Виртуоз боевой стали

1

Дубинка сухо и коротко щелкнула по деревянному шлему, и ученик рухнул на истрескавшиеся каменные плиты боевого дворика. Поединок… Никто и мигнуть не успел. Видевшим показалось, будто из-под ученических доспехов для палочного боя вдруг исчез человек, и они, лишившись опоры, обвалились к ногам испытующего бесформенной грудой щитков и стеганых валиков.

Испытующий не смотрел на сбитого с ног. Он был обескуражен и огорчен: трое первогодков оказались не способны парировать даже первый удар. Трое. И вряд ли те два, что остались, окажутся лучше. Неужели скалистые земли Арсда перестали рождать настоящих воителей? Или Первый Учитель стал слишком стар для своего ремесла? Горькие, досадные мысли… А этот, не выдержавший испытания, уже поднялся (с трудом, неловко), понуро отошел, освобождая место для следующего. Что ж, пора заканчивать. Время позднее, солнце уже споткнулось о зубчатые вершины Последнего Хребта, тень крепостной стены облила чернотой почти треть боевого дворика, и горнисты вот-вот протрубят к вечерней молитве. Пора заканчивать. Для того чтобы уяснить причины случившегося, еще найдется время. Целая ночь впереди, и можно будет наедине с собой, обуздав хаотические порывы чувств крепким якорным канатом рассудка, определить меру своей вины. Ведь недомыслие либо неумелость любого из Учителей – это тяжкая провинность того, кому вверена высшая власть Командора и архонт-магистра Орденской Школы…

Нет, хватит. Испытуемые ждут.

Он коротко глянул в слепые решетки, подменившие собою лица двух переминающихся у стены мешковатых фигур, ткнул пальцем:

– Ты!

Выбранный ученик вздохнул с надрывом, будто бы с жизнью прощался, тряхнул головой и двинулся на сближение.

Для этого Первый Учитель счел подходящим воплощение «Задумчивый краб». Выбор напрашивался: мальчишка приземист и длиннорук. А ведь он неплох в движении, совсем неплох. Только вот колени сгибает чуть больше, чем следовало бы, и слишком напряжен. Похоже, реакция у него не очень… Впрочем, посмотрим.

Архонт не стал дожидаться, пока ученик подойдет на расстояние, удобное для удара. Ноги властно толкнули одетую в шлифованный камень землю, и встрепенувшееся пространство рванулось навстречу в коротком хищном прыжке. Потом был резкий трескучий удар (это дерево встретилось с деревом), и архонт-магистр отскочил, замер, закусив губу.

Отбил! Ученик отбил удар – спокойно, не сделав лишнего движения (сделал бы лишнее – не успел бы сделать нужное). Нет, хорош мальчишка, верное слово – хорош. Ну-ка, присмотримся внимательнее.

Новый прыжок, и оба – испытующий и испытуемый – исчезли из наблюдающих глаз, утонули в бешенстве взмахов и ударов, а потом из этого мельтешащего вихря вывалился ученик – нелепо, спиной вперед. Вывалился и с маху сел на землю, обалдело замотал головой, не соображая, что это за напасть такая приключилась с ним только что.

Первый Учитель улыбнулся, под седыми клочьями усов влажно блеснули желтые ломаные зубы.

– Четвертый.

Это было первое слово, произнесенное старым виртуозом за нынешний вечер. Что ж, он прав. Парнишка сумел отбить три удара (а они были хороши, достойны настоящего бойца). Да и четвертый, поваливший его, исхитрился наполовину ослабить – не удар это получился, а скорее толчок.

– Капля радости в чаше печали. – Архонт дернул щекой. – Я уже начал было привыкать к мысли, что Келья Второго года будет пустовать до новой весны. Но теперь, слава могучим Ветрам, нашелся хоть один…

– Два, – снова осклабился Первый Учитель.

– Ты настолько уверен в этом?

Старик пожал плечами и отвернулся.

А последний из учеников уже шел навстречу судьбе. Нет, не шел – скользил, пританцовывал, перебрасывая дубинку из руки в руку. «Пенный Прибой»? Ого…

Командор и архонт-магистр, конечно, быстро управился бы с малоопытным подростком, если бы безграничное изумление не сковало его движений, когда, вместо того чтобы самому наносить удары, пришлось отбивать стремительно заметавшуюся вокруг ученическую дубинку – раз, и еще раз, и еще, и снова… Трещало сшибающееся дерево, качались, кружились перед глазами солнце, стена, земля, глубокая чернота за ученической маской, и тело пьянело, упиваясь стремительностью схватки…

И вдруг все кончилось.

Некоторое время архонт стоял, будто оцепенев, ощущая какое-то болезненное неудобство в правой ладони. Несколько бесконечных мгновений понадобилось ему, чтобы понять: дубинки в руке нет, она валяется под ногами. Выбил? Обезоружил? Его, воителя, виртуоза, – обезоружил?! И колено вкрадчиво наливается мозжащей болью… Неужели достал?!

Широко, во весь рот ухмыляется гордый учеником и собой Первый Учитель, и этот, который тут, рядом, – он стащил с головы шлем, он тоже улыбается (растерянно так улыбается – сам еще не верит в то, что совершил). Всклокоченный, запыхавшийся, зеленые глаза лучатся детским восторгом… Командор шагнул к нему, тяжело опустил ладони на показавшиеся неожиданно узкими и слабыми плечи.

– Как тебя зовут?

– Нор Лакорра Санол, – ответил ломкий, срывающийся от волнения голос.

Полдень вливался в долину потоками неспешного теплого ветра, дробился солнечными сполохами в россыпях мелких соляных кристаллов – обильных следах давным-давно покинувшего эти места моря, проступающих на граните окрестных скал.

Здесь не было ничего, кроме этих скал, серого песка, ветра и мутного потока (уже не ручей, но еще не река), петляющего между нагромождениями изувеченного временем камня – мертвого камня, жалкого в своих безнадежных попытках очертаниями походить на живое. А вверху – только синева (спокойная, безразличная) и одинокое солнце, и все.

Полдень.

Время для одиночества и схватки внутри себя.

Нор шел у самой воды, ощущая босыми ступнями плотную сырость песка; и проплывали по сторонам валуны, причудливые громады утесов, а изредка и фигуры уединившихся учеников – застывшие среди камней в каменной же неподвижности смуглые тела, одинаково перечеркнутые белизной набедренных повязок.

Вот и привычное место – проточенная водою скала, перебросившаяся через поток мрачноватой, тяжеловесной аркой; и тщательно скрываемая ото всех тайна, непонятно почему вздумавшая уродиться в этой мертвой долине.

Тайна. Невзрачный стебель, нахально тянущийся вверх. Он не мог, никак не мог вырасти тут, но вот – вырос, и плевать ему, что не бывает такого, а для тех, кому вздумается исправить недосмотр Всемогущих Ветров, допустивших живое укрепиться в не ему надлежащем месте, он припас длинные, свирепо изогнутые шипы. А ведь могут, могут найтись истовые поборники гармонии и порядка, тем более – среди орденской братии, тем более – в стенах Школы. Поэтому Нор и превратил существование этой колючки в свою тайну, а если что, так и драться за нее станет.

Сентиментально?

Да.

И Первый Учитель говорил, и Командор наставляет, что излишняя для воителя чувствительность нарушает гармонию души Нора. Именно с этим назначено ему сражаться в часы полуденного уединения. Только назначения архонт-магистра нужны Нору, как на пожаре ложка. Нор и сам разберется, с чем ему драться внутри себя.

Он нащупал измочаленный кончик стягивающего ворот шнурка, потянул, и заношенный невесть сколькими поколениями учеников коричневый подрясник тяжко осел на песок. И Нор тоже опустился на песок, скрестил ноги, уперся ладонями в колени, пытаясь отлучить чувства от окружающего – как всегда, как в любой день из полутора лет, вырванных из жизни для Школы. И – как всегда же – ничего из этой затеи не получилось.

Потому, что со скал стекали печально шуршащие струйки пыли. Потому, что на мутной поверхности потока рождались бесшумные водовороты и солнце вспыхивало в них внезапными искрами. Потому, что где-то далеко море дробилось о каменистый берег пенными всхлестами и от этого тихо и зовуще гудел плотный песок. Потому, что смутные крылатые тени плавно скользили по песку и, коснувшись подножий утесов, вдруг стремительно взмывали по ним и пропадали из глаз. Потому, что…

«Нор!» И не понять – то ли негромкий сдерживаемый смех, то ли это вода журчит… А потом снова (тихо, зовуще): «Но-ор!»

Он вскинулся, ошалело завертел головой – никого. Наваждение… Хотя… Ну конечно, вон она, за тем валуном, вздыбившимся на середине потока. Замерзла, губы бледные, трясутся, вздернутый нос шмыгает, мокрые волосы прилипли ко лбу, в них запуталась тина, но глаза лучатся восторгом, и вся эта до ушей ухмыляющаяся рожица кажется воплощением единственной чрезвычайно содержательной мысли: «Ай да я!!!»

Смилуйтесь, Всемогущие, да как же Рюни сумела пробраться в охраняемые угодья Школы?!

Нор поманил ее пальцем: плыви сюда! Нет, не хочет она сюда, мотает головой, да так, что срывающиеся с коротких волос брызги долетают до берега. С коротких волос? Ну вот, так давно не виделись! Она стрижется уже… Да выбирайся же ты на берег, совсем ведь окоченеешь! Нет, опять головой замотала. А потом – беззвучно, одними губами:

– Ты рад?

Нор только руками развел. Она еще спрашивает! Потом вдруг затревожился: а с чего бы Рюни вдруг отважилась на такое? Только чтоб его повидать, или…

Он спросил это торопливо и гораздо громче, чем следовало (даже несмелое эхо зацепилось на миг за вершины окрестных скал), и Рюни испуганно оглянулась, а потом отлепилась от своего валуна и подплыла ближе. Течение развернуло ее и поволокло вдоль берега, но она изловчилась ухватиться за что-то на дне. А вот за протянутую Нором руку хвататься не стала. Почему?

Несколько мгновений Рюни, тяжело дыша, снизу вверх смотрела на присевшего на корточки Нора. Над водой по-прежнему виднелась только ее голова, и было ясно, что неудобно ей так и холодно, но выкарабкиваться на песок она явно не собирается. Нор уже всерьез начал обдумывать, как бы это ее вытащить силком, но тут Рюни заговорила – торопливо, то и дело отплевываясь от захлестывающей рот пародии на волны:

– Да ничего у меня не случилось плохого. То есть случилось, конечно, только давно, полтора года назад. В тот самый день, когда ты в Школу проситься вздумал. Глупый ты, Нор, на шесть лет себя в кабалу определил. И зачем, зачем?! Ты же и так был хорош. И на ножах был хорош, и на палках, и на кулаках – по-всякому… Я же помню! Я ведь вот зачем к тебе пробралась, я сказать хотела: не нужно тебе это, Нор, не твое это! Давно хотела сказать, только не знала, как повидаться с тобой. А вчера вот придумала…

Она примолкла, вскинула на миг из воды ладошку, отмахнула от глаз нависшую прядь. И Нор тоже молчал, улыбался снисходительно и ласково. Потом спросил:

– А как дома? Почтеннейший Сатимэ благополучен?

– Да так… – Голова Рюни как-то странно дернулась (наверное, девушка пожала плечами). – Хвала могучим Ветрам, жизнь у нас пока неплохая… И батюшка Лим здоров. Только скучает он, меньше народу стало к нам заглядывать с тех пор, как ты ушел. Совсем захирела наша таверна, нет того веселья, что прежде бывало… – Она запнулась, а потом голос ее окреп и глаза задорно блеснули. – А меня, между прочим, сам капитан Рандрэ Римо Контир за сына сговаривал. Представляешь? Такой человек – уважаемый, с тремя именами – меня захотел для сына. Какая партия, честь какая!

– Вот как? Я рад.

В голосе Нора, однако, можно было уловить все что угодно, но только не радость, и Рюни это очень понравилось. Она выждала, наслаждаясь выражением его лица, заговорила опять:

– Только знаешь… Мне на смотринах с чего-то вздумалось рому выпить, капитану на колени присесть да песенку спеть из тех, что портовые пьянчуги после третьей кружки затягивают. И это – вот беда! – как раз в тот самый миг, когда матушка скромность мою да застенчивость девичью расхваливать принялась. И досточтимый Контир почему-то решил, что все же не по мне такая честь – за сына его идти. Ах, я так горевала, так горевала! Чуть не померла с горя…

Нор глубоко вздохнул (Рюни показалось даже, будто и не вздохнул он, а всхлипнул), потянулся к ней, несмело коснулся волос… Она отпрянула, фыркнула:

– Ты, гляди, осторожней! Тебе еще поболее четырех лет надобно не о девицах думать – о другом.

– Да нет же! – Нор и впрямь чуть не плакал. – Какие там четыре года! Ты верь, я уже скоро-скоро науку закончу! Я же знал, с самого начала знал – ненадолго это. И в Школу решился затем только, чтобы боевой стали руку обучить. Мне же остальная наука не нужна, я и так… Могучие ведь меня и этим даром отметили. На испытаниях первого года я самого Командора в палочном бою победил, все говорят: не бывало еще такого, чтоб ученик…

– Я знаю. Видела.

Нор оторопел:

– Как это так – видела? Не могла же ты…

– А вот смогла! – Рюни победоносно шмыгнула посиневшим от холода носом. – Я все твои бои видела. Первому Учителю твоему очень уж ром батюшкин по душе: всякий раз, как у него в городе надобность, он нас ни за что не минует. И платит он хорошо, очень хорошо он монетой платит, а еще щедрее – рассказами о самом лучшем из всех учеников, сколько их было у него за все времена. Понял? А возле школьной стены утес есть – высокий, далеко с него видно… Все понял?

Нор изо всех сил потер ладонью лицо, пряча радостную улыбку, потом сказал:

– Я вот что понял: если ты сей же миг из воды не вылезешь, то застудишься насмерть. Давай руку.

– Да не могу я… – девушка стала тихонько отодвигаться от берега.

Нор испуганно заморгал:

– Почему?

– Вот глупый, – жалобно скривилась Рюни. – Ну как же я выйду? Я же голая совсем…

– Ну и что? Раньше ведь ты купалась со мной…

– Э, что вспомнил! Столько времени прошло, мы тогда совсем детьми были. И потом… А вдруг увидят?

– Кто? – Нор улыбнулся. – Уединившиеся? Да они же глазам своим не поверят, они и помыслить не способны, что здесь такое возможно! И не до праздного созерцательства им, они теперь внутрь себя смотрят…

Рюни больше не стала спорить. Она зажмурилась изо всех сил и медленно-медленно выпрямилась, встала по колено в воде. А потом, набравшись духу открыть глаза, она увидела два крохотных своих отражения в расширенных бессловесным восторгом зрачках Нора.

Через высокое стрельчатое окно в келью вливалась промозглая темень, и неугасимый огонек под символом Всемогущих был слишком слаб, чтобы сражаться с ней. Уже третий раз обходил крепостные стены ночной дозор; и Крело Задумчивый Краб давно угомонился, умолк, задышал глубоко и ровно… А вот к Нору сон не спешил. До сна ли после того, что так неожиданно сбылось в определенные для скучных раздумий часы? Какой уж тут сон…

Нор метался на шатких трухлявых нарах, кусал губы, до муторной боли в суставах сжимал кулаки. Рюни… То, на что отважилась она под тяжеловесной аркой, прогрызенной потоком в скале, сказало яснее, чем даже самые многословные объяснения: она любит. Но она устала, устала, устала ждать, ей тоскливо и жутко считать, сколько еще не быть им вместе. А Рюни – это Рюни, и при одной только мысли о том, до чего может довести ее эта тоска, в горле Нора будто горячий комок вспухает.

Хватит. После того, что случилось, медлить невыносимо и глупо. Да и чем он рискует, даже если случится худшее? Отлучением от Школы? Пусть. Ему надоело тут. Да, конечно, он не забыл того, что привело его за эти надменные стены. Нор хотел стать крепкой защитой для тех, кто ему дорог, но он ошибся: вот уже больше года его учат тому, чему он давно научился сам, заставляют гнать из себя все, чем привык гордиться. Он думал, что Школа – это возможность заполучить боевую сталь. И в этом также ошибся Нор: почти два года ждать ему, четырнадцатилетнему, позволения прикоснуться к оружию зрелых (оказывается, здесь такое решается не наличием поручителей и даже не умением – только возрастом). Разлучили с Рюни, а что же взамен? Отсутствие неприятностей, которых, возможно, не было бы и вне Школы?

Хватит. Он не тряпичная кукла, послушная пальцам базарного балаганщика, он сам способен вершить свою жизнь. Довольно ждать, эта ночь не хуже тех, что будут потом.

– Эх, почтеннейший, и рад бы я спорить с вами, да не могу. Слова ваши горьки, как прокисшее пиво, но они справедливы… – Лим Сатимэ махнул полотенцем по щербатому столику, со стуком поставил кружку, глянул на засидевшегося гостя с некоторым сомнением. – Пятая уже, и хоть бы раз спросили разбавленного или пива… Простите мою смелость, почтеннейший, но не чересчур ли?

Гость медленно замотал головой:

– Нет. Не че-рес-чур. Но я могу выпить и че-рес-чур, и никто меня за это не упрррр… ох… упрекнет… не. Вот был бы я архонтом, ну тогда уж меня бы упрек-ик! – нули. Но разве же я архонт? Нет. Я – так… – Он сплюнул под стол, обеими руками придвинул кружку к себе. – Бросьте, Сатимэ. Вот вам монета, налейте себе стаканчик и посидите со мной. По дневному малолюдью дочка сама управится, она у вас шустренькая удалась. Эх, и дурни же нынешние сопляки! Мне бы вот годов этак тридцать скинуть, так уж я бы сюда стал ходить не одной только выпивки ради…

Сатимэ поскреб переносицу. И вправду, посидеть, что ли, за приятной беседой? В заведении почти никого, а те, кто есть, уже заплатили и вряд ли потребуют подливать… А, ладно! Изредка можно себе и такое позволить. Он крикнул Рюни, чтобы принесла пива, и деликатно присел на краешек скрипучей расхлябанной лавки.

Тем временем гость одним долгим глотком выхлебнул едва ли не половину немаленькой порции, отдышался, утер заслезившиеся глаза и заговорил снова:

– Вы вот давеча сетовали, что слова мои горше самого дрянного пойла, когда-либо осквернявшего глотку честного человека. Да как же не быть им такими, если вся жизнь наша – только горечь, горечь, горечь… Горечь и меррррзость. И чем дальше, заметьте, тем мер… э-э-э… мер-зост-не-е. Ничто уже не радует, все гниет. Все. Вера, устои, долг… Сгнило, все сгнило; юное поколение и уразуметь-то уже не может, что оно за слово такое – долг, какой-такой смысл оно собой обозначило. Не-ет, верно я вам говорю: все протухло насквозь. Вот разве что кроме вашего рома…

Сатимэ пригорюнился, закивал торопливо:

– Ох, вы даже и не говорите мне про наше юношество. Вот хоть бы и дочка моя – ведь это, поверьте, хуже разорения. Да, кстати… Рюни! Ну что же ты? Я ведь, кажется, просил принести мне пива!.. Как она мать свою огорчила, как огорчила! Ну, вы, почтеннейший, слыхали уже, наверное, какой скандал у нас приключился с капитанским сватовством. Ей бы после такого до смерти стыдом маяться, да где там, другое у нее на уме. Давеча спрашивает: «Батюшка, – это меня, значит, она спрашивает, – батюшка, а может ли по нынешнему закону школяр от роду четырнадцати лет жену себе взять?» Ну, каково?

– Это пусть, – досадливо отмахнулся гость. – Это я одобр-р-р… э-э… о-доб-ря-ю, вот! – Он снова приложился к кружке, сморщился. – Пусть женятся, пащенки недозрелые, так оно только лучше: и без родительского соизволения не обойдутся, и к степенности смолоду попривыкнут. Я вам не о таком, я о худшем… Ведь лучший ученик, из лучших лучший! Ну как же, возомнил о себе… Воитель милостью Всемогущих… Безмозглый ублюдок – вот! Это же и в голову допустить невозможно такое – забраться в оружейную, выкрасть боевую сталь… Сам себя учить вздумал… Пащенок…

Сатимэ в изумлении округлил глаза:

– Позвольте, почтеннейший… Вы сказали: «Лучший из учеников»? Так это что же, Нop?!

– Нор… Ох и дерьмовую же шутку сыграл он со мной, этот ваш Нор… А знаете ли, мой почтеннейший Сатимэ, что сказал Командор? Командор мне сказал: «Вот, значит, чему ты учишь, Первый Учитель?» А потом он сказал так: «Ты больше не Первый Учитель», – вот как он сказал.

– О Всемогущие! – Сатимэ искоса глянул на валяющийся под лавкой гостя объемистый дорожный мешок, на прислоненный к нему меч в потертых походных ножнах… Вот оно, значит, в чем дело… – Но что будет с вами теперь, почтеннейший? Надо же чем-то жить!

Бывший Первый Учитель ощерился в невеселой улыбке:

– Заботами Великих Ветров воители Арсда не умирают от голода. Они умирают из-за другого. В любом гарнизоне – от Последнего Хребта до побережья – завизжат от радости, едва я ступлю на их боевой дворик. А Нор… Завтра в час третьей стражи он получит свое. Командор пожелал самолично исправить мое упущение, показать возомнившему, чего он стоит на самом деле. Ах, Командор! Мудрец, величайший воитель! Каменная химера, что над воротами Школы, – и та умнее: думать не способна, так хоть помалкивает. А этот… ар-р-рхонт… магистр-р-р-р… «Вышвырну из его души злую гордыню, спасу его для воинского искусства…» Я ведь знаю мальчишку, знаю! Не то что воителем стать – он жить не сможет с раздавленным сердцем… Еще кружку, Сатимэ, разлюбезнейший вы мой поилец, несите еще одну кружечку и закусите себе на ладони: завтрашнего позора ваш Нор не пе-ре-жи-вет… – он вдруг осекся, шарахнулся в пьяном испуге – так неожиданно грохнул об пол глиняный стакан с пивом, выскользнувший из пальцев неслышно подошедшей Рюни.

Сигнальный рожок догнусавил час третьей стражи, и на боевой дворик Школы рухнула тишина. Будто бы это и не люди четкими рядами застыли вдоль стен, а бездушные каменные болваны, для чьей-то нелепой прихоти обряженные в полосатые плащи ратников охраны, ученические подрясники да черные хламиды Учителей. Четкие ряды; радующая глаз архитектурная безукоризненность строя, торжество арифметического расчета над раздражающим беспорядком, присущим миру живого, а в особенности – людским сборищам. Целесообразность. Воплощенная гармония.

Вкрадчивый порыв предвечернего ветра шевельнул полы просторных одежд, скомкал мечты о высоком, и Командор, вспомнив, для чего он здесь, обвел посуровевшим взглядом стоящих: все ли пришли?

Пришли все, кроме назначенных в стражу. И Нор пришел. Вот он, стоит посреди двора – одинокий, злобно насупленный, готовый к самому худшему… Мальчик, ты и представить себе не способен, каким оно может быть, это худшее…

Командор сочувственно улыбнулся. Он мог позволить такую вольность лицу, скрытому золоченой сталью, – Нору и прочим смотрящим видна лишь прорезь мрака под низким налобником массивного шлема, и заподозрить, что в ее непроглядье может таиться жалость, способен только лишенный ума. Тяжеловесная, закованная в холодный блеск панцирного железа фигура, незыблемо утвердившаяся на сером камне двора; могучие ладони спокойно и прочно охватили рукоять широкого меча; мощь, величие, угроза и тайна – таким видят его собравшиеся, и это хорошо.

Однако что же это Поксэ мешкает? Или он, надев облачение Первого Учителя, совсем ошалел от радости? Ага, наконец-то – надрывный стон гонга и зычный выкрик: «Слушайте!» И снова: «Слушайте!» А потом – тишина. И в этой тишине голос Командора и архонт-магистра орденской Школы залязгал, будто тонкие гремучие листы меди принялись мерно рушиться на каменное мощенье:

– Ученик второго года Нор Пенный Прибой, сын и наследник чести капитана Лакорра Сано Санола! Ты, оскорбивший кражей боевую сталь, знай: волей Всемогущих Ветров мне назначено удостоить тебя вольной схваткой. Попробуй обезоружить виртуоза, если считаешь, что достиг совершенства.

И вот уже Нор обалдело следит, как подошедшие ратники словно рыночные торгаши раскладывают перед ним короткие и длинные боевые клинки, каски, щиты, нагрудники. Не понимаешь, малыш? Ничего, скоро поймешь.

Архонт не глядя сунул меч в тянущиеся сзади услужливые руки, медленно потащил с головы шлем…

Долго путался ошалевший от неожиданной чести мальчишка в сложностях ритуала выбора оружия. А когда он – уже в каске, панцире и с клинком в кулаке – наконец-то обернулся взглянуть на противника, тот давно успел изготовиться к схватке. И Нор пошатнулся, зарычал, словно бы пощечину получил, словно в лицо ему плюнули; только и пощечина, и плевок были бы лучше, чем то, увиденное. Ни пластины брони не оставил на себе Командор, даже легкой тканью не захотел прикрыть обросшую узловатыми мышцами грудь. А вместо меча рука его сжимала короткую шипастую жердь, какими погонщики вразумляют строптивых ослов.

Снова тягуче проныл гонг, распорядитель схватки выкрикнул предписанное ритуалом, и архонт-магистр плавно заскользил навстречу Нору и его бешеной ярости. А потом…

Что-то мелькнуло перед глазами Нора, задело опоздавшую вскинуться вооруженную руку; что-то тяжело и звонко грохнуло в нагрудник, и новый страшный удар по затылку, плечам, спине… Нет. Удар затылком, плечами, спиной о каменные плиты боевого двора. С маху. Всем телом. И каска с жалобным дребезжанием катится под ноги стоящим у стен. А Командор застыл в спокойной уверенной позе, жердь свою пастушескую держит небрежно, на противника не смотрит – смотрит на клонящееся к западу солнце. Ну, погоди, ублюдок!

Нор вскочил, перехватил обеими ладонями рукоять меча и все свое бешенство вложил в жуткой стремительности и силы удар по будто нарочно подставленной палке – вышибить из руки архонта эту выбранную им вместо оружия дрянь, закончить схватку, победить.

Как бы не так… Палка непостижимым образом вывернулась из-под клинка, и потерявший равновесие Нор снова ударился о землю – коленями, локтями, лицом. Показалось, или там, под стенами, кто-то хихикнул? Позор, позор! Он попытался было встать, но несильный удар по затылку снова бросил его на колени.

Ну, что? Что теперь? Продолжать? Или бросить меч? Швырнуть долгожданную боевую сталь под ноги этому самодовольному, плюнуть в него и уйти. Битым. Наказанным. Всемогущие, ну за что, за что же такое унижение?!

Не было больше у Нора ни воли, ни сил оторвать колени от шершавого камня, решиться на что-нибудь; отчаяние жгло, разъедало веки подступающими слезами (смилуйтесь, Всемогущие, не дайте заплакать!), и креп, множился смех в утративших стройность шеренгах… Чтоб вы все подохли, ублюдки! Чтоб вам всю жизнь так, как мне сейчас!

Он тяжело поднялся, стараясь не глядеть на скалящиеся рожи стоящих вокруг. Ослабли, утратили цепкость взмокшие от липкого пота пальцы, и тяжесть клинка поволокла из ладони длинную рубчатую рукоять, – пусть. Наплевать. Подавитесь.

А через миг… В стремительном рывке хрустнули мышцы и едва не надломилась спина, но рука все-таки успела догнать падающий меч. В последнее мгновение успела, у самой земли. Хвала могучим… Потому, что бывший Первый Учитель любит ром почтенного Сатимэ. Потому, что выше школьных стен вздыбился гранитный утес, на который не посылают стражу. Он совсем почти гладкий, никому на него не взобраться. Никому. Кроме Рюни. Всемогущие, как же вы допустили забыть?!

Издевательский гомон смолк. Шагнувший было к двери своей кельи Командор обернулся, удивленно надломил бровь: мальчишка снова изготовился к бою. Он хочет продолжить? Пускай. Урок запомнится крепче.

Все бы вышло иначе, если бы не леность уборщика. Крохотный камешек, подвернувшийся под ногу виртуозу боевой стали, заставил его вздернуть плечо и качнуться навстречу описывающему стремительный полукруг клинку – качнуться чуть-чуть, только чтоб сохранить равновесие. Следившие даже не заметили этого. Только Нор видел, как внезапно остекленели холодные глаза, как безвольно обмякли жесткие, всегда надменно сжатые губы… А потом из показавшейся сперва пустячной ранки на горле Командора выплеснулась черная кровь, и его короткий булькающий всхлип превратил застывшие вдоль стен шеренги в перепуганную толпу.

Суд был малолюдным. Незнакомый тучный старик в черном, трое наставников, новоиспеченный Первый Учитель Поксэ да начальник школьной охраны – вот и все, кого увидал Нор, когда конвоир впихнул его в полутемную келью. Впихнул, придержал за плечо (стой, мол) и сам встал позади, загородив собой ветхую скрипучую дверь.

Нор криво усмехнулся. Похоже, немалую опаску испытывают перед ним отцы-наставники. В келье нет окон, через которые можно было бы убежать, нет мебели, мало-мальски пригодной для драки, – ничего в ней нет, кроме подвешенного к стене деревянного символа Всемогущих да тяжеленного стола, за которым расселись судьи. Шестеро вооруженных мужчин, и как минимум пятеро из них виртуозы. Так почему же охранника не выставили в коридор? Неужели и впрямь боятся? Вряд ли. Наверное, просто хотят, чтобы подробности суда нынче же стали известны в казарме, а значит, и во всей Школе. Или… Может, его судьба уже решена и никакого суда не будет?

Скорее всего, так и есть. Очень уж спешили они, да и мрачная шестерка за щербатым столом вовсе не похожа на собрание судей. По уложению про злодейства вольные и невольные, дела об убийствах должен самолично рассматривать префект территории, причем разбирательство допустимо проводить лишь в присутствии родственников сторон и, сверх того, пятидесяти незаинтересованных граждан. Этот пункт уложения накрепко запомнился Нору. Года два тому назад какой-то матрос, до мохнатых рыб упившийся ромом дядюшки Лима, пырнул ножом мирно обедавшего за соседним столом податного инспектора. Из-за выходки припадочного забулдыги пришлось таскаться в префектуру и свидетельствовать на дознании, а в таверне чуть ли не до самых муссонов только и разговоров было, что про всяческие преступные действа да судейские промахи.

Значит, для Ордена соблюдение законов не обязательно? А впрочем, так даже лучше.

Нор покосился на хмурого старца. Обрюзглое, до лиловатости выбритое лицо; массивный тупой подбородок; в бесцветных стекляшках глаз невозможно прочесть ни намека на чувства или раздумья… Одет в заношенную холстину, однако левый рукав перетянут увесистым золотым жгутом. Видать, немалый орденский чин, может, даже один из вице-адмиралов. Поди объясни такому, что не хотел, что нечаянно, что архонт (райских ему ветров) сам виноват… Безнадежно. Ведь и по уложению любое человекоубийство – хоть с умыслом учиненное, хоть негаданно – разница невелика. И то сказать: боевую сталь выкрал – тоже нечаянно, что ли?! Нет-нет, все правильно. Свидетелей было множество, вина несомненна и неискупима. Для чего же затевать глупое лицедейство суда?

Тем временем приезжий старик внимательно оглядел поставленного перед ним взъерошенного, насупленного мальчишку, а потом выговорил, уставившись куда-то поверх его головы:

– Стань в коридоре.

Скрипнула дверь за спиной, лязгнуло что-то – наверное, охранник, выходя, зацепился рукоятью меча. Снова шевельнулись старческие синеватые губы:

– Сядь.

Нор послушно сел на пол – скорчившись, обхватив руками вздрагивающие колени. Подрясник у него отобрали еще позавчера (чтобы не осквернять ученическое одеяние телом отлученного), а набедренная повязка – слишком плохая защита от сырости школьных подвалов. Этак можно и околеть, наказания не дождавшись…

Орденский иерарх вдруг как-то обмяк, будто бы кости и мышцы его потеряли способность сопротивляться тяжести грузной плоти. Подбородок уткнулся в грудь, взгляд занавесила седина клочковатых бровей. А вот голос остался таким же, как и был, – звучным, с хрипотцой:

– Непревзойденный толкователь этических норм Кириат Латонский учил: «Недостойно решать судьбу человека втайне от него». Прошу верить, что присутствие здесь отлученного вызвано единственно лишь стремлением соблюсти по отношению к нему требования пристойности. Прошу верить, что я не собираюсь затевать какое-либо подобие следствия, ибо лишен сомнений в правдивости и неколебимой честности заслушанных вчера обличителей. – Он искоса оглядел лица сидящих рядом, снова ссутулился. – Господа руководство Школы, советую приступать к высказыванию суждений: время ждать не умеет.

Господа руководство, однако, с высказыванием суждений не торопились. Мялись господа руководство, деликатно покашливали в кулаки, вздыхали задумчиво. Неужели сомнения посетили испытанных виртуозов? Или (вот уж вовсе небывальщина небывалая!) их обычная рассудительность поколеблена смятением чувств? Да нет же, чушь это. Просто каждый из них опасается говорить первым. Что там на уме у властительного визитера, знают лишь Ветра всемогущие, а за сфальшививший хор всегда отдувается запевала. Опять же командорская келья пуста, и займет ее человек мудрый и в суждениях безошибочный. Орденский адмиралитет, наверное, уже наметил кандидата, но ведь всякое может случиться…

К счастью, начальник охраны не выдержал долгой молчанки. Возможно, по ратнической неспособности своей к уклончивым хитростям, а скорее из-за того, что его шансы на командорский чин были ничтожнее, чем у остальных.

– Прошу извинить мою глупость, – сказал начальник охраны, – но я не могу понять, чего желает от нас ваше вице-священство.

Нор прикусил губу. «Вице-священство»… Значит, прибывший все-таки вице-адмирал. Экого внимания удостоили отцы-иерархи!

А начальствующий над ратниками в крайнем недоумении тер подбородок лопатообразной ладонью:

– Какие еще могут быть суждения, когда все ясно и так? Ведь есть же орденский кодекс, школьный устав, уложение, наконец… А подробности – рудники там, галеры, остров Ниргу или горные пастбища – пускай уточняет префект. Мы сделали свое дело, отлучив негодяя; остальное – забота территориальных властей. Разве не так?

– Убийство случилось в угодьях Ордена, – тихо и вкрадчиво напомнил Поксэ. – Партикулярные чиновники не захотят вмешиваться. Кроме того, почтеннейший из воителей забывает, что преступление двоекратно и святотатственно: юный злодей убил не кого-нибудь, а собственного наставника. А за день до этого он выкрал сталь. «Незаурядность преступления взывает к незаурядности кары» – не так ли говорил упоминавшийся здесь моралист Кириат?

Начальник охраны пренебрежительно скривился:

– Ну, давайте определим сопляка одним махом и в гребцы, и к людоедам, и на рудник – это уж точно будет незаурядно. Или, может, посоветуете наказать смертью?

– Почтеннейший предводитель ратников, видимо, считает меня способным посоветовать лишь глупость или же непристойность. – В голосе Первого Учителя, однако, не ощущалось обиды, он по-прежнему был кроток и почти ласков. – Всемогущие Ветра безоговорочно осудили убийство сограждан, каких бы возвышенных оправданий ни выдумывало для подобной низости человеческое лукавство. И конечно же, нелепо ссылать одного юного злодея сразу в три разных места. Учитывая мой зрелый возраст, можно было бы избавить меня от подозрений в явном идиотизме. Как вам, надеюсь, известно, идиотам, лишенным Ветрами дара мышления, позволяется жить среди людей только до шестнадцати лет – и то лишь затем, дабы безошибочно убедиться в их неспособности зачинать здоровое, полноценное потомство… Кстати, не скажет ли мне достойный ратник, что случается с такими беднягами после?

– Если это парни, то их гонят в Прорву. А какое…

– Вот именно. В этом-то и кроется суть моего предложения: в Прорву.

Начальник охраны растерянно оглянулся на приезжего (вроде как помощи у него собирался просить), но старик будто и не следил за спором – он внимательно разглядывал настенный знак Всемогущих. Впервые увидел, что ли?!

А Нор при упоминании Прорвы мгновенно перестал стучать зубами от холода и принялся стучать зубами от страха. Уж лучше душные подземные лабиринты или даже осаждаемые дикарями плантации – это хоть доступно воображению, к этому он уже успел приготовиться за двое суток бездельного карцерного одиночества. И вот, на тебе: Серая Прорва. Этакой негаданной жутью оборачивается камушек, подвернувшийся под командорскую пятку! И единственный, кто почему-то старается защищать, – начальник охраны, вовсе чужой человек. Или он уже не пытается? Молчит же… Пожимает плечами, морщится, но молчит. Надоело спорить? Сдался?

Но нет, глава ратников пока еще не собирался сдаваться.

– Как же это так – в Прорву? – выдавил он наконец. – Этот… Нор… Он же не идиот! И не ветеран, добившийся чести… И шестнадцать ему, кажется, не скоро еще… Если мы сами примемся нарушать установленные порядки, то где уж заставить подчиненных блюсти дисциплину!

Услыхав такое возражение, Поксэ неожиданно расхохотался.

– Да помилуйте, в конце-то концов, зачем же ссылаться на то, чего вовсе не понимаете?! – Первый Учитель обвел взглядом присутствующих, приглашая всех (даже Нора) вместе с ним повеселиться над солдафонской наивностью. – Умственная ущербность, почтеннейший, это вам не выпад с ложным замахом – она в конкретную формулировку облекается трудно… – Он вдруг посерьезнел. – Если человек совершенно не способен думать, это беда невеликая: и распознать такую ущербность легко, и передаться она может лишь его собственным детям. А вот когда не умеет ДУМАТЬ ПРАВИЛЬНО… Попробуйте уличить такого! К тому же подобная разновидность идиотизма заразна, как малярия, и перекидывается на окружающих без разбора возраста и сословия. Прежде чем воля орденских иерархов обязала меня посвятить себя обучению юношества, я три долгих года состоял при особом трибунале столичной территории. Вот бы вам, мой почтенный, поприсутствовать, поглядеть, каких благополучных с виду подростков иногда признают непригодными к жизни! Или как ветерана торжественно извещают о даровании испрошенной им чести последнего подвига, а он белеет и мямлит дрожащим голосом: «Ошибочка вкралась, господа начальство, не испрашивал я…»

Поксэ умолк, с некоторой опаской покосился на вице-адмирала. Может, его вице-священство посчитает, что в пылу спора было сказано нечто лишнее? Нет, кажется, не посчитает. Его вице-священство, как и раньше, бесстрастно изучал символ Ветров. Нору примерещилось даже, будто старец, непостижимым образом угадав немой вопрос во взгляде Первого Учителя, еле заметно кивнул.

Начальник охраны был огорошен услышанным. Наверное, он уже понял бессмысленность дальнейших препирательств (и намек на возможность дарования непрошенной чести усвоил) – иначе откуда бы взяться в его голосе такой мрачной досаде?

– Уж если рассуждать по всей строгости, то в случившемся виноват не только сопляк. Как смел покойный господин Командор удостоить вольным поединком недоучку? Если привычному только к палочным дракам щенку впервые дали боевой меч, то можно ли ждать, что он сумеет рассчитать опасность и силу своих ударов? И потом, на палках обычно дерутся до попадания по шлему, а на мечах до лишенья оружия – это ж совсем другое. Пойди приноровись без опыта… А Командор из спеси сам помогал себя убить: если бы вооружился как следует, то был бы сейчас невредим и цел. Я-то видел, как он пытался отбить своей дубинкой последний удар, только разве ж отмахнешься палкой от стали?! Как тростинку перерубило…

– Да, Командор виновен, – важно закивал Первый Учитель. – Но ведь он мертв и, следовательно, неподсуден. Давайте говорить о том, для чего мы собрались.

Охранник отвернулся, пожал плечами:

– Все равно префект не рискнет утвердить. Побоится – больно уж скользкое получается дело.

Поксэ хотел ответить, но не успел. Подавившись несказанными словами, он почтительно склонил голову, слушая внезапно заговорившего вице-адмирала.

– Насколько мне известно, – неторопливо и внятно произнес старик, – префекта завтра предполагают удостоить аудиенции у его первосвященства. Прошу верить: префект утвердит что угодно.

Он встал; вслед за ним торопливо поднялись наставники, так и не решившиеся вмешаться в беседу (ничего, это нельзя считать неудачей: пускай выгодным образом сумел представить себя не кто-то из них, а выскочка Поксэ, но ведь и на неприятности нарвался не кто-то из них, а простофиля-охранник). А за спиной Нора натужно проныла отворяющаяся дверь, и холодное железо латной рукавицы властно коснулось его плеча.