Визит сдвинутой фазианки

ГЛАВА I. Я НЕ Я…

В этом мире все любят летать. Правда, над оживленными улицами и вблизи промышленных сооружений это возбраняется мешает и опасно; но порхают, случается, и там. Особенно много летающих на просторах жилмассивов. Смотришь: вон с балкона кто-то ринулся, развернул блестящие полупрозрачные биокрылья, гам с верхней клетки пожарной лестницы, там с крыши шестнадцатиэтажки. Чаще молодые, но иной раз и граждане вполне почтенные: супружеская чета в сторону кинотеатра, где демонстрируется интересный фильм, домохозяйки с сумками в магазин или на рынок.

На окраинах всюду стартовые вышки с лифтами, гиперболоиды вращения для полетов на природу, в соответствующий сектор. Летают не только на биокрыльях, но и на педальных микровертолетах, помогая моторчику велосипедными движениями ног, на дельтапланах парят, используя восходящие токи воздуха, на аэробаллонах. Кто во что горазд. Нет у людей здесь привязанности к опоре-тверди лишь для перемещения громоздких грузов.

И в лицах всех, даже детей отсвет больших пространств. Такой обычно заметен у летчиков, моряков, путешественников у всех, кто преодолевает просторы мира не по-пассажирски.

(«Обычно»… я со своими мерками. Что обычно здесь, что диковинно?)

Выше трехсот метров разрешен пролет над всем городом. Я и лечу, возвращаясь домой. Гостил у отца. Он пребывает за рекой, в поселке завода ЭОУ (электронно-оптических устройств), в своем коттедже. Батя давно на пенсии, но он ветеран завода (а кроме того, ветеран легендарной 25-й Краснознаменной стрелковой дивизии еще с гражданской!) и с нами жить не желает. «Я с твоей не сойдусь». К тому же он слесарь-лекальщик высшей квалификации, у него здесь ученики. Сегодня я имел возможность наблюдать его триумф. Пришли двое с чертежиком, детальками-заготовками:

«Дядь Женя, подскажи!» Батя торжествующе покосился на меня, а когда обмерял детали, то у него маленько тряслись руки.

Это, оказывается, наша фамильная черта: у меня тоже дрожат руки перед началом опыта. Потом каждое движение будет точным, но сначала есть немного от возбуждения, азарта.

Отцу далеко за семьдесят, но он еще крепок сутуловат, кряжист. Только зрение никуда, плюс восемь диоптрий. Я помог ему по дому и в садике, потом мы сочинили холостяцкий обед с выпивкой и разговором… А теперь я лечу назад, подо мной проплывают кварталы города в плане, 6yprie, черные, серые крыши зданий одна сторона их освещена низким солнцем, другие в тени; сизые ущелья улиц, зеленые прямоугольники скверов с яркими кругами клумб и одуванчиками фонтанов; овалы площадей, золоченые луковицы старых храмов, игрушечные фигурки людей и машин. Мне отрешенно и грустно.

Никогда я его, наверное, больше не увижу, своего отца.

…А город увижу меняющийся в очертаниях мегаполис. И широкую реку посреди него, которую вот сейчас пересек. Только мостов через нее будет на восемь, поменьше. И бугор Ширмы, за который садится солнце, никуда не денется, и лощина перед ним, заполненная деревьями, памятниками Байкового кладбища и сизой тенью. Впрочем, и там кое-что окажется иным.

Да и сейчас многое внизу выглядит призрачно, размыто в вечерней дымке: такое ли оно, иное ли, то ли есть, то ли нет… Немного прибавить отрешенную собранность, сосредоточиться и внизу замельтешат образы иной реальности.

Но я не хочу отрешаться от этой. Мне в ней хорошо, хоть и чувствую себя так, будто с галерочным билетом занял кресло в партере (случалось в студенческие годы): удобно, благоуханно, отлично видно и слышно, но… в антракте, того и гляди явится кресло-владелец и сгонит.

Наш город расположен на местности, которая была бы хороша и без него: высокий правый берег с буераками и рощами в плоской степи, вольно петляющая река с песчаными лесистыми островами, луга и старицы на низменной стороне. Она могла быть и без города, эта местность, и так же плыли бы над степью, буераками и рекой плоские, темные с золотыми обводами облака.

Я плыву в теплом воздухе, делаю руками и ногами спокойные брассовые движения. Биокрылья заряжены концентратом мышечной энергии, от меня им требуются только управляющие усилия. Скольжу в пологих лучах солнца плавно, свободно, беззвучно.

…Почему мы летаем во снах? Здесь явный прокол в теории, что сны суть комбинаторное отражение действительности, как может отразиться то, чего не бывает?

Удастся ли мне проникнуть в мир, где люди, преодолев тяготение, летают без крыльев?

Подо мной широкая магистраль. Поперек пошла вниз и вверх, с холма на холм, улица поуже Чапаевская. На подъеме, за магистралью, ее пересекает вовсе узенькая Предславинская. На углу Чапаевской и Предславинской пятиэтажное здание простой архитектуры, расположенное глаголем; крыша из оцинкованного железа, двор заполнен ящиками с приборами, штабелями досок, обоймами баллонов. Это институт, где я работаю… и, о боже, чем я только там не занимаюсь. Завтра, в понедельник, я туда пришлепаю пешком.

…А последние дни и недели здесь-сейчас я в своей лаборатории решаю необычный (даже для нас, молектроников) ребус: исследую «думающее вещество». Его доставили астронавты с Меркурия.

У тамошних жителей кремнийметаллических разумных черепах, создателей радиолучевой цивилизации, оно служит мозгом. Но, в отличие от нашего мозга (да и вообще в отличие от любой био-, электронной или кристаллической системы), не имеет структуры. Стекловидный комок весом в пару килограммов.

Контакт с меркурианами только устанавливается. Вышло взаимонепонимание. Лазерная атака с их стороны. Наши отбились и даже захватили труп одной черепахи. Исследовали: во всем была структура в кремниевых, приобретающих упругую мощь при нагреве за 400 градусов мышцах, в кровеносной системе, перегоняющей во все органы сложный расплав металла, в фотоэлементном панцире… А у «мозга» и его отростков, подобных нашим нервам, никакого строения не было. Загадка века!

Расшифровать ее поручили мне, «светилу, которое еще не светило», как завистливо выразился Гера Кепкин, помощник и друг-соперник. Это он, положим, перехватил: светил уже изобретениями, серьезными разработками. Иначе и не доверили бы. Но к этому-то делу как подступиться?

По химическому составу и по свойствам вещество это довольно заурядный аморфный полупроводник. Приборчики, кои мы из него изготовили для пробы, могли усиливать и выпрямлять ток, чувствовали тепло и свет как и наши диоды, триоды, фоторезисторы, только при температурах за четыре сотни градусов Цельсия. То есть как материал это вещество годится для электроники. Но ведь мозг не материал, а структура, и очень сложная. Мозг обязан быть структурой.

…Словом, хорошо бы не исчезать отсюда, пока не разберусь. Однако исчезну. Разберутся без меня. Я и не узнаю.

Уплывает подо мной назад здание на углу Чапаевской и Предславинской. В вечер, в ночь, в небытие? Улицы-то эти здесь-сейчас так ли называются? Уж не говоря о Предславинской, несущей в названии своем что-то церковное, старорежимное, но другая-то Чапаевская ли? Может, Азинская или Кутяковская?

…Интересный разговор состоялся сегодня у меня с отцом, после того как я рассмотрел большую фотографию на стене в комнате комсостава его двадцать пятой; фотография старая, довоенная, я ее знаю с детства, всегда мгновенно нахожу на ней батю молодцеватого лейтенанта с тремя кубиками в петлицах и усиками на английский манер с самого края во втором ряду. Но сейчас прочел надпись и озадачился:

Бать, а почему это двадцать пятая дивизия не Чапаевская, а Кутяковская? С какой стати!

Как «почему», как «с какой»? Он смотрит на меня из-под седых бровей недоуменно. Названа в честь ее славного комдива Ивана Семеновича Кутякова, героя гражданской войны, погибшего в 20-м году на польском фронте, под Олевском.

А Чапаев Василий Иванович? Он же первый ее командир, самый знаменитый. Он же ее создал?

Чепаев… Отец поводит бровями. Был такой. Только не первый, Алешка. Он принял дивизию у товарища Захарова, она тогда называлась первой Самарской. И он ее не создавал. Красная Армия в Заволжье возникла из партизанских отрядов, их много было. У Чапая большой был отряд, верно… на основе его и образовалась Николаевская бригада. Потом, после академии, дивизию нашу ему дали. Нет, хороший был командир, спору нет, боевой, энергичный. Уфу мы под его началом взяли, Самару… Отец в раздумье жует губами; над верхней у него и сейчас английские усики квадратиком, только совсем белые. Профукал он там свою дивизию. Дал казакам возможность штаб, обезглавить. Сам еле спасся вплавь через реку Урал, скрывался в камышах раненый, пока мы Лбищенск не отбили. Это хорошо, что Иван Семенович он 73-й бригадой командовал принял начальствование на себя, единил раскиданные по степи полки. А то расщелкали бы нас каждого по отдельности. Ведь пять тысяч наших в одном Лбищенске казаки положили, казара чертова… пять тысяч!

Батя расстроился, даже потемнел лицом. Для него будто вчера это было, не полвека назад.

А я молчу, не зная, как отнестись к новой для меня интерпретации событий. История двадцать пятой Чапаевской дивизии в некотором роде мое хобби: с нею связана жизнь отца, а тем самым и нашей семьи, которая, как и все командирские семьи, кочевала со своей частью. Правда, это было до моего рождения, на мою долю остались фотографии да ветхие письма, но все равно причастность к истории-легенде всегда как-то воодушевляла меня. Сознание того, что я сын чапаевца, давало мне дополнительное упорство в житейских схватках.

Мне известно немало из истории дивизии, выходящее за пределы книги Фурманова «Чапаев» и одноименного фильма. Поэтому меня не смутило, как батя произнес знаменитую фамилию: так же ее произносил и писал сам владелец, так именовали его соратники и земляки, жители Заволжья (есть их письма в батином архиве), такова она и в прижизненных документах.

Как из Чепаева получился Чапаев, установить теперь невозможно. Вероятно, так же, как из Маресьева Мересьев, как из Кочубеевой Матрены, которая путалась с Мазепой, Пушкин сделал Марию. Писатели это могут чтоб отвлечься от конкретного человека. Либо для благозвучия: ведь через «а» явно возвышенней… или это мы привыкли?

Не ново для меня и имя Кутякова сначала командира полка имени Стеньки Разина, затем комбрига-73, правой руки Василия Ивановича (у Фурманова он выведен под фамилией Сизов… вот тоже) двадцатилетнего тогда парня отчаянной смелости, большого военного дарования и необузданного волжского характера; с любимым комдивом они цапались, бывало, вплоть до взаимных угроз оружием. Верно, после Лбищенской трагедии он принял командование, спас дивизию от разгрома и нанес изрядный урон белым.

Верно и то, что дальнейший боевой путь двадцать пятой под его началом был не менее славен, чем при Чапаеве: разгром Уральской белоказачьей армии, взятие Гурьева, ликвидация Уральского фронта, затем славные дела на Польском… Правда, погиб он не под Олевском, городком на севере Украины, там он был только тяжело ранен (в двадцатый, по дивизионной легенде, раз) и отправлен в тыл; заместитель командующего Приволжским военным округом комкор И. С. Кутяков, кавалер четырех орденов Красного Знамени, сложил голову в 1938 году.

Но все-таки батина версия слишком своеобразна.

А Фурманов о вас писал? — спрашиваю я.

С чего бы это он о нас писал! Отец пожимает плечами. Хотели его с рабочим отрядом направить к нам, верно, помню. Но переиграли, решили усилить двадцать восьмую дивизию, она северней нас действовала. Там он и комиссарил, о легендарном комдиве Азине Владимире Михайловиче такую книгу написал… читал, небось, «Азина»?

Вот героический человек был, жаль, не довелось хоть глазком на него поглядеть! А дела какие: освобождение Казани, Ижевска, Кунгура, Екатеринбурга… и потом еще под Царицыным. И погиб Владимир Михайлович как герой, в бою. А какой фильм хороший по этой книге сняли братья Васильевы, с Бабочкиным в роли Азина. Я глядел прослезился.

А с Василием-то Ивановичем как было дальше? Отец спросил:

С Чапаевым?.. вздохнул и продолжил: Ну, отыскали его в камышах раненого, еле живого. В госпиталь, конечно. С дивизии, само собой, долой. Хотели под трибунал: такое на войне не спускают, чтоб дал свой штаб, голову дивизии, уничтожить. Но… замяли с учетом былых заслуг. После выздоровления, слыхал, поставили на полк. Не в двадцать пятой, конечно. А дальше я его, по правде сказать, потерял из виду. Говорили, воевал на Дону, потом в Средней Азии и неплохо. Потом, году в тридцатом, я книжку его видел «С Кутяковым по уральским степям» про нашу двадцать пятую. Хорошо написал: и Иван Семеновича хвалит, прославленного героя, и себя не забывает.

Я молчу, соображаю. Вот, пожалуйста, и Фурманов не о них писал. Азии… Как-то плыл по Волге, попался навстречу пароходик «Герой Азин» старенький, колесный. А «В. И. Чапаев», на котором я плыл, был четырехпалубным белым красавцем, дизель-электроход, каюты-люкс, два ресторана. И улицы в каждом городе его имени, колхозы-совхозы-фабрики, шоколадные конфеты «Чапаев» по шесть с полтиной коробка, ателье, туалетное мыло… и так вплоть до дурацких анекдотов и женской прически «Гибель Чапаева»: как увидел, так и погиб. А здесь-сейчас, выходит, все это имущество принадлежит Владимиру Михайловичу Азину, комдиву-28.

Есть ли анекдоты о нем? Раз наличествует фильм братьев Васильевых (как бишь в нем: «Василий Иванович, а ты смог бы командовать всеми армиями в мировом масштабе?» «Нет, Петька, я языками не владею!»), должны быть и они. Варианты вообще отличаются один от другого на самое необходимое, на дифференциалы теории Тюрина.

Зря я, значит, пыжился, что сын чапаевца? Во-первых, не чапаевца и даже не чепаевца (уже не так звучит), а кутяковца, во-вторых, все это тушуется перед понятием «азинец». Эверест славы вздыбился не там. Что же тогда прочно в этом мире?

…Наверное, главное: массивы социальных действий людей. Была гражданская война. Двадцать пятая дивизия сделала то, что сделала, и двадцать восьмая Азинская, и многие еще части разных номеров и наименований сделали свое выиграли эту войну. А то, что впоследствии кто-то оказался сверх меры вознесенным, кто-то забыт, чье-то имя переврано, все это суть дисперсии, размытости действий, мелкие отклонения от линий развития, «линий н. в. и н. д. наибольшего вероятия и наименьшего действия» согласно той же тюринской теории.

В древнеиндийской философии есть тезис «Ты не искал бы Меня, если бы не нашел». Диалектично сказано. Смысл его в том, что человек уже в силу того, что он человек, разумное существо, интуитивно знает главные истины мира, чувствует их; а исследуя, действуя, созидая, он лишь стремится дать этому знанию словесное, вещественное, математическое, музыкальное, художественное, драматическое и бог знает какое еще выражение. Мир громаден, он выражает себя просто и прямо: горами и морями, бурями и протуберанцами, звездами и галактиками, пустотой космоса и вспышками сверхновых.

Мир громаден мы в нем малы и слабы. И что есть слово, сказанное или написанное? Оно не громче шелеста листьев, не заметнее прожилок в них.

Мир громаден, а мы малы, слабы и жаждем счастья. Как дети быть хорошими и чтоб было хорошо. И поэтому норовим отрешиться от ненужной, практически бесполезной для нас громадности Вселенной, выделить в ней свой уголок не только в смысле пространственном, но и информационном, эмоциональном даже где все достаточно ясно, взаимосвязано, разделено на «мое» и «чужое», на «можно» и «нельзя»… И уж бог с ним, что действия в уголке выразят не знание, а заблуждения всевозрастающие, удалят от истин мира.

Счастье, главное дело, светит. Счастьишко под размер уголка, но зато свое. Вот-вот… ам!

Морковка счастья, морковка достижимых целей, которую держит впереди на конце шеста мудрец Судьба, сидя верхом на нас.

Но как бы там ни было, главную истину о своем существовании в мире более обширном, чем три пространственных измерения плюс время, люди интуитивно чуют. Ноздрей. Трепетом души. Кто чем… Все мы живем в многовариантном мире, барахтаемся в океане возможностей, перемещаемся по ортогональным направлениям h-мерного координатного ежа каждый своим выбором, колебанием даже.

Прошлое однозначно будущее всегда неопределенно, размыто, размазано по категориям возможностей; каждая по-своему интересна (привлекательна, страшна, неприятна), и у каждой своя вероятность.

То ли дождик, то ли свет, то ли будет, то ли нет…

Другое дело, что мы используем эти выборы, ортогональные перемещения для погони за морковкой счастья чтоб выгадать и не упустить. Но проклятие такого выбора, что, вцепившись в одну возможность, мы упускаем все альтернативные, ибо по принципу ортогональности они неизбежно проецируются в нуль на направление выбранной реальности. Шоры жизненных целей отграничивают нас от иных измерений.

…И кажется нам, что вот только то, что наметил, выбрал и решил (или навязали своими решениями и выборами другие люди, обстоятельства, стихия случая), и существует, вошло в жизнь а альтернативы все сгинули, не родившись. Но они тоже есть, живут в памяти, к ним привязываешься чувствами сожаления об упущенном, досады на свою нерасторопность, ненастойчивость или что не смекнул вовремя (реже чувствами облегчения, что избежал беды, осознанной напасти); они даже развиваются в подсознании по своей логике, которая, бывает, проявляет себя в снах.

…И рыдает обобранная мужем-алкашом женщина в пустой квартире: «Ах, почему я не вышла за Васю! Он так за мной ухаживал…» И смекает при виде достигшего высот сокурсника замшевший в главке на рядовой должности инженерик, министерская крыса:

«И я бы тоже мог так вырасти, если бы не отвертелся тогда от направления в Сибирь!»

Мы живем во всех вариантах и реализованных, и упущенных, но помнимых.

Строго говоря (поскольку сумма вероятностей всех вариантов всегда равна единице, то есть только эта сумма и достоверна, задана наперед) это и есть подлинная реальность разумных существ, реальность ноосферы.

А раз так, то важно быть не в вариантах этих, а над ними.

Уплывай назад, знакомая улица, не имеет значения, как ты называешься: Чапаевская, Азинская, Кутяковская… Такие ли флюктуации мира я знаю! Как она прежде-то именовалась: 2-я Дворянская? И так же шла с холма на холм.

Впереди, на бугре, черный прямоугольник на фоне заката десятиэтажный дом, в котором я живу.

ГЛАВА II…И ЖЕНА НЕ МОЯ

«Ich habe einen Kameraden». Eсть у меня товарищ. Александр Иванович Стрижевич, он же Сашка Стриж. С самого детства. И настолько мы с ним душа e душу, что даже девчонки нам нравились одни и те же. Только он пошустрее, Сашка: пока я млел да заносился в мечтах, он действовал. И опережал, гулял с девушками, которые нравились мне. Целовал их, а потом рассказывал мне как.

Однако с Люсей он меня не опередил. То ли не разглядел, то ли не успел, а может, выбирала и решала она?

Моя жена Люся, Людмила Федоровна, красивая, уверенная в себе женщина. Темноволосая, с блестящими серыми глазами, стройная, но несколько дородная (все-таки четвертый десяток). Любительница посмеяться и поддразнить, как и прежде, когда была студенткой-медичкой, а мы с Сашкой заканчивали физтех. Теперь она детский врач. «Просто она угадала в тебе человека с серьезными намерениями», сказал в свое время Стриж, подавляя досаду.

Сейчас Люся помогает мне снять биокрылья, сворачивает их в рулон, надевает и застегивает матерчатый чехол, ставит в прихожей в угол торчком, как лыжи.

…С той поры и по сей день она так хороша для меня, так желанна, что я ни разу не потянулся к другой. И мысли не было даже в долгих отлучках. А тянуло ли ее на сторону? Не знаю. Не хочу знать.

(Не опередил я тогда Сашку, хоть и влюблен был до потери достоинства. Может, именно поэтому?.. Люся откликнулась на его серьезные намерения.

Только не сладилось у них. Через два года она ушла. Сначала просто от него. А затем ко мне. Были самолюбивые объяснения Стрижа со мной с хватанием за грудки.

А может, не просто ушла я способствовал?)

Варианты ветвятся варианты сходятся. Все они позади, зачем оглядываться?

Разве лишь из боязни снова потерять ее.

Огненная краюха солнца за синим лесом. Последние желто-розовые лучи освещают балкон, Люсю, просвечивают комнату, гаснут. И все сразу меняется.

Я теперь боюсь подойти к тому рулону в прихожей: может, в самом деле там зачехленные лыжи с палками? Миг серой размытости, множественной неопределенности.

Люся колеблется, что-то хочет, но не решается сказать мне. Ну? Говори, укрепи меня в этой реальности. У нас будет маленький, да? Если родится сын, назовем Валеркой. Ну же!

Нет, передумала. Отложила на завтра.

Завтра она это скажет не мне.

Бывает, снится, что имеешь много денег… а просыпаешься без гроша. В следующем подобном сне, помня о финалах предыдущих, стараешься перед пробуждением покрепче зажать в руке пачку ассигнаций: теперь не исчезнут! Проснулся и все равно ничего. У снов своя память, свой опыт.

…В одном из снов мы поссорились еще не муж и жена, не возлюбленные, только сближающиеся. В следующем сне она не пришла на свидание. А еще в третьем, через месяцы, я искал ее всюду, чтобы объясниться, помириться… Как же так, неужто все?

И далее не было ничего.

В таких многосерийных снах мысль прорабатывает несвершившиеся варианты жизни. И незачем гадать: к добру ли, к худу ли? это знание не от древа добра и зла.

«Ich habe einen Kameraden». Был у меня товарищ… Наши с Сашкой пути разошлись сразу после окончания физтеха. Я двинулся по электронным схемам, он по полупроводникам, попал в закрытый институт, такие называют по почтовому адресу «п/я N…»; «сыграл в ящик» шутили мы при распределении. Никто не знал, чем для него обернется эта шутка.

Там Стрижевич начал хорошо: сделал изобретение, а на нем диссертацию, получил лабораторию и квартиру. Он везде начинал хорошо. Первые годы мы виделись часто: то он с Люсей к нам, то мы с Лидой к ним, и на свадьбах друг у друга гуляли. Потом все реже:

дружба не может питаться одними воспоминаниями, а общие интересы не возникали. К тому же Лида ревновала меня к Людмиле Федоровне, а когда родила Валерку, расплылась, подурнела так и вовсе: сцены, слезы, ссоры. Хотя оснований не было никаких лишь одни мои сдерживаемые чувства.

…Как-то, вернувшись из командировки, услышал от ребят:

Слушай, разузнай, что произошло в этом п/я N… взрыв какой-то, авария. Они, как всегда, таятся, сообщили только с прискорбием в городской газете о гибели при исполнении служебных обязанностей к. т. н. Стрижевича.

У меня потемнело в глазах. Помчал на квартиру к Стрижу, уверяя себя, что это ошибка, сейчас все выяснится, увижу живого. Что за чепуха, он ведь занимался технологией полупроводниковых приборов… какие могут быть взрывы и аварии!

Примчался и застал Люсю в трауре.

Вариант, отличающийся сильными переживаниями, драматизом. Вариант-доминанта. От таких много вероятностных ветвлений, как брызг после удара волны о берег.

…Лида моя восприняла все очень своеобразно: и Сашкину гибель, и то, что я посетил вдову, да и потом уделял ей внимание; так только женщины могут. Упреки, сцены при Валерке, да еще с участием тещи, неплохой в общем-то женщины, но уверенной, разумеется, что права ее дочь. К тому же я жил у них «в приймах», это меня тяготило.

Словом, через год мы развелись. Перебрался на Ширму, к знакомым частникам Левчунам, в их времянку (все удобства во дворе, дрова свои, за электричество платить отдельно). Люся приходила ко мне туда, в комнату, стены которой оклеены оранжевыми обоями с серебристыми аистами на фоне пальм и заходящих солнц. А еще через полгода я переехал к ней.

Так ли, иначе ли, но мы вместе. Когда сходятся в одно многие варианты, это прочно. И у меня покой на душе.

…Покой и грусть. Потому что дело к ночи, пора укладываться, отходить ко сну. Сон отдых тела, расслабление психики тот самый антракт, когда может явиться «кресловладелец», а мне придется убраться на галерку. (Явится не кто-нибудь, а я, здешний я во всем прочем такой же, кроме обстоятельств с Люсей. В этом мы с ним ортогональны.)

Понять это трудно, согласиться еще трудней. Ах, если бы я мог не спать!

Я ласкаю Люсю в эту ночь горячо и долго, как перед разлукой. Засыпаю, не выпуская ее руки. И во сне долго еще какой-то доминантный пунктик в мозгу не спит, сторожит, тревожится: держи, сжимай крепче эту теплую руку, как ту пачку ассигнаций, чтобы и проснуться богатым!

Просыпаюсь ночью. Женская рука в моей руке. Только вроде шире запястье. Сиплый со сна голос (он-то меня и пробудил):

Шевелится, Алеш…

А?.. Что? Где?

Шевелится, говорю. Рука берет мою ладонь, кладет к себе на живот большой, округлый. Вот… чувствуешь? Наверное, мальчик, беспокойный такой.

Ага…

Голос Лиды. Рука ее же. И все остальное. Вплоть до квартиры. Рассеянный свет уличных фонарей падает на потолок и стены. Из смежной комнаты доносится храп тещи, достойной в общем-то женщины… только спит она больно громко.

Значит, перешел. Вернулся. Если и не на галерку, то на третий ярус. Лидия Вячеславовна и ейный муж я. В девичестве была Стадник, могла стать Музыка: ухаживал за ней такой техник Толя из соседней лаборатории. Соперничество с ним меня излишне раззадорило и теперь она Самойленко. Которого она собирается рожать: Валерку? Или уже второго? Утром разберемся.

Содержательная у меня жизнь, а?

Не люба Лида мне сейчас до тоски.

Слушай, я спать хочу. Тебе хорошо, ты в декрете, а мне утром на работу!

Мне хорошо… вот сказал! Тебе бы так… Она обиженно шепчет что-то еще, на что я бормочу: «Угу… ага!» и засыпаю.

…и снится мне дверь на балкон без перил. Она бесшумно раздвигается. Я выхожу, становлюсь на самую кромку белой плиты. Подо мной восходящее солнце, сизо-зеленый массив лесопарка. Из зелени и тумана искрящимися пластмассово-алюминиевыми утесами вздымаются здания; в них, я знаю, живут и исследуют жизнь. По серым, из крупных ромбов дорожкам шагают первые прохожие в легких светлых одеждах. Маленькие электрогрузовики без водителей уступают им дорогу.

Я без крыльев. Но вытягиваю вверх руки, наклоняюсь вперед, чуть отталкиваюсь ступнями от плиты и лечу.

Почему мы летаем во снах?

Оглушительный трезвон возле уха. Меня подбрасывает. Сажусь на скомканной постели, оглядываюсь. Времянка. Дощатые стены в обоях с аистами, кои, как известно, приносят счастье. Аист на одной ноге под пальмой на фоне восходящего солнца. Аист, солнце, — пальма. Аист-солнце-пальма, аист-солнце-пальма… алюминиевой краской на охряном фоне. Обои местами отклеились, пузырятся. Не будет от них счастья.

Я один.

Будильник сдвинулся на край тумбочки от старательного трезвона и показывает шесть часов тридцать минут. Но самое интересное: он то внутри стеклянной банки, то без нее мерцает банка. Перед отходом ко сну я колебался: накрыть будильник банкой или нет. Сплю я крепко, если приглушить трезвон банкой, бывает, что и просыпаю; а не приглушить, так впечатление оказывается слишком сильным.

…Итак, я в усадьбе Левчуков, благосклонных ко мне домохозяев, в арендуемой у них времянке (40 в месяц плюс 5 за прописку, все удобства во дворе… и так далее). Весьма вероятно, что я здесь не один, а со Стрижом: он поругался с Люсей, будет разводиться, спит у меня на раскладушке.

Тот факт, что восприятием я охватываю оба близких варианта, чего обычные люди не могут, говорит, что я шире их по соответствующим измерениям; не так, чтобы слишком, но пошире, надвариантник я. Вариаисследователь.

…Но кто я? Проживание во времянке означает, что я не муж Людмилы Федоровны (ныне Стрижевич) и не муж Лиды. Даже не обязательно, что от одной ушел, а на другой еще не женился. Просто я «не то», множественная альтернатива. А что же «то»? Кто я есть?

…Много вариантов моих связано с этой времянкой. Самый главный среди них тот, в котором мы (в наибольшей степени Тюрин, в наименьшей я) протоптали отсюда первую умозрительную тропинку в Нуль.

Был здесь разговор за двумя бутылками вина в нашем бесхитростном однозначном Настоящем-0. В Нуле.

Вот слушайте: наша оценка себя и других на 99 процентов исходит из того, чем мы отличаемся от других, чем выделяемся а не в чем схожи со всеми. Нас с самого детства волнует, кто сильнее, умнее, ловчее, богаче, удачливей, красивее, кто лучше одет… и так далее вплоть до наград, движения по чинам и благополучия в семье. Вот по этим различиям…

— Дифференциалам, вставляет Радий Тюрин, он же Кадмий Кадмич. Все различия суть дифференциалы многомерной функции жизни.

Бутылки почти пусты. Поздний вечер. Стриж, любитель свежего воздуха, около окна на стуле, повернутом спинкой вперед. Я в глубине комнаты в кресле (которое сейчас развернуто в кровать). Кадмич сидит, облокотясь о пиршественный стол с опустошенными консервными банками; он тихоня, обычно не пьет но сейчас захорошел и склонен выступать.

Ну, ты сразу со своей математикой!.. с неудовольствием взглядывает на него Сашка. А впрочем, верно, Кадмич, в масть: это действительно дифференциальное исчисление жизни. Даже с количественной мерой: насколько я всех других сильнее-здоровей-богаче-и-так-далее?.. По этим дифференциалам-различиям люди судят, насколько удалась их жизнь, так?

Так, легко соглашаюсь я.

Исследуем, как образуются различия. Отвлечемся от хомо сапиенс, взглянем, как они получаются в животном мире. Вино было крепкое, бутылки большие, но Сашка ни в одном глазу, излагает мысли гладко. Среда выдает новую ситуацию, для которой у тварей нет установившихся рефлексов. Потоп, например, Тем она побуждает организмы на новые действия-изменения, не предписывая их! Он поднимает палец. Одни организмы изменяются так, другие иначе, третьи еще на свой манер… и те, которым удалось угадать в самую точку, оптимально восстановить равновесие со средой…

Гомеостаз, вставляет снова Тюрин.

Да-да… те выживают, набирают силу, размножаются. А все иные хиреют, гибнут. Это и есть эволюционный процесс, выделивший из первоначальной протоплазмы овец и волков, коз и стрекоз, слонов, муравьев все существа. Способ приобретения различий людьми в принципе такой же: есть критические ситуации, в которых надо действовать нешаблонно, но как? неясно. Возможны варианты. Выбрав один вариант поведения, ты закрепляешь в своем жизненном пути, в биографии, некое отличие и оно было бы иным, выбери ты другой вариант. Но превосходство человеческого поведения над животным в том, что мы сознаем обилие вариантов и колеблемся, терзаемся: какой выбрать, чтобы не прогадать…

А может, и они терзаются, говорю я.

Кто?

Ну, козы, слоны, муравьи… Узнать-то это у них невозможно, общего языка нет.

Ха! Как говорит наш шеф: вы за других не думайте, вы за себя думайте. Не будем отвлекаться на коз, своих проблем хватает. Проголосовать «за» или «против»? Сказать правду, соврать или умолчать? Жениться или уклониться? Попробовать новую идею или взяться за чужой верняк?.. Самое сакраментальное, что поступить и так, и иначе нельзя несовместимые события, орлы-решки. Если выпало одно, нет другого. Вероятность одна вторая. И смотрите: после первого выбора, например, варианта А, остается непроработанным вариант Б. Жизнь подкинула новую колебательную ситуацию. По принципу независимости событий ее надо примерить как к реализованному уже, так и к несвершившимся вариантам и к А, и к Б… Скажем, первый выбор касался места работы, второй женитьбы. Умозрительных получается четыре: я работаю здесь и женат, работаю здесь, но холост, работаю не здесь и женат, работаю не здесь и холост а реализуется-то только один! Потом третий соблазн и третий выбор…

Ну ясно, говорит Тюрин. После n колебательных ситуаций у тебя получается 2 в n-ой степени биографий. Например, после десяти колебаний и выборов человек есть лишь один из 2 в десятой степени… один из 1024 вариантов себя.

Кадмич светлая голова. И снаружи тоже: в тридцать лет он лыс, остался лишь желтый цыплячий пушок по краям черепа. Глаза у него водянисто-голубые, детские.

Меня разбирает смех:

Закон «2 в n-ой степени», закон нарастания сложности, с которого начинается теория информации! Саш, поздравляю с изобретением… нет, с открытием велосипеда!

Да идите вы все! Дело не в законе и не в том, что варианты множатся, как микробы в пробирке, а одни лучше, другие хуже, третьи вовсе скверны, четвертые, напротив, великолепны… Как найти оптимальный вариант себя? Верней, как прийти к наилучшему себе? Это, брат, не велосипед.

Чепуха, говорю я, подумав. Что есть колебательная ситуация? Вот я поколебался: какое слово сказать? и от этого зависит житейский успех?

Бывает, что и зависит.

Все равно задача не математическая, никакие вычислительные машины оптимум не найдут.

О боги! Сашка воздевает руки. При чем здесь машины! Ну при чем здесь вычислительные машины?! Нет, темный ты все-таки, Кузя, как валенок изнутри.

(Будущее показало, что не такой я и темный: без машин не обошлись).

Закон «2 в n-ой степени», конечно, дешевка… бормочет Кадмий Кадмич, адресуясь не столько к нам, сколько во влажную тьму за окном. Реальные варианты сплошь и рядом взаимно компенсируются, а то и просто смыкаются. Скажем… вот бежит собака! Он поворачивает к нам лицо, в руке стакан с остатками вина, в водянистых глазах прозрачный блеск. По шоссе. С белыми столбиками. Собака колеблется: у того столбика ей поднять ногу или потерпеть до следующего? Что означает эта ситуация математически? Собака раздваивается на альтернативные составляющие, сумма вероятностей которых равна единице. Одна поднимает ногу у этого столбика, другая у соседнего. Вариантное ветвление! Дело сделано, первая полусобака догоняет вторую, обе сливаются в одну, которая и бежит дальше.

Мы слушаем внимательно.

Мы и не подозреваем, что сейчас закладываются основы Теории.

Почему Тюрин начал с собак, осталось невыясненным, но его построения сходимости вариантов, главные в вариаисследовании, и сейчас всюду именуют теорией собаки у столбика.

А если один столбик на этой стороне шоссе, а другой на той? прищуривается Стриж.

Ну и что?

А то, что одна из альтернативных полусобак, перебегая шоссе, попала под самосвал. Тогда как?

Так ведь и уцелевшая полусобака когда-то сдохнет, безмятежно улыбается Кадмич. Тогда варианты и сомкнутся. Секунды или годы для математики безразлично… Или вот, скажем, компенсация вариантов, взаимное погашение. Ты колеблешься, какие брюки надеть, подкинул монету, выпали брюки «решка». Походил измялись. Снимаешь, надеваешь брюки «орел». Если бы сначала выпал «орел», итог был бы прежний: обе пары надо гладить. Мы множим варианты время сводит их вместе.

Да ты не о том все, Радий! закричал Сашка. Брюки, собачьи потребности… Я ведь о существенном толковал, о вариантах судеб человеческих.

Математика не делит события на существенные и несущественные, произношу я, пародируя мягкий тенорок Тюрина.

Совершенно точно, без юмора подтверждает тот. Существенное может складываться из множества мелких событий, решений, выборов. Может разрушиться ими. Важны количества, массивы колебаний-выборов-решений. Тенденции, направленности выборов. Черт, интересно!.. Радий даже причмокнулПонимаете, получается, что в ситуации колебание-выбор человек как бы расплывается, разветвляется по нескольким альтернативным направлениям n-континуума. Не весь, конечно, а в существенной для выбора части когда большой, когда маленькой. Впрочем, может, наверное, и весь… Потом решил совершил квантовый перескок по этому… ну, по Пятому измерению. Каждый поступок дискретен, нельзя совершить полпоступка то есть здесь можно применить аппарат квантовой механики, включая принцип неопределенности. Тюрин впал в мыслительный транс, говорил не нам Вечности. Мы как-то притихли, слушали. Расплылся собрался, расплылся собрался… тик-так, тик-так. И это вполне материально, ведь колебания ослабляют, на них распыляется энергия мышления. А решил и воспрял, стоишь на одном без никаких. Нет, ты, конечно, прав, обратился он к Сашке, будут и существенные сдвиги судеб, может, даже не одного человека, а коллективов, народов, возможно, и человечества в целом… по Пятому измерению.

Да что это за Пятое такое, о чем ты камлаешь?! не выдержал я.

Что?.. Кадмич посмотрел сквозь меня. Понимаешь, оно может быть даже не одно. Но ты не прав, он снова глядел на Стрижевича, упущенная возможность не пропадает. Если она осознана, то существует в нашей памяти как метка… как точка на оси времени, на направлении существования. А что есть точка? Это проекция на ось перпендикулярной прямой. А что есть прямая? Проекция на данную плоскость перпендикулярной к ней. А что есть плоскость? Такая же проекция гиперплоскости, сиречь пространственного объема… а объем этот может заключать в себе целый мир.

Ух, черт! Сашка закрутил головой, затопал от удовольствия ногами, бросился обнимать Тюрина. Вот это да, вот это точка-запятая! Ну, Кадмич, молодец! А говорят, пить вредно. Пей еще!

И он долил ему стакан.

Осматриваю комнату, ожидая и боясь наткнуться взглядом на засаленную серую стеганку на гвозде возле двери, на брошенные в угол замызганные брезентовые штаны, расшлепанные ботинки со сбитыми каблуками на свой «мундир» грузчика-выпивохи с криминальным прошлым.

…Много моих вариантов связано с этой времянкой:

здесь я инженер, живу в ожидании комнаты в общежитии, ибо с жильем в институте туго; вокруг этой линии н.в. и н.д. мерцает в дисперсиях живой и неладящий с Люсей Стрижевич то ночует у меня, то мирится, возвращается к ней; именно от этого варианта пошла вервь к Нулю, к Теории;

но здесь же я обитаю и в иной н. в. линии: освобожден из лагеря после четырех лет отсидки статья 140 У К «Кража с применением технических средств»; не инженер вовсе, необразованный урка, решивший завязать. Только и прорезались изобретательские способности в «технических средствах», будь они неладны. Сашка в этом варианте мерцает где-то вдали: он «вор в законе», ему еще три года осталось или в бегах, а я жду от него весточки. Вот и работаю пока грузчиком в соседнем продмаге, не было ни физтеха, ни Люси;

здесь же я и сам скрываюсь после побега, вру, как могу, хозяйке Александре Владимировне, что-де вернулся с Севера раньше конца договора, паспорт и трудовую книжку скоро пришлют; пробавляюсь случайными заработками, мелкими кражами мне не фартит.

Правда, две последние линии не совсем н. в., не основные: такие крайности, как и вчерашняя, только другого знака. Через сны я возвращаюсь и из них, как из кошмара, с невыразимым облегчением.

Но сейчас по закону маятника могло занести и в них. Неужели?.. Ой, не хочу!

Но нет на стене у двери гвоздя со стеганкой культурная вешалка на три крюка, на ней на плечиках два плаща: синий мой, кремовый Сашкин. На столе возле окна стопка книг, логарифмическая линейка лежит… уф! Подхожу, смотрю книги: «Полупроводниковые материалы и приборы», сборник «Микроэлектроника за рубежом», курс теории вероятностей. Значит, инженер, работаю в институте.

…Перемещения по вариантам во снах отличаются от таких же наяву пространственными скачками. Квартира, где я засыпал с Люсей, несостоявшейся моей женой. На Ширминском бугре, в пяти кварталах отсюда, сейчас там этого дома нет. Квартира Лиды, Лидии Вячеславовны, другой несостоявшейся моей супруги, в центре города. А я вот где. При переходах наяву должна сохраняться пространственно-временная непрерывность сны от нее освобождают: в пространстве многие километры, а по Пятому измерению рядом

Одеваюсь медленно и небрежно, будто и впрямь непроспавшийся грузчик.

Состояние психического похмелья: был вчера на пиру, на славном пиру возвышенной жизни, прогулялся вдрызг и вот… аист-солнце-пальма.

Я плохой вариаисследователь. Просто никудышный, дисквалифицировать такого. (Не дисквалифицируют, нас всего-то два с половиной: я, Кепкин да «мерцающий» Стриж).

Теоретически все понимаю, могу объяснить другим даже с перлами из индийской философии про «морковку счастья», все такое. А на деле… как я вчера страстно цеплялся за ту жизнь, где Люся, отец, биокрылья, моя лаборатория с «мыслящим веществом» с Меркурия! Как боялся сейчас стеганку свою на гвозде увидеть. И это чувство тяжелой похмельной досады об упущенной «морковке счастья».

Прекрасно понимаю, что все варианты просто слагаемые, составные части Пятимерного Меня, как, скажем, детство, юность, зрелость части моей жизни, или, еще проще, пальцы, нос, волосы слагаемые моего облика… а все равно.

Нет, слаб, только и хватает отрешенности на сам переброс, да и то не всегда.

Постой, но где же Сашка? Раскладушка собрана и задвинута за печку, у окна нет его красно-желтой «Явы». Только плащ. Помирился, что ли? Или?.. Размыто все, неопределенно, пока не сориентируешься как следует.

Выхожу на затуманенный двор, умываюсь по пояс под водопроводным краном. Вытираюсь, осматриваюсь.

Клубничные грядки уходят в перспективу. Вдали, у забора, над ними склонились хозяева: Александра Левчун, дородная матрона, величавой осанкой напоминающая памятник Екатерине II у Ленинградского оперного, и ейный муж Иван Арефьевич, язвенник и пьяница, афишных дел мастер. Собирают ягоду в корзину. Они сейчас в самой цене.

Вечером Иван Арефьевич с выручки крепко поддаст (а в варианте, где я грузчик, так и в компании со мной), начнет дерзить своей супруге, скандалить, за что будет вышвырнут ею на крыльцо; а там станет барабанить кулачками в дверь и кричать: «Жизнь ты мою заела, зараза!»

…Вот представил эту сцену и сразу ностальгия по вчерашнему.

Приглядываюсь: калоши темных брюк Ивана Арефьича будто пляшут то завернуты, то опущены. Видно, колебался человек, не завернуть ли, чтоб не замочить о росу. Кофта на Александре Владимировне тоже мерцает, меняет фасон и цвет с синего на желтый.

Это означает, что я все-таки надвариантник. Уж коли стал им, приобщился к Пятому, от эффекта мерцающего восприятия близких вариантов не избавишься. Да и не надо.

Не спросить ли у них о Сашке? Нет, могу попасть в неловкое положение.

Может статься, что им это имя ничего не говорит.

Возвращаюсь во времянку, бреюсь, жарю на электроплитке непременную яичницу. Завтракаю. Несколько минут сижу за столиком, собираюсь» с мыслями.

…В сущности, никаких сверхъестественных качеств это сверхзнание не дает. И пить-есть надо, и на жизнь зарабатывать.

Правда, при перебросе в камере эмоциотрона наблюдаются шикарные эффекты: исчезновение из поля зрения наблюдающих или даже прохождение сквозь стену.

Только все это кажимость. Накладываются друг на друга многие сходные варианты, вот и кажется, что человек расплывается в пустоту, но если ткнуть в ту пустоту палкой (Кепкин, зараза, такое разок проделал со мной), будет ой как больно. А со стеной и вовсе в варианте, в который ты перешел, нет в этом месте стены, только и всего.

И сегодня для того, чтобы перейти в Нуль (откуда начинаются все перебросы), мне надо просто идти на работу жить и действовать обыкновенно. Только с большим пониманием всего.

ГЛАВА III. ВАРИАНТ С ТОЛСТОБРОВОМ

Я шагаю по булыжной улице, узкой и грязноватой, мимо заборов, из-за которых свешиваются ветви яблонь с капельками осевшего на листьях тумана, мимо одноэтажных особняков и клубничных гряд. Начинаю путь в институт и к Нулю. В институт-то просто, час хору пешком или 20 минут в переполненном автобусе. А в Нуль-вариант попаду ли сегодня?..

Вот дом, в котором живет Ник-Ник, единственный многоэтажный на всю Ширму. Живет ли? Сейчас определимся.

Поднимаюсь на второй этаж, прохожу по коридору, стучу с замиранием сердца в дверь: кто откроет? Если незнакомый, извиняюсь: ошибся, мол, этажом. Открывает Толстобров, бормочет:

Ах, ты… входи!

В комнатке (не больше моей во времянке) мало мебели: диван, стол, стул, но глухая стена до потолка закрыта стеллажами с книгами. На столе среди бумаг и журналов электроплитка, на ней в кастрюльке варится кофе.

Ник-Ник, а почему не на кухне?

А, ну их!

Понятно: соседи. Ох, эти соседи!

Ник-Ник это Николай Никитич Толстобров, ведущий инженер. Если быть точным, он не толстобров, а толстонос, бровей у него нет совсем. Он стар, разменял шестой десяток. Сейчас у него утренняя неврастения: движения замедленны, как у игуанодона, сопит, сосет сигарету.

Кофе взбадривает его. Он облачается в костюм из коричневой эланы, выпускает поверх воротник не очень свежей клетчатой рубахи. Нерешительно проводит ладонью по серебряной щетине на щеках: «А!..» и берется за сапоги. Для меня его щетина сразу начинает мерцать.

…Значит, вот я где, в вариантах, близко примыкающих к Нулю, в джунглях наиболее вероятного. Их много таких, отличающихся не только на бритость-небритость щек или кто во что одет (это вообще мне не надо замечать), но и малыми событиями, ведущими к Нулю или уводящими от него, а также тем, кто из близко знакомых в них есть, а кого нет.

В Нуль-варианте Николая Никитича нет. После провала последней разработки он, человек самолюбивый и знающий себе цену, положил на стол Уралову заявление об уходе: «Тошно глядеть на ваш бардак!» Ах, если бы он знал, что получится из того провала! И очень бы пригодился в Нуле с его головой, опытом.

Вообще Нуль-вариант образовался как-то странно, не из лучших работников. Стриж и тот мерцает: то погиб, то появляется. Принцип отбора скорее естественного, чгм разумного видимо, таков: попадают те, кто наиболее долго живет и работает в этом месте, тем обеспечивая наибольшую свою повторяемость.

Ник-Ник… Он во многих вариантах не здесь. В одних он в Москве и не ведущий инженер, а член-корреспондент Академии наук, видный физик-экспериментатор, автор известного «эффекта Толстоброва» в полупроводниках, монографий, учебников; у него своя школа физиков. В других его давно нигде нет.

Вот и сейчас он присутствует предо мной не совсем целым: левая кисть мерцает то она есть, то ее нет, отчекрыжена выше запястья, а лучевые кости предплечья разделены хирургическим способом на два громадных багровых пальца, на клешню.

…В войну капитан-лейтенант Толстобров командовал подразделением торпедных катеров на Баренцевом море. Однажды все вышло наоборот: немецкая подлодка торпедировала его катер. Командир покидает корабль последним и Ник-Нику ничего не осталось, как плыть в ледяной воде, держась за борт переполненной ранеными моряками шлюпки. Как ни странно, это его и спасло: все сидевшие в шлюпке замерзли на студеном ветру (не по бытейски замерзли, когда достаточно попрыгать или выпить, чтобы согреться, а насмерть). Ник-Ник тоже потерял сознание, уснул в воде но руки накрепко примерзли к борту. Шлюпку нашли, его оттерли, оживили, и он еще потом воевал.

А мерцающая для меня кисть-клешня признак колебания врачей: не оттяпать ли ее, отмороженную? В прифронтовых госпиталях с их перегрузкою ранеными ампутации вместо долгого лечения часто были неизбежны.

И снова шагаем по улице мимо особняков и заборов, мимо автобусной остановки с толпящимися на ней людьми. Они ждут автобус, как судьбу. Но переполненные коробочки маршрута 12 проносятся не останавливаясь, и треск их скатов замирает вдали. Люди волнуются, смотрят на часы…. А мы себе идем: я справа, Ник-Ник слева чуть вперевалку и твердо ступая ногами. На работу надо ходить пешком в этом мы с ним солидарны.

…Самое время определиться.

Ник-Ник, когда вернется Стрижевич? и с замиранием сердца жду удивленного взгляда, возгласа: «Так он же погиб!» или ответа типа: «Годика через три, если будет себя хорошо вести…» (есть такой вариант и без блатной подоплеки, есть: вернулся мириться к Люське, а та с другим любезничает; и схлопотал пятерку за серьезные телесные повреждения у двух потерпевших… ох, Сашка!), а то и вовсе: «Стрижевич?.. Не знаю такого». Мир зыбок.

Конференция окончилась вчера, подумав, говорит Ник-Ник. Значит, завтра должен быть.

Ясно! Предполагаемое стало реальностью. Стриж укатил на своей «Яве» в Таганрог на научную конференцию по микроэлектронике. Значит, и занимаемся мы именно этим. А следы его мотоцикла у времянки затоптали или смыл дождь. Я чувствую себя бодрее' я действительно близок к Нулю, возможно, сегодня и вернусь.

…Из Нуль-варианта мы переходим в иные через камеру эмоцитрона. Правда, и там психика определяет многое, без стремления не перейдешь, но все же есть техника, метод, показания приборов. А вернуться обратно целая проблема.

Есть детская игра типа рулетки: отбитый пластинкой вверх шарик скатывается по наклонной плоскости, отражается от штырьков, попадает а лунки или проскакивает мимо. Вот и я сейчас вроде такого шарика. Правда, в отличие от него я обладаю достаточной сноровкой и волей, чтобы самому выскочить из «лунки»-варианта Но куда дальше занесет, неясно.

Улица выводит нас на бугор, сворачивает влево вить петли спуска. Мы идем прямо через свекольное поле с зеленой ботвой. по протоптанной нами вдоль межи тропинке; так если и не быстрей то короче. Тропинку окаймляют рыжие кустики сорняков. Справа, за оврагом, аккуратные домики поселка Монтажников, слева роща молодых липок.

А дальше, внизу, город, та сторона, откуда я вчера летел сюда в дом на бугре. Он залит утренним туманом, только самые высокие здания да заводские трубы выступают из него по пояс. Он тот, да не тот. Видна вдали и серая лента реки, но мостов через нее всего четыре. Больше труб и дыма из них, меньше высоких белых зданий на окраинах, вместо не построенных еще жилмассивов сыпь частных домиков и дач среди огородов и садов. И, конечно же, нет ажурных стартовых вышек; торчит, правда, в центре одна телевизионная.

Впрочем, согласно Тюрину, все, помнимое мной, наличествует здесь и сейчас, только гиперплоскости, в которых находятся недостающие вышки, мосты и дома, повернуты к нашей реальности ребром.

А еще дальше за рекой, за городом, за сизым лесом на горизонте одинаковое во всех гиперплоскостях реализации восходит солнце. Алые с сизым облака в этом месте встали торчком, будто их разбросал взрыв. Правее и выше облаков, сопротивляясь рассвету, блистает Венера.

Природа и в той части, где ее не затронули дела человеческие, однозначна и надвариантна. Вариантность признак ноосферы.

Так! Место и настроение подходит для попытки выскочить из «Лунки». Нужна еще отрешающая мысль, чтобы подготовить момент абстракции. Ну, скажем… в ритм шага под горку и с некоторой натугой вот такая:

если взирать на нашу планету со стороны и еще быть, для общности, существом иной природы (я-надвариантный и есть иной природы, ниточка сознания, петляющая в многомерном континууме возможностей), то увидится совсем не то, что видим мы с Ник-Ником, два спешащих на работу инженера: не облака, не здания, не машины, не люди… иное;

как вслед за перемещением по крутому боку планеты размытой линии терминатора, оттесняющей тьму, оживляется материя. Все замершее на ночь начинает шевелиться, колыхаться, сливаться в потоки и растекаться ручьями действия, пульсировать, закручиваться круговертями динамических связей, пузыриться. Так-то оно понятно, что пузырение материи суть возводимые здания, промышленные конструкции, емкости всякие, что потоки состоят из грузов и стремящихся на работы людей, а пульсируют, к примеру, скопления пассажиров на платформах и остановках. Но со стороны это имеет иной, какой-то простой первичный смысл: взошедшее над материками светило разжигает мощный ноосферный пожар дел и действий. И так ли уж существенны конкретности: не только в виде машин, людей, зданий но и языки пламени действий, «разумного пожара»? Разве что самые крупные очаги его города, вихри космической жизни на поверхности Земли.

Вот он, момент абстракции. Какой простор! Все множественно, неопределенно, размыто… и я будто не иду, а лечу.

Опомнился. Свекольное поле позади, тропинка ведет мимо ограды Байкового кладбища. Я на ней один, Ник-Ника нет. Почему? Я не зашел за ним? Он уволился? Не нашли ту шлюпку в Баренцевом море?..

И это тоже будто все равно.

Тропинка пересекает овраг, ведет в гору и постепенно расширяется в улицу. Слева на кладбищенской стене из красного кирпича сейчас будет табличка с названием белые литеры по синей эмали, снизу эмаль отбита, выступила ржавчина. Ржавчина-то неколебима, а название?.. Приближаюсь, смотрю: все в порядке «Чапаевская».

…Мне даже смешно: что в порядке? Что я оказался в «лунке» более своей, более родной, чем другие? Этого-то как раз мне и не нужно.

Поднимаюсь по тропинке, вспоминаю завершение вчерашнего разговора с батей уже за обеденным столом.

Бать, а Кутяков носил усы?

Не… они у него не росли, молодой слишком был.

А почему его убили?

Почему, почему… война, стреляют, вот и убили. Почему польскую кампанию профукали, вот ты что спроси!

Ну, почему?

Бестолковщины было много, разнобою между фронтами! Отец снова начинает горячиться. Наш командующий Егоров Александр Ильич одно, а Тухачевский другое. А ведь до Львова дошли, до Варшавы!

Егоров, Тухачевский это которых расстреляли? брякаю я, не подумав.

У бати отваливается челюсть. Он смотрит так, что я помимо воли втягиваю голову в плечи: сейчас стукнет.

Ты… в своем уме?! Кто же бы это их расстрелял. Маршалов Советского Союза! Кто бы такое допустил?! Ты думаешь, что говоришь?

Ой, бать, извини! спохватываюсь я. Это я о процессе одном вспомнил, нашумевшем… там валютчики, налетчики. Фамилии у них похожие. Что-то в голове не так щелкнуло.

Э, Алешка, тебе пить больше нельзя! Отец отодвигает недопитую бутылку.

… В его варианте 1937 год ничем не отличается от других. Да и про остальное подумать: ведь слава полководца помимо дел и подвигов его всегда содержит еще два ингредиента: а) геройскую смерть и б) талант описавшего все литератора (если он вообще наличествовал). Название «Чапаевская» присвоено двадцать пятой дивизии после гибели Василия Ивановича; а ежели погиб не он, а Кутяков, ежели Фурманов и вовсе прославил Владимира Михайловича Азина?.. В сущности, здорово, что людей и дел для легенд всегда гораздо больше, чем самих легенд. Разве менее легендарной фигурой, чем В. И. Чапаев и И. С. Кутяков, был их преемник на посту комдива-25 Иван Ефимович Петров герой обороны Одессы и Севастополя, затем командующий 4-м Украинским и 2-м Белорусским фронтами? А вот не повезло человеку в литературе, в эпосе да и войну пережил…

Солнце поднялось, Венера стушевалась в его блеске. Улица ведет меня под гору, в нашем городе они все с холма на холм. В редеющем тумане внизу, как киты, плавают троллейбусы. Отсюда до института два квартала вниз да один вверх.

Подхожу к двойным дверям без трех минут восемь. Сотрудник валит валом. Малиновая вывеска с золотыми буквами «Институт электроники» и республиканским гербом над ними. Ничего не имею против. В уме сразу определяется.

работаю б лаборатории ЭПУ (электронных полупроводниковых устройств) четвертый год, но все еще рядовой инженер не лажу с начальством и разработки были неудачные; сейчас занимаюсь микроэлектроникой, диодными матрицами; здание это моложе института, строительство задержалось из-за того, что в выемке под фундамент обнаружили остатки древних хижин да пещеры времен палеолита, археологи свою науку двигали, неандертальца искали, а мы первый год работали по чужим углам, преимущественно в городских библиотеках.

У электрочасов, на которых мы отбиваем время прихода, толчея и обмены приветствиями.

Привет, Алеша! Ты не в отпуске?

Привет, нет и нескоро буду… Здравствуйте, Танечка! С хорошей погодой.

Здрасьте. Спасибо. И вас…

Здоров, Алеш! Тянет руку Стасик, мой и Сашкин школьный приятель, ныне сотрудник отдела электронных систем самого важного, на него весь институт работает. Ну, как там твои матрицы идут?

Здоров… пожимаю руку. Как тебе сказать… чтоб нет, так да, а чтоб да, так нет.

Давай-давай, ждем их!

Ну вот, пожалуйста: уже «давай-давай»! С порога обдает меня терпкий аромат институтских дел, проблем, взаимоотношений. Здесь выскочить из «лунки» потрудней, чем на бугре. Там я хожу здесь работаю. И не просто, а вкладывая в свои дела и относящиеся к ним проблемы ум и душу.

…При всем том институт зона наибольшей повторяемости меня (как и Кепкина, Стрижа, Уралова, Тюрина), а тем и зона наиболее вероятных переходов. Здесь мы бываем чаще всего и взаимодействуем во всех вариантах. В эту зону входит с радиально убывающей вероятностью окрестность института и весь город. Но главное место ее, самый центр, три комнаты в конце левого крыла на четвертом этаже: две исконно лабораторные и третья бывшая «М-00».

(Лаборатория переполнялась людьми и оборудованием, в двух комнатах стало не повернуться. Стрижевич, предприимчивый человек, обмерял «М» складным метром, вышел задумчивый. «Тридцать квадратных метров под естественные надобности, мыслимое ли дело! Можно бегать и на другой этаж…» Мы надавили на Пал Федоровича, он на директора, и из «М» получилась (в варианте ЭПУ) технологическая комната. Пригодилось обильное снабжение этого места водой, сливы. Соорудили вытяжной шкаф, кафельный химстол; оснастились работаем.

Но я сильно подозреваю, что «М» присуседилась не к электронным и не к полупроводниковым нашим делам, а к Нулю. К лаборатории вариаисследования. Именно как место наибольшей повторяемости. Всем местам место.

…Ведь неспроста мой первый постыдный, прямо сказать, переброс произошел так: когда накатила ПСВ (полоса сходных вариантов), и мне надо было совершать переходные, приспосабливающиеся к иной ситуации действия, то они выразились в том, что я подошел к левому, выступающему в бывшую «М», краю помоста и принялся расстегивать штаны. Злоехидный Кепкин уверят потом, что я не полностью расплылся в камере, когда присаживался на унитаз… и все видели, и Алла видела; это он, пожалуй, врет, ведь должна восстанавливаться и стена между «М» и комнатой с эмоциотроном.

Конечно же, директор колебался: отдать нам «М» под наук} или нет, объяснил великий теоретик Кадмич. Где-то она и сей час исполняет свое первоначальное назначение.

Поднимаюсь на свой этаж широкими лестничными маршами шагаю через ступеньку; лифт у нас хлипкий и всегда забит. Коридор сходится в перспективу паркетным лоском и вереницами дверей к высокому окну с арочным верхом и урной около месту наши; перекуров. Последняя дверь направо моя.

Вхожу в комнату в момент, когда Ник-Ник, целый и невредимый переобувается возле двери в мягкие туфли. Хо! Значит, я всего лишь не зашел за ним или, зайдя, не застал? (Чему я, собственно, обрадовался? Ближе к Нулю не он, а Мишуня Полугоршков, ведущий конструктор… но тот мне не симпатичен. Вот она, раздвоенность!) Толстобров распрямляется с багровым лицом, ставит сапоги в угол, подходит к щиту, поворачивает пакетные выключатели. Вспыхивают сигнальные лампочки на осциллографах и термостатах.

Наш техперсонал: моя лаборантка Маша и техник Убыйбатько, подручный Стрижа, тоже здесь, о чем-то калякают у вытяжного шкафа; при виде старших замолкают, расходятся по рабочим местам. Маша запускает вентилятор, включает в вытяжном шкафу электроплитки и дистиллятор над раковиной. Убыйбатько сел за монтажный стол, включил лампу и паяльник.

Наши с Ник-Ником столы у окна. У нас здесь микроскопы, точные манипуляторы, чашки Петри с образцами и заготовками пластинками германия; на моем еще осциллограф ЭО-7 и тестер АВО-2. Сашкин, сейчас пустующий, стол в правом углу.

Сажусь, достаю из ящика лабораторный журнал, ставлю дату, просматриваю прежние записи ориентируюсь.

…Стало быть, разрабатываем мы с Толстобровом здесь и сейчас микроэлектронные матрицы для вычислительных машин. Я, как уже сказано, диодные, для перекодирования информации; он фотоматрицы для устройств ввода. Мы изготавливаем их способом Микеланджело, так мы его называем в память о его девизе: «В каждой глыбе мрамора содержится прекрасная скульптура, надо только убрать все лишнее». Мы так и делаем: на пластины трехслойного (n-p-n) германия осаждаем через маски ряды металлических шин с двух сторон, а затем травителями убираем все лишнее, так что на перекрестиях остаются соединяющие шины столбики полупроводника с n-p или n-p-n структурой. Они составляют схему сразу на сотни диодов или фоточувствительных точек. Только наши «глыбы» германия имеют толщину в доли миллиметра, а размер в сантиметры. Если же такие матрицы собирать из обычных диодов и фототриодов, то они имели бы размеры книги. Выигрыш!

Еще недавно все это целиком заполняло мою душу. Сколько идей вложили мы в эти матрицы и своих и чужих! Сколько отвергли! А некоторые еще ждут своего часа, ждут не дождутся… Вот последняя в моем журнале просится, аж пищит: образовывать диоды не искусными сложными травлениями пластинки, а в готовой микроматрице пробивать электрическим импульсом один из встречных барьеров в столбике полупроводника. Заманчиво, как и все, сводимое к электричеству. Нешто попробовать?

…Нет, стоп, не надо. Такие опыты не делаются одной квалификацией необходимо влезть всей душой, печенками. И готов, застряну в этой «лунке» надолго. Я надвариантный, мне нельзя. Я только ориентируюсь.

Значит, напрасно я тужился на бугре с великими мыслями: почти не сдвинулся, перешел в вариант почти такой же только что за Ник-Ником не зашел. Все по-прежнему. Стрижевич на конференции в Таганроге… то есть в целом ситуация после провала «мигалки», но еще до катастрофы, в которой он погиб. И погибнет?!.. Ой, не хочу. Да-да, я понимаю: у надвариантника много жизней и много смертей, каждая имеет свою вероятность и свою логику я не хочу, и все. От одной мысли об этом боль и злость. Надо дождаться, предупредить.

…Мы называем переходы из варианта в вариант «вневременными». Строго говоря, это не так, на них расходуется время, как и на другие дела. Но изменения обстановки и предыстории часто несравнимы с временем переброса; они куда больше как для месяцев, лет, десятилетий. При этом многие варианты выглядят будто сдвинутыми во времени одни в прошлое, другие в, будущее относительно исходных. Мы еще не понимаем, почему так получается: вольная, казалось бы, комбинаторика событий, решений-выборов… и на тебе! но благодаря этому можно по известным вариантам предвидеть логику развития сходных с ними.

А по логике этого Сашка доживает свой последний год. И это будет самая глупая из его смертей глупей даже, чем разбиться на мотоцикле.

Комната между тем наполнилась привычными звуками: шипит вытяжка, сдержанно щелкают реле в термостатах, журчит в раковину струйка теплой воды из дистиллятора, мягко, как шмель, гудит стабилизатор напряжения. Травитель, раствор перекиси водорода, закипая в высоком стакане на электроплите, пенится, как шампанское; раскаленная спираль окрашивает жидкость в рубиновый цвет. Маша склоняется над стаканом и, наморщив лоб, опускает в раствор пинцетом серебристо-серые пластинки германия. Хорошо мне сейчас здесь, уютно. Дома я…Между прочим, Маша мне не нужна, в Нуле ее нет…А техник Андруша Убыйбатько ничего, нужен. Во всех вариантах он паяет схемы, во всех сачкует. Вот и сейчас сидит в картинной позе, чистит нос. Темный кок навис над лбом. Паяльник, поди, давно нагрелся.

Между прочим, не выдерживаю я, Александр Иванович завтра возвращается.

Техник косит глаз в мою сторону, очищает палец о край стула, бурчит:

Двухваттные сопротивления кончились.

Вот так материально-ответственный, дожился! Выпиши.

Так и на складе же нет! кричит Андруша.

Хочу посоветовать поискать в ящиках, одолжить в других лабораториях, но спохватываюсь. До всего-то мне дело!

…Ник-Ник, который мне-надвариантному тоже ни к чему, трудится вовсю. Набычился над микроманипулятором, смотрит на приборы, слегка касается острием контакта края шин измеряет характеристики своей матрицы. Солнце, мимоходом заглянув в комнату, просвечивает его редкую шевелюру, обрисовывает выпуклости черепа, пускает зайчики от никелированных деталей ему в глаза. Толстобров морщится, подносит пинцет с образцом к лицу, вставляет в правый глаз цилиндрик с лупой. Он сейчас похож на Левшу, который блоху подковал. Да и предмет у него не проще.

Откинул голову, надул щеки, выпустил воздух: не то! Кинул эту матрицу в коробку с браком, добыл пинцетом из чашки Петри другую, укладывает ее на столик манипулятора под зажимы.

Я люблю смотреть, как работает Ник-Ник. Его руки не сильные, не очень красивые, с желтыми от табака подушечками пальцев и ревматически красными суставами в работе становятся очень изящными, умными какими-то, точными в каждом движении. Это руки экспериментатора.

Можно выучить формулы, запомнить числа, описывающие свойства веществ, но в прикладной работе от них будет мало толку, если ваши руки не чувствуют эти свойства: хрупкость стекла и германия, гибкость медной проволоки, чистоту протравленной поверхности кристалла, неподатливость дюралюминия, вязкость нагретой пластмассы и согласованность их в опытной конструкции… Вот, пожалуйста: Толстобров взял полоску отожженного никеля, приложил плоскогубцы, примерился раз, раз, раз! три изгиба. И готов никелевый держатель для матриц, который нечувствителен к травителю и захватывает образец нежно и плотно.

Покажите, Ник-Ник!

Я неделю придумывал конструкцию держателя с винтами и пружинами, собирал их и все было не то. А это и для моих матриц годится.

Мелочь? Без таких «мелочей» не было бы ничего: ни колеса, ни ракет.

Руки экспериментатора… Мы почитаем мозоли на ладонях рабочих и хлеборобов, воспеваем нежные руки женщин, удивляемся изощренной точности пальцев хирургов и скрипачей-виртуозов. Но вот руки экспериментатора. Их загрубил тысячеградусный жар муфельных печей, закалил космический холод жидкого азота; их обжигали перекиси и щелочи, разъедали кислоты, били электрические токи при всяких напряжениях. Загоревшие под ртутными лампами, исцарапанные (всегда поцарапаешься, а то и порежешься, пока наладишь установку) они все умеют, эти руки: варить стекло и скручивать провода, передвигать многопудовые устройства и делать скальпелем тончайшие срезы под микроскопом, орудовать молотком и глазным пинцетом, снимать фильм и паять почти незримые золотые волоски, клеить металлы и поворачивать на малую долю делений кониусы манипуляторов. В них соединилась сила рабочих рук и чуткость музыкальных, методичная искусность пальцев кружевницы и точная хватка рук гимнаста. Все, чем пользуются люди, что есть и что будет в цивилизации, проходит еще несовершенное, хлипкое через эти руки. Проходит в первый раз.

Потому что повторяться не по нашей части. Наше дело: новое, только новое.

А ведь предо мной сейчас, можно сказать, ущербный Николай Никитич Толстобров упустивший из-за войны свое время, растерявший здоровье и силу. Каков же он в полном блеске своих способностей?

…Обобщающая мысль и сразу побочный эффект надвариантности: замерцала вперемежку с левой кистью у Ник-Ника та культя-клешня, расщепленная на два громадных сизо-багровых «пальца». Но главное, и ею он работает: вставил в щель между «пальцами» хитроумный зажим, держит в нем на весу свою фотоматрицу а в правой, здоровой, поправляет в ней что-то пинцетом. При хорошей голове и одна рука не плоха.;…Но я знаю и крайний вариант Толстоброва (смыкающийся и с моим таким же, где я «по фене ботаю, по хавирам работаю»):

седой побирушка с одутловатым, красным от пьянства а может, и от стыда? лицом. Промышляет в пригородных поездах. Завернутые рукава гимнастерки обнажают две культи. К ремню пришпилена консервная банка для мелочи. Я тоже ему кидал когда медяки, когда серебро.

Огрызок, который, не дожевав, выплюнула война. Без рук и голова не голова.

Э, к черту, прочь от этих вариантов! Мне надо в другую сторону. Волевое сосредоточение. Восстановились нормальные кисти Толстоброва с желтоватыми пальцами, ревматическими суставами, четким рисунком синих вен.

…И повело в другую сторону: руки эти напомнили мне руки моего отца тоже неплохого вояки и мастера. Только у бати кисти пошире да ногти плоские, а не скругленные.

Как он вчера горделиво посматривал, когда те двое пришли за советом!

Никогда я не видел ни отца, ни рук его. Судить о них могу только по своим родичи говорят, что мы похожи. Командир разведроты двадцать пятой Чапаевской дивизии Е. П. Самойленко погиб при обороне Севастополя в том самом 42-м году, в котором родился я. Неизвестно даже, где похоронен, в какой братской могиле. Только и знаю его по той фотографии комсостава дивизии, где он с краешку, молодой лейтенант.

А в варианте, где он жив, до обороны Севастополя дело не дошло. И близко там немцев не было.

Маша приближается ко мне походкой девушки, которая уверена в красоте своих ног; несет образцы.

Алексей Евгеньевич, поглядите хватит?

Рассматриваю образцы, сам думаю о другом. Поверхность пластинок германия серебристо блестит, нигде ни пятнышка, контактные графитовые кубики притерты проводящей пастой точно посредине и паста не выступает из-под них. У меня даже улучшается настроение: что значит школа!

Маша пришла к нам после десятилетки, сразу попала ко мне. Она смешлива, целомудренна, очень усердна но умения, конечно, не было. И немало пережила огорчений, даже пролила слез от придирок этого зануды (моих то есть), порывалась уйти в другую лабораторию, пока научилась работать. Зато теперь в ней можно быть уверенным, не гадать всякий раз при неудаче опыта: кто подгадил природа или лаборантка?

…Но дело же не в том, соображаю я сейчас, при такой ее дрессировке и аккуратности здесь и за Сашку можно быть спокойным:

не перепутает Машенька наклейки на ампулах. А раз так, то зачем мне она и зачем мне быть здесь! Эта возня с образцами и матрицами для меня бездействие в форме действия. Действие же мое совсем в ином…

Колеблюсь (как не заколебаться, когда решаешься на заведомое свинство!) и разделяю реальность альтернативными ответами:

Ну, блеск!

Никуда не годится, грязно. Переделай все.

В «варианте числителя» Маша со скрытым достоинством откликается:

Нет, а что же! И щеки ее с двумя тщательно замаскированными прыщиками краснеют: приятно.

В варианте знаменателя она говорит растерянно:

Алексей Евгеньевич… ну, я уже просто не знаю как! И щеки ее краснеют от досады и обиды.

Она поворачивается, отходит… все, ее нет. Точнее, меня-надвариантного нет более там, где похваливший Самойленко-ординарный начинает работать с этими образцами, ни там, где обиженная вконец Маша исполняет тягомотную последовательность причин и следствий: подает Уралову заявление об уходе, объясняется с ним, он вызывает для объяснений меня-не-меня («Что это на вас, Алексей… э-э… Евгеньевич, никто угодить не может?!»), затем отдел кадров и т. д., и т. п.

Эти грани реальности повернулись ко мне ребрами. И перешел я, похоже, весьма удачно.

…На высоком табурете за химстолом восседает, не доставая ногами до пола, миниатюрная брюнетка двадцати пяти лет. Белый халат эффектно облегает ее фигуру. Карие глаза, аккуратный прямой носик, четкий подбородок, округлые щеки это однозначно, ибо от природы. А все остальное мерцает… боже, как мерцает: волосы то собраны в тюльпан, то распущены по плечам, то завиты на концах, то с пегими прядями над выпуклым лбом, то стянуты в жгут, то уложены на затылке кренделем; брови то широкие, то тонкие, то выщипаны и вовсе и наведены тушью; веки то с росчерком, то с изгибом, то подсинены, то в прозелень. А цвета и фасоны кофт, которые выглядывают из-за отворотов халата! А формы сережек и клипс в маленьких розовых ушках! А декоративные гребни и фигурные шпильки в волосах! А… Сколько же она времени проводит утром перед зеркалом в поисках варианта, который окончательно погубит мужчин? Сейчас она ощетинилась всеми ортогональными прическами, фасонами клипс и кофт, веками и бровями в n-мерном пространстве, как ежиха.

Во всех ты, душенька, нарядах хороша, золотце наше Аллочка. Крест наш, выдра чертова Сашка из-за нее погиб!

…Не из-за нее, не держи сердца (да и не погиб еще здесь-то) просто глупость случая. Она за свою оплошность наказана сполна.

Итак, Алла Смирнова, окончила исторический факультет пединститута, уклонилась от направления в село, предпочла электронику на лаборантском уровне. Меня она не празднует: во-первых, из-за равенства в образовании, во-вторых, чувствует мое неравнодушие. У нас многие на нее глаз положили хороша. Управиться с ней в работе может только Ник-Ник, да и то не всегда.

Вот сейчас она шлифует пластинки германия корундовой пастой с водой и брови ее (во всех модификациях) страдальчески выгнуты: грязная работа! Толстобров топчется около:

Алла, пять микрон сошлифовывайте, ровно пять! Прошлый раз вы сняли больше. Да еще с перекосом.

Ну, Николай Никитич, отвечает та чистым, чуть вибрирующим контральто, я ведь не электронный микроскоп! Если не получается. Придумали бы что-нибудь вместо шлифовки!

Пустая все-таки девка. Только и достоинств, что за словом в карман не лезет. Уж не приспособиться как следует шлифовать! Я знаю, чем это кончится: придется пластины перешлифовывать самим. «Алла, опять вы забыли обезжирить образцы в толуоле!» «Ну, Алексей Евгеньевич, я же не запоминающее устройство!» «Алла, опять вы…» «Ну, Николай Никитич, я ведь не кибернетическая машина!» Нахваталась.

Прощай, Машенька! Здесь ты в лаборатории оптроники и при встрече будешь проходить, опустив голову. Для микроэлектроники лучше тебя нет. Но в Нуль-варианте нужна вот такая. И ведь действительно нужна.

Ничего более не изменилось в лаборатории. Те же матрицы на моем столе и столе Ник-Ника, так же журчит вода из дистиллятора, шипит вытяжка, светит за окном солнце. Правда, Андруша Убыйбатько принялся за работу, тычет в схему дымящимся от канифоля паяльником.

Вариант, как все «околонулевые». Тем не менее у меня в душе сейчас чувство достижения, победы: я не перескочил наобум из «лунки» в «лунку», а передвинулся по Пятому измерению хоть и на небольшую дистанцию в намеченную сторону.

ГЛАВА IV. ИСКУШЕНИЕ ГЕРЫ КЕПКИНА

И мне надо бы заняться делом: здесь от меня ждут продукции, матриц. Давай-давай. Сижу, как король на именинах. Но… образцы-заготовки, которые я несправедливо охаял, исчезли вместе с Машей. А те, что подготовит Алла да когда еще подготовит-то! воодушевления не вызывают.

Так, может, попробовать все-таки эту новую идейку, которая ну прямо просится, собака, манит своей простотой. Что, действительно, будет, если на перекрестке матрицы подать мощный разряд пробойный? Кто знает, темное это дело электрический пробой в полупроводнике; сроду не бывало ничего хорошего от пробоя… Мне ведь надо не просто сжечь барьерный переход в крохотном столбике германия, а так, чтобы соседний, находящийся в ста микронах, сохранился. А эффектно было бы: раз и диод…

…Замечательно, что я вариантоисследователь, умудренный бываньем во многих вариантах, не знаю, что здесь и как. Ведь вроде и по специальности. В любом новом здании есть что-то абсолютное.

Постой, одергиваю я себя, стоит ли эта проблемка, чтобы влазить в, нее всей душой? Ну, решишь, достигнешь, запатентуешь, получишь авторское свидетельство под шестизначным номером и что? Еще Ильф писал: «Раньше в фантастических романах главное это было радио. При нем ожидалось счастье человечества. Но вот радио есть, а счастья нет». С тех пор чего только не прибавилось: телевидение, кибернетика, ядерная энергия, космоплавание, лазеры… а вопрос о счастье человечества остается открытым. Если на то пошло, то исследование Пятого измерения куда больше может дать для понимания природы «счастья», чем вся микроэлектроника не то что одна эта идейка.

Толстобров, распаренный от общения с Аллой, идет к своему столу.

Ник-Ник, что вы скажете о такой идее? Излагаю. Выслушивает. Опирается о стол, скребет щетину на подбородке, морщит лоб:

Видишь ли-и… идея, конечно, заманчивая. И простая. Она годится не только для матриц, но и для изготовления отдельных диодов. Вот это как раз и настораживает…

Почему?

Видишь ли-и… диоды на кристаллах со встречными барьерами делают десятки лет. И во всех технологиях один из переходов либо сошлифовывают, либо проплавляют, либо стравливают… уничтожают как угодно, только не электрическим пробоем. А это было бы проще, даже дало бы новые возможности: например, формировать диоды в готовых схемах, в электронной машине, тем перестраивая ее. Однако так не делают. Не знаю, не знаю!..

Ясненько. Если это действительно так просто, почему этого никто не сделал до меня? Это была бы сенсация в полупроводниках, мимо не прошло бы. Видимо, пробовали, да не вышло. Значит, не стоит рыпаться и мне… Чепуха! Раз этого нет, значит, и быть не может, такой довод применяют к новым идеям тысячи лет. Надо попробовать, руки просят дела.

На чем бы? Что даст мне мощные импульсы тока?.. Обвожу комнату глазами: аналитические весы, осциллографы, гальванометр с зеркальной шкалой, микроскопы, настольный пресс… все не то. Ба! Станок точечно-контактной сварки приткнулся в углу возле двери белый, в электронном исполнении, тип ИО. 004. Мы его так давно не используем, что уже и не замечаем. Ах ты хороший, ждешь?..

Ник-Ник, дайте матрицу из ваших бракованных.

Хочешь все-таки пробовать?

Ага.

Протягивает коробку с браком. О, у него его тоже хватает. Известное дело, микроэлектроника: одна деталь не удалась изделие насмарку.

Для первой пробы мне достаточно не матрицы, а полоски из нее с десятком столбиков германия. Вырезаю себе такую, несу на листке фильтровальной бумаги к станку. Устраиваю полоску на нижнем контакте, медном выступе. Пальцы мои, индикаторы азарта, немного подрагивают, играют. А что… вот попробую и получится. Утру нос несостоявшемуся академику.

Да, но работать без нужной оснастки!.. Станок, он для сварки, не для тонких экспериментов с полупроводниками. Положить на нижний электрод два куска жести, основательно ногой через систему рычагов придавить их верхним штырем, дожать до включения тока проходит сварочный импульс. Это пожалуйста. Но у меня не куски жести.

Некоторое время сижу перед станком, успокаиваю дрожь рук. Мне хотя бы намек сейчас добыть: есть шанс или нет?.. (Лукавлю перед собой, лукавлю: мне нужно убедиться, что шанс есть, ради «нет» стоит ли стараться!) Пинцетом устраиваю полоску, тридцатимикронную шинку со стомикронными столбиками полупроводника и никелевыми нашлепками на них, под острие верхнего контакта.

Мне сейчас надо сделать фокус, подобный тому, который в старину исполняли виртуозы парового молота: чтобы со всего разгона коснуться многопудовым молотом положенных на наковальню часов, не повредив даже стекла. Надо, с одной стороны, прижать электрод так, чтобы включился ток, а с другой не пережать, не раздавить германия. И все ногой.

Подвел электрод, дожал… хруп! первого столбика нет. Перемещаю полоску на миллиметр, подвожу снова… хруп! и второго нет. Хорошо, что это не часы.

Привет химикам-алмихикам! Далеко прлостирлаешь ты рлуки свои в дела человеческие, химия! раздается от двери; мысли мои сразу принимают иное направление.

Это с великими словами и пошлыми интонациями появился из соседней комнаты Кепкин, которого жена бьет. Кепкин-здешний, Кепкин-ординарный, не подозревающий о своей великой роли в вариаисследовании, особенно в создании Нуля. (Но, может быть, подозревает… да что там знает?! Может, он не больше здешний, чей я? Вероятность совпадения двух надвариантных состояний в одном здесь-сейчас практически равна нулю, но все-таки…)

На такое приветствие, конечно, никто не отзывается, но Геру это мало трогает. Он подходит ко мне, с размаху бьет по плечу:

Слышь, ты! Выключи свою игрушку и слушай.

Хруп! третьего столбика тоже нет. Я в ярости поворачиваюсь:

Слушай, хоть я и не твоя жена!.. Но Кепкин пренебрегает репликой. Его продолговатое, как огурец, лицо выражает таинственность.

…Поскольку Герка любит пораспространяться о моем первом переходе по Пятому измерению… на унитаз, не вижу причин замалчивать историю его переброса. Тоже было на что посмотреть. Но, чтобы стало понятней, начать надо со статей об «южноамериканском эмоциотроне».

Статьи эти нашел он; их перепечатывал в переводе с испанского (которого, понятно, никто из нас не знал) один наш академический журнал, далеко не самый солидный, такой, что грешил и популяризацией, иногда даже фантастикой. Да и первоисточник был ему под стать: какой-то объединенный инженерный вестник латиноамериканских республик «Ла вок де текнико» «Голос техники». Статьи трактовали как об упомянутой машине, так и о результатах исследования на ней нейропсихических рефлекторных сетей и сложного поведения многострадальных жертв науки собак.

Сам эмоциотрон находился в институте нейропсихологии в эквадорском городе с прелестным названием Эсмеральдес, на берегу Тихого океана. Собак для него, похоже, ловили по всему побережью. для них эта машина была страшнее атомной бомбы. Идея опытов, впрочем, была передовой и актуальной: перейти от изучения искусственно изолированных воздействий на организм (ну, те же павловские опыты, когда у собаки выделяется слюна и желудочный сок сначала от вида пищи и звонка, затем только от звонка… опыты с двумя-тремя факторами, которые все переживают и поныне) к комплексам. Чтобы были воздействия по многим входам сразу: и вид пищи, и свет, и звуки, предвещающие опасность, соблазнительные запахи самки, жара-холод, дождь, вибрации словом. как оно и в жизни бывает. Потому что не сводятся комплексные впечатления к сумме элементарных, это же ясно.

Для подобных опытов требовалась вычислительная машина да не обычная, быстродействующий электронный идиот, а самообучающаяся, с гибкими связями, обобщающей памятью, внутренней перестройкой; такие относят к классу персептрон-гомеостатов. И она у них, похоже, была. Была и камера комплексных воздействий; в нее помещали исследуемых псов, фиксируя их там ЭСС (электродной считывающей системой).

Об этой системе стоит подробнее. Тюрин, когда прочитал о ней, зябко повел плечами:

Ну… до такого только в Южной Америке могли додуматься!.

А по-моему, нет, возразил я. Видишь, среди авторов указан некий Ф. Мюллер? Не иначе как эсэсовский врач, убежавший от виселицы, его работа. Или его отпрыск и достойный воспитанник. Неспроста же система зашифрована довольно прозрачно: «эс-эс».

Возможно, согласился Кадмич. Бр-р!..

Исследователи не применяли ни вживленных электродов, ни укрепленных на шкуре клемм. По науке это правильно: такие электроды сами по себе изрядные воздействия. Было почти некасаемое считывание биотоков: каждый электрод заостренный на иглу электрический контур подводился микрометрическим винтом к нужному месту (вблизи позвоночника, у головного мозга, около хвоста, носа, пасти, на животе и т. п.) так, что возникал некий «саркофаг» из острий. Собака не могла пошевелиться, ее сразу кололо; даже взлаять или взвыть она не могла для этого же надо раскрыть пасть. «Издаваемые животными звуки, как и его выделения и движения, не могут быть однозначно истолкованы электронной машиной, педантично писали авторы: С.-М. Квадригес, тот же Мюллер и Б. Кац. Картину распределения нервных потенциалов могут поставить только сами эти потенциалы». Словом, три четверти собак гибли еще до опытов, на стадии отбора и привыкания к ЭСС, бесились. Уколовшись об один заостренный контур, псина, естественно, пыталась отдалиться от него, натыкалась на другие, шарахалась и от них и так со все возрастающей амплитудой, с нарастанием страха и боли. Таких приканчивали. Остальных, зафиксировав в камере тысячами игл, экспериментаторы нагружали различными комплексами впечатлений и воздействий: приятными, неприятными, смешанными с нарастающей силой звуков, запахов, вибраций… вплоть до мчащей на собаку машины на стереоэкране. Эти собаки, как правило, тоже не переживали опыт. «Нейрофизиология предстрессовых состояний, а также стресса, коллапса и бешенства собак изучена нами с наибольшей полнотой», не без самодовольства отмечали авторы.

Но наиболее всего нас, инженеров-электронщиков, заинтересовали не эти результаты, а так называемый «феномен четырех собак» собак под номерами 98, 412, 2750 и 3607 (числа говорят о размахе опытов), которые при некоторой предельной нагрузке отрицательными воздействиями… исчезли из камеры. Были и нет. Электронная машина некоторое время, до минуты, регистрировала их «присутствие» в виде потенциалов и импульсов, затем и она отмечала нуль. Исчезновение собаки № 3607 удалось заснять на кинопленку.

«В наш век кинотрюков доказательная сила этой съемки, разумеется, равна нулю, писали добросовестные авторы. Мы отдаем себе отчет и в том, что само сообщение об этом феномене бросает тень на наше исследование, заставит кое-кого усомниться в истинности его результатов. Тем не менее мы сообщаем о нем, потому что это было».

Настырный Кепкин настолько заинтересовался, что добыл в республиканской библиотеке две подшивки «Ла вок де текнико», обложился ими и словарями испанского языка, искал: нет ли еще чего-нибудь на эту тему? И нашел. Заметка в форме письма в редакцию (так научные журналы публикуют непроверенные сообщения) извещала, что одну из исчезнувших собак, сеттера темной масти с приметным желтым пятном (№ 2750), обнаружили на окраине Эсмеральдеса изможденную, грязную, в репьях; на хвосте была привязана консервная банка. Пес побывал в переделке. Авторы (на сей раз только Мюллер и Кац: Санчес-Мария Квадригес. видный физиолог, вероятно, испугался за свое реноме) изучили жестянку, надеясь установить, куда ж попал пес из камеры.

Банка была из-под говяжьей тушенки известной бразильской фирмы «Торо». Но в магазинах города консервов с такой этикеткой (бычья голова на фоне пальм и моря) не было; продавцы сомневались даже, поступали или они когда-нибудь в продажу. Запросили фирму «Торо» в Рио: когда выпускали тушенку в таких банках, где продавали? и получили обескураживающий ответ: никогда не выпускали. Этикетка была признана малопривлекательной и забракована, ее не наклеили ни на одну банку тушенки. «Научный факт, каким бы странным он ни казался, пытались свести концы с концами авторы письма, подлежит обсуждению. Наше резюме таково: поскольку банок с такими этикетками не было в прошлом и нет сейчас, то их время, видимо, еще не пришло. Следовательно, собака № 2750 перешла из камеры эмоциотрона в будущее (три других, вероятно, тоже), а затем наш мир настиг ее».

Кепкин личность несерьезная, любитель розыгрышей. Он приволок как-то в лабораторию автомобильное магнето, подвел провода от него к двум ввинченным снизу в стул шурупам и, когда кто-то садился на стул, крутил ручку; севшего подбрасывало на полметра. Мы ему платим той же монетой. И когда он рассказал о письме в редакцию, даже совал журнал: «Ну, прлочитайте сами!» мы его подняли на «бу-га-га». Этот шельмец желает, чтобы мы убили несколько дней на перевод с испанского, а потом будет ржать (рлжать), указывать пальцем: чему поверили! И мы Стриж. Радий и я послали его подальше.

…Так было во всех вариантах кроме одного. Того, в котором теории «2»» и «собака у столбика» не остались пустым трепом за бутылкой вина. Здесь Кадмич очень логично доказал, что южноамериканские собаки удалялись вовсе не в светлое будущее, чтобы вернуться оттуда с банкой на хвосте, а по принципу наименьшего действия в иные измерения.

Но об этом речь пойдет в своем месте. А прежде как сам Герочка-то наш, знаток испанского, флибустьер и неустрашимый гидальго, переходил по Пятому.

…Кепкин в стартовом кресле, пульс нормальный, костюм обычный (это входит в программу, чтобы обычный максимум вероятия). Электроды ювелирно подведены к «акупунктурным точкам» его тела не только через кресло, но и к голове, лицу, шее, рукам посредством электродных тележек (наш вид южноамериканской ЭСС применительно к человеку: не такой жестокий, упор больше на сознательность). Я за пультом «мигалки», Алла Смирнова на медицинском контроле, Стриж (в том варианте, где он есть) ассистирует. Тюрин переживает.

Седьмая попытка «божественного» переброса с упором на сверхсознание. Первые шесть не дали ничего. Кепкину задано внушать себе отрешенность, покой, ясность воспарить над миром. «Все до лампочки…» доносится к нам с помоста. «Все до срл…» Алка негодующе хмыкает в углу.

Индикаторы на пульте показывают приближение резонанса с Пятым, полосы сходных вариантов.

Герка…товсь! И я включаю музыкальный сигнал, способствующий отрешенности и переходу: в нем музыкальные фрагменты из Вагнера, моцартовского «Реквиема», Шестой и «Фатума» Чайковского все вселенское, горнее, потустороннее в ревербирующем электронном звучании.

Нажатием других клавиш откатываю электронные тележки чтобы Кепкину было свободно двигаться, совершать приспосабливающиеся к переходным вариантам действия. Все затаили дыхание.

И ничего. Резонанс кончился, сигнал затих, стрелки индикатора ушли вправо, а Гера по-прежнему в кресле на помосте излагает свое «кредо»:

Все до лампочки… Все до срл…

Хватит, слазь, говорит ему Саша, потом напускается на Аллу: А ты не хмыкай под руку. Подумаешь, слово сказал!

Кепкин сконфуженно выбирается из кресла, спускается к нам.

Слушай, у тебя что нет уверенности? сочувственно спрашивает его Тюрин. Не веришь в возможность переброса'

Он в себя не верит! Я вырубаю питание.

Да нет, я верлю… Гера сам расстроен. Только что-то останавливает… Предчувствие какое-то.

Да он просто боится, мелодично произносит Алла. Я же по приборам вижу. Пульс начинает частить, давление падает, выделение пота, дрожь в животе, в промежности… словом, сердце в пятках.

Кепкин беспомощно смотрит на нее, пытается шутить:

А какими прлиборами ты обнарлуживаешь, что серлдце уже в пятках?

Смирнова ясно смотрит на него и не отвечает. Это тоже ужасно.

Что ж, раз боишься, будем перебрасывать «собачьим» способом, решает Стриж. По-южноамерикански. Чтобы сердце ушло дальше пяток и тебя утянуло.

Итак, попытка следующая. Когда Герку усадили и зафиксировали электродами, Сашка показал ему его магнето:

Узнаешь? Сейчас подсоединяю к электродам, кои вблизи самых деликатных мест, и если задержишься в кресле, крутну, не я буду! Начали.

«Музыка» при приближении ПСВ была теперь не та: рев пикирующих бомбардировщиков, взрывы, раскаты грома, грохот обвала. И нарастающий жар и свет в лицо от надвигаемых прожекторов. И замахивание предметами перед расширившимися глазами. И высказывание Герочке всего, что мы о нем думаем…

Стрелки индикаторов вправо полоса резонанса кончилась. С нас катил пот. Дрожали руки. А Гера, закаленный трехлетним общением с нами, остался в кресле, не перешел. Правда, магнето в ход мы, конечно, не пустили. Доказал Алле, что ничего не боится, голыми руками не возьмешь.

Вот Уралов, ехидно сощурился Кепкин, высвобождаясь, тот бы давно прлидумал, как перлебрлосить. Наш Пал Федорлыч. А вы!..

Шли первые опыты. Уралов, наш могутный шеф, умотал от них в отпуск. От греха подальше. Чтоб в случае чего ответственность на нас. И унизить нас сильнее, чем сопоставив с ним, было невозможно.

Я хоть и не Уралов, но придумал! объявил на следующий день Стриж. Он позвал Кадмича и Алку мы принялись разрабатывать сценарий.

Попробуем на тебе еще один способ, сказал я Кепкину. Способ неземного блаженства. С участием Аллочки. Если не перейдешь все, отбракуем.

Давай! Герка глядел на Смирнову с большим интересом…Электроды мы расположили иначе: чтобы Алла могла стоять почти вплотную к Кепкину, зафиксированному в кресле, гладить его по щекам, голове, касаться рук (которыми тот, увы, не мог ее обнять), обдавать запахами парфюмерии и своего тела, и говорить чарующим голоском говорить, говорить:

Ну, Герочка, неужели вы не сумеете сделать то, что удается и Александру Ивановичу, и даже этому… Самойленко? Я всегда была уверена, что вы интереснее, содержательнее их, только недостаточно настойчивы. Соберите свою волю и!..

Зачем же мне перлебрласываться. Аллочка, в иные варианты, возражал разомлевший Кепкин, когда мне здесь с вами так хорлошо!

А может, в иных. нам будет еще лучше? Смирнова искусительно приблизилась грудью к лицу Геры. Ведь способ называется неземное блаженство. Вот и надо стремиться к нему, милый Герочка.

Я за пультом слушал да облизывался.

Тюрин стоял на стреме, выглядывал в приоткрытую дверь. Наконец шепнул мне: «Есть! Они в коридоре».

Теперь оставалось дождаться ПСВ. Она не замедлилась и все совпало отлично: индикаторы показали приближение резонанса: я включил музыкальный сигнал, кивнул Радию; он зажег над дверью в коридоре табло «Не входить! Идет эксперимент» только на сей раз оно означало приглашение войти; и Стрижевич ввел в комнату Лену Кепкину, плотно сложенную женщину с широким чистым лицом, темными бровями и усиками над верхней губой; не знаю, что он говорил ей, выдерживая в коридоре, только вид у нее был решительный, губы плотно сжаты.

Все назад! Я нажатием клавиш откатил от Геры электродные тележки.

Смирнова с возгласом: «Ах, боже!..» отскочила, одернула халатик.

Гера увидел восходящую на помост супругу. Лицо его выразило смятение. Он беспомощно шевельнул руками, жалко улыбнулся, ерзнул в кресле и исчез. Был и нет.

Конечно, это было жестоко по отношению к Лене. Она едва не грохнулась в обморок. Дали воды, успокоили, заверили, что вечером Гера вернется домой, как обычно, ничего страшного не случилось, обычное внепространственное перемещение и т. п. Так оно, кстати. и было, мы не врали Лене: вернулся домой после работы во всех вариантах Кепкин-ординарный.

Но главное опыт удался.

Определенно могу сказать, что Лена Кепкина своего Геру не бьет жалеет и любит. Просто была как-то в коридорном перекуре высказана такая гипотеза. Кепкин на свою беду завелся: «Что-что?! Меня-а?!.» И пошло. У нас это просто.

Но после такого перехода ему теперь трудно доказать обратное.

…В варианте, где Сашка до Нуля не дожил, все придумал я сам.

А за Леной послали с надлежащей инструкцией техника Убыйбатько.

У Нуль-варианта тоже есть варианты. Тот, который со Стрижевичем, дельнее, выразительней.

Прлисутствовал сегодня прли интерлесном рлазговоре, сообщает Герка, беря стул и усаживаясь возле сварочного станка. Ехал в служебном автобусе вместе с дирлектором и Выносовым. Наверлно, их машина испорлтилась. Выносов меня, конечно, узнал, спрлашивает: «Ну, как там у вас обстановка?» «Ждем ученого совета», отвечаю. «Скорло будем обсуждать, говорит, только не поступите прлежде с Павлом Федорловичем, как прлидворные с Екатерлиной…» Алка, Кепкин поворачивается к лаборантке, что он имел в виду?

Той льстит, когда у нее консультируются по истории. Но сейчас она отвечает кратко и с превосходством:

При мужчинах нельзя.

Ну и ладно, Гера снова поворачивается ко мне. Потом Выносов говорлит дирлектору: «Непрлиятная, говорлит, ситуация». А тот ему: «Все из-за скорлопалительности. Торлопимся заполнять штатное рласписание, берлем кого ни попадя». А Выносов «Но, Иван Иванович, все-таки Урлалов создал лаборлаторию!» А дирлектор: «Да, но что создала его лаборлатория?» Вот.

…Нет, конечно, передо мной сейчас Кепкин-здешний, по уши погрязший в делах и отношениях этой н. в. линии. А где тот, мой коллега, куда его занесло?

Когда я позавчера переходил из Нуля, его не было уже дней пять. Вернулся ли?

Я спрашиваю:

Ну а вывод какой?

Вывод? Шатается Пал Федорыч-то. Дирлектор он ведь, так сказать… Гера смотрит на меня со значением.

Чепуха. Подумаешь, директор сказал… Выкрутится Уралов и на этот раз, ему все как с гуся вода.

Знаешь, Кепкин оскорбленно встает, когда ты прликидываешься идиотом, у тебя получается очень похоже. Прлосто один к одному!

Смирнова фыркает за моей спиной.

Я тоже поднимаюсь:

И из-за подслушанной сплетни ты отвлекаешь меня от дела?! Постой… что это у тебя под глазом? Граждане, у него под глазом синяк.

Опять?! с хорошо сделанным сочувствием произносит Толстобров.

Где? Где?! Гера смотрится в зеркальную шкалу гальванометра. Это чернила… Он слюнит палец, пытается стереть, но поскольку пальцы в тех же чернилах, синяк становится еще заметнее.

Тем временем его окружают все.

Похоже на отпечаток утюга, определяю я. Тыльная сторона. Хотя бы в полотенце заворачивала.

Кино-о! стонет Алла.

Герман Игоревич, скалится Убыйбатько, вы бы сбегали в медэкспертизу, взяли справку о побоях и в суд!

Кепкин теперь предельно лаконичен. Он берется за ручку двери, обводит всех взглядом исподлобья:

Пар-ла-зи-ты! и выходит.

Минуту в лаборатории длится веселье, потом все утихомириваются. Только Андруша еще долго хмыкает и крутит головой над схемой.

Все-таки Кепкин перебил настроение, отвратил от идеи. Слишком многое напомнил. «Да, но что создала его лаборатория?» Вот именно: одни попытки и провалы. Под водительством Павла Федоровича Уралова.

Неужели он и здесь выкрутится на ученом совете? Вероятней всего, да.

Ведь вышел он цел и невредим из всех вариантов провала «мигалки», даже катастрофических, в которых сотрудник погиб. В таких случаях снять начальника следует хотя бы из соображений приличия, а вот нет, обошлось. Доктор Выносов за него горой, пестует в ученые.

Но сейчас Паша шатается, Герка прав. И если поднапереть всем, то?.. Ведь он еще «и. о.», диссертации не сделал.

…Ну. вот отвратив от эксперимента, втянул меня другим концом в водоворот лабораторных страстей этот черт картавый. Так я завязну надолго.

Закончу-ка я лучше опыт на сварочном станке, закруглюсь

хоть с этим для душевной свободы.

Прилаживаю снова на нижнем электроде наполовину изуродованную матричную полоску. Осторожно подвожу верхний штырь к искорке германия с никелевой, с мушиный след, нашлепкой.

Дожимаю педаль и… хруп!

Мысленно произношу ряд слов, заменяемых в нашей печати многоточиями.

Нет, я что-то не так делаю. Надо иначе. Как?..

ГЛАВА V. ПАВЕЛ ФЕДОРОВИЧ ДЕЛАЕТ ПАССЫ

На подоконнике зазвенел телефон. Встаю, подхожу, беру трубку:

Да?

Лаборатория ЭПУ? Попрошу Самойленко.

Я слушаю, Альтер Абрамович. Здравствуйте.

Алеша, здравствуйте. Алеша, ви мне нужен. Надо якомога бистро списать «мигалку». Она же ж у вас на балансе! Зачем вам иметь на балансе неприятности? Надо списывать, пока есть что списывать.

Ясно, Альтер Абрамович, вас понял. Иду.

Делаю мысленный реверанс станку и идее: ничего не попишешь, надо идти. Хотел попробовать, честно хотел, но… то Кепкин, то вот Альтер не дают развернуться.

Техник Убыйбатько, подъем! Пошли в отдел обеспечения, «мигалку» будем списывать.

Ну-у, я только распаялся! недовольно вздыхает Андруша. Встает, снимает со спинки стула пиджак в мелкую клетку, счищает с него незримые пылинки, надевает. Придирчиво осматривает себя: туфли остроносо блестят, на брюках стрелочки все в ажуре, от и до. Андруша у нас жених.

Мы идем.

…Тот разговор во времянке, статья из «Ла вок де текнико» и «мигалка» три источника и три составные части Нуль-варианта. Из разговора родилась теория, статьи дали первый намек на ее практичность, открыли путь к методу. А из «мигалки» возник наш советский эмоциотрон.

(Собственно, название «эмоциотрон» нам было ни к чему куда вернее бы «вариатрон» или «вариаскоп». Но на начальство, в частности, на доктора Выносова, неотразимо действуют доводы типа «Так делают в Америке», особенно если не уточнять, что в Южной. А что там делают, эмоциотроны? Значит, и быть по сему.)

Сейчас можно смотреть на все происшедшее философски: нет худа без добра. Ведь именно — потому, что не получился нормальный вычислительный агрегат, мы и смогли, добавив по Сашкиной идее необходимые блоки, преобразовать его в персептрон-гомеостат, чувствительный к смежным измерениям. Благодаря этому получились наши интересные исследования, мир расширился.

Только нет у меня в душе философичности, эпического спокойствия.

…На кой ляд Паша поставил «мигалку» на баланс? Ах да, это же было готовое изделие: Электронно-вычислительный Автомат ЭВА-1. Все мы свято верили, что сделали вещь.

Тогда лаборатория наша (как и все в этом новом институте) только начиналась. Начиналась она с молодых специалистов Радия Тюрина, Германа Кепкина, Лиды Стадник, которая сейчас в декрете, Стрижевича и меня; Толстобров появился через год. Молодые, полные сил и розовых надежд специалисты ни студенты, ни инженеры. Экзамены сдавать не надо, стипендия… то бишь зарплата неплохая, занимаешься только самым интересным, своей специальностью… хорошо! Первый год мы часто резвились с розыгрышами и подначками, по-студенчески спорили на любые темы. При Уралове, конечно, стихали, двигали науку.

Уралов… О, Пал Федорыч тогда в наших глазах находился на той самой сверкающей вершине, к которой, как известно, нет столбовых дорог, а надо карабкаться по крутым скалистым тропкам. «Мы, республиканская школа электроников», произносил он. «Меня в Союзе по полупроводникам знают», произносил он, потрясая оттиском единственной своей (и еще трех соавторов) статьи. И мы, как птенчики, разевали желтые рты.

Нас покоряло в Паше все: способность глубокомысленно сомневаться в общеизвестных истинах (тогда мы не догадывались, что он просто с ними не накоротке), весомая речь и особенно его «стиль-блеск» лихо, не отрывая пера от бумаги, начертать схему или конструкцию, швырнуть сотруднику: «Делайте!» и неважно, что схема не работала, конструкции не собиралась, потом приходилось переиначивать по-своему, главное, Паша не отрывал перо от бумаги. Это впечатляло. В этом смысле у него все было на высоте, как у талантливого: вдохновенный профиль с мужественным, чуть волнистым носом, зачесанные назад светлые кудри, блеск выкаченных голубых глаз и даже рассеянность, с которой он путал данные и выдавал чужие идеи за свои.

Впрочем, должен сказать, что к концу первого года работы над «Эвой», я ясно видел, что Павел Федорович в полупроводниках разбирается слабовато; впоследствии выяснилось, что Кепкин и Стриж были также невысокого мнения о Пашиных познаниях в электронике, а Толстобров и Тюрин о его научном багаже в проектировании и технологии. Но каждый рассуждал так: «Что ж, никто не обнимет необъятное. В моем деле он не тумкает, но, наверное, в остальных разбирается. Ведь советует, указует».

Автомат создавали в комнате рядом с нашей (в Нуль-варианте он, модернизированный, и сейчас там); затем распространились и сюда, в «М-00». Тюрин и Стрижевич выпекали в вакуумной печи у глухой стены твердые схемы на кремниевой основе: промышленность таких еще не выпускала. Возле окна мы с Лидой Стадник собирали из них узлы, блоки ощетиненные проводами параллелепипеды, заливали их пахучей эпоксидкой, укладывали в термостат на полимеризацию. У соседнего окна Толстобров с лаборантом в два паяльника мастерили схемы логики. В дальнем полутемном углу Кепкин, уткнув лицо в раструб импульсного осциллографа ИО-4, проверял рабочие характеристики полуготовых блоков. Посреди комнаты техник Убыйбатько клепал из гулких листов дюралюминия панели и корпус «Эвы».

А Павел Федорович величественно прохаживался по диагонали, останавливался то возле одной группы, то возле другой:

Гера, теперь проверьте на частоте сто килогерц.

Алексей… э-э… Евгеньевич, Лида! Плотней заливайте модули, не жалейте эпоксидки.

Радий… э-э… Кадмиевич. ну как тут у вас? Темпы, темпы и темпы, не забывайте!

Э-э… Андруша! А ну, не перекореживайте лист! Покладите его по-другому.

Кепкин высвобождал голову из раструба, глядел на Пашу, утирая запотевшее лицо, восхищенно бормотал: «Стрлатег!..»

Как мы вкалывали! До синей ночи просиживали в лаборатории и так два с половиной года. А сколько было переделок, подгонок. наладок. Но собрали.

Мы с техником спускаемся вниз, выходим в институтский двор. Солнышко припекает. Перепрыгиваем через штабеля досок и стальных полос, обходим ящики с надписями «Не кантовать!», стойки с баллонами сжатого газа, кучи плиток, тележки, контейнеры, пробираемся к флигелю отдела обеспечения. Вокруг пахнет железом, смазкой, лаками.

…Когда красили готовую «Эву», вся комната благоухала ацетоновым лаком. Мы тоже.

Вот она стоит приземистая тумба цвета кофе с молоком, вся в черненьких ручках, разноцветных кнопках, клавишах, индикаторных лампах, металлических табличках с надписями и символами. Казалось, автомат довольно скалится перламутровыми клавишами устройства ввода.

Как было хорошо, как славно! В разные организации полетели красиво оформленные проспекты: «В институте электроники создан… разрабо… эксплуати… быстродействующий малогабаритный электронно-вычислительный автомат ЭВА-1!» Из других отделов приходили поглазеть, завидовали. А мы все были между собой как родные.

Правда, многоопытный Ник-Ник не раз заводил с Пашей разговор, что надо бы погонять «Эву» при повышенной температуре, испытать на время непрерывной работы, потрясти хоть слегка на вибростенде чтобы быть уверенным в машине. А если обнаружится слабина, то не поздно подправить, улучшить конструкцию.

Но какие могли быть поиски слабин, если в лабораторию косяком повалил экскурсант! Кого только к нам не приводили: работников Госплана республики, участников конференции по сейсмологии, учителей, отбывающих срок на курсах повышения квалификации, делегатов республиканского слета оперуполномоченных… Только и оставалось, что поддерживать автомат в готовности.

В роли экскурсовода Уралов был неподражаем. Он не пускался в нудные объяснения теории, принципа действия зачем! а бил на прямой эффект.

Вот наш автомат ЭВА, Павел Федорович движениями, напоминающими пассы гипнотизера, издали как бы обводит контуры машины. Производит программные вычисления по всем разделам высшей математики. Включите, Алексей… э-э… Евгеньевич!

Я (или Александр… э-э… Иванович, или Радий… э-э… Петрович, или Герман… э-э… Игоревич) включал. Лязгал контактор. Вспыхивали сигнальные лампочки. Прыгали стрелки. Видавшие виды оперуполномоченные замирали.

Набираем условия задачи! (Пассы. Я ввожу клавишами что-нибудь немудреное, вроде квадратного уравнения по курсу средней школы.) Вводим нужные числа… (Пассы. Я нажимаю еще клавиши.) Считываем решение!

Где? Где? волновались делегаты. Потом замечали светящиеся числа в шеренге цифровых индикаторов. А! Да-а!.. Тц-тц-тц!

Входим во флигель. В большой комнате снабженцев галдеж, перемешанный с сизым дымом. Грузный мужчина со скульптурным профилем римлянина и скептическими еврейскими глазами сразу замечает нас:

Ага, вот ви-то мне и нужен! Он вылезает из-за стола, берет бумаги, направляется к нам. Пойдемся. Ах, опрометчивый человек Павел Федорович! И зачем он поставил «мигалку» на баланс? Так бы списали по мелочам туда-сюда. А теперь… ведь сорок две тысячи новенькими, чтобы вы мне все так были здоровы! Еще утвердит ли акт главк, этот вопрос.

Альтер, как и все, не помнит уже официального имени автомата «мигалка» и «мигалка».

…Все было хорошо, все было прекрасно. Потом приехала государственная приемочная комиссия, пять дядей из головных организаций. Дяди быстро согласовали набор испытательных заданий для «Эвы» посложнее квадратного уравнения, опечатали дверцы и панели автомата, включили его на длительную работу; составили два стола глаголем и принялись задавать вопросы, выслушивать ответы, знакомиться с чертежами, вести протокол.

На третий день работы автомат начал сбиваться, в числовых индикаторах вместо правильных цифр вспыхивали ненужные нули. Дальше хуже. На пятый день, в разгар заседания комиссии, когда Павел Федорович со слегка перекошенным от неприятных предчувствий лицом обосновывал выбор именно такой схемы и такой конструкции, ЭВА совсем перестала отзываться на команды с пульта. Числовые индикаторы то с бешеной скоростью меняли цифры, то гасли; потом стали зажигаться все цифры сразу: сначала правая сторона (положительные числа), потом левая отрицательные. Казалось, что на плоской бежевой морде автомата растерянно моргают красные узкие глаза.

Председатель комиссии, подполковник и кандидат наук Вдовенков, лысеющий брюнет, огляделся на предмет отсутствия женщин, почесал подбородок и спросил у Паши:

А чего это он у вас подмигивает, как б…?

Мы втроем опять выходим во двор, направляемся в дальний его угол. Там, среди разломанных ящиков, погнутых каркасов и битых раковин стоит «мигалка». Точнее, то, что от нее осталось.

Да-а… тянет Альтер, останавливаясь перед ржавой коробкой с дырами приборных гнезд. Даже крепеж поснимали, скажите пожалуйста! Он пнул коробку, листы с облупившимся лаком жалко задребезжали. Как после пожара.

Я стою в оцепенении: последними словами начснаб как бы свел вместе обширный пучок вариантов (в том числе и с пожаром в лаборатории); в них осталось ровно столько от нашей «Эвы», электронной собаки, угодившей под самосвал судьбы: одно шасси. Все по теории, по Тюрину.

…Подобно тому, как морской вал мощный, крутой, зеленовато просвечивающий на солнце разбивается, налетев на берег, на гейзеры брызг и изукрашенные пеной водовороты, так и «вал» наших трудов, мечтаний, замыслов, эмоций, творческой энергии раздробился после провала, разделился на множество ручейков-вариантов. Среди них есть и сильно отличающиеся, и пустячные да я все, честно говоря, и не знаю. Но грубо их можно разделить, как пустыню со львом, на две части: а) варианты, в которых у нас опустились руки (льва нет), и б) варианты, в которых они у нас не опустились (лев есть). Последние, разумеется, интересней.

После отъезда госкомиссии была создана внутриинститутская, которая выясняла, что подвело в «ЭВЕ» и почему. Подвело многое: густо залитые смолой модули плохо отводили тепло, от этого менялись характеристики микросхем; сработались кустарные переключатели; местами даже отстали наспех подпаянные проводники. Общий диагноз был: надежность.

Паша тогда выкрутился ловко. Модульные блоки собирал кто? Самойленко и Стадник. Микросхемы изготовлял кто? Стрижевич и Тюрин. Блоки проверял кто? Кепкин… Не умеют работать! Над нами нависло разгневанное начальство. Но Уралов все замял: ничего, они молодые, на ошибках учатся и т. п. и потом еще ходил в благодетелях.

— Отсюда ответвляются варианты, в которых Толстобров не вынес Пашиного бесстыдства и ушел (а здесь-сейчас он все-таки вынес и не ушел колебался, значит), а также и те, в которых мы, предварительно сняв с «мигалки» все ценное, выставили ее в коридор, а затем и вовсе, чтобы не возбуждать насмешки соседей, сволокли на задний двор. Но ответвились и те, в которых мы в самом деле решили научиться на ошибках, попробовать еще раз, уже не полагаясь на «гений» Уралова. Новаторы Стрижевич и Тюрин предложили не повторять зады, а использовать самые новые технологические идеи с пылу, с жару, из журналов и свежих патентов. «Если и будем делать ошибки, то хоть такие, на которых вправду можно научиться», высказался Сашка. Деморализованный Уралов согласился: авось кривая вывезет!

Поэты сочиняют произведения не только из слов. Стрижевич был поэтом-инженером, мастерством своим и идеями воспевавшим Технологию, Науку Как сделать пообширней математики: без нее все остальные и посейчас находились бы на уровне Древнего Египта. Тюрин его хорошо дополнял. Прочие были на подхвате.

И получилось неплохо: универсальные микросхемы для вычислительной техники в многослойных пластинах кремния, напыления на них в вакууме через маски связующих контактов, увеличенные быстродействия… словом, см. авторские заявки и научные статьи. Из всего этого можно было собирать не только автоматы типа ЭВА-1, но и многое другое.

…И наверное (даже наверняка), были созданы «Эвы» и другие электронные устройства, приносят они и сейчас пользу науке и народному хозяйству; нам там хвала, премии и повышения в чинах. Но я знаю не эти варианты, а лишь те, которые, переплетаясь и сходясь, вели к Нулю. А путь к Нулю шел через Сашкину гибель.

…И исходные настроения после провала «мигалки» здесь были иные: ну, теперь нас разгонят! Закроют лабораторию… Большого страха нет, без работы не останемся, терять нам здесь, кроме мудрого Пашиного руководства, нечего. В городе немало интересных институтов и КБ. Куда податься: в бионику, в кибернетику, в физику, в химию?.. Начали примеряться к тем проблемам, читать, спорить помешали себе зонтиком в мозгах. Ассоциативно вспомнились и разговоры в моей времянке, статьи об «южноамериканском эмоциотроне» тоже ведь лихой бред, не лучше теории информации или релятивистской электродинамики. Дальше больше: а чего мы будем прислоняться к чужим идеям, почему бы нам не создать и не возглавить новое направление в науке! Разве Альберт Эйнштейн, когда придумывал свою теорию относительности, не был таким же сопляком и житейским неудачником, как мы?

Словом, это настроение создало в нас душевную раскованность, освобожденность необходимую предпосылку далеко идущих умствований. И начали сначала для веселья души, а чем далее, тем серьезней.

Пал Федорыч, могутный зав, здесь уже не пытался строить из себя гения и наставника. Он выслушивал наши суждения, не смея слова вставить, а затем отходил со смятением во взоре. По-моему. он опасался, что его могут арестовать вместе с нами, а с другой стороны, если донести, так вполне могут самого упрятать в сумасшедший дом.

Так мы дошли, как до ручки, до вывода, что недостаток опростоволосившейся «Эвы», ее хлипкость, ненадежность на самом деле достоинство, которое позволяет преобразовать ее в персептрон-гомеостат, сиречь эмоциотрон. Ведь все кибернетические устройства такого типа, обосновывал Стрижевич, обобщенно чутки к внешним изменениям, к веяниям среды именно в силу внутренней шаткости, переменчивости. Такую «ненадежность в заданных пределах» обычно организуют искусственно, хитроумными схемами обратной связи из надежных промышленных элементов.

А нам и организовывать ничего не придется! Все есть. Надо только еще это достоинство «мигалки» усилить.

Это просто, поддержал я. Будем поливать ее горячей водой, а потом сбрасывать со шкафа.

Здесь нервы Павла Федоровича не выдержали, и он, предоставив нам свободу действий (выбора-то не было: либо тащить «Эву» на задний двор, либо попытаться что-то сделать из нее), отбыл в длительный отпуск: для поправки здоровья и написания диссертации

И начались у нас дела… Конечно, насчет поливания водой и сбрасывания со шкафа я сказал так, для куражу; это не метод. Да и по уровню сложности «мигалке» было далеко до эмоциотрона. В ход пошли технологические импровизации Стрижа и Тюрина те, да не те, что в смежных вариантах, ибо предназначались для иной цели. Для поимки «льва».

Варианты расходятся варианты смыкаются. И сомкнулись все варианты с попытками довести «мигалку» до толку в одном простом решении: надо не тужиться самим с изготовлением множества разнообразных микросхем, а отдать кремниевые пластины-заготовки и все сопутствующие материалы на полупроводниковый завод, в экспериментальный цех. Там по нашему заказу исполнят всю черную работу, подготовительные операции, а мы затем сделаем с ними то, что чужим рукам доверить нельзя.

…И вот здесь на сцену выходит Алка Смирнова, дипломированный историк и лядащая лаборантка; и ампулы с тетрабромидом бора сизо-коричневым мелкокристаллическим порошком, применяемым для вакуумной термообработки кремния, для образования в пластинах многослойных структур.

Утром отправлять материалы и документацию на завод, уже заказали машину, а вечером накануне, после конца работы, когда все разошлись, Стрижевич и Тюрин, проверяя напоследок, обнаружили, что Алла, дева высокого полета мыслей, наклеила на ампулы с бромидом бора совсем не те, от других реактивов этикетки! Когда они представили, какая от этого может произойти на заводе путаница, думаю, что даже у Кадмича волосы вокруг лысины встали венчиком. «Иди пиши новые этикетки, у тебя почерк красивый», распорядился Сашка, сам вывалил всю сотню ампул в раковину, под струю с теплой водой смывать Алкину работу. Тюрин ушел в другую комнату, сюда, к нам, и это спасло ему жизнь.

Что произошло со Стрижом, можно восстановить только предположительно. Наверное, когда он соскабливал размякшие этикетки, какая-то ампула выскользнула из пальцев, цокнулась о край раковины, разбилась… и здесь после десятка лет применения этого порошка в полупроводниковых технологиях обнаружилось, что при соединении с водой он образует детонирующую смесь. От взрыва в комнате повылетали стекла. Начался пожар. Кадмич вбежал с огнетушителем ив одном варианте утихомирил пламя, в другом нет. В том, где он не совладал с пожаром, от «мигалки» остался обгорелый каркас.

Потом и мы, и специальные эксперты проверяли этот эффект соединения бромида бора с водой: действительно, получаются внушительные взрывы. Было разослано специальное инструктивное письмо, которое все работающие с порошком должны были прочесть и в том расписаться. А тогда… неповрежденными у Сашки остались только одни ботинки.

…В фатальных происшествиях часто можно заметить отблеск какого-то вселенского, космического идиотизма. Почему именно в этом, во взрыве ампул, должны сомкнуться многие и совершенно же разные, даже связанные не с нашим институтом, а с тем «п/я п…» н. в. линии Стрижевича, человека и исследователя? Почему «мигалка» разбарахленная и «мигалка» после пожара машины опять-таки различного содержания, назначения и даже уровня оставили после себя одинаково выглядящие каркасы (так и скелеты людей куда более схожи, чем сами люди)?

Ведь есть и вариант (благодаря которому Сашка все-таки «мерцает» в Нуле), когда они с Тюриным успели захватить еще не ушедшую домой Смирнову, ткнули носом в ошибку и заставили ее смывать этикетки. Так что вы думаете? Она все аккуратно смыла, ни одна ампула не разбилась.

На кой черт вообще нужно было их смывать, наклеили бы новые прямо поверх тех!

Почему, почему, почему?! Ответ, наверное, такой: у Вселенной свой счет и своя мера. События, предметы, различия, которые для нас имеют большое значение, для нее не имеют никакого, вот и все.

Конечно, и от Сашкиной гибели ответвилось много вариантов. в которых мы опустили руки, отшатнулись от замысла, разбежались по другим организациям. А там, где не отшатнулись, продолжали, тоже получилось немало вариантов-неудач; дело-то сложное, новое.

То есть можно сказать, что Нуль-вариант достигнут нами на самой верхушке всплеска труда и дерзаний, на пределе нашей не только научной, но и человеческой выразительности. Поэтому в него так нелегко вернуться.

Сейчас на заднем дворе актом списания мы заключаем-смыкаем все варианты, в которых у нас опустились руки.

Ну-с, приступим, Альтер Абрамович протягивает листы бумаги Андруше. Пишите, молодой человек, у вас должен быть красивый почерк.

Польщенный техник устраивает их на крышке «мигалки», раскрывает авторучку.

Мы, нижеподписавшиеся: начальник отдела материально-технического обеспечения Приятель А. А., инженер лаборатории ЭПУ Самойленко А. Е. и материально-ответственное лицо той же лаборатории техник Убыйбатько… проставьте свои инициалы, написали? составили настоящий о нижеследующем…

Я слушаю и впадаю в транс. Сам не знаю, какой я сейчас: надвариантный или здесь-сейчасный. Ведь вот как оно бывает: можно что-то задумать, интересно вкалывать, подгоняя себя предвкушением успеха: можно склепать что-то впечатляющее. Но не дай бог, если из-за «давай-давай», из-за неучтенных мелочей при изготовлении или мелких промахов в проекте ваша машина откажет при испытании. Новое устройство часто называют детищем. Это не так: первый шаг ребенка самый безответственный первый шаг машины самый ответственный. Споткнулась все: в нее утратят веру, вынесут приговор «не получилось». Почему, кто виноват это уже тонкости. Не получилось. Оттащат ваше неродившееся детище куда-нибудь, где коллеги из смежных лабораторий смогут укромно потрошить его для своих надобностей, и будет стоять оно, ободранное и страшное, как угрызение совести. И вы будете избегать проходить мимо него.

…в результате испытания на длительную работу, из-за демонтажа, а также воздействия атмосферных условий при открытом хранении, монотонно диктует Альтер, необратимо вышли из строя все остальные узлы.

«Про пожар бы надо еще, думаю я. Реквием в форме акта списания…»

И наконец заключительная фраза:

…считать полностью списанной. Лом в количестве… ну, скажем, пятьдесят килограммов, так, Алеша? сдать на склад металлоотходов.

ГЛАВА VI. ВСЕ ВАРИАНТЫ ТЮРИНА

Когда я возвращаюсь, то замечаю в комнате приглушенную сосредоточенность. Все заняты делом. За моим столом сидит в вольной позе коренастый мужчина в темно-синем костюме. Волнистые волосы тщатся замаскировать розовую плешь. Белый воротник обтягивает шею с тремя крепкими складками. Широкие пальцы в светлых волосиках барабанят по оргстеклу на столе. Павел Федорович Уралов, прошу любить и жаловать.

Во мне все как-то подбирается. Заслышав мои шаги, Уралов поворачивается всем корпусом, доброжелательно смотрит из-под белесых бровей блестящими голубыми глазами

Так как ваши успехи, Алексей… э-э… Евгеньевич? Что меня всегда умиляет в Паше, так это его «э-э» перед отчествами сотрудников. Отвечаю уклончиво»

Ничего, благодарю.

Первые матрицы сегодня выдадим?

М-м… нет. На той неделе.

Хм Уралов встает, оказывается одного роста со мной. Энергично поводит широкими плечами. А в отделе электронных систем ждут. Стенд собрали под них.

Слышать это неприятно. Черт догадал меня наобещать матрицы этому отделу. А все Стасик-Славик, он подбил…

Я уж упросил их не прижимать со сроками. Не успевает. мол, исполнитель. Но самое крайнее к концу месяца надо дать.

Я не могу сдержать изумленный взгляд: неужели мы с Ураловым будем в тех же отношениях и к концу месяца, после ученого совета? Рассчитывать все-таки уцелеть?!.

…Не имеет значения, какой я сейчас разговариваю с Пал Федорычем: надвариантный или обычный, которому надо матрицы к концу месяца выдать. Есть варианты, где он берет верх надо мной, есть и такие, где не берет, даже напротив, но нет таких, где бы мы с ним были заодно, в мире и согласии. Наше противостояние имеет тот же первичный иррационально-глубинный смысл, как и моя дружба со Стрижем. Конкретные обстоятельства будто и ни при чем, на поверхности. Он тоже чувствует это, насторожен.

А вот с каким Ураловым я сейчас общаюсь? Он ведь тоже был в Нуле, перебросился оттуда довольно странным образом и больше мы там его не видели.

Пал Федорыч, наш благородный кшатрий, вернулся из отпуска в благополучный, с живым Стрижом, вариант Нуля свежий, загорелый, осанистый. На готовенькое. Начал знакомиться с тем, что мы здесь без него… это… соорудили. Ознакомили. Преобразованная и расширенная комната, из которой было удалено все ненужное для эмоциотрона, произвела впечатление на Уралова своей функциональной цельностью. Два дня вникал в схемы, магнитозаписи, снимки.

Так вы ж это… продемонстрируйте в натуре что и как7 В натуре «что и как» демонстрировал Сашка, первый из нас, кто освоил быстрое скольжение по ПСВ туда и обратно. Это требует высокой собранности быть в пятимерном мире, как в обычном, перемещаться усилием воли, будто шагать.

Итак, Стриж в стартовом кресле, в окружении электродов. Я за пультом, Алла на медицинском контроле. Тюрин вводит Павла Федоровича во все технические детали ив голосе его, не могу не отметить, дрожь искательности, чуть ли не подобострастие… (перед кем, Кадмич!).

Приближается ПСВ довольно широкая, по приборам вижу:

секунд на сто. Музыкальный сигнал резонанса. Алла поднимает пальчик вверх: состояние перебрасываемого в норме. Откатываю тележки с электродами. Сашка делает движение, будто устраиваясь в кресле поудобнее… и исчезает.

Ого, произносит Пал Федорыч. А теперь там что? Двадцать, тридцать, сорок секунд… На помосте возникает расплывчатое мелькание Шестьдесят секунд, семьдесят мелькание оформляется в Стрижевиче. Он стоит, опершись о кресло, в зубах дымящаяся сигарета любитель эффектов!

Между прочим, Павел Федорович, говорит Сашка, сходя с помоста, я сейчас был в варианте, в котором вы уже кандидат наук. И не «и. о.», а полноправный завлаб.

Я беру его сигарету, смотрю: «Кэмел»!

Уралов смотрит на Стрижа осторожно, но доброжелательно.

Очень может быть, произносит солидно. Почему бы и нет!

Пал Федорыч, вступаю я, так, может быть, и вы, а?.. Он смотрит на меня: в голубых глазках доброжелательности меньше, настороженности больше. Сомневается, шельмец, в моих добрых чувствах к нему, во всех вариантах сомневается.

А вы тоже это… перебрасывались?

Я чувствую, как ему хочется закончить вопрос:…в варианты, в которых я кандидат? но стесняется человек. Конечно, Паше приятно было бы попасть туда от всех провалов «мигалки», от шаткой ситуации, в которой оказался сейчас (доказали, что могут обойтись без него в решении такой проблемы, утерли нос) в добротный солидный вариант. Отдохнуть душой.

Конечно, говорю, и не раз. Ничего опасного. При вашем здоровье, особенно после отпуска, запросто.

Главное, не дрогнуть душой, замечает Сашка, и вы сможете перейти волево, возвышенным способом.

Ну, разумеется! мелодично добавляет из своего угла Алка. Не на «собачий» же переброс Павла Федоровича ориентировать.

Она поняла игру, включилась. Смотрит на Уралова с поволокой. Решился Пал Федорыч. Все-таки в храбрости ему не откажешь. Из стартового кресла он, когда накатила его ПСВ, исчез молча и без лишних движений. Волево. И… считанные секунды спустя из камеры донеслись звуки Бах! Ба-бах! и неразборчивые возгласы: потянуло сладковатым дымом. Через четверть минуты шум стих, позади рывком раскрылась дверь. Мы обернулись: это Уралов влетел в комнату, тяжело дыша и блуждая глазами.

Вид его был ужасен: правая щека вся в бурой копоти, под глазом зрел обширный синяк, нос великолепный волнистый нос, мечта боксера-любителя свернут вбок и багрово распух. На синем пиджаке недоставало верхней пуговицы. Светлые волосы всклочены.

Там что война? спросил Стрижевич. Казалось, Уралов только теперь заметил нас. Оглядел. Чувствовалось, что мысли его далеко.

Какая война! Вы почему здесь? Мы переглянулись.

Так надо, сказал я.

А Кепкин где? не успокаивался Уралов.

Переброшен, еще не вернулся.

Переброшен… н-ну, погоди мне! Пал Федорыч будто в прострации шагнул снова на помост, сел в кресло, осторожно потрогал свернутый нос и исчез. На этот раз окончательно.

Все произошло в пределах одной ПСВ.

Потом мы ломали головы: то ли Уралов хотел повторить эффектное возвращение Стрижа, но вариантам не прикажешь получилось со входом через дверь, то ли так произошло помимо его воли, когда, удалившись по Пятому измерению, налетел на что-то, сильно, судя по его виду, отличавшееся от кандидатского статуса. И его отбросило назад. Как бы там ни было, более Павла Федоровича в Нуле мы не видели.

…Так все-таки: какой? Мы толкуем сейчас о диодных микроматрицах, я делаю вид усердия и озабоченности может, и Паша так?

Надвариантный Уралов, причастный к Пятому измерению, воспаривший над миром простых целей и погони за счастьем, в этом есть что-то противоестественное. Он не надвариантен, не может быть им. Он вневариантен. Существует, и все как дерево, дом, бык. И не матрицами он озабочен, не разработкой вычислительных автоматов или чего-то еще своим благополучием и успехом. Всегда и всюду.

Я опускаю глаза, говорю смиренно:

Хорошо, постараюсь к концу месяца. Но Уралов заметил промелькнувшие на моем лице изумление, сомнение, иронию начинает нервничать.

Да вам и стараться особенно не надо, да! В голосе появляются резкие нотки. Все вам ясно, работа обеспечена… Надо только больше находиться на рабочем месте, меньше отсутствовать!

Я уходил списывать мигал… то есть «Эву».

«Эву»?! У Паши перехватывает дыхание. Несколько секунд он не находит слов. Кто вам позволил?!

Надо же ее когда-то списать, там один каркас остался.

Значит, вот вы как… Пал Федорыч лиловеет. Вот вы как, значит! Интригами занимаетесь в рабочее время, подкопами, самоуправством! Других результатов так от вас нет. Не выйдет!

(Спокойно, Кузя. Спокойно, Боб… или как там меня? Алеша. Я существую в пятимерном мире. Заводиться не из-за чего, все до лампочки. Просто попал в штормовую ситуацию. Спокойно. Я существую в пятимерн… а, к какой-то матери!)

Равновесие рухнуло. Меня охватывает такая злость, что, будь у меня на загривке шерсть, она встала бы сейчас дыбом.

Между прочим, вы сами обязаны ее давно списать! ору в полный голос. А не тянуть, не ждать чуда!

А вы за меня не думайте, что я обязан, вы за себя думайте! За самоуправство со списанием «Эвы» вы ответите. Я отменяю акт!

Тогда уж заодно представьте действующую «Эву»!

Да! сгоряча отвечает Паша. Не считайте себя таким умным, а то много на себя берете. Как бы нам с вами не пришлось расстаться! Он поворачивается и шумно уходит.

Вот это вы правильно сказали! кричу я вслед.

Минуту в комнате стоит оглушительная тишина. У меня пылают щеки и уши. Фу… как я орал. Потерял лицо, надвариантник. Да, но в этой злобе как раз и сказалось знание иных вариантов всех тех, в которых мы из-за Пашиной самодовольной тупости попали в беду.

Ник-Ник, чего он взвился из-за «мигалки»? Мало ли мы списывали!

Не понимаешь? Толстобров подкручивает маховичок микроманипулятора. Ведь акт пойдет на утверждение в главк.

Ну и что?

Все равно не понимаешь? А то, что не каждый день в главк присылают акты на списание сорока с лишним тысяч рублей. Все там будут вникать, вспоминать о провале «мигалки». Сделают внеочередное вливание директору. А это еще более отвратит его от Уралова.

Так это же хорошо. Ай да я!..

Это было бы хорошо… Ник-Ник косится в мою сторону. Если бы ты не ляпнул Пал Федорычу про списание. И кто тебя за язык тянул? Пошел бы акт потихоньку куда надо. А теперь все, Уралов еще придержит. Выразит несогласие с формулой списания или что-то еще… имеет полное право. И приготовься к тому, что припишет тебе черные интриганские намерения.

Так я ж не знал!

Думать надо.

Настроение у меня портится окончательно. Вот: высшее образование имею, многие науки постиг, даже пятимерность бытия… а не сообразил. Элементарно сглупил. Там, где у нормального делового человека, у Уралова, того же Ник-Ника, мгновенно срабатывает вся цепочка связей (сорок тысяч главк втык директору втык Паше), у меня ничего не сработало. Не заискрило даже. Это была возможность пошатнуть Уралова, помочь ему рухнуть. Она упущена начисто, поскольку я совершенно неколебимо ляпнул про списание.

А сколько вообще я благоприятных возможностей упустил из-за того, что не сообразил вовремя, тюфяк нерасторопный! И всего-то требовалось промолчать, не распускать язык… досада.

Снова тихо в лаборатории. Все работают, я переживаю.

Медленно, как-то нерешительно открывается дверь. Входит высокий сутулый мужчина с мягким лицом ребенка, редкими светлыми волосами, обрамляющими лысину. Радий Петрович Тюрин, старший инженер и аспирант-заочник, он же Кадмий Кадмич, Скандий Скандиевич, Калий Кальциевич и так далее; кличек у него больше, чем у матерого рецидивиста, вся таблица Менделеева.

Радий Тюрин основоположник № 1, чья мысль властвует над нами в Нуле и переносит в другие варианты. Сам он, правда, по слабости здоровья и в силу некоторых черт характера Нуль ни разу не покинул; единственная попытка переброситься закончилась вызовом реанимационной установки. Теперь там он чувствует себя перед нами виноватым.

Он везде себя чувствует таким. Мощное имя Радий ему действительно не подходит.

Привет, тенорком негромко говорит Кадмич здешний: так негромко, что, если не ответят, можно истолковать себе, будто не расслышали.

И действительно никто не отзывается. Лишь я киваю ему издали. Взглядываю на его грустное лицо и подобно тому, как, оказавшись в знакомом месте, вспоминаешь все связанное с ним, вспоминаю уточняю относящееся к этой «линии н. в, и н.д.» Тюрина (термин его, но здесь он об этом не знает). Худо ему, вижу. И не поможешь.

…Та последняя шутка Стрижа: «Иди пиши новые этикетки, у тебя почерк красивый». Первоисточник ее Пашин деспотизм. «Радий… э-э… Скандиевич, перепишите. У вас почерк красивый». И он останавливает опыт, прерывает расчеты садится перебеливать докладную шефа. При этом Кадмич внутренне негодует, потом делится с нами возмущением. Единственным человеком, который никогда не узнавал о его недовольстве, оставался Уралов.

И здесь-сейчас, накануне ученого совета, Кадмич терзается. угрызается, весь в нерешительности. С одной стороны, надо противостоять Паше, объяснить всю его несостоятельность как научного руководителя кому же, как не ему, Тюрину. А с другой Пал Федорыч разговаривает с ним сейчас ласково и без «э-э», Пал Федорыч обещает продвинуть его статьи в институтский сборник, Пал Федорыч собирается замолвить перед директором слово, чтобы Тюрина передвинули вперед в очереди на квартиру. А число публикаций ему, соискателю, надо набирать. А без квартиры ему, семейному, с мамашей, женой, ребенком и вторым на подходе совсем зарез. Вот те и наука…

А когда один на один с приборами или перед листком бумаги сильней и смелей Кадмича нет.

Извлечения из теории Радия Тюрина.

Движение и преобразование тел и их систем, течения всех процессов в мире осуществляются по п. н. д. (принципу наименьшего действия). В согласии с ним текут реки, падает и разбивается выпущенный из рук стакан, пробивается сквозь асфальт растущая трава, планеты приобретают, формируясь, именно шарообразную, а не иную форму, летят в пространстве по эллипсоидным спиралям, а не мотаются по произвольным траекториям. Принцип сей отвечает на все умозрительные вопросы «почему так, а не…?» потому что именно такое преобразование требует от материи наименьших действий, минимального расхода энергии.

Это по физике. По теории вероятностей преобразования по п. н. д. всегда наиболее вероятны. А по теории информации, третьей общей науке, принцип наименьшего действия суть признак наибольшего сходства между соседними в пространстве-времени (то есть мгновенными) образами материального волнения. Цепочку таких наиболее похожих мы и различаем как трехмерный движущийся и меняющийся образ реальное тело.

Но… но! нет оснований ограничивать мир (особенно если в нем присутствует разум сила, превращающая возможное в реальность) только четырьмя измерениями: три пространственных-}-время. Принцип наименьшего действия наибольшего сходства равноприменим и к пяти-, шести, к n-мерным континуумам, ему все равно. А это значит, что совершенно подобно тому, как движущееся тело может свернуть (или его можно повернуть) в пространстве оно может свернуть и по пятому, шестому… по n-му направлению континуума. Мы не наблюдаем такого потому, что движения и процессы в нашем вещественно-полевом мире заданы страшным напором потока времени; они «текут» в нем, относительные скорости их ничтожны по сравнению с его скоростью, скоростью света. Но это не означает, что такие «повороты» невозможны в принципе.

Какие тела наиболее способны к вневременным поворотам? Конечно, живые, активные. Для них ведь и п. н. д. не неумолимо-железный закон, а лишь наиболее вероятный путь движения и развития (та самая н. в. линия); отклонения от него хоть и менее вероятны, но вполне возможны. Мертвые тела падают, катятся под гору живые же могут и подняться в гору, прыгнуть вверх… и вспрыгнуть на что-то.

Проще всего это объяснить на примере феномена четырех собак. Для них для всех, собственно, подопытных собак в камере южноамериканского эмоциотрона дальнейшее существование в нашем направлении времени (в плену ощетиненных электродов и ужасных комплексных воздействий) было не по п. н. д., не под горку. Оно им, попросту сказать, было не в жилу. А свернуть в пространстве (удрать из камеры) невозможно. Четырем псам из четырех тысяч повезло: приблизились цепочки их сходств в иных измерениях, ПСВ они и дернули по ним. Важную роль в этом сыграла электронная машина; она почувствовала каким-то комплексным, множественным резонансом приближение полосы и, видимо, уменьшила энергетический барьер между соседними линиями н. в. и н. д.; без нее и эти четыре собаки сбесились бы и все.

Для людей, обосновывал Кадмич, переход по Пятому (так мы стали обобщенно именовать все измерения сверх четырех физических, ибо им несть числа) облегчает наличие у них вариантного мышления. Что есть все наши планы, прикидки, как поступить или сказать, оценка возможных последствий… да и воображение, мечтания как не попытки осмотреться и ориентироваться в n-мерном пространстве? «Я мыслю следовательно, я существую… не только в пространстве времени», развил Тюрин известный тезис.

Роль же электронной машины в этом деле именно та, что в ней с большим быстродействием просчитываются, моделируются, сравниваются множество вариантов, возникших в ее «мозгу» от исходных данных, полученных от окружающей среды «впечатлений»:

С большим быстродействием, вот что главное — для нас как бы все сразу, сейчас. Если эти варианты не умозрительны, моделируют, скажем, меня в участке окрестного мира и если при этом извне, из n-континуума, подвалит цепочка моих сходств, то машина, предсказал Тюрин, должна отозваться на это особым поведением.

…Первое подтверждение теории было вот какое: Тюрин подошел к Кепкину с журналом, где был русский перевод статьи из «Ла вок де текнико»:

Гер, раз уж ты у нас знаток испанского, проверь, будь добр, по первоисточнику. По-моему, в этом месте, он отчеркнул карандашом, кое-что пропущено. Там должно быть не только, что персептрон-эмоциотрон еще десятки секунд «чувствует» присутствие исчезнувших собак, но и что потребление энергии им в это время резко падает.

Хорлошо, тот пожал плечами, взял журнал. Завтрла. На следующее утро он подступил к Кадмию Кадмичу с большими глазами:

Ты что рлазыгрлывал меня или знал?!

Действительно, переводчики (или редакторы журнала) выбросили фразы о том, то в моменты исчезновения собак машина работала, практически не потребляя ток от сети. Слишком уж то место показалось им забористым, покушающимся на закон сохранения энергии: откуда же энергия притекала, от собак?!

А по Тюрину так и должно было быть: поворот подопытного существа по ПСВ с последующим движением в новом русле наименьших действий и наибольших вероятии, в русле причин и следствий был для машины как бы спуском с перевала; энергетически она уподоблялась катящемуся под гору троллейбусу.

Вот такой он в полный рост. Радий Петрович Тюрин, который здесь-сейчас, осторожно пробираясь между столами, приближается ко мне и тоже с журналом в руке. Я присматриваюсь: красно-черная обложка, английское название нет, это не «Ла вок де текнико», а «Джорнел оф апплайд физик» журнал прикладной физики.

Алеша, ты занят?

Ох, не с добром он явился, чувствую. Я еще после беседы с Ураловым не пришел в себя, сейчас он подбавит…

Колеблюсь и разветвляюсь в ортогональных ответах:

Занят!

Нет, а что?

Вариант числителя: Тюрин смешивается, отступает с виноватой улыбкой:

Ага… ну, хорошо. (Чего хорошего?!) Тогда я потом… поворачивается к выходу. Минуту стоит около техника Убыйбатько, смотрит, как тот орудует паяльником. Но Андруша не обращает на него внимания, и Кадмич пробирается к двери, перекладывает журнал из правой руки в левую, открывает дверь и мягко закрывает ее за собой.

Мне неловко и досадно на деликатность Радия. Чего он так: «Ты занят?..» Вот Кепкин не интересуется, занят или не занят, сразу бьет по плечу. Чего он приходил-то, статью какую-то хотел обсудить, что ли?..

Вариант знаменателя: Тюрин протягивает мне раскрытый журнал, указывает на короткую заметку:

Вот прочитай.

Склоняюсь, читаю. Английский язык я, помимо института, изучал на платных курсах и деньги не пропали зря. Некий Л. Тиндаль из технологической лаборатории фирмы «Белл» излагал со ссылкой на свой свежеоформленный патент «способы многоступенчатой диффузии примесей в пластины кремния». Так… образуются многослойные структуры-«сандвичи» с чередующимися типами проводимости и барьерами между ними, а из них окислениями с наложением масок и травлениями можно образовать микросхемы различных типов и сложностей. Все ясно, это способ Тюрина, отзвук технологических дерзаний, проникший и в сей вариант.

…Здесь не было попытки спасти «мигалку», творческая стихия выплескивалась у кого как. Кадмич сам, без Стрижа, родил, рассчитал и опробовал этот способ дифференциальной диффузии на оставшихся пластинках кремния.

Что ж, недурственно, сказал Уралов, поняв после объяснений Тюрина суть и перспективы. Очень неплохо. Надо нам с вами послать авторскую заявку. Радий… э-э… Петрович.

И, когда Кадмич перестал работать над способом, Паша делал круги, напоминал, а он отмалчивался или отговаривался, что перестало получаться. Заявку так и не послали. Это все, на что его хватило. А теперь вот «сандвичи Тиндаля»…

Дочитываю. Поднимаю глаза. Вид у меня, наверное, лютый Кадмич слегка меняется в лице.

Уйди с глаз!.. Мне хочется его стукнуть.

Ага… ну, хорошо, говорит он, беря журнал. (Чего хорошего?!.) Отступает кривая виноватая улыбка на детском лице с голубыми глазами. Пробираясь к выходу, задерживается на минуту возле Убыйбатько тот не обращает на него внимания у двери перекладывает журнал из правой руки в левую.

И выходит в коридор догонять ту свою половину. Согласно своей теории.

А мне неловко, досадно (ну чего я с ним так, ему ведь хуже, чем мне) и тоскливо, тошно сил нет! Я легко могу представить, как в ортогональные от здешнего пространства-времени измерения оттопырились Алкины запасные прически и клипсы, ампутированная кисть-клешня Ник-Ника и его щетина… Но вот Радий Тюрин, существующий в мире куда более основательно, чем, большими идеями, а куда, в какие измерения запропастились черты его характера, я не знаю.

А ведь без них и теория бессмысленна, и любой метод.

ГЛАВА VII. ВАРИАНТЫ «PAS MOI»

Нет, надо хоть как-то сквитать все эти неприятности, внести положительный вклад. Для самоутверждения надо. Меня ждет неоконченный эксперимент.

Возвращаюсь к станку. Снова устраиваю на нижнем электроде ту полоску от микроматрицы, половину столбиков которой я уже раздавил. Ну-с, попробуем еще один… хруп! и он размололся под штырем верхнего контакта. Нет, этак я их всех передавлю.

Надо… ага! штырь придерживать над полоской рукой, смягчать контакт. А ногой только включать педаль тока. Так будет точней. Экспериментатору негоже работать ногами, он не футболист! Ну-ка?

Шестой столбик под электродом. Подвел, придерживаю штырь в чутком касании с шинкой полоски. Нажимаю педаль… контакт!

…Меня отбрасывает к спинке стула. В глазах золотистые круги. Только через четверть минуты соображаю, что я гляжу на лампочку в вытяжном шкафу. Полоска улетела неизвестно куда.

Нет, к электрическому удару через две руки привыкнуть нельзя. Надо же, правой рукой я подводил верхний электрод, а левой придерживал полоску на нижнем. Сварочный импульс пошел через меня.

…Говорят, у электриков к старости вырабатывается условный рефлекс: не браться за два металлических предмета сразу; даже если один нож, другой вилка. Вот Толстобров никогда бы так не взялся за электроды. Может, и у меня будет такой рефлекс. Если я доживу до старости.

…А потом удивляемся: как это полупроводники, микроэлектроника, слабые токи, малые дозы веществ… и экспериментатор вдруг врезал дуба! Очень просто. Вот сейчас пошел в будущее вариант «без меня» «па муа», как говорят французы. И с немалой вероятностью: ведь перед тем, как сесть к станку, я поколебался, не вымыть ли руки. Тоже условный рефлекс, только технолога; лишь то и удерживало, что опыт не химический. А если бы я взялся за электроды влажными руками хана.

Memento mori… Самое время действительно вспомнить о смерти.

Рождение и смерть две точки во времени. Но если прибавить еще измерение, точки превращаются в линии. В некий замкнутый пунктир, выделяющий меня-надвариантного из мира небытия. И я знаю немало точек, за которыми меня нет сейчас.

…И даже до моего рождения. В начале войны, когда я был еще, как говорится, в проекте, мама, беременная на четвертом месяце, отправилась на митинг в городской парк. Должны были выступить приезжие писатели, среди них два известных, их по литературе в школе проходят. В ограде летнего театра собрались сотни горожан. Ждут нет. Потом выяснилось, что и не собирались устраивать митинг-концерт, это была провокация лазутчиков. Стали расходиться ворота площадки заперты, никто не открывает. А уже слышен вой сирен, ухающие завывания «хейнкелей» воздушный налет. Мужчины сломали ворота. Только успели разбежаться, как два «хейнкеля» прицельно положили на летний театр по полутонной бомбе.

…В послевоенном голодном 46-м меня, четырехлетнего, истощенного, свалил тиф. Две недели без сознания, запомнил лишь одну подробность: в начале болезни мама как раз принесла полкотелка пайкового маргарина, рассчитывал полакомиться с хлебом и сахаром но когда очухался, котелок был пуст. Плакал.

…Еще через пару лет подцепился за машину, которая на гибкой связке тащила другую. Именно за переднюю, на заднем борту ведомой не было места: машин мало, а нас, бедовых мальчишек, много. Приятели кричали предостерегающе, но я в упоении скоростью не слышал. Передний «студебеккер» затормозил, стал и задний ударился бампером в него совсем рядом со мной. Даже прищемило рубашку. Для моей смерти машине надо было стукнуться чуть левей.

…А та припорошенная снегом полынья на Большом Иргизе, в которую ухнул обогнавший меня на коньках Юрка Малютин. Мы бегали на равнинах, но у него коньки были получше, «дутики». Ухнул и не показался более, лишь шапка осталась на воде серая армейская шапка с завернутыми ушами.

…А мой мотоцикл, мечта молодости, на исполнение которой откладывал из тощих инженерных заработков, мой славный Иж! Тут уж вообще:

случаев падения при обгонах вблизи колес встречного транспорта было четыре. (Один, самый памятный с автоинспектором, который меня арестовал за лихую езду и конвоировал в ГАИ на втором сиденье. Рухнули на крутом вираже, на перекрестке: машины спереди, машины сзади… на метр ближе к ним и конец);

случаев езды пьяным ночью по крымскому серпантину (и без фар, при свете луны, с девушкой на втором сиденье, которая взбадривала меня объятиями… поэзия!) было… один. Другого и не надо, в сущности, это та же полутонная бомба с «хейнкеля». Как уцелел!

а случай в ночном Львове, когда долго плутал в поисках Самборского тракта, наконец нашел, дал на радостях газок… и влетел на ремонтный участок, на вывороченные полуметровые плиты брусчатки. Руль вырвало из рук, мотоцикл в одну сторону, я в другую, головой на» трамвайные рельсы и налетает сзади сверкающий огнями трамвай. «Вот и все», не успел даже испугаться. Только досада будто отнимают недочитанную книгу.

Трамвай остановился в метре от головы.

Каждый случай опасности подкидывает нашу жизнь «орлом» или «решкой» в пятимерном бытии выпадают они оба.

…И во всех тех вариантах так же уходят чередой за горизонт сейчас плоские, как льдины, четко черченные облака в ясном небе. Во всех них курлычат вон те серые дикие голуби на карнизе дома напротив; не изменились, наверное, ни рисунок коры, ни прожилки в листьях просвечиваемых солнцем лип вдоль Предславинской. Мал человек! Значительными мы кажемся более всего самим себе.

Новая мысль вдруг прошивает меня не хуже сварочного импульса насквозь: ведь сейчас я подвергался гораздо большей опасности, чем нанесение еще одной «точки» на контуры моего пятимерного бытия! И это-то скверно: в каждом варианте боль больна, смерть страшна хоть вечно жить ни в одном не останешься. Но сейчас от электрического удара мог отдать концы и вариаисследователь. Пропало бы новое, еще не привившееся в людях знание. Разрушилась бы связь между вариантами по Пятому измерению. возможность переходить от одного к другому.

У нас представление о смерти, как о чем-то абсолютном. Но такая смерть, выходит, еще абсолютной? Надо быть осторожней.

Тихо в лаборатории. Никто ничего и не заметил. (А какой переполох сейчас рядышком по Пятому вокруг моего бездыханного тела! Все сбежались, испуганы, вызывают «скорую», пытаются делать искусственное дыхание… бр-р!) Ник-Ник что-то записывает в журнал. Техник Убыйбатько проверяет схему, тычет в нее щупы тестера и заодно покуривает. Смирнова выдвинула наполовину ящик химстола, склонилась над ним читает в рабочее время художественную литературу. Заунывно шипит вытяжка, журчит вода из дистиллятора.

Алка, ты про что читаешь, про любовь?

Алка на базаре семечками торгует! огрызается Смирнова и сердито задвигает ящик.

Гы! оживляется Убыйбатько. И почем стакан?..

Алла, я же говорил вам: когда нет работы, читайте «Справочник гальванотехника», сурово произносит Толстобров, или «Популярную электронику». До сих пор ни схему собрать, ни электролит составить не умеете!

Лаборантка подходит к книжному шкафу, достает то и другое и возвращается на место, попутно одарив меня порцией отменного кареглазого презрения. Ничего, цыпочка, на работе надо работать.

…Ох, как повеяло на меня Нулем от этого незначительного эпизода! Я снова почувствовал, что здесь он, здесь даже Алла сидит на том же месте, только за другим столом, с приборами медконтроля, да нет стены, отделяющей нашу комнату от соседней. Там она тоже, когда нет дела, любит читать книги, выдвинув наполовину ящик стола (может, и сейчас, если никто не засек… да там сейчас из старших только Кадмич, а он если и увидит, ничего не скажет). Но какие книги!

Накануне последнего переброса я ее застукал, забрал книжку в мягкой синей обложке «Очерки истории», издательство «Мысль». Полистал бросилась в глаза фраза: «В декабре 1825 года в результате восстания войск Петербургского гарнизона, к которому присоединилось население города, а затем и всей страны, пал царизм. Династия Романовых была низложена, император Николай I (вошедший в историю под уточненным названием Николай ПП Первый и Последний) был вместе с семьей и ближайшими сановниками заключен в Петропавловскую крепость. В июле 1826 года по приговору народного трибунала бывший царь и его братья Михаил и Константин, возможные претенденты на престол, были повешены на острове Декабристов (названном так в честь победивших царизм) в устье Невы…»

Ого! я заинтересовался, стал просматривать.

Ну, скажу вам, это была история!.. В ней Франция сохранила репутацию революционной страны мира, ибо в ней в 1871 году победила Парижская Коммуна; установленный ею социальный порядок держится более ста лет вместо ста дней. В той истории победила Венгерская социалистическая революция 1919 года и Гамбургское восстание рабочих. Победили испанские республиканцы, а о генерале Франко упомянуто лишь, что за попытку мятежа в 1935 году он был расстрелян.

Да что о фактах новейшей истории даже восстание Спартака завершилось, согласно этим очеркам, созданием на юге Италии «республики свободных рабов», которая продержалась около сорока лет. Два поколения там вместо рабов жили свободные люди, даже более того завоевавшие свою свободу. Такие события могут менять историю.

Я листал, читал, ошеломленный. На меня от этой диковинной книжки терпко повеяло первичным смыслом процессов в ноосфере. Почему победили эти восстания? Потому что на их сторону встало явно больше людей, а против меньше. Откуда они взялись? Да из числа колеблющихся, которые решили не так.

…Философия стопроцентной причины обусловленности исторических процессов в сущности философия рабов и как таковая она по воздействию на умы равна религии, вере в бога всесильного и вездесущего, без воли которого волос с головы не упадет. Недаром же именно люди слабодушные, мелкие так любят объяснять. обосновывать, почему они промолчали (где могли правду сказать), уступили (где могли бы не уступить), предали того, кого сами и спровоцировали на рискованное действие, взятку дали, «за» проголосовали, когда надо бы «против»… Ведь потому, вонючки, и обосновывают, что сами чувствуют: могли альтернативно поступить, могли, могли! зуд совести своей утихомиривают.

Колебание есть колебание, выбор есть выбор. А уж с выбранного решения начинается далее логика причин и следствий и она может развиться в нечто совершенно иное. Не бывает «хаты с краю» мы участвуем в исторических процессах и бездействием, Хбросаем на ту или иную чашу весов даже свою нерешительность.

Снести покорно удар бича надсмотрщика или обрушить на него при случае обломок в каменоломне. Выйти на Сенатскую площадь или отсидеться дома, пока не станет ясно, чья берет… И, возможно, в варианте, где на острове Декабристов повесили не декабристов, а царя, даже Майборода (донесший на Пестеля и «южан») поколебался-поколебался и не донес.

Ты откуда взяла эту книгу?

Александр Иванович дал. Смирнова ясно смотрела на меня снизу вверх карими глазами.

Какой Александр Иванович?.. Я похолодел: это был вариант Нуля, до которого Стриж не дожил.

Но Алла уверила меня, что да, именно Стрижевич появлялся здесь и не через двери, а в кресле на помосте, то есть прибыл из каких-то вариантов. Немного полюбезничал, оставил на память книжку, дождался своей ПСВ и исчез, заявив, что там ему интересней.

Я показал книгу Тюрину, обсудив с ним «новость о Стриже». Мы сошлись на том, что это у Алки пунктик, который лучше не затрагивать. Мы ведь знали о вариантах, в которых она после гибели Сашки тронулась рассудком; а здесь комплекс вины проявил себя, вероятно, такой гипотезой: Стрижевич жив и все хорошо.

Да, но книга-то, очерки истории!..

А, мало что напишут и напечатают! Так и не разобравшись во всем этом, я ушел на следующий день по ПСВ в хороший вариант с живым батей и женой Люсей.

…Но ведь и в этом варианте, я знаю, повезло не только — моим близким и маршалам РККА Егорову, Тухачевскому и Блюхеру. В нем жив и здравствует Владимир Владимирович Маяковский. могучий старик, поэт и прозаик, главфантаст планеты Земля. Жив. не сложил голову под Каневом (где не было ни немцев, ни боев) Аркадий Гайдар. Не захлебнулся в литературно-мещанском болоте, не удавился от тоски Сергей Александрович Есенин и помимо поэмы «Черный человек» широко, еще шире известна его большая поэма «Люди-человеки», кроме «Персидских мотивов», все зачитываются циклами «Индийские мотивы». «Японские мотивы», «Яванские», «Замбийские», «Кубинские»… поэт хоть и стар. но на месте не сидит, любит путешествовать. Живут и здравствуют М. А. Булгаков и А. П. Платонов.

(И крутится около них такой круголицый темноволосый Жора-сибирячок. Галоши носит. И хоть дали ему эти корифеи благодушные рекомендации, его все не принимают и не принимают в Союз писателей из-за склонности к графоманству.)

Больше того: в школе там мы проходили законченный роман А. С. Пушкина «Арап Петра Великого» и другие его произведения периода 40 60-х годов XIX века. Проходили и философские поэмы позднего Лермонтова. То есть и они оба дожили до седин.

…А ведь варианты жизней таких людей нельзя свести к колебаниям типа «удавиться или погодить», «вызвать на дуэль клеветника или пренебречь», «сжечь второй том «Мертвых душ» или послать в редакцию» это на поверхности. Эти люди обнаженный нерв своего времени и среды: если последняя подводит их к подобным выборам это значит, что выбора-то уже и нет.

Житейские неурядицы обычного человека, шаткость здоровья. неважный характер, ранимость могут отравить жизнь ему самому. самое большее, его близким, соседям, сослуживцам. Но драма героя драма народа. И нужны были очень многие не те выборы из массива колебаний множества людей не только современников, но и в предшествующих поколениях многие иные решения и поступки, иная обстановка, чтобы не произошли драмы Пушкина, Шевченко, Лермонтова. Маяковского, Есенина. Гоголя и многих, многих еще.

Замечательно, что в вариантах, где не случились эти личные трагедии, не произошли и многие драмы народа нашего. Здесь взаимосвязь. (И вообще в них при той же средней продолжительности жизни населения короче век не у поэтов, не у изобретателей, не у правдолюбцев, а у лихоимцев, конъюнктурщиков, бюрократов, шантажистов, демагогов и прочего отребья: именно они преимущественно спиваются, вешаются и умирают от рака.)

…Жаль, что время моего пребывания в тех вариантах отмерено так скудно, пределами одного бодрствования. Но следующий раз. не я буду, смотаюсь в Москву или на Кавказ, куда угодно— погляжу на живого Маяковского. Хоть издали.

И чего это я на Алку-то: «Про любовь читаешь?» как с печки. Импульсивная я личность. Может, она снова что-то историческое. по своей специальности. А теперь и не спросишь обиделась.

Тихо в лаборатории.

ГЛАВА VIII. ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ ОБ ОПАСНОСТИ

Здырррравствуйте! Это звучит, как треск переламываемого дерева.

Ой, мамочки! Алла силой одних ягодиц подскакивает на высоком табурете.

Техник Убыйбатько, настроившийся сладко зевнуть, судорожно захлопывает челюсти. Даже Ник-Ник, сидящий спиной к двери, резко распрямляется на стуле, чертыхается: отвык за неделю.

В дверях, щедро улыбаясь, стоит мужчина. Он в кожаном пальто, полы обернуты вокруг серых от грязи сапог; мотоциклектные очки сдвинуты на синий берет, в руках перчатки с раструбами. Бурый шарф обнимает мускулистую шею с великолепно развитым кадыком. Выше худощавое лицо с прямым носом и широко поставленными синими глазами: оно усеяно точками засохшей грязи и кажется конопатым, только около глаз светлые круги.

Явление следующее: те же и старший инженер Стрижевич.

В комнате легкий переполох.

О. Александр Иванович! Боже. а заляпанный какой!.. Смирнова, полуотвернувшись, приоткрывает ящик и, судя по движениям, придирчиво осматривает себя в зеркальце, поправляет все свои прически.

Ночью ехали, Александр Иванович, или как? На какой скорости? По асфальту или как? Это Убыйбатько, он тоже мотоциклист.

И не охрип, чертыка! Это я.

Куда грязь притащил, гусар! Умойся и почисться, Это Толстобров.

Да, верно. Стриж стягивает с плеч мотоциклетные доспехи. От Светлогорска по мокрой дороге ехал.

Он находит в углу свои тапочки, переобувается, закатывает рукава синей футболки (на левой руке обнажается татуировка: кинжал, обвитый змеей клеймо давнего пижонства), начинает отфыркиваться под краном.

…В данном варианте эта татуировка единственная. Но я знаю и такие, где он разрисован, как папуас, с головы до ног. На бедрах. например: «Они» (на левом) «устали» (на правом). На руках и «Вот что нас губит» (карты, нож, бутылка и голая дама), и «Спи, мама!» (могильный холм с крестом), и «Нет в жизни счастья»… весь. как говорят психиатры. алкогольно-криминальный набор. А на широкой груди фиолетовый, шедевр: линейный корабль в полной оснастке на волнах, под ним надпись: «Ей скажут, она зарыдает». Чтобы такой выколоть, долго сидеть надо.

И его склонность к эффектным появлениям, к блатным песенкам, исполняемым над приборами через раскатистое «р» («Здыр-рравствуй, моя Мурка, здырравствуй. дорррогая…») и Алла томно стонет: «Кино-о!» только я знаю, как далеко заводят Сашку эти наклонности. И меня с ним.

…На полутрущобной окраине, где прошло наше детство: серые дощатые домики, немощеные улицы-канавы с редкими фонарями, мишенями для наших рогаток, блатные песни были куда больше в ходу, чгм пионерские. «Зануда Манька, чего ты задаесси, распевали мы двенадцатилетними подростками, в гробу б тебя такую я видал. Я знаю, ты другому отдаесси, мне Ванька-хмырь про это рассказал». Это еще была из приличных, и нравы соответствовали: мы сами были не прочь проявить себя в духе подобных песен. Как-то Стриж предложил мне:

Давай пьяных чистить, а? Скоро праздники Пасха и Первомай. Четвертинку раздавим для маскировки, чтоб изо рта пахло: мол, мы и сами такие, мы его друзья… и пошли. А?

Их немало было не только в праздничные дни, и в будни возлежащих в кустах или у заборов в немом блаженстве. Я подумал. поколебался; песенки песенками, но самому «идти на дело»… и отказался.

Тогда и я не буду, сказал Сашка.

…А в варианте, где я, поколебавшись, согласился и мы пошли «на дело», все обернулось так скверно, что тошно и вспоминать. Три раза сработали удачно, на четвертый попались. И нас били пьяные взрослые двух мальчишек. Стриж, защищаясь, пырнул одного самодельным ножом.

Потом колония, блатные «короли» и «наставники» парни шестнадцати семнадцати лет с солидными сроками. И стремление самим возвыситься в блатной иерархии, помыкать другими а не чтобы они тобой.

Сашка натура страстная, артистическая. Тяга к самовыражению всюду понукает его делать дело, за которое взялся, с блеском. шиком, лучше других. И там он «лучше» вор в законе с полдюжиной судимостей и большим числом нераскрытых дел. Я против него мелкий фрайер… Впрочем, в вариантах, где мы с ним «по хавирам работаем», у людей и украсть-то особенно нечего.

Та-ак, тянет Стриж; он умылся и стоит, вытирая раскрасневшееся лицо, над душой и телом техника Убыйбатько, рассматривает схему; физиономия у Андруши сделалась сонной. Та-ак. понятно!.. Ну, а сейчас как здоровье, ничего?

В… в порядке, ошеломленно отвечает техник.

А чем хворал?

Да… ничем не хворал.

Так, понятно, ага! Значит, в военкомат вызывали на переподготовку?

Не вызывали.

Та-ак… а, конечно, как я сразу не догадался: женился и брал положенный трехдневный отпуск. Поздравляю. Андруша. давно пора!

Да не женился я! Техник беспомощно озирается.

Кино-о! тихо произносит Алла.

Понятно… ничего не понятно! Сашка вешает полотенце, начинает расчесываться. Почему же ты так мало сделал? Мы договорились, что за время командировки ты закончишь схему от и до, как ты изволил выразиться. А?

Так двухваттных сопротивле…

Материально-ответственный не должен мне говорить о сопротивлениях! гремит Стрижевич. Это я должен ему напоминать о сопротивлениях, конденсаторах, проволоке монтажной, пергидроли тридцатипроцентной и прочем!

Зато ж монтаж какой, Александр Иванович! льстиво и нахально заявляет техник. Куколка, не будем спорить. Ажур!

Куколка. Ажур… Стриж склоняет голову к плечу. Не монтаж, а позднее итальянское барокко. Кубизм. Голубой Пикассо! А на какой предмет мне это искусство! Схема проживет неделю, может быть, день а виртуоз паяльника Андруша Убыйбатько тратит месяцы, чтобы выгнуть в ней проводники под прямыми углами. Сколько тебе внушать, что экспериментальные схемы делают быстро; если идея пришла в голову утром, то к вечеру ее надо проверить, пока не завонялась. Темпы, темпы и еще раз темпы, как говорит всеми нами любимый шеф. Все понял?

Техник трясет головой, как паралитик, берется за паяльник. Дня на три ему этого заряда хватит.

Та-ак… осматривается теперь Стриж. Капитан все еще брился. Аллочка, как всегда, неотразима. Какая прическа! Как называется?

«Пусть меня полюбят за характер!» И щеки Смирновой слегка розовеют.

Эй, ты чего пристаешь к чужим лаборанткам? ревниво осаживаю я Стрижевича-ординарного, видящего только один вариант прически, щетины и прочего.

А, ты здесь? замечает он меня. Тебя еще не выгнали? Ну, пошли покурим.

Выходим в коридор, располагаемся друг напротив друга на подоконнике торцевого арочного окна. Закуриваем. Глаза Сашки — красны от дорожного ветра.

Чего тебя раньше принесло? Мы тебя ждали завтра.

Так… Он пускает дым вверх. Конференция унылая, никакой пищи для ума. Чем коротать последнюю ночь в гостинице, сел на мотоцикл и… Стриж мечтательно щурится. Ночью на дороге просторно. Кошки прибегают на обочину светить глазами. Вверху звезды, впереди фары встречных. Непереключение света ведет к аварии, на кромку не съезжал. Пятьсот двадцать кэмэ прибавил на спидометре, ничего? А ты здесь как?

Средне. Чтоб да, так нет, а чтоб нет. так да. И я рассказываю все: поругался с Ураловым из-за списания «мигалки», подпирают сроки с матрицами, пробовал новую идею. но неудачно ушибло током.

Стриж выслушивает внимательно.

Погоди, начинает он, кидая окурок у урны, а как же все-таки…

Но в этот момент, как всегда кстати, из двери выглядывает Кепкин, видит Сашку, направляется к нам:

Прливет, с прлиездом. Ну, как конферленция?

Ничего, спасибо. Тот с удовольствием трясет Геркину руку. Вот только доцент Пырля из Кишинева очень обижал электронно-лучевую технологию. Доказывал, что она ненадежна, ничего микроэлектронного ею создать не удастся. Вот… Стрижевич достает блокнот, листает, цитирует: «По перспективам промышленного выхода этот способ в сравнении со всеми другими подобен способу надевания штанов, прыгая в них с крыши, или не попадешь, или штаны порвешь». А?

Ну, знаешь!.. И без того длинное лицо Кепкина, который строит машину для лучевой технологии и большой ее энтузиаст, вытягивается так, что его можно рассматривать в перспективе. Между нами говорля, Пырля не голова. Светило, которлое еще не светило.

А Данди, оживляется Сашка. Данди голова?

Данди горлод… а, ну тебя к фазанам! С вами, химиками-алхимиками, чем меньше общаешься, тем дольше прложивешь.

Он поворачивается к своей комнате, но тотчас передумывает. остается; без общения с нами Геркина жизнь была бы хоть и дольше, но скучней.

А что еще было интерлесное?

Расскажу на семинаре, потерпи. Стриж прячет блокнот. Я пока не на работе.

Из коридорной тьмы, вяло переставляя ноги, приближается Тюрин. В руке у него тот же «Джорнел оф апплайд физик».

Чувствуется в твоей походке какой-то декаданс, Кадмич, замечает Сашка, здороваясь за руку и с ним. Напился бы ты, что ли, да побил окна врагам своим!

А это мысль! подхватывает тот, стремясь попасть в тон. Но замечает мое отчужденное молчание, киснет. Я, наверное, помешал?

(Мы собрались вместе, думаю я, четыре основоположника хоть Нуль-вариант разворачивай. Только не выйдем отсюда к Нулю, к надвариантности, не то настроение, не тем заняты мысли не повернуть их к такой проблеме. Лишь от одной ординарной к другой подобной, в пределах специальности.)

Нет, ничуть. Я беру у Кадмича журнал. Попотчуй и их «сандвичами Тиндаля», как меня давеча. Вот читайте.

Стриж и Кепкин склоняются над журналом. Оба помнят тюринский способ ступенчатой диффузии, быстро ухватывают суть заметки. Радий стоит, как в воду опущенный.

Да-а… тянет Кепкин, глядя на него.

На конференции демонстрировали микросхемы фирмы «Белл», сделанные способом Тиндаля, говорит Сашка. Хороши. Наши теперь будут перенимать. Ничего, он возвращает журнал Тюрину, главное, ты это сделал первый. Смог. И еще сможем. сделаем, возьмем свое!

…Вот этого я и боюсь.

Между прочим, говорю (хоть это не между прочим и совсем некстати), этот тетрабромид бора которым Тиндаль обрабатывал пластины кремния, коварная штука. При соединении с водой образует детонирующую смесь. Бац и взрыв!

Алеша, Тиндаль не применял тетрабромид бора, мягко поправляет Кадмич. Он применял соединения фосфора, алюминия и сурьмы, вот же написано.

Ну, мог применять, у бора коэффициент диффузии ведь больше, настаиваю я. У меня сейчас почти телесное ощущение, что я пру против потока материи, преодолеваю какую-то вязкую инерцию мира. И ты мог, и вот он… указываю на Сашку.

А какой дурак станет поливать бромид бора водой, Стриж поднимает плечи, его же в вакууме напаривают.

Кепкин тоже пожимает плечами, удаляется в свою комнату: ему любая химия скучна.

Мало ли что в жизни бывает, гну я свое. Его ведь в запаянных ампулах продают, этот бромид, сизо-коричневый порошок. Вздумалось, например, кому-то смыть с ампул наклейки… или, бывает, не те наклеят, нужно вместо них другие а под стругй воды ампула ударится о раковину. Разобьется вот тебе и взрыв. Нужно быть осторожным. Вот.

Тюрин слушает вежливо, Сашка со все возрастающим веселым изумлением, которое явно относится ко мне, а не к той информации.

Ну и пусть, чем больше это похоже на спонтанную чепуху, тем крепче запомнится.

Да что это с ним?! Стриж трогает мой лоб, обращается к Тюрину. Он здесь без меня не того… головой не падал?

Кадмич мягко улыбается, качает отрицательно головой и тоже уходит: ситуация не для него.

Слушай, ты кидаться не будешь? спрашивает Сашка. А то и я уйду от греха.

Да катись ты к……..! расстроенно говорю я.

Я чувствую себя усталым, в депрессии. Слабенький я все-таки вариаисследователь, мелкач. Все норовлю какую ни есть выгоду извлечь из этого дела, пользу. Если и не самую пошлую: проснуться с пуком ассигнаций в руке то хоть Сашку подстраховать. Прилежную Машеньку ради этого обидел, сам вот сейчас претерпел а на поверку вполне и без того могло бы все обойтись с этими ампулами; случай, как и наши колебания, многовариантен.

И главное, ведь чувствую, что не для мелких здесь-сейчас-ных выгадываний дано мне это знание, не в том его сила, а подняться на уровень его, быть исследователем без страха и упрека, побеждающим или погибающим, все равно, не могу. Я и со страхом, и с упреком…

Тебя точно через руки током ударило, не успокаивается Стриж. Иные места не захватило? Я оскорбленно молчу.

Ладно, переходит он на другой тон, вернемся к этому факту: что дальше-то было?

После чего?

После того, как сварочный импульс прошел через тебя.

Ничего не было!

Как ничего?.. Ты не понял, я не о последствиях: идея-то твоя правильная или нет? Что, не проверил до конца?.. Нет, вы посмотрите на него: обижать безответного Кадмича это ты можешь, перебивать содержательный разговор горячечным эссе о бромиде бора тоже, а вот довести опыт… Есть же резиновые перчатки!

Стрижевич склоняет голову к плечу и смотрит на меня с таким любованием, что я чувствую себя даже не просто дураком, а экспонатом с выставки дураков. Ценным экспонатом.

…А ведь и вправду дурак: как это я о перчатках забыл. (Не забыл, отшатнулся от опасности, за надвариантность свою испугался.) «В резиновых перчатках с микроматрицами не очень-то поработаешь», хочу возразить для спасения лица. Но останавливаю себя: и это тоже сперва надо проверить.

Уйди с глаз… эспериментатор! завершает Стриж рассматривание.

Я сутуло направляюсь в свою комнату.

Эге! Комната та, да не та. Мой стол и стол Ник-Ника сдвинуты в стороны от окна, на их месте кульман с наколотым чертежом. Над ним склонился брюнет-крепыш с прекрасным цветом округлого лица и челкой надо лбом Мишуня Полугоршков, ведущий конструктор проекта. Никакого проекта он не ведет, просто добыл ему Паша такую штатную должность на 170 рублей в месяц, на десятку больше, чем у исчезнувшего Толстоброва.

…Строго говоря, не Ник-Ник исчез, а я-надвариантный перешел еще ближе к Нулю. Но все-таки грустно: был симпатичный мне человек и не стало; увижусь ли я с ним? И его стол теперь Сашкин.

Мишуня человек из Нуля, к Нулю не принадлежащий. Точнее, принадлежащий к нему не более, чем его кульман. Он классный конструктор, выходящие из-под его карандаша и рейсфедера чертежи оснастки предельно четки, строго соответствуют всем ГОСТам, без зацепок проходят нормоконтроль на пути в мастерские. Но сам он по отношению к научным проблемам занимает такую же позицию, как тот, ныне анекдотический, начальник КБ, который заявил Курчатову: «Ну, что вы там возитесь с вашими экспериментаторами! Давайте чертежи атомной бомбы, я вам ее сделаю». Мы, подсовывая Полугоршкову эскизы кресла, электродных тележек, панелей пульта и всего прочего, даже и не посвящали его в идеи вариаисследования бесполезно.

Варианты отличаются друг от друга на необходимый минимум и здесь Мишуня, естественно, занимается теми же фотоматрицами. Только в отличие от Ник-Ника не умствует, а копирует их с иностранных патентов и статей так вернее и больше простора для того, в чем он тверд: в конструировании оснастки.

Вот он распрямился, подошел к химстолу, следит за работой Смирновой. Говорит укоризненно:

Алла, вы опять криво наложили трафарет! Ну что это за рисунок!

Ах, Михаил Афанасьевич, я же не разметочный манипулятор! Если сдвинулось… И какое это имеет значение, важен принцип!

Смирнова во всех вариантах незыблема, как скала. Непоколебима.

…Но постой, надо разобраться. Сведения о бромиде я выдавал без колебаний, не раздваиваясь, и тем не менее перескочил из «лунки» в «лунку».

Логика событий, которая складывалась в том варианте, примерно такова: Паша отменяет акт на списание «Эвы» и, поскольку формально она считается действующей, на предстоящем учсовете присягается довести ее тем временно спасает себя; далее он дает свободу творческим дерзаниям Тюрина и Стрижа (кои к ней рвутся) с известным фатальным концом. Все это было, можно сказать, записано в книге судеб.

А я эту реальность хоть и с натугой, с эффектом отдачи изменил. Не напрасно у меня было чувство, что пру против потока. Потому что никакой книги судеб все-таки нет. Будущее не задано, есть только н. в. линии его, пути наиболее вероятного развития. И всегда можно что-то сделать.

Молиться на меня должен этот придурок с татуировкой а он!.. Кстати, здесь-то Сашка знает об ампулах? Не знает еще скажу.

Взгляд мой снова обращается к сварочному станку: надо с этой идеей закруглиться как-то. Сейчас мне почти все равно как: мысли мои не здесь.

Брак Мишуня держит в той самой коробке, только матрицы его покрупнее, шины пошире и сверх никеля на них тонкий налет меди для красы? Неважно. Выбираю с согласия Полугоршкова пару ему ненужных, отрезаю от одной полоску. Алла, где у нас резиновые перчатки?

Неторопливо прекращает работу, медленно-медленно подходит к настенному шкафчику, достает перчатки, медленно-медленно приносит, очень выразительно кладет передо мной. Удаляется. (Ага: стало быть, здесь тоже произошел прискорбный обмен репликами «Про любовь читаешь?» и насчет семечек; и она, золотце, теперь на меня сердита. Переживу.)

Несу все к станку. Усаживаюсь, устраиваю полоску на нижнем электроде. Натягиваю на левую руку желтую медицинскую перчатку. Ну… за битого двух небитых дают. (За битого электрическим током лично я давал бы трех небитых.) Подвожу верхний штырь до касания с шинкой. Жму педаль. Тело хранит память об ударе, хочется отдернуть руку. Дожимаю контакт! Неудачно: хлопнула искра, разворотила пленку металла.

Второй столбик. Контакт! Гуднул трансформатор станка значит, импульс прошел. Следующий столбик… хруп! Следующий импульс прошел! Следующий искра. Следующий… хруп! Соседний импульс. Сле… больше нет, полоска вся. А я только почувствовал азарт.

Ну-с, посмотрим на осциллографе, что получилось. Если идея верна, то в пяти столбиках линия-характеристика на экране должна изломиться прямым углом стать диодной. Ну, может, не во всех пяти, в двух-трех… хоть в одном. Что-то же должно быть, раз проходил импульс!

Трогаю щупами концы шин: зеленая горизонталь на экране осциллографа почти не меняется, только в середине возникает едва заметная ступенька. Так и должно быть, когда оба встречных барьера проводимостей в столбике полупроводника целы. Значит, они целы?.. Касаюсь щупом соседней шинки… третьей… четвертой… пятой картина та же.

Вот и все. А жаль, красивая была идея. Но почему ничего не изменилось, ведь импульс тока проходил через столбики? А. не все ли равно, зачем эти академические вопросы! Не получилось. Пусто. у меня сейчас на душе.

…Я был целиком поглощен опытом а теперь спохватываюсь: нашел чему огорчаться, надвариантник, радоваться должен, что легко отделался, а то идейка еще долго бы манила-томила-морочила то получится, то нет. Завяз бы по уши в такой малости. А теперь я перед этим вариантом чист.

Выключаю станок, поднимаюсь, иду в коридор, а оттуда в соседнюю комнату. Сейчас здесь в основном хозяйство Кепкина: вся середина (где в Нуле помост, кресло и электродные тележки) занята громоздким сооружением вздыбленные панели со схемами, многими лампами и электронно-лучевыми трубками, каре-белых электролитических конденсаторов; все переплетено, связано пучками разноцветных проводов. Живописное зрелище. Гера с помощником Ваней Голышевым хлопочут около своего детища, макета электронно-лучевой установки для управления микротехнологией.

В дальнем углу (где в Нуле тумбы «мигалки»-эмоциотрона) за своим столом в окружении приборов сидит, пригорюнясь, Тюрин.

Кепкин выглядывает из-за панели, говорит неприветливо:

Ну, чего прлиперлся?

Он опутан проводами настолько, что кажется частью схемы. Гера озабочен и опасается, что я его подначу насчет жены. Но мне не до того.

…Ну же?! Здесь и сейчас находится не это, а лаборатория вариаисследования. И вот он я оттуда, отрешен и не связан, мне надо вернуться. Ну!!!

Дудки. Все есть, все здесь и дальше, чем в тысячах километров. Мало стремления, мало пространственного совпадения надо, чтобы пришла Полоса. Чтобы великий принцип наименьшего действия (наибольшего сходства) взял за ручку или за шиворот когда как — и провел по ней.

Удаляюсь не солоно хлебавши.

Ты чего прлиходил-то? спрашивает в спину Кепкин.

А!.. закрываю дверь (над которой здесь нет надписи «Не входить! Идет эксперимент» при этих опытах входить можно), возвращаюсь в свою комнату, научно-исследовательский вариант «М-00».

Все на местах: Мишуня, Алла, Убыйбатько и даже Сашка за своим столом склонился над розовым бланком командировочного отчета. Но звенит звонок в коридоре перерыв. Мы со Стрижом направляемся на соседний базарчик пить молоко.

ГЛАВА IX. ВТЫК ПО ПЯТОМУ

Когда я возвращаюсь, за моим столиком сидит русоволосая женщина в светлом летнем пальто. Около нее Алла. Обе негромко и серьезно судачат о дамских делах.

Приве-ет! протяжно и с каким-то свойским удивлением восклицает женщина при виде меня.

…А у меня так даже все холодеет внутри. Это Лида, беременная Лидия Вячеславовна Стадник, в замужестве… кто? Вот то-то кто? Она уже месяц в, декрете, сегодня разговор о ней и не зашел, я сам не догадался уточнить. А теперь вспоминаю, что этой ночью в одном из переходных вариантов она меня разбудила, потому что ее беспокоили толчки в животе. Гм?

Привет, самоотверженно подхожу, жму теплую, чуть влажную руку. Ты чего пыльник не скинешь? У нас не холодно. Она переглядывается со Смирновой.

Любишь ты задавать неделикатные вопросы, Алеша. Ах да, стесняется своего живота. Мне неловко…Если она ныне Самойленко, зачем я подал руку? Надо было чмокнуть в щечку. Чмокнуть сейчас? Нет, момент упущен. Может, мы с ней поругались и живем врозь? Мы часто ругаемся… А может, она все-таки Музыка? Из-за этих больших скачков по вариантам у меня скоро шарики за ролики зайдут.

Самое интимное самое всеобщее. Один из примеров человеческого заблуждения.

Ну… как жизнь? задаю глупый вопрос.

Ничего, получаю такой же ответ. А у тебя? Алка отходит. Почему? Не хочет мешать примирению?

Бьет ключом.

По голове?

И по иным местам, куда придется.

Все значит, по-прежнему? (Нет, наверное, все-таки жена.)

Ага.

И воротник у тебя, как всегда, не в порядке. Она заботливым домашним движением поправляет мне воротник. (Ой, кажется, жена! Нелюбимая, которая связывает заботами, детьми имеет на меня права. Тогда я завяз.)

…Жена с вероятностью одна вторая. Все у нас было, что называется, на мази. Лида смотрела на меня домашними глазами, заботливо журила за рассеянный образ жизни, обещала: «Вот я за тебя возьмусь!» И мне было приятно от мысли, что скоро за меня возьмутся. Она терпеливо, но уверенно ждала, когда я предложу ей записаться на очередь во дворец бракосочетания, а затем она предложит перебраться из времянки к ней, в хорошую квартиру с интеллигентной мамой, достойной в общем-то женщиной.

Мы с ней пара, это было ясно всем. Я не слишком красивый и она так себе, середнячка. Я образованный, негнутый и она тоже. Фигурка у нее изящная (была), есть чувство юмора (когда не ревнует), вкус к красивому. И во многих вариантах состоялась у нас нормальная инженерная семья. В них я не бегаю по столовкам или базарчикам в перерывах, а мы здесь разворачиваем сверток с пищей, завариваем крепкий чай в колбе, едим бутерброды и домашние котлеты; Лида мне подкладывает что получше и следит за отражающимися на моем лице вкусовыми переживаниями.

(Да, но сейчас она в декрете… Все равно могла бы дать бутерброд с котлетой, если я ей муж, или вот сейчас принесла бы. Или поссорились? Ночью что-то такое назревало а уж коли в ссоре, то думать о пище просто не принципиально.)

…А в других вариантах я привыкал-привыкал к мысли, что женюсь на Лиде, потом что-то во мне щелкнуло, и я начал быстро к ней охладевать. Какое-то чувство сопротивления заговорило: вот-де беру, что близко лежит, и лишь потому, что близко лежит. И Лида, поскучав, вышла за Толика Музыку, который тоже увивался за ней.

Привет, Лидочка! Привет, Стадничек! шумно появляется в дверях Стриж.

Приве-ет! Музыки мы.

(Уф-ф… гора с плеч. Значит, в ней проявились лишь следы давней привязанности. И сразу несколько жаль, что давней: опять я одинок.)

Да, верно, забыл. Сашка подходит и без колебаний чмокнул Лиду сначала в левую щеку, потом в правую. Когда тебе готовить подарок?

Когда родина прикажет, тогда и приготовите! Она мягко смеется. Ну, как вы здесь без меня?

Так ты что соскучилась по нам, поэтому и пришла? спрашиваю я.

Да-а… а тебя это удивляет?

Нашла о чем скучать! Здесь у нас химия, миазмы, вредно. Сидела бы лучше в сквере, читала книжку. Вон как тебе хорошо-то четыре месяца оплачиваемого отпуска.

Мне хорошо вот сказал! Лида смотрит на меня с упреком. Уж куда лучше…

Я вспоминаю, что подобные слова с такими же интонациями она говорила мне сегодня ночью, снова мне не по себе.

Не обращайте внимания, Лидочка, говорит Сашка. Его тут сегодня током ударило. Через две руки с захватом головы. Звенит телефон. Стриж берет трубку.

Да?.. Здесь. Хорошо… Кладет, смотрит на меня. Пал Федорыч. Требует тебя. Перед светлы очи. Ступай и будь мужчиной, в том смысле, хоть там не распускай язык.

Ага. Ясно! Поднимаюсь, делаю книксен Лиде. Покидаю. Ни пуха ни пера тебе.

Тебе тоже, желает она.

Слушай! говорю, не могу не сказать я-надвариантный, нездешний. Если родишь сына, назови его Валеркой. Хорошее имя!

М-м… Лида, подумав, качает головой. Нет, Валерий Анатольевич тяжеловато.

Вот Валерий Александрович было бы в самый раз, поддает Смирнова.

Хоть вызывают меня на явный втык, я удаляюсь скользящей походкой с облегчением в душе. О, эти женщины интим, недосказанность, неоднозначность чувств, стремление связать или хоть сделать виноватым… и в мире о двадцати измерениях от них не скроешься. Как они меня, а!

Кабинет Уралова третья дверь по нашей стороне коридора. О, Паша не один: за столом спиной к окну сидит Ипполит Иларионович Выносов, профессор, доктор наук, заслуженный деятель республиканской науки и техники, замдиректора института по научной части, грузный, несколько обрюзглый мужчина в сером двубортном костюме; круглые очки и крючковатый нос делают его похожим на филина. Уралов в порядке подчиненности примостился сбоку.

К Ипполиту Иларионовичу у меня почтительное отношение в физтехе он нам читал курс ТОЭ (теоретических основ электротехники). Помню, как он принимал у нас экзамены, сопел от переживаний, дав каверзную задачу: решит студент или нет?.. Правда, в институте поговаривают, что исследователь из Выносова получился куда худший, чем преподаватель; даже эпиграмма появилась:

«В науке много плюсов и минусов к последним относится доктор Выносов». В какой-то мере оно и понятно: здесь физика твердого тела, полупроводниковая электроника, теория информации, кибернетика новые науки, которым надо учиться. Это нелегко, когда привык учить других. Но как бы там ни было, благословив работы по эмоциотрону (понял он или нет, что там к чему, это уже другой вопрос), Ипполит Иларионович тем тоже примкнул к вариаисследованию. То есть сошлись трое, относящихся к Нулю, это важно. На столе лежит акт о списании «мигалки».

Здравствуйте, товарищ Самойленков, начинает Выносов сочным, чуть дребезжащим баритоном. Павел Федорович признался мне, что не может совладать с вашей… м-мэ! недисциплинированностью, просил ему помочь. Я и ранее был наслышан о вашем… м-мэ! поведении, в последнее время имею неоднократные тому подтверждения, в том числе и это вот, он указывает полной рукой на акт, и эту вашу, если говорить прямо, попытку свести счеты с Павлом Федоровичем. А заодно и… м-мэ! поставить в затруднительное положение дирекцию. Я не намерен требовать от вас неуместных в данном случае объяснений и так ясно! (Уралов согласно кивнул). Но хотел бы искренне и доброжелательно да-да, вполне доброжелательно! предупредить вас, что это добром не кончится. Вы не в школе и не в вузе, где мы с вами… м-мэ! панькались. Вы работаете в научном учреждении…

Ипполит Иларионович замолчал, неторопливо разминая папиросу, Уралов чиркает зажигалкой, ждет. Выносов прикуривает.

Благодарю… И ваша обязанность, товарищ Самойленков, ваши нормы поведения вполне… м-мэ! однозначны. В них входит как соблюдение дисциплины, выполнение заданий вышестоящих товарищей, так и согласование своих самостоятельных действий с ними, с непосредственным начальником, это не придирки, товарищ Самойленков, не индивидуальные… м-мэ! притеснения: это… Профессор разводит руками. А вы пока именно такой, как это ни… м-мэ! огорчительно для вас. Вот поработаете, проявив себя, приобретете положение, тогда сможете… м-мэ! претендовать на крупные самостоятельные действия. А пока рано.

Я слушаю и постепенно впадаю в отрешенность. Вводит меня в нее более всего это «м-мэ!», которое происходит оттого, что Ипполит Иларионович, подыскивает слово, сначала сжимая губы, а потом резко раскрывая их. В свое время мы в порядке добровольного студенческого исследования подсчитали, что за академчас у него выскакивает от девяноста до ста двадцати «м-мэ!», мне и сейчас кажется, будто я на лекции по ТОЭ. Выносов говорит голосом опытного лектора, для которого не может быть ничего непонятного. Все действительно ясно. «Я больше не могу с ним, Ипполит Иларионович, жалостно сказал Паша, густо на меня накапав, воздействуйте хоть вы!» «Хорошо, я поговорю». Вот и говорит, воздействует. Ставит меня на место. Кто знает, может, он в самом деле убежден, что выволочка пойдет мне на пользу.

…Пойдет, пойдет, больше жару! Существует такой «собачий переброс». Энергичней, Ларионыч!

Я понимаю, что ситуация в лаборатории несколько… м-мэ' шаткая вследствие происшедшего с автоматом ЭВМ. Дирекция изучает вопрос и в скором времени примет меры для… м-мэ! оздоровления обстановки.

Скорей бы, Ипполит Иларионович! вставляет Уралов.

Да. Но, товарищ Самойленков, Павел Федорович еще ваш начальник, и велика вероятность, что он им и останется. Так что мой добрый совет вам: не строить свои планы в расчете на то, что произойдут благоприятные для вас перемены. Возможны и иные… м-мэ! варианты. Те именно, в частности, в которых конфликт между начальником и подчиненным, если он дезорганизует работу, решается… м-мэ! не в пользу подчиненного. Вот я был прошлой осенью в Штатах, поворачивается он к Паше. Знакомился с организацией научных работ. Знаете, у американцев в фирмах очень демократичные отношения: все на «ты», зовут друг друга по имени: не сразу поймешь, кто старший, кто младший. Но вот подобных… м-мэ! проблем взаимоотношений у них просто нет. Не согласен, не нравится получай выходное пособие и ступай на все четыре стороны!

Поэтому и работают результативно, кивает Паша, не допускают анархии.

Вы хотите что-то сказать? обращается Выносов ко мне. «Мы же не в Штатах», хочу сказать я. Но молчу, слишком уж это банально. К отрешенности прибавляется отвращение. Душа просится на просторы бытия, прочь от мелкой однозначности.

Что ему сказать, нечего ему сказать. Ипполит Иларионович! Уралов смотрит на меня весело и беспощадно: вот теперь я тебя прижал! Я хочу добавить. Не только со мной он так, с ним никто работать не может. Даже лаборантка его, Кондратенко Маша, старательная такая, и та не выдержала, ушла. Так ведь было, Алексей… э-э… Евгеньевич?

Я молчу. В ушах неслышимый звон. Комната будто раздвигается туннелем в перспективу и там что-то совсем иное. Неужели полоса? Кажется, она долгожданная.

Видите: даже разговаривать не желает! явился где-то на периферии сознания Пал Федорович. Как прикажете с ним это… сотрудничать?

Выносов тоже уменьшающийся, расплывающийся, меняющийся в чертах смотрит неодобрительно, жуя губами.

Да. Трудно вам будет жить в науке с вашим… м-мэ! характером, товарищ Самойленков.

…Какой простор, какие дали! Я будто лечу. Облики сидящих в комнате, их одежды, контуры предметов расплываются в множественность, в туман. Поворот, заминка конкретизация. Ну-ка?..

Мебель с вычурными завитушками, темного цвета. Окно арочное, с портьерами. На стене портрет в тяжелой раме какого-то усатого, в лентах через плечо, шнурах, усеянных драгоценными камнями орденах.

Па-апрашу не возражать, когда вы со мной… м-мэ! разговариваете! гневно дребезжит начальственный голос. На каторгу упеку мерзавца!

Багровое лицо над столом с бакенбардами и подусниками, загнутым вниз носом; яростные глаза за круглыми очками; щеки свисают на шитый золотом воротник. Рядом плешивый блондин с выпученными голубыми глазами, в синем мундире с серебряными аксельбантами… Паша!

Я стою навытяжку. По правой стороне лица разливается жар от только что полученной затрещины…

Ой нет: не то. Дальше! Лечу по пятому, по туннелю из сходных контуров и красочного тумана.

Окно уменьшается до блеклого серого квадратика, темнеет и опускается потолок; стены тоже становятся темными, ребристыми какими-то… бревенчатыми? Из пазов торчит черный мох, пол из тесаных топором плах. Кислый запах.

И двое бородатых один крючконосый шатен, другой блондин со светлыми глазами в армяках и лаптях уже не через «м-мэ», а через простую «мать» и увесистые тумаки внушают мне, смерду Лехе, неизбежность уплаты подушной подати и недоимки за два года.

Давай-давай! А то разорим весь двор, тудыть твою в три господа и святого причастия!

У меня только голова мотается. Кровь течет из разбитого носа на разорванную рубаху.

…Нет, и это не то. Куда меня несет? Ну, дальше первым, говорят, был век золотой…

Исчезают и бревна. Дышат сыростью, выгибаются по-пещерному глиняные своды. Вместо окна дыра выхода вдали. Два кряжистых самца, клыкастых, обросших шерстью, дубасят, пинают вразумляют на свой лад третьего, меня. Не разберешь, где у них руки, где ноги.

А безымянный я только прикрываю голову шерстистыми лапами и горестно завываю.

…Нет, долой такие переходы, эта ПСВ ведет совсем не туда! Назад! Напрягаю сознание и возвращаюсь по Пятому сквозь мордобой в бревенчатой хижине, мимо распекающего превосходительства в другой конец вереницы сходств.

Лакированный стол с белым телефоном, стены в серой масляной краске, прямоугольник окна. Выносов в центре, Уралов сбоку уф-ф… как мне здесь хорошо, уютно, безопасно! Я даже улыбаюсь Ипполиту Иларионовичу с невольной симпатией а сам смотрю во все глаза: вот, оказывается, какими можем быть мы, трое из Нуля.

Ну, я вижу, вы кое-что поняли, смягчается профессор. Вы когда-то неплохо успевали по теоретической электронике, я помню. Но вам следует научиться так же преуспевать… м-мэ! и в жизни. Подумайте над тем, что вам сказали, сделайте выводы. Вы свободны.

Поворачиваюсь, выхожу, направляюсь к торцевому окну, месту перекуров.

У меня горит лицо, и вообще я чувствую себя, как после сауны: легкость тела и просветление духа.

…Вот это попал в полосу! Пятое измерение ортогонально ко времени, я был не в прошлом в вариантах настоящего. Вплоть до таких, где и эти, обнаруженные питекантропами, не неандертальцами (там ведь и признака не было ни орудий, ни утвари) человекообразными обезьянами. И стоит здесь, на нераскопанном холме, хибара, подворье Лехи-смерда. И присутствует какое-то там ведь вроде оплывшие свечи в канделябрах-то были, то есть до электричества еще не дошло.

И, главное дело, все бьют. Лупят по физиономии, как по боксерской груше. Дался я им! А в пещере той вообще еще пара тумаков и померкло бы мое сознание, погибла бы драгоценная надвариантность не хуже, чем от сварочного импульса. Уф-ф… Меня все тянет отдуваться, переводить дух.

…Теперь становится понятно то, что я раньше считал несообразительностью: почему в Нуль-вариант попали не наилучшие (по обычным меркам) исследователи и работники. Мера оптимальности здесь своя: наибольшая повторяемость по Пятому. То есть настолько наибольшая, что и вспомнить совестно. Ну ладно Уралов очевидный троглодит, пусть Выносов… но от себя я такого не ждал. Ай-яй-яй. (Кстати, за что они меня там, в пещере? В избе за оброк и недоимку, в присутствии за строптивость, как и здесь… а там? Не успел выяснить.)

…Интересное получается дополнение к тем «Очеркам истории» в другую сторону от Нуля.

Иные выборы из тех же колебаний, иные решения… и длится поныне каменный век.

Мы так привыкли к факту прогрессивного развития мира, что у меня сейчас неоспоримое ощущение, будто я побывал в прошлом;

так же, как и наилучшие варианты овевали меня дыханием будущего. А почему, собственно?

Время физический процесс, выражающийся в движении стрелок часов, смене времен года, числе оборотов планеты вокруг оси и Солнца. А для нас получается, что без прогресса планета будто вращается вхолостую.

За спиной слышны приближающиеся шаги: грузные Выносова и печатные Уралова.

Хочу показать вам, Ипполит Иларионович, установку для ионно-лучевой микротехнологии, которую мы разрабатываем. Оч-чень перспективное направление!

Ну что ж, пожалуйста, это интересно.

Оба входят в кепкинскую комнату. Мысли мои меняют направление. Работает Паша, на ходу подметки рвет. Умеет же человек использовать все! Сейчас он делает пассы перед Геркиным макетом. А Выносов, хоть и доктор, и заслуженный деятельно, но специалист по линейным схемам ему что покажи из новинок электроники, все интересно. И на учсовете будет доказывать, что в лаборатории ЭПУ сейчас исследовательская работа поставлена на должном уровне, сам проверял. От его мнения не отмахнутся.

Как он мне предрекал варианты «не в пользу подчиненного», как со мной разговаривал! Им нет дела до моих идей, замыслов лишь бы не мешал им спокойно «жить в науке». А я не смог ответить. Мне становится тошно.

Вдруг в комнате, куда вошли Ипполит Иларионович и Паша, раздаются гулкие, как из дробовика, выстрелы: бах-бах!!! Звуки эти мне чем-то знакомы. Какие-то предметы там стукают в дверь. Что такое?

Подхожу, заглядываю. В комнате коричневый дым, со сладковатым (тоже знакомым) запахом. В воздухе плавают рыжие клочья. Бах! Вз-з-з… ба-бах! В дверь возле меня ударяется алюминиевый цилиндрик. Все ясно: рвутся «электролиты», электролитические конденсаторы.

Ба-бах!.. Едва не сбив меня с ног, из комнаты вылетает Выносов. Его «Прошу извинить!» доносится уже из глубины коридора. Бах! К моим ногам падает еще один цилиндр.

Выскакивает Тюрин со сложным выражением лица; он перепуган, рад, ошеломлен и весел. Доносится вопль невидимого за дымом Уралова: «Да выключите же это… питание!». Кто-то смутный силуэт бросается к электрощиту, поворачивает пакетный выключатель.

Пальба прекращается.

Из дыма прямо в мои объятия вываливается содрогающийся от хохота Сашка. Везет же человеку, всегда он оказывается в центре событий.

Что там за война?

Ой, не могу-у! стонет Стриж. Ну, умирать буду вспомню.

Наконец отдышался, успокоился, рассказывает. Дело было так Павел Федорович велел Кепкину включить макет, чтобы продемонстрировать доктору, как набираемые клавишами числовые команды перемещают в вакуумной камере электронные и ионные лучи. Гера включил.

Ну, ты ж знаешь кепкинский макет: постоянные переделки и сплошные сопли. Естественно, произошел визит-эффект: не перемещается луч. Гера погрузился по пояс в схему и начал потеть. Паша… ты же знаешь Пашу! отстранил его «А ну, дай я!» И, ковыряясь в схеме, Павел Федорович задел своим могутным плечиком один сопливый проводничок как теперь можно догадаться, от конденсаторного фильтра. Проводника как теперь можно догадаться, от сетевого питания…

Дальше ясно. Электролитический конденсатор он переменного тока не выносит. Как нервная женщина щекотки. В нем закипает паста и пиф-паф.

Вот батарея великолепных электролитов, на тысячу микрофарад и пятьсот вольт каждый, краса и гордость Геркиной схемы, и открыли шквальный огонь.

Первый электролит легко ударил доктора в грудь. Он сказал «Ох!» Пал Федорыч от звуков распрямился. И его нос… ты же знаешь Пашин нос! оказался на одном уровне с электролитами. Следующий залп свернул этот великолепный мужественный нос под прямым углом в сторону двери. Нос… нет, это же просто поэма! несколько секунд держался в таком положении, потом медленно-медленно распрямился. И тут его, вдруг, подбил новый электролит.

Я слушаю с увлечением. Тюрин, хоть и был свидетель происшедшего, тоже. Сашка умеет живописать. Не может быть, чтобы нос держался так несколько секунд и чтоб распрямлялся медленно-медленно. Это Стриж корректирует несовершенную действительность в более выразительную сторону но так, что хочется верить. У меня веселеет на душе. Так им и надо. Это вам не бедного инженера школить техника. Ее нахрапом не возьмешь.

…Постой, постой! Но ведь происшествие имеет несомненное сходство с тем переходом по ПСВ, который волево совершил Пал Федорович… и вынырнул обратно под «ба-бах!» с фонарем и свернутым носом. А затем снова исчез. Это не может быть тем случаем, тот произошел месяцы назад но из того же пучка вариантов, развивающихся пусть со сдвигами во времени по одной глубинной логике. В основе ее лежит склонность Уралова демонстрировать достижения и творческая неудовлетворенность Геры делами рук своих.

Значит, вот оно как там было.

А вот и герой наш, Уралов, выходит из комнаты. Костюм не в порядке, галстук съехал на сторону. А лицо ну, прямо просится на открытку: закопченная пятнами щека, лиловый фонарь, распухший до сверхъестественных размеров, сделавшийся ассиметричным нос.

Пал Федорович тяжело глядит на нас. Поворачивается и твердым, неколебимым шагом идет в свой кабинет. Сильная он личность у нас.

Тюрин негромко произносит:

Нет, все-таки жизнь хороша.

Мое наслаждение наслаждение человека, которому от Паши только что досталось в четырех, по крайней мере, вариантах, невозможно выразить словами.

Я и не пытаюсь.

…Тогда Уралов спрашивал, где Кепкин. А сейчас не поинтересовался различие вариантов.

Что же спрашивать вот и Гера. Выходит, направляется к 'hum. На закопченном лице дикие, как у кота глаза; Озабоченно массирует правую скулу. Сашка при виде его снова заливается счастливым смехом.

Ну, чего рлжешь?

Гер, ты дал, молодец! поздравляю я. Это ты нарочно?

Да ну… лезет, сам не знает куда, дурлак!

Но теперь у тебя точно будет синяк под глазом. В форме конденсатора на тысячу микрофарад.

А, иди ты!.. Где я теперь достану такие конденсаторлы? Он не на шутку расстроен.

А Стрижевич все не нарадуется.

Нет, не напрасно я мчал ночью на мотоцикле! Чуяло мое сердце, что мне сегодня надо быть здесь. И чуяло оно, что надо зайти к Кепкину, полистать справочник по лампам.

Я смотрю на них: снова мы вместе, четверо из Нуля.

И Паша пятый?!

ГЛАВА X. ПЯТЬ МИНУТ ВПЕРЕДИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Рабочий день близился к концу. Для создания диодных микроматриц он потерян. Я сидел за столом и с неудовольствием думал, что подвел Алешу-ординарного. Именно я-надвариантный и подвел. Дело даже не в самих действиях, не в злосчастном списании «мигалки», а в моей страшенно-независимой, непринужденно-свободной позиции. Позитуре. Я ведь и на Уралова посматривал с нее, свысока, и на Выносова… начальство такое очень чувствует, запоминает и не прощает. Действительно, могут уйти его, Алешу, по собственному желанию. С одной стороны, он лишь часть меня, сознающего компенсацию любых вариантов-отклонений и их сходимости, а с другой стороны он-то этого не знает. Для него в единственном числе, и упущенное обратно не вернешь. Нехорошо.

Главное, с идеей этой я опростоволосился а ведь рассчитывал ею все поправить. Завтра Алеше-здешнему придется подналечь на рутинный, цельнотянутый, как и у Мишуни, способ изготовления матриц. Посади Мишуню за мой стол, а меня на его место, один черт взаимозаменяемые варианты. Исчезнувший Ник-Ник, видимо, прав. И то сказать, ни в каких вариантах не знаю о реализации этой идеи, хотя всюду близок к полупроводникам и микроэлектронике.

Как меня импульс-то стукнул ух! Постой… а почему меня ударило током, с какой стати? Если бы я зажал между электродами кусок металла, то ничего такого не было бы: сопротивление металлов ничтожно по сравнению с сопротивлением моих рук. Да, но между электродами был полупроводник… Так что? Сопротивление открытого перехода в нем тоже не бог весть какое, омы, импульс ~не должен меня ударить. А ударил. Значит, сопротивление столбика германия оказалось гораздо большим, чем у моего тела, ток и пошел по плоти.

Постой-постой… конечно же, большим, если встречный-то, запертый-то барьер остался цел. Выходит, импульс через столбик германия не проходил?! Постой-постой-постой… а какой, собственно, в сварочном станке импульс?

Направляюсь к книжному шкафу. Ворошу кипу проспектов, описаний приборов, инструкций по эксплуатации. Ага, вот: «Станок точечно-контактной сварки ИО. 004». Технические данные… возможные неисправности… схема. И сразу все сон. Импульс формируется трансформатором тока по принципу магнитного насыщения то есть сильно зависит от сопротивления нагрузки. На металл пошел бы мощный ток для сварки, а на столбик германия с барьерами трансформатор выдал нечто куда более значительное по напряжению, чем по току импульс-пшик, пощекотавший мои нервы.

Захлопываю описание. Чувствую, как уши накаливаются. Вот так, «Кузя». Все бы тебе на шармака. На дурнячка бы тебе: нажал кнопку и имеешь исполнение желаний.

Ругаю себя, а на душе бодрее: еще не все потеряно! Надо только продумать, подсчитать, подготовить опять без дешевки. Идея-то стоящая.

Следующий час я провел за расчетами.

Схема все-таки получилась довольно сложная: набор конденсаторов для накопления заряда, разрядные сопротивления, переключатели для разных комбинаций того и другого, регулировка напряжения… Опять всегда есть уравнение со многими неизвестными, даже система уравнений.

Работы много. А тянет попробовать сегодня. Завтра вполне могу здесь оказаться не я а отрешаться от такого мне совершенно не хочется.

Смотрю на Стрижа, который за своим столом тоже что-то мудрит, корчит рожи журналу. Не подпрячь ли его? Он не откажется, но… объяснить другому то, что самому трудно выразить словами! И придется сознаваться в последней ошибке, он станет подначивать, смеяться, уменьшит мою веру в себе и в успех. а она и так невелика. Вообще мое отношение к этой идее сейчас какое-то интимное, как к понравившейся женщине: никого не хочется подпускать.

Сделаю сам. Без панели, прямо на столе. Хватит разговоров, сомнений, колебаний нету ни Сашки, ни Уралова, никого. Все оттеснилось на окраины сознания. Мир это стол. Я один на один с природой. Все передо мной и крупным планом. Паяльник? Есть паяльник. Клейкая лента? Наличествует. Радиодетали, винтики, болтики, провода, всякий крепеж? Полный ящик. Ну, взяли!

Еще час я с упоением приводил в негодность свой стол: сверлил в нем дыры под электролиты (вроде тех, что своротили нос Пал Федоровичу, только меньшей емкости), под оси переключателей и потенциометров. Детали помельче привинчивал к доскам шурупами, иные и просто прихватывал кусками клейкой ленты. Потом нарезал проводов, зачистил концы па-ашел соединять все: где под винт, где капелькой олова с паяльника, а где и скруткой. (Каждая скрутка это презрение до конца дней со стороны техника Убыйбатько, короля монтажа; десять скруток десять презрении.) Работа кипела. Мишуля Полугоршков обратился ко мне не то с вопросом, не то с замечанием (по поводу стола?). Я рыкнул: он исчез из поля зрения.

Так. Что еще? Привинтить последний микровыключатель… есть. (Хорошее, кстати, название для детектива «Последний выключатель», что же писатели-то?..) Два провода к блоку питания… есть. Два к осциллографу, еще пара к манипулятору, еще два… нет, больше некуда. Схема готова.

Окидываю взглядом: да, видик! Левая часть стола напоминала вывернутый наизнанку телевизор. Теперь посидеть спокойно, унять дрожь пальцев. Поглядеть, не нахомутал ли где. И начать. (Как в «Паяцах»: «Итааак, мы-ы нннаачиннаааааа…») Какой я сейчас: обычный, из пятимерного мира, из n-мерного? Не имеет значения.

Начнем с такой же матричной полоски, вереницы n-p-n-столбиков, соединенных общей шинкой. Укладываю ее на столик микроманипулятора, прижимаю одной иглой эту общую шину, другую ставлю на никелевый лоскутик под крайним столбиком. Есть контакт! Зеленая горизонталь на экране разделилась короткой ступенькой. Мне нужно, чтобы после удара импульсом линия вправо или влево от ступеньки встала торчком. Это и будет диод.

Сейчас от легкого нажатия кнопки микровыключателя моя идея или окончательно даст дуба, или… И снова у меня чувство, будто пру против потока, преодолеваю инерцию мира, как давеча, когда внушал Стрижу об опасности бромида бора. Инерция мира, инерция потока времени; что есть то и ладно, а чего нет, тому и появляться не надо. А я покушаюсь, изменяю: творчество всегда включает в себя элемент насилия.

Ну: да или нет? Движение пальца. Легкий щелчок микровыключателя перебрал с измерениями на разряд и обратно. Зеленая горизонталь улетела за пределы экрана и… возвращается прежней. Совсем такой же, со ступенькой. Барьеры проводимости в столбике не нарушались. Мал заряд конденсатора? Мало напряжение?

Прибавил. Поворачиваю потенциометр. Щелчок зеленая прямая птицей вверх… и снова возвращается такая же.

Ах ты нечистая сила, упорствовать? Трещу переключателями, ввожу в бой все конденсаторы. Поднимаю напряжение до максимума. Ну, теперь?.. Щелчок. Ого! Зеленая прямая на экране осциллографа встала торчком; обе обратные характеристики сделались прямыми. Импульс пережег оба барьера, оба столбика. Ка-зэ, короткое замыкание. Выходит, либо все, либо ничего? Без просвета?..

Ну, это вы мне бросьте! Чувство сопротивления обстоятельствам становится почти телесным. Ничего, что вышло ка-зэ все-таки что-то сдвинулось. (Как в том анекдоте: «Но больной перед смертью пропотел?.. Вот видите!») Должен быть просвет между «все» и «ничего», должен! Хоть щелочка.

Попробую нащупать сей просвет по-артиллерийски. Отключая большую часть конденсаторов, перевожу контактную иглу на соседний столбик. Горизонталь со ступенечкой. Щелчок… на экране опять вертикальная палка ка-зэ. Перелет, хотя и ждал недолета. Ой-ой-ой, а есть ли просвет-то? В душе начинается тихая паника. Мандраж. Надо передохнуть, расслабиться.

Надо же… Что я делал сейчас? Несколько нажатий кнопок, два поворота штурвальчиков манипулятора. А устал больше, чем за час, в который собрал схему. И возбудился: щеки и уши пылают, пальцы дрожат. Откидываюсь к спинке стула, успокаиваю себя замедленными глубокими вдохами и выдохами.

Ну, выпирай, выламывайся из небытия, моя идея! Неужели напрасно ты меня столько томила?..

Уменьшаю напряжение на конденсаторах, отключаю еще один, самый емкий… не слишком ли? Щелчок. Горизонталь вверх и обратно, с той же ступенькой. Недолет.

Прибавляю напряжение. Щелчок. Вертикальная палка ка-зэ на экране. Выходит, просвета нет? Даже щелочки.

…Спокойно, Самойленко, спокойно. Кузя… или как там тебя? Алеша. Не все рухнуло. Переместим иглу на соседний столбик конденсатора. (Лихорадочная мысль: если и сейчас выйдет ка-зэ, то все? Или пробовать другую полоску? Поставить другой набор емкостей? Изменить разрядное сопротивление? Или… словом, нет, не скоро еще будет «все»).

Щелчок. Так! Линия на экране изломалась в прямой угол и осталась такой. Есть! Есть, чтоб я так жил! Есть, мать честная! Один p-n-переход в столбике уцелел (горизонталь слева на экране), а другой пробился… прожегся, проплавился сгинул. Что и показывает прямая характеристика: зеленая вертикаль, направленная вниз. Есть, произошло!

Я распрямился на стуле, расслабился. Во мне сразу обнаруживается много пульсов: в запястьях, висках, около гортани, даже под ложечкой. Но это пустяки.

…Миг свершения. Миг превращения мыслимого в реальность. Я не перешел от одного варианта к другому, не сдвинулся по Пятому я изменил реальность. Изменил, хоть и в малости, мир. Миг творения, в котором человек равен богу. Да и есть ли иной бог?

Какая-то четкая грань отсекает, будто бритвой, прежнее, в котором этого еще не было, от нынешнего, в котором оно, новое есть.

Погоди Самойленко, один столбик ничего не значит. Попробуем следующий.

Ужасно не хочется отрывать иглу от столбика, на котором все получилось. Поднимаю угол на экране распрямляется в горизонталь и тотчас возвращаю иглу на место. Ужалила мысль: что, если диодная характеристика держалась только под током? Прервал его все восстановилось?.. Не восстановилось: светит на экране зеленый уголок, светит, зараза. Смешные страхи. (А почему, собственно, смешные? Сейчас все впервой а от натуры-мамы и не такое можно ожидать.)

Вперед, в неизвестность, на соседний столбик! Щелчок. Характеристика дергается, изламывается угол, застывает. Есть! Так-так-так!.. Следующий столбик. Щелчок… есть! Смотрите, как я удач но нащупал режим. Ну-ка дальше?

Даю разряд на три оставшихся столбика удачно.

Полоска вся. Проверим! Провожу контактной иглой по отросткам шин: держатся зеленые уголки. Правда вертикальные палки ка-зэ в столбиках, где я дал лишку, тоже сохранились. (А я очень не прочь, чтобы они исчезли… но природа не добрый дядя-волшебник.)

Теперь вторая половина проблемы а может, и три четверти, и девять десятых ее: запись диодной схемы в матрицу. Ведь ради этого и стараюсь. Отдельные диоды что, их по всякому делают, Толстобров прав. А вот образовать их в матричной решетке, где n-p-n-столбики связаны крест-накрест шинами… Пойдет ли импульс только в нужное перекрестие, не разветвится ли на другие?

Ликующие переживания схлынули. В душе снова азартный мандраж.

Укладываю в манипулятор вторую из заимствованных у Полугоршкова матриц. Сейчас во всех перекрестиях ее трехслойные столбики германия, «нули»; превращением их в двуслойные, в диоды, запишутся «единицы» двоичной информации для ЭВМ. Попробую записать в матрицу дешифратор, самую ходовую систему для перевода чисел из двоичного кода в десятичный и обратно.

Ну, поехали. В первой строке «нули» и «единицы» идут вперемежку.

Щелчко. Зеленая горизонталь сломалась в прямой угол. Пропуск шинки. Следующая… щелчок. Угол. Пропускаю четвертую, ставлю иглу на пятую шинку. Щелчок. Угол.

А как на пропущенных, все ли в порядке. Сташновато: если и там возникли диоды или, еще хуже, палки ка-зэ, то все насмарку.

Под гору кувырком… делаю над собой усилие, проверяю: тычу во вторую шинку, в четвертую, в шестую все в порядке, характеристики здесь не изменились. (Объективность науки, объективность эксперимента в том, что ответы «да» и «нет» в любом опыте одинаково ценны для познания. Но почему нам так всегда хочется, чтобы было «да»?)

Седьмая шинка, щелчок угол. В первую строку матрицы я диоды записал… и быстро как!

Вторая строка. Щелчок есть! Щелчок есть! Щелчок угол. Последняя шинка… есть. Проверяю: «нуль», диод, «нуль», диод, «нуль», диод, «нуль». В голове опять начинается ликующая свистопляска: вот это да, ведь на секунды счет-то! А если автоматизировать, то и вовсе…

Третья строка: пропуск, щелчок, пропуск, щелчок, щелчок, пропуск: щелчок, пропуск.

Проверка… порядок!

Четвертая строка: 01010110.

Пятая…

Шестая.

Седьмая.

Восьмая, последняя ну, не подведи, родимая!

Щелчок есть, щелчок есть… (Ничего не существует сейчас', только белая решетка матрицы на оргстекле, бронзовые консулы контактных игл, черная кнопка привинченного к столику микровыключателя да вычерчиваемая электронами на матовом экране зеленая линия.) Щелчок диод! Последнее перекрытие… есть!

Проверяю всю матрицу. (Между строками тоже связи, могли измениться характеристики одних перекрестий от разрядов в других.) Вожу иглами первая строка, вторая, третья… последняя ура! Ни одного ка-зэ. Где надо диодные уголки, где не надо горизонтали со ступенькой.

Вот теперь все.

…Все… все… все облегченно отстукивает сердце. От головы отливает кровь.

Сколько прошло времени: час, минута? Миг? Вечность?.. Мир включился.

Шипит вытяжка. Журчит струйка из дистиллятора. Я озираюсь: ничего не изменилось в лаборатории! Ведущий конструктор Мишуля осторожно завешивает свою матрицу. На платиновой проволочке облачко мелких пузырьков. Алка Смирнова воровски читает роман. Стрижевич считает на микрокалькуляторе, тычет пальцем в клавиши. Техник Убыйбатько паяет.

Ничего не изменилось в мире. Только листья клена за окном солнце просвечивает не сверху, а сбоку.

Да на экране моего осциллографа застыл зеленый прямой угол.

А потом был спуск вниз, в мелкий лабораторный триумф. Я собрал у стола всех и демонстрировал на манер Уралова, только без пассов.

Ух ты! сказал Стриж. Достиг все-таки? Ну-ка, дай… Он формирует нажатием кнопки диод, другой, третий. Хорошо! Алешка, ты же пришел к техническому идеалу: нажатием кнопки решается проблема.

Ну и что? Кепкин ничего не понял (или прикидывается). Ну, переключает схему на диод что здесь такого!

Схемник он и в гробу схемник. Здесь не переключение, пояснил за меня Сашка, это сейчас, Герочка, я сделал три диода в матрице. Нажатиями кнопки.

Он не верит! Я перевожу иглу на другие перекрестки. Действуй сам, прошу.

Герка осторожно, будто ожидая удара током (помнит свои шкоды с магнето!), нажимает микрик. Характеристика на экране изламывается углом.

Переключаешь, парлазит! Он приближает лицо к схеме. Где-то у тебя здесь стандартный диод, меня не прловедешь. Так не бывает.

Гера, отведи иглу сразу разоблачишь, советует Стриж. Кепкин поворотом штурвальчика отводит линия на экране распрямляется. Подводит до контакта складывается в угол. Выпячивает губы:

Да-а… а как ты это делаешь?

Объясняю. Теперь мне раз плюнуть все объяснить.

А, прлобой перлехода!.. А обрлатно из диода во встрлечные барьльеры можешь?

Ты многого хочешь. Пробой штука необратимая.

Ну-ну… разочарованно тянет зловредный, регулярно избиваемый за ехидство женой Кепкин. Тогда это что! Вот если бы и туда и обрлатно… и хихикнув, удаляется.

Иди-иди к своему разбитому корыту! кричу я вслед. Жена тебя все равно бьет.

Тюрин смотрит, пробует, мгновенно все понимает. С восторгом трясет меня за плечи:

Молодец, Алеша, ну, просто молодчина! Так можно формировать микросхемы прямо в машине, даже если она на орбите где-нибудь. Посылать ей коды импульсов с Земли. Или в луноход, под воду представляешь? И не только диоды так…

Хороший парень Кадмич. Я его давеча прогнал с глаз, обидел, а он зла не держит, рад за меня, развивает идею. Мишуля Полугоршков солидно спрашивает:

А какие по параметрам диоды у вас получатся, Алексей Евгеньевич: те, что в магазине по гривеннику, или дороже?

Дороже, конструктор, гораздо дороже. Это же импульсные!

И я-а хочу попробовать! кокетливо тянет Смирнова. Разрешаю. Нажимает наманикюренным пальчиком кнопку диод.

Ой, как здорово! И просто.

Техник Убыйбатько, отвесив челюсть, с карикатурной опаской тянется к схеме; нажимая кнопку.

Гы… диод! Гы… диод!

А меня так просто распирает от гордости и добрых чувств.

Вдруг за дверью раздается звонок, продолжительный финальный трезвон: конец дня. И как сразу у нас здесь все меняется после него будто после третьего крика петуха в старых сказках. В коридорах становится шумно: это сотрудники других лабораторий, заранее подготовившиеся и занявшие позиции у дверей, сразу хлынули к лестнице и лифту.

Полугоршков взглядывает на часы, потом с некоторой досадой на меня, хлопает себя «по лбу, быстро возвращается к кульману, накрывает чертеж, убирает свои карандаши в стол: у дверей снимает комнатные туфли (такие утром обувал Толстобров), надевает кремовые модельные.

И у других интерес к моему изобретению быстро угасает. Кадмич отступает к двери, уходит. Андруша убирает свой стол, надевает пиджак, причесывается. Смирнова возвращается к ящику химстола, на ходу расстегивая халатик, достает зеркало, помаду, все свои причиндалы; лицо ее делается озабоченным.

…Обычно и у нас все готовы к отбою за несколько минут до звонка. Но сегодня своим результатом я отвлек коллег, отнял у них эти драгоценные минуты переключения на внешнюю жизнь. До звонка еще куда ни шло, но уж после него шалишь: долой все научные проблемы. В умах теснятся иные, у каждого свои. Не такие они и важные, эти свои дела: зайти в магазины, встретиться, позвонить, забрать Вовку из детсада. Могли бы малость и повременить с ними, коль скоро в лаборатории содеялось Новое. Но ведь свои же! То ли здесь ревнивое самоутверждение, то ли просто инерция мира берет свое.

Я и сам досадую: и чего это мне вздумалось потщеславиться, сорвать аплодисменты! Вполне мог бы оставить «триумф» завтрашнему ординарному Самойленко. Неважный я все-таки надвариантник: умом понимаю ничтожность житейских удач и успехов, призрачность счастья-несчастья а на деле…

Уходит Полугоршков. Сделав нам ручкой, исчезает техник. Алла навела марафет и при этом пережила столько мучительных терзаний, что от ее по разному опущенных на мраморный лобик завитков, от по-всякому подрисованных глаз и губ, от расстегнутых-или-нерасстегнутых верхних пуговок и прочего рябит в глазах: складывает все в сумку.

Алексей Евгеньевич, дистиллятор вам не нужен?

Нет. И вытяжка тоже.

Смолкает журчание воды. Стихает шум вытяжки. Лишь Сашка никуда не спешит откинулся на стуле, посматривает то на уходящих, то на меня с понимающей ухмылкой на тонких губах. Может, хочет со мной поморочиться над новым способом? Ничего не имею против. Вместе потом поедем на его «Яве» в мою времянку. Но…

Александр Иванович, вы не подбросите меня» на мотоцикле? вдруг спрашивает Смирнова, поправляя ремень сумки на красивом плече. Пожалуйста, я так спешу, так спешу!

Стриж с интересом смотрит на нее.

Нет. Аллочка, ничего не получится.

Почему-у?

Юбка у тебя больно узка. Не сядешь ты в такой на мотоцикл.

А я бочком.

А за «бочком» автоинспекция права отнимает.

Ну-у… не на всех же улицах они стоят!

А и впрямь? Стриж нерешительно смотрит на меня, снова на Алку. Та глядит на него прямо и просто. Она хороша собой. А человек он свободный. Убедила. Поехали!

…И снова я не надвариантный, здешний. Мне эта сцена не по душе, мне хочется даже напомнить Сашке: «А как же Надя?» хотя никакой Нади нет. Смирнова-то ведь и мне нравится. Современная женщина, которая сама выбирает, куда там. А я тут третий лишний.

Стриж облачается в кожаные доспехи, Алла надевает замшевую курточку. Они торопливо кивают мне, поворачиваются к двери, чтобы выйти.

Эй, вдруг спохватываюсь я, ты про ампулы не забыл? Тетрабромид бора взрывоопасен при соединении с водой и так далее…

Сашка останавливается, смотрит на меня:

Ты опять?! Слушай, может тебе пропустить через себя импульс в обратном направлении? Говорят, помогает.

Ладно, машу я рукой катитесь.

Минуту спустя вижу, как Сашка везет приникшую к нему Смирнову по Предславинской вовсе не туда, куда ей домой… Что ж, шансы, что он погибнет, а она рехнется от чувства вины, я уменьшил. Любовь вам да совет!

ГЛАВА XI. ВЫСОКИЙ ПЕРЕБРОС

…И только оставшись один, я сознаю, что никогда больше не увижу этих людей, как сегодня. Перейду в Нуль а из него куда-то потом занесет?

А теперь-то я перейду, это ясно, чувствую. Именно реализация этой идеи меня и держала здесь. Подсознательно, по тому же тезису «Ты не искал бы меня, если бы не нашел». Чуяла душа, что могу это сделать. И смог. Сейчас если оглянуться, то неловко даже за беспомощные слепые тыканья со сварочным станком, метания, колебания.

Раскрываю журнал. Надо записать опять результаты. Так всегда: пока не получается, не записываешь, потому что нечего, а когда получится, интересней делать, чем писать.

…Вот и Смирнова мне наподдала, спасибо ей. Теперь легче выскочить из этой «лунки», меньше основания задерживаться. И пусть, меня она все равно из лаборатории не утянула бы. Но жаль, конечно, что и не пыталась.

Поднимаю голову и сталкиваюсь со своим отражением в зеркальной шкале гальванометра на полке, рядом со столом. В полосе стекла я отражаюсь по частям: сначала серо-ржавые вихры, затем покатый лоб с основательными надбровными дугами и «жидкими бровями, глаза в набрякших (от постоянного рассматривания мелких предметов) веках, просторные щеки, толстая нижняя губа, челюсть… бог мой, что за челюсть! Не утянет тебя Алла из лаборатории, Кузичка, не тревожься.

На минуту меня одолевает чувство неустроенности и одиночества. И Лида, оказывается, здесь мне вовсе не жена; Алка увлеклась Стрижевичем, а Люся, хоть и брошенная Сашкой… э, о ней вообще лучше не вспоминать с такой будкой. Изобретениями себя не украсишь.

…Но между прочим, в тех благодатных вариантах, где жив отец, Люся со мной и я завлаб в этом институте, даже исследую вещество с Меркурия, там у меня лицо привлекательней. Подробности те же, от лба до челюсти, тем не менее все как-то более гармонично подогнано, черты изящней, одухотворенней смотрюсь.

…Зато там, где я бывший урка, ныне грузчик продмага, у меня щеки лоснятся и в рыжей щетине, заплывшие бесстыжие глазки, начинающий багроветь нос седлом потрясная лучезарная ряшка, просящая кирпича. И хриплый голос со жлобскими интонациями я на подпитии читаю продавщицам Есенина.

Взаимосвязь внешности и образа жизни. Но где мой оптимум? Я знаю оптимум Ник-Ника академик Толстобров, выдающийся экспериментатор… а свой? В тех красивых вариантах. Почему же каждый сон вышвыривает меня из них?

Я один среди густеющей тишины. И во мне тоже оседает дневная пыль-муть, нарастает отрешенность, ясность. Неторопливо и спокойно рисую в журнале схему, записываю режимы, при которых получились диодовые «уголки» на экране. Потом собираю нехитрую схему измерения параметров, измеряю их в нескольких перекрестиях матрицы. Вполне приличные параметры. «Недурственно», как сказал бы Уралов. (А ведь завтра он, чего доброго, начнет делать круги вокруг Алеши-здешнего на предмет соавторства по этому способу: научный, мол, руководитель и все такое. Совести хватит… Стоп, не нужно об этом, я освобождаюсь!)

Надо бы промерить всю матрицу, но не хочется. И так все ясно. Ничего не хочется. Наработался, надумался, наобщался, начувствовался… сдох.

Отодвигаю журнал. Сижу, положив голову на кулаки. Сегодня все-таки был хороший день: несколько минут я шел впереди человечества. Шевелил материю а не она меня. Если бросить камень в воду, то круги от него постепенно сойдут на нет; а круги от брошенной в океан ноосферы новой мысли могут усиливаться, нарастать. (Могут и на нет сойти, впрочем, примеров немало.)

…Шевеление материи. Утренний прилив, дневная болтанка дел, мыслей, слов, чувств и вечерний отлив, который вот уже унес отсюда всех. Солнце уходит вспять, солнце уходит спать. Это вне вариантов, как природа. Ноосфера тоже природа.

Наадя-а-а, а я-аа с тоообоой играать нее бууудуу! чистым, печально-ликующим, как вечерний сигнал трубы, голосом пропела за окном девочка.

По ту сторону Предславинской коммунальный двор, в котором я никогда не был. Галдит детвора, судачат женщины, мужчины со смаком забивают козла на столике под акацией. Полусумасшедшая старуха на четвертом этаже толкает из окна ежевечернюю речь о злых соседях, маленькой пенсии и мальчишках, которых надо судить военно-полевым судом.

…Разумное шевеление материи начинается с идей. И с воли по их осуществлению. Какие-то мощные глубинные процессы в природе-ноосфере кроются за этим процессом, которые рыхлят и разворачивают косные, слежавшиеся за миллиарды лет высвобождают.

Ведь что дает мысль исследователя, его труд? Не продукт, не энергию, не конструкцию даже осознанную возможность. Считалось, что так делать нельзя, а он доказал: можно. Небывалое перешло в бытие по мостику из замысла, решимости, проб, усилий. По жердочке, собственно. Это и есть обычный переброс по Пятому а не наша эмоциотронная техника.

Новые замыслы в принципе можно не реализовывать, или, даже реализовав, не использовать. В Этом самый интерес жизни человека: искать и создавать. Иначе чем бы мы отличались от скотов?

…Я вспоминаю тот постыдный «собачий» переброс во время нагоняя по длиннющей ПСВ, которая привела меня в пещеру к обезьянам. Значит, возможно и такое, существование где-то на окраине Пятого измерения, вариант, в котором здесь и сейчас нет ни зданий, ни улиц, ни электричества… да что электричество! ни счета, ни каменного топора, ни членораздельной речи ничего? Только пещеры, вымытые подпочвенными водами в холме, на месте нашего института.

Может быть могло быть; дома, лопаты, машины, штаны, ложки… даже прямохождение все это было когда-то новым. реализовалось и применялось впервой. А такие дела уж это-то я знаю! с первого раза не получаются, не обходятся без колебаний, срывов, преодоления косности мира, инерции потока времени. Попытаться или нет? Выделиться поступком, новым действием или быть как все? У колыбели всех создавших цивилизацию изобретений, сотен миллионов усовершенствований, проектов и иных новшеств, стояли эти вопросы, сомнения, колебания, размывающие мир по Пятому.

…И главное, чтобы реализовалось все последующее, те обезьяны должны были решиться на самое первое новшество: перейти с четверенек на прямохождение.

Освободить передние лапы будущие руки дело непростое; недаром до сих пор у всех столов и стульев по четыре ножки в память о той «утрате», хватило бы и трех.

Вот, представим, первый такой мохнорылый новатор засомневался: подняться ему с четверенек, пройтись на двух или нет? С одной стороны, дальше видеть и вообще интересно, а с другой трудно, споткнуться можно… засмеют, затюкают, забросают грязью. Обезьяны это умеют. Что мне больше других надо! И не решился.

И все кончилось, так и не начавшись.

Может, те двое в пещере меня и колошматили за попытку прямохождения?..

В комнате сумеречно. Но я не зажигаю свет. Красный лучик от индикаторной лампочки осциллографа освещает часть изуродованного схемой стола, пинцет с изогнутыми лапками, штурвальчик манипулятора, матрицу под контактными иглами. Металлическая решетка ее кажется раскаленной, столбик германия в перекрестиях, как розовые искорки.

Какая-то новая мысль зарождается во мне. Даже не мысль предчувствие понимания… Как Кепкин-то возжелал: а обратно из диодов в трехслойные структуры нельзя? Губа не дура. Хорошо бы, конечно: образование и преобразование схем электрическими импульсами в куске полупроводника. И Тюрин, так-де можно схемы в машинах и на орбите формировать, на Луне… И на Меркурии?!

…Вон, оказывается, куда меня под (или над-?) сознание выводит:

к этому стеклообразному комку, бесструктурному мозгу меркурианских «черепах» из люкс-вариантов с биокрыльями! Слушай, а ведь и впрямь там что-то такое: при надлежащих меркурианских температурах, может (должен) обнаружиться способ к локальным изменениям под воздействием входных импульсов… к пробоям каких-то участков, к формовке в них усилительных, переключающих и всяких там логических элементов. И, естественно, от всех внешних впечатлений, от жизненных переживаний у каждого меркурианина будет формироваться своя, индивидуальная структура мозга. А когда меркурианин умирает, вещество выходит из режима. Если же и внешние условия изменятся как для мозга, Привезенного нашими астронавтами, то структура и. вовсе стирается. Как и не было.

Придвигаю журнал, начинаю записывать эту догадку… и спохватываюсь: здесь-то, в этом журнале, нет смысла записывать такое. Там, где я исследую то вещество, мы не ведем журналы: диктуем и снимаем на видеомаг с передачей данных в электронный архив института. Да и не в записи счастье. Главное, реализация идейки здесь открывает путь к разрешению проблемы там. Вот она, надвариантность нового знания!

Засиделся, тело просит движений. Встаю, беру пинцетом матрицу, несу на аналитические весы. Включаю подсветку зелено освещается шкала миллиграммов. Уравновешиваю. Матрица весит 460 миллиграммов. Даже полграмма не тянет а сколько в ней всего: предсказание германия Менделеевым («Это будет плавкий металл, способный в сильном жару улетучиваться и окисляться… он должен иметь удельный вес около 5,5 г/см3») и открытие его Винелером;

квантовая теория металлов и полупроводников Зоммерфельда и Шоттки (да и вообще вся «квантовая буря» начала века) и открытие супругами Иоффе барьерного перехода в кристаллах;

гальванопластика Фарадея и Якоби, теория диффузии примесей в кристалле Кремера и его же вакуумный метод: открытие выпрямляющего действия полупроводниковых кристаллов, сделанное независимо россиянином Лосевым, французом Бранли и немцем Грондалем;

а способ вытягивания монокристаллов из расплава Чохральского, без чего вообще не было бы полупроводниковой электроники, а метод фотолитографии, а… да всего не вспомнишь, не перечтешь!

Множество людей умных, знающих, талантливых работяг вложили до меня в эту матрицу свои идеи, находки, труд. Только на самой вершине этой горы знаний моя идея и моя работа. Встал на цыпочки и дотянулся до звезды.

…Как звали Лосева? Олег? Николай? Не помню, хоть и читал о нем что-то. А Чохральского? Кто его знает Чохральский и Чохральский. Где он жил, кто он: соотечественник, поляк, американец? Тоже неведомо. Только о самых хрестоматийных что-то знаю: портретный Менделеев похож на попика из села, диссертацию он сделал о смесях спирта с водой (то-то, поди, напробовался);

Фарадей не имел высшего образования, звали его Майкл Михаил, как нашего Полугоршкова. Мишуня Фарадей. У академика Иоффе была лысина, толстые седые усы и крупный нос видел как-то в президиуме научной конференции. И… и все. Остальные и вовсе для меня не люди, а метки на способе, теории, эффекте. Зато сами теории-способы-эффекты я знаю досконально.

…Вот, скажем, я-здешний, тщеславный инженер, возьму и назову этот способ записи диодов в матрицы «методом Самойленко» (не назову, не решусь, нынче это не принято). И попадет мой метод в вузовский учебник по узкой специализации. Студенты и аспиранты будут вникать, думать: хорошо, наверное, человек живет, ловко устроился, в учебник даже попал!

…Как ладил с начальством Винклер? Сколько детей было у Лосева? Ссорились ли супруги Иоффе? Как здоровье мистера Кремера, если он еще жив?

Черт побери, ведь все это жизни человеческие. Только малую долю их составляет какой-то способ, эффект, изображение… Так ли? Малую ли?

Новая мысль зреет во мне и выпирает словами «…здесь нет никакой несправедливости». Нет несправедливости в том, что от личности исследователя или изобретателя, от всей жизни остается малость метка при новом (небольшом, как правило) знании; а все прочее, что напоминало его существование, что вознесло и свело в могилу, оказывается не стоящим упоминания. Потому что не малость это и не метка новая информация, которая необратимо меняет мир. Сдвигает его по Пятому в сторону все больших возможностей.

…Ночь сменяет день, зима сменяется весной, весна летом, сушь дождем и все это обратимо, от круговорота планеты и веществ на ней. Зарождается и растет живое существо: дерево, зверь, человек но это обратимо, потому что умрут они все. И варианты наши житейские с мучительными выборами и расчетливыми терзаниями также обратимы, незримо смыкаются и компенсируются за пределами четырех измерений; альтернативы не упущены, они лишь отложены; все выгадывания суть перестановки в пределах заданной суммы.

А необратимо меняет мир только мысль человеческая. Надолго, может быть, навечно.

…И неважно, что сами первооткрыватели возможностей (как и здесь-сейчасный я) куда ближе принимали к сердцу отношения с начальством, коллегами, женщинами, чем отношение к их идеям, больше печалились о неустроенности в быту, чем об устройстве первых опытов. Важно, что были идеи и опыты. Нет никакой несправедливости, что запомнились именно необратимые изменения, кои произвели в жизни мира эти люди, а не житейская болтанка, которая у них была, в общем, такая, как у всех.

…И мир перебрасывается в иное состояние. Из века в век, из года в год нарастает в нем количество диковинных предметов, каких не было раньше, растут их размеры, массы, а у подвижных скорость и сила движений. Предметы, которые были сначала замыслами, а еще до этого лишь смутным стремлением человека выразить себя. Созиданию сопутствуют разговоры о «пользе», но они лишь вторичный лепет не видящих дальше своего носа звуки, сопровождающие процесс. Сооружения, машины, искусственные тела распространяются, разрастаются, заполняют сушу и реки, выплескиваются в моря, в атмосферу, в космос… и все больше, крупнее, выше, дальше, быстрей! Шевелись, материя, пробуждайся от спячки, планета, человек пришел!

В комнате темно, за окном сине. Я стою возле аналитических весов, тру лицо но все это уже не реально. Так бывает. Блистают, накладываясь друг на друга, алмазные грани многих реальностей. Выстраиваются в перспективу туннелями сходные контуры интерьеров. И гремит, перекатывается в них громоподобным эхом Бытия не словесная, но очень понятная мысль: «Ты не искал бы меня, человек, если бы не нашел!»

Да, так я чувствовал, а теперь понял.

Какой простор! Причастность к подлинной жизни мира наполняет меня радостной силой. Я иду, будто лечу, делаю несколько шагов в направлении стены, которой, я знаю, теперь здесь нет. Несколько шагов, равных межпланетному перелету.

Поднимаюсь на помост, сажусь в мягкое сиденье с поручнями. Последняя мысль, начатая еще там: если бы мир не заворачивал все круче по Пятому, как бы мы отличали прошлое от будущего! Я перешел.

Отступают, сникают, стушевываются множественные рельефы и пейзажи мысли. Все снова однозначно, конкретно: в комнате темно, за окнами сине. Только огоньки индикаторных лампочек, красные и зеленые, тлеют слева от меня: там пульт «мигалки»-эмоциотрона. Я в Нуле. Сейчас здесь никого нет. Но машина включена на всякий случай именно таких возвратов.

Уф-ф, наконец-то! Сбылась мечта, с самого утра стремился. Итак, я в Нуль-варианте, в лаборатории вариаисследования без начальства (впрочем, номинально Паша). В выпятившемся в бесконечный n-континуум возможностей кусочке пространства с особыми свойствами. Люди всюду не обходятся без Пятого измерения, это так, но здесь у нас оно как-то более физично. И технично. Отсюда мы не выпячиваемся в иные варианты одним ортогональным отличием, а исчезаем целиком и появляемся целиком. В Нуле у нас нет своего тела с каким прибудешь, такое и носи. Это странновато. Конечно, попахивает отрицанием телесности, неотразимой внешности и отутюженных штанов но это отрицание внешности в пользу сути, понимания. Поэтому мы и надвариантны.

Опять же техника. Индикация приближения полосы, многоэлектродный контроль биопотенциалов для сложного индивидуального резонанса каждой личности с иными измерениями и так далее вплоть до медицинского контроля. И все по теории.

Словом, я дома, грудь дышит глубоко и спокойно. И как всегда, когда достигнешь трудной цели, кажется, что дальше все будет хорошо.

Встаю с кресла, делаю в темноте шаг по мосту и спотыкаюсь, цепляю ногой за что-то мягкое. Едва не падаю. Ругаюсь. Лежащее издает стон, такой, что у меня мурашки по коже. Голос знакомый. Кепкин?!

Перешагиваю, бросаюсь к стене, нашариваю выключатель, поворачиваю. Полный свет. На помосте возле кресла лежит вниз головой Герка и, о боже, какой у него вид! Серый костюм в грязи, в темных пятнах, а правая сторона будто обгорела: сквозь прорехи с черной каймой в пиджаке и брюках виднеется желтая кожа.

Присаживаюсь, переворачиваю его на спину. Левая сторона Геркиного лица нормальная, только бледная, а правая багрово вздута, даже волосы с этой стороны осмолены. Какой ожог! Глаза закачены. Вот тебе и «все будет хорошо»!

Тормошу:

Эй, Гер, очнись, что с тобой? Это я, Алеша. Он приходит в себя, приоткрывает глаза. Стонет с сипением сквозь стиснутые губы. Я почти чувствую, как ему больно.

Что случилось, Гер? Где это тебя так? Кепкин разлепил спекшиеся губы, облизнул их:

Прливет… Одежду с меня сними, выбрось… Он еще шепчет. Рладиация, опасно… Нарвался на взрлыв… Грлибочком.

И теряет сознание. Голова валится на сторону. На досках возле его рта подсыхающее пятно рвоты. Ожоги, рвота признаки сильного радиационного поражения, острой формы «лучевой болезни». Действительно, нарвался!

Я расстегиваю, а когда пуговицы или молнии заедает, то рву, с треском раздеваю тяжелое обмякшее тело. Соображаю, что делать. Вызывать «скорую»? Это и обычно-то часа два-три, а в Нуль попасть им и вовсе мудрено, промахнутся. Надо самому как-то. Из Нуля можно выйти обыкновенно и повернуть в него, если в выходе не колебался и не подвергался превратности случая. Какие колебания: надвариантник погибает! В двух кварталах вверх по Чапаевской-Азинской-Кутяковской или как ее еще находится клиника, при ней, кажется, есть пункт «неотложки»… да если и нет, дежурные врачи наверняка имеются. Вот туда его и надо.

Взваливаю беспамятного Кепкина на плечо. Какой он тяжелый при— своей худобе и будто полужидкий, сползает. Пошатываясь, бегу по коридору. Лифтом вниз. Не тревожа сладкий сон вахтера в кресле, сам отодвигаю засовы двери. Переваливаю Герку на другое плечо и вперед во тьму. За квартал увидел световое табло с красным крестом.

Возвращаюсь через полчаса один. Бросил на ходу вахтеру, который проснулся и глядел на меня недоуменно: «Приборы забыл выключить, Матвеич!» и скорей наверх. Единственная защита от превратностей быстрей вернуться.

Поднимаюсь по лестнице, а в уме одно: «Безнадежен. К утру помрет». Так сказали в один голос врач «неотложки» и вызванный им дежурный терапевт. «Где это его так, хватанул не меньше тысячи рентген, втрое больше положенной нормы? На реакторе, что ли?..» Конечно, они распорядились сразу о переливании крови, об инъекциях антибиотиков и стимуляторов обо всем, что применяют, пока человек дышит. Но это просто медицинский ритуал.

Основное было сказано и я, чтоб быстрее закрутились, врал медикам, что понятия не имею, кто это и что с ним случилось. Шел-де мимо сквера, слышу стонет кто-то; сначала думал, что пьяный. Одежда? Да вроде там лежала рядом, сам, вероятно, снял. Не светилась в темноте? Вроде немножко было. Кто я и откуда? Назвал вымышленную фамилию, такое же место работы, адрес и ходу. Что толку рассусоливать, если не выживет!

…Бедный Кепкин! Правда, из-за ничтожно малой вероятности Нуля эта смерть не в смерть, не оплачет его Лена; да и в «неотложке» все смажется иными вариантами, окажется, что я принес упившегося до самоотравления алкаша, и того спасут… того спасут! И с Герочкой я еще не раз встречусь в разных вариантах, как встречаюсь со Стрижом. Но жаль и обидно, что так оборвалась его надвариантность, н. в. линия. Переводил человек сначала больше чтобы похохмить статьи о южноамериканском эмоциотроне и собаках, тем подкрепил умствования Кадмича и Сашки, постепенно втянулся в работу по созданию Нуля; перебросившись, приобщился к надвариантной мудрости той, в которой много печали. И вот…

Значит параллельно с вариантами, где я служу в продмаге, изобретают способ электроформовки диодов в матрицах, летают на биокрыльях… и многими еще есть и такое здесь-сейчас, с грибочковым ядерным взрывом. Мы считали, что такие возможны в будущем или где-то не здесь, а если и здесь, то ПСВ к ним не приведет, упрется в стену нашего несуществования. А Герка по своему невезению угадал, что называется, в самый раз: в час, когда началась и кончилась ядерная война.

…Это тоже ноосфера. Такие возможности созданы в изобилии, упрятаны в корпуса авиабомб и белоснежных остроконечных ракет, хранятся в готовности. Хотите используйте, люди, не хотите нет. Ноосфера, кончающая с собой.

По привычке дохожу до конца коридора, до последней двери. Дергаю заперто. Спохватываюсь: ну да, в Нуле она должна быть заперта, открыта предпоследняя. Возвращаюсь, вхожу, все на месте: пульт, помост с креслом, и электродными тележками, тумбы «мигалки». Я по-прежнему в Нуле только теперь нет чувства, что все в порядке и дальше будет хорошо.

Ничего не в порядке.

Гашу свет. Хожу вдоль помоста, от стола Смирновой у окна до пульта возле двери двенадцать шагов от индикаторных огоньков до фиолетовой тьмы, накрест пересеченной оконным переплетом, столько же обратно. Не споткнусь, не зацеплюсь место знакомое. Мысли тоже мечутся.

…В варианте, из которого вернулся Кепкин, нет никакого рисунка жилок на листьях клена напротив окон. И рисунка на коре тоже. Потому что нет ни листьев, ни коры обгорелый ствол с сучьями. И сегодняшние красивые плоские облака, которыми я любовался, испарились там в момент вспышки, затмившей солнце. Такой вариант развития ноосферы влияет и на природу.

А Герка все-таки добрался сюда, в здание с сорванной крышей, вылетевшими стеклами, очагами пожаров, поднялся на свой этаж, нашел в себе силы, умирая, вернуться и сообщить о таком варианте. Хоть видом своим дал знать, как это выглядит.

… Бедный Герка, несчастный лабораторный шут гороховый! Как оно, действительно, бывает; и человек не хуже других, способный исследователь, дельный работник а установится к нему дурноватое отношение, через «бу-га-га», и все вроде не в счет. Он сам еще по слабости характера подыгрывал, ваньку валял. Ох, как меня сейчас гнетет чувство вины перед ним за подначку, за дурацкую «версию», что жена его бьет (я автор, я)! И перебросили его по Пятому шутовским способом… оправдывался: «Прледчувствие останавливает». Правильное было предчувствие.

…Выходит, один я остался более-менее полноценным вариаисследователем. Кепкин погиб, Тюрин не может, Стриж «мерцает» каждый раз неясно, появится ли он еще. И вернуться в нуль-вариант все трудней, такое впечатление, что он съеживается, будто шагреневая кожа, особый кусочек пространства-времени. Без прошлого, без влияния на что бы то ни было… и без будущего? Что, в самом деле, меня ждет здесь?

И я останавливаюсь, будто налетел на препятствие. Гляжу во тьму расширенными глазами. Холод в душе. мурашки по коже.

…а тоже самое, что и Кепкина! То есть необязательно атомная война достаточно вылетевшего из-за угла самосвала. Как меня до сих пор-то еще не угораздило… и как до сих пор не понял это!

Есть много вариантов «pas moi» в которых меня уже нет. Есть такие, где мне еще жить да жить. По этой же статистике должны быть и переходные между теми и другими такие, в которых конец мой не в прошлом и не в будущем, а сейчас, лишь сдвинут по Пятому. Сколько всего моих вариантов с существенными различиями: тысячи? сотни тысяч? Ведь это не что-нибудь, а десятки, сотни или тысячи моих смертей! Не успеешь оглядеться и крышка.

…Кто знает, если бы дошел до этой мысли умозрительно, то рассуждал бы, наверное, спокойней, но сейчас, после того как я нашел здесь и тащил на плече в клинику умирающего Герку, все куда более зримо. Я с ужасом смотрю в сторону стартового кресла: никакая сила не заставит меня более взойти на помост и сесть на него. И так сегодня чуть не гигнулся от импульса.

…Главное дело, не знаем, куда какая ПСВ ведет. С самого начала нацелились на одно: переброситься, сдвинуться по Пятому. Куда неважно. И не думали об этом.

А вот, оказывается, какова плата за это знание. В обычном существовании жизнь одна и смерть одна. А в надвариантном состоянии жизнь-то все равно одна (потому что это моя жизнь), хоть и обогащенная новыми воспоминаниями и впечатлениями, а смертей-кончин меня ждет много!

Что, струсил? спрашиваю я себя вслух. Мой голос глухо отдается от стен.

Опускаюсь на Край помоста, провожу руками по лицу, делаю глубокие дыхания. И верно, струсил, сердце частит. Хреновый все-таки из тебя вариаисследователь, Кузя!

…С Кадмичем бы надо это обсудить, поставить ему такую задачу. Возможно ли просчитать в ЭВМ, посмотреть как-то математически: что маячит в глубине ПСВ? Или нет?..

А если установит, что невозможно, не просматривается Пятое измерение на манер шоссе перед автомобилями, не перебрасываться вовсе? Зачем же я тогда стремлюсь в Нуль?

…В каком-то последующем перебросе мне не повезет. То, что Кепкин добрался в Нуль, скорее исключение, чем правило для гибнущих вариаисследователей. Не вернусь, останется один Тюрин. Он подождет-подождет, да и попытается сам перейти и наперед ясно, чем это для него кончится.

Смирнова и Убыйбатько после этого… ну, наверное, просто «отключатся» от Нуль-варианта, перестанут выпячиваться в него поступками и прическами. Пал Федорыч тоже да он, похоже, уже выбыл из игры после той пальбы электролитов.

И очень может быть, что с безнадзорно включенной «мигалкой»-эмоциотроном тогда произойдет то же, что случилось с нею в иных вариантах: перегрев, короткое замыкание… и пожар. Останется обгоревший корпус с дырами приборных гнезд, его выставят на задний двор, а потом спишут. Как, с каким объяснением? Э, слова для акта найдутся.

И все. Нуль-вариант сомкнется с другими.

Неужели к тому идет?..

И чем попадать под обух, я могу просто встать и уйти?

…Из-за чего, собственно, на рожон-то лезть? Сначала ясно' реализовать новую идею и тем утвердить себя. А дальше? Ведь практического выхода это задание не имеет.

Ну, протопчем мы для человечества эту тропинку в Пятое, все люди смогут свободно скользить по измерениям мира возможностей… и что? Сначала они, люди мира сего, увлеченные маячащей перед носом «морковкой счастья», будут рассматривать свои варианты так: ага, это я упустил, надо учесть и в следующий уж раз… а вот здесь я выгадал, молодец!.. а этого надо бы избежать… то есть все новое подчинят старым целям. Но постепенно вариаисследование поднимет их над миром, отрешит от расчетов и выгод, от напряженной суеты. Изменятся цели человеческого существования. Как? Я не знаю.

Единственный пока «практический выход» это то, что я предупредил Сашку о бромиде бора. Что же, и дальше мне, подвергая себя реальным опасностям, спасать его от опасности в большой степени мнимой?

Как сказано у Гоголя: «С одной стороны, пользы отечеству никакой, а с другой… но и с другой стороны тоже нет пользы!»

Сижу в темноте локти на коленях, лицо в ладонях. Я не испуган, нет. Я в смятении.

ГЛАВА XII. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Музыкальный сигнал перехода. Не наш сигнал, что-то скрипично-арфное, подобное дуновению ветра над кронами деревьев. Вскакиваю, оборачиваюсь смутный силуэт человека в кресле. Сашка? Включаю свет.

О боже, Люся моя возлюбленная. Моя жена. отбитая у Стрижевича, его вдова, к которой ушел от Лиды… женщина, которую я упустил почти во всех вариантах. Но там, где не упустил, у нас любовь, какой у меня не было и не будет.

Ты? Почему ты здесь?

Сейчас я озадачен, и, если честно, не очень рад встрече: помню, как давеча рассматривал себя в зеркальце гальванометра. Рожей не вышел я сейчас для встречи с ней. Для тех вариантов.

Она непринужденно сходит с помоста. Тяжелые темные волосы уложены кольцами. На Люсе серая блуза в мелкую клетку, кремовые брюки все по фигуре и к лицу. На широком отвороте блузы какой-то то ли жетон, то ли значок: искрящийся в свете лампы параллелограмм, длинные стороны горизонтальны, внутри много извилистых линий.

Она кладет мне на плечи теплые руки, приникает лицом к груди — моя женщина, надвариантно моя. Моя судьба.

Я боялась, что ты больше не вернешься.

Постой… погоди с лирикой-то. (Я строг, не даю себе размякнуть. Знаем мы эти женские штучки!) Во-первых, куда я должен вернуться? Где мы вместе, я уже есть, а где нет… тому и не бывать. Во-вторых, ты-то, ты-то сюда как попала будто с неба?

Почти. Она глядит снизу блестящими глазами нежно и лукаво. Мы всюду должны быть вместе. Везде и всегда.

…Снова музыкальный сигнал такой же. Скрипично-арфовый. И вслед за ним очень выразительное «гхе-гм», произнесенное очень знакомым голосом. Поворачиваю голову: конечно, кто же еще Сашка. Стоит, оперевшись о спинку старого кресла, нога за ногу. голова чуть склонена к плечу. Одет не так, как днем (да и с чего ему быть одетым так же!): в светло-коричневой куртке и брюках, под курткой такая же, как у Люси, рубашка в мелкую клетку: над левым карманом у него тоже пришпилен жетон-параллелограмм с мозаичными искорками и блестящими извивами между нижней и верхней горизонталями.

Я несколько напрягся. И не из-за таких ситуаций, в которой Стриж наблюдает сейчас меня с Люсей, у нас случались драки до крови, до выбитых зубов. Жду, что и Люся отпрянет или хоть отстранится от меня. Ничего подобного; спокойно глядит на Сашку, положив мне на грудь голову, обнимает за шею рукой.

Ты, как всегда, кстати, говорю я. Впрочем рад, что с тобой все обошлось. А то я беспокоился.

Во-первых, не обошлось, я все-таки не один раз подорвался на этих чертовых ампулах, разбивался на мотоцикле, получал нож в сердце… и даже погиб от легочной чумы в бактериологической войне. Во-первых, беспокоишься ты сейчас не о том: ты увел мою женщину!

Уводят лошадь, Сашок, мягко отзывается Люся. или корову. А женщина решает сама.

Да-да… Сашка смотрит на нас, не. меняя позы: голос у него какой-то просветленно-задумчивый. Ты права. Если по-настоящему, то это я тебя у него уводил. Умыкал. Только теперь увидел, насколько вы пара. Смотритесь, правда.

Мне эта сцена уже кажется излишне театральной. Какие-то трое задуманных положительных персонажей из отлакированной до блеска пьесы. Во мне пробуждается злость. Отстраняюсь от Люси.

Послушайте! Можете вы толком объяснить… Если ты ты! столько раз погибал, то почему ты здесь? Почему знаешь об этом? И Люся откуда взялась? Что все это значит!

Тупой, говорит Стриж нормальным своим голосом, тупой, как валенок. Каким ты был… И он красноречиво качает головой.

Ну зачем так вступается Люся Просто человеку, когда он поднимается на новую ступень познания, всегда сначала кажется. что он уже на вершине. Алешенька, милый, почему ты считаешь. что Нуль-вариант… или, точнее, Нуль-центр только один в многомерном пространстве?

А?.. Ага! Я смотрю на них во все глаза.

Ротик закрой, простудишься, заболеешь. говорит Сашка…Вот теперь мне понятно и их появление, и одежда с намеком на униформу, и эти жетоны. Я смотрю на Люсю: она та, да не та, к которой я летал вчера на биокрыльях, какую знал во всех вариантах. Та обычная женщина, неразделимо привязанная чувствами (любовью, заботами, опасениями) к окрестному миру; когда нежная, ласковая, страстная, а когда это и я знаю, и Сашка как застервозничает, не дай бог, не подступишься. Эта свободней, содержательней, одухотворенней: больше ясности в лице и в голосе.

И Сашка… Сейчас он вернулся к принятому у нас в общении тону но это больше для меня, чем для самовыражения. Я замечаю отсвет больших пространств на его лице, тех самых вселенских просторов. Ясно, из каких вариантов они оба прибыли. И та жизнь, то бытие для них нормально.

Порядок, говорит Сашка, сходя с помоста. Он дозрел. это видно по его лицу. Да, Кузичка, да. И что ваш Нуль-вариант исчерпал себя, сходит на нет, это ты тоже правильно понял. Будем приобщать тебя к нашему.

Зачем?! Я пожимаю плечами. Это ведь до первого сна. а в нем я скачусь обратно сюда. Душу только растравлю.

Начинается!.. Стриж выразительно вздыхает. Нет я с ним не могу. Люсь. попробуй ты'

Алешенька. Она гладит меня по волосам жестом почти материнским, глаза немного смеются. Ну, ты действительно абсолютизируешь. Наши предки когда-то на четвереньках гуляли и все в шерсти. Сон из того же атавистического набора. Ты перейдешь с нами туда, где люди непрерывно владеют сознанием. Решайся, а?

…Под все эти захватывающие события и разговоры незаметно прошла короткая летняя ночь. Небо за домами светлеет, розовеет.

Собственно, я с первого Сашкиного слова уже решился и согласился а кочевряжился только потому, что иначе же и согласие не имеет веса. Пусть чувствуют.

А как там насчет пожрать? спрашиваю. Это не считается пережитком? А то я голодный, как черт.

Люся смеется:

Бедненький!

Так с этого и начнем, говорит Стрижевич, подталкивая меня к двери. Пошли.

Куда?

На Васбазарчик пить молоко.

А… потом вернемся?

Там видно будет.

И Люся улыбается несколько загадочно.

Дальше расспрашивать мне не позволяет самолюбие. На базарчик, так на базарчик.

Мы выходим из лаборатории, спускаемся к выходу, минуем Матвеича, который похрапывает в кресле в сладком утреннем сне. Идем по Предславинской в сторону восходящего за домами солнца.

Вольное торжище, существующее, вероятно, со времен Кия и Хорива, Васильевский базар встречает нас разноголосым шумом. Здесь же людно, пыльно, злачно. Домохозяйки со строгими лицами снуют около дощатых прилавков. В молочном ряду толкутся работники, наскоро жуют, запивают молоком купленные в киоске рядом булки. Мы тоже покупаем по булке. Наш приход вызывает среди молочниц оживление:

А ось ряженка, хлопци!

А ось молочко свиже, жирне, немвгазинне!

Та йидить сюды, вы ж у мене той раз купувалы! Мы здесь свои люди. Останавливаем выбор на ряженке, это

наиболее питательный продукт. С треском кладу на прилавок рубль:

Три банки и сдачи не надо.

Оце почин так почин! Дородная молочница в замызганном фартуке наливает из бидончика три поллитровые банки только что не с верхом. Йижте на здоровья, щоб на вас щастя напало.

Проголодался не только я Сашка наворачивает вовсю, откусывает булку, запивает большими глотками ряженки, достает пальцами из банки и заправляет в рот вкусную коричневую пенку. Только Люся смотрит на свою банку с сомнением, прихлебывает понемногу без удовольствия: такой завтрак не для семейной женщины.

Вы их хорошо моете, эти банки? осведомляется у продавщицы. А то как бы нас вместо «щастя» не напало что-нибудь другое.

Та йижте, дамо, не бийтеся, нияка трясця вас не визьме! отвечает та. У си ж йидять.

Ешь-ешь, подтверждаю я. Проверено.

В эту минуту слышится нарастающий, будто приближающийся арфовый перезвон, сопровождаемый скрипичными переливами, и я не сразу соображаю, что зазвучали жетоны на груди Люси и Сашки. Уж очень эта мелодия неуместна среди торговых возгласов, куриных воплей и шума машин за забором.

Внимание! Сашка ставит свою банку на прилавок.

Я тоже на всякий случай ставлю банку.

…и мир стал поворачиваться ребром. Все окрестное то есть не то, чтобы совсем все, а принадлежащие этому варианту отличия: деревянные прилавки и навесы, киоски, утоптанная или замусоренная земля под ногами, часть людей, даже ясное небо над головой оказались будто нарисованными на бесконечной странице-гиперплоскости в книге бытия. Страница перевернулась, скрыв это, а вместо него вывернулось (как с другой стороны листа) иное:

высокие арочные своды завершаются на высоте десяти метров стеклянным потолком с ромбической решеткой (за ним все-таки розовое утреннее небо); сходящиеся в перспективу бетонные прилавки с кафельной облицовкой, шпалеры продавцов в белых халатах за ними, кипением более изысканно, чем прежде, одетых покупателей; спиральные полоски подъемов без ступенек ведут на второй ярус.

Много бетона и ни одного куриного вопля.

Вот это да! — восхищенно поворачиваюсь к Люсе и Стрижевичу. Другой метод?!

Кушай, кушай, Сашка невозмутимо приканчивает ряженку, деньги ж уплачены.

Не уплачены ще, холодно говорит молочница; она в белом, чистом и накрахмаленном халате, от этого выглядит еще дородней и аристократичней. С вам два карбованци и десять копиек.

Да вы что? Я даже поперхнулся. По семьдесят копеек ряженка?!

Плати, не жмись. Ты думаешь, кто оплачивает это храмовое великолепие, Стриж обводит вокруг рукой, папа римский?

Я расплачиваюсь. Мы направляемся к выходу. Великолепен переход по Пятому, их способ, но я все же огорчен. И тот рубль пропал. Век живи, век учись, освой хоть все измерения а что при перемещениях по Пятому вперед деньги платить не следует, все равно не сообразишь.

Мы выходим на Предславинскую. Она сплошь заасфальтирована, многие дома на ней иные новые, высокие. Балконы их вплоть до верхних этажей обрамляет тянущийся от земли дикий виноград.

Нуль-центр, из которого явились Люся и Стриж, отличался от нашего Нуль-варианта, как мощное радиотехническое НИИ от уголка радиолюбителя. Исследователи там освоили Пятое почти наравне с физическим пространством. Сегодняшний маршрут нас троих был рассчитан и спланирован, Сашка и Люся держали в уме все места наибольшей повторяемости моей, в основном, им, естественно надвариантным, любые были хороши и подходящие для переброса моменты. (Именно поэтому Стриж так охотно и пошел на Васбазарчик, первое место нашей повторяемости.)

…Из патриотизма не могу не отметить, что Тюрин, наш Кадмий Кадмич, Циолковский Пятого измерения, развивал подобную идею: мол и хорошо бы не ждать сидя на месте, ПСВ, коя к тому же неизвестно куда ведет, а активно искать места нужных переходов. Чем большее пространство мы охватим поиском, тем больше таких точек можно выбирать. Он даже обосновал эту идею расчетами. Но… и все. Для реализации ее требовались перво-наперво прогностические машины такой сложности и быстродействия, каких еще не было в природе. Да что говорить: один этот микроэлектронный звучащий жетон-параллелограмм заменял Стрижу и Люсе в n-мерной ориентации всю нашу пыточную систему с «мигалкой»-эмоциотроном, креслом и электродными тележками.

«Впрочем, то, что места и моменты переходов для Люси и Сашки и меня-новичка повсеместно совпадали, определила не только техника, но и глубинная близость нас троих. Это я понял, не расспрашивая их. Я многое в этот день понял-вспомнил, не расспрашивая никого и ни о чем.

Мы блуждали по меняющемуся пятимерному городу, будто листали его страницы-варианты. Под лирический перезвон жетонов пространство поворачивалось к нам под новыми гранями: вместо пустыря сквер, вместо оврага канал с арочными мостами… Яснели лица встречных, стройнели, становились гармоничней их тела. И все это будто так и надо, можно даже не замедлять шаг при переходе. Впрочем, после пятого или шестого перезвона мы сели в стоявший на углу зеленый электромобиль с шашечками: Сашка за руль, мы с Люсей позади. Машина со слабым жужжанием помчала нас (без счетчика, отметил я с облегчением) к Соловецкой горке над рекой; там, я знал, находилась городская телестудия и ее стометровая антенная вышка.

Но когда мы прикатили туда, очередной перезвон все изменил: конструкцию вышки она стала параболоидной, с лифтовой шахтой внутри, но без антенн наверху и формы двухэтажного дома у ее подножия. Теперь это была, понял-вспомнил я, городская станция проката биокрыльев и стартовая вышка при ней; а телевидение идет по оптронным каналам и в антеннах не нуждается.

…Здравствуй, мой самый хороший вариант! Я и не чаял снова в тебя попасть.

Площадь вокруг вышки и станции полна движения: люди подходят и подъезжают, скрываются в здании, спешат сюда, как в электричку; они по-утреннему свежи и деловиты, и в лицах такой дорогой, радующий душу отсвет больших пространств. И в воздухе над деревьями они же парят, планируют, машут блестящими перепонками, удлиняющими руку, набирают скорость, улетают, уменьшаются до точки. Я смотрю, задрав голову.

Пошли, не задерживайся. Берет меня за локоть Сашка. Между прочим, здесь, как ты помнишь, ночью еще спят.

Мы входим в здание, берем со стеллажей биокрылья своих размеров, проверяем зарядку, помогаем друг другу надеть и застегнуть тяжи. Поднимаемся лифтом на самую верхнюю для хороших размеров и далеких полетов стартовую площадку.

Солнце и сегодня поднялось, будто расшвыряв огненным взрывом близкие облака; они, сизо-багровые, вздыбились у горизонта. Такую картину наблюдали мы с Ник-Ником с Ширминского бугра, идя в институт. И река внизу под нами так же извернулась широкой дымчато-алой лентой, отражая зарю. И низменные части города залиты, как и вчера, утренним туманом… Я здесь сейчас и в ином мире.

А вон за рекой коттеджики поселка завода ЭОУ. Может быть, батя сидит на берегу, закинув удочки, на раскладном стульце, ежится от сырости, курит, ждет, когда поведет поплавок. Клев на уду, батя!

Даже облака первично незыблемы, надо же! А у нас все меняется, мерцает. Честно говоря, мне не хочется покидать этот вариант: лучше бы я пошел или полетел сейчас в институт, где в сейфе моей лаборатории лежит тот стеклянный кусок с Меркурия, да потратил бы этот день хоть один! на проверку вчерашней догадки. Верна она или нет?

Нечего, нечего, надвариантник, говорит Сашка (и мысли угадывает, гляди-ка!). без тебя проверят. Не отвлекайся, не нарушай график. Ну!..

Мы становимся на край площадки: Люся в середине. Стриж слева от нее, я справа, раскидываем руки, напрягаем их. С шелестом разворачиваются, становятся упруго-послушными командным сокращениям моих мышц биокрылья. Вперед! Стремительное. со свистом ветра в ушах падение-планирование. Крылья начинают загребать воздух. Горизонтальный полет, плавный подъем. Через две минуты дома, деревья, люди внизу такие маленькие, что душа сладко замирает.

И так же, как при недавнем перебросе в «прошлое» объединяющими впечатлениями были для меня нагоняи с мордобоем, так теперь переходы в «будущее» объединялись для меня впечатлением непрерывного полета: весь день мы только и переходили от одной его формы к другой. И как то «прошлое» не было прошлым, а лишь вариантами настоящего, так и вновь увиденное и понятое мною тоже существовало сейчас на планете Земля.

…Мы парим, описывая широкие круги, в восходящем потоке теплого воздуха, набираем высоту. Это искусство так парить, удерживаться в столбе, не соскользнуть в сторону; я им тоже владею. Скрипично-арфовый перезвон более высокий, чем прежде, в зыбко-волнующейся становится поверхность степи под нами. Отдельные ее участки: луг с кустарником, сад с молодыми деревцами и дачным коттеджем, липовая роща с овальным озерцом посередине, гектарные прямоугольники не то бахчи, не то огорода, издали не поймешь, выгибаются, кренятся, заворачиваются краями и… поднимаются в воздух. Медленно уходят вверх, плывут по ветру на разных высотах, отбрасывая на землю облачную тень.

Это мы пролетели над. Земледельческим Комбинатом, узнаю-вспоминаю я. Как же, бывал там не раз: земледельцы (истинные земледельцы, ибо они делают землю, а не обрабатывают ее) создают здесь и пускают по воле ветров летающие острова на основе сиаловой пены с аргоно-водородным наполнителем; тонна массы такой пены поднимает тонну веса. Они и нарушают ее весом: подпочвой и гидропонной сетью, лучшими сортами черно— и краснозема, растительностью, сооружениями, даже водоемами с рыбой. Целые архипелаги летающей суши создают эти комбинаты. Веселые, сильные люди с открытыми лицами, работающие здесь, еще называют сами себя свобододелами. Тоже правильно: нет более важной среди свобод, чем та, чтобы людям жилось просторно. А свободней жизни и работы на «лапуте» нет ничего живущему здесь принадлежит весь мир.

Люся заприметила островок с овальным прудом и мягкой травой, планирует к нему. Мы за ней. Опустились на первозданную летающую сушу, на которую еще не ступала нога человека. Люся сбросила биокрылья, затем одежду, распустила волосы и прекрасная, нагая, длинноволосая кинулась в чистую воду. Сашка последовал во всем! ее примеру. Я минуту стоял и смущенно глядел, как они резвятся, потом тоже полез в воду нагишом. В конце концов, телом я не хуже Стрижевича, в плечах даже пошире: в талии, правда, тоже. Вода была по-утреннему прохладная. Взбодрились, вылезли сушиться под набравшем уже высоту и накал солнышком. Легкий ветер нес нас на юго-восток.

Я искоса поглядываю на распростершихся на траве спутников. Нет на руке у Сашки той татуированной змеи, обвивавшей кинжал: исчезла и его сутулость, память о блатном детстве. Не было у него такого детства, обстоятельств, наводивших на идею обирать пьяных, ни даже к колебаниям типа: начать курить в десятилетнем возрасте, чтобы выглядеть «мущиной», или повременить?

А мои житейские беды и срывы тоже остались за гранью невозможного. Почему же я помню о них? Глубинно мы с Сашкой все те же. Где граница между тем, что мы сами делаем с собой своими колебаниями-выборами-решениями, и тем, что с нами делает жизнь: среда, предыстория, обстоятельства… все выборы, сделанные без нас и до нас?

…И понял я, будто проснулся, почему есть варианты, в которых я могу держаться только до первого сна, до расслабленности сознания, а есть и такое, серединка, в которых я могу жить долго, и хотел бы выскочить, да не дано. Последние от грузчика продмага, который прежде шалил да завязал, до к.т.н. А. Е. Самойленко, заведующего лабораторией ЭПУ, выбившего из седла Пашу и занявшего его место, истинно мои, продукт только моих решений и выборов в пределах заданного состояния общества, одной его н. в. линии. Проще сказать, общество здесь ни при чем, оно все такое же с точностью до плюс-минус единицы, до меня. А за пределами этого диапазона и общество не то, сдвинуто по Пятому прежними выборами и решениями многих других «единиц».

Выходит, чем дальше я сейчас сдвигаюсь по Пятому с этими двоими, тем больше я не сам по себе, а продукт иного развития общества?

Я взглядываю на Люсю: она сидит, изогнулась, выжимая руками волосы. Сразу опускаю глаза, так она слепяще хороша. Все у нее более подтянуто, нет той, такой щемяще дорогой, родинки между левым плечом и грудью… Не было у этого Сашки ссор, скандальных разрывов с этой Люсей. Почему же они расстались… или даже и не сходились? Выходит, она стала моей не в силу обстоятельств и случайностей, не пассивно, а полюбила и выбрала меня? «Женщина решает сама». Глядите-ка!

Я снова вглядываюсь на нее с сомнением: так это ж получается, что не она моя, а я ее! Хм… совершенство тела, совершенство духа не слишком ли шикарно для меня? На такую красу можно молиться, поклоняться ей а спать с ней возможно ли!

Люся собрала волосы, уложила по-прежнему кольцом. Взглянула на меня блестящими глазами, придвигается вплотную, обнимает, прижимается губы к губам:

Вполне, Алешенька! Всегда, мой милый!..и мне приходится, просто необходимо, чтобы привести себя в порядок, броситься в пруд, в холодную воду. Вылезаю через минуту сконфуженный: ну, разве можно так при постороннем. И мысли мои читает. Зачем мне такая жена!

Они смеются дружелюбно и снисходительно, но все-таки смеются над моим конфузом, неумением владеть собой. А. я опять чувствую себя будто в партере с галерочным билетом.

И это туда же, чтец. Дался я им…

Мелодичный перезвон еще более высокой и чистый и многое меняется. Наша «лапута» больше не идиллическая лужайка с прудом, а скорее воздушный плот с устройствами управления (но и с бассейном, впрочем, тоже). Справа впереди по курсу какие-то воздушные замки. Время к полудню, в небе появились обычные облака такие же, как вчера, плоские, с четкими краями: не сразу теперь и разберешь, что здесь от природы, что создано людьми, где атмосфера, где ноосфера.

Ага, ясно. Ну, куда замкам до сооружения, к основанию которого причаливает наш плот! Это «космический лифт», двухсоткилометровая электромагнитная катапульта индукционная спираль, подвешенная на многих «фотолапутах» так, что верхний конец ее выходит в самые разреженные слои. Фотобатареи поддерживающих спираль «лапут» и питают ее током. Их много над планетой, таких «лифтов», выбрасывающих в космос электромагнитные капсулы с людьми и грузами; заурядный способ передвижения, вроде электрички. (Кстати, и экономичен он почти наравне с нею: израсходованная на разгон и выброс в космос капсулы энергия возвращается при опускании-торможении капсулы в спирали.)

Восьмиметровая в диаметре медная спираль, изгибаясь по гиперболе, уходит вдаль и вверх, в синеву, сначала сужающейся трубой, а затем и вовсе блестящей на солнце желтой нитью среди громоздящихся вокруг облаков и «лапут». На самом деле она, я знаю, не сужается: даже расширяется вверху в жерло, но по законам перспективы впечатление, будто сходится.

«Полет и подъем, думаю я, когда мы усаживаемся в прозрачную яйцеобразную капсулу с кольцевыми проводящими обводами. Полет и подъем не только в пространстве, полет и подъем к высотам ноосферы, к вершинам коллективной мысли людей, изменяющей мир. И воображение мое должно быть готово обнять и принять все, иначе какой же я надвариантник! А, да подумаешь: если попятиться на чуть-чуть от моего варианта, тоже многие выкатили бы шары на обыкновенный запуск ракеты с космонавтом. Давно ли и этого не было!..»

Пристегиваемся. Сашка впереди, возле пульта-щитка с несколькими рукоятками и клавишами. Капсула повисает в магнитном поле, вытягивается в спираль. Витки ее все быстрее мелькают по сторонам, сливаются и исчезают, и будто и нет. Бесшумный и стремительный полет-подъем. Ускорение не слишком сильное вдавливает нас в сиденье. Небо впереди-вверху синеет, становится фиолетовым, почти черным с обильными звездами. Ускорение слабеет… невесомость! Вышли. Правая сторона капсулы темнеет, затягиваясь сама каким-то светофильтром, иначе яростное косматое солнце с той стороны слишком бы согрело нас. Солнце, чернота с обильными немерцающими звездами, а внизу океанская чаша с материками и облачными вихрями, окруженная радужными обводами атмосферы. «Красота-то какая!» другого ничего и не скажешь. Нас несет на юго-запад и вверх: уменьшаются внизу учебниковые очертания Средиземного моря с «сапогом» Италии, слева уходит вдаль Красное море, впереди надвигается буро-лиловый с белыми пятнами облачных массивов Африканский материк. а за ним сизо-дымчатая равнина Атлантики. Ух, красотища!..

Новый перезвон жетонов, еще более высокий и долгий, свидетельствующий о большом сдвиге мира по Пятому измерению. И я вижу, как краса внизу изменяется:

справа по курсу меняются приплющенные перспективой очертания Западной Европы: наращивается Франция за счет Бискайского залива и Ла-Манша, смыкаются между собой и с материком Британские острова;

а впереди вместо серой глади Атлантического океана вырастает, приближается, распространяется на север и на юг желто-зелено-белый в разных местах, сверкающий, как новенький, яркостью красок материк. Это неожиданно, но я знаю вспомнил: коралловый материк Атлантида. Он и есть новенький, двадцать лет, как вырастили по рассчитанному проекту из колоний быстрорастущих кораллов на основе Срединно-Атлантического подводного хребта: поэтому он и повторяет его S-образную форму.

Пролетая на тысячекилометровой высоте, мы видим в косых лучах солнца (здесь еще утро) отбрасывающий на запад тень водораздельный хребет и его отроги; они геометрически четки, наметанному глазу сразу видно, что сначала эти контуры были вычерчены на ватмане. По обе стороны от хребта стекают в ущельях между отрогами, собираются в древовидные рисунки (тоже излишние прямолинейные) новые, еще наполняющиеся водой реки. Материк только обживается, знаю я, но зато, в отличие от стихийно возникших, пригодных к жизни едва на двадцать процентов, обжит-то он будет на все сто.

Мы влетаем в ночь. Она покрывает Северную и Южную Америку, большую часть Тихого океана (хотя, я знаю, и в нем на базе бывших архипелагов возникли два новых материка: Меланезия и Гондвана). Внизу видны только скопления огней. Вверху их больше.

«Какие не те выборы и решения из тех же первоначальных колебаний сделали люди, думаю я, откинувшись в кресле, чтобы мир, относимый к далекому будущему (да и то то ли он, то ли иной, то ли радиоактивное пепелище… кто знает!), мир, забывший о раздорах и войнах, объединивший усилия в исполнении глобальных проектов, вот он, внизу? И дело не в научных идеях, не в технических замыслах… без них не обходится, верно, но не они сдвигают мир по Пятому. Замыслы что в основе атомной бомбы и атомной электростанции лежит одна научная идея. Мир сдвигают решения и не немногих деятелей, правителей или ученых всех. Когда начали люди этот сдвиг по Пятому: в прошлом веке? В средневековье, которое благодаря иным выборам и решениям оказалось не мрачным, а сплошь Возрождением? В античные времена? В эпоху пирамид?.. (Кстати, вспомнил я, в этом мире нет пирамид, памятников фараоновой спеси и безысходного рабства. И не было.) Но ясно, что потребовались многомиллиардные массивы иных выборов и решений… тысячемиллиардные! Сначала они возникали из тех же колебаний наших предков, от которых ответвился и мой мир, но затем новые решения уже сами направляли развитие: создавали иную обстановку, задавали иные темы для колебаний и решений. Вплоть до коллективных «терзаний»: переход от космических ракет на электромагнитные катапульты или нет? Создавать коралловые материки на Земле или лучше заняться освоением иных планет?.. Мне бы их заботы!»

Тебе бы!.. укоризненно роняет Сашка. Значит все-таки отчуждаешься?

А ты не подслушивай.

И снова звучит оттененный скрипками арфовый перезвон в верхних, еще более высоких нотах гаммы. Изменился мир или изменились мы? Я вижу внизу светлые, будто раскаленные контуры двух материков среди темноты океана; слева знакомый, Австралия (он тускнеет вдаль, к югу), внизу и чуть вправо… ага, это и есть Меланезия, неправильный шестиугольник в приэкваториальных широтах. Он светится сильнее, особенно горные хребты, правильностью своей напоминающие крепостные стены… Это мы теперь видим инфракрасное излучение! Для проверки гляжу на Люсю, на Стрижа: светящиеся силуэты на фоне космоса и звезд.

Это угадал. Не то слышу, не то просто понимаю я мысль Сашки. Ну-ка дальше?..

Испытывают мое воображение на готовность принять и понять новое, небывалое, вон что. Угадайка, угадайка интересная игра!..

Долгий перезвон жетонов. Капсула (она изменилась, нет больше пульта и проводящих колец) замедляет полет и устремляется вниз. К жерлу приемной спирали. Нет вблизи такого жерла оно бы сплошь обрисовалось сигнальными огнями, я знаю. Падаем? Похоже. Спутники безмолвствуют. Восточный берег Меланезии стремительно разрастается, свечение его становится сложным, пестрым, подробным. Спокойно, Боб, спокойно, Кузя. Если это авария, стенки капсулы уже раскалились бы от трения об атмосферу. Значит?.. Ух, черт, сейчас врежемся! Нет… вошли в материк, в монолит планеты, как даже не подберу сравнения… ну, вот будто мчишь сквозь сильный дождь с порывами ветра: приятного мало, но не смертельно. (А ведь приготовился.) Теперь даже и приятно стало (под дождем тоже так бывает), ибо понял! В сущности, идет то же самое проникновение сквозь стену, которая в одних вариантах есть, а в других разобрана: возникновение и существование нашей планеты закономерно, но нахождение именно в этой части орбиты случайность. Все точки орбиты для нее равновероятны. Капсула с нами сейчас движется надвариантно а впечатление хлещущего в лицо дождя и есть мера вероятности существования Земли именно здесь-сейчас.

«Может, а!» Мысль Стрижа адресована Люсе.

«Я и не сомневалась».

«Нет, а что же!..» Это я сам.

Капсула вышла на поверхность и исчезла под новый перезвон. Была ли она? Мы стоим на травянистом бугре, овеваемые теплым ветром. Впереди, за дальними холмами, заходит солнце. Вся местность здесь волнистая, с буераками и рощами, чем-то знакомая. Слева, на самой макушке бугра, не то мерцающая, не то пляшущая вышка из голубого металла. Да, именно пляшущая: она то складывается так, что площадка на острие оказывается на уровне травы, то, телескопически выдвигаясь, втыкается в небо с редкими плоскими облаками. И вышка, и облака эти с четкими, огненно подмалеванными низким солнцем краями… ба, вот мы где: на Соловецкой горке! Только теперь сюда не ведут асфальтовые аллеи, нет здания, да и вышка совсем не та. И главное вокруг нет города.

Мы идем к вышке, лишь слегка приминая траву. Мы нагие ^ и это не конфузно; у мужчины с четким лицом и широко поставленными синими глазами только жетон-параллелограмм на левом запястье; у женщины такой же скрепляет уложенные в кольцо волосы.

Вышка опустила площадку к нашим ногам. Становимся на нее лицами к внешнему краю и к солнцу мужчина и женщина по обе стороны от меня беремся за руки. Площадка с нарастающим ускорением уносит нас в синеву. «Как же без биокрыльев?» мелькает у меня опасливая мысль, но я тотчас прогоняю ее. Да, именно так, без биокрыльев, одной силой понимания только и можно достичь места, куда мы стремимся. Под звон жетонов.

На предельной высоте площадка остановилась, оторвалась от наших ног а мы полетели дальше. Сначала вверх, затем с переходом в параболу.

Двое поддерживали меня справа и слева. «Отпустите, я могу сам», помыслил я. И они отпустили.

…Земля, деревья, вышка, чуть приметная тропинка в траве приближались и вдруг перестали. Инерция, которая несла меня, вдруг сделалась моей. Управляемой устойчивостью полета. Я начал набирать высоту.

Не так и много понадобилось прибавить к учебниковым знаниям о тяготении, инерции, законах Ньютона, Галилея, Эйнштейна, его принципа эквивалентности (правда, с поправкой, что почти равны поля тяготения и инерции почти!) лишь чувственное, переполняющее сейчас мою душу блаженством откровение: Земля живая. Живое существо. Тяготение это ее отношение ко всему сущему на ней и поблизости. Отношение ясное и всеохватывающее, немного женское, немного материнское: ты мой, ты мое. Даже если что-то летит стремительно в далеком просторе и то надо попытаться закружить вокруг себя на орбите или хоть искривить траекторию. И если понять такое отношение к себе не в формулах для статьи, не в числах, а почувствовать телом, то оно становится и твоим.

Можно активно использовать неточность равенства тяготения и инерции (из-за чего и возможны все движения) и быть силой, несущей себя.

Вот на какие высоты бытия забрасывают нас иногда сны нашего детства.

Мы заворачиваем на запад, в сторону солнца. Слева и позади остается широкая река с островами, выгнувшаяся здесь излучиной, только нет через нее мостов; удаляется низменный левый берег в лугах и старицах только нет там жилых многоэтажек. коттеджей, заводских корпусов; правый берег высок и неровен но нету и здесь зданий, улиц, площадей, скверов… ничего нет. Исчезли, не нужны стали города. Какие города мы ведь и сами не люди, трое безымянных, приобщившихся к сути всех процессов в материи: а облик прежний сохраняем лишь потому, что это красиво быть человеком. Это традиция здесь.

Животные целиком в царстве необходимости. Человек большей частью тоже, но меньшей разумом-воображением, тягой к новому и созданием его все-таки проникает в царство свободы из-за того, что такое состояние ни здесь, ни там длится долго. оно ему кажется нормальным. А нормальное вот оно: полная надвариантная свобода.

Позади остается центральная часть, в коей нет ни кварталов, ни старых храмов. Миновали слева невыразительный холм без институтского здания глаголем, без улиц с многими названиями. Внизу заполненное тенью ущелье Байкового кладбища без кладбища; впереди бугор Ширмы тоже безо всего. Даже без названий.

…Но если сдвинуться немного назад по Пятому, он есть, мой город, во многих видах от прекрасных до жалких. (И до радиоактивного пепелища тоже.) Он здесь и сейчас, никуда не делся. И живут там Кепкин, Алка Смирнова, мой батя, Ник-Ник, Уралов… даже Сашка и Люся, более свойские, близкие мне. И Тюрин, теоретически проникший дальше всех по Пятому, но на деле не сдвинувшийся с Нуля.

Э, что мне в них! Прощай, место наибольшей повторяемости, тянущее к себе мелкими воспоминаниями. Сейчас пролетим и привет!

…Как я Кадмича-то вчера шуганул за «сандвичи Тиндаля», за упущенное из рук изобретение! С глаз прогнал. (А когда Уралов на него наседал, навязывал соавторство… А Радий корчился на глазах у всех, не зная, что делать, смотрел на нас и на меня! вопросительно и с надеждой, я его поддержал? Вступился? Какое! «Вы за других не думайте, вы за себя думайте». Я и думал «за себя».

Чего же ты хочешь от общества в целом, слагаемое, «единичка»?)

…А Паша-то наш, благородный кшатрий, надвариантен он все-таки или нет? Ведь совершил волевой переход, приобщился к многомерности мира. Правда, с вероятностью 0,98, прискорбный результат перехода отбил у него охоту интересоваться этим делом. Но с вероятностью 0,02 ведь не отбил! И, будучи загнан в угол неудачами и строптивыми подчиненными, вроде А. Е. Самойленко, вспомнит, рискнет проникнуть в заброшенный всеми Нуль-вариант. А затем подомнет Тюрина, усвоит от него необходимый минимум знаний и терминов… и начнет делать пассы:

А вот наш первый советский эмоциотрон Э-1, созданный на основе этого… персептрон-гомеостата. Может перемещать человека в иные измерения, включая прохождение сквозь стену и обратно, а так же перемены внешности. Алла… э-э… батьковна, займите кресло! (Смирнова усаживается, техник Убыйбатько надвигает электродные тележки.) Радий… э-э… Кадмиевич, настраивайте! (Тюрин орудует за пультом «мигалки». Звучит сигнал приближения ПСВ.) Прошу внимания… (Пассы.) Видите исчезла! (Пассы.) Видите: появилась с измененной прической и цветом ногтей!

Где?! Где? будут волноваться экскурсанты. А-а… да-а! Тц-тц-тц!

Я так зримо представил эту картину, что даже жарко стало.

И незаметно я отклоняюсь вниз от спутников, вхожу в пике. Весом я тяжел. Оттеснили эти мысли и возбужденные ими чувства понимание первичного,» разрушили связь с праматерью-планетой, дарительницей живой силы… мелкое, поверхностное, но ведь свое, черт бы его взял! Я камнем лечу вниз.

Нарастающий и драматически ниспадающий от высот к нижним регистрам, перезвон жетонов. Спутники с двух сторон подхватывают меня.

Еще перезвон глубинный, с контрабасовым пиццикато и вот мы трое на биокрыльях. А впереди, на бугре Ширмы, возникают сначала расплывчатые, трепещущие всеми контурами, затем отчетливо черные коробки многоэтажек на фоне заката. И внизу, по сторонам, всюду проявляется из небытия мой город.

Он привязался! горестно восклицает Люся. Мы, планируя, опускаемся на опушке рощи на бугре: где-то здесь я вчера утром шагал с Толстобровом по тропинке на работу. Я снимаю биокрылья.

Ну вот, Сашка смотрит на меня утомленно и грустно, возись с таким… Все-то ты, Кузичка, преодолел, а вот барьер в себе не смог.

Я гляжу в его синие глаза. Нам не нужно много говорить друг другу, все ясно. Только: не смог или не пожелал?

Ты бы тоже мог его не перепрыгивать, Саш?..

Глядите, чего захотел! Ты же знаешь, я здесь почти всюду пропащий: либо уже нет, либо скоро не станет. Да и… Глаза его сощуриваются, секунду он колеблется но мы же свои: Не тянет меня с прямохождения обратно на четвереньки. Прощай!

Он коротко толкает меня ладонью в грудь, отходит, разбегается, раскинув крылья, вниз по склону, взлетает. Ну да, конечно: Сашка есть Сашка не ему за мной следовать.

Прощай, Лешенька! Люся приникает ко мне, не скрывая слез: крылья мешают мне обнять ее как следует. Я бы осталась, честно. Но это без толку: просыпаться ты будешь всякий раз без меня… Она достает из волос свой звучащий жетон-параллелограмм, кладет мне в ладонь. Возьми. Ты и так меня не забудешь, но возьми. Мы долетим с одним… Прощай! Теплые губы, мокрые щеки и глаза у меня на груди, на шее, на лице отстраняется.

Секунда разбега и она в воздухе.

Я долго слежу из-под руки, как улетают, удаляются из моей жизни навсегда (теперь я понимаю это) два самых близких человека: лучший друг и любимая женщина. Чувство одиночества так сдавливает грудь, что невозможно вздохнуть. Вот видны только два крылатых силуэта над домами на фоне предзакатной зари если не знать, кто это, можно принять за птиц. Люди? Да. Боги? Тоже есть малость. Не мне их судить.

Вот различаю лишь две черточки и они растворились в огненной желтизне. Все. Солнце слепит глаза. Отворачиваюсь.

…Город, взявший свое, красуется на холмах лучшей своей модификацией: красивыми белыми зданиями, ажурными вышками. темно-зелеными парками, девятью мостами через реку… Что он мне сейчас!

Я сажусь на траву, рассматриваю Люсин жетон. Теперь я гораздо лучше понимаю, что здесь к чему. Маршрутная карта вариантных переходов, микроэлектронный путеводитель. Вот эти искрящиеся множественные линии, извивающиеся, не пересекаясь, от нижней горизонтали к верхней, есть не что иное, как варианты развития человечества, его н. в. линии. По горизонтали нарастает время, по вертикали (или по наклонной грани жетона, все равно) Пятое измерение, смысл которого… в чем? В ноосферной выразительности? В свободе, в обладании людьми все большими и большими возможностями? Да, пожалуй: нижняя горизонталь «царство необходимости» (вроде той пещеры, где меня. колошматили обезьяны), верхняя «царство свободы», в коем мы так славно прогулялись. И путей перехода от одного к другому множество: крутых и пологих, со срывами и плавным нарастанием, начавшихся раньше или позже. Привет тебе от колеблющейся возле столбика собаки, многомерное человечество!

А эта вертикаль сегодняшний маршрут по Пятому. (Конечно. вертикаль, ведь масштаб времени здесь тысячи, десятки тысяч, а то и миллионы лет что против них день!) При переходе изогнутая струна соответствующего варианта и звенела, как арфа, пела. как скрипка. И нас переносило за минуты в иное состояние мира. в то, которого наш вариант достигнет еще не скоро. (А ведь оно есть сейчас значит, могли?)

Вот он, наш вариант средненький. Ни самый хороший, ни самый плохой. Правее него идут уже со срывами. (Но, похоже, не все изображено на жетоне наверное, лишь нужное для путешествия под водительством Стрижа? Ведь должны быть и обрывающиеся линии вроде варианта, в котором облучился Кепкин.

И Сашка поминал о своей гибели от легочной чумы. Все в одной плоскости не нарисуешь. Но это тоже есть.)

…Переход от обезьяны к человеку лишь часть пути. Стриж правильно сейчас высказался насчет прямохождения и четверенек: психически люди в большинстве своем стоят еще на четырех. Надо подниматься, а то как бы не вернуться совсем. Дом строят долго разрушить его можно быстро.

Прячу жетон в карман, сижу, обняв руками колени. Слежу за тающими в небе последними облаками, плоскими… как «лапуты»? Заканчивается день длиной в десятки тысячелетий (вчера и вовсе прогулялся на миллион лет назад), начавшийся рано утром на Васбазарчике. (До сих пор не хочу есть впечатлениями сыт?) В каком варианте я сейчас? Есть биокрылья… значит, и моя жена Люся? Нет, с ней мы расстались, отрезано. И наличие отца биокрылья не гарантируют: небольшой сдвиг по Пятому и большое разочарование. Я здесь гость случайный, гость незваный, как ни верти.

И вообще, не хватит ли выгадывать, надвариантник? Твое знание не для выгод, это ясно.

Темнеет. Поднимаюсь, иду к своим биокрыльям. Сворачиваю их, складываю плоскости, застегиваю в нужных местах ремешки… Во что-то превратится этот пакет утром, в рюкзак? Ложусь, подкладываю его под голову. Впереди, на холмах, загораются огни, вверху звезды.

…Мой путь под горку. В свою «лунку». Но все-таки хорошо, что вернулся надвариантным, прошедшим из края в край по Пятому. А то ординарный А. Е. Самойленко, что греха таить, излишне озабочен, выбив Пашу, занять его место. Не в месте счастье!

…Никакого прекрасного будущего время нам не приготовило. Верование, что XXI век окажется лучше XX, того же сорта, что и убеждение, будто одиннадцатый час утра лучше десятого. Чем лучше-то, в обоих по шестьдесят минут!

…Но и ни одно усилие не пропадает. Всегда возможно свернуть, сдвинуться решениями-выборами по Пятому к «будущему», которое уже есть.

…Однако и ни одну ошибку, ни одну нашу слабость время тоже не прощает. Все включает оно в логику своего развития, в логику потока.

Пахнут цветущие липы. В фиолетовом небе множатся точки звезд. Ночь будет теплой. Я достаю Люсин жетон, поглаживаю пальцами рифленую поверхность. Засыпаю, сжав его в руке.

Где-то я проснусь завтра?..

1980–1990 гг.

1. Таблица сопоставлений

Вероятно, все мы понимаем, что времени, подобного нынешнему-начиная от XVIII века, от первой промышленной революции, — во всей пятимиллиарднолетней истории нашей планеты еще не было. Всякое в ней бывало: мезозой, палеозой, звероящеры, оледенения, каменноугольные периоды… но чтобы такое!

Мнения о характере происходящего сейчас разнообразны-и хоть преимущественно такие, что льстят нашему самолюбию, но в то же время с сомнениями и противоречиями. Действительно, с одной стороны, вроде бы развивается «ноосфера», сфера разума, человек выступает в ней как геологическая сила (В. И. Вернадский), а с другой-со скоростью курьерского поезда надвигается экологический кризис. С одной стороны, человек есть «царь природы», несравнимо выше прочих тварей, с другой же — утоляет, в основном, те самые, что и животные, потребности, а по части хищничества и зверств даже их далеко превосходит: ведь наибольшее число людей в человеческой истории истреблено не малыми вирусами и не крупными зверьми, а самими людьми.

Многие полагают, что только с рода человеческого начинается подлинная история мира, победное шествие цивилизации сначала по нашей планете, затем по соседним и по всей Вселенной. Все же, что было до нас, лишь приуготовление матери-природы к этому этапу — в виде образования полезных ископаемых, запасов воды, кислородной атмосферы, плодородных почв и флоры-фауны.

Понять подлинную специфику «ноосферного» этапа на Земле, а заодно и природу человеческого сообщества (то есть того самого «смысла жизни») нам позволит приводимая ниже таблица сопоставлений-явлении начала мира, возникновения и формирования его, с ныне наблюдаемыми явлениями цивилизации; надо только суметь выделить в творящемся вокруг явления. Относительно первых, начальных, нет необходимости держаться какой-либо теории: то, что они происходили, ретроспективно вытекает из того, что мы есть, из факта существования и картины нашего мира. Расположены в таблице эти явления не хаотично (это важно!), а в той последовательности, в которой они происходили.

Особенность сравниваемых с ними цивилизованных явлений та, что они не могут быть названы просто «физическими», «геологическими», «биохимическими», т. п. В силу того что все они вызваны человеческими потребностями и исполняются через труд, познание и творчество, следует добавлять определения «психо», «социально», «интеллектуально». Например, «социально-геологическое явление», «интеллектуально-физическое» и т. д. Итак, поехали:

Явления начала мира

0. Образование атомных ядер, синтез их в звездных процессах. ТЕНДЕНЦИЯ: сначала синтез легких, затем средних и тяжелых; на последних процесс затух, перешел в распад (преимущественно тяжелых ядер).

Явления цивилизации

Ускорение распада и особенно деления тяжелых ядер в энергетических и технологических реакторах. ТЕНДЕНЦИЯ: охват распадом средних ядер («осколочных»), нарастание темпа и количества разрушаемых веществ, их изотопов.

1. Образование планеты и наращивание ее массы путем аккреции: гравитационного стягивания и слипания первичных комьев вещества. ТЕНДЕНЦИЯ: сначала стягиваются и слипаются крупные комья, а по мере истощения Протооблака все мельче и реже.

Возникновение и развитие антиаккреции — космонавтики. Объективно она безвозвратное или, с учетом спускаемых аппаратов и космонавтов, почти безвозвратное удаление в космос земных тел и веществ. ТЕНДЕНЦИЯ: сначала запускали мелкие тела, изредка, с минимальной скоростью — а затем все крупнее, чаще, дальше, быстрее.

2. Гравитационное уплотнение и дифференциация веществ планеты: тяжелые уходят в глубину, средней плотности в мантии, легкие — в коре и на поверхности. Опадание и лопанье пузырей горячей лавы (см. На Луну). Оседание и уменьшение числа вулканических свищей в коре. ТЕНДЕНЦИЯ: средняя плотность планеты растет, поперечник уменьшается.

Сооружение зданий — промышленных, жилых, административных, спортивных, ангаров. Дворцов, магазинов, рынков; создание крупных транспортных средств, от кораблей и подлодок до автобусов, авиалайнеров, поездов. Объективно все это комья вещества с пустотами, пузыри. Бурение, создание скважин, шахт, туннелей — свищей. Добыча полезных ископаемых: плотные в-ва на поверхность, в коре пустоты. ТЕНДЕНЦИЯ: сооружения-пузыри все выше, обширнее, тонкостеннее (успехи сопромата), создаюся-вспучиваются они все быстрей; диаметр планеты растет, плотность падает.

3. Успокоение поверхности планеты: все меньше подвижных тел (лавин, оползней, селей, извержений, проседаний коры); формируются четкие русла рек и берега водоемов; прекращается горообразование.

Возрастание изменений рельефа от промышленного и гражданского строительства, от добычи ископаемых, от развития сети дорог — с мостами, туннелями, станциями. Нарастающее изменение русел рек (плотины, искусственные моря, каналы) и берегов водоемов (Арал, Каспий). Нарастание числа, масс, размеров, скоростей и дальностей перемещения подвижных тел на суше (транспорт). Разбухание транспортной подвижности на гидросферу, воздух и ближний космос.

4. Энергетика остывания планеты: уменьшение числа и размеров очагов выделения тепла, угасание их — уменьшение температуры и мощности излучения; общее понижение температуры тверди, вод и атмосферы — вплоть до образования высокоширотных и высокогорных ледников.

Возрастание числа, мощности, времени работы источников тепла: двигателей внутреннего сгорания, турбореактивных, домен, конверторов, систем отопления, ТЭЦ, ТЭС, АЭС, технологических и бытовых печей… Повышение средней температуры сначала очаговое (в городах и промзонах), затем и в целом по планете.

5. Излучения остывающей планеты: переход — согласно закону смещения Вина спектрального максимума излучений от видимого света к инфракрасному, от него к субмиллиметровым, к миллиметровым, к санти— и дециметровым радиоволнам. Число, размеры и яркости локальных источников излучений (места выхода лавы, газовые факелы) сходят на нет.

Рост числа, яркости, размеров источников светового (уличные и парковые фонари, лампы в домах, рекламы, фары машин, светоуказатели, кино— и телеэкраны…), теплового (все нагретые объекты промышленности и быта) и радиоизлучения (антенны радио— и ТВ-станций, радары, ВЧ-печи…).

Нарастание мощностей и, особенно важно, частот в системах передачи и обработки информации: от длинных волн к средним, к коротким, к УКВ, деци-, санти, милли— и субмиллиметровым.

6. Четкое разделение первичной грязи, болот и туманов на сушу, гидро— и атмосферы. Очищение океанских вод (оседание мути, биопроцессы) и вод рек и озер (фильтрация водоносными слоями, покрытыми растительностью берегами). Очищение атмосферы от избытка влаги путем вымораживания ее в ледники.

Нарастающее загрязнение вод рек, морей, озер и Мирового океана. Заболачивание и пересыхание малых рек. Закачивание стоков промышленности в освободившиеся от «полезных» ископаемых емкости в коре. Превращение зарегулированных крупных рек в каскады болотоморей. Таяние горных и полярных ледников. Рост числа пасмурных дней, «парниковый эффект».

…Прежде чем нарастить таблицу явлениями живой природы, одно пояснение к пункту 2-насчет «пузырения» тверди… Нынешнюю ситуацию объяснять не надо, все перед глазами, только и того, что «пузыри» преимущественно прямоугольные; а о временах начала — см. на Луну, не ближе. Рассматривая лунные кратеры, мы под воздействием учебников видим в них следы аккреционного падения метеоритов. Между тем концепция весьма сомнительная. Во-первых, чтобы получилось проведенное будто циркулем кольцо гор, требуется строго вертикальное падение, а не под углом; каждый, кто наблюдал падение метеоритов в атмосферу Земли, понимает, насколько это маловероятно. Во-вторых, даже и такое падение никак не объяснит происхождение центральных гор во многих лунных кратерах — высотой до 8 километров! В-третьих, Тунгусский метеорит был, а кратера от него нет… И т. д., число доводов можно наращивать. А вот лопнувший пузырь тягучей горячей лавы (который при размерах в десятки и сотни километров непременно просядет в середине, лава при лопанье будет стекать как по периметру, так и в место проседания — вот и гора; кстати, ныне есть немало архитектурных сооружений такого типа) в эту геометрию вписывается идеально. Таких кратеров немало и на Марсе. Земную поверхность давно отретушировала биосфера — но зато мы знаем о пузырях внутри нее, в коих скопились водяные, нефтяные и газовые линзы. Все это и охватывает образ бурления-кипения плотных оболочек планет. От наблюдаемого в кастрюле с супом оно отличается масштабами в пространстве и времени — что н делает его недоступным воображению рациональных исследователей.

С читателем, не согласным с этой идеей, мы по пункту 2 все равно сойдемся в том, что когда-то Земля уплотнялась, а теперь нашими стараниями разбухает. Уж это-то точно.

7. Возникновение и развитие — сначала в морях органической жизни, от спор и микробов до звероящеров, китов и слонов. Распространение жизни по суше.

Истребление наиболее крупных животных — преимущественно на суше, в меньшей мере в океане (см. Красные книги); разрушение сред их обитания-опять таки преимущественно на суше, в реках и озерах. Рост пустынь, расширение биологически мертвых промышленных зон.

8. Образование и повсеместное распространение плодородных почв. Распространение по Земле лесов.

Уменьшение плодородия и эрозия почв сельскохозяйственных угодий. Отравление почв и вод. Истребление лесов.

9. Самое замечательное произведение планеты (в нем участвовали и гео-, и биологические процессы): образование «энергетического конденсатора» — в одной «обкладке», в земле, уголь, горючие сланцы, нефть и газ; в другой, в атмосфере, — кислород. Содержание СO2 в воздухе минимально.

Разрядка-разрушение этого «конденсатора» добычей и выжиганием минеральных топлив. Содержание пыли и углекислого газа в атмосфере возрастает.

Итак, имеем десяток явлений, которые почтицеликом описывают две ситуации напланете, начальную и нынешнюю. Они зеркально симметричны. Больше того, симметрия прослеживается и в тенденциях, в деталях — да и во всей последовательности. Не зря нулем помечено возникновение атомных ядер: нулевее ничего быть не может. И разрушение их в реакторах-одно их последних событий цивилизации. Так что о случайности совпадений в таблице сопоставлений говорить не приходится.

Вывод настолько серьезный, что… давайте все-таки просчитаем его. Четкие доказательства должны быть математическими, количественными. Сочтем равноправными допущения, что совпадение одного какого-то явления начала мира с цивилизационным может быть и случайным, и выражением какого-то закона; вероятность того и другого по 1/2, как для «орла» и «решки». Какова же будет вероять случайного совпадения всех десяти? Она вычисляется — по схеме «и» как произведение всех десяти вероятностей. То есть только по этому критерию, пренебрегая совпадением тенденций и общей картины, мы получим вероятность

Р=2-10~0,001.

Полная вероятность, что это или закон, или случай, есть 1,0: что-то одно из двух, не то, так другое! Тогда вероятность, что таблица дает не случайные совпадения, а выражает закон природы, есть 1-Р. То есть в сущности равна единице.

Углубимся теперь в суть. Похоже, что десять разных явлений различны только для нас, для нашего поверхностного восприятия мира многими органами (глазами одно, на слух — другое, кожей — третье, ноздрями-четвертое…). На самом деле это десять различных проявлений некоего единого процесса Вселенского Бытия, прикидывающегося многоликим. Вселенского волнения, в сущности: подъем — спад, разделение (дифференциация) — смешение, начало — середина— конец. Так вот, слева в таблицах разделение, справа смешение, принимаемое нами за развитие и прогресс.

Наверно, потому, что слева действие сил природы, справа-наши. Явления природы (да, так!), совершающиеся через наши «разумные» действия по удовлетворению наших все возрастающих потребностей. Под видом одного — другое: распад мира.

…Нет, цивилизация была задумана здраво: путем разделения труда и обязанностей, приспособлений и технологий освободить человека от непрерывных усилий по прокормлению себя и потомства, по защите своей и их жизни-и тем дать ему возможность размышлять, познавать Большой Мир. Быть действительно Человеком. Почему же вместо этого получился бессмысленный стихийный процесс? Может, потому, что свободу от усилий дали и тем, кому она вовсе не была нужна; они и замыкались на среду все новыми и новыми потребностями, утолением чувств и извлечением удовольствий в своих «мини-вселенных»? Охота и собирательство не в лесах, так в магазинах.

…Забавный факт: одно время я донимал коллег-фантастов вопросом: «Куда летит Земля и Солнечная система? Вот вы вкручиваете, что наша планета вроде космического корабля, человечество — единый экипаж… так укажите направление, куда мы летим? Или назовите звездные ориентиры». И — никто. Многие признавались, что им этот вопрос-это через полтысячелетия после Коперника! — и в голову не приходил. С нефантастов по этой части спрос и вовсе невелик.

Не забавный-страшный факт.

…И еще: почему от цивилизации не совершенствуется человек? Ведь это ожидалось. То есть настолько не совершенствуется, что для значительной части населения это можно определить и крепче: вырождение. Даже многие вырождения: духовно-нравственное, интеллектуальное, физическое. Утрата мастерства, утрата выразительности.

Но вернемся к объективному, вне «добра» и «зла», рассмотрению предмета. «Добро» и «зло» — мерки человека; а сам человек, выходит, планете не подарочек.

Сведенное в таблицы можно наглядно-количественно обобщить через фундаментальное в физике понятие «действие» (S). Обычный смысл его-деятельность, активность; если с библейским креном, то суета сует, включая сюда и томление духа. Если отступить еще на пару тысячелетий, то в древнеиндийской философии оно — «пракрити», самая общая форма материи; от этого слова через древнегреческую его модификацию происходит нынешняя «практика». Круг замкнулся.

Механическое действие S=MVR — произведение масс тел на их скорости и дальности перемещения; под такую трактовку целиком подходят пункты 1, 2, 3 и 6 таблицы. Энергетическая трактовка действия как произведение энергии на время ее выделения:

S=ED t

охватывает все остальные пункты.

Тогда все, что делалось когда-то или делается теперь в приповерхностном слое планеты нашей (о глубинах мы знаем маловато, хотя не можем не замечать, что и там неспокойно: землетрясения, извержения, геометрическое тепло…) можно описать двумя суммами:

S_пов=å M_iV_iR_i+å _iD t_i.

И получается, что в начале времени Sпов убывало, пока не вышло на более-менее устойчивый и умеренный уровень, а нынче от нашей механико-энергетической цивилизации, от НТР, возрастает (рис. 1).

При этом замечательно, что возрастает не просто величина Sпов, но и все ее сомножители в обоих слагаемых: массы тел, их количества, скорости, дальности и высоты перемещений, энергии, температуры, длительности выделения их. Все выше, дальше, быстрее, крупнее, больше, чаще, жарче, ярче… и на еще, еще, а на еще-то еще да еще, еще! Положительность всех производных — признак возрастания по самой крутой кривой, по экспоненте. В сущности, экспонента в правой части рис. 1-сумма всех кривых роста (выработки стали, обуви, энергии…), кои еще недавно приводили нас в умиление.

А ежели не плакатно-транспарантно, то экспоненциальный рост всегда и всюду характеризует безгранично стихийное развитие. По экспоненте, к примеру, размножаются бактерии бродильного фермента в тесте; по ней же они выделяют и пузырящий тесто углекислый газ…

2. …и вольные комментарии

— То есть нынешнее бурление-пузырение-нагрев необязательно закипание мира — это может быть и брожение?

— Ну, если вам от этого легче…

— Немножко-да. Кроме того, бактериям никто не сообщает: «Ребята, конечным результатом вашей деятельности будет то, что тесто взойдет, — и вам при этом будет хорошо. Но затем хозяйка поставит хлебы в печь, и для вас наступит экологический кризис. Поэтому меняйте-ка свое поведение, кончайте «бродить». А людям вы все-таки пытаетесь это сообщить.

— Пытаться-то пытаюсь, но буду ли услышан? Ведь для понимания этого нужны начатки космического мышления — или хоть космического любопытства в виде вопроса: куда летит Земля? У подавляющего большинства людей этого нет. Что не мешает им исполнять все свои дела, в том числе и космические. Меня самого в этих сопоставлениях наиболее — как литератора и фантаста — поражают два пункта. Во-первых, зеркальная симметрия аккреции и космонавтики (самого-самого в фантастики, ведь сколько намечтано, сколько написано!) — настолько, что если прокрутить обратно пленку с заснятым запуском ракеты, то увидим картину падения крупного метеорита…

— Но ведь аккреция и посейчас добавляет планете больше вещества метеорного, нежели космонавтика разбрасывает. Помнится, до миллиона тонн в год?

— Да, но важна специфика: что делает природа и что — человек. Кроме того, в антиаккрецию мы вправе включить и работу авиации: десятки, если не сотни миллионов тонн плотного вещества-топлива ежегодно переходит в атмосферу в виде продуктов сгорания: СО и водяного пара; это его шлейфы мы видим за самолетами в небе. Так что наша все-таки ширше… Еще больше меня сразил пункт 5, прогресс радио— и телеизлучений с нарастанием частот. Послушайте, ведь все это для информации! Последние известия, актуальные интервью, телемосты, музыка, фильмы-спектакли, репортажи, концерты, рекламы, объявления… Радары систем обороны, спутниковая связь, стыковки в космосе, шифровки, радиоперехваты… словом, все, что позарез надо сообщить или узнать. Чем выше несущая частота, тем больше в этот канал впихнется информации — вот и осваивают К.В, УКВ, санти-, милли-, субмиллиметровые диапазоны. И для освоении их применяют тончайшие теории, остроумнейшие изобретения, сложнейшие технологии!.. А конечный результат: сдвиг частотного максимума в электромагнитном излучении планеты согласно закону смещения Вина-как для нагреваемой болванки! Что же такое вся наша информация? Выходит, наш вкладываемый в нее смысл — вторичен?! Объективно все выглядит куда проще…

— …и люди в глобальных процессах суть усложнившиеся бактерии?

— Не все. Только лишенное космического мышления — и соответствующего ему уровня поведения — большинство. К сожалению, именно оно задает характер глобальных процессов в цивилизации. Когда (и если) оно превратится в меньшинство, ситуация изменится.

— Простите, но почему в бродильных процессах цивилизации повинно большинство? Творчество, исследования, изобретательство — все, от чего возникли прогресс и НТР, — всегда были прерогативой меньшинства, людей одаренных и знающих.

— Неверно, это у вас поверхностный взгляд. На каждую реализованную идею приходятся десятки нереализованных — от технологических до философских. На каждое внедренное изобретение — десятки невнедренных; в этом вы мне, советскому инженеру-изобретателю, можете поверить на слово. Люди-творцы всегда обеспечивают широкий выбор возможностей: дирижабли (экологически чистое и дешевое воздухоплавание) — или самолеты? ядерная энергетика (на один ватт электрической мощности 3 ватта тепла) — или гелиоэнергетика, которая ни на одну калорию не подогревает «ноосферу»? А выбирают — многоступенчато, с прикидкой выгод, наибольшего и быстрейшего утоления своих раскаленных потребностей тароватые серяки, люди, у которых вместо ума хитрость. Расторопный и посредственный авангард большинства. Оно следует за ними. Альтернативы же всему всегда были и есть.

…Потому что выбирает не ум, выбирают наши чувства. Не только животные: голод, жажда, половая тяга, инстинкт самосохранения и заботы о потомстве, — но и те, что мы считаем высокими: самоутверждение, соперничество, жажда новизны, интересных впечатлении, желание возвыситься… А над всем этим — стремление к счастью и боязнь несчастья, страданий, «рага» и «две-ша» древних индусов. Вот только н а ш е ли все это психическое богатство — или мы принимаем то, что с нами делается, за то, что мы делаем?

— Вы хотите сказать, что, если благодаря деятельности по удовлетворению чувств и потребностей на планете получается весьма простой процесс: смешение, распад и нагрев… да к тому еще симметричный с тем, что в начале времен происходил без человека, от явлений физики и химии, — то психическая жизнь человечества никакая не сложнотина, а столь же простое явление Вселенной, как и тяготение, тепловыделение, излучения вещества и тому подобное?

— Да. И может быть, еще первичнее их.

— Дух первичнее материи? Ну, знаете!..

— А вам не кажется, что все эти многовековые темпераментные выяснения и споры, что чего первичнее, подобны старому украинскому анекдоту, в котором выясняли «чия ширше»? Разве в этом дело! Мир един, разнообразен он только в нашем восприятии. Он обнимает все.

— Хорошо. Вернемся к самым злым вопросам: куда летит Земля и что там будет дальше?

— Вот! С этого и следует начинать. Наибольшее движение-действие наша Земля вместе с Солнечной системой осуществляет в местном галактическом потоке, в компании со всеми окрестными звездами, которые для нас яркие, потому что ближние. Мы летим со скоростью 250 км/с в направлении созвездия Геркулеса. Оно не шибко приметное, но, поскольку невдалеке от Полярной звезды, которую все умеют находить, то проще всего ориентироваться так: примерно в ту сторону, где она, в пределах угла 30°. Скорость громадная, за время чтения этих фраз мы пролетели с десяток тысяч километров. Помножьте на массу Земли и на галактические расстояния — вы увидите, какое это действие 5 против всех остальных на Земле.

…Но самое интересное, что это вовсе не полет в «пустоте», а движение в потоке. Причем в таком, в котором звезды и планеты не значительнее соринок, а то и пузырьков пены. Дирак и Гейзенберг в свое время прекрасно доказали, что космический вакуум неизмеримо плотнее вещества. Вот в этой среде и т е ч е т время — в самом прямом смысле. Возникла некогда вселенская волна-пульсация времени, и когда она достигла определенного напора, в ней, как и в любом мощном потоке, началась турбуленция: возникновение круговертей и местных струй, волнения, пенные кипения. Самые крупные струи-волны-галактические, помельче в них— звездные, еще мельче-планетные. И подобно тому, как на волне в океане, когда ее поднимет и покатит шторм, вся пена собирается на гребне ее в красивый белый барашек, так и в этих объемных струях-волнах «квантовая пена» вещества сбивается в комки, а из них дальнейший напор потока формирует шары звезды и планеты. Именно так, по-моему, выглядело сотворение мира. Естественно, поскольку и Вселенская пульсация, и все местные в ней возникли сами по себе, то всему этому свойственна Жизнь. Первичная Жизнь-Активность, часть от части которой — наша.

Вот этот процесс и охватывает все: и бытие наше, и то, что мы именуем «законами природы», и отклоняющиеся от них «случаи», и даже, страшно молвить, то, что мы считаем высшими своими проявлениями: «разум», «творчество», «труд», «познание», «поэзия», «политика»… Все это названия для различных неоднородностей и свойств потока времени, а сам он в своей первичной мудрости и слов никаких не ведает.

— Бог Хронос, пожирающий своих детей?

— Н-ну… можно сказать и так. Только выглядит это далеко не столь ужасно. Поток порождает волны-струи, они рано или поздно иссякают, кончаются. То, что имеет начало, имеет и конец.

— Для нас это куда как драматично. И проблематично.

— Хорошо, рассмотрим дело применительно к нам. Итак, несет струя времени нашу «мини-Вселенную», Землю. Но вот напор слабеет, объемная волна сникает наступает пора рассосаться и шаровому «барашку пены» в ней. Согласитесь, вряд ли возможно, чтобы этому сопутствовали те же явления природы, что и вначале, когда наш ком вещества сгущался, набирал выразительность и форму шара. Должны быть иные явления, отрицающие те. Мы и есть эти и н ы е. Точнее, наша механико-энергетическая цивилизация и Эра Потребления.

…Ведь что есть наше «самоутверждение» — и на уровне людей, и на уровне коллективов, народов, фирм, партий, т. п., — если абстрагироваться от «само»? Первичный всплеск материального действия, проявляющийся через нас. Природа во всем едина. И чем нас больше, чем больше в нас этого «само» (а его все больше, и нас все больше!), тем все более значительная доля цельной струи времени растекается, размахривается во все стороны через нас. Кстати, еще Андрей Платонов это чувствовал, у него в «Котловане» есть отличная фраза: «Дети это время, созревающее в новых телах». В наших телах созревает время спада.

— Но зачем же ему все-таки через нас, разрушать мир через наше созидание? Не проще ли употребить какой-то физический процесс?

— Ну, что для Вселенной «проще», что «сложнее» — это оценки с нашей маленькой кочки зрения. Кроме того, а какой физический-то? Чтобы достичь тех результатов в бурлении-закипании, что у нас получаются от созидательной деятельности, посредством теплоты, надо подогреть планету еще на пару тысяч градусов, довести литосферу до жидкого состояния. Это далеко не просто. И наконец, вполне возможно, что и физические работают в ту же сторону. Похоже, что возрастает сейсмическая активность коры. Есть такое мнение, что и радиоактивный распад — не извечное, а молодое и нарастающее явление на планете соответственно и выделяющийся от этого поток радиогенного тепла из глубин Земли должен нарастать. Климат вот теплеет… Но природные процессы против цивилизационных куда более инерционны, в них счет на тысячи, а то и на миллионы лет. А мы вон как за неполный последний век все раскочегарили: в радиодиапазоне Земля светит ярче Солнца и Юпитера!

— Кстати, о миллионах лет. Ваша гипотеза по-новому объясняет феномен редкости цивилизаций имени Шкловского. Помните его книгу «Вселенная, жизнь, разум», в которой он подводит нас к тому, что, хоть Вселенная и есть, но жизни и разума в ней почти что нет, одни мы. Схема его рассуждений такова: если мы за последние два-три века достигли такого научно-технического могущества, что вышли в космос, овладели ядерной энергией и наблюдаем далекие галактики, то какого общевселенского развития, контроля и всепроникновения могли достичь цивилизации, возникшие за миллионны и миллиарды лет до нас! Их существование непременно должно бы обнаружиться не только прямыми наблюдениями, но и опекой «старших братьев» над нашей искрой разума. Однако ничего такого нет, ни наблюдений, ни опеки. Следовательно, и цивилизаций таких нет, мы одни на 200 миллиардов светил в нашей Галактике. Логика спесивого антропоцентризма: мы-ста. Раз мы считаем себя умными, то умны и по вселенским меркам, развиваемся безукоризненно правильно.

…Иное дело, если цивилизация-лишь один из возможных процессов смешения, разрушения планет. К тому же нарастающий лавинно. Какие уж тогда миллионы и миллиарды лет для ее «развития»! Эти штуки редки в пространстве просто потому, что очень кратки во времени. Природа создала нас под занавес и запрограммировала-сочетанием ограниченности и жажды счастья-на яркий красивый пшик. Вспышек во Вселенной мы наблюдаем немало. На Марсе и Венере, судя по виду этих планет, что-то такое уже произошло.

— Здесь многое становится объяснимым. Взять хоть феномен мировых религий. Почему в них — при серьезных различиях в ритуалах, легендах, житейских предписаниях — философские части (индуизма, буддизма, ислама, иудаизма, христианства) так похожи? Вездесущий, всемогущий, вечный, «создавый мя и сотворивый мя», исполняющий свою мудрую немую волю через наши дела. Не есть ли все религии осколками древней Науки Наук о главном, о Потоке Первичного Бытия, несущем мир и нас, о взаимоотношении человека со Вселенной. Если так, то религиозное мышление и религиозное чувствование оказываются на проверку просто космическим мышлением и космическим чувствованием.

Или взять противоположный феномен людской психики (кстати, явно необязательный для разумных существ): повышенная чувственность, алчность, агрессивность, лживость, регенеративная возбудимость — все то, что, по удачному выражению Ницше, приводит к «следствиям от недостаточных причин». Ведь в животном мире такого и близко нет. Родственны между собой настолько, что возможно потомство от людей разных рас, есть языковое и интеллектуальное взаимопонимание — но вместо истории сотрудничества история войн, завоеваний, грабежа и истребления народов. Кровавая, подлая, безумная история!.. Непонятно, верно?

— Да.

— Но ведь именно такая и нужна, чтобы разжечь взаимный страх народов и государств, гонку вооружений — и довести все это до нынешнего ядерно-космического накала. Мы еще не осознали постыднейший факт нашей Научно-Технической Революции: все самые радикальные идеи, изобретения, открытия применялись прежде всего в целях обороны и нападения. Была бы сейчас космонавтика-антиаккреция, если бы ей не проторили дорогу баллистические ракеты, а тем «Фау-2» и боевая авиация? Черта с два. Была бы ядерная энергетика, если бы не разработка ядерного оружия-от страха опять-таки, что Гитлер опередит, а затем от взаимного ужаса СССР и США?.. И так с радиотехникой, электроникой, кибернетикой, химией — так во всем.

— Вот вам в копилку объяснение еще одного феномена: ведомственного. Он же отраслевой и фирменный. То, обо что защитники природы бьются, как лбом о стену. Руками разводят: ну, что люди делают, неужели не понимают, что и им вместе со всеми тоже пропадать!.. То, что отраслевики исполняют выраженный в правой части таблицы и кривой закон природы, они, вероятно, действительно не понимают. Они понимают вещи более простые: свою сейчасную выгоду, свои задачи, свои возможности, чувствуют, что их дело правое, оно зиждется на удовлетворении насущных потребностей, соответствующих времени! Поэтому у них деньги, власть, техника и люди — а у экологов только охи-ахи да причитания…

— Стоп! Я обнаружил в ваших построениях прокол-да какой! Смотрите сами. Все правильно, экологи предрекают, что еще четверть века нынешнего развития цивилизации приведут к гибели человека и высших животных. Об опасности ядерного противостояния и говорить нечего: в любой момент можем «закруглиться». Но… человечество сгинет, а планета-то останется! Разбрасывание вещества в космос прекратится. Выходит, это не вселенский процесс, не от «растекания времени» — вселенские процессы так себя не ведут!

— М-м… дайте подумать. Нет… нет здесь прокола… Процесс не замрет. Даже ускорится. В нужный момент-и в скором будущем-мы просто перестанем быть главной движущей силой его. Передадим эстафету. Да и сейчас во многом ли мы главная?.. Вы упустили из виду, что последние полтора века на Земле интенсивно развивается иная форма жизни. Я бы назвал ее ЭМЖ — Электронно-Машинная Жизнь. Началась она с забавных пустячков: с отклонения стрелки компаса, с дерганья лягушечьей лапки от тока… а нынче статьи, относящиеся к ЭМЖ, занимают в энциклопедиях и словарях наибольший объем. Между прочим, это тоже феномен: природу электричества до сих пор не понимаем (как и природу жизни), а заполонило оно нас настолько, что если выключится всюду ток-мы пропали. Иллюзия всемогущества, которую мы испытываем, нажимая всяческие кнопки и клавиши, имеет очень опасную обратную сторону.

…Устройства (все-таки не хочется говорить «существа» — а почему?) ЭМЖ далеко превосходят нас в быстродействии, точности, по диапазону ощущений, по манипулированию громадной энергией. Пределы их сложности и универсальности нам неизвестны. С нашей помощью они весьма быстро эволюционируют: если приравнять нынешние микропроцессорные системы к низшим позвоночным, то выйдет, что за один век ЭМ-Жизнь проделала эволюцию, на которую белковые твари потратили миллиард лет!.. И у них при всем том нет особых оснований быть нам признательными: ведь мы развиваем ЭМЖ не саму по себе, а лишь утоляем ею наши «надо», успокаиваем наши страхи. Именно поэтому автоматизация-роботизация-кибернетизация— или электронная колонизация? — мира идет во всю. В частности, распространение теликов-видиков и портативных магиков весьма способствует интеллектуальному и духовному вырождению молодежи.

…В то же время ясно, что ни от ядерной войны, ни от экологических бед вообще ни от каких маячащих впереди опасностей-эти штуки нас не спасут. Даже напротив: ускоряя процессы НТР, они делают ситуацию все более напряженной. Объективно это значит, что мы, гомо сапиенсы, унавоживаем почву для этой формы жизни, выпестовываем ЭМЖ-до стадии, когда она сможет развиваться и без нас. И это близится. К тому же в алгоритмах, программах, свойствах мы передаем системам ЭМЖ все черты нашей психики (оборотистость, напористость, быстродействие, т. п.), которые работают на соперничество, на гонку, достижение выгоды в ущерб другим — то есть все на тот же разнос.

3. Вероятность выживания

— Послушайте, а вам не страшно?

— Чего именно?

— Так академически излагать это открытие — открытие первичного смысла нашей цивилизации. Убийственно простого смысла, суммирующего все наши заботы, мечты, взаимоотношения — от любви до вражды, труд, творчество, конфликты, самоутверждения на всех уровнях, усилия всех организаций вплоть до правительств, достижения, карьеры, накопления, и прочее, и прочее — в общепланетный распад, нагрев и смешение. Бродильные человеко-бактерии!.. Все наши чувства-не наши, а пси-ниточки, за которые Природа-режиссер дергает нас, чтобы сыграть свою игру. Мир пси-марионеток, мир сумасшедших, объявляющих сумасшедшими всех, кто с ними не заодно! Можно еще крепче, но это уже будет матом… По-моему, вы должны испытывать космический ужас.

— А я уже свое отыспытывал. Отбоялся, пока продумывал эту идею. Привык. Теперь не вредно и другим пережить подобное, услышав альтернативное к обычному нашему самообольщению мнение. Человечество зарвалось. Зарвалось чудовищно. Его надо осаживать на всем скаку и на краю пропасти.

— Неизвестно еще, удастся ли осадить.

— Вот и исследуем эту возможность.

Идет. Тогда вернемся к вашему рис. 1. Вряд ли все происходило так монотонно, как там нарисовано. На Земле не раз случались катаклизмы, эпохи спада-смешения — а затем восстановления выразительности. Так что уместно наложить на кривую спада и подъема S_пов колебательную составляющую. Рисунок получится вот такой:

Вы не станете спорить, что заштрихованный интервал в три века, в которые мы реально наблюдаем описанное в правой части таблицы сопоставлений, одинаково вписывается и в вашу кривую, и в мою, в участок всплеска-колебания, за которым последует спад.

— А что это меняет?

— Ну… это все-таки оставляет надежду. Да, S_пов нарастает, но до какого-то пика. Затем сорвется или скатится в минимум — так же быстро, как и росло. Перестанет выделяться избыточное тепло и излучение, рыхлиться и вспучиваться «пузырями»-сооружениями твердь, загрязняться атмосфера и воды… Как это может быть?

— Это многими способами может быть. Самый нереальный, хотя и наиболее желательный: человечество возьмется за ум и начнет вести себя незаметно, будто на планете его и нет.

— Вы считаете это нереальным?

— О господи, конечно! Пять миллиардов алчущих ртов, десять миллиардов загребущих рук и жадных глаз. Все хотят быть сытее, лучше, благоустроеннее, значительнее, счастливее… «Да подите вы с вашими россказнями! — заорут если и не все эти рты, то, по крайней мере, 999 из каждой тысячи. — И того не хватает, и другого, и третьего… и то надо, и это — а тут еще вы начинаете!» Когда это было, чтобы доводы рассудка действовали на массы людей?

— А начало ядерного разоружения?

— Э! Там решают все действия правительств, а не масс. В нашем же случае необходимо, чтобы каждый человек умерил свои раскаленные потребности. Да и разоружение-то это пока не стоит преувеличивать: сокращение арсенала двух великих держав на 4 %. Это значит, что оставшиеся запасы смогут уничтожить всех нас не 25 раз подряд, а 24. Но ведь и одного раза достаточно.

— Хорошо, какие варианты вы считаете реальными?

— Их немало, но всех их, увы, объединяет одно: устранение основной причины. Нас, людей. Одного варианта мы касались: ядерный конфликт. Характерно, что первопричина его тоже психическая-страх. Страх каждой из сторон, что ее уничтожат раньше, чем она… Второй вариант, вероятность которого растет от года к году-экологическая катастрофа. Собственно, она уже началась: Арал, Донецко-Приднепровский промышленный район, Азовское море… что дальше? Как и в ядерной войне, здесь наиболее уязвимы промышленно развитые страны, а в них города, очаги цивилизации. Во второй книге своего романа «За перевалом» (М., Дет. лит., 1984) я описал глобальную картину такого кризиса. Примечательно, что происходит он от наших «надо», от устремлений и самоутверждений за счет природы.

…Помимо самоуничтожения возможно и уничтожение нас планетой. Не будем обсуждать вопрос: живая ли она и насколько чувствует своей кожей зуд от цивилизационных воспалений и язв, лишаи в лесном покрове, ползание транспорта и так далее. Определим осторожнее: Земля — мощная система-гомеостат. Такие системы обладают способностью восстанавливать нарушенное равновесное состояние — и, в частности, путем устранения причины неравновесия. Могущества и возможностей только у оболочки планеты для этого предостаточно. Вот два наиболее доступных варианта:

— уничтожение цивилизации путем сейсмического оживления земной коры: учащение и усиление землетрясений, извержений, лавин, селей, оползней; для планеты эти действия все равно, что для лошади или коровы подергивание участком кожи, который жалит слепень;

— биологическое истребление людей-как новыми болезнями типа СПИДа, так и понижением сопротивляемости к старым, к чему комфортная и нездоровая городская жизнь очень располагает; мы до сих пор не осознали драматичности того факта, что доля больных — это несмотря на отсутствие войны, разрухи, голода и эпидемий — среди населения все растет; убеждение, что жизненная сила наша вполне может оказаться такой же иллюзией, что и руководящие нами чувства наши.

…Кроме того, хоть я и не против вашей колебательной составляющей, не стоит отворачиваться от мысли, что нынешняя цивилизация, в отличие от всех прошлых, сгинувших во тьме веков и пространств, повела планету на окончательный активный распад. Разрушение атомных ядер делением, интенсивные радиоизлучения и ЭМ-Жизнь-это то, чего в прежние времена заведомо не было! Особенно ЭМЖ. Ведь те колебания и срывы Sпов, которые могут знаменовать конец человечества, существам ЭМЖ нипочем: ни радиация (после ядерного конфликта), ни вирусы любых эпидемий, ни землетрясения, ни отравленная в экологических катаклизмах атмосфера, вода и пища… Им и планета-то нужна лишь как сырьевая и энергетическая база, а наилучшая среда обитания космос, вакуум. Ведь и в космонавтике-антиаккреции автоматические электронные устройства продвинулись куда дальше пилотируемых людьми аппаратов: «Вояджер-2» и «Пионер» сейчас выходят за границы Солнечной системы. Когда эстафету примут существа ЭМЖ, то, что мы делаем за годы, у них займет дни, даже часы, затем и минуты, — процесс ускорится до глобального взрыва.

— Бр-р!.. До чего же у вас безнадежно выходит.

— А у вас разве лучше? Ведь спад или срыв в вашей колебательной кривой означает ту же гибель человеческого рода-только и разницы, что роботы не успеют развернуться. Это не у меня и не у вас-логика объективного развития мира безнадежна. Нужно иметь мужество взглянуть в глаза правде: да, пси-марионетки в глобальном процессе смешения, человекобактерии. Да, нынешнее потребляющее человечество подписало себе смертный приговор: еще четверть века-и крышка. Да, вероятность выживания людей без самого радикального изменения образа жизни… и даже своей психической натуры — равна нулю.

— Ага, а с изменением образа жизни и натуры — все-таки не равна нулю?!

— Теоретически — не равна. А вот практически?.. Собственно, примеры альтернативного образа жизни были у всех перед глазами на протяжении тысячелетий: йоги, аскеты, отшельники. Просто люди с преобладанием духовно-интеллектуального начала, таких немало среди мыслящей интеллигенции всех народов. Сократ, Вивекананда, Григорий Сковорода… мученики идеи Христос, Томазо Кампанелла, протопоп Аввакум, Тарас Шевченко, Николай Морозов-Шлиссельбуржец — и еще, и еще. Только не слишком их пример увлекал, напротив, обыватели считали и считают таких чудиками, не от мира сего, юродивыми, чокнутыми, с приветом. А если теперь сопоставить с их образами жизни то, что мы узнали и поняли, то выходит, что как раз они и были от мира сего — от подлинного, глубинного мира сего! А с приветом, чокнутые на матблагах, успехе, карьере, самоутверждении-это все остальные; так сказать, подавляющее большинство. Недаром идеи аскетизма, первичной духовности осмеянные, пренебрегаемые, ошельмованные, бывает, и преследуемые — живут тысячелетиями, в то время как прагматически-реалистические доктрины не выдерживают проверки и десятилетий. Как вы давеча встрепенулись: что, дух первичней материи?!. Увы, пока не первичней. Он должен стать первичным, если мы хотим уцелеть и остаться людьми.

…Тезис «труд создал человека» не полон. Труд может создать только раба-заменимого роботом. Человека создали труд, мысль и вера. Вера в нечто куда более значительное, чем он сам, первичное, всеохватывающее, могучее и вечное. Это удивительно, что исследователи, выискивающие в священных книгах разных народов косвенные намеки на «пришельцев», НЛО, «тарелочки», — никак не дозреют до мысли, что основное в них понятие «Бог» есть не слишком замаскированное понятие «Вселенная-материя», «Мать Вселенная»! У наших предков-славян, а равно и у инков и ацтеков, было и вовсе прозрачно: Бог-Солнце.

— Хорошо, профессор, я больше не трепыхаюсь, я напуган и на все согласен. Какие рекомендации будут?

— Они очевидны. Необходим поворот на 180° в о в с е м: в психологии, в образе жизни, в производстве, в энергетике. Сдерживание потребительской стихии во всех проявлениях. Смирение вместо самоутверждения. Умерить свои аппетиты вместо распаленного утоления их. Вот самое простое: как сейчас люди гордятся-пыжатся, что могут чуть ли не ежедневно менять рубашки, платья, костюмы, — так предметом гордости должны стать штаны, носимые годами. Как нынче чванятся автомобилями (владелец «Мерседеса» перед владельцем «Жигулей», тот перед владельцем «Запорожца»…), — так должны гордиться тем, что сменили сей транспорт на велосипед. А в сельской местности на коня, на ишака, на вола.

…Лозунг «Возрастающее удовлетворение растущих потребностей увеличивающегося населения» — об этом надо говорить прямо — смертельно опасен. Ныне средний житель Земли потребляет материалов, веществ и энергии примерно в 20 раз больше, чем его усредненный предок век назад; в развитых странах и в сотню раз больше. Хотя чем мы лучше людей прошлого-хоть в среднем, хоть индивидуально? Помножьте на пять миллиардов — выйдет сто миллиардов эквивалентных жителей. Куда еще возрастать, планета не резиновая!

— Да, здесь действительно важна психологическая сторона, вы правы. Неумеренной пропагандой этого лозунга, да еще сравнениями, что в иных местах и странах лучше живут, больше потребляют, да обещаниями, что мы их догоним-перегоним, — мы со страшной силой плодим несчастливых. Несчастливых не потому, что есть нечего, одеться не во что, нет крыши над головой, — а психически, от сознания, что им недодали, обделили благами, кои кто-то более проворный перехватил, недополучили они чего-то… Как хорошо сказал житель Баку в январе 1990 года: «Ах, как мы страдаем, уже неделю не работает телевидение!» — это после того как «страдальцы» перебили и изгнали всех армян из города.

— Осуждать убийство людей людьми, но не осуждать убийство вообще по-моему, остановиться на полдороге. «Человек создан для счастья, как птица для полета». А другие животные для чего: обеспечивать ему мясную диету, кожаные куртки, дубленки и меховые воротники? А разве иным тварям не так приятна ласка и сытость, не больна боль, не ужасна смерть? Теленок тоже убежден, что появился на свет для счастья, что хозяйка кормит-поит и холит его, потому что любит, что он — хороший. В то же убежден и любой цыпленок, кандидат в ресторанное блюдо «цыплята-табака». Потребителям стоит помнить, что это из ребенка «табака». И телячьи отбивные — тоже отбивные из ребенка…

— Ну, это вы, мне кажется, сбились на мелкость.

— Если психика первичней калорийного питания — а так выходит! — то никакая это не мелкость. Весьма принципиально, входит в психологический поворот. Как и все наше отношение к природе. Здесь самое время устранить заблуждения, кои нам навевают экокарьеристы…

— Эко?..

— Ах, ну все эти «зеленосвитовцы», «гринписовцы», охранители природы, ныне объединяющиеся в движения и партии-с руководящими органами, сборами взносов и пожертвований… на комфортные кабинеты, машины, симпатичных секретарш и зарубежные поездки. Думаю, мы вправе смотреть на них с исторически оправданным цинизмом: спасения природы от их деятельности будет ровно столько же, сколько от коммунистических партий-коммунизма. Нормальное паразитирование на глобальной проблеме. Одним из проявлений его и есть то, что экокарьеристы обличают, делают виноватыми в разрушении природы исключительно ведомства, министерства, фирмы, проектировщиков, ученых — а прочее население суть жертвы…

— Но ведь вы и сами выше…

— Да, и я сам выше, да, ведомства-концерны-проектировщики-академики руку приложили, но ведь это только одна сторона дела. Самая выигрышная, на разоблачении которой можно в депутаты выйти. А другая та, что все ведомства и предприятия работают на удовлетворение растущих потребностей растущего населения; на то же нацелены проекты и исследования. Минэнерго отравляет атмосферу сернистыми ангидридами, СО2 и радиацией — а все потребители электроэнергии ни при чем. Минлесхоз истребляет леса — а те, кто вопят о нехватке бумаги и пиломатериалов, ни при чем. Минхимпром вообще всеобщий отравитель — а покупающие нарасхват и про запас стиральные порошки и изделия. из пластика опять ни при чем! Ведомства-палачи природы… но самого главного Палача экокарьеристы не трогают и не тронут, понимая, что на этом разоблачении ни популярности, ни голосов не добудешь. А главный Палач — потребитель. Мы с вами.

…Мы чтим (и даже воспеваем) матерей своих. Но по мелкости и ограниченности упускаем из виду, что Природа в тысячи раз больше нам Мать, чем все родившие нас женщины и все родившие детенышей самки. Да что — в миллионы раз! Она пестует нас плодородными почвами, живительным кислородом, теплой атмосферой с умеренными ветрами, не сильнее ураганных (а могли быть не слабее), спокойной твердью, питьевой водой… Ну-ка, представьте, что всего этого нет!

— Н-да. Мать за проказу может отшлепать… но если э т а начнет нас «шлепать»!..

— Мы давно не дети, не надо скромничать. И действия наши — не невинные шалости. Здесь не должно быть ни замалчивания, ни недоговоренности: мы все вместе совершаем грех, отпустить который не вправе и господь-бог, — грех убийства породившей нас Матери-Природы. И потребители участвуют в этом (особенно ярые, активные: чтобы всего побольше, получше, да с запасом, да дефициту!..) не просто наравне с промышленниками, коммерсантами, администраторами, нет— они первопричинны. Ибо спрос рождает предложение.

— Что-то вы уж слишком… Ну, а если без коллективной уголовщины: разве рациональные решения о замкнутых безотходных технологиях, о совершенных системах отстоя и очистки, утилизации всех отходов ничего не стоят?

— Во-первых, где вы их видели — замкнутые технологии и совершенные очистные системы? Во-вторых, даже и в идеях это — попытки наменять на грош пятаков. Да, в данном конкретном месте будет меньше мусора, стоков, вони — но ведь это за счет выпуска и применения дополнительного оборудования; а его где-то же производили-с отходами, выбросами, брачком. И, главное, с дополнительными затратами энергии, превращением ее в рассеянное тепло. Законы термодинамики не обманешь. Запахи, шумы, стоки, мусор-то, что шибает в нос, бросается в глаза, давит в уши. Но главный зверь-Рассеянное Тепло-точит когти в глубокой засаде, в безмолвии — равно набирает силу и от «полезных», и от «вредных» дел. Когда он прыгнет — начнется новый потоп от таяния льдов. Повышение уровня Мирового океана метров на семьдесят-восемьдесят. Можете прикинуть по карте, сколько прибрежных городов и низменных, наиболее густонаселенных местностей окажется под водой… Нельзя решить проблему суеты-смешения дополнительной суетой — только гашением ее. Сейчас это гашение потребностей, потребления — а тем и всего, что на них работает: промышленности, сельскохозяйственного производства, энергетики… даже транспорта и систем массовой информации.

— И вместо всего этого рыдать и молиться?

— М-м… вообще-то невредно бы. Но только от души.

— Ну да, чтобы как-то перепрограммировать душу? Все дело в ней.

— Природа запустила нас в обращение такими, с такой душой ради своих простых «бродильных» целей. Но если мы вправду разумные, нам надо суметь ее переиграть. И шутки шутками, но как ограниченное питание полезно для здоровья тела, так и нищета — если не считать ее нищетой — полезна для здоровья души. И покаяние тоже.

— В фильме Тарковского «Жертвоприношение» герой произносит хорошую фразу: «Грех все, что не необходимо». Правда, произносит он ее в своей усадьбе, в весьма комфортных условиях. Не таковы ли мы все?

— Скверно, если так. Тогда мир обречен. Слова ничто-образ жизни все. Образ жизни каждого!

— Но послушайте! Самоограничение! Самодисциплина души! От того откажись, другого не отведай, о третьем и не думай!.. Разве это жизнь?!

— Вот! Здесь мы и выходим на главное в психологическом повороте: на необходимость понимания, что обычная наша жисть-жестянка, житуха, ослепляющая нас страстями и заботами, соперничеством, — соотносится с Подлинной Жизнью… даже с простой причастностью к ней, к глубинной Жизни Мира-как… ну, как помехи, трески, шумы в приемнике с прекрасной мелодией, на которую вы хотите настроиться. При подобной душевной «настройке» самоограничение — не страдание, не утрата, а радость и свобода. Радостное познание мира душой. И свободно-непринужденное овладение новыми, самыми могучими силами Вселенной.

— Какими?

— Неужели не догадываетесь? Да ведь ежели чувства нашей психики: жажда счастья и благ, соперничество, азарт гонки, самоутверждение, страх быть обойденными или повергнутыми и тому подобное, превращаясь в дела, совершают процесс, по масштабам и мощи равный сотворению мира… только, к сожалению, с обратным знаком, — то они есть просто психическая индикация мощных в р е м е н н ы х сил, проявляющих себя сейчас. Они не наши, эти чувства и силы эти — просто через нас, посредством нас время-поток делает свое. Это куда более прямое подтверждение реального могущества психических (да, в том числе и мистических!) сил, чем во всех опытах экстрасенсов и телекинетиков. Но пока что не мы управляем стихией чувств, они — нами. А отсюда и следует, что, овладев своими чувствами, своей психикой (что только и возможно через аскетизм, самоограничение, духовную просветленность — таков тысячелетний опыт), мы тем самым овладеем и духовной, глубинной (психофизической, пси-энергетической, как хотите) мощью мира. Особенность человека в том, что мощь эта преимущественно проявляется через него. Тогда в нашей власти и новое сотворение среды обитания, мира в целом, и любые преобразования его. Люди действительно станут как боги.

…Такова альтернатива нынешнему, если называть вещи своими именами, плебейскому, подлому развитию мира. И лучше не воспринимать ее как отдаленную фантазию. На духовно-интеллектуальную первичность следует перепрограммировать себя-и не только мысленно, но главное в образе жизни — сейчас. У нас очень мало времени.

— Сами-то вы верите в такую прекрасную альтернативу? Честно?

— Конечно, хочется верить, что человек разумен и способен поступить «…как тот, кто заблуждался и встречным послан в сторону иную» (А. Пушкин). Но инерция обычной жизни очень велика. Да и современные люди невосприимчивы к словам и доводам рассудка-у них к этому выработался иммунитет. По-настоящему их могут вразумить только события. А событие здесь известно какое Экологический Кризис, по последствиям равный ядерной войне. Остатки человечества после него (если вообще что-то останется), конечно же, примут эти идеи очень всерьез. А пока-пока об авторе, видимо, можно сказать, что он обогнал свое время.

…Вот только надолго ли? Никогда еще будущее не надвигалось на нас с такой стремительностью…

1989 г.