Возвращение с Марса

Глава 1

Предуведомление

Автор в очередной раз напоминает: он сочинитель. Фантаст. Данное произведение тоже выдумка. И потому любые совпадения с реальностью совершенно случайны.

Неправда это всё, в общем.

Земную жизнь пройдя до половины, то бишь до черты, за которой уже угадывается финишная ленточка (ну, или стена, смотря куда бежишь), я обнаружил себя в положении, мягко говоря, неудобном. Как любили выражаться в моём бывшем институте, ситуация характеризуется следующими параметрами:

а) Семейный статус: нулевой. Полное отсутствие ячеек, единиц или даже осколков общества в личном пользовании.

б) Жилищный вопрос: завис. Ищу крышу, не обязательно над головой.

в) Финансовая устойчивость: абсолютная. Центр тяжести находится на околонулевой отметке, подкрепленного нулём же на счетах и в карманах.

д) Трудовая занятость: полная свобода от производственных отношений, что, впрочем, не приносит никакого морального удовлетворения, а приносит лишь печаль и тревогу.

Что досаднее всего, ведь всё было. Не роскошь, нет. Но семья была. Молодая жена, и падчерица четырёх лет. Вернёшься из Антарктиды, тогда и удочеришь, говорила жена. Был дом — не дворец, но и не лачуга должника. С книжными полками до потолка, с пианино, на котором можно играть Шопена, Шумана или Тухманов, и стареньким, но солидным кожаным диваном, где так удобно дремать под бормотание ютубовских лекций о главном. Деньги тоже — не сундуки злата, но кое-какие водились, позволяя не считать каждую копейку перед кассой, и даже иногда — по настроению — брать шампанское, икру чёрную, икру красную, вологодское масло и французскую булку, устраивая интимный ужин при свечах.

Не буду ныть и плакаться на судьбу-злодейку. Сознаюсь честно: потерял я все это по собственной глупости и доверчивости. Романтизм, понимаешь, романтизм! Он свойственен, видимо, не только юности, но и некоторым вполне взрослым учёным мужам. Уезжая на полтора года в царство вечного льда и белого безмолвия, потрудиться на благо науки и своей докторской, на базу «Ломоносовская», что рядом с одноименным подлёдным озером, я оформил Генеральную Доверенность. На жену. Больше не на кого было. Доверил всё. Дом, сбережения, даже зарплату получала она — мне ведь в Антарктиде зарплата ни к чему. А жизнь теперь сложная, в любую минуту жди того самого, о чем говорить очень не рекомендуется. Я и не говорю.

Наивный дурак. Дам лишь один совет, выстраданный ценой всего нажитого непосильным трудом: уезжая хоть на край света, хоть в подлёдное царство к реликтовым ракообразным, не оформляйте генеральной доверенности. Ни на кого. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Доверяйте только ледникам. Они хоть тают предсказуемо.

Ладно. Проехали. Когда бегемот тоскует, глядя на луну, он напрасно расточает цветы своей селезенки. Слезами горю не поможешь, особенно когда слёзные железы промерзли насквозь где-то между полюсом холода и полюсом недоступности.

Вот и стою я сейчас на главной площади родного города. «Родного» — это громко сказано. Что мне Гекуба? Город как город. Бетон, стекло, выхлопные газы, спешащие куда-то люди с озабоченными лицами. Площадь, впрочем, облагородили. Поставили какой-то футуристический фонтан, больше похожий на спутанные кишки Левиафана, и памятник — абстрактную композицию под названием «Восход Духа» или «Торжество Амбиций», чёрт его разберёт. Будто огромная собачка покакала, вот что мне кажется. Стою у его подножия, ощущая себя не то заблудшей овцой, не то лишним винтиком, выброшенным из проржавевшего и разболтанного механизма.

Но это — из новенького, блестящего. А старое… Старое старится, как ему и положено судьбой и временем. Дома потихоньку ветшают, отсыревая от невидимых слёз, или тихо растворяясь в мареве выхлопных газов. Краски выцветают, теряют былую дерзость, превращаясь в блеклые акварели на сером холсте стен. Автобусы, неповоротливые тарантасы, чадят пуще прежнего, клубы их дыма напоминают дымы дешевых сигар. Зато их стало меньше, они реже бороздят асфальтовые просторы, словно устав от собственной неуклюжести.

На пешеходных дорожках теперь царствуют электросамокаты, а то и мопеды. Летят они стремительно, беззвучно, словно мурены или скаты. И ездят на них и вдвоём, и втроём, молодежь, смеющаяся над ветром в ушах. Лучше посторониться, прижаться к стене, или вообще сойти на проезжую часть — туда, где опасность предсказуема. На проезжей части знаешь, откуда её ждать, опасность: спереди, из-за угла, из-за спины фургона. А электросамокат… Он может врезаться и спереди, вынырнув из-за спины прохожего, и сзади, подкравшись неслышно, и сбоку, словно абордажная команда с пиратской шхуны. Почти бесшумный, он тонет в уличном гуле, этом вечном гудящем море города. Отвык я в Антарктиде от грохота, от нервной дрожи асфальта. От многого отвык за годы белого безмолвия.

Многое и в новинку. Например, сирены воздушной тревоги по ночам. Как заревёт внезапно! Голос голодного динозавра, разрывающий сон. И что? Что делать? Фер-то ке? Ничего. Повернуться на другой бок, уткнуться лицом в подушку-островок, и спать дальше, сквозь вой. Бомбоубежищ нет, и не будет, похоже. Да и не нужны они пока, эти убежища, заметил мне мой хозяин, двоюродный брат, у которого я временно поселился. Очень временно. От самокатов смертей куда больше, чем от тех дронов, что жужжат где-то в вышине, научный факт, сказал он. Я кивнул. Он — человек практичный, мой кузен.

Жену и сына на лето он отправил в Калининград, тот, что на Балтийском море — к тёще, там спокойнее. Пусть и отдохнут, и разведают обстановку. Но скоро, скоро они вернутся, и в квартире станет тесно. К их возвращению съеду, успокоил я кузена. Даже раньше съеду. Есть наметки.

Кузен и успокоился, будто с него сняли невидимый груз. Он хороший человек, кузен, честный малый, но на богатого родственника не тянет. Я-то на бедного родственника тяну, а он на богатого — нет, не вышло. Запал бизнес, говорит он, сел на мель. Нет, он не был капитаном этого бизнеса, скорее коком, но при нём, при этом корабле, кормился. Крошками с барского стола. Вполне себе приличными крошками, хватало на беспроблемную жизнь. Раньше хватало. Но теперь… теперь всё на тоненького, всё на тоненького, повторял он, и в глазах его читалась усталость от постоянного лавирования между рифами и мелями.

Днями стояла жара невыносимая. Плюс тридцать пять, плюс тридцать восемь — в тени! Числа, как на стене дворца царя Валтасара. Зной пришёл откуда-то из самых глубин Африки, из пустынь, о которых я читал в юности, пришёл и не желал уходить. Ни в какую, проси, не проси. Даже крестный ход хотели провести, молебен о дожде, но передумали, решили годить. Ждать. Смириться. Если стоит жара, значит, тому есть веская причина. Без причины ведь ничего не бывает? Не бывает.

И потому гулял я либо рано утром, когда ночная прохлада ещё цеплялась за листья деревьев, а улицы были пустынны, либо после заката А днём… Днём я посещал различные места, словно исследователь неведомых островов. Без особого, впрочем, успеха. Входил в прохладные, залитые искусственным светом холлы офисов, говорил о клетках, льдах, адаптациях. Смотрели на меня с вежливым недоумением. Ну, зачем нужен биолог в торговом центре, читал я в глазах менеджера по персоналу одной солидной, как броненосец, конторы. Зато в торговых центрах, этих современных базарах под стеклянными куполами, было прохладнее, нежели снаружи. Они были как оазисы, ледяные пещеры посреди пустыни. Если было электричество.

Его тоже нередко отключали. И тогда лампы гасли, эскалаторы замирали, и зной штурмовал неприступные доселе крепости. Отключали и мобильный интернет — эту невидимую паутину, связующую всех. И мой смартфон, электронный компас в современной жизни, мгновенно превращался в обычный мобильник из прошлого века. Мобильная связь ещё работала. Но на звонки отвечали не всегда. И я оставался один на один с городом, с его жарой, с его странными новыми опасностями и призраками старого, уходящего уклада, чувствуя себя немного Робинзоном на незнакомом, шумном и пыльном острове цивилизации, где правила игры изменились, а карты перетасовал неведомый шулер. Время не лечит, оно лишь консервирует прошлое в янтаре памяти, а настоящее течет мимо, как чужая река, унося обломки знакомого мира. Я стоял на берегу и смотрел. И ждал попутного ветра.

Но он не торопился, попутный.

Стоял и думал. Мысли, как пингвины на берегу, толкаются, ныряют, выныривают, но общего направления нет. Что делать? С чего начать личный, персональный ренессанс с человеческим лицом? Куда податься существу, чья основная квалификация — умение отличать диатомовые водоросли от криофильных бактерий, и с аптекарской точностью описывать их среду обитания под трехкилометровой толщей тысячелетних льдов?

Самое простое, очевидное, разумное — устроиться на работу. Ну, я так свято думал. Знал бы, где упаду… За те полтора года, что я провел в Антарктиде, исследуя флору и фауну озера Ломоносовское, в родных пенатах произошли тектонические сдвиги. Институт Арктической Биологии и Криоэкосистем, где я числился старшим научным сотрудником и восходящим светилом в области подлёдной микробиологии, благополучно. оптимизировали. Объединили с Институтом Рационального Природопользования и Космической Биологии. Объединили, как деликатно выразился секретарь в приемной нового директора, «для синергетического эффекта и повышения эффективности бюджетных расходов». Эффект оказался настолько синергетическим, что испарилась не только моя должность, но и весь мой отдел. Вместе с лабораторией, микроскопами, библиотекой и чашками Петри. «Временно, временно, — успокоил меня тот же секретарь, смотря куда-то мимо моей переносицы. — Реструктуризация. Годика через два, глядишь, восстановят отдел. Ну, в крайнем случае, через пять. Вы же человек науки, отнеситесь с пониманием.»

Я отнёсся. Как относился к антарктическим штормам — стиснув зубы и думая о тёплой печке и волшебной щуке. С пониманием того, что кричать бесполезно, а холод неумолим.

И пошел к старому приятелю, Сене, теперь уже Семёну Петровичу. Мы когда-то вместе начинали, на Камчатке гейзеры изучали. Он раньше других понял, что к чему, понял и смылся из науки, ушел в «прикладные сферы», как он это называл. Работал теперь в солидной конторе, занимавшейся чем-то между биомониторингом и экологическим пиаром для крупных корпораций. Принял в своем кабинете, пахнущем дорогим кофе и новой кожей. Выслушал мою ледовую сагу. Покачал головой.

— Старик, — сказал он, отодвинув чашку. — Дело ясное. Биологи сейчас — как мамонты в эпоху Ивана Грозного. Вымирающий вид, не в обиду будь сказано. На многое рассчитывать не могут. Рынок труда… — он махнул рукой в сторону окна, за которым виднелись небоскребы делового центра. — Там правят бал айтишники, логисты, менеджеры продаж чего угодно, от нанотрубок до духов. А биологи… Нет спроса. Нет потребности в этой сфере, ты ведь понимаешь, о чем я. Можно найти два-три местечка, но не советую.

— Но ты же знаешь всех, — попытался я вставить свой гривенник, ощущая, как под ногами тает последняя льдина надежды. — Может, где-то требуется человек с опытом? Полевым? Антарктическим? Со степенью!

— Со степенью? Ты ведь кандидат? — уточнил он, глядя на меня оценивающе. По пять долларов за килограмм, в рублях, естественно, это будет… это будет недорого.

— Кандидат наук. Докторская в работе, материалы собраны, осталось разложить по полочкам… — пробормотал я, чувствуя, как звание «кандидат наук» звучит сейчас как 'мастер спорта по русским шашкам — почтенно, но абсолютно нефункционально в данной ситуации.

— Ну вот, кандидат наук, — повторил Семён Петрович, делая ударение на каждом слове. — Взрослый, солидный мальчик. Должен понимать суровые реалии. Не академические кущи.

— Так что же с местами-то? — не унимался я, цепляясь за соломинку. — Ты же сказал, знаешь два-три места?

— Есть места, — вздохнул он. — Не райские кущи, предупреждаю сразу. Одно — лаборантом в санэпидстанции. Другое — преподавателем биологии, физкультуры и музыки в педагогическом колледже. Вечерняя смена. Оклад… — он помялся. — Двадцать четыре тысячи. До вычета налогов, разумеется. Чистыми — кот наплакал.

Я остолбенел. Вот так покидаешь одну действительность, а возвращаешься в другую.

— Двадцать четыре тысячи? Чего? Долларов? Хотя бы. — глупо пошутил я, чувствуя, как подкатывает тошнота.

— Двадцать четыре тысячи российских рублей, вестимо, — без тени улыбки ответил Семён. — Серьёзно. Не до шуток сейчас.

Я посмотрел на него. Лицо — как у бухгалтера, подписывающего акт списания. Ни капли иронии.

— Серьёзно? — переспросил я, всё ещё не веря. — На лаборанта? С кандидатской?

— Разве я похож на шутника? — спросил он, сделав брови домиком.

Приятель мой на шутника не похож был ни разу. Ни в юности, ни сейчас. Суровый реалист. Так я ему и сказал:

— Не похож, Сеня. Ни капли.

— Вот видишь, — кивнул он. — Сейчас нужны руки. Токари высшего разряда. Слесари-универсалы. Электрики, которые могут починить что угодно, от чайника до ускорителя частиц. А биология… — он махнул рукой. — Это для фанатиков. Для тех, кто готов жить идеей. Но ведь даже фанатикам, старик, нужно где-то жить и чем-то питаться. У тебя есть где жить? Хоть комнатка в коммуналке?

— Нет, — выдохнул я. — Ничего.

— Тогда и говорить не о чем, — резюмировал он. — Эти двадцать четыре тысячи даже на съём каморки в пригороде не хватит. Можно, конечно, пойти в разносчики. Доставлять всякие товары людям. Пиццу, суши, посылки из интернет-маркетов. В старину этим занимались мальчики при лавках, а теперь кто придётся. Заработки, говорят, получше будет. Но опять же… — он посмотрел на меня оценивающе. — Транспорта-то у тебя нет? Скутера? Хотя бы велосипеда с корзинкой?

— Нет, — признался я. — Ничего.

— Значит, отпадает и доставка. Пешком с пиццей — не вариант.

Я почувствовал, как земля окончательно уходит из-под ног.

— Так что же мне делать, Семён? Куда податься? — в голосе моем прозвучала нота отчаяния, которую я тщетно пытался заглушить.

Семён задумался, постукивая пальцем по столу. Потом взгляд его стал каким-то… отстраненным.

— Есть вариант. Радикальный. Можно контракт заключить. С Министерством Обороны.

— С Министерством… Обороны? — переспросил я. — Я биолог, Сеня. Не штурмовик.

— Биологи им тоже нужны, — отмахнулся он. — Лаборатории всякие. Полевые исследования в… специфических условиях. Будет тебе и стол, и кров. Казарма, но крыша. И деньги будут. Не шикарно, но стабильно. И форма. Форма дисциплинирует.

Я усмехнулся, горько.

— Ты уже четвёртый, Семён.

— В каком смысле — четвёртый?

— Четвертый человек за эту неделю, предлагающий мне подписать контракт с военкоматом, — пояснил я. — Видимо, у них план по набору ученых мужей.

— Не хочешь — как хочешь, — пожал плечами Семён, но в глазах мелькнуло что-то похожее на раздражение. — Тогда… — он снова задумался, потом взгляд его устремился куда-то вверх, в потолок, а может, и дальше. — Тогда тебе один путь. Прямой. Без вариантов. Полететь на Марс.

Я смотрел на него, ожидая усмешки. Но лицо его было серьёзным.

— А говоришь, не шутник, — пробормотал я.

— Я и не шучу, — сухо ответил он. — Идёт набор. Добровольцев. На имитационный полёт.

— Имитационный? — переспросил я, чувствуя, как странное сочетание слов переносит меня обратно в подлёдное царство.

— Именно, — кивнул Семён. — Лететь никуда и не нужно. Физически. Тебя закупорят. Вместе с другими такими же добровольцами. В специальный комплекс. На Земле. Который будет имитировать космический корабль, летящий к Марсу. Полная изоляция. Строгий режим. Работа по программе — эксперименты, тесты, рутинные операции. Будешь сидеть там, в этом ящике, играть в космонавта в составе экипажа из шести человек. А тебе за это будут капать какие-то денежки. На счёт. За полгода, год… сколько там продлится эта имитация… накопишь. Прилетишь виртуально назад, все твои земные проблемы останутся при тебе, никуда не денутся, но зато денег заработаешь. Капитал для рестарта. И опыт необычный.

— Какие… денежки? — спросил я осторожно, чувствуя, как в груди шевельнулся червяк надежды. Глупой, абсурдной, но надежды.

— Не думаю, чтобы огромные, — честно признался Семён. — Наши ребята ходили на собеседование — никто не согласился. Цифры не впечатлили. Но из наших у всех положение, прямо скажу, куда как лучше твоего. У всех есть квартиры, семьи, машины и дачи. А ты… — он многозначительно посмотрел на меня. — Тебе терять нечего, кроме времени. А время у тебя сейчас есть. Вот телефон координатора. Звони. Узнавай подробности. Может, твой шанс.

Он вырвал листок из блокнота, что-то быстро нацарапал и протянул мне. Я взял бумажку, как талисман, как пропуск в хоть какую-то, но альтернативу свободному падению. Мы пожали друг другу руки. Распрощались. Он даже из-за стола привстал.

Как потом оказалось — расстались навсегда.

Через три недели, когда я уже метался между мыслями о военкомате и звонком по тому самому номеру, пришла весть. Семён утонул. Во время дайвинга. Где-то в районе Большого Барьерного Рифа. То ли акула ненароком скушала, то ли акваланг оказался неисправным, а, может, ещё что — сердечный приступ, неконтролируемый подъём, наркоз глубины… Точного ответа не было. Об этом даже в местной газете, в разделе «Происшествия», маленькая заметка была. «При исследовании состояния коралловых рифов погиб наш земляк, известный учёный-эколог». И всё.

Я смотрел на газетный листок, потом на телефонный номер на потрёпанном уже листке из блокнота. Я его при себе носил, листок. Доставал и прятал, доставал и прятал. Ирония судьбы горька и нелепа. Человек, предлагавший мне спасительный, хоть и виртуальный, Марс, сам нашел свой конец в необъятных просторах Океана. Остался я. На площади. С проблемами. И с телефонным номером, ведущим в герметичную бочку, имитирующую спасение.