Дэн Симмонс ВОСХОЖДЕНИЕ (На К2 с Канакаридесом)

Dan Simmons

«On K2 with Kanakaredes»

2002


Гора Эверест
Южное Седло
26 200 футов над уровнем моря

Не реши мы акклиматизироваться перед попыткой взять К2[1], тайком поднявшись на восьмитысячную отметку Эвереста, дурацкой горы, к которой больше не подойдет ни один уважающий себя альпинист, нас ни за что бы не поймали и не пришлось бы совершать восхождение с инопланетянином, да и всего остального тоже не случилось бы. Но мы решили и поднялись, и дальше все пошло, как мы не предполагали. — Да и что тут нового? Все старо, как теория хаоса. Тонкие расчеты, хорошо продуманные планы мышей и людей и так далее, и тому подобное. А теперь можете сказать все это альпинисту. Вместо того, чтобы направиться прямиком в наш Базовый Лагерь Конкордия у подножия К2, мы, трое, воспользовались вертким, маленьким, незаметным «CMG» Гэри, чтобы полететь на северо-восток, в Гималаи, прямо к бергшрунду[2] ледопада Кхумбу, 23 000 футов над уровнем моря. Ну… не прямо, а почти: приходилось маневрировать, делать резкие повороты, зигзаги и петли, чтобы оставаться в зоне действия радара Гонконгского Синдиката, не видеть самим и не быть увиденными с этой вонючей бетонной кучи японского дерьма, именуемой «Отель Базового Лагеря Эверест» (стоимость суточного пребывания $ 4500, не считая платы за доступ к Гималаям и аренды «CMG-лимузина»).

Мы приземлились незамеченными (по крайней мере, так мы считали), убедились, что наш транспорт надежно изолирован от ледопадов, сераков[3] и возможных сходов лавин, оставили «CMG» в режиме укрытия и начали наш тренировочный подъем в «альпийском» стиле на Южное Седло. Погода была изумительной. Условия — идеальными. Мы поднимались, как по лестнице. И это было самым идиотским поступком из всех, на которые мы когда-либо отваживались.

К концу третьего дня мы достигли Южного Седла, этой узкой, жалкой, продуваемой всеми ветрами борозды, забитой льдом и валунами, вклинившейся высоко между склонами Эвереста и Лхоцзе. Активизировали наши маленькие палатки, соединили между собой, надежно укрепили в покрытых льдом валунах и запрограммировали на белый цвет, чтобы уберечь от любопытных глаз.

Даже в эти прекрасные гималайские вечера позднего лета, вроде того, которым мы наслаждались в тот день, погода на Южном Седле стояла довольно поганая. Средняя скорость ветра была выше, чем та, которая наблюдается у вершины Эвереста. Всякий альпинист-высотник знает, что если встречаешь бесснежный участок, жди ураганных ветров. Таковые не замедлили прибыть точно по расписанию, на закате этого третьего дня. Мы заползли в общую палатку и согрели суп. В наши планы входило пробыть две ночи на Южном Седле и акклиматизироваться на нижнем крае Зоны Смерти, прежде чем спуститься и лететь на Конкордию, готовиться к разрешенному восхождению на К2. Мы и не думали подниматься выше Южного Седла. Да и кому это нужно?!

Хорошо еще, вид был не такой убогий, с тех пор как Синдикат очистил Эверест и Южное Седло, убрав скопившийся более чем за столетие альпинистский мусор: древние перила, горы разодранных палаток, тонны замерзших человеческих экскрементов, около миллиона брошенных кислородных баллончиков и несколько сотен замерзших людских трупов. В двадцатом веке Эверест считался чем-то вроде эквивалента Орегонского Тракта: здесь бросали все, что считали ненужным, включая своих погибших друзей-альпинистов.

Собственно говоря, вид в этот вечер был довольно красив. Седло к востоку спускается на четыре тысячи футов к тому, что когда-то было Тибетом, и обрывается еще круче, примерно на семь тысяч футов к Западному Цирку, или так называемой Долине Безмолвия.

В этот вечер высокие гребни Лхоцзе и весь видимый западный склон Эвереста отражали густой золотистый закат еще долго после того, как Седло ушло в тень и температура в лагере упала приблизительно на сто градусов. На небе, как говорим мы, любители свежего воздуха, не было ни облачка. Высокие пики сияли во всей своей восьмитысячеметровой красоте, снежные шапки горели оранжевым огнем. Гэри и Пол лежали у открытой двери палатки, все еще в верхних терм-скинах, и наблюдали, как одна за другой появляются звезды и дрожат на ураганном ветру. Я тем временем возился и мучился с плитой, пытаясь сварить суп. Жизнь была хороша.

Неожиданно с неба прогремел усиленный динамиками голос:

— Эй, вы, там, в палатке!

Я едва не намочил термскин. Но удержался. Зато расплескал суп по всему спальному мешку Пола.

— Мать твою! — выругался я.

— Будь оно все проклято! — буркнул Гэри, наблюдая, как черный «CMG» с мерцающими эмблемами ООН и мощными фарами, разрезающими тьму, мягко опускается на небольшие валуны метрах в двадцати от палатки.

— Попались, — констатировал Пол.


«Хиллари Рум»
Вершина Мира
29 035 футов над уровнем моря

Два года в плавучей гонконгской тюрьме не казались столь унизительными, как вынужденная необходимость войти в этот омерзительный ресторанчик на вершине Эвереста. Все мы протестовали, и Гэри — громче остальных, поскольку был старше и богаче нас, но четверо сотрудников службы безопасности ООН многозначительно поигрывали стандартными «узи» и молчали, пока наша колесница не приземлилась у воздушного шлюза — гаража ресторана — и давление не стабилизировалась. Мы неохотно вышли и еще неохотнее последовали за другими охранниками в закрытый и погруженный в темноту ресторан. С нашими ушами творилось нечто неописуемое. Только сейчас мы располагались на высоте 26 000 над уровнем моря, а пять минут спустя давление снизилось до стандартного, какое обычно бывает в самолетах при пятитысячной высоте. Довольно болезненная процедура, несмотря на все попытки пилота «CMG» помедленнее снижать давление, для чего мы целых десять минут облетали темную громаду Эвереста.

К тому времени, как нас ввели в «Хиллари Рум» и подтолкнули к единственному освещенному столику, настроение было хуже некуда. Боль и ярость буквально разрывали нас.

— Садитесь, — велела госсекретарь Бетти Уиллард Ясная Луна.

Невозможно было не узнать эту высокую, с резкими чертами женщину из индейского племени «черноногих», в строгом сером костюме. Каждый знаток считал ее крутейшей и наиболее интересной личностью в администрации Коэна, и четыре американских солдата морской пехоты в боевом камуфляже, стоявшие в тени за ее спиной, только усиливали и без того достаточно впечатляющее ощущение власти.

Мы сели: Гэри — поближе к темному окну, напротив госсекретаря Ясная Луна, Пол — рядом, а я — дальше всех от разворачивавшегося действия. Именно в таком порядке мы обычно совершали подъем.

Перед госсекретарем на дорогом столе тикового дерева лежали три досье в голубых папках. Я не мог прочесть надписи со своего места, но стоило ли сомневаться в их содержании? Досье №1: Гэри Шеридан, сорок семь лет, почти удалился от дел, бывший главный администратор «ШерПат Интернешнл», многочисленные адреса по всему миру, первые миллионы сделал в семнадцать лет, во время давно ушедшей в прошлое и нечасто оплакиваемой золотой лихорадки, разведен (четыре раза), человек многих страстей и увлечений, величайшим из которых является альпинизм. Досье №2: Пол Эндо Хирага, двадцать восемь лет, заядлый лыжник, профессиональный проводник, один из лучших в мире альпинистов, не женат. Досье №3: Джейк Ричард Петтигрю, тридцать шесть лет (адрес: Боулдер, штат Колорадо), женат, трое детей, школьный преподаватель математики, довольно средний альпинист, на счету которого числятся только два восьмитысячника, и то благодаря Гэри и Полу, приглашавших его примкнуть к ним на международных восхождениях последние шесть лет. Мистер Петтигрю все еще не в силах поверить своему везению: редко кому выпадает на долю иметь одновременно друга и покровителя, оплачивающего все его восхождения, тем более что Гэри и Пол — альпинисты куда более опытные и умелые. В досье, возможно, и говорится, как за последние годы Джейк, Пол и Гэри стали близкими друзьями и партнерами по экспедициям, иногда и незаконным. Например, путешествие в Гималайский Заповедник, предпринятое в качестве тренировочного, чтобы подготовиться к величайшему восхождению всей их жизни.

А может, голубые папки были всего лишь очередной канцелярщиной Госдепа, не имевшей ничего общего с нами.

— И с какой целью нас втолкнули сюда? — осведомился Гэри сдержанно, но напряженно. Крайне напряженно. — Если Гонконгский Синдикат желает бросить нас в кутузку, ради Бога, но ни вы, ни ООН не имеете права тащить нас куда-то против воли. Мы как-никак все еще американские граждане…

— Американские граждане, нарушившие запрет Гонконгского Синдиката на посещение Заповедника, а также законы США об охране исторических заповедников, — рявкнула секретарь Ясная Луна.

— У нас имеется законное разрешение… — снова начал Гэри. Его лоб выглядел багрово-красным чуть ниже линии коротко стриженных белых волос.

— Да, подняться на К2 через три дня, — оборвала госсекретарь. — Ваша команда альпинистов выиграла в лотерее Гонконгского Синдиката. Это мы знаем. Но в разрешении не упоминается о восхождении или полете в Гималайский Заповедник, тем более на гору Эверест.

Пол бросил на меня короткий взгляд. Я покачал головой, поскольку понятия не имел, что происходит. Мы вполне могли бы украсть гору Эверест, но это не заставило бы секретаря Бетти Уиллард Ясная Луна пролететь полмира и теперь торчать в темном отвратительном ресторанчике только для того, чтобы шлепнуть нас по рукам. Гэри пожал плечами и уселся поудобнее.

— Итак, что вам нужно?

Секретарь Ясная Луна открыла то досье, которое лежало ближе, и послала нам по отполированной столешнице какой-то снимок. Мы сгрудились вокруг него.

— Жук? — удивился Гэри.

— Они предпочитают слово «Слушатель». Но можно обойтись и «богомолом».

— Какое отношение имеют к нам жуки? — спросил Гэри.

— Именно этот жук желает через три дня подняться на К2 вместе с вами. И правительство Соединенных Штатов совместно с Комитетом Содействия Слушателям и Советом по Сотрудничеству ООН намерены позволить ему… или ей… сделать это.

Челюсть Пола отвалилась. Гэри сцепил руки на затылке и расхохотался. Я тупо пялился на госсекретаря, но, как ни странно, первым обрел дар речи.

— Это невозможно!

Секретарь Бетти Уиллард Ясная Луна устремила на меня бесстрастный взгляд темных глаз.

— Почему?

При других условиях сочетание силы духа, положения и взгляда этой женщины приковало бы меня к месту, но происходящее было слишком абсурдным. Гэри поднял руки ладонями вверх. К чему разъяснять совершенно очевидные вещи?

— У жуков шесть ног, — недоуменно произнес я. — Они и ходят-то с трудом. Мы же поднимаемся на вторую по высоте вершину мира. И самую неосвоенную.

Секретарь Ясная Луна и глазом не моргнула.

— Жу… Богомолы прекрасно путешествуют по своим фригольдам в Антарктиде, — спокойно сообщила она. — А иногда ходят и на двух ногах.

Пол фыркнул. Гэри так и не опустил рук: плечи отведены назад, поза расслабленная, но глаза казались двумя прицелами.

— Как я понимаю, если этот жук пойдет с нами, вы посчитаете нас ответственными за его благополучие и безопасность.

Глаза секретаря стали стеклянно-круглыми, как у совы.

— Вы совершенно верно понимаете. Безопасность Слушателей неизменно остается главной задачей.

Гэри опустил руки и покачал головой.

— Исключено. На высоте выше восьми тысяч метров никто никому помочь не может.

— Поэтому эту высоту и называют Зоной Смерти, — рассерженно вставил Пол.

Ясная Луна проигнорировала Пола и продолжала играть в гляделки с Гэри. Слишком много лет она была погружена в атмосферу власти, переговоров и подковерной борьбы, чтобы с первого взгляда не понять, кто наш лидер.

— Мы можем сделать восхождение более безопасным, — предложила она. — Телефоны, «CMG» по первому вызову, линии связи…

Гэри снова покачал головой.

— Мы поднимемся без телефонов и эвакуационных средств.

— Но это глупо… — начала госсекретарь.

— Ничего не поделаешь, — снова оборвал Гэри. — Такие уж мы. Именно так поступают все альпинисты в наше время. А вот чего они не делают — носа не кажут в эту мерзкую непристойность, выдаваемую за ресторан.

Он обвел рукой полутемную «Хиллари Рум». Жест явно включал в себя всю вращающуюся Вершину Мира. Один из морских пехотинцев ошеломленно моргнул, явно потрясенный таким бесцеремонным обращением с высокой особой.

Зато секретарь Ясная Луна и бровью не повела.

— Ладно, мистер Шеридан. Телефоны и эвакуаторы не предмет для переговоров. Полагаю, есть вещи поважнее.

Гэри с минуту помолчал, прежде чем задумчиво выговорить:

— Думаю, если мы откажемся, вы превратите нашу жизнь в сущий ад.

Секретарь улыбнулась уголками губ:

— Ну… вряд ли вы удивитесь, не получив больше виз на восхождения за границей, — ответила она. — Вообще никогда. Кроме того, у всех вас вскоре могут возникнуть трудности с налоговым управлением. Особенно вы, мистер Шеридан, поскольку счета вашей корпорации так… запутаны.

Гэри вернул улыбку. На мгновение мне даже показалось, что он искренне наслаждается происходящим.

— А если мы согласимся, — лениво протянул он, — что будем с этого иметь?

Ясная Луна кивнула. Один из лакеев, стоявших слева, открыл второе досье и отработанным жестом послал нам глянцевую цветную фотографию. Мы снова подались вперед. Пол нахмурился. Прошло не меньше минуты, прежде чем я сумел разобрать, что это такое: красноватое облако над жерлом вулкана. Гавайи?

— Марс, — тихо сказал Гэри. — Гора Олимп.

— Она в два раза выше Эвереста, — заметила секретарь Ясная Луна.

— В два? — хмыкнул Гэри. — Черта с два, женщина! Гора Олимп более чем втрое выше Эвереста: высота восемьдесят восемь тысяч футов, диаметр — триста тридцать пять миль. Кальдера — шириной пятьдесят три мили. Иисусе, даже внешняя скала, окружающая подножие этой штуки, и то выше Эвереста: тридцать две тысячи восемьсот футов по вертикали, да еще с выступом.

Наконец-то и Ясную Луну проняла фамильярность нашего друга. Бедняга даже глазами захлопала. Интересно, когда в последний раз кто-то осмеливался говорить с секретарем в подобном тоне? Впрочем, она довольно быстро справилась с собой и даже улыбнулась.

— И что из этого? — продолжал Гэри. — Программа по Марсу сдохла. Мы струсили и подались в кусты, совсем как семьдесят лет назад с программой Аполлона. И не говорите, что предлагаете послать нас туда: у нас до сих пор нет даже технологий возвращения назад.

— А у жуков есть, — возразила секретарь Ясная Луна. — И если согласитесь позволить сыну спикера богомолов подняться с вами на К2, Слушатели гарантируют, что в течение двенадцати месяцев переправят вас на Марс: очевидно, путь займет всего по две недели в обе стороны. Мало того, они снарядят альпинистскую экспедицию на гору Олимп специально для вас. Скафандры, дыхательные аппараты с регенерацией воздуха, все, что угодно.

Мы переглянулись. Такие темы даже обсуждению не подлежали. Поэтому мы снова уставились на снимок. Наконец Гэри поднял глаза.

— Какие еще будут указания?

— Постарайтесь, чтобы богомол остался в живых. Гэри устало пожал плечами.

— Вы слышали Пола. На высоте больше восьми тысяч нельзя поручиться, что мы сами останемся в живых.

Секретарь кивнула, но тихо сказала:

— И все же, если мы добавим к вашему снаряжению простое устройство аварийного вызова, — хотя бы сигнал бедствия, вмонтированный в ваши наладонники, — это позволит нам в спешном порядке эвакуировать богомола, если возникнет такая необходимость, скажем, болезнь или несчастный случай. Заметьте, при этом совершенно необязательно нарушать график вашего восхождения.

— Красная кнопка тревоги, — буркнул Гэри, но мы снова переглянулись. Идея была отвратительна, но по-своему разумна. Кроме того, как только насекомое снимут с горы, по какой бы то ни было причине, мы трое можем продолжать путь и, если повезет, даже получить шанс посетить гору Олимп.

— Что еще? — справился Гэри.

Секретарь Ясная Луна сложила руки и на мгновение опустила взгляд. Когда же снова подняла голову, глаза светились чистосердечием.

— Вы, джентльмены, конечно, знаете, насколько неоткровенны с нами богомолы… как неохотно делятся своими технологиями…

— Но они дали нам «CMG», — запротестовал Гэри.

— Да. В обмен на антарктические владения. Но мы только краем уха слышали о других чудесах, которые они могли бы открыть нам: технология воспроизводства во время полета к звездам, лекарство от рака, свободная энергия. Слушатели… скажем так, отказываются нас слушать. И впервые о чем-то нас попросили.

Мы молча выжидали.

— Большая просьба к вам: записывайте все, что скажет сын спикера во время восхождения, — объявила секретарь Ясная Луна. — Задавайте вопросы. Внимательно слушайте ответы. Подружитесь с ним, если сможете. Это все.

— Но мы не желаем надевать никакие приборы, — запротестовал Гэри и, прежде чем Ясная Луна успела возразить, добавил: — Нам приходится носить термскины: молекулярные тепловые мембраны. Ни под них, ни на них нельзя надевать провода.

Судя по лицу секретаря, она едва удерживалась, чтобы не приказать морским пехотинцам немедленно пристрелить Гэри и, возможно, выбросить Пола и меня из окна. Единственное, что ее удерживало — невозможность открыть окна. Весь чертов ресторан был герметизирован.

— Я это сделаю, — вызвался я.

Гэри и Пол изумленно воззрились на меня. Признаюсь, я сам не ожидал от себя такой прыти.

— Почему нет? Мои родители умерли от рака. Неплохо бы найти лекарство. Можете вплести записывающие провода в мою парку. Можно также использовать диктофон в моем наладоннике. Я буду записывать все речи жука, когда смогу, но все остальные беседы попробую накапливать в наладоннике. Знаете, чтобы держать вас в курсе дела.

У Ясной Луны сделался такой вид, словно она наглоталась желчи. Она поморщилась, но все же кивнула, сначала нам, потом морским пехотинцам. Те обошли стол, чтобы проводить нас на «CMG» ООН.

— Погодите, — спохватился Гэри, прежде чем нас увели. — У этого жука есть имя?

— Канакаридес, — бросила госсекретарь, даже не глядя на нас.

— Напоминает что-то греческое, — хмыкнул Пол.

— Серьезно в этом сомневаюсь, — вздохнула секретарь Ясная Луна.


К2
Базовый Лагерь
16 500 футов над уровнем моря

Кажется, я ожидал чего-то вроде небольшого летающего блюдца: миниатюрного варианта того шаттла, на котором девять лет назад жуки впервые приземлились около здания ООН. Оказалось, что они прибыли в громадном, красном, как пожарная машина, «CMG даймлер-крайслере». Я увидел их первым и позвал остальных. Гэри и Пол вышли из палатки-кладовой, где они в третий раз проверяли припасы и оборудование.

Секретарь Ясная Луна, естественно, не соизволила нас проводить — мы вообще не виделись с ней с той ночи на Вершине Мира. Зато появился этот тип, Уильям Граймз, из Комитета Содействия Слушателям, вместе с двумя помощниками. За ними последовали два жука, один чуть побольше другого. Тот, что поменьше, нес что-то вроде прозрачного пузырчатого рюкзака, свисавшего вдоль спинной бороздки и угнездившегося в треугольной впадине, как раз в том месте, где основная часть тела присоединялась к протораксу[4].

Мы пересекли усыпанное валунами поле и встали лицом к лицу с прибывшими. Для меня это было впервые. Я никогда раньше не видел инопланетян и, должен признать, сильно нервничал. За нашими спинами, над головами кружились мелкая водяная пыль и облака с гребней и вершины К2. Если от богомолов и пахло как-то не так, я не смог ничего унюхать, поскольку стоял с подветренной стороны.

— Мистер Шеридан, мистер Хирага, мистер Петтигрю, — начал бюрократ Граймз, — позвольте представить спикера Слушателей Адурадаке и его… сына… Канакаридеса.

Тот, что повыше, развернул свои суставчатые руки, или передние лапы, взмахнул первым коротким суставом, как готовящийся к ритуальной церемонии богомол, и предложил Гэри трехпалую руку. Гэри пожал ее. Пол пожал ее. Я пожал ее. Такое впечатление, что она была совершенно бескостна.

Тот, что пониже, наблюдал. Два основных глаза — черные и непроницаемые. Боковые глаза — поменьше, затянуты веками и выглядят сонными. Это — Канакаридес — не протянуло руки.

— Мой народ благодарит вас за то, что Канакаридесу позволено сопровождать вас в этой экспедиции, — молвил спикер Адурадаке. Не знаю, пользовались ли они вживленными голосовыми синтезаторами, чтобы разговаривать с нами, — лично я думаю, что нет, — но английские фразы выходили из его горла в виде тщательно модулированных последовательностей щелчков и вздохов. Вполне понятно, но странно, очень странно.

— Нет проблем, — ответствовал Гэри.

Ооновские бюрократы, похоже, собирались сказать что-то еще, но спикер Адурадаке развернулся на всех четырех задних ногах и побрел через валуны к трапу «CMG». Люди поспешили за ним. Еще полминуты, и от судна осталась только красная точка на синем южном небе.

Оставшиеся немного помолчали, прислушиваясь к вою ветра вокруг оставшихся сераков ледника Годуин-Остен и в пустотах выветренных валунов. Наконец Гэри спросил:

— Вы привезли все то дерьмо, о котором мы просили вас в е-мейле?

— Да, — кивнул Канакаридес. Суставы передних лап вращались в своих лунках, длинные богомоловы бедра двигались вверх и вниз, третий сегмент опустился вниз, так, что мягкие трехпалые руки смогли похлопать по прозрачному рюкзаку на спине.

— Привез все дерьмо, о котором говорилось в е-мейле.

— Совместимую с северным склоном «хитрую» палатку? — допрашивал Гэри.

Жук кивнул: по крайней мере, я именно так истолковал движение большой клювастой головы. Должно быть, и Гэри так показалось.

— Питание на две недели?

— Да, — заверил Канакаридес.

— Для вас имеется высотное снаряжение. Граймз сказал, что вы умеете обращаться со всем: с «кошками», репшнурами, веревками, ледорубами, альпенштоками, жумарами[5], словом, уже поднимались на горы раньше.

— Гора Эребус, — сообщил Канакаридес. — Я там тренировался несколько месяцев.

Гэри вздохнул.

— К2 немного отличается от горы Эребус.

Мы немного помолчали. Ветер продолжал завывать, бросая мне в лицо длинные пряди моих волос. Наконец Пол показал на то место, где ледник закруглялся вблизи Базового Лагеря и поднимался к восточному склону К2, заползая под задний склон Пик-Броуд. Я едва различал ледопад в том месте, где ледник смыкается с ребром Абруцци[6] на К2. Этот гребень, дорога для тех, кто первым попытался взойти на гору, и линия первого успешного восхождения на вершину, станет нашим аварийным маршрутом, если восхождение по северо-восточному ребру и восточному склону не удастся.

— Видите ли, мы могли пролететь над ледником, начать восхождение с подножия ребра Абруцци на высоте восемнадцати тысяч футов и избежать, таким образом, опасности попасть в трещину на протяжении этого пути, но мы с самого начала планировали начать подъем отсюда, — пояснил Пол.

Канакаридес ничего не ответил. Его основные глаза были снабжены прозрачными мембранами, но никогда не мигали. Черные провалы смотрели прямо на Пола. Остальные два глаза глядели Бог знает куда.

Я почувствовал, что должен сказать что-то, и поспешно откашлялся.

— Черт с ним! — воскликнул Гэри. — Зря жжем дневной свет! Давайте складываться и в путь!


Лагерь Номер Один
Северо-восточное ребро
Около 18 300 футов над уровнем моря

К2 называют «свирепой горой» и сотнями других прозвищ, впрочем, крайне уважительных. Это гора-убийца, уничтожившая больше мужчин и женщин, пытавшихся одолеть ее (в процентном соотношении, разумеется), чем любой другой пик в Гималаях или Каракоруме. Это не значит, что она особенно злобна или недоброжелательна. Просто является дзен-квинтэссенцией горы: отвесная, высокая, пирамидальная, если смотреть с южной стороны, напоминающая идеальную, нарисованную детской рукой каноническую модель Маттерхорна: зубчатая, крутая, с острыми, как нож, гребнями, сотрясаемая частыми лавинами и неистовыми бурями. Никакие сантименты и попытки персонификации природы не позволяют предположить, что горе хоть каким-то минимальным образом не наплевать на человеческие надежды и человеческую жизнь. Собственно говоря, было бы невозможным и политически некорректным выразиться или хотя бы намекнуть, что К2 абсолютно мужеподобна. Она бесконечно равнодушна и абсолютно неумолима.

Альпинисты любили ее, ликовали и умирали на ней вот уже больше века.

Теперь настала наша очередь посмотреть, в какую сторону повернется именно этот молитвенный барабан.

Вы когда-нибудь наблюдали, как ходит богомол? То есть мы все, конечно, это видели на HDTV или VirP — ими занят целый спутниковый канал. Правда, обычно это всего лишь короткие сюжеты, изображения, снятые длиннофокусными объективами, или статичные снимки спикера жуков и кого-то из больших политических шишек, стоящих вокруг. А вот случалось вам видеть, как они ходят, хотя бы недолго?

Пересекая верховья ледника Годуин-Остен, под одиннадцатитысячной вертикалью, называемой иначе восточным склоном К2, вы неизбежно сталкиваетесь с некоей альтернативой — либо держаться краев ледника, где почти нету трещин, и рисковать попасть под лавину, либо идти по центру, не зная, когда лед и снег под ногами неожиданно рухнут в скрытую пропасть. Любой чего-то стоящий альпинист предпочтет второй маршрут, если имеется хоть какой-то намек на сход лавины. Опыт и умение позволят вам избежать трещин, но когда на вас мчится лавина, единственное средство — молитвы.

Для того чтобы забраться на ледник, необходимо идти в связке. Гэри, Пол и я обсуждали это… то есть стоит ли идти в связке с жуком, но когда достигли той части ледника, где трещины наиболее возможны, а вернее, неизбежны, ничего другого не оставалось. Было бы настоящим убийством позволить Канакаридесу идти непривязанным.

Когда десять лет назад жуки приземлились на нашу планету, всех, разумеется, крайне интересовало, носят ли они одежду. Теперь мы знали, что нет: малопонятное сочетание хитинового экзоскелета на сегменте основной части тела и слоев различных мембран на более мягких частях служат прекрасной заменой одежды, но это не означает, что они выставляют напоказ свои половые органы. Теоретически, богомолы имеют различия в полах, то есть делятся на мужчин и женщин, но лично я никогда не слышал о человеке, видевшем гениталии жука, и могу заверить: ни я, ни Гэри с Полом не горим желанием быть первыми.

Все же инопланетяне при необходимости наряжаются в пояса-ленты с инструментами или в нечто вроде сбруи, совсем как Канакаридес, явившийся в идиотском рюкзаке со всем альпинистским снаряжением. Но как только мы начали подъем, он снял крепления с рюкзака и обернул их вокруг толстой, почти бронированной верхней секции своего тела, там, где находились руки и средние лунки суставов ног. Он также воспользовался стандартным металлическим ледорубом, сжимая изогнутый верх тремя бескостными пальцами. И хотя казалось немного странным видеть нечто столь прозаическое, как красные нейлоновые крепления, карабины и ледоруб на жуке, именно так оно и было.

Когда пришло время связываться, мы нацепили шнур из паучьего шелка на карабины, передавая его в нашем обычном порядке восхождения, правда, на этот раз, вместо того чтобы любоваться задницей Пола, медленно тащившегося вверх, приходилось час за часом пялиться на Канакаридеса, бредущего в десяти шагах впереди.

Термин «бредущий» не воздавал должного способу передвижения жука. Мы все видели, как жук балансирует и ходит на средних ногах, выпрямляя спину и поднимая голову, пока не окажется достаточно высоким, чтобы заглянуть в глаза человеку-коротышке, и при этом передние лапы неожиданно становятся более похожими на настоящие руки, чем на конечности богомола, но теперь я подозреваю, что делают они это по одной причине: из желания казаться более человечными во время редких публичных появлений. До сих пор Канакаридес стоял на двух ногах только во время официальной встречи в Базовом лагере, но едва мы начали взбираться на ледник, голова его опустилась, треугольная впадина между сегментом основного тела и протораксом расширилась, передние лапы протянулись далеко вперед, как у человека, вооруженного палками, и он немедленно впал в совершенно свободный, не требующий видимых усилий ритм четырехногой ходьбы.

Но, Иисусе, до чего же нелепые движения! Все лапы жука имеют три сустава, но уже после нескольких минут созерцания именно этого насекомого стало ясно, что таковые далеки от тенденции сгибаться в одинаковом направлении в одно и то же время. Одна из передних лап, по идее, должна была сгибаться вдвое, вперед и вниз, чтобы Канакаридес смог вонзить ледоруб в склон, пока другой следовало согнуться вперед, а потом назад, чтобы ему удалось почесать свой дурацкий клюв. В то же время, средние лапы сгибаются на манер лошадиных ног, только вместо копыт нижняя, самая короткая секция заканчивалась покрытыми хитином, но каким-то образом казавшимися изящными, разделенными… черт, не знаю, как выразиться… ногами-копытами. А задние лапы, те, которые прикрепляются к основанию мягкого проторакса… именно от них у меня голова шла кругом, стоило понаблюдать, как жук пробирается через незамерзший снег. Иногда колени инопланетянина, те самые первые суставы, находящиеся во второй трети лап, поднимались выше его спины. В другой раз одно колено сгибалось вперед, второе — назад, пока нижние суставы проделывали еще более странные вещи.

Немного погодя я устал думать о конструкции этого создания и просто восхищался его плавной, почти небрежной ходьбой по глубокому снегу и льду. Все мы беспокоились, зная о малой площади давления лап жука на лед: эти треугольные штуки, вроде копыт, еще меньше босой ноги человека. Боялись, что придется вытаскивать его из каждого заноса по пути в гору, но пока что Канакаридес управлялся вполне прилично, дай ему Бог здоровья, думаю, за счет того, что весил всего около ста пятидесяти фунтов, и вес распределялся на все четыре, а иногда и на шесть лап, когда он засовывал ледоруб в свои крепления и карабкался просто так, без всего. По правде говоря, пару раз, уже на верховьях ледника, он вытаскивал меня из глубокого снега.

Днем, когда в небе полыхало солнце, слепящим свечением отражавшееся от чаши льда, именуемой ледником Годуин-Остен, стало чертовски жарко. Мы, трое людей, убавили нагрев термскинов и сбросили верхние слои парок, чтобы немного остыть. Но жук, казалось, был вполне в своей стихии, хотя беспрекословно отдыхал, пока отдыхали мы, пил воду из бутылки, когда мы останавливались, чтобы напиться, и жевал что-то, на вид казавшееся плиткой, спрессованной из собачьего дерьма, пока мы ели наши питательные брикеты (которые, как я сейчас понимаю, тоже имели весьма значительное сходство с брусочками, изготовленными из того же материала). Если Канакаридес и страдал от перегрева или холода в этот первый долгий день на леднике, то не подавал виду.

Задолго до захода солнца тень от горы упала на нас, и трое из четверых быстренько увеличили нагрев и снова натянули парки. Пошел снег. Неожиданно огромная лавина сорвалась с восточного склона К2, позади нас, и пошла вниз, набирая скорость, вскипая и утюжа ту часть ледника, которую мы проходили всего лишь час назад. Все мы застыли на месте, пока не затих гул. Наши следы в потемневшем снегу, всю последнюю милю поднимавшиеся более или менее прямой линией на тысячефутовую высоту, выглядели так, словно были стерты гигантским ластиком с размахом в несколько сот ярдов.

— Мать твою, — охнул, я.

Гэри кивнул, дыша немного тяжелее обычного, поскольку почти весь день прокладывал путь, повернулся, шагнул вперед и исчез.

Последние несколько часов тот, кто шел впереди, пробовал дорогу ледорубом, чтобы убедиться в надежности грунта и проверить, не ждет ли впереди засыпанная снегом бездонная трещина. Гэри прошел два шага, не удосужившись сделать этого. И трещина поймала его.

Всего момент назад он был с нами: красная парка мерцала на льду, и до белого снега на гребне было, казалось, рукой подать — и вот теперь его больше нет…

За ним провалился Пол.

Никто не вскрикнул, не засуетился. Канакаридес мгновенно встал на все лапы, вонзил ледоруб глубоко в лед, прямо под собой, и обвил страховочной веревкой дважды, пока тридцать футов провисшей части не натянулись. Я сделал то же самое, как можно глубже втыкая в снег «кошки» на ботинках и ожидая, что трещина втянет сначала Канакаридеса, а уж потом и меня.

Этого не случилось. Шнур натянулся, но не лопнул. Генетически полученный паучий шелк, из которого он делается, никогда не рвется. Ледоруб Канакаридеса застрял намертво, да и жук крепко удерживал его в ледниковом льду, а мы двое застыли, как вкопанные, пытаясь убедиться, что тоже не стоим на тонкой корке снега. Однако когда стало ясно, где находится край трещины, я выдохнул: «Держи их крепче», — отстегнулся и пополз вперед, пытаясь заглянуть в черный провал.

Я не имел ни малейшего понятия, насколько глубока трещина: сто футов? Тысяча? Пол с Гэри болтались там: Пол всего футах в пятнадцати, не больше. Казалось, он устроился с удобствами, прислонившись спиной к зеленовато-голубому льду и прилаживая жумар. Зажим и несложное подъемное устройство, которое, должно быть, использовали еще наши прадеды, быстро доставит его обратно на поверхность, при условии, что веревка будет держать и он достаточно быстро сумеет приладить ножные крепления.

Гэри приходилось куда хуже. Он успел пролететь почти сорок футов и болтался вниз головой под ледяным выступом, так что виднелись только «кошки» и задница. Да, он, похоже, попал в беду. А уж если ударился головой о выступ, тогда…

И тут я услышал, как он сыплет проклятьями, да такими цветистыми, каких я отродясь не слышал. Я облегченно вздохнул, сообразив, что с ним все в порядке.

У Пола ушла всего пара минут на то, чтобы перевалить через край. Но на то, чтобы вытащить Гэри из-под выступа и подтянуть, мы потратили гораздо больше времени.

И только тогда я обнаружил, до чего же силен этот жук! Думаю, Канакаридес смог бы вытащить из трещины всех троих: почти шестьсот фунтов чистого веса. И мне до сих пор кажется, что он сделал бы это всего лишь с помощью тощих, на вид безмускульных передних лап.

Когда Гэри оказался в безопасности и выпутался из веревок, креплений и подъемника, мы осторожно обошли трещину стороной: я впереди, ежеминутно пробуя лед ледорубом, как слепой в долине, поросшей бритвенными лезвиями. Все же мы наконец добрались до хорошего, вполне подходящего для Лагеря Номер Один места у подножия ребра: до его вершины совсем немного, и дорога приведет нас к склону самой К2. Под последними лучами солнца мы отстегнули карабины от веревки, сбросили семидесятипятифунтовые рюкзаки и немного передохнули, прежде чем разбивать лагерь.

— Ничего себе, чертовски хорошее начало для убойно удачной экспедиции, — проворчал Гэри между хлюпающими глотками из бутылки с водой. — Абсолютно ублюдочно-гребано-блестяще: я валюсь в проклятую сукину стебанутую трещину, как последний недоносок, мать его за ногу.

Я оглянулся на Канакаридеса. Но кто может понять выражение морды жука? Этот бесконечный рот, похожий на прорезанное в тыкве отверстие, с бесконечными шишками и бороздками, занимающими две трети морды, от ее клювастого хоботка почти до начала ухабистой макушки, казалось, почти всегда улыбается. Неужели улыбка стала шире? Трудно сказать, а спрашивать мне как-то не хотелось.

Одно было ясно. Богомол вытащил маленький прозрачный прибор величиной с кредитную карту и с молниеносной быстротой вводил данные всеми тремя пальцами.

Словарь, подумал я, либо перевод, либо запись пламенного монолога Гэри, который, должен признать, являлся великолепным образчиком брани.

Наш приятель продолжал плести великолепный гобелен непристойностей, не выказывая ни малейших признаков усталости, гобелен, который, возможно, на долгие годы повиснет голубым облаком над ледником Годуин-Остен.

«От всей души желаю использовать эту лексику во время одной из ваших ооновских вечеринок с коктейлями», — мысленно посоветовал я Канакаридесу, стоило ему закончить ввод данных и спрятать карточку.

Когда Гэри наконец иссяк, мы с Полом обменялись улыбками и принялись раскидывать палатки, разворачивать спальные мешки и ставить печи, прежде чем темнота, погрузила Лагерь Номер Один в глубокий лунный холод.


Лагерь Номер Два
Между карнизом и лавиноопасным склоном
Приблизительно 20 000 футов над уровнем моря

Я делаю эти записи для агентов государственного департамента и всех тех, кто хочет больше узнать о жуках, их технологиях, о причинах прилета «членистоногих» на Землю, о культуре и религии, о всех вещах, которые они не сочли нужным рассказать нам за последние девять с половиной лет.

Вот сводная запись беседы человека с богомолом в ночь, проведенную в Лагере Номер Один.

Гэри: Кан… Канакаридес? Мы подумываем соединить наши три палатки, поесть супа и пораньше лечь спать. Может, у вас возникнут какие-то проблемы с ночевкой в отдельной палатке?

Канакаридес: У меня с этим никаких проблем.

На этом диалог завершился. Вот тебе и вся беседа.


Сегодня вечером мы должны были оказаться выше. Весь день мы неутомимо поднимались вверх и все же остались в нижней части северо-восточного ребра, так что предстояло хорошенько постараться, если мы хотели взобраться на эту гору и благополучно спуститься вниз за отведенные нам две недели.

Все эти термины типа «Лагерь Номер Один» и «Лагерь Номер Два», которые я заношу в дневник наладонника, весьма стары и остались с прошлого века, когда попытки подняться на восьмитысячники требовали буквально армий: более двухсот человек тащили снаряжение первой американской экспедиции на Эверест в шестьдесят третьем году. Некоторые из пиков были почти неприступными, но тыл и снабжение работали, как часы. Под этим я подразумеваю, что десятки носильщиков волокли бесчисленные тонны оборудования и припасов: в Гималаях это были шерпы, в Каракоруме, в основном, — балти. Бригады женщин и мужчин вручную поднимали эти тонны на горы, работая посменно, чтобы раскинуть лагеря, увеличив продолжительность подъема, размечая дорогу, натягивая стационарные веревки на целые мили вверх. Они помогали командам альпинистов взбираться выше и выше, пока, после нескольких недель, а то и месяцев постоянных усилий, очень немногие, самые удачливые и лучшие, получали возможность совершить восхождение из наиболее высоко расположенного лагеря, обычно под номером шесть, а иногда и семь, начиная где-то в Зоне Смерти, выше восьмитысячной отметки. Выражение «штурмовать гору» было в ходу в то время, тем более, что для него требовалось целое войско.

Гэри, Пол, жук и я поднимались в «альпийском» стиле, то есть несли все необходимое, сначала сгибаясь под тяжестью, потом, по мере подъема, все больше распрямляясь, в надежде через неделю или менее того оказаться на вершине. Никаких постоянных лагерей, только временные ниши, вырубленные в снегу и льду для наших палаток, по крайней мере, кроме того лагеря, который мы назначим исходным пунктом попытки атаковать вершину. Там мы оставим палатки, большую часть снаряжения, и станем молиться всем богам, чтобы погода не испортилась, пока мы будем в Зоне Смерти, чтобы мы не заблудились, спускаясь в темноте в наш высотный лагерь, и чтобы ничего серьезного не произошло ни с кем из нас во время последней попытки, поскольку мы вряд ли сможем помочь друг другу на этой высоте, но, в основном, будем заклинать высшие силы, чтобы ничто не омрачило час нашего торжества.

Однако все это возможно лишь при условии, что мы возьмем ровный темп. Сегодня, к сожалению, он был не таким ровным.

Мы вышли рано, за несколько минут свернув Лагерь Номер Один, быстро нагрузились и стали подниматься: первым я, за мной Пол, потом жук и последним Гэри.

Есть такой на редкость поганый траверс[7]: крутой, бритвенно-острый, начинающийся примерно на уровне 23 000 футов, самая тяжелая часть нашего маршрута на этом ребре. Мы хотели заночевать в безопасном месте, перед тем как приступать к нему. Не вышло.

Я уверен, что записал сегодня несколько реплик Канакаридеса, в основном, междометия, отнюдь не открывающие каких-то сенсационных тайн жуков. Выглядит это примерно так:

— Кана… Канака… эй, Ка, ты уложил запасную плиту?

— Да.

— Хочешь сделать перерыв на обед?

— Было бы неплохо.

И:

— Мать твою, кажется, снег пойдет.

Последняя реплика, естественно, принадлежит Гэри. Все щелчки и вздохи в диктофоне издает Канакаридес, отвечающий на наши вопросы. Все ругательства — наши.

К полудню разразился сильный снегопад.

До этого дела шли неплохо. Я по-прежнему шел впереди: сжигал калории с неправдоподобной скоростью, прокладывая путь и вбивая шипы «кошек» в крутой откос для тех, кто шел следом. В этот раз мы были не в связке. Если один поскользнется или застрянет подкованными ботинками в скале, а не во льду, придется срочно прерывать падение, воткнув в скалу ледоруб, в противном случае, бедняга получит бесплатное развлечение на ледяном аттракционе, пропахав лед на тысячу футов вниз и отправившись в свободный полет на три-четыре тысячи футов, прежде чем приземлится на леднике.

Лучше всего не думать об этом и побольше внимания уделять маршруту, как бы вы при этом ни устали. Смотри, куда ставишь ногу — вот главный закон. Не знаю, боялся ли Канакаридес высоты: лично я сделал мысленную заметку спросить его, но его стиль подъема отличался тщательностью и осторожностью. Его обувь была сделана по заказу: ряд острых шипов, похоже, из пластика, прикрепленных к нелепым стреловидным ступням; он явно умел пользоваться ледорубом и не допускал ни малейшей небрежности. В этот день он поднимался на двух ногах: задние были уложены в удлиненный проторакс, так что, не знай вы, где искать, ни за что бы не заметили.

К десяти тридцати или одиннадцати утра мы достигли значительной высоты, откуда был ясно виден пик Стейркейз, или Лестница Богов, — его восточный гребень изрыт ступеньками, словно специально вырубленными для сказочного индусского гиганта. Находится он на северо-восточной стороне К2. Гора эта также называется Скианг-Кангри и отличается необычайной красотой, ослепительной в солнечном свете, на фоне синего восточного неба. Далеко внизу простирался ледник Годуин-Остен, расплывшийся вдоль подножия Скианг-Кангри до девятнадцатитысячного перевала Седло Ветров. Теперь мы могли легко бросить взгляд по другую сторону перевала — десятки миль тянулись до коричневых гор того, что когда-то было Китаем, а теперь стало мифической страной Синкьянг, за которую шла непрерывная война между Гонконгом и китайскими военачальниками различного толка.

Но для нашего дела куда важнее был взгляд наверх и на запад, по направлению к прекрасной, но почти смехотворной громаде К2, с ее непокоренным, острым, как кинжал, ребром, до которого мы надеялись добраться к ночи. Я еще подумал, что при такой скорости особых проблем не возникнет…

Именно в этот момент и послышалось знаменательное восклицание Гэри:

— Мать твою, кажется, снег пойдет.

Оказалось, мы не заметили, как клубившиеся облака надвигались с юга и запада, и через десять минут мы были окутаны серой массой. Поднялся ветер. Снег вихрился со всех сторон. Нам пришлось сгрудиться на чрезвычайно крутом откосе, только чтобы не потерять друг друга. Естественно, именно на этой точке нашего подъема крутой, но сравнительно безопасный и покрытый снегом откос превратился в грозную ледяную стену с каменной кромкой, видимой всего несколько минут, прежде чем тучи закрыли обзор.

— Пистон мне в задницу, — буркнул Пол, когда мы собрались у подножия ледяного откоса.

Неуклюжая клювастая голова Канакаридеса медленно повернулась к нему. Взгляд черных глаз казался на диво внимательным, словно их обладатель задался вопросом, возможна ли такая биологическая процедура. Но жук ничего не спросил, а Пол ничего не ответил.

Пол, лучший альпинист среди нас, шел во главе группы следующие полчаса, вонзая ледоруб в почти вертикальную ледяную стену, потом сильно ударяя в лед двумя шипами на носке ботинок, подтягиваясь на правой руке, снова ударяя шипами в лед, вытаскивая ледоруб и опять врубаясь в лед.

Обычная методика подъема, несложная, но утомительная, особенно на высоте почти двадцать тысяч футов, то есть в два раза больше той, на которой «CMG» и коммерческие авиалинии прибегают к дополнительной подаче кислорода. Кроме того, эта методика требует немало времени, особенно потому, что теперь мы шли в связке и страховали Пола, пока тот поднимался.

Теперь Пол находился примерно в семидесяти футах над нами и с величайшей осторожностью переходил на каменную кромку. Внезапно из-под его ног брызнул фонтанчик небольших камней, посыпавшихся на нас.

Спрятаться было некуда. Каждый выбил небольшую площадку во льду, на которой мы могли стоять. Оставалось прижаться к ледяной стене, закрыть головы и ждать. Меня камни не задели. Булыжник величиной с кулак отскочил от рюкзака Гэри и улетел в пространство. В Канакаридеса ударили два довольно больших камня: один попал в верхнюю часть левой лапы, руки, или как там ее, второй в шишкастую спинную бороздку. Звук был такой, словно камни стукнулись о шифер крыши.

— Пистон мне в задницу, — отчетливо выговорил Канакаридес, стоически вынося камнепад.

Когда обстрел закончился, Пол докричал последние извинения, а Гэри высказал все, что он о нем думает, я, вбивая ботинки в лед, прошел шагов десять к тому месту, где стоял богомол, прижавшийся к ледяной стене: правая передняя лапа поднята, но пальцы твердо держатся за вонзенный в стену ледоруб.

— Вы ранены? — спросил я, опасаясь, что придется воспользоваться красной кнопкой, дабы эвакуировать жука, и таким образом загубить все дело.

Канакаридес медленно покачал головой: не столько в знак отрицания, сколько для того, чтобы проверить, как работает шея. Со стороны зрелище было страшным: неуклюжая голова и улыбающийся клюв вращаются в любом направлении почти на двести семьдесят градусов! Свободная передняя лапа гнется совершенно невероятным образом, а длинные пальцы без суставов осторожно гладят и ощупывают спинную бороздку.

Щелчок. Вздох. Щелчок:

— Все в порядке.

— Впредь Пол будет осторожнее.

— Надеюсь.

Пол и в самом деле стал осмотрительнее, но дорога была омерзительной, и еще нескольких камнепадов избежать не удалось. Правда, на этот раз обошлось без последствий. Десять минут и шестьдесят футов спустя Пол добрался до вершины, нашел надежное местечко для страховки и позвал нас. Гэри, все еще раздраженный, — он терпеть не мог, когда на него рушились камни из-под чьих-то ног, — пошел следующим. Я велел Канакаридесу идти за ним, футах в тридцати ниже. Я полез последним, пытаясь держаться поближе, чтобы видеть и увертываться от летящих булыжников, если таковые посыплются, когда мы достигнем каменной кромки.

К тому времени, когда мы все начали подниматься по северо-восточному ребру, видимость уменьшилась до нулевой, температура упала градусов на пятьдесят, снег стал еще гуще и глубже; было слышно, как лавины несутся по восточному склону К2. Мы по-прежнему оставались в связке.

— Добро пожаловать на К2! — крикнул Гэри, занявший первое место. Его парка, капюшон, солнечные очки и голый подбородок превратились в устрашающую, покрытую сосульками массу.

— Спасибо, — щелкнул-прошипел Канакаридес, как мне показалось, довольно-таки церемонно. — Оказаться здесь — огромное удовольствие.


Лагерь Номер Три
Под сераком на вершине хребта у начала бритвенно-острого траверса
23 000 футов над уровнем моря

Застряли здесь на три дня и ночи, ожидая приближения четвертой. Бессильно скорчились в палатках, поедая питательные брикеты и готовя суп, который ничем нельзя заменить, тратя нагревательные заряды в плитках, чтобы растопить снег, с каждым часом слабея и все больше злясь из-за недостатка кислорода и отсутствия физических нагрузок. Ветер выл, и шторм бушевал трое суток, даже четверо, если считать наш подъем из Лагеря Номер Два. Вчера Гэри и Пол, идущий впереди, на невероятно крутом гребне пытались проложить дорогу в бурю, через отвесный траверс, решив протянуть стационарную веревку, даже если потом придется взбираться на вершину с мотком бечевы, застрявшим в наших карманах.

У них ничего не вышло. Бедняги повернули назад, проведя три часа на воющем ветру, едва не обморозившись, покрывшись ледяной коростой. Пол трясся в ознобе часа четыре, хотя регулятор термскинов был поставлен на верхнюю отметку. Если мы не пересечем этот траверс как можно скорее, буря там или не буря, нам вообще не придется беспокоиться о том, какие припасы и снаряжение оставить для восхождения, поскольку никакого восхождения не будет.

До сих пор непонятно, как два дня назад нам удалось подняться из Лагеря Номер Два на эту узкую полоску выветрившегося гребня ребра. Наш жук, очевидно, был на грани изнеможения. Техника явно его подводила, несмотря на лишние ноги и непомерную силу, и мы решили последние несколько часов подъема идти в связке, на тот случай, если Канакаридес вдруг отстанет. Вряд ли стоит нажимать красную кнопку сигнализации наладонника, только чтобы сообщить прибывшим ооновским парням, что Канакаридес нырнул головой вниз, прямо на ледник Годуин-Остен, пролетев до этого пять тысяч футов.

«Мистер Спикер Инопланетян, мы вроде как потеряли вашего малыша. Но, может, вы сумеете соскрести его со льда и клонировать». Нет, нам это совсем не улыбалось.

Как оказалось, нам пришлось работать после темноты, с включенными головными прожекторами, пристегнутыми к нашим креплениям веревками, и ввинченными в склон специальными ледовыми крючьями, только для того, чтобы нас не снесло в черный провал. Орудуя ледорубами, мы высекли плиту как раз такого размера, чтобы уместилась палатка, вернее, скопление соединенных вместе маленьких палаток, угнездившихся в десяти футах от вертикального обрыва, в сорока — от места схода лавин и спрятанных прямо под нависающим сераком величиной с трехэтажное здание, сераком, который в любой момент мог рухнуть и похоронить палатку вместе с нами. В обычных обстоятельствах мы бы и десяти минут тут не задержались, не говоря уже о трех сутках под бушующим ураганом. Но особого выбора у нас не оставалось: либо кинжально-острое ребро, либо лавинный склон.

Вопреки всем моим чаяниям, у нас наконец нашлось время для беседы. Наши палатки были соединены в форме тонкого креста с крохотной центральной площадкой, не более двух футов в поперечнике, едва-едва достаточной для того, чтобы, ложась спать, втиснуться в наши маленькие гондолы. Площадка, которую мы вырубили под карнизом, была не так велика или плоска, чтобы вместить нас всех, и меня вытеснили на тот сегмент палатки, который располагался более отвесно, так что голова оказалась выше ног. Хорошо, что не наоборот. Наклон был не столь велик, чтобы это мешало мне задремать, но все же настолько крут, что я то и дело просыпался, нащупывая ледоруб, чтобы остановить скольжение. Однако мой ледоруб находился за палаткой, вместе с остальными, воткнутый во все утолщавшийся слой снега и прикрепленный сотней футов основной веревки из паучьего шелка, обмотанной вокруг него, потом вокруг палатки и снова вокруг него. Мы также использовали двенадцать ледовых крючьев, чтобы надежнее приторочить себя к крохотному ледяному шельфу.

Конечно, черта лысого это нам поможет, если серак решит обломиться, или произойдет сдвиг снега, или ветры просто вознамерятся сдуть с горы всю кучу веревок, ледорубов, крючьев, палаток, людей и жука.

Мы, конечно, много спали. Пол захватил с собой е-бук ридер, загруженный дюжиной или около того романов и десятками журналов, так что время от времени мы передавали его из рук в руки. Даже Канакаридес не пропускал своей очереди почитать, и в первый день мы почти не говорили из-за невозможности перекричать вой ветра и шум валившегося на палатки снега. Но, в конце концов, нам даже спать надоело, поэтому мало-помалу мы стали обмениваться репликами. В тот первый день мы, в основном, обсуждали подъем и технические детали, перебирали подробности маршрута, приводили доводы «за» и «против» попытки восхождения, как только пройдем этот траверс и поднимемся выше снежного купола к подножию вершинной башни. Гэри отстаивал необходимость подъема по Финишной Прямой, причем, любой ценой, Пол выступал за осторожность, Канакаридес молча внимал. Однако к началу третьего дня мы стали задавать жуку личные вопросы…

— Значит, вы, парни, прилетели с Альдебарана, — заметил как-то Пол. — И сколько же времени у вас на это ушло?

— Пятьсот лет, — ответил жук. Для того, чтобы втиснуться в свою секцию палатки, ему пришлось сложить каждую конечность, по крайней мере, вдвое.

Гэри присвистнул. Он никогда не уделял особого внимания материалам прессы, касающимся богомолов.

— Неужели вы настолько стары, Канакаридес? Пятьсот лет? Жук, в свою очередь, испустил тихий свист, который, как я уже начал подозревать, был чем-то вроде эквивалента нашего смеха.

— Мне только двадцать три ваших года, Гэри, — сообщил он. — Я родился на корабле, как и мои родители, и их родители, и так далее. Срок нашей жизни приблизительно равен вашему. Это был корабль смены поколений, если следовать вашей терминологии.

Он помолчал, очевидно, не желая перекрикивать рев ветра, ставший уже совсем невыносимым. Когда шум стал чуть меньше, жук продолжал:

— Я не знал другого дома, кроме корабля, пока мы не достигли Земли.

Мы с Полом переглянулись. Настала пора допросить нашего жука ради страны, семьи и секретаря Ясная Луна.

— Так почему вы… Слушатели, решили улететь на Землю? — спросил я. Жуки не раз отвечали на этот вопрос публично, но ответ всегда был один и тот же и не отличался особым смыслом.

— Потому что тут были вы, — обронил жук. Все то же самое. Довольно лестное замечание, тем более, что мы, люди, всегда считали себя центром Вселенной, но смысла тут, однако, было немного.

— Но почему вы потратили целые века на то, чтобы встретиться с нами?

— Чтобы помочь вам научиться слушать, — пояснил жук.

— Кого именно? — удивился я. — Вас? Богомолов? Мы хотим слушать. Хотим учиться. И с удовольствием прислушаемся к вам.

Канакаридес медленно покачал тяжелой головой. Наблюдая эту голову вблизи, я вдруг понял: она более напоминала ящера, вернее, помесь птицы и динозавра, чем жука.

— Не к нам, — пояснил он, щелчок-шипение. — К песне своего мира.

— Песне нашего мира? — деловито переспросил Гэри. — Хотите сказать, нам следует больше ценить жизнь? Снизить темпы и нюхать розы? И все такое?

Вторая жена Гэри увлекалась трансцедентальной медитацией. Думаю, именно по этой причине он с ней и развелся.

— Нет, — покачал головой Канакаридес. — Я имею в виду, прислушаться к звуку вашего мира. Вы напитали моря. Освятили мир. Но не хотите слушать.

Настала моя очередь еще больше все запутать.

— Напитали моря и освятили мир, — повторил я. Палатка затряслась под очередным порывом ветра, но тут же замерла. — И как мы это сделали?

— Тем, что умерли, Джейк, — выговорил жук. Он впервые назвал меня по имени. — Стали частью морей и мира.

— Имеет ли умирание что-то общее со способностью слышать песню? — допытывался Пол.

Глаза Канакаридеса были идеально круглыми и абсолютно черными, но вовсе не казались угрожающими, когда он смотрел на нас в свете одного из электрических фонарей.

— Ты не можешь слышать песню, когда умираешь, — прощелкал-просвистел он. — Но и песни не будет, пока твой вид не рециклировал свои атомы и молекулы через твой мир на протяжении миллионов лет.

— А вы можете слышать песню отсюда? С Земли, я имею в виду? — осведомился я.

— Нет, — ответил жук.

Я решил затронуть более перспективную тему.

— Вы дали нам технологию «CMG», и это, несомненно, стало причиной многих поразительных изменений.

Я покривил душой. Лично мне больше нравилось время, когда машины не летали. По крайней мере, дорожные пробки в Колорадо, на Франт Рейндж, где я жил, тогда были двухмерными.

— Но мы… вроде как интересуемся, когда Слушатели собираются разделить с нами другие секреты.

— У нас нет секретов. Хранить какие-то секреты не входило в наши намерения, когда мы прибыли сюда, на Землю.

— Ну… не секреты, — поспешно согласился я, — а новые технологии, изобретения, открытия…

— Какого рода открытия? — уточнил жук.

— Хорошо бы узнать про лекарство от рака. Канакаридес издал щелкающий звук.

— Хорошо бы, — согласился он. — Но это болезнь вашего вида. Почему вы ее не излечили?

— Мы пытались, — оправдывался Гэри, — но это крепкий орешек.

— Да, — кивнул Канакаридес, — это крепкий орешек. Мне ничего не оставалось, кроме как идти напрямик.

— Нашим видам необходимо учиться друг у друга, — объявил я, возможно, чуть громче, чем необходимо, чтобы перекричать разгулявшуюся бурю. — Но представители вашей расы так сдержанны. Когда же между нами завяжется разговор по душам?

— Когда ваш вид научится слушать.

— Именно поэтому вы решили совершить с нами восхождение?! — воскликнул Пол.

— Надеюсь, это не следствие, но вместе с необходимостью понимания стало причиной, по которой я пришел сюда.

Я взглянул на Гэри. Лежа на животе, так что голова находилась всего в нескольких дюймах от низкой крыши палатки, он слегка пожал плечами.

— В вашем родном мире есть горы? — спросил Пол.

— Мне говорили, что нет.

— Значит, ваша родина походила на южный полюс, который вы, ребята, взяли во владение?

— Там не настолько холодно, а зимой никогда не бывает так темно. Но атмосферное давление почти одно и то же.

— Значит, вы акклиматизировались к высоте… около семи-восьми тысяч футов?

— Да.

— И холод вам не докучает? — допрашивал Гэри.

— Временами бывает не слишком приятно. Но наш вид вырастил подкожный слой, который регулирует температуру так же эффективно, как ваши термскины.

Что же, теперь и мне самое время задать вопрос.

— Если в вашем мире нет гор, почему вы пожелали взойти на К2 вместе с нами?

— А почему вы хотите взойти на К2? — парировал Канакаридес, плавно поводя головой в сторону каждого из нас.

Воцарилось минутное молчание… ну, не совсем молчание, поскольку ветер и неистовый снег вызывали такое чувство, что мы находимся под самым соплом реактивного двигателя, но, во всяком случае, никто из людей не издал ни звука.

Канакаридес расправил и сложил все шесть ног. От этого зрелища становилось не по себе.

— Попробую-ка уснуть, — сказал он, закрывая клапан, отделявший его нишу от наших.

Мы приникли головами друг к другу и стали шептаться.

— Проповедует, как чертов миссионер, — прошипел Гэри. — Вся эта демагогия насчет «прислушайтесь к песне»!

— Нам, как всегда, повезло, — поддакнул Пол. — Первый контакт с внеземной цивилизацией, и — на тебе, долбаные Свидетели Иеговы!

— Он пока еще не совал нам никаких брошюр, — вступился я.

— Постой, все еще впереди, — заверил Гэри. — Мы, четверо, спотыкаясь, когда-нибудь приковыляем на вершину горы, если этот треклятый шторм соизволит уняться, задыхаясь, ловя ртом воздух, которого там нет, и тут-то наш жук выташит и станет раздавать «Башню стражи Богомолов».

— Ш-ш-ш, — осадил его Пол. — Богомол нас услышит.

В этот момент ветер набросился на палатку с такой силой, что все мы дружно попытались вонзить ногти в гиперполимерный пол, чтобы удержать палатку от соскальзывания с ненадежной площадки и падения с горы. Если дело обернется хуже некуда, мы что было силы заорем: «Откройся», — и ткань хитрой палатки сложится, а мы выкатимся на склон в наших термскинах и схватимся за ледорубы, чтобы остаться на месте. Так, по крайней мере, считалось теоретически. Фактически же, если площадка сдвинется или паучий шелк лопнет, мы почти наверняка совершим полет, не успев и глазом моргнуть.

Когда мы снова смогли слышать друг друга за ревом ветра, Гэри крикнул:

— Если мы оторвемся от этой площадки, обещаю давать залпы трехэтажным матом на всем пути, до приземления на леднике.

— Может, это и есть та песня, о которой говорил Канакаридес? — предположил Пол.

И последняя запись за день: богомолы храпят.

На третий день, ближе к полудню, Канакаридес неожиданно заявил:

— Мой креш-брат тоже сейчас прислушивается к буре около вашего южного полюса. Но его окружение… гораздо уютнее, чем наша палатка.

Мы все дружно вскинули брови.

— Не знал, что вы захватили с собой телефон, — сказал я.

— Вовсе нет.

— Радио? — допрашивал Пол.

— Нет.

— Подкожный интергалактический коммуникатор из «Звездного Пути»? — хмыкнул Гэри. Его сарказм, вместе с привычкой слишком медленно пережевывать питательные плитки, начинал действовать мне на нервы, особенно после трех суток, проведенных в палатке. Мне вдруг показалось, что если он снова примется за свои издевки или начнет неспешно двигать челюстями, я вполне способен просто прикончить его.

Жук едва слышно свистнул.

— Нет. Я соблюдаю традицию альпинистов не брать в экспедицию переговорных устройств.

— Откуда же вам тогда известно, что ваш… как это… креш-брат тоже слушает вой бури? — спросил Пол.

— Потому что он мой креш-брат. Мы родились в один час. И, в основном, представляем собой один и тот же генетический материал.

— Близнецы! — догадался я.

— Значит, между вами что-то вроде телепатии! — добавил Пол. Канакаридес покачал головой, едва не задев хоботком ткань палатки.

— Наши ученые считают, что такой вещи, как телепатия, не существует. Ни для одного вида.

— Тогда, как… — начал я.

— Мой креш-брат и я часто резонируем на одних и тех же частотах, слушая Песню мира и Вселенной, — выдал богомол самое длинное предложение из тех, какие мы когда-либо от него слышали. — Совсем как ваши близнецы. И нам нередко снятся одни и те же сны.

Сны жуков.

Я сделал мысленную заметку позднее записать этот факт.

— И ваш креш-брат знает, что вы сейчас чувствуете? — спросил Пол.

— Думаю, да.

— И что же? — вмешался Гэри, слишком медленно пережевывая питательную плитку.

— Прямо сейчас, — сказал Канакаридес, — страх.


Кинжально-острое ребро за Лагерем Номер Три
Около 23 700 футов над уровнем моря

Четвертый день выдался идеально ясным и абсолютно спокойным.

Мы собрались и стали пересекать траверс еще до того, как первые лучи солнца осветили гребень. Холодно было, как у ведьмы за пазухой.

Я упоминал, что эта часть маршрута была, возможно, наиболее тяжелой технически, по крайней мере, пока мы не достигнем последней вершинной башни. Но, кроме того, она была самой красивой и волнующей. Словами этого не опишешь: для того чтобы по-настоящему оценить почти абсурдную крутизну этого отрезка пути, нужно видеть снимки, и даже это вряд ли позволит вам ощутить все величие пейзажа. Северо-восточное ребро поднимается рядами бесконечных, кинжально-острых снежных карнизов, причем каждый склон почти отвесен.

Перейдя на ребро, мы взглянули вниз, на гигантский серак, нависший над истоптанной площадкой нашего Лагеря Номер Три, примостившегося на самом краю. Отсюда он казался куда более огромным, каким-то деформированным и, очевидно, крайне ненадежным, особенно после сильного снегопада и бури. Не стоило и упоминать о том, до чего же нам повезло. Даже Канакаридес, похоже, был рад убраться оттуда.

Двести футов по траверсу — и мы поднимаемся на лезвие ножа. Заснеженный гребень в этом месте настолько узок, что мы способны оседлать его, свесив ноги с очень-очень крутой крыши.

Ничего себе крыша. Один скос падает вниз на тысячи футов к тому, что когда-то было Китаем. Наши левые ноги, включая три лапы Канакаридеса, нависают над бывшим Пакистаном. В эру «CMG» любой военный корабль Синкьянгского Гонконга или индийское судно отряда по борьбе с наркотиками могут в любой момент подлететь сюда, зависнуть в пятидесяти футах и сбить нас прямо с гребня. Но мы на этот счет не тревожимся. Уже само присутствие Канакаридеса — надежная гарантия.

Пока что это был самый высокий подъем, и наш приятель жук усердно трудился, чтобы не отстать. Мы с Полом и Гэри обсуждали это прошлой ночью, опять шепотом, пока Канакаридес спал, и решили, что этот отрезок слишком крут, чтобы передвигаться в связке. Мы шли парами. Пол, разумеется, вместе с Канакаридесом, а я — с Гэри. Солнечные лучи скользили по откосу, согревая нас, пока мы перебирались с одной стороны «ножа» на другую, следуя самой безопасной линии, пытаясь держаться подальше от наиболее опасных и надеясь пройти как можно дальше, прежде чем солнце начнет растапливать снег и наши «кошки» уже не смогут вонзаться в него на нужную глубину.

Мой слух ласкали сами названия инструментов, которые мы использовали: крючья, колышки, ледовые винты, карабины, жумары. Я люблю точность наших движений, даже когда дышится тяжело и голова тупеет: вполне естественные симптомы на такой высоте. Гэри пробивал дорогу в стене льда и снега, а иногда и в скале: «кошки» одного ботинка с силой вонзаются в склон, найдены три точки опоры, прежде чем ледоруб вырывается и перемещается на несколько футов выше. Я стоял на крошечной площадке, которую вырубал в снегу, страхуя Гэри, пока тот не достигал конца отрезка шнура длиной в двести футов. Потом он крепил свой конец шнура крюком, колышком или ледовым винтом, продолжая страховать себя, и наступала моя очередь вонзать «кошки» в снежную стену, поднимавшуюся почти вертикально к голубому небу, всего на пятьдесят—шестьдесят футов надо мной.

Ярдах в ста позади Пол и Канакаридес проделывали то же самое. Пол впереди, богомол страхует, потом они менялись местами — Канакаридес поднимался, а Пол страховал и немного отдыхал, пока напарник работал ледорубом.

С таким же успехом мы могли находиться на разных планетах. Нам было не до разговоров. Каждая унция воздуха использовалась для попытки сделать следующий натужный шаг, сосредоточиться на возможно точном размещении ног и ледорубов.

Команде альпинистов двадцатого века, наверное, потребовалось бы много дней, чтобы одолеть этот траверс, установить стационарные веревки, вернуться в Лагерь Номер Три, чтобы поесть и выспаться и позволить другим командам прокладывать путь с того места, где кончались веревки. Такой роскоши нам никто не предоставил. Приходилось взять этот траверс за одну попытку и двигаться вверх, пока стоит хорошая погода, иначе мы проиграем.

И я любил все это.

После пяти часов подъема я вдруг осознал, что вокруг меня порхают бабочки, и посмотрел на Гэри, находившегося в двухстах футах впереди и надо мной. Он тоже видел бабочек: маленькие цветные пылинки, пляшущие и вьющиеся на высоте 23 000 футов над уровнем моря. Интересно, что вообразит себе Канакаридес? Посчитает, что на подобной высоте такое встречается каждый день? Но, возможно, так оно и есть. Мы, люди, не так часто бываем здесь, чтобы точно знать.

Я покачал головой и продолжал втыкать шипы и ледоруб в этот невероятный откос.

Солнечные лучи падали почти горизонтально, когда все мы спустились с острия ножа в верхней части траверса. Ребро в этом месте было по-прежнему головокружительно крутым, зато расширялось настолько, что мы могли встать на него и посмотреть на наши отпечатки в снегу. Даже после многих лет восхождений я с трудом верил, что мы смогли одолеть такой путь.

— Эй! — завопил Гэри. — Я гребаный великан!

Он махал руками и глазел на Синкьянг и ледник Годуин-Остен, простирающиеся на много миль внизу, под нами.

Высотная болезнь, — решил я. — Надо бы дать ему успокоительного, сунуть в спальный мешок и стащить вниз, как корзину с бельем.

— Давай! — вопил мне Гэри, тревожа холодный сухой воздух. — Стань гигантом, Джейк!

Он продолжал размахивать руками. Я оглянулся. Пол и Канакаридес тоже подпрыгивали, правда, осторожно, чтобы не сверзиться, вопя и хлопая в ладоши. Зрелище было еще то: представьте Канакаридеса, сгибающего свои богомоловы лапы в шести направлениях одновременно — суставы вращаются, бескостные пальцы болтаются, словно большие червяки.

Они все спятили. Недостаток кислорода, — подумал я, но случайно взглянул вниз, к востоку, и замер.

Наши тени, растянувшись на мили, легли на ледник и соседние горы. Я поднял руки. Опустил. Моя тень, прыгнувшая поверх темной линии тени гребня, подняла и опустила руки длиной не менее десяти миль.

Мы продолжали прыгать, махать, вопить, пока солнце не зашло за широкий пик на западе, и наши гигантские подобия исчезли навсегда.


Лагерь Номер Шесть
Узкий уступ на снежном куполе под вершинной пирамидой
26 000 футов над уровнем моря

Больше никаких разговоров, бесед или прослушивания песен. Ни прыжков, ни воплей, ни резких жестов. Не хватает кислорода, чтобы дышать, думать и тем более дурака валять.

Почти ни единого слова последние три дня или ночи, пока мы взбирались на заключительный отрезок расширившегося северо-восточного ребра, туда, где оно заканчивалось огромным снежным куполом, а потом поднимались на сам купол. Погода оставалась спокойной и ясной: невероятно для этого времени года. Задержавший нас в Лагере Номер Три ураган намел огромные сугробы, но мы по очереди прокладывали дорогу: изнурительное занятие на высоте 10 000 футов и поистине непосильное на высоте свыше 25 000 футов.

Ночью у нас даже не хватило сил соединить наши палатки: каждый использовал свой сегмент как спальный мешок. Горячий обед мы ели только раз в день: подогревали суперпитательный суп на единственной плитке (другую мы оставили как раз перед подъемом по острию кинжала, вместе со всем скарбом, который, как мы считали, не понадобится в последние три-четыре дня) и жевали холодные питательные брикеты по вечерам, прежде чем погрузиться в полусон на несколько холодных неуютных часов и встать в три или четыре утра, чтобы начать восхождение при свете фонарей.

Все мы (я имею в виду людей) мучались головными болями и высотной болезнью, от которой немели мозги. Пол был в самой плохой форме, возможно, из-за опасности обморожения тогда, во время первой попытки взять траверс, и теперь надрывно кашлял и шел, шатаясь. Даже Канакаридес замедлил темп и поднимался, в основном, на двух лапах, а иногда тратил минуту-другую, прежде чем сделать следующий шаг.

Большинство гималайских гор имеют ребра, доходящие до самой вершины. Но не К2. Не это северо-восточное ребро. Оно заканчивалось у массивного снежного купола, в двух тысячах футов от вершины.

Мы поднялись на этот купол: медленно, неуклюже, почти без сознания и по отдельности. Ни шнуров, ни страховок. Если кто-то свалится вниз, это будет одиночным падением. Но нам уже все равно. На легендарной восьмитысячеметровой отметке и выше вы погружены в свои ощущения и потом… часто… теряете даже себя.

Мы не захватили кислород, даже легкие бустермаски, действующие по принципу обратного осмоса, усовершенствованные за последнее десятилетие. У нас была одна такая маска, на случай если у кого-то случится отек легких или что-то в этом роде, но мы оставили ее вместе с плитой, большей частью шнуров и другим дополнительным снаряжением чуть повыше Лагеря Номер Четыре. В то время это казалось хорошей идеей.

Но теперь я мог думать только о дыхании. О том, как втянуть в легкие хоть глоток воздуха. Каждое движение, каждый шаг требовали все более глубокого вдоха, больше кислорода, чем находилось в моей системе. Полу, похоже, становилось все хуже, хотя он каким-то образом держался. Гэри шагал ровно, вроде бы не сбиваясь, но иногда выдавал свое недомогание нечетким движением или короткой паузой. Этим утром, перед уходом из Лагеря Номер Шесть, его дважды вывернуло. Ночью мы проснулись после минуты-другой полусна, задыхаясь, отчаянно глотая воздух, хватаясь за грудь, чувствуя, как на нее легло нечто тяжелое и кто-то яростно пытается задушить нас.

Что-то действительно стремилось убить нас здесь. И не что-то, а всё. Мы зашли высоко в Зону Смерти, а К2 было абсолютно безразлично, что с нами будет.

Хорошая погода по-прежнему держалась, но ураганные ветры и бури были на подходе. Стоял конец августа. В любой день или ночь мы можем застрять здесь на несколько недель безжалостного шторма, не в силах двинуться ни вперед, ни назад. И наверняка умрем от голода.

Я подумал о красной аварийной кнопке на наладоннике.

Мы сказали Канакаридесу об этой кнопке, когда грели суп в Лагере Номер Пять. Богомол попросил показать дополнительный наладонник с аварийной кнопкой, взял в лапу и выбросил из палатки в ночь.

Гэри долго глядел на жука, прежде чем ухмыльнулся и протянул руку. Передняя лапа Канакаридеса развернулась, поднялась, три пальца обхватили руку Гэри и пожали.

Тогда я посчитал этот поступок не только хладнокровным, но и героическим. Теперь же отчаянно жалел о пропаже чертовой красной кнопки.

Мы зашевелились, оделись и принялись греть воду для последнего обеда, вскоре после половины второго утра. Никто из нас все равно не мог спать, а каждый лишний час, проведенный в Зоне Смерти, означал дополнительную возможность отправиться на тот свет. Дополнительную возможность потерпеть поражение. Но мы двигались так медленно, что натягивали ботинки, казалось, несколько часов и прикрепляли «кошки» целую вечность. В начале четвертого мы отошли от палаток, которые оставили в Лагере Номер Шесть. Если переживем этот подъем, значит, вернемся.

Холод стоял невероятный. Даже термскины и наружные парки не могли нас согреть. Поднимись сейчас ветер, и мы не сможем продолжать восхождение.

Сейчас мы находились на так называемой Финишной Прямой. Предполагалось, что мы пройдем по внешней стене К2 к самому освоенному маршруту, вверх по северо-восточному ребру Абруцкого, если Финишная Прямая окажется недоступной. Думаю, все мы, трое, с самого начала подозревали, что дело кончится ребром Абруцци: большинство наших предшественников, поднимавшихся по северо-восточному ребру, именно здесь и сдавалось. Даже легендарный Рейнгольд Месснер, возможно, величайший альпинист двадцатого века, был вынужден изменить маршрут на более легкий Абруцци, опасаясь потерпеть поражение на Финишной Прямой.

К полудню того дня, который, как предполагалось, должен был ознаменоваться нашим восхождением на вершину, Финишная Прямая казалась совершенно недосягаемой, как, впрочем, и траверс к ребру Абруцци. Снег на внешней стене К2 был настолько глубок, что пройти через него, по-видимому, было невозможно. Каждую четверть часа сверху срывались лавины. А над нами снег еще глубже. Мы застряли.

Там, где обрывалось снежное поле, начиналась вертикальная ледяная скала, поднимавшаяся прямо в небо не меньше, чем на сто пятьдесят футов. Все мы стояли там, в утреннем свете: трое вытирали очки, глупо пялясь на скалу. Мы знали о ее существовании. Просто понятия не имели, что это за сука.

— Я иду первым, — прохрипел Пол. Он едва держался на ногах. Но поднялся на скалу менее чем за час, вбивая в нее крючья и привязывая остаток веревки. Когда и остальные медленно приплелись за ним, Пол почти терял сознание.

Над ледяной скалой возвышалась каменная гряда, такая крутая, что снег к ней не прилипал. Камни держались едва-едва, и вся эта штука выглядела крайне предательской: то самое рассыпающееся под ногами дерьмо, которое каждый уважающий себя альпинист обойдет десятой дорогой, даже если это займет лишние полдня.

Сегодня идти по траверсу нельзя. Любая попытка пошевелиться здесь, на внешней стороне, почти наверняка вызовет сход лавины: поверх старого льда намело мягкого, готового в любую секунду слететь снега.

— Теперь я впереди, — вызвался Гэри, запрокидывая голову и оглядывая каменную гряду. При этом он держался обеими руками за виски. Я знал, что из нас троих его сильнее всех терзают головные боли Зоны Смерти. Последние четыре-пять дней и ночей любое слово или вздох Гэри сопровождались ударами стальных осколков внутри его черепа, где-то за глазами.

Я кивнул и помог Полу встать. Гэри принялся взбираться на нижний пласт.

К середине дня мы дотащились до вершины гряды. Поднимается ветер. С почти вертикальной стены снега и льда вихрится снежная пыль. Вершина скрыта в тумане. Над узким кулуаром[8], поднимающимся, подобно дымовой трубе, в самый замерзший ад, начинается снежное поле вершинной башни. Мы уже выше 27 000 футов.

Высота К2 — 28 250 футов.

Последние тысяча двести футов могут с таким же успехом измеряться в световых годах.

— Я буду прокладывать путь по кулуару, — слышу я собственный голос. Остальные даже не кивают, просто ждут, пока я начну. Канакаридес опирается на ледоруб в ранее невиданной позе.

Сделав первый шаг по кулуару, я немедленно проваливаюсь до колен. Это немыслимо. Я бы заплакал, да только слезы замерзнут на стеклах очков и ослепят меня. Невозможно сделать еще один шаг в этой крутой гребаной лощине. Я и дышать-то не могу. Голова разламывается так, что перед глазами все сливается, пляшет, и сколько ни протирай очки, видимость лучше не становится.


Снежное поле вершинной пирамиды над кулуаром
Примерно 27 800 футов над уровнем моря

Конец дня. Когда мы доберемся до вершины, будет почти темно. Если мы доберемся до вершины.

Теперь все зависит от снега, который вздымается над нами, устремленный к неправдоподобно темно-синему небу. Если снег замерз, не такой кашицеобразный и глубокий, как тот доходящий до бедер суп, через который мне пришлось брести по кулуару, тогда шанс есть, хотя спускаться придется ночью.

Но если снег глубок…

— Я впереди, — говорит Гэри, пристраивая поудобнее маленький рюкзачок для восхождения, и медленно тащится наверх, чтобы заменить меня. На верхушке узкого кулуара тянется каменная полоса, и он, шагнув с нее, либо провалится в рыхлый снег, либо ступит на плотный наст. Если поверхность твердая, все мы окажемся на ней, используя «кошки», чтобы вонзаться в снег следующие два часа подъема на вершину, хотя отсюда вершина по-прежнему не видна.

Пожалуйста, Господи, пусть она будет твердой!

Я пытаюсь оглядеться. Прямо под моими ногами — обрыв до невозможно далекого острия кинжала, гораздо ниже — гребень, где мы устраивали Лагерь Номер Два, милями и милями ниже — изгибающаяся, покрытая застывшей рябью река ледника Годуин-Остен и смутные воспоминания о Базовом Лагере и живых существах: ящерицах, воронах, лишайниках, кустиках травы, там, где ледник вытаял, обнажив землю. По обе стороны простирается Каракорум: белые пики вздымаются вверх, как острые клыки, далекие вершины сливаются с гималайскими хребтами, и только один пик… я не слишком глуп, чтобы гадать, который именно, стоит, гордый и неприступный, устремившись в небо. Красные холмы Китая горят в густой дымке пригодной для дыхания атмосферы в сотне миль к северу.

— О'кей, — говорит Гэри, ступая со скалы. И проваливается по пояс.

Уж не знаю, откуда у него находятся силы и дыхание обругать последними словами снег, а заодно и тех богов, которые насыпали его здесь в таком количестве. Он делает рывок вперед и буквально плывет. Дальше снег еще глубже. На этот раз Гэри утопает по самые подмышки. Он набрасывается на снег с ледорубом. Бьет по нему варежками. Но снежное поле и К2 его игнорируют.

Я падаю на колени, прямо на острые камни, прижимаю к себе ледоруб, и плевать, что мои всхлипы слышат остальные и что замерзшие слезы не дадут векам закрыться. Экспедиция закончена.

Канакаридес медленно подтягивает свое членистое тело на последние десять футов кулуара, бредет мимо валуна, у которого Пола выворачивает наизнанку, мимо меня, стоящего на коленях, к последнему клочку твердой почвы, до снежной ямы, где тонет Гэри.

— Теперь я пойду первым, — говорит он, вкладывая ледоруб в крепление. Его проторакс сдвигается ниже. Задние лапы — вниз и наружу. Передние вращаются вниз и вперед.

Канакаридес ныряет в крутое снежное поле, как пловец-олимпиец, срывающийся с трамплина. И я вижу, что он уже миновал Гэри, барахтающегося в мягком снегу.

Жук, наш жук, раскидывает и расшвыривает снег передними лапами, разгребает согнутыми ковшиком пальцами, уминает своим бронированным верхним сегментом тела, плывет, гребя всеми шестью лапами.

Это наверняка недолго продлится. Такого не выдержит никто. Ни у одного живого существа не хватит на это воли и энергии. До вершины — семьсот или восемьсот почти вертикальных футов.

Канакаридес плывет-брыкается-продирается на пятнадцать футов вверх. Двадцать пять. Тридцать.

Поднявшись на ноги, чувствуя, как колотят в висках неумолимые молотки, ощущая вокруг невидимых альпинистов, призраков, скитающихся в тумане боли и отчаяния Зоны Смерти, я прохожу мимо Гэри и начинаю карабкаться следом, барахтаясь и пропахивая повторно уже разрушенный снежный барьер.


Вершина К2
28 250 футов над уровнем моря

Мы выходим на вершину вместе, рука об руку. Все четверо. Для этого гребень вершины достаточно широк.

Многие вершины восьмитысячников имеют нависающие карнизы. Бывает, что после всех усилий альпинист делает последний шаг к триумфу и падает вниз, на милю или больше. Мы не знаем, имеется ли такой же карниз у К2, но, как и многие из этих бедняг, слишком устали, чтобы это проверить. Канакаридес не может ни стоять, ни ходить, после того как прокладывал путь через снежное поле на высоту больше шестисот футов. Последнюю сотню футов мы с Гэри несем его, подхватив под передние лапы. К моему полнейшему потрясению обнаруживается, что он почти ничего не весит. Вся эта энергия… неукротимый дух… при массе не более ста фунтов!

Но карнизов не оказалось. Мы не свалились.

Погода держалась, хотя солнце уже садилось. Последние лучи проникали сквозь парки и термскины, согревая нас. Темная лазурь неба несравненно более глубокого цвета, чем аквамарин. Вероятно, не найдется слов для подходящего описания такого оттенка.

Перед нами простирается неоглядная ширь, до самого изгиба земли и дальше. Над этим изгибающимся горизонтом поднимаются два пика. Их ледяные вершины отсвечивают апельсинами в закатном свете далеко-далеко на северо-востоке. Возможно, где-то в Китайском Туркестане. К югу раскинулась мешанина находящих друг на друга пиков и прихотливо изогнутых ледников — это Каракорум. Я различаю одно совершенное творение природы — Нанга Парбат: Гэри, Пол и я поднимались на нее шесть лет назад. Немного ближе находится Гашербрум. У наших ног, именно у наших ног высится Пик-Броуд.

Кто бы подумал, что его вершина покажется сверху такой широкой и плоской?

Мы все развалились на узкой вершине, в двух футах от отвесного северного обрыва. Я все еще не выпускаю Канакаридеса, вроде бы помогаю, но на самом деле поддерживаю его и себя.

Богомол щелкает, шипит и пищит. Трясет клювом и пробует снова.

— Извините, — выдыхает он наконец. Воздух со свистом выходит из ноздрей клюва. — Я хотел спросить, каковы традиции? Что мы должны теперь делать? Есть ли какая-то церемония для таких случаев? Требуемый ритуал?

Я смотрю на Пола, который, кажется, немного оправился от недавней апатии. Мы оба поворачиваемся к Гэри.

— Постарайтесь не испохабить сделанного, откинув копыта, — пыхтит Гэри между выдохами. — Большинство альпинистов умирает во время спуска.

Канакаридес, похоже, серьезно над этим задумывается, но после небольшой паузы настаивает на своем.

— Да, но здесь, на вершине, должен состояться какой-то ритуал…

— Снимки героев, — стонет Пол. — Требуется… сделать… снимки… героев.

Инопланетянин кивает.

— А… кто-нибудь принес изображающий прибор? Камеру? У меня нет.

Мы переглядываемся, хлопаем себя по карманам парок и начинаем смеяться. На этой высоте смех звучит, в точности как кашель трех больных чаек.

— Значит, снимков не будет, — изрекает Гэри. — Тогда мы должны воткнуть флаги. Донеси флаг до вершины — таков наш человеческий девиз.

Эта прочувствованная речь настолько выбивает Гэри из колеи, что ему приходится низко опустить голову между поднятых колен и немного подержать в таком положении.

— У меня нет флага, — оправдывается Канакаридес. — Слушатели вообще не имеют флагов.

Солнце опускается все ниже: последние лучи сияют в промежутках между пиками, но красновато-оранжевый свет бьет прямо в наши глупые улыбающиеся лица, играет на очках, перчатках и обросших снегом парках.

— Мы тоже забыли флаг, — признаюсь я.

— Вот это хорошо, — заключает Канакаридес. — Так больше ничего не нужно?

— Только спуститься живыми, — сообщает Пол.

Мы дружно поднимаемся, немного покачиваясь, поддерживая друг друга, вытаскиваем ледорубы из сверкающего вершинного снега и начинаем возвращаться по собственным следам, все решительнее скрываясь в тени снежного поля.


Ледник Годуин-Остен
Около 17 300 футов над уровнем моря

На спуск ушло всего четыре с половиной дня, включая день отдыха в нашем старом Лагере Номер Три на нижней стороне кинжально-острого траверса.

Погода всю дорогу стояла просто исключительная. Мы добрались в наш последний высотный Лагерь Номер Шесть в начале четвертого ночи, после успешного восхождения, но поскольку ветра не было, наши следы, не заметенные снегом, хорошо просматривались даже при свете фонаря, и никто не поскользнулся, не упал и не обморозился.

После этого мы двигались быстро, пустившись в путь, только когда рассвело, и оказались в Лагере Номер Четыре на верхнем конце кинжально-острого траверса уже перед закатом, удрав подобру-поздорову, пока боги К2 не передумали и не напустили на нас ураган, чтобы навеки оставить в Зоне Смерти.

Единственный инцидент на нижних склонах горы случился, как ни странно, на сравнительно легком участке снежного откоса ниже Лагеря Номер Два. Мы шли по этому откосу раздельно, не в связке, погрузившись в собственные мысли и довольно приятное марево усталости, когда Канакаридес сорвался. Возможно, запутался в собственных задних лапах, хотя позже он это отрицал, и растянулся на животе, по крайней мере, нижняя часть верхнего панциря оказалась на земле, все шесть лап раскинуты, ледоруб куда-то отлетел. Бедняга заскользил вниз, к самому обрыву.

К счастью, Гэри находился примерно в сотне футов впереди нас и успел воткнуть в снег ледоруб, обмотаться шнуром и дважды захлестнуть ледоруб. Мало того, он точно рассчитал траекторию скольжения жука, и упав лицом вниз, протянул руку и схватился за три пальца Канакаридеса, да так ловко, словно был партнером летающего акробата на трапеции. Шнур натянулся, ледоруб не вырвало, человек и богомол качнулись несколько раз туда-сюда, словно чудовищный маятник… но на этом трагедия закончилась. На следующий день Канакаридесу пришлось обходиться без ледоруба, но он справлялся. И теперь мы знали, как выглядит смущенный жук: его затылочные бороздки наливаются темно-оранжевым цветом.

Спустившись с ребра на ледник, мы решили продвигаться в связке, но единогласно постановили: идем вниз, держась ближе к восточному склону К2. Пронесшаяся буря засыпала все трещины, а последние семьдесят два часа мы не видели и не слышали лавин. Около склона было куда меньше трещин, зато на леднике лавина могла бы застать нас в любом месте и в любую минуту. Конечно, у восточного склона тоже небезопасно, зато мы в два счета уберемся с ледника и избежим встречи с лавиной. И это будет куда быстрее, чем брести по центру, выискивая трещины.

Мы успели спуститься на две трети: ярко-красные палатки Базового Лагеря отчетливо виднелись на камнях за ледником, когда Гэри сказал:

— Может, нам стоит обговорить это дельце с горой Олимп, как по вашему, Канакаридес?

— Да, — прощелкал-прошипел наш жук. — Я сам собирался обсудить этот план и надеялся, что, быть может…

Мы услышали ЭТО еще до того, как увидели. Несколько товарных поездов, казалось, несутся на нас сверху. Со склона К2.

Мы замерли, пытаясь увидеть снежное оперение лавины, надеясь, вопреки всем надеждам, что она сойдет на ледник далеко позади нас. Она сорвалась со склона, пролетела поперек бергшрунда в четверти мили прямо над нами и, набирая скорость, неслась на нас. Настоящее белое цунами.

— Бегите! — заорал Гэри, и мы помчались по склону, совершенно позабыв о бездонных трещинах и только пытаясь, против всякой логики, перегнать стену из снега, льда и булыжников, катившуюся на нас со скоростью шестьдесят миль в час.

Теперь я припоминаю, что мы были связаны остатком веревки из паучьего шелка с интервалами по шестьдесят футов: шнур прикреплялся к нашему высотному снаряжению. Для нас троих это значения не имело, поскольку мы мчались в одном и том же направлении и с одинаковой быстротой, но в этот день я увидел, как передвигаются богомолы на полной скорости, — используя все шесть лап, причем руки служат дополнительной парой ступней, — и теперь знаю, что Канакаридес мог включить третью скорость и лететь в четыре раза быстрее всех нас. Может, он и успел бы удрать от лавины, поскольку нас задел всего лишь южный край ее волны. Может быть.

Он даже не пытался. Не обрезал шнур. Бежал вместе с нами.

Южный край лавины захватил нас, поднял, втащил внутрь, разорвав самую прочную в мире веревку из паучьего шелка, подбросил нас, снова накрыл с головой и разлучил навеки.


Вашингтон, округ Колумбия

У меня было время хорошенько подумать, пока я сидел здесь, в приемной секретаря госдепартамента, через три месяца после того самого дня.

Все мы, все обитатели планеты, даже жуки, были потрясены, когда зазвучала Песня, сложность и красота которой росли с каждым днем. Как ни странно, оказалось, что она, эта Песня, вовсе никого не приводила в смятение, не смущала и не расстраивала. Никого не отвлекала. Мы занимаемся своими делами. Работаем, разговариваем, едим, занимаемся любовью и спим, но она всегда здесь, всегда на заднем фоне, всегда присутствует, когда кто-то хочет послушать. Песня.

Просто невероятно, что мы не слышали ее до этого.

Больше никто не называет их жуками, или богомолами, или Слушателями. Теперь у них одно имя на всех языках: Несущие Песню.

Правда, Несущие не устают напоминать, что не они принесли Песню, только научили нас ее слушать.

Меня обнаружили голым и измочаленным более чем в трех четвертях мили от того места, где мы пытались убежать от лавины. Гэри, Пола и Канакаридеса так и не нашли.

«CMG» «скорой помощи» прибыли через три минуты: должно быть, они все это время парили в воздухе на случай непредвиденных обстоятельств. Но после двадцати часов непрерывных поисков, глубокого зондирования и прослушивания эхолокатором, как раз когда морские пехотинцы и чиновники готовились разрезать лазером всю нижнюю треть ледника, если власти сочтут необходимым отыскать тела моих погибших друзей, именно спикер Адурадаке, как выяснилось, одновременно отец и мать Канакаридеса, запретил все дальнейшие попытки.

— Оставьте их там, где лежат, — приказал он взволнованным ооновским бюрократам и хмурым полковникам морской пехоты. — Они погибли вместе, в вашем мире, и должны оставаться вместе, в объятиях вашего мира. Теперь их части Песни соединились.

И Песня началась… по крайней мере, впервые была услышана, всего неделей позже.


Ко мне выходит чиновник, пространно извиняется за то, что заставил ждать — к сожалению, секретарь Ясная Луна находится на совещании у президента, — и провожает в ее кабинет. Там мы стоим в ожидании.

Я видел футбольные поля размером несколько меньше этого кабинета.

Еще минуту спустя Ясная Луна входит через другую дверь и приглашает меня к двум диванам, стоящим друг напротив друга. Усаживает меня на один, сама садится на другой, справляется, не хочу ли я кофе или чего-нибудь прохладительного, кивком отсылает помощника, выражает мне соболезнования по случаю гибели дорогих друзей (она присутствовала на заупокойной службе, где речь произносил сам президент), позволяет себе немного поболтать о том, какой поразительной стала жизнь теперь, когда появилась Песня, соединившая всех нас, а потом несколько минут расспрашивает, деликатно, сочувственно, о моем физическом состоянии (идеальное), о настроении (ужасное, но постепенно улучшается), о щедрой компенсации от правительства (уже инвестирована) и планах на будущее.

— Именно по этой причине я просил о встрече, — объясняю я. — Как вам известно, было дано некое обещание. Речь идет о возможности восхождения на гору Олимп.

Секретарь недоуменно смотрит на меня.

— На Марсе, — без нужды добавляю я.

Секретарь Бетти Уиллард Ясная Луна кивает, устраивается поудобнее и смахивает невидимую ниточку с темно-синей юбки.

— Ах, да, — роняет она, по-прежнему учтиво, только в голосе слышится отзвук той стали, который я так хорошо помню по нашей предыдущей встрече. — Несущие Песню подтвердили свои намерения.

Я жду.

— Вы уже решили, кого выбрать своими спутниками по восхождению? — спрашивает она, вынимая непристойно дорогой и микроннотонкий платиновый наладонник, словно собирается сама делать заметки, дабы помочь мне выполнить мой каприз.

— Да, — отвечаю я.

Теперь уже секретарь, в свою очередь, выжидает.

— Я выбираю брата Канакаридеса, — поясняю я. — Его… креш-брата.

Челюсть Бетти Уиллард Ясная Луна едва не отваливается. Весьма сомневаюсь, что она реагировала столь откровенно на какое-либо другое заявление за все тридцать лет своей профессиональной деятельности сначала в качестве преподавателя Гарварда, имеющего репутацию человека, который пленных не берет, а совсем недавно — госсекретаря.

— Вы это серьезно? — бормочет она наконец.

— Совершенно.

— Кто-нибудь еще, кроме этого жу… Несущего?

— Никого.

— Но вы уверены, что он вообще существует?

— Уверен.

— Откуда же вы знаете, что он готов рисковать жизнью на марсианском вулкане? — удивляется она, хотя привычная маска снова на месте. — Гора Олимп, как вам известно, выше, чем К2. И, вероятно, куда более опасна.

Я едва не улыбаюсь этому поразительному сообщению.

— Он готов.

Секретарь Ясная Луна делает быструю заметку в своем наладоннике и почему-то колеблется. Хотя выражение ее лица строго нейтрально, я знаю: она пытается сообразить, задавать ли вопрос, который, вероятно, у нее не будет шанса задать позже.

Дьявол, вот поэтому я и не обратился к ней еще месяц назад, когда решил пойти на это. Потому что предвидел этот вопрос, но не мог додуматься, как на него ответить. Но потом вспомнил ответ Канакаридеса, когда мы спросили, зачем жуки потратили пять веков, чтобы долететь до Земли. Он почитал своего Мэлори и понимал меня, Пола и Гэри… и знал еще кое-что о человеческой расе. То, чего никогда не понять этой женщине.

Секретарь все-таки решается задать вопрос.

— Почему… — начинает она. — Почему вы хотите подняться на нее?

Несмотря на все, что случилось, несмотря на сознание того, что Ясная Луна никогда меня не поймет, и того, какой ослиной задницей она отныне будет меня считать, я все же улыбаюсь, перед тем как ответить.

— Потому что она есть.


Перевод с английского:

Татьяна Перцева

Загрузка...