровью: прозрачно-синие глаза, точёный, почти женственный профиль. Странное сочетание, наводящее на мысли об опасности, точно такие же, какие внушала ей окружающая тайга: бескрайняя, глухая, затаившаяся; лишь на поверхностный взгляд — скопление знакомых деревьев и кустов. За ней чувствовалась бездонная глубина и дикость, способная поглотить их маленькую группу в пол присеста.

И чего такой человек в Вике нашёл? Ну, красивая. Умеет себя подать. Рисовальщица хорошая, слов нет, рука набита. Вот только работы её всегда казались залитыми лаком: застывшим, потрескавшимся, мёртвым. Она их не чувствовала. Голая техника, скелеты.

Алкоголь снял мышечные зажимы. Оксана, пожалуй, даже увлеклась за компанию с Виктором. Степан пил мало, а Вика больше делала вид, что показалось Оксане странным. Потом она забыла об этом.

— …заканчивали ординатуру, — рассказывал Виктор. — Последнюю неделю, по существу, жили в больнице. Ну, и пили, само собой. Спирт…

Он говорил много и громко, стягивал внимание на себя, как одеяло, а взгляд при этом был отсутствующий, словно он не байки травил, а пытался доказать теорему Ферма. Оксану забавляло это странное противоречие, пока она не пришла к простой и очевидной догадке: Сергачёв сбит с толку, а то и напуган. С чего бы?

— …не помню, когда вырубился: только, вроде, стакан держал и бац! Темнота! Очнулся от холода, зуб на зуб не попадает, башка трещит, во рту сухо и гадко. Глаза разлепил. Что такое?! Пелена серая перед лицом: мутная, холодная. К лицу льнёт, о щёку трётся. Себя не пойму: не то сижу, не то лежу; верх-низ, всё попуталось, только шаги слышу. Осторожные такие, крадущиеся…

Илгун-Ты.

Оксана поёжилась, словно её накрыла вязкая и холодная тень. Дерево-то никуда не делось. Оно парило на задворках её чуткого сознания, не в темноте — как сейчас, в реальности, — в оранжевых лучах умирающего солнца. Образ резкий и чёткий, словно продавленный в бумаге кохиноровским карандашом с твёрдостью пять эйч, не меньше…

— …проняло. Заорал я, короче. Ну, как заорал — замычал. По лицу себя пятернёй лапнул и сел. Муть серая с лица сползла. Вижу лампочки бледные, желтушные, под потолком короткого коридора, в конце — двери железные. Вдоль стены две каталки стоят, и я сижу на третьей, простыня скомкалась на коленях. За спиной орёт кто-то, да противно так, истошно и тонко, как пальцем по стеклу…

Она видела каждое движение ветвей, наклон иголок, изгибы корней и трещин в коре. Переплетённые сучья и вороха опавшей хвои в изломанных складках оврага. Паутинные клубки дикого шиповника. Чуткие пальцы едва заметно зашевелились, повторяя линии, продавливая вязкий воздух в провалы двери и окон нелепой избушки, застрявшей в корнях, как муха в паутине.

— …уроды не придумали ничего лучше, как уложить меня на каталку, накрыть простынёй и отвезти к больничному моргу — протрезветь на холодке. За каким мертвяком туда понесло сестру-хозяйку — ума не приложу, но меня она заметила…

Что-то отозвалось на её прикосновения, коснулось виска колким холодком. Змеи-корни зашевелились, стягиваясь в клубок. С треском провалилась крыша, и остатки кровли взметнулись изломанными крыльями, под дождём опадающей хвои. Слюдяные чешуйки коры закрутились вокруг ствола пепельным смерчем. Ветхий сруб пополз враскат, мох отваливался слоями, как мёртвая кожа, и домишко вдруг вмялся внутрь, выстрелив окрест жёлтой щепой…

Оксана вскрикнула.

За столом рассмеялись.

— Я не хотел никого пугать, — сказал сквозь смех Виктор, — Как и в тот раз. Но кричали похоже…

Она краснела безобразно, пятнами. И сейчас чувствовала жгучие кляксы на щеках и шее. Кислая горечь заполнила рот. Оксана потянулась к стакану с подсыхающими островками пены на стенках, но, коснувшись стекла пальцами, отдёрнула руку.

— Кому пришло в голову построить там дом?! — выпалила она перед собой. Алкоголь притупил внутренний слух, и слова упали резко, перестуком, словно рассыпанные по столу гвозди.

Смех оборвался. В тишине пламя газовой плитки шипело как клубок растревоженных змей. Ночной мотылёк с треском бился о лампу под потолком. Кия[3] тихонько гладила гальку в густой темноте за палаткой.

Сергачёв покосился на Вику, та пожала плечами.

— Это очень старый дом, — сказал вдруг Степан. У Оксаны обмякли плечи — как камень с души. С затаённой радостью она мимолётно подумала, что никто не спросил, о каком доме она говорит. И где это — там? Вообще, о чём? Никто. Ни Виктор, улыбка которого застыла и напоминала теперь болезненный оскал. Ни Вика, чьи глаза заблестели жадными тревожными сполохами болезненного любопытства, она, наконец, почувствовала. Мертвенный лак треснул и осыпался, обнажая нервы и способность воспринимать невидимое.

— Ему лет сто, может, больше, — проговорил Степан закуривая. Он смотрел на свои руки, на струйку сизого дыма и, кажется, продолжать не собирался.

— Разве можно жить в таком месте? Под всем… под этим, — Оксана не закончила. Мысль о тоннах дерева над головой вгоняла в тошноту.

— Нет, — ответил Степан, — Строго говоря, это не совсем жильё. Скорее — храм, и никто кроме Олман-ма Тай жить здесь не может…

— Кого?

— Мать-Которая-Знает, ну, ведунья по-русски. Что-то вроде жрицы Дерева Истины…

— Начинается, — Сергачёв не скрывал презрительной усмешки, — Ведьма из Блэр: Сибирская страница.

— Ш-ш-ш, — Вика сделала сердитые глаза.

Виктор отсалютовал ей пивной банкой.

— Виктор! — Оксана нахмурилась и вновь повернулась к Степану, — Расскажи, что знаешь. Почему-то ты привёз нас именно сюда.

Тот вздохнул.

Сергачёв демонстративно уткнулся в смартфон: сигнала здесь не было, только в игрушки погонять. Степан заговорил.

— Тельмучины верят, что Илгун-Ты, Мировое Древо проросло из зерна Истины, которое Унгмару, бог Света, случайно обронил на землю, возделывая свой небесный сад. Упав, зерно раскололо горы, и должно было погибнуть на мёртвой каменистой почве, но Кельчет, Мировой змей и властитель подземелий, натаскал в расщелину земли из глубоких нор и напоил почву подземными водами. Так появилось Илгун-Ты, что тянет ветви к Свету, а корни — в самое сердце Тьмы…

Степан замолчал. Лоб собрался морщинами, темные глаза почернели и стали походить на крохотные кусочки угля, как у того старика в деревне. Сигарета догорела до фильтра, он не заметил.

— Хочешь сказать, это то самое дерево? — Оксана постаралась скрыть разочарование. Дурацкая байка. Никакое дерево столько не проживёт.

— Что? А-а, нет, вряд ли оно то самое, первое, но это неважно…

— Почему?

— Разве ты не чувствуешь? — Степан пожал плечами с видом «я всё сказал», чем напомнил Оксане краснокожих героев Купера. С ответом она не нашлась.

— И всё? — прервала затянувшуюся паузу Вика.

— Говорят, через Илгун-Тебя можно обратиться к Богу: с просьбой, вопросом — не имеет значения.

— Как это?

— Нужно прикоснуться к дереву и спрашивать, ну, или просить. Спрашивать и слушать. Слушать дольше. Если сразу Бог не ответит, то, как правило, оставляют подношение-памятку на ветке. Здесь это давно делали на обнажённых корнях: цветную ленту, ремешок, шнурок, что угодно, что можно привязать. Там, — Степан мотнул головой, — под крышей — их целые завесы. Некоторые очень старые, с тех времён, когда и сруба не было…

— А звери здесь есть? — спросила Вика, тревожно всматриваясь в темноту за палаткой. Кажется, ей захотелось в туалет.

— Звери здесь не ходят, — заметил Степан, — Пожалуй, и птицы облетают дерево стороной…

— Почему?

— Не знаю.

— И поэтому у тебя в багажнике «вепрь» лежит, а на поясе «Диверсант», — встрял вдруг Виктор.

Степан дёрнулся. Сергачёв смотрел бесхитростно: я, мол, не рылся в вещах, но трудно не заметить.

— Человеку тоже долго находиться рядом нельзя, поэтому послезавтра мы уедем… — сказал Степан.

— Почему? — Оксана отмахнулась от непонятной реплики про кабана, тем более что Сергачёв вновь уткнулся в экран.

Степан медленно отвернулся от Виктора.

— Могу только повторить, что мне рассказывал отец. Я был маленький, но помню, — сказал он. — Представь, что ты начинаешь понимать, слышать, видеть и чувствовать всё вокруг: каждый камень, травинку, каплю воды; лес и горы, небо и землю; зверя и человека, свет и тьму. Не только сейчас, и то, что рядом, но от сотворения мира и до его конца. Каждого и каждое, что приходило в жизнь…

— С ума сойти! — воскликнула Вика.

— Именно, — подтвердил Степан. — Сомневаюсь, что человек может вынести подобное и остаться в здравом уме. «Сопричастность Божескому не может продолжаться долго, не потревожив рассудок».

— А как же эта женщина? — у Оксаны вновь всё стянуло в узел внизу живота.

— Не знаю. Это опять же всё рассказы, байки. Возможно, Олмон-ма Тай уже не совсем человек. И почему должна здесь находиться — непонятно. Я, конечно, у отца спрашивал, что да как.

— И что?

— Да ничего. Говорил, что последняя погибла, когда в двадцатые здесь, в устье Кожуха бойцы уездной ВЧК настигли остатки уходящей за кордон банды штабс-капитана Мельникова. Был бой, ну и… Олман-Ма Тай убили. Случайно или намеренно — неизвестно. Кажется, с тех пор тот утёс — Степан мотнул головой в сторону реки, — и называют «Ведьмин палец», а почему? — кто знает… Ещё говорят, что Дух Олмон-ма Тай всегда витает поблизости: не то охраняет людей от их желаний, не то ждёт инкарнации… В космогонии тельмучин таких полубожеств десятки, как и легенд об одержимости неприкаянными душами, Сунесу, или куда более сильными духами — Бурханами, стражами священных мест, хозяевами лесов, гор, озёр или рек. С этой точки зрения — Олман-ма-Тай никогда не была человеком, точнее, тело женщины только носило дух особого Бурхана, охраняющего портал между Нижним миром и Верхним…

В палатке повисла вязкая тишина, готовая расступиться, пропуская в круг света ражих мужиков, заросших дурноволосьем, насквозь пропахших кровью, железом и порохом; с лицами, одинаково распухшими от укусов мошки и искажёнными ненавистью и страхом. Ужас сидит у них на плечах уродливой обезьяной. В глазах муть неприкаянных душ — убийц, насильников, осквернителей…

А над ними плывёт в небе густая крона Илгун-Ты, и изба, застрявшая в корнях между добром и злом, все так же пустоглазо и хмуро глядит на то, что было, есть, и всегда будет…

Последняя мысль показалась Оксане чужой, не её, словно кто-то безнадёжно уставший и старый забрался в голову. Кто-то похожий на старика с лицом как печёное яблоко и зловонной трубочкой в безгубом рте.

Она снова едва не вскрикнула, когда тишина не расступилась, а с треском лопнула, а Вика нечаянно пнула её под столом. Сергачёв открыл очередную банку, приложился длинно.

— Дорогой доктор, — сказал он, утерев подбородок и тяжело глядя на Степана. Углы рта дергались. — А вы часом шаманский бубен на приём не носите, а? Перед диагнозом не камлаете?

Глаза у Виктора наливались злобой, плохо прикуренная сигарета рассыпала искры.

— Мировое древо, кровавая чека, боги… Ты, где бога видел кроме как в операционной со скальпелем?! А? Видел?!

— Витя!

— Что, Витя?! — отмахнулся он, — Ну, привёз девчонок на пленер к чёрту на рога, так ещё и постращать надо всякой хренью! М-м-мать её, которая знает…

Он вытянул руку и неловко сложил пальцы в «фак» прямо перед лицом Степана.

— Вот тебе Ведьмин палец! Как?! Ничего?..

«Да он же просто пьян мертвецки», — дошло до Оксаны, — «В хлам!»

— Мальчики, — проблеяла Вика.

— Давайте спать, — сказал Степан. — Засиделись мы…

Он поднялся, отворачиваясь от Сергачёва как от пустого места. Виктор уронил руку и сгорбился на стуле. Бледные скулы пошли пятнами…

— Главное — без последствий, — произнёс он невнятно, не то извиняясь за пьяную выходку, не то пытаясь объясниться.

Темнота жалась к углам, подсвеченная зеленоватым светом ночника за тряпичной стенкой, и, казалось, сжималась в вязкий кисель, плотный настолько, что заблудившийся комар никак не мог добраться до человеческих тел, и отдалённый писк его напоминал злобный плач.

Вика плавала в полудрёме — зыбкой, тревожной, — и её непрочная ткань легко рвалась, то плеском волны, то слабым шелестом, то мягким ударом ветра в тугую ткань тента, то нечаянным сонным всхлипом Оксаны. Мысли давно перетекли в путаные образы, бестолково сменяющие друг друга. Злое лицо Виктора с белыми — в нитку, — губами, незнакомое ей раньше, как обратная сторона луны, изрытая безобразными кратерами, впадины заполняли густые зловещие тени. Вика была космонавтом — одиноким, затерянным, в раздувшемся скафандре, — распятым в безвольном полёте над безжизненной поверхностью так похожей на изрытое оспинами лицо мертвеца. Она задыхалась, с каждым ударом сердца паника нарастала, и ожидание, что мертвец вот-вот откроет мутно-синие глаза и упрётся в её жалкую фигурку пьяным взглядом Сергачёва, обдавало всё тело непереносимым ужасом. Вику бил такой озноб, что выворачивало суставы, а потом она, судорожно комкая ткань спальника, обрушивалась с зеленоватый сумрак палатки, в явь, с испариной на лбу и бешено колотящимся сердцем. Ныла поясница, словно она действительно упала навзничь с большой высоты.

Тихо посапывала Оксана. Снаружи что-то скрипнуло, совсем рядом. Вика затаилась, вслушиваясь до одури в безостановочный гул крови в висках, и вздрогнула, когда звук повторился. Она едва успела испугаться, тут же сообразив: Степан ворочается в машине. Да, он устроился на ночлег в «Ниве», разложив сиденья. После нелепой и злой вспышки Виктора, о совместной ночёвке бок о бок не было и речи. Вика передёрнула плечами. Если бы Сергачёв на неё глянул с такой тяжёлой пьяной ненавистью — она, пожалуй, описалась бы от страха. Смутные планы в отношении Виктора казались полной нелепицей, если не дурью. Что она, собственно, хочет? Подержать красавца на коротком поводке какое-то время? Как бы он ей не показал такой же «ведьмин палец», ещё до того, как станет ясно, что никакого ребёнка уже нет…

Щербатая луна вновь закачалась перед глазами, расплылась кривой усмешкой.

Вика провалилась в сон, словно сорвалась с обрыва…

Посыпались камешки.

Чёрное с коричневым. Вокруг всё окрашено сепией. Илгун-Ты напоминало умершее на корню дерево: перекрученный ствол, омертвевшая кора, окаменевшие корни, засохшие иглы, которым давно следовало опасть. Небо над деревом тянулось подгоревшей карамелью во все стороны, насколько хватало взгляда. «Ведьмин палец» склонился ниже над застывшей рекой. Над устьем, в расщелине весели грязно-ватные клубки неподвижного тумана.

Оксана переступила с ноги на ногу. Галька под ногами не шевельнулась, словно склеенная.

В дверях сруба зашевелилось, темнота вытолкнула наружу низкорослую фигурку в длинной — до пят, — рубахе: узкие плечи, спутанные пегие космы закрывали половину сморщенного как печёное яблоко лица цвета окружающих камней; агатовый глаз влажно сверкнул среди глубоких морщин, щель рта надломилась.

Олман-Ма-Тай заговорила. Звуки рассыпались как камешки со склона за Илгун-ты, моршины на её лице шевелились, складываясь в пиктограммы такие же непонятные как финикийские письмена и такие же древние.

Оксана замотала головой, отступая.

Морщины на лице старухи задёргались, на сморщенной шее в вырезе рубахи натянулись жилы. Женщина затрясла головой, выплёвывая камни-звуки в сторону девушки целыми россыпями. Слова били в грудь, кололи лицо. Оксана подвернула ногу и шлёпнулась на задницу. Старуха вытянула руку вперёд, продолжая что-то выкрикивать надтреснутым голосом. Оксану замутило.

Указательного пальца у Олман-Ма-Тай не было.

С обрубка капала чёрная кровь…

Сергачёв проснулся от ужаса и несколько минут таращился в зеленоватый сумрак, слушая, как колотится сердце.

Во сне он дал Вике таблетку. Она запила её стаканом воды, глядя доверчивыми глазами, влажными, со слезой. И пустыми. Через несколько секунд красивые брови надломились, лицо побелело и сморщилось, словно бумажный лист, рот потерял форму, губы посерели. Она упала на колени, цепляясь одной рукой за его джинсы, а другую прижимая к животу. Он смотрел в запрокинутое лицо, оцепеневший, не в силах сглотнуть вязкий комок в горле, и видел, как стекленеют глаза, мутнеет радужка, сжимаются зрачки и вновь распахиваются, словно чёрные дыры.

Вика уронила руки, и завалилась набок. Галька под застывшим телом окрасилась кровью. Пятно ширилось, перекатываясь по голышам жадной волной. Виктор не мог пошевелиться. Багровое настигло его рывком, вцепилось в штанины тёмными брызгами и поползло вверх живой, чавкающей кляксой. Ноги отнялись почти сразу, руки отяжелели и повисли плетьми. Сергачёв мучительно вытягивал шею, но через несколько секунд распахнутый в крике рот захлестнуло вязкой жижей с привкусом меди…

Он едва отдышался. Похмельная голова гудела, словно улей потревоженных пчёл, лицо потное, липкое. В палатке стояла духота, переполненный мочевой пузырь гнал наружу, а в желудке лежал кусок льда размером с кулак.

Какой же он идиот!

Только кретин взялся бы всерьёз подумывать о спасении карьеры, совершая шаги с куда более серьёзными, чем случайная беременность тупой сучки, последствиями. Это даже не незаконный аборт, за который в пиковом случае ему может светить до пяти лет зоны с лишением права заниматься определённой деятельностью на многие годы. Угадай-ка какой? А?!

Нет, он собирался — в мыслях, во всяком случае, — сделать, по сути, операцию. Обманным путём, без согласия пациентки, в полевых условиях. Операцию с высокой степенью риска возможных осложнений, не имея под рукой никаких средств борьбы с ними, кроме парацетамола в автомобильной аптечке. Просто сказочный долбодел! Глупее было бы только взять Стёпкин карабин и снести девчонке башку.

Виктор рванул молнию на пологе и полез наружу.

Ночник заливал мертвенным светом аккуратно сложенные стулья и стол. Мешок с мусором влажно блестел чёрными складками у входа. Сергачёв увидел свой силуэт в окне автомобиля: взъерошенные волосы, одно плечо выше другого, сгорбленный и помятый. Он с отвращением всмотрелся в темноту над крышей «Нивы» — где-то там незадачливый ухажёр изладил удобства, — сплюнул и, хрустя галькой, поплёлся к воде.

Он долго мочился в реку, с мстительным наслаждением, едва ли не насвистывая. Резь внизу живота уходила, а с ней и досада на собственную тупость. Виктор вдруг успокоился, впервые за несколько дней. Какая-то часть мозга ещё перебирала в памяти результаты анализов Вики, прикидывала время выведения мифепрестона из организма, оценивала тяжесть реакций, вероятность обильного кровотечения и необходимость немедленного хирургического вмешательства; время, за которое они могли добраться до ближайшей больницы или хотя бы выбраться из глухомани до первого человеческого жилья, — другая, отстранённо и холодно ждала, когда тревожные мысли, что занимали его так долго, уйдут, и очевидное решение его мнимой проблемы появится на свет божий, как статуя из камня, от которого отсекли всё лишнее.

Ему ничего не надо делать.

Поутру, до того, как первые солнечные лучи принялись выжигать вязкий туман в прибрежном тальнике, Степан сбегал на перекат и натаскал хариуса на завтрак. Он ловил на самодельных «мух», ощущая поклёвки рукой, через леску и удилище. Поплавок на короткой и мелкой перекатной зыби — чистая декорация. Перебрав несколько наживок, Степан остановился на той, которую хариус принялся увлечённо хватать.

С первой добычей, лёгкое возбуждение прошло, но обычного умиротворения, даже безмятежности отчего-то не наступило. Белёсое небо над сопками набухало рассветом, как грязная вата свежей кровью. Кия беззвучно катила свинцовую рябь и с оттягом хлестала под колени. Тайга по берегам застыла почерневшей коростой, распадки сочились туманными языками, словно гноем.

«Не проси много, твоё желание может исполниться».

Так отец говорил, но голос в голове был скрипучий и старый, пропитанный дымом самосада и похмельным смрадом деревенской сивухи. Над бровью кольнуло, Степан смахнул комара, словно грубый мешок с головы сдёрнул. Краски стали ярче, вернулись звуки — плеск воды и шелест тальника, — крупный хариус метался на конце лески, дробя реку хвостом в прозрачные брызги. Степан машинально подтянул рыбину к себе, неловко прижал к бродням…

Вот, что старый тельмучин бормотал!

«Не проси много…»

Надо же…

Отец Степана, чистокровный русак, но на тельма — наречии коренного народа, некогда кочевавшего по югу области, территории размером с треть Франции, — говорил свободно. По-другому было нельзя, видимо. Он служил егерем в Алтуфьевском охотхозяйстве, пропадал в тайге подолгу и куда чаще встречал тельмучин, правящих иргишь от долины к долине в предгорьях Янецкого Алатау вслед за последними оленями, чем белого человека, будь то охотник, геолог или браконьер. Он и Степана таскал с собой лет с пяти. Как рюкзак, на спине, когда пацану становилось тяжело идти. «Смотри в оба», — говорил он, посмеиваясь, — «Глаза на затылке — штука в тайге полезная». И он смотрел. Смотрел, как осыпается роса, сбитая с кустов, как смыкаются тяжёлые лапы пихт, запечатывая тропы, по которым они пробирались, как сверкает серебряная паутина в ветвях черёмухи, усыпанными крупными ягодами — сладкими и терпкими, вяжущими рот горьковатым послевкусием. Он учился угадывать просветы в, казалось бы, глухой стене плотного подлеска, видеть их, как аутист видит закономерность в беспорядочной мешанине символов на книжной странице. Он научился обходить буреломы раньше, чем научился правильно переходить дорогу, а мёд диких пчёл попробовал до того, как его угостили первой шоколадкой. И комплекс от клещевого энцефалита Степану ставили задолго до первой прививки от гриппа. Отец рассказывал обо всём, и отвечал на любой вопрос, кроме одного: «А где мама?»

В такие минуты лицо его деревенело, он тяжело и долго молчал, глядя в сторону, а потом говорил: «Не проси много, твоё желание может исполниться» … Ну, если вообще что-нибудь говорил.

Хариус под рукой затрепыхался, плавники кольнули ладонь, и рыбина плюхнулась в воду.

Солнце вполглаза пустило Степану зайчика над макушками сопок. По воде рассыпалась рыбья чешуя, подкрашенная холодной кровью. Он прикрыл лицо ладонью и увидел на берегу Сергачёва с банкой пива в руке. Виктор вяло махнул рукой. Чего это он в такую рань? Не рассвет же встречать?

Степан неловко подхватил лесу, дёрнул плечом: сумка с уловом оттягивала, достанет не только на завтрак…

Он побрёл к берегу, пересекая течение.

Ведьмин палец погрозил в спину: «Не проси много…»

Ствол «вепря» уставился Сергачёву в лицо чёрным глазом.

Маслянисто блестел магазин, белая искра сорвалась с затвора. За прицельной планкой — мутное пятно вместо лица стрелка: взгляд-то прикован к темноте, на дне которой сидит смерть, за секунды до того, как толкнуться вперёд, ударить кувалдой, сминая кости и хрящи, сдирая лоскуты кожи со скул горячими пороховыми газами, вышибая глаза, уже лопнувшие как перезрелые виноградины. Вряд ли дробь продырявит лобные кости, да и незачем, энергия удара уже расплющила мозг о внутренние стенки вместе со всем эфемерным содержимым, что составляло его такое важное и единственное Я на всём белом свете…

Виктор открыл глаза и тут же зажмурился.

«Белый» свет оказался приглушённого бутылочно-зелёного цвета, но резал как бритва. Неосторожное движение отзывалось в голове острым болезненным спазмом, коротким и ветвистым как молния. Боль глухими раскатами металась от виска к виску, сердце стучало часто и глухо.

Пивное похмелье одно из самых тяжёлых. Это вам любой доктор скажет…

Хорошо бы сейчас с пол-литра томатного сока с одним яичным желтком, столовой ложкой лимонного сока, щепоткой красного перца и пятьюдесятью граммами коньяка… Ну, или пару таблеток алка-зельцера в стакане холодной воды.

Ничего этого под рукой не имелось, а имелся как раз восьмизарядный гладкоствольный карабин «вепрь» на базе ручного пулемёта Калашникова в багажнике «Нивы». Виктор из такого стрелял. По бутылкам. Резкая, сильная отдача, кислый запах пороха и ружейной смазки. После первого раза, синяк не сходил с плеча неделю…

А что, если Степан его просто застрелит?! Тупо и страшно, как в пьяном предрассветно сне. Психанёт и застрелит к такой-то матери. Которая знает…

Виктор приоткрыл один глаз и поднёс ладони к лицу. Пальцы дрожали и пахли копчёной рыбой. Рыхлый тошнотворный комок подкатил к пересохшему горлу и, не спеша, опустился обратно в ноющий желудок: «Не расслабляйся, браток». Сергачёв с отвращением опустил руки на смятый спальник.

Полог палатки не шевелился. Вокруг — ни малейшего шороха. Речка, казалось, текла в паре километров, напоминая о близости лишь сыростью да слабо различимым запахом болота. Вздохнув, Виктор пополз наружу, решая, чего ему больше хочется: покурить, опохмелиться или обрыгаться. По обыкновению, он выбрал нечто среднее.

Через полчаса, чувствуя себя вполне сносно, он вышел к воде. Степан торчал на перекате, размеренно взмахивая удочкой. «Добытчик», — усмехнулся Сергачёв. Рыбак немедленно сделал подсечку, и на конце лесы затрепыхалось серебром. Степан подтянул улов к себе, неловко прижал к бедру и замер, обратив лицо к Виктору, словно тот застал его за каким-то тайным, запретным занятием. Или мыслями…

Сергачёв вскинул руку в приветствии и безвольно уронил, отмахиваясь от призрачного лица над прицельной планкой, которое вдруг обрело вполне узнаваемые черты.

Оксана начала делать наброски ещё до завтрака.

Она проснулась с рассветом не нарочно, от слабых болей внизу живота. Завозилась, осторожно выбираясь из мешка, прислушиваясь к сонному дыханию Вики. Поднялась, пригибая голову и, поеживаясь от утренней свежести, скопившейся на стенках палатки тончайшим слоем конденсата, смущаясь и краснея от близости посторонней — пусть и спящей, — девчонки, приладила на трусиках прокладку. Торопливо привела одежду в порядок, подозрительно косясь на чёрные спутанные пряди поверх Викиного лица и выбралась на зябкий предрассветный воздух.

Она возвращалась к палатке от туалета — Степану памятник можно поставить за эту штуку, — когда солнце за спиной выглянуло из-за сопок, ощупывая лучами землю перед собой как слепец. Оксана посмотрела вперёд-верх и замерла.

Макушку Илгун-Ты окунули в кровь. Густая зелень хвои стала чёрно-багряной, как кончик кисти, напитавший в себя кармина, которым Мировое древо готовилось чертить на блёклой изнанке неба загадочные иероглифы.

Оксана позабыла обо всём: о том, что надо почистить зубы и умыться, о болях и чувстве голода, утренней сырости и прохладе. Она потянула за ремень свой этюдник из общей кучи сумок под тентом и расположилась за палаткой, торопливо набрасывая углём на листы картона то, что видела. Краски менялись быстро. Оксана переносила оттенки мягкой пастелью и немедленно брала новый лист: чёрно-красная хвоя и пылающая охрой кора в просветах на ветвях и стволе, словно дерево тлело от верхушки к корням; ветерок уносил в сторону воображаемый пепел короткими и случайными угольными штрихами на картоне и катышками пастели.

Сергачёв распахнул оба полога в переходной тамбур. Она не заметила. Не слышала, как он что-то говорил и открывал пивные банки. Облака на картонах тлели горящей ватой, а верхушка Мирового древа вспарывала накаляющееся небо так, что, казалось, из прорехи сейчас посыпятся откровения. Оксана работала не переставая, взгляд метался от дерева к листам, сравнивая, запоминая оттенки, перенося их на картон чуткими пальцами, которые, казалось, и сами запоминают всё, что потом должно воплотиться в лепной скульптурной работе. Да, глина тоже хранит краски, нужно только cуметь их передать…

Cолнечные лучи заново подпалили обугленные струпья кровли, клочья тумана потянулись в тень за срубом, обвивая корни призрачными нитями, сырые тени шевелились как щупальца. Оксана перебралась метров на пятьдесят вперёд, оступаясь на крупных голышах, и не замечая болезненных ударов этюдника по лодыжке.

Крона Илгун-Ты закрыла треть неба, рассвет стёк на землю рыбьей кровью, над уцелевшими облаками густо наливалось синим. Прозрачный воздух сделал детали выпуклыми, осязаемыми на расстоянии: чешуйки коры, хвойные иглы порыжелые на кончиках; узловатые шишки в сочленениях ветвей; смолянистые, духмяные наплывы в трещинах. Избушка тоже приблизилась, но смотрела всё также хмуро, хотя дневной свет растопил изрядную часть пугающего муара.

Солнце поднималось, выжигая краски в бледные раскалённые полутона. Угольные линии в набросках становились резкими, плотными. Оттенки — гуще, мрачнее тоном, словно Оксана переносила на бумагу темноту из расщелины за избушкой. Ломило пальцы. Пастель крошилась крупными комочками. Девушке пришлось дважды выдвинуть стержень угля из цангового держателя. Когда блестящие губки зажима плотно смыкались на грифеле, что-то так же плотно и больно сдавливало внизу живота. Перед Оксаной ложился чистый лист. Готовые скетчи лежали поверх папки, прижатые камнем, и вяло шевелили уголками под лёгким ветерком. Оксана замечала движение краем глаза, отвлекаясь. С каждым разом ей всё больше казалось, что бледно заштрихованное, вытянутое пятно в дверном проёме избушки напоминает человеческую фигуру…

— Ну ты даёшь подруга!

Чужая рука легла на плечо. Оксана вдохнула так, что зашлось сердце, горло выдавило жалобный писк. Ей показалось, что указательного пальца на бледной кисти нет…

Жуткий завтрак. Оксана механически жевала и прилагала титанические усилия чтобы не оборачиваться на Илгун-Ты. Обожглась чаем. «Хариус? Какой хариус? А, рыба… Класс. Спасибо». Во рту стоял вкус пастели, графита и отчего-то смолы. Горькой.

Вика улыбалась, но выглядела плохо: очень бледная, круги под глазами, заострённые скулы, и волосы поблёкли. Тонкие пальцы нервно подрагивали, сжимая кружку, парок стелился по-над янтарной поверхностью и срывался с края — бесцветный, уже холодный, похожий на взгляд Сергачёва, который потихоньку напивался, неловко сидя на стуле, словно его бросили как сломанный манекен. В кукле что-то продолжало ломаться с металлическим позвякиванием и щелчками, голова её вдруг наклонялась в сторону резко, покачиваясь на гуттаперчевой шее. Она подносила пивную банку ко рту мучительно долго, рывками и, когда резиновые губы вытягивались приложиться к краешку, неживые глаза безвольно проворачивались в глазницах, устремляя взгляд нарисованных зрачков к кончику носа.

Степан, по обыкновению, казался близкой деталью пейзажа. Пугающе близкой, как Мировое древо, выточенной из его змеевидного корня в грубом подобии человеческой фигуры. «Что? Куда „идёшь“? Ах, наброски… Только пойдём к самой избушке, к подножию…»

Вике было всё равно откуда начинать. По виду, ей бы и вовсе не хотелось начинать. Наброски Оксаны оставили её равнодушной. С одной стороны, техника рисования у неё была лучше, с другой — неясно, куда подевались эзотерическая восторженность и возбуждение новообращённой. Может быть, её смущал Степан, который вызвался помочь с этюдником и теперь молча вышагивал рядом, выбирая, возможно, момент для объяснений. По дороге Оксана чуть отстала, задержавшись собрать свои принадлежности и полиэтиленовый пакет с бутылкой воды, парой полотенец и прокладками, с которыми в преддверии месячных она не расставалась, как астматик со своим ингалятором.

Степан с Викой медленно приближались к избушке, не похоже, чтобы они разговаривали. Ведьмин палец с другого берега клонился к человеческим фигуркам: не то грозил, не то предупреждал. «С любимыми не расставайтесь…», — пробормотала Оксана. Господи, неужели так бывает? И человек, способный по живому, спокойно и методично резать скальпелем, видеть в крови только досадную помеху, которую нужно немедленно убрать с операционного поля, так же немеет в присутствии избранника, как и романтически настроенный вьюнош. Ох! Она ещё не влюблялась всерьёз. Чему только радовалась, не питая особых иллюзий по поводу свой внешности. На месте Степана, она имела бы жалкий вид…

Оксана двинулась вперёд, Илгун-Ты вырастало с каждым шагом как Чудо-дерево, крона закрывала всё большую часть неба, рельефнее становились контуры ствола и ветвей, запах смолы и хвои сильнее, гуще. А ещё тянуло землёй — влажной, холодной, подгнивающим деревом и сырым мхом…

Воздух под деревом был густым и липким, как патока и, казалось, звенел. Звенел тоскливым и злобным комариным писком. Голодным… Избушка слепо уставилась на пришельцев провалами оконец. Мох — чёрно-синий, — полз по щелястым венцам ошкуренных брёвен под самые окна. Концентрические кольца на торцах брёвен напоминали мишени. Справа от сруба, у самого угла, в землю врастал один из исполинских корней, но их ещё было много: за домом — самые мощные, колоннообразные, — в расщелине, в сырой глубине которой ещё клубилась ночная тьма, несколько корней потоньше вонзались прямо в скат крыши; корни-щупальца впивались в склоны. Палая хвоя устилала всё вокруг ржавым ковром.

Один взгляд вверх, в хаотичное переплетение сучьев, и голова норовила зарыться в плечи. Тело цепенело, стоило только задуматься о прочности корней-колонн, подпирающих исполинский ствол.

Они остановились метрах в десяти от сруба.

Степан опустил этюдник на гальку, присыпанную хвоёй.

— Я пойду?

Никто не ответил. Оксана осторожно опустилась на свой стульчик, Вика возилась рядом, устраиваясь.

Он провожал троицу взглядом, тщательно считая шаги. На счёте сто Виктор поднялся, аккуратно поставил початую банку на стол и подошёл к машине. «Закрыл или нет?». Палатка надёжно прикрывала его от случайных взглядов, но он медлил, зацепив ручку задней двери, указательный палец легко, словно лепесток ромашки, касался запорного крючка. Подушечка пульсировала. Виктор выдохнул, вдохнул и, задержав дыхание, плавно надавил.

«Двадцать два»…

Остальное сделал быстро.

Через две минуты Сергачёв сидел на том же стуле, в той же позе, только початая банка в руке была новой, и сердце колотилось, как на первом занятии в анатомичке.

Идея зажглась минут через двадцать бездумной возни углём по картону.

Она сделает прозрачную плоскость из оргстекла — нулевая отметка, уровень земли, — с отверстием посередине. Через него пропустит проволочный каркас, который позже обрастёт глиной. Плоскость визуально поделит фигуру в соотношении два к пяти: две части каркаса над плоскостью, три — под. Или больше? Оксана прикинула высоту будущей скульптуры и пропорции на отдельном листе, сделала грубый набросок. М-да, может получиться. А если верхушку Мирового дерева обкорнать?! Да-да! Мёртвый ствол с обрубками ветвей, грубая фактура шелушащейся коры. Избушка, застрявшая в корнях как высушенная голова-амулет в хижине амазонских индейцев. Голова Матери-которая-знает! И ветвистая, мощно развитая корневая система под землёй-плоскостью. Живая… Много больше той части, что над поверхностью. До божественной истины нечем достать, нечем дотянуться. Проси — не допросишься. Остались только тьма и глубина…

У Оксаны пересохло во рту.

Ей понадобятся детали. Много деталей.

Девушка отложила общий набросок, взяла чистый лист.

Глубокие трещины на брёвнах, сухие языки отслоившейся коры, мох между венцами похож на сплющенную, почерневшую губку. То, что издали казалось травой — яркие пятна лишайника, ползущего по краям дверного проёма — неопрятного, непомерно растянутого рта, из которого тянет плесенью и глухими проклятьями. Свет робко заглядывает в пустые глазницы окон, катаракта паутины «дышит» в углах. Получится передать? А как? Внутри чудится движение, осторожное — чтобы не спугнуть, — хищное.

Оксана поспешно сморгнула, но морок остался как ожог на сетчатке. Перескакивал за взглядом по крыше, скользил в прорехах кровли по обнажённым ребрам стропил из окаменевших жердей. Метался по бумаге за кончиком угля, толкая под руку. Линии выходили неточными, много лишних. Оксана прикрыла глаза. Светлое пятнышко под веками медленно гасло, словно погружалось в глубину, и, наконец, застряло за глазами крохотным комочком боли. Запястье ныло. Девушка почувствовала солнечно тепло на плечах, слабый ветер тихонько трогал пряди волос и едва касался разгорячённого лица. Оксана выпрямила спину и поднялась — размяться.

Она потопталась, глянула в сторону Вики, испытывая неловкость, словно подглядывала. Лист перед Викой был чистым, карандаш — такой же, как у Оксаны, — зажат в руке, голова склонена к плечу, волосы закрывали лицо. Она не сделала ни одного штриха. Оксана отвернулась. Бывает, хотя странно.

Расслабиться и отвлечься не получалось. Слишком много впечатлений. И немая громада над головой. Оксана обхватила себя за плечи, пальцы непроизвольно подрагивали. Она прошлась, приближаясь к хижине, палой хвои под ногами становилась всё больше, вскоре она совсем заглушила шаги. О таких — беззвучных, мягких, — она мечтала, играя с двоюродным братом в разведчиков на обрывистых склонах песчаника, у пересохшей речушки на родительской даче. У Димки получалось, и он всегда выигрывал, бесшумно подкрадываясь, а у неё всякий раз замирало сердце за мгновение до того, как сильные загорелые руки обхватывали её сзади, зажимая рот…

Оксану охватил озноб, и она поспешно отступила с колотящимся сердцем, пока под ногами вновь явственно не захрустело. Отдышалась, пережидая нелепый испуг.

Облака стали плотнее, редкие прорехи в ватном одеяле неохотно пропускали солнечный свет, и день утонул в серой гамме. Кожух ворчал в устье, стремительные мощные струи огибали и поднимались на нескольких крупных валунах под зеленовато-серой толщей и с глухим перестуком волочили по дну мелкую гальку. Девушка посмотрела в сторону лагеря, палатка казалась очень маленькой, даже игрушечной. Степан и Виктор неподвижно сидели под тентом, секунды текли, минуты огибали окаменевшие силуэты, как вода — камни в реке, выдавая подспудное напряжение. Она вернулась к своим наброскам.

Пальцы заскользили по-над линиями чуть касаясь, он сравнивала перенесённое на бумагу с тем, что видела сейчас. В углах, рубленых «в лапу» бледные тени сползли вниз, но объёма это не добавляло, скорее наоборот. Для скульптуры не так критично, но нужно учитывать, как будет падать свет при показе. Оксана подправила несколько штрихов. Задерживаться на этом больше не имело смысла — больше половины её будущей работы чистая фантазия…

Или нет?

Ботаник из неё никакой, но если исходить и здравого смысла и того, что видят глаза, то корни у восьмидесятиметрового гиганта уходят на чудовищную глубину. Оксана провела несколько линий… Основа пирамидальная… Может, придать объёму неправильную форму человеческого сердца?

На листе возникали корни-фигуры змееподобных существ, переплетённых друг с другом: рогатые ящеры, тритоны, змеи с треугольными головами, драконы с кожистыми крыльями и шипастыми хвостами; чешуйчатые капюшоны; разверстые пасти, проглоченные хвосты; выше…

…у тритонов прорастали человеческие ноги; змеи обхватывали тонкими музыкальными пальцами рыбьи головы с вытянутыми щучьими пастями; широкие бёдра раскрывались, как у бесполой фигуры на барельефе майя, поддерживая клыкастую голову вымершей рептилии; раздвоенный язык обвивал мускулистое предплечье, а гребенчатые — талии, словно пояса; русалочьи хвосты и тяжелые полушария грудей, выше…

…тела, слитые воедино; линии бёдер, ягодиц, напряжённой спины; сомкнутые руки на затылках; трепетные пальцы на груди; волосы, струящиеся по плечам и лицам; переплетённые конечности, глубокие тени, раскрытые в крике рты, сомкнутые веки…

Оксана выронила карандаш. Резкая боль стянула внутренности внизу живота тугим узлом. Дыхание перехватило, жаркий воздух с запахами земли и хвои, приник к лицу словно маска. Она почувствовала, как из неё… хлынуло. Медный запах крови мгновенно забил ноздри. В животе распустилось сразу же, обмякло. На лбу выступил пот, но боль ушла, уступив место панике: «Протекла!»

Колебалась она недолго, больше укрыться было просто негде.

— Я сейчас, не ходи за мной, — Оксана подхватила пакет. — Я быстро…

Оступаясь, она как можно быстрее пошла к избушке. Сумрак в дверном проёме отпрянул от входа.

…Три таблетки по двести миллиграммов Сергачёв по очереди размял в донышке пивной банки, предварительно наколов зеленовато-желтые окатыши на мелкие кусочки ножом. Мятый стандарт запихал в упаковку и всё спрятал в нагрудный карман рубахи. Порошок ссыпал в пустую кружку и залил водой наполовину. Поболтал ложкой, легко постукивая о стенки.

Вика следила за его манипуляциями влажными глазами.

Он подал ей кружку, зачем-то заглянув внутрь и понюхав. Кружка пахла копчёной рыбой. Мелкодисперсная взвесь бешено крутилась в крохотной воронке.

Она пила долго, аккуратно. Облизнула пухлые губы, смахивая язычком жёлтые крошки, Виктор почувствовал лёгкую щекотку на пульсирующей головке, словно она слизывала капли спермы…

Вика отставила кружку.

— Зачем ты нас убил? — спросила она улыбаясь. К зубам прилипли жёлто-зеленые крошки. Она пересела к нему на колени, обхватив шею руками. Поёрзала ягодицами и зашептала, прижимаясь губами к уху, — Зачем ты нас убил?!!

Сергачёв попытался откинуть голову, она не пустила, прильнула телом, тяжёлая грудь под топом давила, запирая дыхание, тонкие руки с такими нежными пальцами сдавили череп железными обручами, горячий язык вполз в ухо, словно червь:

— Зачем ты нас убил?!!

Виктор вывалился из пьяной дрёмы под палаточный тент, в кресло, с банкой пива в руке. Тёплый ветерок гладил потное лицо, в ухе было щекотно. Он взмахнул рукой, отгоняя какую-то мелкую летающую дрянь и торопливо ощупал карман на груди. Коробочка была на месте, но ему пришлось подавить желание немедленно достать её, открыть и взглянуть на стандарт. Степан сидел на стуле с другой стороны стола и смотрел на Сергачёва, вздёрнув бровь, словно ожидал ответа на какой-то вопрос.

«Зачем ты нас убил?»

Сергачёв едва не рассмеялся.

— Прости, что? Ты что-то сказал?

— Я говорю, не хочешь пострелять? — Степан пил чай, картонный язычок болтался на ниточке с краю кружки, словно маятник, отсчитывающий секунды до…

— В кого? — усмехнулся Виктор. Правильный вопрос был другим, но с губ невольно слетело именно это.

— По банкам, Витя, по банкам. Не думал, что ты так много пьёшь…

— Я на отдыхе, — Сергачёв пожал плечами и отвернулся. Далеко две фигурки сгорбились у этюдников. Уродливый кедр нависал над ними как языческое божество. — Чем тут ещё заниматься? Рисовать я не умею, рыбачить не хочу, купаться холодно, из «вепря» я стрелял…

«И Вику уже трахал», — закончил он про себя.

— Ну, как знаешь… — Степан поднялся, — А я, пожалуй, хоть расчехлю для порядка.

«Расчехли, расчехли… хе-хе…».

— Погоди, погоди, — Виктор поставил банку на стол, — Погоди, сядь…

— Зачем?

— Разговор есть.

Почему нет? У него слегка вспотели ладони, и напряжение вытеснило хмель. Голова сделалась звонкой, пустой. Виктор пару раз сжал ладони, потом расслабил руки на подлокотниках, приняв обманчиво ленивую позу.

— Ты, вроде, по Вике сохнешь.

Полу-вопрос, полу-утверждение Степан проигнорировал. Они смотрели друга на друга, не мигая. Сергачёв все же закурил. Если бросится сразу, можно швырнуть сигаретой в лицо — отвлечь…

— Хочу, чтобы ты знал. Я с ней спал несколько раз. Ничего такого — просто секс…

Виктор помолчал. Выражение лица у Степана ничуть не изменилось, он казался расслабленным, как и за минуту до этого. Похоже, ничего нового он не услышал, хотя по его смуглой азиатской физиономии ничего не разберешь…

— В общем, она беременна. Это случайно вышло, ты знаешь, дурацкий процент на прокол есть у любой химии…

На эту новость Степан тоже не отреагировал: не раздувал ноздри, не сверкал глазами, не сжимал кулаки и грудь понималась не чаще и не выше обычного. За «вепрем» он тоже не кидался — уже плюс.

— Она аборт делать не хочет, — соврал он без запинки. — Может — противопоказаний нет, — но не хочет. И от меня-то ей ничего не надо, понимаешь?

— А тебе?

Голос у Степана звучал ровно.

— Что — мне?

— Тебе что надо, зачем ты мне всё это рассказываешь?

— Да вразумил бы ты её, раз уж она тебе не безразлична. Меня она не слушает…

Ложь текла свободно, даже вдохновенно. Сожаление, сочувствие и даже забота — всё уместилось. И слышалось…

— Ну и мудак же ты, — констатировал Степан. Он по-прежнему не шевелился.

— Ой, это почему?! — удивился Виктор, реакция Степана начинала его беспокоить, что-то не так всё, не так. Одно хорошо — дурные, пьяные сны похоже, не в руку — да они и до обеда только сбываются, — Никто никого не обманывал, всё честно, а от случайности никто не застрахован.

Пиво в початой банке согрелось, и Сергачёв выплеснул его за палатку, на камни. Достал из бокса с сухим льдом новую.

— Да я, наверное, тебе даже объяснить не смогу

— А ты попробуй…

Щелкнуло кольцо, Сергачёв с удовольствием макнул губы в плотную мелкую пену.

— Была охота, — Степан поднялся, Виктор внимательно следил за каждым его движением, — Воду в ступе толочь…

Он вышел из палатки. Виктор послушал удаляющийся за спину хруст гальки и смял пустую банку в кулаке. Как многозначительно и пусто. Ни о чём. Точки не получилось. Получилось мутное, невнятное многоточие. Правильно говорят: «У влюблённых в голове тараканы ползают». Только вот с влюблённостью не очень понятно, а тараканы как раз в наличии. Вопрос — какие? Наверное, только Мать знает, которая знает… Зачем Степан хотел привезти сюда Вику? Одну только Вику — это же ясно. Привезти в дичь, в глушь, к подножию уродливого дерева-переростка и увечной скале в качестве вида за окном. Объясниться? Очень романтично. Ружьецо под рукой, прозрачные реки — кисельные берега, запечённый хариус в постель, племенной тотем… Чингачгук, мать его, Великий Змей, последний из могикан… А ведь он, Сергачёв, на его божество, Галатею пустоголовую, только что помочился, хуже — признался, что в неё спускал. И что? А ничего… Нет Чингачгуку охоты. Шаманить станет, по всему видно. В Верхний мир сходит, в Нижний… Намекнуть бы Сурену, что за лекари в его больнице страждущих пользуют…

Правда, до Сурена ещё добраться надо.

Виктор не выдержал и обернулся. Степан стоял рядом с Викой. Оксана куда-то запропастилась, её сутулая спина больше не маячила за этюдником, складной стульчик опрокинут. Ну вот, кажется, объяснение идёт полным ходом. «Каков будет ваш положительный ответ?» Не человек — омут. С тихими чертями…

Воздух вокруг загустел. На лбу выступил пот. Капля скатилась и застыла в уголке глаза крохотным осколком. Тяжело опираясь на руки, Виктор вытащил себя из кресла и вполз в палатку. Пошарил в скомканном спальнике влажными ладонями, вытащил на свет коробку с патронами и магазин.

— Лучше иметь ствол и не нуждаться в нём, чем нуждаться и не иметь, — пробормотал он и принялся быстро снаряжать магазин толстенькими краснокожими патронами.

Восемь.

Она приводила себя в порядок торопливо, едва касаясь разгорячённого тела. Вода в бутылке хлюпала и обжигала холодом нежную кожу, стекая розовым. Рыжая хвоя под Оксаной темнела расширяющимся пятном цвета запёкшейся крови. Дыхание срывалось, сердце стучало оглушительно, и, казалось, было готово замереть навсегда стоит только чьей-то тени заслонить прямоугольник света, падающего из дверного проёма.

Дура! Как она могла согласиться на эту поездку?! Вика с её амурами. Что б им пусто было!

В неудобной позе, что в других обстоятельствах показалась бы просто нелепой, быстро затекли ноги. Оксана кое-как обтёрлась салфетками, деревянными пальцами брезгливо свернула прокладку в плотный брикет. Торопливо оделась, уже задыхаясь от жалости к себе, злости и презрения к бабьему естеству. Хотелось заплакать. Она разогнулась, убирая в пакет мусор и испачканные трусики, глаза, привыкшие к полумраку, утратили туннельное зрение с белым пятном света в конце. Из серой тени вокруг к Оксане потянулись длинные языки…

Она слабо охнула, озноб прокатился по телу, комкая судорогой мышцы и выворачивая суставы.

Иссохшие просьбы, увядшие мольбы, полуистлевшие желания; нестройный, шепчущий сквозь время, хор призрачных голосов, скользящий в разорванных струнах надежд и упований. Они проступали в сумраке гроздьями, пучками, плотной паутиной из бесцветных тряпиц, плетёных веревок, шнурков, сморщенных ремешков, клочков пыльной шерсти, сваленных в невесомые и бесцветные нити, чьи концы чутко шевелились в воздухе, потревоженном её присутствием. Внутри избушки корни Илгун-Ты были бесстыдно голыми, бледно-жёлтыми, словно кривые ножки огромных поганок и источали слабый грибной запах. Блики света из прорех в крыше, скользили по ним мерцающими светляками и уползали в тёмные углы, прячась в узлах, переплетениях, трещинах, в ватных клубах безобразно распухшего под крышей, душного облака умерших грёз, прогорклых сожалений, и пыльных раскаяний.

У Оксаны мгновенно пересохло во рту. Язык колкой щепкой царапал стиснутые зубы. В голове пульсировало и гудело чужим, несмолкаемым, плотно вплетаясь в грохот крови, и сминая её, как она стискивала в пальцах податливую глину. Она зажмурилась. Пятна света и черноты плавали под горячими веками. Оксана перестала чувствовать собственное тело и вес. Тошнотворный ком перекрыл дыхание. Она заскулила, не слыша себя, лишь слабо ощущая плаксивую гримасу на мокром лице, потом и это ощущение исчезло, словно она стала чем-то мимолётным внутри маленькой высушенной головы, застрявшей в корнях Мирового Древа, вросла кровью в вавилонским шепот, повисла связкой мутных, затянутых катарактой лет, бусин на древесном корне. Через заштопанные паутиной глаза-окна, она смотрит на солнечный день, запятнанный кляксами облаков; этюдник и листы набросков под круглым голышом, углы трепещут и загибаются под ветром; Вика сгорбилась на стуле, волосы упали на лицо; за плечом девушки стоит Степан, и губы его шевелятся, грязно-зелёные, изломанные крылья из еловых лап торчат за его спиной, хвоя осыпается под ноги ржавым дождём

Крик забился в горле. Оксана упала на колени, голова мотнулась, и девушка прикусила язык. Вспышка боли заставила распахнуть веки. Она вновь зацепилась взглядом за прямоугольник солнечного света у входа и ползла к нему, глотая солёную кровь. Хвоя колола ладони. Хрустел складками пакет, который она волочила за собой. Сопли стекали на подбородок, на что она не обращала внимания, пока голоса Вики и Степана не подтащили её к свету как шкодливого щенка за поводок, и не расколотили болтливую тишину под ветхой крышей вдребезги…

Ландура, старая тельмучинка, у которой маленький Стёпка оставался в посёлке леспромхоза, когда отец не брал его с собой в тайгу, называла мальчишку Кельчет-И-Тек. Ему нравилось, а отец рассердился и что-то долго выговаривал походящей на деревянного идола бабке. Старуха смотрела бесстрастно, беломорина в сморщенном рте размеренно дымила. Когда егерь замолчал, лицо Ландуры долго оставалось неподвижным, а потом по морщинам прошла рябь. Она вынула папиросу и сказала по-русски, хотя остальной разговор шёл на тельма:

— Ты ничего не можешь изменить.

И равнодушно отвернулась.

Отец увёл Степана и больше у Ландуры не оставлял. Были другие семьи и люди. В благодарность за присмотр отец таскал из тайги лосятину, рябчиков, глухарей, поленных тайменей, лесной мёд и короба с белыми — один к одному, — грибами. Степану у чужих не нравилось. Дети его задирали и не принимали в свои игры. Взрослые сторонились, смотрели хмуро и, кажется, были готовы сами одарить егеря, лишь бы он больше не приводил к ним своего сына.

В семь лет Степан оправился в Алтуфьевский интернат. Без сожалений и слёз. Отсутствие родителей других детей всю неделю, а то и месяц уравнивало его с другими и было легко вообразить, что их рассказы о доме и близких- выдумки. Что-то вроде сказок Ландуры о Верхнем и Нижнем мире, Унгмару и Кельчете, лесных духах, людях-зверях, мёртвом лесе Лыма, где на ветвях развешены колма — берестяные туеса с прахом мертвых; о Берчиткуле — таежном хозяине; о болотном упыре Керигуле с выводком дочерей-рыб, что заманивают неосторожных в самую трясину, а наигравшись отдают отцу, который высасывает из человека кровь, а неприкаянную душу — Сунесу, — отпускает бродить по тайге. Об Олман-ма-Тай, что однажды нашла в тайге израненного охотника, выходила его и полюбила, зная, что будет наказана… Их было много, этих рассказов. Степан скучал по ним, как скучал по тайге, и в Бурханов верилось легче, чем в собственную мать.

Дважды Степан убегал из интерната. Без особых проблем добирался до посёлка, избегая дорог, людей, и стучал в рассохшиеся двери старой избёнки. Ландура открыла только в первый раз, потому что во второй открывать было некому, а сама Ландура уже, наверное, покоилась в лесу мертвецов в колма, а её дух весело прыгал с ветки на ветку, вселившись в юркого соболька с такими же чёрными и блестящими, как у самой бабки, глазками. А, может, дух её прямиком отправился в Верхний мир на поля Унгмару…

Отец находил Степана сам. Возможно, он единственный точно понимал, где искать. И почему. Смерть старой тельмучинки оборвала одну привязанность Степана, он ощущал горькую пустоту внутри, которую нечем было заполнить или понять. Он плакал тайком, отвернувшись, а за окном машины тайга пятилась угрюмо и молча, плотнее смыкая еловые лапы, словно изломанные крылья. На крыльце интерната он в последний раз разговаривал с отцом о матери. Он вообще последний раз с ним разговаривал, а точнее, попросту прогнал, когда постаревший егерь затянул своё: «Не проси много…»

Через два месяца, инспектор по делам несовершеннолетних, худая как палка, остроносая тётка в накрахмаленной до хруста форменной рубахе, сообщила Степану, что его отец считается пропавшим без вести. Бант на её шее напоминал мёртвый и почерневший осиновый лист, готовый рассыпаться ломким тленом, стоило ей ниже наклонить голову. Ещё через шесть месяцев, она же показала ему постановление районного суда о признании Дерябина Олега Степановича — его отца, — умершим, и сунула в смуглые ладошки свидетельство о смерти с печатью и подписями.

К тому времени, когда его отправили в Кирчановск, в областной приют, Степан уже знал, что Кельчет-И-Тек на русском означало «змеёныш», и увозил с собой из короткого детства очень немного: потери, вину и предательство. Кто кого предал, и кто перед кем виноват — думалось смутно, только ворочался в груди холодный и горький комок из несказанных слов…

…Такой же, что, наверное, душил Вику невесть сколько времени. Сколько же сил ей понадобилось, чтобы это скрывать весь вчерашний день? А, может, и дольше? Но, кажется, они кончились. Приближаясь, Степан насмотрелся на согнутую спину, опущенные плечи, растрёпанные, неприбранные толком с самого утра волосы. Он остановился за спиной девушки. Она не обернулась. Лист на этюднике перед ней слепил отражённой солнечной белизной. Место Оксаны пустовало. Степан вздохнул. Его затея провалилась с самого начала из-зи присутствия посторонних. Оставалось утешаться тем, что здесь у Илгун-Ты его чувство окрепнет, усилится. Уверенность сделается постоянной, сомнения отступят, и позже он найдёт возможность приехать сюда с Викой вдвоём…

Сейчас, он смотрел ей в спину и не чувствовал ничего.

— Он мне рассказал, — начал Степан и сбился.

Вика не пошевелилась. Паузу заполняли шелест ветра да плеск воды. Степан с надеждой повертел головой, высматривая вторую художницу — оттянуть ненужный разговор, всё это в общем-то его не касается, — и вдруг выпалил:

— Ты его любишь?

Девушка вздрогнула и выпрямилась. Потом плечи её затряслись, но вместо рыданий, Степан услышал грубый, злой смех. Она запрокинула голову — волосы рассыпалась по спине неряшливыми прядями, — и замолчала разом как перегоревшая лампочка.

— Послушай, Стёпа, — сказала Вика, не оборачиваясь, — А я не знаю как это. Меня никто не учил, ты понимаешь? Родители? Пара деревенских пьяниц: слюнявые поцелуи пополам с перегаром, похабная ругань и такие же похабные слёзы в похмельном раскаянии. Милота и няшность…

Она поднялась, пошатнувшись и обернулась. Лицо было жёстким, застывшим и белым, как лист на этюднике, только под глазами угольные тени. Рот — некрасивый, углы дёргаются, — растягивался в гримасу…

— С пятнадцати лет я живу одна. Смазливая деревенская девочка в большом городе — хреновое сочетание…

— Я…

— Нет уж погоди, я договорю, — она заложила прядь волос за ухо характерным жестом, который сейчас выглядел так, словно отбрасывал за спину все возражения. — Обычно, тебя просто хотят трахнуть, слегка подпоив. В лучшем случае, покормят — хорошо если не «кислотой», — но и тут логика невесёлая: чем больше вложений, тем сильнее должна быть отдача. Так что, мой первый сексуальный опыт больше похож на изнасилование, чем на девичью мечту о любви…

Он растерялся. Девушка перед ним походила на Вику, которую он «узнал», не больше, чем чёрт на младенца: сухие, потрескавшиеся губы, синеватые тени в носогубных складках и лихорадочный блеск глаз.

— При чём здесь любовь, — сказал он и подумал: «Ей плохо. Физически плохо…»

— Откуда мне знать? Я одно поняла: чтобы спать с кем-то, а уж тем более рожать кому-то детей, нужно по крайней мере этого хотеть…

Намёк был прозрачным, как вода в Кожухе, не скрывающая жёсткое каменистое дно.

Степан скривился.

— Он же просто мудак. Ни ты, ни твой ребёнок ему не нужны…

— Я знаю, — сказала Вика, — Но тебе это очков не добавляет, уж извини…

Она сделала движение рукой, похожее на утешительный жест, но Степана не коснулась. Веки покраснели, Вика моргнула и, качнувшись, быстро пошла к палатке…

А до него вдруг дошло, и ясность — та самая, первая, — полыхнула остро, аж слёзы выступили. Ломило переносье, он ничего не видел, а рот сам собой растягивался в улыбке.

Выходить было мучительно стыдно. Оставаться и ждать — никакой возможности. Волосы на затылке шевелились, озноб скоблил кожу как тёркой. Оксана чувствовала за спиной движение, голова вжималась в плечи, словно за секунду то того, как Димкины руки обхватят её и зажмут рот.

Вот только Димку убили в каком-то безымянном ауле под Гудермесом во вторую Чеченскую, и привезли домой в запаянном ящике. А она знала. Теперь знала. Ударной волной Димке размозжило грудь и переломало ключицы. Обломки рёбер проткнули кожу. Правый рукав сорвало, и шуршащий подлесок зелёнки присыпал его прошлогодней листвой и щепками, вместе с оторванной кистью, распухшей и потерявшей форму, словно скомканная красная варежка. Осколком срезало пол-лица, чёрная кровь запеклась в височной впадине, обломки зубов влажно блестели меж синюшных жгутов челюстных мышц… Она обещала проводить его в армию и не пришла, побоявшись, что вцепится в него и не отпустит. Никогда…

Теперь он стоял за спиной Оксаны, подкравшись как всегда неслышно, скалясь и подрагивая от предвкушения…

Оксана пискнула и выскочила на свет.

И подавилась воплем. Степан не ушёл. Не побежал за Викой. Не побрёл к воде, сломленный унижением. Не сел на камни, спрятав лицо в ладони, сотрясаясь плечами. Нет, он стоял у этюдников, слепо таращась на Оксану и лыбился во все дёсны.

У неё закружилась голова, девушка сделала несколько шагов на ватных ногах и остановилась, когда взгляд Степана сфокусировался на ней. Углы рта опустились, темные глаза прояснились, одна бровь приподнялась. Обычный Степан, ровный и флегматичный. Почудилось ей всё?

— Ты чего?

Оксана помотала головой, кое-как добрела до этюдника и плюхнулась на стул. Ветер с реки шевелил волосы, гладил прохладной ладонью лоб, стирая испарину. Шелестела бумага… С последнего наброска на Оксану внимательно смотрела пустыми глазницами сморщенная голова в переплетении корней…

— Можно?

Она не слышала, как он подошёл. Ну и что, пусть смотрит. С неё достаточно. Домой. Несколько минут Оксана разглядывала свои испачканные ладони, в линии жизни правой — залегла рыжая хвоинка. Она колупнула ногтем…

— Что ты в ней нашёл? — спросила Оксана. Она хотела поднять голову, обернуться, но взгляд зацепился за Ведьмин палец, который, кажется, наклонился сильнее, словно упругие струи Кожуха подкосили утёс окончательно, и он вот-вот рухнет, сползёт крошащимися обломками в реку, открыв под собой пустоту и черноту. Она не знала Вику. От слова «совсем». Улыбчивая, красивая, склонная к мистике и легкомысленным заявлениям, которые выдавались за эксцентричность — оболочка, натянутая на изломанный каркас; паутинный кокон, облепивший сухой и мёртвый куст, — Извини, я не нарочно подслушала. Просто…

— Я узнал её.

— Что?! Как это?..

Оксана подняла лицо и прищурилась. Слепило солнце. Он шутит что ли?

Фигура пожала плечами.

— Похоже на дежа-вю… Воспоминание о прежней жизни… или будущей. О том, что случится, уже случилось… Как-будто я давно врос в неё кровью, и узнал родного человека, которого никогда не видел.

Оксана приставила ладонь ко лбу козырьком, пытаясь разглядеть выражение его лица. Нет, ну не хочешь отвечать — не надо. Зачем стебаться?

— Похоже, ты слишком часто здесь бываешь — пробормотала она, отворачиваясь. — Разве это любовь?

— Я этого не говорил, — в голосе проскользнуло удивление, но только на миг, — А потом, на этот счёт есть множество мнений. И всё они… правильные.

— То есть?

Ей не очень хотелось знать на самом деле. И разговаривать. Она принялась собирать наброски, небрежно укладывая их в папку. Вряд ли она станет что-либо из этого делать. Жаль только времени и придётся искать другую тему для курсовой…

— Вика ведь не так уж и не права, на самом деле…

Оксана закрыла этюдник, осталось сложить его, отнести к машине и по приезду домой выбросить наброски вместе с воспоминаниями о нелепой и жутковатой поездке.

— Спроси у ста человек, что такое любовь, и получишь сто невнятных определений. Прочти сотню книг и узнаешь те же мысли, в огранке изящной словесности, но даже лучшие из них — это просто слова. Слова — не важны. Значение имеют лишь поступки…

Оксана слепо ощупывала пальцами потёртую фанерную поверхность этюдника…

— Вот, наш замечательный заведующий терапией мечется между людусом и прагмой, между тягой к удовольствиям и разумным расчётом, но спроси ты его о любви, он скажет, что это всего лишь гормональная целеполагающая мотивация к образованию парных связей. Нельзя сказать однозначно, что он неправ, вот только на деле от его понимания любви остаются вот такие вот Вики…

— А ты?! Что считаешь ты?!!

Она поднялась, заглядывая Степану в лицо близко, в своей обескураживающей манере…

— Я думаю, — сказал он, — Всё сводится к способности себя отдавать…

Тонкий птичий крик разнёсся над водой, отразился эхом, расколовшись о Ведьмин палец, и рассыпался по гребешкам водяной зыби солнечными бликами. Оксана поискала глазами чайку над рекой и по вдруг застывшему лицу Степана поняла, что никаких чаек здесь нет и быть не может.

Кричала Вика.

Она задыхалась от ярости.

Стискивала смешные девчачьи кулаки так, что белели суставы. Злость наполняла сердце легкостью, словно гелий воздушный шарик. Камень, свалившийся с души там, у дурацкого этюдника, прямо под ноги Степану, больше не давил, и вмятину от него залило ослепительно белой яростью. Горячей, как лужица расплавленного олова, которым она с удовольствием бы залила Степану рот, чтобы не лез, куда не просят. Он же заставил её, просто вынудил оголиться, точно так же, как это сделал тот, первый… Только вместо угроз и уговоров, обещаний пузырившихся в бокале дешёвого шампанского и раскатившихся к утру пыльными катыхами в темные углы холодного номера пригородной гостиницы, прибёг к любопытствующему сочувствию, от которого хотелось сбежать не меньше, чем от омерзительной раздвоенности и утраты себя, цельной, размазанной по жёсткому сукну дешёвого покрывала. По согласию…

Козёл!

Ныла поясница, и каждый шаг отзывался колющей болью, которая постепенно охватывала талию обжигающим поясом. Вику трясло от бешенства. Палатка впереди раскачивалась, и осоловелый Сергачёв, развалившийся в кресле с банкой пива в руке, походил на пресыщенного удовольствиями скота на палубе собственной яхты: бессмысленный взгляд и брезгливо опущенные углы рта.

Ему было скучно.

Он, конечно, расслышал хруст гальки под её ногами. Ветер немного утих, и Кия катила волны мягко, почти беззвучно. Зной растекался в воздухе травяной патокой, и облака залипли в небе неподвижно. Вика сбивалась с шага, когда под ноги подворачивались крупные камни, и взмахивала руками, словно марионетка, которую пьяный кукловод дёргал за ниточки, не выплывая из уютного беспамятства. У кукловода были тонкие беспокойные пальцы, как у Оксаны, и опухшие, полуприкрытые веки Сергачёва. Вика закусила губу. Он не собирался на неё смотреть, и объясняться не собирался. Для него она уже была в прошлом: измерено, взвешено и… отброшено за ненадобностью. Разбирайтесь сами…

Хлопнул полог палатки, картонная бирка от чайного пакетика глухо постукивала по кружке при малейшем дуновении воздуха, пластиковый стаканчик перекатился между тарелок, оставшихся на столе после завтрака, искра солнечного света застряла в капле на прозрачном боку. Виктор не шевелился и дышал ровно.

Это она строила на нём расчёт. Она притворялась.

А он её просто трахал.

Вика открыла рот и выпустила беззвучный крик одним долгим судорожным выдохом. Жилы на шее натянулись струнами, рёбра сжимали лёгкие, выталкивая ярость наружу, и, оказавшись на свободе, она рванулась, заслоняя собою всё, как Илгун-Ты заслоняло корявыми ветвями небо за спиной.

«И поэтому у тебя в багажнике „вепрь“ лежит?»

Слово звучало опасно. Коротко, жёстко и звонко, словно маслянистый щелчок. Вика прошла под тентом между палаток, мимо Сергачёва — кажется, он подобрал ноги, — убыстряя шаг. Огненно-зелёные блики скользили по бокам машины, как языки пламени, выжигавшего её изнутри. Вики прищурилась и вытянула руки вперёд, горячий воздух тёк между пальцами. Она должна что-нибудь сделать прямо сейчас. Ручка багажника обожгла пальцы, она надавила на скобу, потянула дверь.

Ружейного чехла, который она заметила ещё в городе, внутри не было. Смятый спальник, аптечка, насос, бухта троса свернулась оранжевым удавом в углу, блестящий и приплюснутый замок багажного ремня сонно приподнял змеиную голову, сверкнул жёлтой искрой: «Что, подруга, облом?»

Лоб Вики обсыпала испарина, злость и разочарование рвали поясницу. Она выпустила багажную дверь, и та сочувствующе толкнула девушку в плечо, закрываясь. Вика пошатнулась, взгляд застыл на маленькой лопатке с короткой гладкой ручкой и шишкой на конце. «Он опять тебя поимел», — Вика сомкнула холодные пальцы на ручке. — «Они оба тебя поимели»…

Черенок горячо пульсировал в кулаке, лакированная поверхность влажно блестела.

«Ты ведь не хотела этого, правда?! А когда не хочешь, остаются следы. Ссадины, даже разрывы…»

Вика вздрогнула. Медленно повернулась через плечо освобождая дверь. Лопатку она не выпустила. Сухо щёлкнул замок. Жаркое марево качалось перед глазами, за текучим воздухом шевелились зелёные пятна, придавленные ватной и бледной синевой.

— Эй, — позвал неуверенный голос Виктора.

Она втянула голову в плечи и, прижимая лопатку к животу, пошла к походному туалету.

«Такой заботливый…», — грубая усмешка рвала рот, — «Всё продумал. Кроме этого…»

Голова горела, кожа на предплечьях пошла мурашками, бедра сжимались и колени глухо ударялись друг о друга на каждом шаге.

«Тебе и говорить-то ничего не надо будет, только молчать и плакать. А они пусть рассказывают. В крохотных безликих кабинетах с решётками на окнах, где от драного линолеума воняет дезинфекцией, а стулья намертво втиснуты между столами или вовсе прикручены к полу; поют хмурым мужикам, смахивающим на бандитов; скучающим, сонным, с опухшими лицами; отвечающих на звонки, беспрестанно сменяющих друг друга; перебирающих листки экспертиз и бланки протоколов. Рассказывают про Илгун-Ты и Ведьмин палец, зачем было столько алкоголя, кто сколько выпил, кто где спал и с кем, зачем брали с собой оружие, зачем понадобилось ехать так далеко; что стало причиной к самонанесению, по вашим заявлениям, гражданкой Гуминой травм и повреждений столь интимного характера…»

Поясницу словно полоснули ножом. Вика выронила лопатку, судорожно вдохнула, ноги подкосились. Боль и страх рванулись к горлу, всё закружилось, каменный берег встал на дыбы и понёсся на Вику многотонной фурой. Её жалобный крик взлетел над Кией и заглушил звон стали о камень.

Оксана не спрашивала, а он на секунду почувствовал себя голым.

Степан не просто часто бывал в устье Кожуха. Он был уверен, что родился здесь, у Ведьминого пальца, возможно, прямо там — в корнях Илгун-Ты, — под рассохшейся кровлей. В его свидетельстве о рождении, в графе «мать» стоял прочерк, потому что женщина, из чрева которой он появился на свет, была носителем Бурхана охраняющего Мировое древо и последней — действительно последней, но не той, о которой он рассказывал, — Олмон-ма Тай.

Нелепая уверенность, в которую прекрасно укладывались все двадцать с небольшим лет его сиротской жизни вместе с пропавшим невесть-куда отцом, Ландурой и её сказками, прозвищем Кельчет-И-Тек и способностями диагноста, которые нельзя было объяснить ни медицинскими знаниями, ни опытом практикующего врача. Тихое помешательство, старательно выстроенное кирпичик за кирпичиком, как дорожка, в конце которой его ожидало что-то, чего он не понимал.

Пока.

Он не испытывал неловкость из-за того, что все, включая Вику, решили, что он в неё влюблён. Его это даже устраивало. По-настоящему беспокоили только известные причины проникновения Бурхана в духовное тело человека: осквернение священных мест или кладбищ, тяжелое потрясение при изнасиловании, жестокое избиение, катастрофа или другая страшная трагедия.

Научить было некому.

Шаманские практики тельмучин старательно обходили любые, даже самые отдалённые, возможности контакта с Бурханом, могучей, неукротимой сущностью, вполне способной откликнуться на неосторожное камлание или призыв, что не сулило заклинателю ничего хорошего. Бурхан обладал собственной волей, неподчинённой ни Унгмару, ни Кельчету и был связан лишь основой миропорядка, сохраняющей свет во тьме, и тьму в свете.

Степан брёл наощупь, одержимый своей навязчивой убеждённостью и ведомый чувством «узнавания» — ослепительной вспышкой, оставляющей на выжженной сетчатке внутреннего глаза багровые прожилки кровных связей, которые говорили о любви не больше, чем остатки плаценты и пуповины о духовной связи матери и ребёнка.

Да, Вика была не единственной.

Старшая медсестра приёмного покоя третьей городской больницы, где он проходил практику после двух лет обучения в медицинском университете, поехала с ним в устье Кожуха без вопросов. «На природу» — ей было достаточно. Тридцатидвухлетняя, замужняя женщина не очень понимала, что с ней происходит. Степан — немногим больше. Он не помнил её имени, да и не хотел вспоминать. У него уже была «Нива», не «шевик» — короткая инжекторная версия старого доброго Ваз 2121, — которою он с трудом мог вести из-за нахлынувшего обморочного «узнавания»…

Ему не пришлось долго терзаться — «а что дальше?».

Под Илгун-Ты, она повела себя так, словно хотела, чтобы Бурхан вселился в него.

Они совокуплялись неистово, рыча как животные и царапая друг друга. Отсветы костра скользили по её влажной от пота коже юркими саламандрами. Она извивалась под ним, но внутри была горячей и сухой, как песок в пустыне, пока не ударила его по лицу и замерла в ожидании. В глубине зрачков шевелились бездны. Она замахнулась снова. Он перехватил её руку, ошеломлённый, которую она тут же притянула к себе, положив его ладонь на шею, сжала, бешено толкая тазом навстречу. Лицо её плыло и плавилось, меняя очертания, шире становились скулы, менялся разрез глаз, мягко очерченные надбровные дуги проступили упругими валиками, мокрые волосы липли к вискам и шевелились, словно змеи. Степан изо всех сил прижимал к земле бьющееся тело, когда она вдруг пролилась горячо, маслянисто, а из перекошенного рта с почерневшими губами вырвался торжествующий сиплый крик.

Содрогаясь от чудовищной отдачи, он кончил, словно расстрелял измочаленное тело короткой очередью.

Нити, как ему казалось ещё несколько часов назад, накрепко связывающие их, истончались и рвались старой пыльной паутиной. Остывали тела, испарина становилась холодной, похожей предсмертный пот. Он испытывал мучительный стыд и ужас, словно Эдип. Женщина на смятых покрывалах казалась Сфинксом, загадки, которого он не разгадал. Пахло потом, спермой и отчего-то кровью. Холодно. Смертно.

Выстрелило полено в костре, угольки отлетели в сторону и тихо рдели в темноте злыми глазками. Степан слышал чужое дыхание рядом, и не мог пошевелиться. Саднила прокушенная губа, кровь потихоньку скапливалась во рту. От «узнавания» осталась глубокая дыра, словно что-то вырвали из нутра с корнем — длинным, ветвистым, — как корни Илгун-Ты. И тревожно-испуганный взгляд женщины, которой приходилось (приходилось не раз, это же ясно) изменять мужу, чтобы погасить жар неудовлетворённости от привычного домашнего секса, пресного и постылого, — эту пустоту заполнить не мог. Он ошибся. Его чувство оказалось обманом.

Какое-то время он жил с этим, словно с дополнительной системой сосудов в теле, пустой и пересохшей, как арыки в заброшенном ауле. Пока не появилась Вика. Девчонка с эзотерической мечтательностью, эльфийскими ушками и характерным жестом, которым она закладывала за них непослушные, перетравленные готскими красками пряди волос. Её близость пролилась по его пересохшим руслам мощным кровяным потоком, заполнила до краёв и наполнила жизнью увядшие надежды. Всё, что ему потребовалось сделать — привезти девчонку сюда, что бы она провела ночь, одну ночь под ветвистым кровом Илгун-Ты.

И всё.

Ни камланий, ни обрядов, ни жертв, ни подношений, ни молитв, ни насилия. Бурхан уже вселился в неё. Незадачливого ухажёра отшивал другой человек. Вернее, уже не совсем человек, но это не важно. Важно, что он получит все ответы о себе: почему, зачем, как, для чего. Получит от существа, плотью от плоти, которого не является, но духом…

Вика приподнялась на локтях и её вырвало.

Подбежавший на крик, Сергачёв бестолково топтался в метре от девушки. Она тяжело перевернулась на спину. Нити рвоты запачкали щёку, волосы прилипли в уголке рта.

— Эй, ты чего?

Спьяну мысли ворочались тяжело, реакции никакой.

Девчонка не ответила. Лоб покрывала испарина, плечи вздрагивали, её трясло. Она согнула ноги в коленях и уронила их набок. Руки прижались к животу. Совсем как в его сне.

«Зачем ты нас убил?»

Виктор осоловело моргнул, отступил на шаг и вовремя. Мимо, уже падая на колени, скрежеща галькой, пронёсся Степан. Пыли не было, песок под галькой — сырой, чёрный, — не взвился, словно уже напитался не то речной водой, не то кровью из его сна.

— Вика! — услышал он. — Смотри на меня! На меня смотри! Что?!

Он цапнул её за запястье, нащупывая пульс.

— Болит…

Она едва успела повернуть голову набок, её снова вырвало. Лицо посерело, носогубный треугольник отливал белым. Степан стирал жёлто-зеленые потёки со щеки.

— Живот?!

Солнце, перевалившее за полдень, многократно отражалось в бисеринках пота на лбу. Взгляд Вики блуждал, пока не упёрся в Сергачёва, губы зашевелились.

— Вика! — подбежала Оксана. Её возглас и тяжёлое дыхание заглушили слова.

«Зачем ты нас убил?!»

Виктор отступил ещё на шаг.

— Что?! — Степан наклонился.

Вика подняла руку, дрожащий палец ткнул в сторону Сергачёва, а потом, в тишине, нарушаемой лишь сиплыми вдохами Оксаны и плеском воды, он услышал:

— Это он. Он сделал…

Всё, выпитое за утро и день, подкатило к горлу кислым бурлящим комком. Степан повернул к нему лицо, белое, бешеное. Радужка — как два кусочка угля в голове снеговика.

— Я… — сглотнул Сергачёв, губы дёрнулись улыбнуться и обвисли.

Степан выпустил руку Вики и разогнулся. Пальцы, испачканные рвотой, шевелились, как у Оксаны: по-паучьи, ищуще.

— Что ты сделал?!

— Я, — Виктор безуспешно боролся с волной слабости, страх пробежал вдоль позвоночника ручейком пота. — Я ничего…

Он пропустил бросок Степана. Веки только сомкнулись один раз, а тот уже висел на Сергачёве, сминая в горстях нагрудные карманы рубахи. Вскрикнула Оксана. Виктор ухватил запястья нападавшего, ворот давил шею, а потом перед глазами взорвалось, хрустнуло, и болью ударило в затылок. Его отпустили тут же. Перед глазами плыло и кружилось, на губы, подбородок полилось — горячо, солоно. Жутко слезились глаза. Он отплевывался кровью из сломанного носа. Ноги подгибались, Сергачева шатало и, когда мозг перестал бултыхаться в черепе, словно желток в яйце, он сообразил, что Степан попросту боднул его.

Он ждал новых ударов, но в глазах прояснилось.

Смятая упаковка мефипрестона, желто-зеленая как Викина рвота, лежала в ладони Степана на остатках левого нагрудного кармана его рубахи. Сергачёв несмело потрогал прореху против сердца, а потом Степан разорвал упаковку и вытряхнул на свет блестящий и стандарт-блистер. Пустой.

Таблеток не было. Виктор открыл рот, глаза полезли из орбит. Тошнотворный ком ухнул вниз, в желудок, а слова ринулись к горлу, столпились, забили рот вместе с кровью.

Тихо постанывала Вика.

— Знаете, доктор, — произнёс Степан, глядя Сергачёву в лицо жёстко, словно пощечинами хлестал наотмашь, — А ведь больше вас так называть не будут…

Виктор в очередной раз сплюнул кровавые сгустки и набрал в грудь больше воздуха, но Степан уже отвернулся…

Мысли скакали как жабы на болоте.

Побочные эффекты мефипрестона он помнил плохо, и противопоказания — едва, едва. Инструкции в коробке не было. Чёрт! Если он дал ей таблетки, надо немедленно ехать до первой больницы… Пульс слабый, наполнение плохое… Рвота, боли в животе, кожа холодная… Лихорадка, испарина… Мифепрестон с осторожностью применяют у астматиков, и вообще, с обструктивными болезнями лёгких… у курящих женщин после тридцати пяти… Дьявол! Не то.

— Что с ней?

Оксана задышала над плечом. Он отмахнулся.

— Вика, — позвал он. — Вика, он давал тебе что-нибудь?