Вопленица

Вопленица

Под словом "падение" мы понимаем такое состояние государства, при котором оно уже не только не сможет вернуть себе былого величия, но сам факт его дальнейшего существования окончательно ставится под сомнение. Падение государства предполагает предварительную деградацию и обесценивание всех государственных институтов и полное нивелирование идеи государства у бессознательных масс. Падение, таким образом, отличается от упадка тем, что оно необратимо.

"Падение России" M.A. de Budyon

nihil.

Машины идут навстречу нескончаемым потоком. Как будто жидкий свет течёт в грохоте транзита. Ледяное безразличие ртутных огней - упади я сейчас замертво, поток ни на секунду не замедлится.

И только бледный человек в сером пыльнике безмолвно несёт улыбку на своём обескровленном лице.

Он всегда рядом со мной.

Он всегда стоит за моим левым плечом.

Уёбище!

1.

Перспектива из левого глаза: крышка тумбочки, прожженная и липкая, на ней - пустой гранёный стакан, белёсая клякса жвачки, тестилка, станнер на ультрафиолетовых лазерах и запасные аккумуляторы к нему. Далее - размытое разноцветное пятно. Глаз спросонья фокусируется плохо.

Перспектива из правого глаза отсутствует. Правый глаз закрыт, и рефлекторно не открывается - с тех пор, как узкоглазые из рыночного квартала испытали новый тайваньский токсин.

Говорят, что мне ещё повезло. А вот Хмыря - того даже до больницы довезти не успели. По свидетельству Глашки, которую запихнули в тот же труповоз, Хмырь вдохнул, а выдыхать вдруг, ни с того ни с сего, разучился. Так и умер на руках реаниматоров с удивлённой миной и распахнутой пастью к вящей радости последних. Криогенную установку они держат наготове в каждом труповозе, оттого и бесплатна наша медицина, как контейнер с сыром в хорошо пристрелянном квадрате.

Однако же правый глаз надо открывать. А потом моргать им каждые пять минут, а то и чаще - чтобы не заработать ещё и дальнозоркость, в придачу ко всему остальному.

Два глаза создают в измученном похмельем мозге идеальные условия для того, чтобы окончательно и бесповоротно впасть в отчаяние и полное неприятие объективного мира.

Потому что комната маленькая и серая, и где-то вдали от реальности программа бухучёта упорно накручивает пеню за просроченную оплату жилплощади. Но даже если удастся найти денег и оплатить долг до визита приставов, воды и, следовательно, канализации здесь тоже нет - у въезда во двор третий месяц зияет развёрстый котлован. Видимо, таких неплательщиков как я достаточно много, чтобы начатый весной плановый ремонт загнулся в расцвете сил от острой финансовой недостаточности.

Отходняк, кстати, красок в палитру совершенно не добавляет. На полу - россыпь разнокалиберных бутылок. Почему-то они напоминают мне стреляные гильзы. Тупая тяжесть в голове наводит на мысль о том, что свинец из этих гильз перекочевал в мою черепную коробку.

Этот мир охуел. Причём давно и безнадёжно.

Интересно, сколько сейчас времени? Часы стоят на столе, свет падает так, что жидкокристаллический монитор кажется единым светящимся пятном. Если десяти ещё нет - можно лежать дальше и ждать, когда же запищит будильник. Потом встать, опорожниться, состряпать хавчик, если со вчерашнего хоть что-то осталось, и валить на рельсу. Если турникет опять сломан, можно будет прокатиться на халяву. Иначе, гони бабло, чувак. И, в любом случае, на Клондайк. Если повезёт - расплачусь за квартиру... Может быть даже крупно повезёт. Должно же и мне рано или поздно крупно повезти, как в прошлом году - Горичу.

Или, как в этом году - Простокваше. Правда, Простоквашу пристрелили чурки, когда тот излишне засветил товар по дороге к рельсе. Но то Простокваша, парень всегда слишком много болтал и светил, даже когда добывал за день три-четыре грёбаных кондёра. Умные люди держат рот на замке и косят под нищих, покуда не доберутся до точки. А когда Простокваша раскопал те микрочипы слышно было, наверное, даже в Центре. Никто не пошёл провожать его до рельсы, хоть и сговорились по одному не ходить. Не то, чтобы он был настолько плохой, просто всем стало ясно, что чувак более не жилец.

А Простокваша сказал: "Хуй с вами!" и попёрся.

Его угостили металлокерамической картечью в толчке у рельсы. Все видели, как в толчок сначала зашёл Простокваша, а следом - чурки. Потом что-то громыхнуло и чурки свалили, а Простокваша не свалил. Вернее свалил, но в более чем странном направлении, по крайней мере, умные люди туда раньше срока не торопятся. И каждый раз, когда я вижу в станционном сортире бурое пятно на выщербленном кафеле, я обещаю себе, что буду очень умным и доживу до того дня, когда мне крупно повезёт. Более того, я собираюсь пережить этот день.

Будильник, тем временем, упорно молчал.

Я пришёл к выводу, что, в любом случае, оторвать от подушки мою свинцовую голову прямо сейчас не удастся, и отвернулся к стене.

Нюрка. Ни сном ни духом не ведает о том, как мне хуёво, ибо дрыхнет.

Будильник. Всё-таки эта хренотень проснулась.

И Нюрка тоже проснулась. Я, правда, сильно бы удивился, если бы она не проснулась. От моего будильника, пожалуй, покойник из могилы выпрыгнет, весь из себя бодрый и жизнерадостный.

Если только этот покойник не пьянствовал всю ночь напролёт. А тут ещё эта... Боже, за какие мои грехи ты одарил её силой голоса?

--Ёлки-палки, чего мы вчера такого пили?-- и громко так, пронзительно.

--Господи, да какая на хуй разница, что мы пили? Один хрен, всё из палёнки сделано, только ароматизаторы разные. И не ори, а то сейчас ударю больно.

--Да будет тебе,-- Нюрка вылезла из-под одеяла и отправилась в толчок.

Голышом.

При виде удаляющейся по коридору задницы мой боевой товарищ оживился, но похмельный синдром оказался сильнее полового инстинкта.

Такое чувство, словно меня вчера кто-то упорно спаивал. А теперь этот "кто-то" уже добрался до бачка с питьевой водой и так же упорно её хлещет.

Вставай, Димыч, пора на Клондайк. Ух, шатает-то как!

--Нюрка... Нюрка, разытить твою по забору!

--Чего тебе?

--Чего мне?! Открывай, поссать надо.

--А мне не надо? Сейчас выйду, потерпи, немного.

Вышла. Вот привычка у бабы - с утра по квартире голышом перемещаться. Однако же, когда в голове взвод чертей ломает трансформаторную будку, как-то и не особенно хочется смотреть на женские прелести.

В толчке я сблевал. Что было вдвойне некстати ввиду отключенного водопровода. Зачерпнул ковшом из ванны, смыл.

Все уже привыкли: в ванне - вода, чтобы мыться и смывать. И ведро питьевой. Сейчас здесь все так делают: носят воду из карьера, и в ванны наливают. А в ведре вода - кипячёная да фильтрованная.

Пока свет не отключили, жить можно.

Вода в ванне была тепловатая и имела странный, похожий на корицу, запах. Один только Аллах знает, что в ней растворено. Но люди от неё, вроде бы, не дохнут, и хуй не падает, а всё остальное можно пережить.

Мир посвежел. Коридор, кухня и единственная комната окрасились несколько более мажорными красками, и даже серый пейзаж за окном стал чуть менее серым.

Говорят, что когда менты подбили транспорт с какими-то хитрыми амфетаминами особо ядрёной концентрации, тот грохнулся аккурат в карьер. Где груз благополучно растворился в воде, которая, в свою очередь, приобрела через это растворение совершенно чудесные свойства.

Вот только пить её без предварительной очистки вяще противопоказано.

Нюрка, тем временем, накинула более чем заношенный халат с прорехами в самых неподходящих местах. Сейчас бы распластать её прямо на кухонном столе, так ведь электричка нахрен свалит и кукуй потом ещё одни сутки. А бабки кончаются, ой как кончаются - это притом, что за квартиру не плочено и свет тоже, не ровен час, через неделю отключат. Впрочем, когда прижмёт, можно будет и по знакомым одолжить немного наличности - с миру по нитке, как говорится.

--Нюрка, поставь чайник.

--Угу,-- хоть какая-то от неё польза.

Интересно, а какой чай пьют блокадники? У них, небось, сохранились ещё настоящие чайные плантации. Безо всяких там модификаций. Хотя, какая на хуй разница, что они там пьют, всё равно, попасть в резервации такому как мне - что с Господом Богом коньяком надраться.

А тут - заварка цвета жёлтой глины и примерно такой же консистенции. Не самый, отмечу для справедливости, плохой вариант.

Особенно вкупе с соевым пайком.

--Когда вернёшься?-- Нюрка отловила меня уже в коридоре, когда я, накинув плащ, собирался бежать к рельсе.

--Как всегда,-- я пожал плечами,-- когда я ещё могу вернуться.

--А то сам не знаешь?-- и осеклась на полуслове, как будто я понимал, о чём идёт речь.

Странный у неё взгляд, у Нюрки, как будто она знает всё, что со мной было, происходит и готовится произойти, но сказать ей мешает какая-нибудь страшная клятва или ещё чего в этом духе.

Я чмокнул её на прощание и захлопнул двери.

А в подъезде опять нестерпимо воняло мочой.

2.

Граффити - это такой способ релаксации. Тебе хуёво и ты, охуев, рисуешь на стене охуенный хуй. А потом смотришь на своё творение и понимаешь, что хуйня, которая творится вокруг тебя - это просто хуёвинка по сравнению с изображённым тобой невъебенно охуевшим хуем.

3.

Вообще, всегда полезно посмотреть на себя со стороны.

4.

До рельсы было сорок минут ходу. Причём эта дура становится видна за полчаса до того, как ты доберёшься до станции - бетонные опоры держат два монорельса метрах в пятнадцати над землёй. И каждая опора - пятнадцать погонных метров граффити.

Но наша станция особенная - нигде более я не встречал, чтобы такими огромными буквами было написано "ПОШЛИ ВЫ ВСЕ НА ХУЙ" - по букве на опору, каждая буква - метров семь в высоту.

Станция пришлась на промежуток между буквами "Н" и "А", а, спустя сто метров - неведомые гении учли пробелы - в даль уносится разухабистое "Х... У... Й".

Это что-то вроде приветствия "Железные Дороги Славянского Союза желают вам приятного пути" из раздолбанного динамика. Притом, что Славянский Союз накрылся медным тазом ещё до моего рождения, а перешивать нанокарточки народ к тому времени разучился.

На платформе стоят люди - значит электричка ещё не пришла. Раньше они ходили каждые десять минут, теперь - три раза в день. Запчастей нет, а новые вагоны не выпускаются.

Давеча в Центре умельцы соорудили самодельный локомотив и попытались его запустить. На испытаниях всё ладилось, зато когда транспортное средство показали городской власти, с небес на головы местных Кулибиных снизошёл огромный и безоговорочный пиздец. Электричка, разогнавшись до крейсерской скорости, возомнила себя крафтом и стартовала с первого же закруглённого участка монорельсы, унося с собой в последний полёт своих изобретателей.

Ходили слухи, что мэр отдал собственную дочь за того человека, который отговорил его самолично обновить состав.

С тех пор число желающих пополнить парк как-то резко сократилось.

Зря они всё это. Глядишь, чего и построили бы, в конце концов, а, заодно, и идиотов бы поубавилось.

Тем временем, я добрался до станции, а моё похмельное злорадство незаметно перетекло в желание снять с себя голову и пойти спать без неё под ближайшим кустом.

Турникет, естественно, починили - огромный, в полтора моих роста механизм светился красными огнями и всем своим видом демонстрировал готовность дать отпор любому безбилетнику. Говорят, какой-то умник переделал гидравлику и теперь у турникета боксёрская реакция и крокодилья хватка, что, впрочем, чистая правда. Недавно пьяному мужику сломало два ребра и левую руку.

Поэтому, лучший контролёр - совесть пассажира, как написано во всех вагонах электрички, а мне моя совесть подсказывала, что лучше сунуть денежку этому железнодорожному Молоху, чем потом лечится. Потому что бесплатное лечение стоит столько, что дешевле пустить пулю в лоб.

На платформе мне встретился Володька Грыжа.

Я исподволь сматерился. Не то чтобы Грыжа был последним подонком, но манера общения этого субъекта вызывала желание врезать со всего размаха по его рыхлой округлой физиономии.

Вот и сейчас он заприметил меня, не торопясь подошёл поближе и вперился своими собачьими глазами.

--Здравствуй,-- протянул Грыжа,-- Как жизнь?

--Прекрасно, всё - заебись! -- бодро отчеканил я, несмотря на то, что кто-то невидимый упорно буравил мне правый висок.

--Везёт тебе,-- вздохнул Володька.

Можно подумать, что ему не везёт. Ему очень даже везёт - его до сих пор никто не прибил.

Электричка появилась незаметно и остановилась бесшумно - умели раньше поезда делать, ничего не скажешь. Я забрался внутрь и занял место так, чтобы находиться в тени большую часть пути. Грыжа устроился рядом.

Убил бы, да не за что.

"Следующая станция - Богушевск, Железные дороги...", - начал гнусавить динамик абсолютно бесполым голосом.

А на другое ухо гнусавил Грыжа.

--Слышь, а тебе рассказывали про новое место на Клондайке?-- у Володьки все люди называются "Слышь". Это оттого, что память на имена у него просто отвратительная,-- Там где крафт блокадников разбился.

--Угу,-- буркнул я.

--А ты туда не пойдёшь?

--Нет.

--А чего?

А в самом деле, почему бы не смотаться на пятнадцать километров вглубь Клондайка только потому, что там якобы упал крафт? Это притом, что, даже если действительно что-то упало, то народу там будет до хуя. Причём, если крафт ментовский - то до хуя ментов, а если крафт блокадников - то, в лучшем случае, до хуя чурок.

Потому что, когда блокадники вычислят район катастрофы, а сделают они это быстро, туда, как по волшебству, упадёт вакуумная бомба.

И останется тонкий слой старателей, перемешанный с верхним слоем почвы.

Товарищ Павлуша-Горилла предположил по этому поводу, что у блокадников, очевидно, скопился слишком большой запас морально устаревших боеприпасов объёмного взрыва.

Отсюда правило: если ты умный человек, то не суйся туда, где обещают золотые горы.

--Слышь, ну ты что, обиделся что ли?-- Грыжа тычет пальцами мне в плечо и призывает к конструктивному диалогу,-- Или у тебя чего случилось?

--А тебя ебёт?-- вежливо интересуюсь я, после чего Володька делает вывод, что всё-таки что-то случилось, а с ним я не хочу поделиться бедой потому, что обижен и вообще всегда так, чуть что, так сразу Грыжа крайний.

Вслух он этого не говорит, но не надо быть телепатом, чтобы разглядеть в его собачьих глазах беспричинную слюнявую обиду на всё сущее.

Я откинулся на сиденье и закрыл глаза.

Иногда бывает в жизни очень весёлый праздник, называется он "пиздец". Словно разбитной гуляка он приходит в твою жизнь и роняет небо тебе на плечи. И ничего уже не поделаешь, потому что "пиздец" - это праздник падения вниз со свистом и улюлюканьем. Праздник этот у каждого свой, и к каждому он приходит в новом обличии.

Для меня он начался с бумажки, приколотой к двери деканата. Там чёрным по белому было напечатано, что в связи с недостаточным финансированием биологический факультет закрывается. И ещё был список особо успевающих студентов, которых переводят в столичный вуз.

Меня в этом списке, разумеется, не было.

Тогда меня похлопал по плечу человек в драном пыльнике и сказал: "Я - твой пиздец"

А я ему поверил. И понесла нелёгкая.

Когда начинается такой праздник, главное, принять его праздником, потому что, если уж пиздец пришёл, то падение неизбежно, как закат солнца. Жги-гуляй, веселись - только так и можно выжить.

Всё равно ниже дна не упадёшь.

А на дне было похмелье. В крохотной квартирке в городке Лёс, без работы, диплома и надежды на прежнюю жизнь. И с мудростью этого самого дна - потому, что ранее недоступные вещи становятся здесь повседневной банальностью.

Так я узнал, что друг - это не тот, кто продаст в долг ещё одну дозу, а тот, кто привяжет к кровати и будет неделю кормить с ложечки несмотря на все твои проклятия.

Его звали Пашкой. И ещё Хмырём, потому что не было в Лёсе более сурового человека. Он знал что такое дно лучше всех нас вместе взятых. И ещё он знал, что можно упасть даже со дна.

А потому он отвязал меня, только когда убедился, что спокойствие моё не наиграно, и что бес аддикции покинул моё измученное тело.

Не знаю, о чём думал Хмырь, когда токсин разучил его дышать. Наверное, он и до этого подозревал, что смерть его будет нелепой и более чем скорой. Ведь в тот вечер он не ходил на разборку - просто выносил мусор и, завернув за угол, вдруг оказался на директрисе огня.

Я помню, как он удивился, достав отравленный дротик из-под лопатки. А потом ещё один - из шеи. И после этого он уже ничего не смог сделать - просто упал и мусорное ведро покатилось по асфальту, оставляя за собой след из шелухи и картофельных очисток.

Впрочем, я подозреваю, что последней картинкой, промелькнувшей перед глазами Хмыря был разбитной чувак в потёртом пыльнике.

"Богушевск. Следующая станция..."

Такие дела.

--Слышь, а слышал, что чурки что-то копали под Воронами?-- Грыжа решил возобновить беседу.

--И что дальше?-- поинтересовался я.

--Ну, чурки всегда толковые вещи копают.

Угу. Когда я только-только стал старателем я тоже пытался выхватить чего-нибудь из-под носа крутых ребят. Этакий инстинкт падальщика. Потом только стало ясно, что эти ребята могут прибить тебя только потому, что у них плохое настроение, или, скажем, потому, что морда твоя им почему-то не понравилась. Мне посчастливилось быть свидетелем подобной оказии.

Отсюда правило: если ты умный человек, то держись подальше от мест, где делят большие куски.

Хотя Грыже все его глупые выходки можно простить. Он тут новенький. Вообще, такое чувство, что население Лёса пополняется, в основном, за счёт новеньких: "пиздец" - это праздник без конца и начала.

5.

Наблюдение: не всё, что можно сделать с человеком, вынесет крыса.

6.

До Клондайка от моей остановки поезд идёт полчаса. Раньше, говорят, это же расстояние он проделывал за десять минут, но, по причине износа путей умные люди решили слегка уменьшить скорость движения монорельса.

Гениальная идея! Через неделю пролёт моста обвалился вместе с составом прямо в поток нечистот, канцерогенов и химикалий, который когда-то назывался Днепром. В принципе, большинство выплыло.

Один даже потом выжил.

В том числе - из ума.

Короче говоря, не всё что "тише едешь" гарантирует сохранность организма. Но в моём конкретном случае поезд добрался таки до пункта назначения.

Мне всегда интересно было, как этот самый пункт назначения назывался до войны с блокадниками - здание вокзала испарилось после прямого попадания из какой-то невъебенно крутой орбитальной пушки, а гнусавый голос, объявляющий остановки, срывается здесь на пронзительный каркающий скрежет.

Так что теперь остановка называется "Клондайком" вполне официально.

И более ничего официального в Клондайке нет и не предвидится. Хлипкие хибарки, вокруг небольшой бетонной коробки станции. Монорельс здесь идёт по земле, а остатки путей, между которых и ютится станция Клондайк, говорят о том, что раньше тут была разветвлённая развязка.

Теперь здесь - точка.

А Клондайк, он начинается малехо далее. Километров семь надо протопать от станции.

На точке покупают накопанное старателями железо. Собственно говоря, всё описанное выше поселение и есть "точка". Вокруг скупки предметов микроэлектроники всегда крутились шальные бабки и, как следствие, на эти бабки слетелось множество всякой швали, которая всячески стремилась помочь пролетариату расстаться с наличностью.

Так что на точке, помимо контор по скупке, наличествовали и кабаки, и бордели, и лавчонки торгующие всем, чем только можно и нельзя торговать.

Это не считая чурок, косоглазых, нигеров и бледнолицего ворья, которые повсеместно убеждали мирное население заняться благотворительностью. И без крыши над головой мирное небо вдруг сужалось до габаритов севшей овчинки и переставало быть мирным. С десятой стороны, даже с крышей никто не гарантировал стопроцентной безопасности. Я, например, более чем уверен, что, завалив Простоквашу, чурки прямиком двинулись к старику Азохунвэйбину, контора которого гарантировала сохранность Простоквашиной шкуры, и заплатили соответствующие репарации за нарушение территории.

Отсюда правило: умные люди договариваются, глупые дохнут в толчке.

Когда я сошёл с поезда, солнце уже вовсю раскочегарилось и над точкой поднялась привычная для летнего полдня пылевая завеса. Старатели здесь давным-давно составляли меньшинство - точка за годы существования превратилась в глобальный базар и обросла инфраструктурой, один лишь этот базар и поддерживавшей.

Однако же на точке я задерживаться не собирался - вечером, когда жара спадёт, можно будет, сбыв товар и рассчитавшись с Азохунвейбином, заглянуть в "Розу перемен" и пропустить пару рюмашек с Толюней-Перцем, Артуром-Головой или с Полиной-ПиздецВРассрочку, также известной, как ВлётНаДжибзы и РастудытьТвоюНогуВКювет.

Общественность, для краткости зовёт её просто ПВР, на что она обычно не обижается, но, будучи не в духе, вполне может без предупреждения сломать тебе руку или прибить тебя к стулу за мошонку.

Для интересующихся деталями: никакой медицинской помощи ни на точке ни, тем более, на Клондайке нет и не предвидится.

Когда Хмырь впервые привёл меня на Клондайк, первое, что мне бросилось в глаза - это трое косоглазых с лопатами, которые копались возле приземистого кирпичного строения на котором красной аэрозолью была нарисована эмблема "Инь-Янь"

"Это и есть Клондайк?",-- спросил я.

Хмырь усмехнулся. Как потом оказалось, косоглазые прокладывали оптоволокно из СимТитки в хибару Азохунвейбина.

Теперь я стою возле этой самой хибары, Хмыря разобрали на запчасти, а над моим ухом не умолкает Грыжа. Единственная улочка пустынна, и только несколько колымаг дежурят на площади рядом с колодцем, да безногий калека спит на паперти церкви Чистых Братьев.

Издали он напоминает большой пыльный мешок с отбросами.

"Роза перемен" - кабак, расположившийся в двухэтажной бетонной коробке через дорогу от церкви закрыт. Потом, ближе к вечеру, хозяин, приземистый лысеющий толстяк в камуфляжных штанах и кожаной жилетке на голое тело, распахнёт массивные металлические двери и над входом загорится неоновая четырёхлучевая звезда.

Но это потом, а сейчас колымага несёт меня на Клондайк. За рулём трижды битого и неоднократно стреляного хаммера - Жора Капут, редкостный балагур и любитель розыгрышей. Поначалу кажется, что он вообще ничего не воспринимает всерьез, что циничен донельзя. А потом всмотришься в его глаза и там, за лучистыми морщинками, в беспроглядной глубине хрусталика вдруг увидишь такое, чего наверное, и в аду не увидишь. Не знаю, где заполучил себе Жора свой ад, но теперь ему все наши бедствия, равно, как и его собственные - поебень малохольная. Чурки и те его сторонятся: как-то пересеклись с Жорой их дорожки, и катали его на задворках "Розы" человек десять с явным намерением закатать вусмерть. Даже контрольный нож всадили промеж рёбер. А Жора выжил. Неделю валялся в бреду, а потом взял гаус и пошёл к чуркам. Двоих он нашпиговал из гауса гвоздями, когда те решили не пускать его к главному, а главному Капут выдавил глаза. А потом облил главного бензином и поджёг.

Вследствие вышеописанного, у чурок сменилось руководство, а Жора Капут прослыл бессмертным психом, которого трогать - себе дороже.

Сейчас Жорин хаммер прыгает по ухабам вдрызг разбитой дороги. Бренчат висящие на зеркале заднего вида безделушки, большегрудая блондинка томно улыбается из интимного полумрака наклеенной на крышку бардачка голограммы. Уголок голограммы пересекает трещина и за ней, в углу, виднеется крохотный клон блондинки.

Жора травит очередную байку:

-... это уёбище подваливает к Полине и начинает, бля, понты кидать, типа, хули ты, сучка, тут выебоны разложила. А ПВР, значит, молча хватает его одной рукой за яйца, второй - за шиворот и через окно...,-- тут он на секунду умолкает и, заложив крутой вираж, огибает неизвестно откуда возникшую посреди дороги яму,-- накопали, бля, сучье племя... так, короче, через окно на улицу его и вываливает. Ну, тот кретин полежал за окном, решил, что с пушкой у него получится лучше и обратно вернулся уже с гаусом. Так что ты думаешь, Полина у него этот гаусс, как у ребёнка отобрала и вышвырнула придурка через второе окно, а пока он летел, она ему вдогонку из его же гауса и захуячила - жопу на хуй разворотила. Так это всё хуйня, Бедламыч к ней подходит, типа, "ты мне все стёкла перебила", а Полина достаёт кошелёк из кармана и весь ему отдаёт. Прикинь, пока она этого припиздка в окна вышвыривала, она ещё и карманы ему обшмонать успела.

--А гаус у него откуда был?

--Под курткой, наверное, болтался. Куда ты ещё такую дуру спрячешь? Ты мне лучше скажи, куда тебя дальше везти?

--К погосту. Я там себе местечко хорошее наметил.

--Слушай, Нетопырь,-- я, кстати, до сих пор не понял, за что меня зовут Нетопырём,-- а не заебало тебе в говне копаться? Ты хороший чувак, хочешь, помогу колымагу надыбать, таксовать будешь. Я за тебя словечко замолвлю - никто не доебётся.

--Чего это ты добрый такой стал?

--Да, понимаешь, женюсь...

Хорошо, что я сидя ехал. А не то отбил бы себе всю жопу.

--На ком?

--На Полине.

Нет, всё-таки хорошо, что я сидел. И хорошо, что челюсть крепко к морде приколочена - так бы она мне на яйца свалилась и отбила честь и достоинство напрочь. Я, конечно, обратил внимание на то, что Капут с Полиной частенько в последнее лясы точили, но чтобы всё было так серьёзно...

Жора, тем временем, продолжал.

--Так вот, мне тут Азохунвейбин, как раз непыльную работёнку предложил - у него пять колымаг в гараже стоит, а толкового механика нету. А эту,-- Жора похлопал рукой по баранке,-- хочу сбыть в хорошие руки.

--И почему именно мне?

--Чувак ты хороший, не припиздок, не отмор и не уёбище. Мне ещё Хмырь, земля ему, тебя расхваливал.

--Не, Жора, прости уж, но водила из меня хуёвый.

--А ты не пизди и не дрейфь. У моей старушки мой норов. Она и себя спасёт и твою жопу вытащит. Короче так, ближайшие недели две всё ещё будет висеть в воздухе, надумаешь - говори. Ну, а нет - значит нет. Вот, кстати говоря, уже и приехали...

Расплатившись с Жорой, я выбрался из колымаги на свет Божий. Капут развернул свою машину на пятачке и исчез за поворотом. Некоторое время я смотрел на то, как рассеивается в воздухе облако пыли, а потом зашагал по направлению к давно облюбованному местечку.

Дорога лежала через Погост. Собственно говоря, когда-то здесь было натуральное кладбище, но за время существования Клондайка особо небрезгливые старатели успели перебрать захоронения по косточке в поисках драгметаллов и предметов старины. Теперь Погост - это несколько холмов, покрытых ядрёной смесью из костей, грязи, искорёженных оградок, ржавых крестов и раскрошившихся могильных камней.

Последнюю неделю погода стояла сухая и солнечная, так что грязь в очередной раз подсохла, вмуровав остатки кладбища в жёлто-коричневую корку. Скоро пойдут дожди, которые превратят эту корку в жижу и, в силу её текучести, калейдоскоп костей и обломков примет новую конфигурацию. В принципе, по ней можно гадать яко по кофейной гуще.

Несколько лет назад за Погостом какой-то умник умудрился подбить крафт блокадников, который вёз очередную порцию мусора. Полакомиться свалившимся с неба счастьем неизвестному герою не удалось - через полчаса, а дело было глубокой ночью, блокадники нанесли по Клондайку орбитальный удар. Выжившие пришли к выводу, что боевые спутники проходят над их головами с десятиминутной периодичностью - именно с таким промежутком разверстые небеса источали пламя. Точка особо не пострадала, а вот чурки и косоглазые на утро ходили с постными лицами. Их лагеря, разнесённые друг от друга километров на двадцать, пришли в полную негодность, не говоря уже о потерях среди личного состава.

В любом случае, после недели безуспешных поисков крафт посчитали уничтоженным. А мне посчастливилось отыскать, пожалуй, единственный уцелевший контейнер. Везение относительное. Чтобы хоть что-то поиметь с этого контейнера надо перебрать пять тонн дерьма в поисках ста грамм рабочего железа. Зато на эти сто грамм можно будет жить полгода. Если они, конечно, вообще есть в груде отходов самого разнообразного происхождения.

7.

Когда наши боги умерли, не осталось ни рая, ни ада. Что, само по себе, определяет некоторую степень свободы.

8.

Копался я, как всегда, до вечера. Ста грамм железа я, разумеется, не нашёл, но добычи хватит на то, чтобы оплатить квартиру. С такими мыслями я и стоял у рельсы в ожидании поезда. В голове всё ещё гремела музыка из колонок под потолком "Розы Перемен", а принятый алкоголь делал её ещё более навязчивой.

Деньги в кармане, на душе легко, летняя ночь откровенно радует тёплой погодой и отсутствием откровенно заебавших за последние недели осадков. Даже вдруг вернулось то состояние беззаботности, которое жило во мне до того, как я расстался с универом.

По дороге от рельсы до дома я вообще расслабился, начал любоваться на звёзды - тут даже Млечный Путь был виден по причине отсутствия уличного освещения - и думать о разных отвлечённых вещах, вроде того, что надо бы долгануть деньжат и купить-таки Жорину колымагу, навсегда завязав с копанием в отходах.

Вся благостная поебень оборвалась, когда я взялся за дверную ручку. Потому что не было ни хуя этой ручки. Я извлёк из плаща станнер и осторожно открыл входную дверь. В зале горел свет и было слышно, как кто-то ходит по комнате. Я пересёк прихожую, стараясь восстановить в памяти расположение скрипучих половиц. Память меня не подвела и я, так и не замеченный, ворвался в зал с криком:

--Лежать суки!

И осёкся на первом же слоге: Настя, моя соседка сидела у дивана, на котором лежала Нюрка. Нюрке явно было нехорошо.

Я спрятал станнер.

--Что с ней?-- спросил я полушёпотом.

--Можешь не шептать. Она, по ходу, в бессознанке.

--А что случилось?

--Ну... После обеда она зашла ко мне, одолжила десятку, вроде как, чтобы за свет заплатить. А потом ушла. А через час я услышала, как у тебя в квартире кто-то закричал и, вроде бы, что-то тяжёлое на пол упало. Двери заперты были, ну я подумала, что мало ли что, попросила Петра своего выбить замок... Нюрка на полу лежала в прихожей и рядом с ней ампула валялась.

--Что за ампула?

--На столе посмотри, рядом с будильником.

Ампула была в две фаланги длиной, из желтоватого стекла с серебристой надписью "D.E.N". Я осмотрел руки Нюрки - следов инъекции не было.

--Бля, она ж говорила, что завязала год назад. Слушай, Настя, она у тебя часто в долг брала?

--Ну... бывало. За квартиру, там, заплатить. Но она всегда возвращала.

--Слушай, не знаю, чем она обдолбалась на этот раз, но, на будущее, прими к сведению, что за квартиру всегда плачу я. Как думаешь, кто мог толкнуть ей это дерьмо?

--Без понятия,-- развела руками моя соседка,-- Толкачей хватает. Говорят, правда, её с Кислым видели.

--С Кислым, говоришь?-- как же, помню я этого фрика. Зелёные патлы до жопы и бабский голос, вечно торчит за продуктовым.

Я засунул под плащ станнер.

--Насть, будь другом, посиди здесь ещё минут тридцать.

--Ты куда?

--Поговорю с Кислым о смысле жизни.

--Слышь, ты ж глупостей не делай, ладно?

--Да я ему только яйца оторву и в жопу засуну, а глупостей делать не стану.

В этот момент Нюрка приподнялась на локтях, а потом села на диване. Её глаза смотрели сквозь нас куда-то в пустоту.

--Знаешь,-- сказала она невидимому собеседнику,-- зря ты им всё врёшь.

--Нюрка, ты в порядке?-- я кинулся к ней, но она всё так же смотрела в никуда и не замечала моего присутствия.

--Нет, ты всё же им врёшь. Потому что сам себе не веришь и для тебя это - не правда. А они за тобой пойдут. За мной не пойдут, а за тобой пойдут. А потом увидят, что ты врал. Им врал, себе врал... И уже никому никогда не поверят.

Не знаю, о чём думала в этот момент Настя, но руки у неё мелко дрожали. А Нюрка снова как будто выслушала чей-то ответ и продолжила:

--А ты молчи, если не уверен. Когда молчишь,-- тут она сжала губы и покачала головой, словно рассказывала что-то необычайно интимное, боясь сказать хоть одно неверное слово,-- ...когда молчишь, оно понятнее. Кто хочет понять, он молчание поймёт лучше, а если кто понять не хочет, то ни криков, ни песен не услышит. Когда молчишь - то уж точно не соврёшь.

Тут она снова обмякла и завалилась навзничь.

Мы с соседкой переглянулись.

--Раньше такое было?-- спросил я.

--Да нет, лежала и не шевелилась. Может, отходит?

--Куда отходит?

--Типун тебе на язык. Я в смысле, что лучше ей становится.

--Ну... если это - лучше... Ладно, пойду-ка я, покумекаю с Кислым.

До магазина я долетел минут за пять, так что остатков праведного гнева хватило бы на то, чтобы голыми руками превратить подонка в кровавое месиво. Но Кислого за продуктовым не было, что заметно продлило его бренное существование. Зато оказалась масса случайных свидетелей, достаточно трезвых, чтобы подтвердить, что Нюрка действительно сегодня подходила сюда, и что Кислый спихнул ей дозу.

--Что за доза,-- поинтересовался я,-- жёлтое стекло и надпись "D.E.N"?

На меня посмотрели охуевшими от недопонимания глазами. То ли и вправду никто ничего не знал, то ли считал, что излишек слов порождает недостаток жизни.

--Ладно, задаю следующий вопрос,-- я едва сдерживал порывы перестрелять всех этих нарков и дилеров к едрене фене. Во-первых, насмерть из станнера всё равно не убьешь, а во-вторых, хрен его знает, кто за кем тут стоит,-- Вопрос такой: когда и где нарисуется Кислый.

Мои обдолбанные собеседники только руками развели.

--Значит так,-- я старательно изобразил заинтересованную физиономию,-- Это уёбище толкнуло моей бабе охуительную дрянь, от которой она до сих пор кончает. Я тоже хочу этой дрянью вмазаться. Так что, если он тут возникнет - дайте ему знать, кто и зачем его ищет. Морда моя тут кому-нибудь знакома?

Кто-то кивнул.

--Ну вот и аюшки. Счастливо оставаться.

Домой я вернулся удручённым, с полным осознанием того, что-либо меня будет искать Кислый, либо крыша Кислого, в зависимости от того, насколько дикий вид я имел за продуктовым.

Дома всё было по-прежнему: Нюрка лежала без движения и рядом, почти такая же неподвижная, сидела Настя.

--Стихи читала,-- невесело усмехнулась моя соседка, не глядя в мою сторону,-- красивые.

И, потом, соскочив со стула, с мукой на лице.

--Димыч, прости меня дуру, да я если бы знала, никогда бы ей денег не дала, она когда торчала, я ж ей тогда ни копейки...

--Ладно, ладно, успокойся. Нечего тебе себя винить. Это я, кретин, не усмотрел.

И тут Нюрка встала на ноги, подброшенная непонятной, почти гальванической судорогой и подбежала ко мне. Глаза её были полны слёз.

--Как так?! Он не мог, не мог, понимаешь... Он ведь такой живой был, такой живой... Живее всех нас...-- Нюрка впилась ногтями в моё плечо и сквозь свою боль я вдруг ощутил царившую сейчас в девушке безграничную холодную пустоту,-- Он же сам мне говорил, что жить любит... Ты глаза его помнишь, карие... тёмные... а всё равно светятся... Так ведь ни у кого глаза не светились. Я не верю...

Она упала на колени и зарыдала. Я сел рядом и обнял её за плечи.

--Ну... успокойся... это я, Димыч, здесь всё в порядке...

А сам чувствовал, как растворяются в её слезах проведённые мною на Клондайке годы. И забываю, как я учился бить первым и топить ближнего чтобы не утонуть самому. А Нюрка тем временем успокоилась и, всхлипывая, вновь заговорила.

--А стишок ты хороший написал... Ему бы понравилось. И про ягоды на снегу здорово, и про любовь тоже... Честный стишок, без понтов. Только... Только я всё равно не понимаю... Не понимаю...

И снова потеряла сознание. Я отнёс её обратно на диван.

--Настя, иди ты лучше уже домой, за Нюркой я присмотрю.

Часы пробормотали "Двенадцать часов ровно". А я сидел и тупо смотрел в потолок.

9.

Небо с овчинку - волку одёжа.

Семь болек отболело,

Семь ключей железных каблуком правлены,

Семь ночей холодным потом сошли...

Да и хватит!

Мешок за спиной - что петля на шее,

В дорогу собираться - узлы править

Покрепче, да позабористей...

Светает.

10.

Утро было каким-то хмурым. Холодный ветер пригнал низкие свинцовые тучи, обложившие небо от горизонта до горизонта.

Рановато нынче осень настала.

Я состряпал нехитрую снедь. Нюрка, не открывая глаз, съела свой завтрак - я кормил её с ложечки; пережёвывать и глотать она, к счастью, не разучилась.

А потом она опять подскочила и подбежала к окну.

--Смотри! Смотри день-то какой выдался! Солнышко как светит!

Я, на всякий случай посмотрел. Не было там ни хуя никакого солнца - только дождь моросил. А Нюрка щурилась невидящими глазами, словно её слепил невыносимо яркий свет.

--Давай пойдём гулять. К речке сходим, туда, за кольцо - помнишь, мы там в прошлом году сидели? Славно-то как! Ну чего ты молчишь? Чего ты хмурый такой.

--Нюра, нет там никакого солнца. И речки у нас тоже нет. Она пересохла чёрт знает когда.

Она меня не слышала.

--Зачем ты хмурый? Денёк какой, посмотри. Видишь, вон там, вон, у той многоэтажки пятно розовое, правда, здорово?

В двери позвонили. Я оставил Нюрку с её невидимым собеседником, а сам пошёл открывать. На пороге стоял обдолбанный в три пизды чувак в разрисованном дождевике.

--Меня Кислый прислал. Сказал, что продаст две за полтинник. Одну продавать не станет.

--Согласен на полтинник. Где найти этого придурка?

--Он будет ждать на старой плотине. Только я сначала ему позвоню. А ты иди, он как раз успеет.

Я попросил соседку ещё немного побыть с Нюрой, а сам отправился к ближайшему телефону-автомату.

Из-за состоявшейся беседы, я немного задержался и Кислый прибыл на место встречи первым. Он стоял на переброшенным над плотиной мосту и курил. Забавное местечко - в низине, над пересохшей рекой. Когда-то с этой плотины ловили рыбу. Теперь здесь разве что труп можно выловить из вязкой жижи, покрытой бензиновыми разводами. По ту сторону моста - руины промышленной зоны. По эту - импровизированная свалка. И ещё - деревья. Белые. Когда-то давно, когда блокадники бомбили завод, на нём разбилось несколько цистерн охуительно нездоровой химии. С тех пор листья деревьев стали белыми и твёрдыми, что твой пластик. Деревья умерли, а листья остались. Белые и твёрдые.

И посреди всего этого великолепия - Кислый. Дитя, бля, послевоенной анархии.

Я снял станнер с предохранителя и бодрой походкой двинулся навстречу пушеру.

--Здорово, хрен,-- я поздоровался.

--Здря, чувак. У твоей бляди охуенная чуйка на пиздатую хуйню. Гони полтинник, и ты невъебенно охуеешь с D.E.N'а. L'appetit vient en mangeant. Это - пиздец всем тотализирующим дискурсам под отдельно взятой черепной коробкой. Nihil est in intellectu, бля, quod non fuerit prius in sensu.

--Слушай, Цицерон, а чего вообще туда понапихано?

--Спроси лучше, чего туда не напихано. Der langen Rede kurzer Sinn, это информационный вирус. Биохимическая структура, которая временно перекрывает восприятие наводками из энергоинформационного поля. Вот только ты всё равно ни хуя не поймёшь. А через несколько часов отступает. Cessante causa cessat effectus.

Я сорвался. И вмазал Кислому в скулу без замаха. Ему хватило.

--Мэн, ты чё, охуел, бля, в натуре.

Я прыгнул на него и вцепился двумя руками в горло.

--Слушай сюда, уёбище. Не отступает ни хуя твой D.E.N, ни через несколько часов, ни через сутки,-- Кислый покатился по асфальту. Во многом, благодаря моему пинку,-- я тебя сейчас прямо тут урою, если не скажешь, как мою бабу из неадеквата извлечь.

--Noli me tangere,-- простонал дилер, прижимаясь спиной к чугунной ограде,-- хуй его знает. А если ты меня сейчас убьёшь, то узнаешь, какие люди за мной стоят. Да ты по любому, бля, встрял!

--Я уже знаю, какие люди за тобой стоят. И это явно не чурки.

--А при чём тут чурки.

--А при том, сральник ты, пиздючий, что ты пихал дрянь на их территории. И сейчас они будут прямо здесь про твою душу. А косоглазые, под которыми ты ходишь, ни хуя не сделают, потому, что войны не хотят.

--Вот сейчас, бля, всё брошу и стану твоих чурок дожидаться. Farewell, парень.

Он отбросил меня в сторону и подорвался бежать в руины, а я выстелил ему в спину из станнера. А потом сидел в руинах и наблюдал, как чурки приводят в чувства обездвиженного пушера, дабы тот смог в полной мере насладиться избиением по самым интимным местам и последующим погружением в радужную жижу под мостом.

Farewell, Кислый. При жизни ты был уёбищем. И сдох ты тоже, как уёбище.

Когда я вернулся домой, на Насте лица не было.

--Ну что уже случилось?-- спросил я, вкладывая обойму станнера в подзарядник.

--Что?-- Настя едва сдерживала слёзы,-- А ты посиди и послушай. Это невыносимо. Ты, Димыч, извини, но я так больше не могу.

И ушла, не оборачиваясь.

А время текло так вяло, как будто и не текло вовсе, а завязло давным-давно, а цифры на часах сменяются лишь в силу инерции - с каждой секундой всё медленнее и медленнее.

--Ты помнишь, как мы в Волгограде на рынке пирожки воровали?-- заговорила Нюрка,-- Вы тогда драку затеяли, а я стащила из бидона штук пять... С капустой... А на вас тогда менты наехали, но всё равно отпустили... Такие вкусные пирожки были...

И снова тишина. Щёлкнул подзарядник - обойма полная.

--Нюрка, Нюрка...-- прошептал я,-- Не были мы в Волгограде. И Волгограда, поди, уж лет сорок, как нету.

Она не слышала.

Ближе к вечеру пришли Жора и Полина. Есть в них что-то общее - странный, ни с чем не сравнимый взгляд людей, которых не раз убивали, да так и не убили. И улыбки у них одинаковые - усталые такие улыбки, мол, самое страшное позади, а, значит, ничего не остаётся, кроме как улыбаться.

Жора принёс D'n'H-модуль.

--Ты где его достал?-- поинтересовался я, глядя на то, как Капут цепляет на Нюрку сенсорную сетку.

--Спиздил,-- односложно и глухо ответил Жора.

--И ты умеешь им пользоваться?

--В мединституте этому учат,-- Жора раскрыл модуль и набрал несколько команд на клавиатуре,-- В общем, что я могу тебе сказать... Иммунная система малехо подавлена, но фурычит, модуль уже занялся тем что приводит её в чувства. Всё остальное работает нормально... кроме разве что мозга. Там у нас неразбериха полнейшая. Я, конечно, до хуя чего забыл за двадцать лет, но, могу тебе сказать, что энцефалограмма у Нюрки престраннейшая и не только: здесь ещё и... Да... Говоря простым языком, глючит её сейчас не по-детски.

--Ну, это и без модуля заметно.

--Короче так: модуль я тебе оставлю - сетка подключена бесконтактно, так что можешь не опасаться, если твоей подруге вдруг придёт в голову прогуляться. Да, кстати, у тебя в коридоре под комодом валяется шприц.

--Как ты его там нашёл? Я всё перерыл.

--Да Полина ключи твои за комод уронила, когда куртку вешала, вот и обнаружили баян под лавкой.

--Слушай, у Нюрки же на руках ничего нет.

--А ты, я смотрю, как будто первый день живёшь на этом свете. Я таких придурков видал, что напрямую в сердце вкалывали. Посмотри под коленками.

Капут угадал с первого раза. Именно под правой коленкой и обнаружился след укола.

--Дура,-- прокомментировала происходящее Полина.

--А что теперь поделаешь,-- Жора пожал плечами,-- вот оклемается, тогда и можно будет надавать ей по мозгам за плохое поведение. А сейчас её хоть на части руби...

Кривые на мониторе D'n'H дёрнулись. Нюрка встала.

--Ни хрена ж себе,-- удивился Капут.

--Привыкай...

--Я их ненавижу,-- хрипло проговорила Нюра,-- она тебя едят... глазами, ушами... рвут на части. И всем всё равно - как будто по приказу пришли тебя слушать, как будто ты враг им какой... Да будь я им врагом - и то было бы проще... Врага убить можно... А здесь кого убивать? Скажи им, что меня не будет... Давай вернём деньги и свалим отсюда - я не могу так больше...

Шатающейся походкой она пересекла комнату и присела в углу, уронив голову на колени.

--Я не хочу больше петь... Вернусь домой, восстановлюсь в...

Жора отвернулся к модулю, который выдал ему очередную порцию данных.

--...знаю... знаю, что не смогу... идите, отстраивайтесь,-- Нюрка закрыла глаза и начала крениться набок.

Полина помогла вернуть её на место.

--Да, кстати,-- заметил Капут, не отвлекаясь от монитора,-- ты на улицу особо не суйся. Там сейчас чурки и косоглазые натуральную войну устроили. Собственно говоря, между ними давно искры скакали, но Кислый сыграл роль детонатора. Случайно не знаешь, кто мог его так хорошо подставить?

--Случайно знаю. А ты, случайно, не знаешь, никто ещё не догадывается?

--Можешь по этому поводу не беспокоиться. Я, чтоб ты знал, побывал за продмагом по дороге к тебе. Так вот, какой-то хмырь умудрился зарядить туда кассетником. Только конечности во все стороны.

--Да уж, "какой-то",-- усмехнулась Полина.

--Там что, в самом деле война?-- спросил я.

--Ну, не то чтобы война - скорее отстрел всего, что забрело за пределы своей территории, плюс перестрелки в спорных участках - короче говоря, не поделили полтрупа. Дня через три-четыре договорятся.

--Холодно,-- пробормотала Нюрка,-- Грей не грей, а всё равно холодно. Знаешь, какой у холода цвет? Серый, с голубым отливом, промозглый и блестящий...

--Может ей чего из стимуляторов вколоть?-- предложила Полина,-- глядишь, и проснётся.

--От твоих стимуляторов она скорее не проснётся, чем проснётся,-- усмехнулся Жора,-- а вот антибиотики бы тут не помешали.

--С каких это пор антибиотики начали спасать от передоза?-- не понял я.

--А это ни хуя не передоз,-- Жора так чётко двигал губами, как если бы говорил с глухим,-- этот самый "D.E.N" - это вообще не наркотик, в классическом понимании слова. В том смысле, что это - не вещество.

--А что? Существо?-- я решил съязвить.

--Именно,-- подтвердил Капут после чего я понял, что в шутках действительно случаются доли правды,-- вот смотри.

Он повернул ко мне монитор D'n'H. Там, вылепленное из полигональной сетки, корчилось некое подобие амёбы.

--Хочешь подсказку?-- мрачно поинтересовался Жора и, не дожидаясь ответа продолжил,-- это квазиживой одноклеточный механизм. Сам по себе он ничего не значит, но когда их много - а они обладают способностью к воспроизведению - они создают беспроводную сеть и объединяются в единую вычислительную структуру, которая проецирует на каналы восприятия всякую поебень. Откуда она их берёт - одному Аллаху известно. Кстати говоря, чтоб ты знал, подобная технология могла прийти только от блокадников.

--Каким аллюром? До них же не просочиться.

--Спроси у того, кто столкнул эту ампулу Кислому,-- развёл руками Жора,-- я тебе только одно скажу: эти подонки забрали у меня стольких, что найди я хоть одного, то убивал бы его долго и с фантазией.

--А что уже они тебе успели сделать?

--А сам ты не видишь? Как ты думаешь, почему они сейчас в резервациях с чистым воздухом и водой, а мы - в этой жопе? Они использовали нас, наши ресурсы и нашу землю. Пока они нас имели мы, ну, в смысле, предки наши, жили припеваючи - в школе, небось, учил про расцвет славянских народностей - а потом, когда всё, что они брали, кончилось, на нас насрали. Я толково выражаюсь?

--Знаешь, батя, зря ты так о нём,-- вмешалась вдруг Нюрка,-- не подонок он, и не псих. Ты пожалей его - он такой потому, что не умеет быть спокойным. Слишком уж часто его топтали. А он чистый - ты и не представляешь себе, насколько он чист. Он и сам этого не представляет.

И заплакала.

Следующие полчаса мы молчали, потому что Нюра всё это время, не переставая, почти беззвучно рыдала, захлёбываясь слезами.

Жора смотрел на неё, чесал подбородок, а потом извлёк из сумки ампулу и вколол Нюрке её содержимое. Нюрка заткнулась и мигом отрубилась.

--Снотворное,-- пояснил Капут,-- пусть отоспится, а с завтрашнего дня начнём колоть антибиотик. Будем надеяться, что эти живчики,-- он кивнул на полигональную амёбу,-- от него сдохнут. Хотя хуй его знает, на самом то деле. На войне помогало - так ведь когда это было... Наноблокаду бы достать, а где ты её нынче достанешь?

--Какую блокаду?-- не понял я.

--Наноблокаду. Тоже квазиживые наниты, только доброкачественные. Они бы мигом эту мразь из организма выбили. Ладно, Димыч, пора нам собираться. Ты... того... отоспись. Морды на тебе ни хуя нету.

Я махнул рукой. Полина с Жорой исчезли. Десять вечера.

Лениво сменяют друг друга цифры на дисплее часов.

Я гашу верхний свет - ночник превращает беспроглядную тьму в мягкий полумрак. По ковру, вверх по стене, ползут воспоминания.

11.

Сколько лет тому назад это было? Что-то я в последнее время начал сбиваться со счёту. Я был молодой и глупый - только-только выкарабкался из героиновой жопы. Хмырь только-только пристроил меня на Клондайк.

Нюрка тогда работала продавщицей в кулинарии - это потом уже мы с Хмырём слегка подсуетились и нашли ей место по специальности. Обычная девчонка из старой сложившейся компании - настолько старой, что все, кто мог пережениться, давным-давно переженился. А Нюрке вот не подфартило: хоть и стукнуло ей тогда только двадцать три, всё равно все вокруг считали, что никому она уже здесь не нужна. Хоть и баба недурная - а не нужна. Разборчива была, всех, у кого хоть какие-то виды были, завернула ещё в нежной юности, а остальных интересовала исключительно в роли собутыльника.

А потом явился я. В свои двадцать с кукишем, до охуения глупый. Чем, собственно говоря, пожалуй, и подкупил.

После очередной пьянки мы проснулись под одним одеялом. В моей голове звенела пустота - по крайней мере там, где полагалось быть воспоминаниям о последней ночи. Случись это года два спустя, я бы съебал на хуй и благополучно забыл обо всём. А тогда у меня в голове ещё сидели какие-то понятия о чести и достоинстве. И я остался. Кстати говоря, никогда потом об этом особо не жалел.

Вот только, пожалуй, вру я себе. И два года спустя и сейчас ни хуя бы я не съебал. Потому что изнутри мы почти что не меняемся - может это и к добру.

Так или иначе, я остался. Обрастать мозолями, набивать шишки. Жить. Жить там, куда занесла нелёгкая и откуда дороги практически нет.

12.

Иногда я себя ненавижу. Случается это в такие минуты, когда уже чувствуешь, что новая коллизия примеряется, дабы защемить тебе хуй медвежьим капканом. Действовать вроде бы и рано, а, с другой стороны, кажись, и надо бы, но, всё равно, ни черта не понятно куда, кого и как бить, чтобы выдернуть таки из надвигающейся беды свой детородный орган. В такие моменты почему-то основательно пробивает на философию и ты, вместо того, чтобы бодро подобрать яйца и совершить очередной прыжок выше головы, начинаешь рассуждать о бренности мирской жизни и прочей несуразной поебени, которая ни на децл не отодвинет тебя от твоих неприятностей.

Однако же, когда с возрастом приходит привычка класть с пробором на вселенские проблемы, судьба начинает ставить капкан более хитро и ловит тебя на твои же воспоминания.

Вот и я вспоминаю. И каждый раз, когда проезжающая за окном машина бросает на стену бегущее пятно света, кадры моей памяти сменяют друг друга.

13.

...смотреть за окно и понимать, что Бог мёртв. Мы убили его с той же изощрённой жестокостью, с какой наши предки убивали для Него. Смерть - это всё, что нынче напоминает нам о нашей собственной живости. В очередной раз похоронить, и в очередной раз понять, что сам ещё дышишь. И ничего кроме. Без будущего, без надежды. Здесь каждый ребёнок знает, что дальше будет только хуже. Потому что продались. Потому что продавать более нечего. В Резервациях, видимо, остались живые люди. Здесь таких уже нет. Для того, чтобы быть живым, надо уметь делать что-то вне инстинктов. Для того, чтобы выжить, надо забыть об этих умениях. Ты или подтверждаешь свою живость собственной смертью, либо просто существуешь - дихотомия проигравшей стороны делит нас на мёртвых и неживых. Изо всей поэзии нам осталось только холодное осознание происходящего, красивое, как автомат. Из живописи мы получили только откровение граффити на грязных задворках. Наша музыка давно уже апеллирует к одному лишь спинному мозгу. Символическое полицейское государство, которое слабо настолько, что в состоянии расправиться лишь с вольнодумцами-одиночками, достаточно глупыми, чтобы высказываться вслух. Снег заметает наше прошлое и настоящее. А до будущего невыносимо далеко, нас в нём уже не будет. Потому что мы привыкли жить здесь и сейчас, а привычка эта вызвана банальной необходимостью дожить до половозрелого состояния и оставить плодовитое потомство, способное огрызаться и протянуть до брачных игр. Волчьи танцы в заснеженном поле. Пляши, моя радость, нам уже не вернуться...

14.

Валерка исписывал тетради подобной хренью начиная с первого курса. Возможно, он и раньше это делал, но никому и никогда не показывал своих записей, ни новых, ни старых. Он жил в общаге - в одном блоке со мной. Как-то я спиздил у него одну из тетрадей. И положил на место в тот же вечер. Говорили потом, что Валерка ёбнулся с моста по пьяни. Мол, не с чего ему было с жизнью счёты сводить - просто смешал пиво с бодягой, а потом пошёл по ветру. И сдуло его эти самым ветром прямо на асфальтовую дорожку. Рассказывали, что у него череп был покрыт мелкой сеточкой трещин, а крови почти что не было. До тех пор, пока его не стали поднимать на носилки. Почему-то такие подробности интересовали всех. Только я знал, что все эти разговоры про пьяный полёт - пиздёж и провокация. Они-то не читали его тетрадей...

15.

Снег падал на опустевший городок. Лёгкие белые хлопья медленно кружились в прозрачном морозном воздухе.

Я стоял посреди дворика, окружённого тремя домами и чередой сараев - скамейки засыпанные снегом, кусты в искрящихся шапках и сверкающие инеем деревья. И никого. Я знал это. На десятки километров не было ни единой живой души.

На мне был лёгкий свитер и чёрные засаленные джинсы - одежда совершенно не соответствующая сезону. Но она хранила тепло, и мне было вполне комфортно.

Однако же, надо было выбираться.

Я пошёл через двор, мимо детской площадки с покосившимися качелями, коричневым грибком над чуть виднеющимся под снегом контуром песочницы и чёрными пиявками автомобильных покрышек.

Мой взгляд упал на кусочек земли, под которым, по видимости, проходила теплотрасса. Я подошёл поближе и увидел, что вся проталина была засыпана крошечными колокольчиками. Набрал колокольчиков в пригоршню - десяток, может даже больше. У них не было языков.

Я копнул глубже: ледяной металл обжигал руки. И снова были колокольчики: проржавевшие, потрескавшиеся. Глубже. То же самое, стальные осколки режут пальцы. Я отбежал через весь двор, разбросал снег и опять нашёл колокольчики.

Они покрывали здесь всё, невидимые под снегом, немые и забытые всеми. Мне стало страшно. Я бросился бежать прочь из этого города, безо всякой надежды на то, что где-нибудь будет иначе.

Очнулся я в парке. Вечерело. Я смотрел на то, как в сумрачном небе загораются первые звёзды и подпирал спиной земную твердь.

--Эй, ты!-- окликнул меня девичий голос,-- Не спи! Если ты здесь заснёшь, то уже не проснёшься.

Я медленно поднялся на ноги, отряхнул снег с одежды, осмотрелся по сторонам. За столиком, обитым жестью сидела девушка в зелёном пальто и чёрном берете. Её волосы мне показались тёмно-русыми, но вечер делал цвета неверными, окрашивая всё чёрным и только снег - сизовато-серым. Зажглись фонари: один из них осветил столик и шахматную доску на нём. Девушка играла сама с собой. Что не мешало белым фигурам иметь крайне нелицеприятное положение.

--Здравствуй,-- пробормотал я, поёживаясь. Холод начал пробивать мой свитер тонкими иголочками.

--Здравствуй... Нечасто тут люди появляются.

--Тут - это где?

--Ну... воин, умирая, уходит в Валгаллу. Если он умер воином. А сюда уходят те, кто умер поэтом.

--И ты значит, тоже?

--И я тоже. Только не жалей меня, пожалуйста. Один вон уже пожалел,-- девушка печально усмехнулась,-- сейчас придёт с хворостом.

--А как можно умереть поэтом?-- поинтересовался я.

--Для этого надо, для начала, быть поэтом. Чувствовать слова, чувствовать смысл и образ. Образов ведь без числа - за каждым словом миллиарды. Вот слово "любовь", например. Она ведь у каждого своя. И образ свой. Цвет, запах, вкус, форма, текстура... А поэт должен так слова подобрать, чтобы уже некуда было деться из тех образов, которые он сам вложил. Есть для любого образа точные слова, которые, если их соединить, только один этот образ и передают. Каждый человек знает такие точные слова. Кто больше, кто меньше. И настоящий поэт - это тот, который не прячет точные слова от других. Потому что для других эти слова - лекарство от непонимания, от одиночества, от боли. А когда поэт скажет все точные слова, которые может подобрать, он должен уйти. Чтобы не перестать быть поэтом. И тогда он придёт сюда.

--Тебе здесь хорошо?

--Хорошо. Здесь я не должна писать.

--Не должна?

--Тебе повезло родиться парнем. Причём, не поэтом. Рожать больно, чтоб ты знал. Ребёнка ли, стихи ли. А если стих рождён не в боли - грош цена ему. Знаешь, как стишок рождается или песенка? Сначала в душе узелок набухает. Крохотный такой, почти незаметный. И твоя сила начинает к нему стекаться. Он впитывает твоё счастье, твою любовь... И наливается болью. Чем больше он становится, тем больнее носить его в себе. А потом... Хлоп! Остро так, как будто ножом... И он на строчки разбрызгивается. А со стороны люди смотрят и завидуют: как она легко пишет! Здесь всего этого нет. И слава Богу!

--Стало быть, так оно будет лучше,-- я развёл руками, не зная, чего бы мне такого сказать, чтобы было к месту.

--А ты так ничего и не понял!-- рассмеялась девушка и бросила мне чёрного ферзя.

Фигура рассыпалась чёрным прахом едва коснувшись моих пальцев. Снежный мир рухнул. Снег растаял на глазах, залил всё мутной влагой. Не то дождь, не то слёзы, не то, просто кто-то ревёт под проливным дождём. И листва вокруг - коричневая, сгоревшая... мокрая насквозь.

Люди какие-то странные. Женщина напоминающая большую грушу в нелепом пальто, с причёской, похожей на один сплошной колтун. Завывает с хрипотцой, сквозь шелест дождя и шум толпы пробиваются отдельные слова. Низенький седеющий мужчина прячется вглубь кожаной куртки, словно там можно спрятаться от осенних осадков. Ещё одна женщина: злая, всклокоченная, вся целиком из морщин и мести, таскает за руку осатаневшую девчонку в тёмно-фиолетовой китайской куртке с серыми иероглифами на спине. Они бросаются на чёрный обвод толпы, пытаются кого-то найти. Не находят. Снова бросаются - слюна стекает со звериного оскала, но это только иллюзия. Ещё кто-то, прячущий лицо в носовой платок. И ещё... и ещё... оборот за оборотом вверх сквозь кружево раскидистых деревьев, сквозь промозглый обложной свинец в черноту и холод, где уже ничего никогда не будет, и только звёзды плачут снегом на опустевший город.

И я, проснувшийся на полу собственной комнаты в прицеле нечеловеческого взгляда. Человек в сером пыльнике стоит посреди зала. В каждой руке он держит по книге.

--Узнал?-- спросил он меня поразительно знакомым голосом.

--Что узнал?-- не понял я.

--Откуда приходит Бог.

--Что ты имеешь в виду?-- я снова не понял.

Человек в сером пыльнике пожал плечами. Только что в его руках были книги и вот уже глядят на меня два револьвера.

--Смерти нет,-- сказал человек в сером пыльнике и спустил два курка.

16.

Я проснулся на полу своей комнаты. Человека не было. Смахнув со лба прохладную влагу я встал. И попятился к столу. Нюрки тоже не было. Медицинский модуль цвёл сообщениями о выходе сканеров из зоны действия приёмопередатчика. На часах было три сорок ночи. За окном стреляли. А Нюрка была там, на улице, одна, ничего не видящая и не понимающая. Я схватил пистолет и выбежал во двор. Где-то взвизгнули тормоза, хрипло пролаял гаус. --Нюрка! Нюрка!-- заорал я. Откуда-то из темноты с сухим треском вылетел шальной разряд. Зеленоватый плевок врезался в стену и расплескался бирюзовыми искрами. Запахло озоном. Невдалеке слышались выстрелы.

--Дура... дура,-- рычал я сквозь стиснутые зубы и продираясь наугад сквозь кусты на звуки перестрелки, решив, что если её там нет, то она находится в сравнительной безопасности, а если она там, то ей сейчас может быть очень и очень хуёво. Среди гаражей я напоролся на двоих знакомых из соседнего двора - кажется одного очень неплохо зацепило из станнера, а второй оттаскивал его из пекла.--Нюрку не видели?--Да ёб твою мать, там она, на перекрёстке, если ещё косоглазые её на хуй не прибили!-- прошипел знакомый и поволок своего товарища дальше. А я рванул, сломя голову, между гаражами, туда где слышалась стрельба. В темноте я перелетел через какой-то куст, сбил колени о камни, ссадил кожу с ладоней и даже не почувствовал боли. Нюрка действительно забрела в самое неподходящее для девушки место: между чурками и косоглазыми. Вроде бы как ни те, ни другие особой опасности в ней не видели, а потому и не целились в маячащий посреди улицы белый силуэт - зато друг в друга очень даже постреливали.--Димка, ты был психом и сдохнешь психом из-за другого психа. Мне тебя будет не хватать,-- пробормотал я и рванулся чуть ли не параллельно асфальту через дорогу, сбил Нюрку с ног и на остатке скорости свалился с ней в спасительную тьму. Участники разборки проявили завидную солидарность и принялись палить нам вслед. К нашему с Нюрой счастью, палили они наугад, даже примерно не пытаясь целиться - тем более, что они нас, похоже, действительно не видели. Нюрка всё ещё ни хуя не соображала. Я волок её сквозь колышущийся мрак, а она всё бормотала:--Смерти нет... смерти нет... смерти нет.--Да уж,-- меня разобрал нервный смех,-- для тебя её, похоже, точно нету. А над нами скользнула тень крафта. Он повис над перекрёстком и разорвал ночь треском крупнокалиберных пулемётов. Мы с Нюркой выбрались на свет фонаря, и я всё пытался понять, не задело ли её. Наша одежда была вся перепачкана кровью, но это была моя кровь - ладони саднило и слабая пульсирующая боль, почему-то, успокаивала...

17.

18

К утру бои в городе утихли - видимо все необходимые вопросы разрешились в пользу сильнейшего. Нюрка спала, свернувшись клубочком и постоянно что-то бормотала. Я прислушался:

--Соврать боялась, объяснить хотела, а они про огонёк забыли. И всё... В этот момент медицинская дека взбунтовалась: диаграммы забрались в граничные области, встроенный динамик разразился хриплым воем.

Нюрка задыхалась.

Я замер, приколоченный к полу паническим страхом. Надо было бежать, вызывать врачей - пусть даже придётся потом объяснять происхождение модуля D'n'H - хоть что-то делать. А я стоял и смотрел, как пульс становится нитью на замызганном мониторе. Однако же нитью он не стал - в тот момент, когда сердце должно было уже окончательно остановиться, Нюрку как будто током ударило. Она подскочила, прошла несколько шагов и упала на колени - её стошнило мутной жижей. А потом она очнулась.

--Димка?-- её зрачки казались воротами в вечный холод.

--Как ты?-- я кинулся к Нюрке, помог подняться с пола,-- Ты погоди, давай я тебе чаю заварю... или ты ещё чего хочешь?

Она покачала головой.

--Ты чего-нибудь помнишь?-- спросил я, мне казалось, что если я сейчас замолчу, что Нюра снова уснёт.

--Помню,-- покачала головой Нюрка и уставилась куда-то за моё плечо,-- они все были такие чистые. Я такой никогда не была. А ещё они слова знали - вроде всё такие же, а скажешь, как... как... не знаю я таких слов. Забыла... Одно только помню: смерти нет. Я молчал. А она продолжала.

--Их много было. Даже и не знаю, как их назвать, но я с ними пережила, наверное, дюжину жизней.

Я поставил греться чайник.

--Если не хочешь, можешь ничего не говорить,-- сказал я.

--В самом деле...-- Нюра улыбнулась одними только дрожащими губами,-- О чём тут рассказывать? Все умерли.

Она сидела в кресле, свернувшись клубочком под клетчатым пледом. Плед был чёрным, а полоски - зелёными и жёлтыми. Нюра смотрела сквозь меня, а я - в её глаза.

Молча. Пока не вскипела вода.

Потом Нюра сидела, маленькими глотками пила из серой кружки и рассказывала о своих видениях, постоянно запинаясь, старательно подбирая слова.

--Это было в большом городе... Очень давно... Была, может, война, а может и революция. Хотя, наверное, было и то, и другое. Я жила на окраине... там дом был двухэтажный и ещё была комнатка под кры... под самой крышей. Дом называли "клоповником" - там они постоянно были. А я в той самой комнате жила, под крышей. Прирабатывала где придётся. Подо мной ещё такая тётка заселена была. Толстая, от неё ещё пахло чем-то гниющим постоянно. Она постоянно кричала на меня: "Допрыгалась, блядь! Жрать нечего? А ты волосы свои продай... Продай волосы!". У меня красивые были волосы... А тётку ту потом убили в подворотне за червонец и позолоченное кольцо... Но жить уже некуда было. Нам, по крайней мере. Кто уехал, кого арестовали... У меня в комнате под потолком даже лампы не было. Торчал только крюк... Для тяжёлой люстры, как будто кто-то стал бы там её вешать... Видать этот "кто-то" знал, что бывает некуда жить... Ладно... Бог с ним... Спасибо за чай, Димыч...

Я молча забрал пустую кружку и поставил её на стол.

А Нюра продолжала и проплывали мимо меня её жизни, которых не было. Была коммуналка - смутные воспоминания о ночном аресте и долгих допросах... Была московская квартира, где за стеной постоянно орало радио, а на потолке цвела ржавым пятном плесень. Грязные накуренные гримёрки и подмостки, на которые всходишь, словно ныряя в тяжёлый удушливый бред... Был пустынный вечерний дизель с неизменно безразличными лицами немногочисленных пассажиров и холодный, продуваемый всеми осенними ветрами город под тяжёлым свинцовым небом. Постоянный моросящий дождь... Была комната с дурацкой акварелью над столиком с лекарствами, которые всё равно не могли помочь, и священник, в которого полетела книга Бакунина. Священник был необычайно тощ для представителя своей древней профессии, и он никак не мог понять, почему язычница не хочет умереть православной христианкой...

Потом Нюрка начала клевать носом, речь её стала ещё более бессвязной и, наконец, она заснула. Самым обычным сном, каким полагается спать обычным людям.

--Дурак ты, Димыч,-- прошептал я сам себе,-- Всю жизнь был дураком, дураком и подохнешь. Распустил сопли, припиздок! Да тебе на Клондайке вмиг яйца оторвут, если почуют, что слабину допустил. А на Клондайк тебе завтра. Давай, сучья блевота, подбери брюхо, оскалься...

Тут я понял, что сам за последние два дня нормально проспал от силы несколько часов.

И немедленно отключился.

Сон был похож на чёрную бездну с консистенцией киселя. Вроде бы и тонешь, но липкая вязкая среда не даёт достичь дна. Хочется на поверхность, глотнуть свежего воздуха, да всё никак не удаётся протиснуть своё тело сквозь непомерную густую тяжесть.

Дверной звонок был словно соломинка для утопающего. Я пошёл открывать, а перед моими глазами всё ещё плавали сгустки чёрного киселя.

"Пиздец какой-то",-- подумал я и рассмеялся злобным похмельным смехом.

Двери я распахнул, даже не посмотрев в глазок. Непозволительная роскошь для человека, который позавчера развязал войну. Но, видать, дуракам вроде меня везёт в этой жизни. Посреди лестничной клетки стоял, согнувшись крюком, тот самый хмырь в разноцветном дождевике, который принёс мне весточку от Кислого.

--Мир тебе,-- чуть слышно проговорил он.

--Чего тебе надо?

--Мне ни хуя не надо. Мне уже давно ни хуя не надо. А вот тебе надо.

--Ну скажи ещё чего-нибудь умное,-- я собрался уже закрывать двери, как вдруг хмырь ляпнул:

--Тебе привет от Валерки Ворошилова.

--Он же сдох.

--И давно?

--Ну ты, бля, тормоз. Он шесть лет назад с моста наебнулся.

--Как знаешь. Слышал, кстати, песенку такую: "Смерти не-ет!",-- хмырь явно не попадал в ноту. Я не знал ни такой песни, ни такой мелодии, но хмырь вообще ни в какую ноту и близко не попадал.

--Я тебя сейчас ёбну.

--Очень умно,-- мой гость вынул руку из кармана. В руке была зажата потрёпанная тетрадка.

Я схватил тетрадь и раскрыл её. Валеркин почерк.

--Откуда ты её...

Лестничная клетка была пуста.

19.

...летим по инерции. Огромная страна летит по наклонной плоскости кубарем, теряя отдельные свои части от ударов о камни. А внизу - разверстый Тартар, в котором нашли свой последний приют уже многие империи.

"Инерция" здесь - ключевое слово. Когда нечего добиваться и нечего терять остаётся жить по инерции, отдавать остатки тепла остывшему воздуху и ждать смерти. Вот и все наши перспективы.

Блокадники, я уверен, тоже живут по своей инерции, увязнув в постиндустриальной безысходности. Но у них есть шанс обрести новый импульс, а у нас его уже нет. Когда нас использовали, нам казалось, что так может продолжаться сотни лет. А потом вдруг вышло так, что без ресурсов, без чистой воды и редких животных, без научного потенциала мы, вроде как, никому и не нужны. Что всё, что только можно было выкачать, вывезти и выманить уже давным-давно ушло на экспорт.

No future, здесь и сейчас.

No future, отныне и присно.

Это есть наш крест, наши стигматы и наш венец из колючей проволоки.

No future.

20.

Я отлистал немного вперёд, потом ещё немного и мои смутные подозрения оправдались. Вся тетрадь была заполнена досужими измышлениями на тему того, как плохо нам жить, и как нас уже ничего не ждёт.

Вот придурок. Он гробил свою жизнь, час за часом, день за днём на банальную констатацию очевидного факта.

Теперь мне не было жаль Валеру. И очень хотелось ужраться.

21.

Утром моя память представляла сплошную раневую поверхность. Шершавые мысли, изуродованные врождёнными дефектами, копошились в похмельной сукровице. Словно червей под крышку черепа запустили.

Нюрка, вроде бы, чуть-чуть отошла, но в глаза ей смотреть было страшно. Всё утро она молчала.

Я объяснил ей, что мне надо идти на Клондайк - иначе придётся вскрывать НЗ. А НЗ вскрывать нельзя, если можно пойти на Клондайк. Нюра кивнула и отвела глаза.

Насти с Петром не было дома. Я набросал от руки коротенькую записку и засунул под соседский звонок. "Ладно, потерпит Нюрка",-- подумал я по дороге на станцию,-- "Что уже теперь может случиться?"

И окунулся в давно ставший привычным мирок.

Весь день мне однозначно не везло: я напоролся на целую кучу битой оптроники. И бросать жалко, и надежды на то, что среди этого лома найдётся хоть один рабочий процессор, было не так уж и много. А потом я выкопал один из этих странных приборов, которые, по слухам, стояли не то в военных альтерах, не то в контроллерах искусственного интеллекта. Маленькая коробочка, витой иероглиф на крышке - символ давно исчезнувшей корпорации - мембраны прикрывают оптические порты. Тестер пискнул и выдал сообщение о полной работоспособности моей находки.

Я усмехнулся и побрёл на точку.

"Роза перемен". Говорят, раньше были такие сектанты, которые верили, что бог живёт на индустриальных помойках. Не знаю, нашли они его там или нет, а за себя скажу, что много всякого дерьма встречал на Клондайке, но бога - ни разу.

А вот Бедламыч, похоже, из этих самых придурков - последний из Могикан. Раз в месяц он берёт с собой охрану из бойцов Азохунвейбина и отправляется вглубь Клондайка. Среди завсегдатаев его питейного заведения ходят слухи о том, что Бедламыч ищет Хозяина Зоны. А кто такой этот Хозяин никто и знать не знает, да и сам Бедламыч, пожалуй, не догадывается.

В любом случае, "Роза перемен" - это то место, где хорошие люди могут купить хорошей выпивки, а плохие получить в рыло. Я, похоже, был хорошим человеком, потому и сидел за самым крайним столиком, обитым серебристой обшивкой древнего истребителя и пил какой-то шибко непонятный коктейль из десятка компонент. Бедламыч протирал стаканы за стойкой бара, в воздухе стоял негромкий гомон, а сигаретный дым постепенно приобретал плотность густого тумана.

В самый раз было пожаловать плохим ребятам и обломить вечеринку. Ребят долго ждать не пришлось: ближе к вечеру в бар ввалилась бригада вооружённых чурок. Шесть голов, в общей сложности, если конечности, в которые они едят вообще можно назвать головами. Морды наглые, с такими только собственный сортир заходят. Судя по тому, что никто не мешал гостям в их начинаниях, охрану у входа они уже привели в негодность.

Я потянулся за станнером. В подобных переделках важно продержаться до того, как Азохунвейбин просечёт ситуацию и пришлёт подмогу.

А потом чурки посмотрели на меня, и мне вдруг стало очень нехорошо. Потому что ребята, как пить дать, явились по мою душу.

Пинком переворачиваю стол и прячусь за этим импровизированным укрытием. Как раз вовремя - угол стола разлетается в щепки, ещё несколько выстрелов крошат висящие на стене пенопластовые безделушки.

Высовываю руку со станнером, наугад делаю несколько выстрелов. Кто-то из чурок орёт, словно резаный, перемежая русский мат с выражениями на непонятном мне языке. С трудом подавляю в себе желание высунуться, и, как оказывается, совершенно правильно делаю. Потому что стол принимает на себя несколько ударов, от которых меня просто прижимает к стенке. Ножки стола упираются в стену, и я оказываюсь в импровизированной клетке. Бери - не хочу. Чуть высовываюсь вместе со своим пистолетом и отстреливаю чурку, решившего подойти поближе. Остальные отпрыгивают за широкие колонны в другом конце помещения и начинают тщательно расстреливать моё убежище.

Слева от меня рявкает дробовик Бедламыча - наконец хоть кто-то ещё решил вмешаться в происходящее. Я снова высовываюсь и отмечаю совершенно нелицеприятную картину: в бар прибыло подкрепление, которое притащило с собой самопальное подобие гранатомёта. Будто и без тяжёлой артиллерии они бы меня не прикончили.

Я мысленно попрощался с жизнью, и в этот же момент ближайшая к входу пара чурок изошлась кровавыми брызгами и натурально сложилась пополам. На пороге возник Жора Капут со здоровенным гаусом в руках. Чурки восприняли появление Жоры без энтузиазма, однако же сообразили, что гаус такого калибра второй выстрел сделает не раньше завтрашнего утра и буквально изрешетили то место, где только Жора что стоял. Я успел выстрелить ещё два раза, вроде бы даже кого-то задел, а потом что-то очень похожее на человека разбило стекло и упало на пол.

Чурки тщательно расстреляли неопознанный объект, так что опознать его после этого стало ещё сложнее. Объект, тем временем, вёл себя, как и полагается трупу, более чем спокойно. Чурки попрятались чтобы перезарядить свои стволы. Жора подбросил им гранату. Те, в свою очередь, не долго думая отфутболили её в мою сторону, а я до конца осознал происходящее уже перепрыгивая стойку бара.

Вот ведь как случается: как летел через стойку помню, как меня чуть Бедламыч не пристрелил, помню, а как я из-за стола от гранаты драпал - не помню, хоть стреляйте.

Громыхнуло на славу. Только стёкла полетели. Ближайшие к эпицентру взрыва бутылки брызнули стеклом и пойлом.

--Это сучьё мне ответит,-- прорычал Бедламыч, и, в подтверждение своих слов, угостил визитёров картечью.

Команда гостей, отреагировала сразу, принявшись расстреливать уцелевшие бутылки. В другой ситуации я бы, пожалуй, обрадовался дождю из спиртного, но тут критическим был факт огнеопасности этого самого дождя.

--Бедламыч, валим отсюда! Они нас спалить решили.

В этот момент, судя по звуку, что-то опять влетело в окно. Я высунулся посмотреть, и, попутно, подбить кого-нибудь из чурок.

А оказалось, что в окно влетела Полина. Живая. С двумя станнерами. И очень злая. Даже слишком. В дверях снова появился Жора, и в ствол его гауса вполне можно было просунуть мой кулак - может такой калибр и требует перезарядки конденсаторов, но никто не мешает прихватить с собой запасной ствол. И Бедламыч выкатился из-за стойки с двустволкой, заряженной, судя по результату, отнюдь не солью. А чурки никак не могли справиться с заклинившим гранатомётом.

Картина "Избиение младенцев". Короткая и мясная.

Что до парней Азохунвейбина, то они подоспели только через полчаса.

22.

Два метра по осеннему времени.

Не страшно, не смешно - просто холодно.

Без рода и, похоже, без племени

По переулкам Старого Города

Два метра моего одиночества

Замкнули сердце рваными строками,

Строфою, на себя закороченной,

Зимой, недоступно далёкою.

И город, захлебнувшийся инеем,

Свидетель моего отчуждения,

Отмерит глубину моей гибели:

Два метра по осеннему времени.

23.

Домой я вернулся под утро. Жора, проспавшись после того, как мы отметили победу за счёт спасённого заведения, отвёз меня домой на своём хаммере. Попрощались.

--Осторожней, Нетопырь,-- улыбнулся Капут своей скорбящей улыбкой,-- Теперь у нас будут неприятности с чурками. Вернее, у тебя будут. Осторожнее. Сердце у тебя с левой стороны - это плохо. Ну да ладно, не поминай лихом!

Он поднял стекло и нажал на газ. А я смотрел на разлившуюся над домами кровь, и в моей голове был свинец.

Неспешно я поднялся по лестнице. Дверь была открыта. "Жить тебе надоело, Нюрка",-- пробормотал я и вошёл внутрь. Сбросил плащ, вытащил станнер из наплечной кобуры, да так и замер на пороге гостиной.

Нюра была там. Почему-то сначала я приметил, что её ноги не касаются пола. А потом жутко хотелось не верить глазам, не признавать очевидного факта, проснуться в конце концов.

"Я устала умирать".

Такие дела. Потолок пополз куда-то вверх, а потом комната опрокинулась набок, и я ощутил щекой грубую ткань ковра.

Кажется, потом было что-то ещё. Вроде бы Пётр перерезал верёвку. Кажется, Настя дала мне каких-то таблеток. И ещё шевеление в гостиной. А потом всё затихло. Я понял, что сижу в кресле, а на диване лежит прикрытое серой простынёй тело.

Я пошёл на кухню, достал из шкафа бутылку и наполнил стакан водкой. Выпил, не ощущая её обжигающей горечи, безразличный к стекающим по подбородку каплям.

И пошёл.

Не важно куда, просто подальше от этого проклятого дома. По дороге я заметил, и это на какое-то время полностью заняло охмелевший рассудок, что в квартире стоял странный, неуловимый запах. Такой же, какой стоял в квартире Хмыря. Запах грядущей смерти.

Небо было низким. Оно спустилось к Нюрке, холодное и спокойное, затянутое ватной поволокой. Дома двигались мне навстречу, раскачиваясь в такт моим шагам. Я шёл, пока все они не остались позади.

После я сидел на берегу озера, а по свинцовой глади ко мне приближался человек в потёртом пыльнике. Плащ его был расстёгнут и полы развевались от порывов холодного ветра.

За моей спиной остановилось несколько машин. Я не обернулся. Кто-то переговаривался, но язык был мне незнаком. Я заметил, что человек в пыльнике не отражается в воде.

Что-то хлопнуло, вспугнув окрестных птиц. Моя грудь расцвела красным, необычайно красивым цветком. И небо упало на меня, и не осталось в этом мире ничего кроме неба.

Да какое там небо? Снег. Холодный, скованный искрящимся настом. Весь в тайных депешах звериных тропинок. И трое, идущих куда-то сквозь эту беспредельную белизну.

Первой шла невысокая девушка в зелёном пальто. Я слышал её смех. За ней брёл чуть сутулый парень в чёрной зимней куртке. Он улыбался. В его руках была вязанка хвороста. Последней шла Нюрка. Чуть удивлённая, немного испуганная, но счастливая.

И снова мир перевернулся, и снег снова стал небом. Мрачным, предзакатным осенним небом над улицей. Почему-то я знал, что застройки называются "сталинским ампиром". Я стоял на остановке и смотрел на малыша. Малыш смотрел на меня через заднее стекло автобуса и махал мне своей крохотной пухлой ручонкой. Потом автобус тронулся, а я стоял и с улыбкой смотрел, как на меня надвигается густая пузырящаяся тьма.

Deus ex nihilo

Машины шли навстречу нескончаемым потоком. А я уже давно потерял счёт времени и просто шагал куда-то вперёд, не находя за собой иного предназначения. Где-то впереди, я был в этом уверен, шагал Хмырь. А ещё дальше - Простокваша. И многие другие. Быть может они были совсем рядом, невидимые в слепящем потоке, но я не мог ни остановиться, ни прибавить шагу.

А человека в пыльнике нет. Я понял это почти сразу. Его не было никогда. Вернее, он был изначально. И теперь есть. Потому что он - это я. Это я смотрел из глубины своего сознания на что-то, что родилось во мне и с интересом изучало объявление на стенке деканата. Это я скрылся в темнице собственного разума, чтобы не утратить рассудок, когда всё вокруг рушилось.

И я иду навстречу свету, и мои обветренные губы продолжают шептать:

--Смерти нет! Смерти нет! Смерти нет...

Максим Кич 23.07.2003 - 20.11.2003 Витебск.

Версия редактирована 19.02.2004

Распространяется на основании Creative Commons Attribution-NonCommercial-NoDerivs 3.0 Unported License.