Владыка подземных недр

Дороги через перевал не было. Збышек остановился и смахнул с бровей иней. Сугробы намело по грудь, а метель не утихала. Восточный ветер вгонял в лицо рои игл, ноги дрожали от усталости. Выше, где пихты и сугробы уступали место отвесным скалам, темнели над пропастью висячие мостки. Их покрывала такая корка наста, что идти дальше казалось подобно смерти.

– Ну, ладно он, сразу пойдет к Единому за пазуху. А я?

Голос был низкий, как скрежет каменных жерновов, и такой же неживой.

Збышек оглянулся на Ольгерда, чью пугающую фигуру и безличье скрывала просторная ряса с капюшоном. На плечах горе‑рыцаря налипли комья снега; рука сжимала уздцы Булки. За плечом его, за белой пеленой, мигали далекие огни. Манили тёплом, уютом; тяжелили веки.

– Вечность лежать буду, – продолжал Ольгерд. – Упаду и буду лежать. И смотреть, как тело его в землю обращается.

Збышек не ответил. Он уже привык к разговорам рыцаря с самим собой. Наверное, век распятым провисишь и не до того докатишься. Збышек покачал головой, отвернулся от мостков, замерших над пропастью, и сквозь толщу сугробов двинулся в сторону жилья.

***

Твердыня была старая, как мир: в щелях промеж камней торчали кусты и деревца; зубцы стен наполовину обвалились, наполовину обтесались. Из дерева ворот сыпалась труха – заходи, кто хочешь. В общем‑то и не твердыня, а одно название.

Збышек прошел через тесный двор, пропахший дымом. Все пространство его занимали круглые глиняные печи с кузнечными мехами. Несмотря на метель, угли в печах ещё светились подобно красным глазам: плавили снежники и озаряли буковые двери, что вели в центральную башню.

Збышек согрел руки над одной из печей, затем поднял и дважды опустил чугунное кольцо, покрытое коркой льда.

БОМ.

БОМ‑М‑М.

Завыла метель, потом попритихла. Потом что‑то загремело, заскрипело в башне, и в двери отворилось узкое окошко с ржавой решеткой. Показались слезящиеся от ветра глаза, блекло‑голубые, цвета молока, в которое капнули немного неба. Они выслушали Збышека и несколько раз моргнули, и где‑то рядом истошно заблеяла коза.

– На ту сторону гор? – переспросил хозяин на искаженном волотовском наречии. – На крыльях, положим, и долетишь.

– Нам бы ногами, пане.

– Ну, весной‑то и ногами дойдёшь. Или не дойдёшь – долетишь своей глупой башкой в какое‑нибудь ущелье. Потеха‑то будет твои косточки по орлиным гнёздам собирать.

Збышек, одуревший от холода и усталости, сморгнул с ресниц иней и попытался уразуметь, что делать дальше. Глаза за решеткой моргнули, коза заблеяла, и застонала метель. Ольгерд забормотал что‑то под нос – не то проклятия, не то молитвы. За столетия заточения все у проклятого рыцаря в голове, похоже, смешалось окончательно.

– Примет ли тут кто до весны? – наконец спросил Збышек.

Взгляд за решеткой сделался холодным, острым.

– Лишние рты нам ни к чему.

– Могу по хозяйству помогать.

– Вы, пришлые, всегда так говорите, а потом оказывается, что мы должны кланяться вашему князю или вашему Богу, или ещё кому, кого вы там себе выдумали.

– Перед тобой рыцарь ордена страстотерпцев, – сказал Ольгерд тихо, но в черепе у Збышека зазвенело, и будто заскрежетали где‑то невидимые жернова. Эта была поразительно: не имея ни рта, ни ушей, ни глаз, Ольгерд видел дальше, слышал лучше и говорил страшнее любого смертного.

– Да хоть с вашим колесованным богом. Видали мы таких рыцарей. На восток они скачут с гордо поднятой головой, а на запад ползут без ног и без глаз и вымаливают корки хлеба, как бродячие собаки.

Збышек устало махнул рукой и, больше не говоря ни слова, пошел через двор.

– Что и на колени не встанете?! – донеслось вслед.

Збышек не ответил, и тут, к его удивлению, дверь неторопливо залязгала и заскрипела на петлях.

– Ладно. Ладно! Гордые какие! На одну ночь – примем. А дальше, хотите кров и еду – трудитесь, как все.

Дубовая створка ещё приоткрылась, и на порог вышел горбун с обрюхаченной козой. Он оглядел Збышека с головы до ног, наморщил лоб. Горбун был кожа да кости, а коза жирная, что корова. На спину ей привязали узел – тяжелый, судя по тому, как ноги у неё тряслись. На поясе горбуна тускло блестела пряжка с двумя горняцкими молотками; за поясом висело кайло из оленьего рога. В руке поскрипывал на металлической ручке каганец, и пламя над маслом трепыхалось от ветра, будто помешанное.

– Добро, пане. Только я за себя и за хозяина буду. – Збышек бросил взгляд на проклятого рыцаря. Безликую, лишенную черт голову скрывал капюшон, и сейчас было непонятно, ни о чем тот думает, ни на что смотрит. – Ему… ему обет не позволяет.

– То есть один умеет только жрать и махать мечом, – решил горбун и цокнул языком.

– Мой хозяин постится. Можете считать, пане, его кормить и не нужно.

– А ты, выходит, жрешь за двоих.

– Зато за двоих разумею.

Горбун пробурчал что‑то, взял поводья Булки у Ольгерда и поплелся сквозь метель к стойлу; коза, качаясь, двинулась следом. Она что‑то блеяла о своём, на спине у неё громыхала поклажа.

Збышек посмотрел на Ольгерда. Тот пожал плечами и скрылся внутри. Сперва показалось, что в башне было еще холоднее, чем снаружи, но потом лицо Збышека ощутило теплое дыхание далекого очага.

Под низкой притолокой они прошли в пустую залу с высокими и узкими, как в храме, окнами, под которыми намело сугробы. У дальней стены прямо из плит росло могучее дерево – пробивало перекрытия между этажами и скрывалось где‑то наверху. Оттуда медленно падали снежинки. Из залы налево и направо уходили сводчатые галереи.

Збышек выбрал правую и не прогадал – воздух еще потеплел, под ноги легли ступени, в конце прохода заплясали огни. Послышалось тихое пение, и вскоре предстала комната, полная людей. Видно, в былые времена здесь находилась кухня: с балок свисали связки сушеных яблок, головки чеснока и малиново‑красные ягоды, которых Збышек не узнал. Горел круглый очаг посреди, сложенный из обработанных валунов; вокруг сидели несколько мужчин и женщин. Кто ел, кто пил, кто играл в гости. Мужчины были одинаково грязные, чёрные от каменной пыли, с кайлами и обушками за поясами; женщины – немолодые, неладные, в латаных‑перезалатанных одеждах.

От очага тянуло жаром; пахло потом, козами, свиньями и печеной репой; шкворчало сало в чугунке. Каменный пол заложили соломой, а у стен застлали кожухами. Еще несколько коридоров вели из бывшей кухни в комнаты поменьше, откуда доносились женские голоса и детский плач.

При появлении гостей пение смолкло. Десятки глаз повернулись, как по мановению руки, и уставились на Збышека и Ольгерда.

– Добре вам, панове, – сказал Збышек негромко и поклонился во все стороны, не понимая, кто тут господин твердыни и есть ли вообще. – Пустите на постой рыцаря и его слугу?

Эта обманка придумалась сама собой: Ольгерд даже в рясе казался выше и статнее любого человека; а по бородатой роже Збышека было видно, что благородных кровей мимо его отцовского дома не протекало. Ну чем не рыцарь и слуга? Благо Ольгерд и в самом деле давал клятву служения Ордену, пускай и несчетное число зим, лет и весен тому назад.

Жители твердыни так и не ответили Збышеку, только несколько человек подвинулись, освобождая место у очага. Збышек с наслаждением уселся в мягкое сено, и вскоре ему сунули в руки тарелку с дымящимися шкварками и куском житного сухаря. Ольгерд прошел в дальний угол, и встал там, не снимая капюшона, не показывая своих длинных, как паучьи лапы, рук. Напряжённый, настороженный и вместе с тем бесконечно далёкий ото всех людей – он застыл там и, как показалось Збышеку, стал одним целым с камнем стен.

Збышек не заметил, как все съел, и теперь выскребал деревянной ложкой дно, где по красной глине нарисовано было чёрное солнце. Мужчины снова негромко запели. Песнь была старая и жестокая – о карле, владыке подземных руд, который превращал жадных людей в золотые статуи. Збышек разомлел от тепла и еды, и разум его таял, подобное кусочку масла, и мерещился тот самый карла в тёмном углу.

Или карлица?

Вечер промелькнул, будто его сморгнули, и тяжелый, каменный сон укрыл Збышека ото всех невзгод.

***

Первым, что увидел он на следующее утро, сладко потянувшись на сене, оказалась бородатая, с прямоугольными зрачками рожа козы.

– Бя‑я‑я! – сказала она, на что с разных сторон ей посоветовали сдохнуть.

Коза совету не последовала и продолжила голосить. Следом поднялась пожилая женщина и принялся греметь чаном над очагом. Стали подниматься и мужчины: брать лопаты, обушки, надевать кожаные шлемы. Сунули шлем да лопату Збышеку, и сонный, раздражённый поплёлся он со всеми из твердыни, грызя на холоде богомерзкий козий сыр.

Путь лежал по заснеженному склону к штольне неподалёку. Главный ее проход, широкий и чисто выметенный, чёрным зевом уходил в гору и ветвился там подобно корням дуба. Штреки пересекали друг друга, уводили вверх и вниз сквозь скальную породу. На досках‑обополах, подпиравших своды, висели каганцы и тускло светили на грубо обработанные стены. Гулко отдавались шаги горняков, гулко капала вода с соляных малышей‑сталагмитов, и где‑то все дальше, все тише гудел колокол у входа в штольню, возвещая начало рабочего дня.

Збышека, конечно, поставили на самую тяжёлую и неблагодарную работу: лопатой он собирал руду в корытца, а потом нес через всю сеть проходов наверх. Забой его так далеко ушёл в каменный хребет, что путь отнимал уйму времени и сил. Темно было там и жарко. Мокрые, чёрные, будто вылепленные из сажи, колупали проходчики скалу: кайлом с острыми зубцами – твёрдую, а обушком с затупленным концом – ломкую и мягкую. Тут же откатчики лопатами сгребали обломки в деревянные корытца, а возчики несли корытца в главную штольню. У входа в шахту, пока светило солнце, каменное крошево разбирали на пустую породу и рудную, и рудную грузили на вереницу коз, а пустую сваливали в отвал за гребнем горы.

Давешний горбун, которого все называли Горемыкой и почитали за главу, только водил этих самых коз: от штольни и до твердыни, где руду плавили в круглых печах, что ночью приметил Збышек. В ясный морозный день чад от них поднимался высоко‑высоко в небо и, подобно знамени, реял над Необоримым горами. За то горняки ласково называли эти печи «дымарками» и берегли, как родных дитять.

Збышек к труду привык и не выдохся, даже когда сели подкрепиться проходчики в его забое. Стал он их расспрашивать о твердыне, о Горемыке.

– Нечего языком камни перебирать, – оборвали вопросы Збышека. – Не любит Владыка недр пустой болтовни.

«Выходит я – и болтун?» – изумился Збышек, но поперёк ничего не сказал. Он доел сухарь, которым с ним поделились горняки, и предложил:

– Дайте, панове, и мне обушок, что ли? Не должно вам одним силёнку тратить.

Проходчики переглянулись неодобрительно и только головами покачали. Переглянулись и откатчики, и возчики. Все молчали.

Снова удивился Збышек, но решил, что, видно, есть какая‑то примета на сей счёт. Поплевал он на мозолистые ладони, схватил лопату и дальше стал сгребать руду в корыто, пока не загудел где‑то в темноте колокол.

Умм‑м.

Умм‑м‑м.

– Ну пора и честь знать, – сказал главный из проходчиков, и чёрные от каменной пыли, мокрые от пота и воды, капавшей с потолка, поплелись они в твердыню.

Алым догорал короткий зимний день. Тьма ложилась на сизые хребты, на тенистые долины, и горняки снова затянули свою печальную песню. В бывшей замковой кухне снова сели они у круглого, как монета, очага, и женщины накормили их кашей с печеной репой и козьим сыром. Збышеку и вовсе сунули в руки добавку:

– Для рыцаря твоего.

«Рыцаря» Збышек нашел в углу одного из погребов, где тот и просидел весь день, ни с кем не говоря и только отмахиваясь от предложенной еды.

– Збышек, – сказал Ольгерд другу, едва тот приблизился. – Ты не поверишь, но у меня, кажется, голова от них болит. Век висел, по людям скучал, а тут – не знаю, куда деться. Все им что‑то от меня надо. Дети все норовят заглянуть в лицо. Увидят меня – что будем делать?

Збышек призадумался, доел добавку и отправился к Горемыке. Тот лежал на соломе и кайлом своим чесал горб. Жил он в твердыне со своей с матерью и сестрой, с которым был всегда нежен и ласков, будто горняка подменял некий дух.

– Тяжело, пане, хозяину моему обет блюсти при стольких‑то глазах. Нельзя ему келью отрядить?

Горемыка посмотрела искоса и скривил губы.

– Ну, положим, хором пустых тут хватает, да только дров тебе никто не даст. Тут каждое дерево на счету.

– Моему хозяину того не надо. Его вера греет.

– Смотрю я, твоему рыцарю вообще ничего не надо, – заметил Горемыка и продолжил с удовольствием чесать горб.

Збышек на это не ответил. Он поблагодарил горняцкого главу и отправился с Ольгердом искать свободную комнату.