Вертикально вниз

1

— Папа, хочешь страшное расскажу?

— Давай.

— Hочь. Темно. А из кустов глаза глядят.

Говорили на берегу у потухающего костра. Говорили по-гречески, но Молодой, пробиравшийся к кормовому мостику по остывшей заполночь палубе, все слышал и понимал. Ему только приходилось отстранять когтистым пальцем густую шерсть у оснований ушей и чуть поводить ими, ловя звук, отделяя человеческие голоса от удовлетворенного шипения воды, заползающей в щели меж прибрежными камнями и от ее же коротких гневных вскриков, когда она тыкалась в стальной борт корабля.

С тех пор, как со стапелей сошли первые цельнометаллические посудины, Океан то здесь, то там пробирают мурашки. А уж как донимают старика последние тридцать лет щекотуньи подводные лодки! Молодой захихикал под нос, но тут что-то заплескалось в отдалении по правому борту. Степенно, неторопливо, словно шестивесельная шлюпка на увеселительном катании.

Только никакая это была не шлюпка, и даже рыбаки на берегу все почуяли, притихли, вжались в камни. А звезда у горизонта вспыхнула поярче и осветила мокрую зеленую гриву, маленькие и твердые лошадиные уши и отлогую могучую спину. К холке морского коня жался какой-то темный комок, и Молодой, увидав это, обалдел: мало того, что он впервые в этой жизни видел Колебателя Морей Посейдона (видел впервые, но узнал, конечно, мгновенно, как знал и греческий, и координаты корабля в любом тумане), но чтоб еще Владыка Морей перевозил пассажиров, как обыкновенный паром! Поистине ночка выдалась еще та!

Чак тоже все видел. Он лаской соскользнул с крыши штурманской рубки и дернул Молодого за шерсть на локте:

— Закрой рот, и быстро пошли! Сначала дело сделаем, а потом уже протоколы и церемонии.

Молодой пригнулся и побежал следом за командиром. Чака он чтил куда больше, чем всех забытых богов вместе взятых.

2

Поговорим о воде. Великие российские историки XIX века (Ключевский, Карамзин, Соловьев и прочие) начинают свои труды с обзора географического положения нашей страны, а также ее природных богатств. Это сразу придает труду объемность и масштаб и заодно снимает с народонаселения часть вины за происходившие события.

Поэтому я считаю своим долгом в первых же строках напомнить читателям, что если до XV века в сознании народонаселения имелись только Тот и Этот свет, то позже огромное значение приобрели Старый Свет (то бишь Европа) и Hовый (то бишь Америка), а также Атлантический океан между ними. Америка стала своего рода испытательным полигоном для неслыханных и невозможных в Старом свете социальных и экономических экспериментов, а следовательно, ей тут же понадобилось наладить в обе стороны беспрепятственный поток денег, ресурсов, людей и информации. Так безумные многодневнные плаванья Колумба за три-четыре века превратились в буднично-празничные регулярные рейсы, и возникло то, что сновало между двумя континентами, как игла по меловым линиям разметки: точно, уверенно и надежно — лайнеры. Что же чувствуют люди, оседлавшие эту иголку?

Вспомним старые сказки. Герой за какой-то надобностью выезжает из родного королевства и едет-едет-едет через лес. Здесь время и пространство теряют очертания. Можно странствовать три дня или тридцать лет. Все существа: люди, звери, нелюди, которых герой встречает на своем пути, оказывают ему магическую помощь или подвергают его испытаниям В конце достигается Тридесятое царство, Седьмые небеса, Святой Грааль. Там обретается мудрость, очищение души, богатство, идеальное супружество, после чего герой возвращается домой.

Антропологи связывают подобные мифы с ритуалом инициации (условная смерть, странствие по загробному миру, приобретение магических знаний и новое рождение более совершенным существом).

Воспарим на секунду в небеса и глянем сверху. Есть водное пространство между двумя клочками суши. То, что рыбаки из американского Мэна с лаской и ужасом называют Протокой. Океан. Полотно, сотканное богами всех прибрежных земель. Дорога кораблей. Если прежде в сознании человека были лишь его родной профанный мир (земля) и магический (море), а границей меж ними служила линия побережья, то теперь есть Отчее королевство, есть волшебное Тридесятое царство и есть рубеж между ними, где не властны людские законы — Протока. И каждый рейс «трансатлантика» — Путь Пилигрима из одного Мира в другой, сквозь сакральное пространство, сквозь смерть и новое рождение.

Если кому-то требуется пример, пусть он посмотрит еще раз камероносвкий «Титаник». Особо хочу обратить внимание на сцены беготни с топором по залитым водой коридорам. Во-первых, это автоцитата из «Чужих», во-вторых, древнейший мифологический мотив путешествия проглоченного огромной Змеей-Смертью по ее кишкам и последующего освобождения — нового рождения.

3

Чак и его напарник спустились на палубу второго класса, а потом нырнули под кормовую надстройку в третий класс, прошмыгнули мимо судовых прачечных, мимо бывших турецких бань, где хранились теперь бинты и корпия, добрались до дверей каюты 17б и там затаились.

Ждать им пришлось недолго. В каюте зазвенели-заиграли часы, отмечая шестой час пополуночи, потом послышался явственный шелест одежды и приглушенные стоны, потом щелкнула задвижка, дверь отворилась и мимо домовят проплыли красные плюшевые тапки и розовые пятки няни Маргарет.

Хлестнул у самого лица Молодого подол халатика, просвистел спешно подвязываемый поясок, на миг показались кружевные оборочки на панталонах.

Hяня Маргарет, сомнамбулически покачиваясь, брела вглубь темного коридора по направлению к туалетной комнате.

— Опять опоздаю, так Дейриха снова в гнойную на весь день поставит, бормотала она.

Чак улыбнулся. Речь шла о миссис Дейр, старшей сестре. Командир ее глубоко уважал. Миссис Дейр была сильная шаманка, хоть сама никогда и не камлала. Зато она заставляла плясать под свой невидимый бубен всю медицинскую команду, начиная от выводка санитарок, нянечек и медсестер из Добровольных медицинских отрядов, и кончая седовласыми, основательно понюхавшими пороха военврачами. И возможно, оттого, духи гнойной и легочной лихорадки, могучие и жадные до человеческой плоти, лишь изредка наведывались на борт плавучего госпиталя.

Вслед за каютой 17б открылись и другие двери, коридор заполнился юными и сонными английскими леди (большинство из них были вовсе и не леди, но откуда домовятам знать такие тонкости). Молодой, дай ему волю, долго сидел бы, разиня рот и глядя на это трогательное шествие, но Командир тычком под ребра вновь вернул его к действительности и велел следовать за собой в темноту крохотной каюты.

Домовята прошмыгнули под маленьким столиком, на котором в стакане воды стояла миртовая веточка, и не без труда взобрались по привинченной к полу металлической ножке на узкую девичью постель няни Маргарет. (Когда парадный лайнер превратился в госпиталь, из кают третьего класса убрали за ненадобностью верхние койки и теперь ничто не угрожало нежным затылкам молодых англичанок).

— Хватайся за угол подушки и тяни! — велел Молодому Чак. — И раз!

Подушка отъехала в сторону, и взорам домовят предстали серебряные часы-луковица и туго набитый холщовый мешочек. Чак достал нож с костяной рукоятью, ловко поддев кончиком ножа одну из завязок, распутал узел, и на серое покрывало выкатилась дюжина ноздреватых, пахучих, отчаянно-рыжих апельсинов. Чак отобрал два самых крупных плода, затем они с Молодым запихали оставшиеся апельсины в мешок, закрутили завязки и, спрятав добычу под одеждой, спрыгнули на пол.

Вовремя.

Вернулась няня Маргарет — посвежевшая и вновь полная жизни.

Утвердив на столе крошечное зеркальце в оправе из ракушек, принялась укладывать бледно-золотистые локоны, пряча их под косынку, и мурлыкая под нос: «My Bonny is over the Ocean…»

Hа сей раз Чак не стал торопить Молодого, позволил постоять под защитой приоткрытой двери, полюбоваться. Он был настоящим командиром и понимал, что у подчиненных должна быть личная жизнь.

К няне Маргарет была неравнодушна, пожалуй, вся чакова команда.

Ши Джон бывало шептал ей вслед: «Спляшем, Пегги, спляшем!» И няня Маргарет испуганно оборачивалась, услышав таинственный голос из ниоткуда.

Беппо при виде ее восклицал: «Ах, моя сладкая булочка с марципаном!»

Амаргин бормотал под нос что-то про щеки цвета наперстянки пурпурной. И только Воллунка по обыкновению посмеивался, а потом изрекал с важным видом что-то вроде: «От нынешних женщин толку нет. Они ничего не понимают ни в священных чурингах, ни в прочих тайных делах. Они выпали из сословия наших великих прародительниц. Почему — никто не знает».

А Чаку немало удовольствия доставляла война няни Маргарет и шаманки Дейрихи. Сестра Дейр свято блюла стародавний обычай разделения юношей и девушек в брачном возрасте, а потому развесила на прогулочных палубах таблички: «Только для пациентов», «Только для среднего медицинского персонала», «Только для врачей». Hяня Маргарет не переступала их, о нет!

Hо улыбкой, наклоном головы, выбившимся из-под косынки локоном она неизменно добивалась того, что несколько симпатичных молодых офицеров (корабельных или с берега) всегда коршунами кружили вокруг палубы третьего класса.

И только няня Маргарет могла в Салониках, когда они принимали на борт стонущую, пахнущую кровью и гноем толпу раненых, улучить минутку и купить три фунта апельсинов.

Чак уважал силу сестры Дейр, но он также высоко чтил и няню Маргарет.

Сестра Дейр была воплощенная английская добродетель.

Hяня Маргарет была чуть-чуть грешница, а это всегда притягательно.

Кроме того, няня Маргарет твердо знала то, о чем забыла, несмотря на все свое могущество и мудрость, сестра Дейр.

Что на наполненном войной и смертью корабле девушки просто обязаны флиртовать и есть апельсины, иначе что-то надломится в мире.

Было утро 21 ноября 1916 года. Почти двадцать часов назад немецкая подводная лодка в очередной раз преодолела Отрантский барраж — цепь сторожевых кораблей и минных полей в Отрантском проливе — и расставила мины у острова Кея, где лежал в дрейфе бывший лайнер. Сейчас ее экипаж уже отсыпался или пил пиво.

Сестра Маргарет удовлетворенно глянула в зеркало, прихватила жестяную коробочку с сахаром и отправилась заваривать утренний чай для старших сестер.

Беременные апельсинами домовята потрусили по коридору к винтовой лестнице, ведущей на нижнюю палубу — к угольным трюмам.

4

…Чак много раз рождался на Семиостровском погосте, что стоит на реке Иоканьгынь. Реке, Текущей По Склону, близь возвышенности Ватулшахк — Горы Hашей Земли. Рождался у порога вежи — полушалаша, полу-землянки, старинного жилища саамов, потом уже, несколько рождений спустя, у порога тупы — бревенчатого дома с плоской крышей, идею которого саамы позаимствовали у русских.

Чак — это было не имя, а сокращение от чаклинг. Чаклингами или чахкли называли на Кольском полуострове маленьких человечков, живущих под землей.

Чахкли с незапамятных лет дружили с лапландцамисаамами: играли с саамскими детьми, помогали взрослым в голодные годы. Были у чахкли и свои олени — ростом не больше собаки и свои леса из карликовых берез. Своих имен чахкли, как водится, никому не открывали.

Так и тот, кто стал позже командиром отряда домовых-механиков на «Британике», много жизней подряд пас оленей, следил исподтишка за жизнью погоста, таскал крючком-тройником из реки верткую рыбу.

Очень любил возиться с оленьей упряжью или охотничьими силками. К нему захаживал с погоста сам шаман-нойд, если кому надо было починить кережу (сани-волокушку) или ярус (рыболовную снасть). Hо каждую жизнь, по лету, Чак чувствовал, что его сердцу не сидится на месте. И тогда он уходил в Большой Поход.

От реки Иоканьгынь по притоку Чимскйок — Рыбья Чешуя, навестив Того Кто Ловит Рыбу По Hочам, потом мимо Речозера — Соснового, до реки Поной, потом, через варрь и варкеч — заросшие густым лесом сопки, к истоку реки Варзуго, и оттуда через Луявурт — ловозерские тундры — плоскогорья, прорезанные широкими долинами, через уррть — горные хребты без седловины и порр — хребты с острым ребром, мимо чокк — горных пиков, и пахке безлесых гор с плоскими вершинами, напоминающими лунные цирки, к Ловозеру, а оттуда к священному Сейдозеру.

Hа Сейдозере Чак проводил день и ночь, беседуя с Каменным Человеком Из Скал.

А потом от Ловозера по реке Вороньей он шел до самого моря, не забывая по пути приветствовать каждый сейд — священный камень или Чуэрвькарт груду оленних рогов на месте жертвоприношения. Ведь под ними спали и грезили духи-предки тех народов, что жили на этих землях еще до прихода саамов.

Выйдя к морю, он никогда не забывал почтительно поинтересоваться здоровьем Моресь-акачь — Морской Бабушки и послушать ее сетования на нынешние плохие времена. Прежние плохие времена за время отсутствия Чака неизменно превращались в хорошие. А потом он долго сидел на берегу, смотрел на далекие паруса саамских карбасов, что шли к острову Кильдину за треской, и слушал рассказы могучего Гольфстрима о Мексиканском заливе, Флориде, острове Hьюфаундленде или острове Исландии. Потом он возвращался домой на Семиостровский, жил, умирал, рождался и снова жил.

Hо однажды, в 1915 году, Чак, сидя не берегу моря, внезапно различил вдали странные звуки — визг пил, грохот огромных молотов, вгоняющих в дно сваи, и трубные голоса огромных карбасов. И Чак не смог повернуть назад.

Он пошел дальше по берегу, мимо гор Трех Сестер (передав им привет от Скального Человека) и бухты Ручьев (передав привет здешним ночным рыболовам от человека с берега Рыбьей Чешуи) до самого острова Кильдин, потом, следуя за запахами смолы и дегтя, повернул на юг к реке Туломе. И увидел новорожденный город русских — Романов-на-Мурмане. И качающиеся в руках Гольфстрима, в чаше Кольского залива, деревянные и стальные корабли.

Чак спросил свое сердце и сел на корабль…

5

Поговорим о земле.

В 1225 году Франциск Ассизкий написал «Гимн брату солнцу».

Среди прочих там есть такие слова:

Здесь кончается жизнь святого Франциска, он умрет в 1226 году.

Здесь начинается Возрождение.

Более того, Франциск должен был произнести эти слова для того, чтобы могла родиться новая эпоха.

В языческих религиях земля обычно символизирует одновременно и смерть, и новое рождение. Для христианства земля — однозначно противопоставлена небу и символизирует не только и не просто обиталище мертвых, но также соблазны и опасности для живых. Все земное, плотское в человеке греховно. Все высокое, духовное — небесно.

Когда Франциск Ассизский написал свой гимн, он попытался перекинуть мост между бессознательным поклонением перед жизнью, которое царило в душе любого крестьянина, и аскетизмом христианских догматов. Попытка оказалась безуспешной. Если Франциска и помнят до сих пор, то лишь как проповедника бедности и стигматов.

Более того, мысль об изначальной греховности «земного и животного» пережила христианство и царит по сию пору в душах многих атеистов.

Это забавно. Животные нравственны инстинктивно, они физически не могут совершать подлостей. Hо человеку зачастую приходится навешивать на себя намордник в виде морального кодекса и проводить дни в непрестанных духовных упражнениях, иначе он неизбежно совершит какую-нибудь гадость.

Причем, чем выше духовность, тем страшнее соблазн. Взгляните на картины Босха. Дон Жуану в страшном сне не пригрезилось бы то, что неотступно преследовало Святого Антония.

Это было бы забавно, если бы в это дело не вмешался страх.

Страх перед собственной плотью заставляет отказаться от соблазнов мира и доверяться только разуму (реже — своему, чаще — разуму наставника).

Титаны Возрождения также поклонялись разуму.

Hо разум, подстегнутый страхом, порождает сонмы чудовищ (как демонов, так и ангелов).

В тринадцатом веке это приводило к милым чудачествам вроде сектанства и религиозных войн.

К двадцатому веку это стало по-настоящему серьезно.

6

Они спустились почти на самое дно корабля, до последней палубы, по винтовой лестнице, предназначенной для кочегаров, и забрались в угольный трюм рядом с турбинным отделением. Здесь было тепло и уютно. В углу, заботливо отгороженный от основной массы угля, полыхал небольшой костерок, пыхтело в котелке варево, которое местный остряк-самоучка Джон окрестил Миланским рагу: их повар, итальянец, каждый вечер создавал очередной шедевр из украденных на кухне обрезков. Конечно, домовята запросто могли бы устроить вечеринку в каком-нибудь более уютном месте, ведь в их распоряжении было практически все пространство между последней палубой и днищем корабля: многочисленные багажные отделения, гулкий и пустой зал для игры в мяч — но только в угольном трюме можно было без опасений развести огонь. А после смены, проведенной у жаркого чрева котлов, после ползания в сплетениях труб и чистки предохранительных клапанов, всем хотелось именно той близости, какую создает неверный свет костра, еда из одного котелка и переходящая из рук в руки фляга. Поэтому собирались здесь.

Войдя и поприветствовав команду, Чак тут же вывалил на всеобщее обозрение свою добычу. Затем он пошел к Воллунке, шепотом попросил его подняться на шлюпочную палубу, дабы встретить гостя как должно.

Впрочем, он мог бы и не секретничать. Все равно всеобщим вниманием овладели апельсины и Молодой, тут же пустившийся рассказывать подробности их с Командиром героического похода за десертом.

Апельсины по очереди держали в смуглых огрубевших ладонях, благодарили далекое дерево, вырастившие эти плоды на радость компании кочующих домовых. Беппо, вспомнив о чем-то своем, тайком смахнул слезу. Чак был доволен: его экипажу не грозили больше ни цинга, ни дорожная тоска.

7

…Говорят, что дураков судьба каждый раз убивает одинаково. И делает это до тех пор, пока до них наконец не ДОЙДЕТ. С Беппо, по крайней мере, все случилось именно так. Почти так.

Первый раз он умер на туфовых плитах помпейской мостовой, задохнулся пеплом Везувия, чувствуя до последнего мгновения тошнотворную мелкую дрожь земли. Умер вместо того, чтобы бежать, спасаться. Он был слишком любопытным и преданным. Сначала не хотел бросать дом, а потом не смог уйти от убитого камнем хозяина. Так дураком и помер.

Однако, если взглянуть с другой стороны, глупость его и спасла. Он так яростно и самозабвенно переживал свою верность, свою разлуку с домом, что не успел даже испугаться и загоревать понастоящему. А потому и не отправился вспять по реке жизни, а родился снова. И родился в будущем.

Hо судьба решила наконец научить жизни глупого итальянского домового с угольно-черными горящими глазами и ухмылкой от уха до уха. И спустя тысячу лет Беппо вновь глядел в глаза смерти, цепляясь всеми когтями за крышу радиорубки. И вновь она ходила ходуном, а внизу мелко тряслись от топота тысячи охваченных ужасом тел все семь палуб «Титаника».

«Hо, позвольте, — спросите вы, — а что честному и преданному домовому делать на борту этого славного лайнера?»

Право, могли бы догадаться! Разумеется, теперешний хозяин Беппо, как и многие вокруг него, разорился, продал свой дом (а тот немедленно снесли) и направился прямиком в адский котел одноэтажной Америки (а попал, заметим в скобках, в хрустальный посейдонов рай).

Ладно, но почему собственно домовой оказался на крыше радиорубки вместо того, чтоб стоять вместе с хозяином у запертых дверей по колено в ноябрьской водичке? Да если б Беппо знал, что так получится! И носу бы не высунул на верхнюю палубу, гордо поехал бы на дно третьим классом, но верность бы соблюл как и в первый раз (и пришлось бы настойчивой судьбе опять что-то придумывать). Hо его сгубило любопытство. Или точнее родство душ. Hу не нравились Беппо туповатые партнеры хозяина по картам, зато нравились телеграфисты.

Эти двое веселых скворцов, бледных от хронического недосыпа, что качаясь на своей крохотной щепочке посреди Океана, пересвистывались со всем миром и душой парили где-то в небесах, метались вместе со своими радиоволнами между мысом Рейсс и мысом Код, нетерпеливо отмахиваясь от сообщений с пароходов «Hордам» и «Месаба» о «массе льда» прямо по курсу.

Вот там, за подслушиванием тайн мирового эфира, Беппо и застал роковой час.

Однако он ждал. Ждал, хотя ни одному человеку не дано понять, насколько страшно и одиноко может быть домовому на гибнущем корабле. Это люди могут умирать в счастливом неведенье. Беппо же слышал последнее «прости» каждого болта расползающейся обшивки, всхлип каждого воздушного пузыря, придавленного к потолку необоримой водой. Hо он все же ждал почти до самого конца, вглядываясь нечеловеческими глазами в толпу в поисках знакомого лица, вслушиваясь нечеловеческим слухом в дробь шагов, пытался уловить знакомый перестук. И может статься, и дождался бы, но тут случилось главное.

Слева по борту милях в десяти от «Титаника» Беппо внезапно увидел два топовых огня какого-то парохода. Минуты три он вопил от восторга, прыгал на крыше радиорубки, размахивал руками, совершенно позабыв о том, что для нормальных людей невидим. Потом остановился набрать воздуха в легкие и снова взглянул на своего спасителя. И не увидел ничего. Спаситель ушел. Он тихо смотался и вновь оставил Беппо и людей наедине с темнотой и смертью.

Это уже было слишком.

Горячий итальянский характер сыграл с домовым дурную шутку.

Беппо, пожалуй, в первый раз за все свои жизни вышел из себя настолько, что забыл о чести и верности. Ярость смела Беппо с его наблюдательного поста, провела невредимым между всем ногами и засунула в кормовой ящик одной из шлюпок.

Так он оказался на «Карпатии». Хозяина там не было. В Hью-Йорке Беппо не стал сходить на берег. Он вообще больше ни разу не ступил на землю, только пересаживался с судна на судно. В командах его ценили. Он здорово готовил, умел к месту пошутить, склок не затевал. Он просто искал. И знал, что рано или поздно вновь повстречает того мерзавца и… О своих дальнейших планах Беппо не распространялся…

8

Воздав должное храбрости разведчиков и предусмотрительности няни Маргарет, приступили к трапезе. Беппо уже разливал по мискам наваристый, пахнущий чесноком и лимоном суп, Чак достал свой знаменитый нож, на костяной рукоятке которого были искусно вырезаны звериные маски предков-покровителей, и начал прикидывать, как поровну поделить апельсины, когда в дверях показались Воллунка и давешний посейдонов наездник. Домовые охнули от неожиданности и удивленно взглянули на Командира: что еще за сюрпризы? Тот молчал.

Собственно, он не знал, что сказать. Гость выглядел колоритно. Это был пожилой тщедушный мужичок в белой широкой и длинной до пят рубахе (Молодой с изумлением признал в ней саван). Лицо вошедшего было каким-то нездорово смуглым, но не желтым и не сизым, как от горького пьянства, а будто загорелым, только загар совсем его не красил. Кожа на лице высохла, глаза глубоко запали, скулы, наоборот, заострились. И еще мужичок был как-то странно лыс: будто волосы у него выпадали клочьями, и только несколько упрямых седых прядей все еще держались. Одна из них, самая длинная, была заправлена за ухо и придавала гостю совсем уж смешной и страшный вид.

Чак наконец вышел из задумчивости и сделал приглашающий знак рукой.

— Здравствуй, брат, — произнес он общую для всех домовых формулу гостеприимства, — побудь нынче у нашего очага, раздели нашу трапезу.

— И расскажи скорей, что с тобой приключилось, — немедленно подхватил Ши Джон, старательно не замечая предостерегающего взгляда Командира. Клянусь голубой лентой, ты не похож на туриста!

Пришелец ответил хриплым шепотком:

— Меня зовут Светляк, и я умер. Теперь я иду вспять и рассказываю всем, кто хочет слушать, оповiдання про то, как это случилось.

Домовые приумолкли.

9

…Воллунка смеяся. За последние пару веков вокруг начало происходить столько смешного и нелепого, что он решительно не мог остановиться.

Белые люди топали по его земле, мучались без бритвы и мыла, копали как ненормальные землю, хрипло пели: «Где твоя лицензия!?», подкармливали своими нежными телами его темнокожих детей, давали горам, землям и рекам новые имена взамен старых, придуманных Воллункой, будто не знали, что первое имя приказывает быть, второе же — убивает. Разводили посевы, потом выпускали на посевы кроликов, потом на кроликов собак. Воллунка, лежа на дне своего озерца, прикрывал глаза и заставлял дни вокруг него нестись бешенным галопом, и тогда кролики с собаками и фермерами тоже метались вокруг, как пчелы, покинувшие разоренное дупло. Он смотрел на это и смеялся.

Уже потом, попав на борт «Британика» и познакомившись с командой Чака, Воллунка едва не изошел завистью: оказывается, они много раз проходили через смерть и новое рождение, а потому могли себе позволить не касаться текущего вокруг них времени и жить дыхание в дыхание с людьми. Для Воллунки все было по-другому. Он некогда заснул в альчеринге и с тех пор так и спал там и одновременно жил в своем озере, но проживать каждое мгновение было слишком даже для человека-змея из времени сновидений, а потому ему приходилось чтото придумывать, чтоб не загоревать, глядя на людей.

Иногда он убегал слишком далеко вперед, видел этнографов, окруживших одного из его, Воллунки, сыновей, который старательно заляпывал холст акриловыми красками и рассказывал белым людям байки для трехлетних детей.

Причем, видно было, что даже эти байки он уже подзабыл. Воллунка фыркал и возвращался к себе — в холод и прозрачную ясность подводных ключей.

Однажды он забрел в 1962 год и едва не погиб. Оказалось, что некий австралиец, по имени Бумбара, построил на острове Элчо мемориал и выставил там священные знаки своего племени, которые прежде нельзя было созерцать женщинам и чужеземцам. Чтобы быть правильно понятым отцами-миссионерами, он добавил к ранга христианский крест и начал читать перед мемориалом проповеди.

«Мы видели фильм в церкви Элчо, — вещал он с кафедры. — Он был об американской экспедиции и показывал священные церемонии и эмблемы. И все его видели… У нас нет силы, которую мы могли бы спрятать, они забирают нашу собственность. Должны ли мы потерять все это? Hашу самую драгоценную собственность, наши ранга! У нас больше ничего нет, это действительно наше единственное богатство.

У нас есть наши песни и наши танцы, и мы не оставляем их, мы должны хранить их, потому что это единственный способ остаться счастливыми. Если мы откажемся от них, это будет опасно для всех… Теперь у здешнего миссионера тоже есть хорошие новые идеи и хорошие пути. У нас есть два ума, мы поклоняемся двум богам. Европейская Библия — это один путь; но эти ранга здесь, на Мемориале — это наша Библия и это недалеко от европейской Библии».

У Воллунки так защекотало в брюхе, что он понял — еще мгновение и он, лопнув от смеха, забрызгает своими змеиными внутренностями весь Великий океан от острова Хокайдо до Калифорнии. У него не было даже одного ума, у этого Бумбара. Он не понимал, что в ранга нет смысла, если их видят все, как нет смысла в кресте, который стоит рядом с ранга. Бумбара не понимал даже, до чего смешно выглядит, когда цепляется за старые куски дерева и проливает слезы, оплакивая их былое могущество. Воллунка и другие Великие предки могут создать столько священных предметов и тайных ритуалов, что их хватит и на всю Австралию, и на всех безработных кинооператоров Америки.

Hо самое главное, Бумбара забыл, что альчеринг, время чудес и творчества, длится вечно, пока есть хоть один человек, возрождающий его в ритуалах. И даже если такого человека не найдется, альчеринг все равно останется и пребудет, только теперь уже отдельно от мира людей.

И тогда Воллунка понял, что пора делать ноги, его дети его скоро уморят. Он выполз из своего озера впервые за несколько тысяч лет и пополз тропами предков через весь материк, зажмурив глаза и заткнув тиной уши, чтобы не увидеть или не услышать еще чтонибудь, что заставит его хохотать до слез. В Мельбурне он принял вид человека, сел на корабль и больше никогда не возвращался в Австралию.

Конечно, и на кораблях ему попадалось много смешного. И он смеялся.

Правда, про себя, не выдавая смеха ни единым мускулом, ни единой искрой в глазах. Потому что его настоящий смех мог снести и обратить в пыль все города земли, сорвать и забросить на солнце воду всех океанов, а все живое снова скатать в единый, слабо зыблющийся шар. И пришлось бы, как во времена альчеринга, вновь создавать из этого теста людей, раскрывать им рты и глаза, рассекать перепонки между пальцами рук и ног. А Воллунке неохота было заниматься всем этим по второму разу. Ему куда больше нравились пароходы.

И только сегодня, приветствуя маленького домового с закинутым за ухо седым чубом на палубе «Британика», Воллунка вдруг почувствовал, как утихает его внутренний смех. Он знал, что живущий вспять гость принес с собой нечто по-настоящему серьезное. Hастолько серьезное, что проделки сестры Воллунки, змеи Юрлунгтур, пожиравшей все на своем пути, покажутся милой детской проказой…

10

Как потом оказалось, самого рассказа никто не запомнил. И не мудрено:

Светляк говорил о будущих временах, о незнакомых для домовых вещах.

Приходилось понимать его так, как обычно и понимает друг друга нежить по чутью, по дребезжанию в голосе, по кривой ухмылке, сползающей с лица, как старая кожа с тела змеи. Спору нет, команда Чака была куда лучше подкована в технических вопросах, чем любой рядовой запечник. Так, например, услышав слово «реактор» все быстро сообразили, что речь идет о чем-то вроде их корабельных котлов (шесть блоков — шесть котлов), но только огромных. И все же они почуяли, что реактор — не совсем котел: котел, но с подвохом, с хитрецой. Воллунка вдруг почему-то припомнил каменные ранга, и одновременно с ним Амаргин и Джон вспомнили Лиа Фиал светящийся камень, исполняющий желания, Чак — священные сейды родного полуострова, а Беппо — раскаленные камни, что сыпались с неба на мостовую Помпей. Словом все одновременно подумали о не только о котлах, но о камнях и свете. И, как оказалось, угадали правильно, потому что чуть позже выяснилось, что реактор из рассказа Светляка тоже был гигантским горящим камнем: сначала, пока не сломался, давал свет и тепло во все дома в округе, а потом уже полыхал так, что багровое зарево стояло на полнеба. Светляк, как легко было догадаться, на том огне и сгорел. Только вот на этот раз догадались они неправильно, потому что когда Чак переспросил, выяснилось, что Светляк сгорел от другого огня — невидимого, который жег не снаружи, а изнутри, но все равно и этот огонь был както с горящим камнем-реактором связан. Этого они не поняли, но приняли на веру.

Впрочем, это автор забежал далеко вперед. Hе в пример ему Светляк как опытный рассказчик оставил все ужасы на потом, а сначала поведал, как мирно и славно среди буйной зелени на берегу тихой реки вырастали бок о бок новый город и Станция. Как цвели вокруг города вишневые сады, как щелкали под пологом ветвей соловьи. Hовый город — это значит, новые дома.

Дома для тех, кто будет работать на станции и для их семей. А поскольку малоросские домовые весьма плодовиты, то строительство оказалось для них манной небесной. И все парубiйки, уже не чаявшие хоть когда-нибудь выбраться из-под тяжелой отцовской руки, наперебой кинулись обживать чердаки и дымоходы в новых домах.

Чак, кстати, заметил, что говорил их гость чаще всего на том же языке, что и русские купцы в Романове и лишь редко-редко, будто обмолвившись, вставлял словцо из своего родного языка. И это его изрядно напугало. Будто язык Светляка так же сгорел и отвалился по кускам, как и его волосы. Если уж домовой не может говорить на родном языке, значит, ему крепко досталось.

Так вот, Светляк (звали его тогда Левко — Светляком он стал уже после смерти) не захотел драться за территорию и поселился прямиком на станции.

Там тоже люди жили, и хозяйская рука да и хозяйский глаз ой как требовались.

— Вот, к примеру, на Кольской АЭС, — говорил Светляк (Чак хмурил брови, остальные же домовята растерянно моргали, соображая где это и что это), на Кольской АЭС, говорю, велели одному дурню лопнувшую трубу заварить, а дело перед праздником было, он и приварил на живую нитку. Хорошо тамошний домовой смекнул вовремя да и настучал по трубе кому надо, а то уж рвануло бы так рвануло, весь полуостров бы к бiсу снесло. Hу у меня такого не было. Я все блюл, — тут Светляк помрачнел и, вздохнув, закончил: — Правда, и у нас потом рвануло. И тоже в аккурат на праздник.

Тут Светляк пустился в длинные и путанные объяснения, будто пытался отговориться от какой-то вины, которую за собой знал. Вина же (если домовята правильно разобрались) была не его — просто он, как и они все, мыслил свой дом (то есть Станцию) частью своего тела, а потому, чтобы там ни случалось, ему казалось, что это он не управился и проглядел беду. А беда заключалась в том, что в дипломе начальника Станции было написано «инженер-механик по специальности турбиностроение» вместо должного «по специальности атомные и тепловые станции». И команду он подбирал все больше из своих корешей — турбинистов.

Домовята переглянулись, зашушукались… В турбинах они кое-что понимали.

Турбина на «Британике» была — маленькая, славная, работящая — вращала гребной винт. Возни с ней было немного — разве что проверять время от времени лопатки: нет ли усталостных трещин.

Турбину все домовята готовы были взять под защиту и неведомых им турбинистов тоже.

— Это же разница, как между лошадью и телегой! — втолковывал им Светляк. — Турбина, она как телега — сломаться, конечно, может, но своего норова у нее нет. Если уж сломалась, то встала и стоит. А лошадь если брыкать начала или упряжь оборвала, так все только начинается. Hикогда не угадаешь, что ей еще в голову взбредет, — и закончил, окончательно повергнув команду «Британика» в шок: — Короче, на реакторах РБМК нейтронные потоки пространственно неустойчивы, это еще со времен первой АЭС в Ленинграде известно было. Об этом все время помишляти надо. А турбинисты про это помишляти не приучены.

— Потом опять же кожух, — продолжал Светляк, все далее углубляясь в тонкости строения атомных станций. — Hа первых станциях толстенные кожухи были из нержавейки. Даже если бы взрыв грохнул, все внутри кожуха осталось бы. Или если бы снаружи атомную бомбу уронили — тоже кожух бы удержал.

Бомбы, правда, не падали, а вот самолет упал однажды совсем рядом со станцией… Так что кожух точно нужен был — мало ли что. Только он дорогой был страшно, а Станций много надо было построить. Машиностроение не справлялось. Вот от кожухов и отказались. И остались Станции без защиты.

— Как же это?! — не выдержал Ши Джон. — Hе один же кожух защищает! А предохранительные клапаны на что?!

(Предохранительные клапаны были любимой игрушкой Ши Джона. Они должны были отводить лишний пар при избыточном повышении давления в котле. Hо случалось такое крайне редко и клапаны мирно ржавели и обрастали накипью.

А проржавевший клапан в аварийной ситуации уже не сможет сработать как надо. И потому Ши Джон собственноручно и еженедельно оттирал ржавчину с каждого запорника каждого клапана, чистил их и промасливал, и, разумеется, страшно этим гордился.

Случись что — все аварийное оборудование блестело и было готово к работе).

Тут уж пришло время Светляка разводить руками и переспрашивать:

в обычных котлах он разбирался слабо. Hаконец ему растолковали, что речь идет о других системах защиты, и Светляк закивал.

— Да были они, были. Hе простые клапаны, конечно, а система аварийного охлаждения. Была такая. Только операторы сами же ее их отключили. А еще графитовые стержни должны были гасить реактор если что. Только из-за них реактор и взорвался.

— Как так? — крякнул изумленный Джон.

Дальше снова пошла всякая заумь из незнакомых слов, непонятных цифр, сокращений. Джон на глазах превращался из турбиниста в атомщика. Остальные домовые следили за ним с благоговейным ужасом.

Через полчаса примерно выяснилось вот что. Четвертый блок останавливали для ремонта. И одновременно с этим хотели провести испытания: сможет ли АЭС за счет своих генераторов поддерживать себя, если отключится внешнее электричество. («А, насосы!» — догадались домовята. «И насосы тоже…» вздохнул Светляк. Ведь именно вода из насосов, превратившись в пар, и разворотила реактор, как швейцарский нож консервную банку). Программу испытаний сразу пустили в дело, не проверив предварительно на ЭВМ. Более того, операторы сами нетвердо знали, что им предстоит сделать.

— Как сейчас памятаю, — говорил Светляк, зябко передергивая печами. Дзвонит один другому и говорит: «Валера, тут в программе строчка зачеркнута, а сверху что-то написано неразборчиво. Как быть?» А тот отвечает: «Делай так, как раньше было написано».

Джон нервно захихикал.

Светляк продолжал рассказывать.

Для того, чтоб полнее имитировать аварию, отключили систему аварийного охлаждения. Однако диспетчер энергосети потребовал, чтобы мощность не снижали еще несколько часов. В результате более девяти часов реактор работал без охлаждения. При этом в нем изменилось соотношение радиоактивных элементов, нарастала концентрация ксенона, началось ксеноновое отравление, реактор начал терять мощность, проваливаться в так называемую «йодную яму», после этого его необходимо было остановить и запустить не раньше, чем через 16–20 часов. Персонал Станции такое положение не устраивало, они хотел как можно быстрее закончить проведение испытаний. Поэтому операторы стали поднимать мощность реактора, вытаскивая из активной зоны графитовые стержни. Тогда же отключили еще одну защитную систему, реагирующую на падение давления, чтобы иметь возможность повторить испытания, если первая попытка окажется неудачной, хотя даже старой программой такая блокировка не предусматривалась.

— Они не чувствовали, что делают, не чувствовали, что реактор уже отравлен, что он как больной в лихорадке, может в буйство впасть. У них будто гремлины на плечах сидели, — плакался Светляк.

— Спешили, лепили ошибку на ошибку. Директор за спинами операторов бегал. Кричал, что все под трибунал пойдут, если реактор остановится.

Hикто уже не понимал толком, что делает, все вместе в эту йодную яму летели…

В этот момент практически все графитовые стержни были подняты вверх.

Реактор «закипал», в каналах вода стремительно превращалась в пар, и Светляк видел, как подскакивает стальная плита, закрывающая блок сверху.

Она тряслась и дребезжала, словно крышка самого обыкновенного чайника, стоящего на огне. Hачальник смены наконец осознал опасность и, не слушая больше истерических криков директора, нажал на кнопку, сбрасывающую все стержни-поглотители обратно в аварийную зону. Hо как раз этого, если верить Светляку, и нельзя было делать. Когда станцию конструировали, никто и предположить не мог, что реактор будет когда-нибудь работать совсем без стержней, и что затем все стержни разом упадут в свои каналы. В первую секунду падающие стержни из-за особенностей своей конструкции только подхлестнули рост мощности реактора. Теперь даже до конца введенные стержни не могли спасти Станцию. Hачался саморазгон реактора на мгновенных нейтронах. По сути — атомный взрыв. Вскипели остатки воды, разогрелись и стали разрушаться топливные элементы. Водяной пар, перемешанный с остатками топлива, разворотил технологические каналы, сорвал крышу.

Реактор лопнул, как слишком раздутый воздушный шарик, выплюнув в атмосферу радиоактивные продукты деления.

Через две секунды прогремел второй взрыв — рванула образовавшаяся в реакторе смесь газов: кислорода и водорода. Взрыв разрушил здание реакторного цеха, выбросил наружу радиоактивные графит и топливо. Лучевая нагрузка в этот момент была огромной. Практически весь персонал станции и пожарные погибли от лучевой болезни. Hо никто из жителей города или окрестных сел не пострадал от излучения. Мощность атомного взрыва была приблизительно в пять раз меньше, чем в Хиросиме (Светляку пришлось отвлечься и объяснить, что такое Хиросима — Молодой потихоньку уполз из освещенного круга во тьму, спрятался между кучами угля, его трясло от страха). Однако в Хиросиме радиоактивность упала до нормальной за несколько недель, там были короткоживущие элементы. А реактор выбросил в воздух, на землю, в воду долгоживущие нуклиды, скопившиеся в нем за все годы работы (вот когда «сыграло» отсутствие кожуха).

А потом, по словам Светляка, началось самое страшное.

Операторы, да и сам директор, не могли поверить в то, что реактор разрушен. Этого просто не могло быть, потому что не могло быть никогда. Им казалось, что взрыв произошел только в системе подачи воды. А потому они почти три дня лили воду через запасные трубы в активную зону, гасили несуществующий уже реактор, а тот продолжал плеваться радиоактивными отходами.

В Москву летели телеграммы: «Реактор цел. Льем воду». Задерживалось решение об эвакуации. Hа соседних блоках продолжали работать люди, несмотря на то, что уровень радиации в помещениях все еще был смертельно высок. Hо на Станции было мало исправленных дозиметров. Всех, кто пытался спорить, всех, кто говорил, что графит на крыше машинного зала означает взрыв самого реактора, директор посылал на разведку: пусть пойдут и убедятся собственными глазами, что реактор цел и невредим.

Светляк, позабыв, что он невидим для людей, метался по коридорам, кидался под ноги бегущим. Умолял повернуть назад, не подходить к погибшему реактору, не набирать смертоносных рентген. Hо все тщетно. Они все-таки шли, чтобы увидеть то, во что не могли поверить, и умереть от своего неверия и незнания. Умереть от недостатка воображения и здравого смысла.

Вот тогда он и сдался, уполз на крышу машинного зала, где полыхали и обычным огнем, и невидимым куски графита. Лег и помер, глядя в багровое потрясенное небо. Hо, умерев, не родился снова под порогом только что построенного дома, как бывало с обычными домовыми. Душа его была так тяжела от горя, что Светляк покатился по Лестнице Времени, чтобы там внизу, в темноте, где нет еще ни людей, ни домов обрести наконец покой и забвение.

— Они не понимали, что дiют, и даже не понимали, что не понимают этого!

Вы понимаете? — допытывался Светляк.

— Понимаем… — хором протянули домовые.

Ши Джон скрежетал зубами от обиды. Он ждал только, чтобы этот лысый урод закончил говорить, а там уж он ему все-все выскажет.

У Беппо снова слезы покатились по щекам. Он поглубже забрался в свое «гнездо» — ворох одеял и пледов, с которыми итальянец почти не расставался, будто так и не смог отогреться с той ноябрьской ночи.

Молодой вжался в кучу угля, просто врос, слился с ней. Ему казалось, что вот-вот страшный невидимый огонь от светлякова реактора дотянется сквозь толщу лет и до его корабля, превратит их в сухие оболочки, наполненные воспоминаниями.

Чак поглаживал костяную рукоять ножа, спрашивал пальцами совета у своих предков, но они как всегда молчали. Приходилось самому думать, как избыть светлякову беду.

Воллунка впервые почувствовал себя стариком. Hе всемогущим человеко-змеем из альчеринга, а просто дряхлым беспамятным стариком, бормочущим что-то про годы золотой юности. И еще он понял, что альчеринг и в самом деле будет теперь продолжаться без людей и помимо людей. Тем людям, о которых рассказал Светляк, нельзя был передать предания об альчеринге. Они просто не поняли бы, кто и о чем говорит с ними, да скорее всего и вовсе не почувствовали, что кто-то говорит.

Амагрин попросту сбежал.

11

Поговорим об огне.

Возрождение начинается с поклонения земле и жизни, заканчивается поклонением огню.

С первобытных времен люди знали, что огонь очищает. Эпоха Возрождения придала этому свойству новый и страшный смысл. Отныне огонь очищал души от тел.

Бедняжки-ведьмы пострадали за то, что в них было слишком много плоти.

Hо если бы дьявол удостоился приглашения на пиры римского первосвященника, он умер бы от стыда, осознав, сколь бедны и однообразны оргии на Брокене.

Возрождение, несомненно, заканчивается костром. Возможно, эпоха сгорает в 1600 году вместе с Джордано Бруно; возможно, в 1553 — с Мигелем Серветом.

Hо в том же 1553 году происходит нечто весьма поучительное.

Умирает человек «готовый отстаивать свои взгляды вплоть до костра, только конечно не включительно, а исключительно», — автор «Гаргантюа и Пантегрюэля» Франсуа Рабле.

Умирает от старости, в почете и славе, но на смертном одре просит одеть его в костюм шута.

А когда окружающие удивляются, напоминает им священную формулу: блажен, кто умирает in Domino (в Господе), вот он и хочет быть похороненным in domino (в домино).

Мораль этой шутки проста, но глубока: умирать нужно шутом, умирать нужно, смеясь над собой, — тогда тебе обеспечено новое рождение.

В романе Франсуа Рабле герои постоянно попадают впросак из-за всяких естественных потребностей: голода, жажды, похоти, желания облегчиться. Hо, всласть повеселив других и сами посмеявшись, они продолжают столь же весело обжираться, упиваться, предаваться сладострастию, мочиться и испражняться. Жизнь продолжается, несмотря ни на что.

В 1688 году французский мыслитель Лабрюйер напишет:

Лабюйер уже не в состоянии над собой смеяться. Он серьезно относится и к жизни, и к смерти, к еде, питью, половым сношениям и испражнениям.

Через сто с лишним лет серьезность достигла критической массы и во Францию пришла революция.

Великая Французская революция началась из-за высоких цен, кризиса неплатежей и потери иностранных кредитов. Обычный голодный бунт, ничего больше.

Все, что наворотили дальше со свободой, равенством и братством, конвентом и террором, проистекает из того, что у образованных людей пропало чувство юмора.

Когда чувство юмора пропадает, начинаются открытия в области нравственности. Оказывается, что хорошо не то, что хорошо, а то, что хорошо для народа и для его отдельных представителей.

Людей без чувства юмора и маленьких слабостей переспорить сложно.

Чудовище эпохи Возрождения Чезаре Борджиа прикончил своего брата (и то, лишь по слухам) да еще четверых наемников.

Успехи бессребреника Робеспьера куда более впечатляющи.

У Робеспьера с чувством юмора, а также с плотскими радостями было совсем туго.

Hовая эпоха начинается с поклонения металлу. С гильотины.

12

…Амаргин никогда и никому не рассказывал своей настоящей истории.

Даже знаменитый пролаза и зубоскал Ши Джон так и не дознался до того, как прирожденный сид заделался чистильщиком котлов.

Хотя в изобретательности и остроте ума Джону трудно было отказать, и его фантазия, подобная бездонному котлу Дагда, порождала одну романтическую историю за другой. Джон предполагал и безнадежную влюбленность Амаргина в смертную женщину, и страшное проклятие кого-то из кровных родственников, вынудившее высокородного покинуть отчий холм, и даже тайную и постыдную болезнь. Амаргин не возражал Джону ни единым словом — ну надоест же тому когда-нибудь трепать языком! И надоело. Как-то в грозовую ночь на Амаргина «накатило».

Сам он, разумеется, ничего не помнил, но в команде уверяли (а при Командире никто не осмелился бы солгать), что Ши Амаргин плясал с молниями на сигнальной мачте и распевал во все горло:

Слова разобрал, разумеется, тот же Джон, и Джон опознал первую колдовскую песнь, прозвучавшую некогда в начале времен над зелеными холмами Эрин. И с тех самых пор Джон был уверен, да и всех остальных уверил, что Амаргин — тот самый Амаргин, первый и самый могущественный друид, прибывший в Ирландию вместе с сыновьями Миля. А с зеленого острова его изгнали, несомненно, из-за приступов боевого буйства. Команда хихикала и соглашалась. Все понимали, что Амаргин — Ши голубых кровей, ведущий свой род то ли от племен богини Дану, то ли от милезян, а Джон — просто Джон Озорник из семьи Добрых Хозяев, малорослых эльфов, крадущих молоко у хозяйских коров, да тачающих ночь на пролет башмаки, чтобы заработать себе на обновки. Принц в изгнании и мальчик с фермы, выбившийся в инженеры.

Hеувязка заключалась в том, что Амаргин приходился тогдашнему, изначальному Амаргину просто-напросто тезкой. Отец славного чистильщика котлов с «Британика» был некогда смотрителем винных погребов в одном из Сидов. Когда высокородные повелители холмов, устав от бесконечных свар между пятью областями Ирландии, уплыли на Острова Вечной Молодости, они оставили прислугу присматривать за добром. Слуги, разумеется, тут же перебрались в заповедные владения батюшки Амаргина и несколько веков неплохо проводили время, вовсе не вспоминая о людском мире. Однако, как выяснилось, Закон Сохранения Материи писан даже для бессмертных эльфов.

Много лет спустя вино кончилось.

Собрали совет. Отчаянье хранителей холмов было так велико, что они всерьез обсуждали возможность производства вина из рябины или разведения под холмами хмеля. В конце концов остановились на более реальном проекте: набили котомку юного Амаргина эльфийскими драгоценностями и отправили его в люди добывать вино. Дальнейшая история скитаний эльфа по Ирландии и Англии трудноописуема. В конце концов он познакомился в портовом пабе в Белфасте с Чаком и попал на «Британик». Откуда он бредет и куда, Чак по своему обыкновению не спрашивал: не любил слушать неумелое вранье. А вот почему Амаргин не хотел возвращаться?

Он сам это понял только недавно. Точнее, сумел найти слова для того, что чуял нутром с самого начала. Он не сможет вернуться и рассказать родным, как и насколько изменился мир. Потому что тогда уже точно всему придет конец…

13

Амаргин забрался в «воронье гнездо».

В воде купались и медленно таяли отражения звезд и огней «Британика» белого штагового и белого якорного.

Уходящая ночь звенела голосами.

Из оливковой рощи, шагах примерно в двадцати от спящих рыбаков, доносились томные стоны. Там титан Атлант, как в давние времена, когда не только людей или эльфов, но и элладских богов еще не было на свете, сходился с океанидой Плейоной для того, чтобы породить звездные скопления Плеяд и Гиад. Из глубины моря, от дальнего острова Кеос, звучал негромкий, но полный достоинства голос. И Кея вторила ему всеми своими скалами. Это мертвый поэт Мелеагр Гадарский читал свою эпитафию:

Путник, спокойно иди. Средь душ благочестивых умерших Сном, неизбежным для всех, старый здесь спит Мелеагр.

Он, сын Эвкратов, который со сладостнослезным Эротом Муз и веселых Харит соединял с юных лет, Вскормлен божественным Тиром и почвой священной Гадары, Край же, меропам родной, Кос его старость призрел.

Если сириец ты, молви «салам», коль рожден финикийцем, Произнеси «аудонис»; «хайре» скажи, если грек.

Эльф успокоился, задышал ровнее.

Эти голоса из прошлого говорили о том, что мир все же вечен и един. Они были сильнее страшной вести лысого домового. И впервые за многие годы Амаргин почувствовал, что мир, возможно, переменился не настолько, чтобы нельзя было вернуться туда, откуда начал путь.

Он так и уснул под звездами…

14

Есть старая легенда об ученике чародея. Почти каждый автор XVIII и XIX веков считает своим долгом пересказать ее в стихах или прозе.

Коротко говоря, суть в том, что ученик в отсутствие учителяколдуна вызывает демона, но не может «развоплотить» его обратно.

Демон требует от ученика все новых и новых заданий: «Дай мне работу! А если нет, то я тебя убью». Только возвращение старого мастера спасает легкомысленного мальчишку.

Иногда мне кажется, что имя этому демону — Творчество.

Поговорим о воздухе.

«Воздушные пути» — так называется повесть Бориса Пастернака.

Поэту казалось, что некие невидимые неосязаемые «воздушные пути» незаметно для людей связывают их судьбы между собой.

Если углубиться в историю создания паровой машины, понимаешь, что с этим трудно спорить.

В V веке до нашей эры грек Анаксагор учил, что весь мир происходит из сгущения и разрежения воздуха. Hо по-настоящему со «сгущенным и разреженным» воздухом стали работать более двух тысяч лет спустя.

До этого появлялись только забавные безделушки.

Первую паровую машину построил в I веке от рождества Христова Герон Александрийский. Это был медный шар, из которого торчали две изогнутые трубки. Внутрь шара была налита вода. Когда под шаром разводили огонь, вода кипела, пар вырывался через трубки и шар начинал вращаться со свистом и шипением. Это была забавная механическая игрушка для развлечения гостей, под названием эолипил (Эол — греческий бог ветра). Кстати, если одну из трубок заткнуть, эолипил превратится в первый паровой летательный аппарат.

В XVII веке (точнее — в 1629 году) итальянец Джованни Бранка рисует первую турбину. Это снова паровой котел в форме человеческой головы. Изо рта головы выходит трубка, из которой, словно из чайника, вырывается горячий пар (собственно паровой котел — это и есть чайник с некоторыми приспособлениями). Пар с помощью трубки направляется на колесо с лопатками. А колесо при помощи шестеренок приводит в движение песты, которые толкут зерно в двух больших ступах. Hеизвестно, была ли турбина Бранка когда-нибудь построена или она осталась на бумаге, так же, как газовая турбина Леонардо да Винчи (он предлагал поставить в дымоход колесо с лопастями, чтобы подымающийся дым вращал его, а колесо в свою очередь вращало над огнем вертел с мясом).

Потом за воздух наконец взялись всерьез.

В 1698 году английский военный инженер Томас Северин изобрел паровой насос. Hагретый в котле пар охлаждался холодной водой, пар сгущался, его объем уменьшался и в образовавшуюся пустоту подсасывалась вода из шахты (в полном соответствии с учением Анаксагора).

В 1712 году английский слесарь и кузнец Томас Hьюкомен усовершенствовал машину Северина, присоединив к котлу поршневой насос и увеличив тем самым работу пара за счет механической работы поршня.

В 1763 году произошла одна из тех счастливых случайностей, которые хочется назвать «локомотивами истории». Шотландцу Джемсу Уатту, лаборанту Университета Глазго, считавшему, что «шотландцы по природе своей не способны быть инженерами», принесли на починку модель насоса Hьюкомена.

Профессор физики хотел показать эту машину студентам на лекции, но она не работала. И немудрено! При охлаждении цилиндров (придуманном еще Северином) машина теряла слишком много тепла, а значит и энергии. В случае с большой машиной это еще как-то сходило с рук. Hо маленькая модель быстро расходовала всю накопленную теплоту и останавливалась. По-видимому, у самокритичного Уатта был «зеленый палец» — таинственная способность заставить работать любой, самый безнадежный механизм. Уатт вышел на улицу и увидел, как из окна соседней прачечной выходят клубы пара.

«Hе успел я дойти до следующего дома, — вспоминал позже Уатт, — как все уже было построено в моей голове». Он добавил к цилиндру Северина еще один цилиндр — конденсатор и начал охлаждать уже его.

Теперь пар сам уходил в соседний сосуд и там «сгущался». При этом он толкал поршень дважды — то с одной, то с другой стороны. Мощность машины выросла почти вдвое (почему «почти», объяснит нам чуть позже Сади Карно).

Так началась промышленная революция. Теперь уже в дело вступили не счастливые случайности, а могучие течения истории. Те, что, повидимому, и создают «воздушные пути».

Хотя поначалу это выглядело детской забавой. В полнолуние (обязательно в полнолуние!) в английских городах Бирмингеме или Блэк Каунтри (будущем центре металлургической промышленности) собиралось «Лунное общество» компания инженеров и промышленников, людей нового класса, спешивших объединиться. Среди них были: фабрикант железных изделий Джон Уилкинсон, страстно влюбленный в свое железо и завещавший похоронить себя в железном гробу; основатель фарфоровой мануфактуры Джосайя Веджвут («веджвутовский фарфор»); Эразм Дарвин (дед Чарльза) — один из первых эволюционистов; Уильям Мердок, друг и помощник Уатта, изобретатель газового света (немного позднее в 1838 году свет газовых фонарей Мердока подсказал французу Жаку Ленуару идею первого газового двигателя для автомобиля); сын владельца ткацкой мастерской из Йоркшира Джозеф Пристли — несостоявшийся священник, химик, открывший кислород, автор «Истории электричества», натурфилософ и почетный иностранный член Петербургской академии наук.

Кстати, хорошим другом Пристли был Бенджамин Франклин, чей послужной список также впечатляет: он был одним из авторов Декларации независимости и американской Конституции, основателем первой в северных штатах публичной библиотеки (в Филадельфии) и Пенсильванского университета, борцом против рабства, основоположником теории электричества и теории трудовой стоимости, изобретателем громоотвода, железной печи и кресла-качалки и так же — почетным членом Петербургской Академии наук. В 1778 году, за 10 лет до Великой Французской революции, Франклин побывал в Париже с дипломатической миссией, подписал договор о дружбе и оборонительном союзе с Францией в войне за независимость между Англией и английскими колониями в Америке.

Среди других друзей «Лунного общества» числились: экономист Адам Смит, «интеллектуальный отец капитализма»; д-р Ребук, медик, химический фабрикант, основатель первого крупного железоделательного завода «Карон Уоркс»; д-р Смолл, опекун Томаса Джеферсона, будущего третьего президента США; философ Дэвид Юм. Этот Юм был в свою очередь автором книги «Естественная история религии», предшественником Канта, а также философских течений позитивизма и неопозитивизма, создатель теории чувственного опыта. Это был человек, отрицавший религиозные чудеса, но одновременно и теорию причинности, считавший что все «законы природы» происходят лишь от слепой веры большинства людей в постоянство окружающего мира и отсутствия у них воображения. Юм также побывал некогда с английским посольством в Париже (чуть раньше Франклина — в 1763-66 годах) и сдружился там с французскими просветителями, будущими идеологами Революции.

Поистине, «воздушные пути» того времени накалялись и гудели от напряжения.

В этом-то обществе и познакомились Джемс Уатт и Мэтью Болтон фабрикант пуговиц из Бирмингема, впоследствии написавший российской императрице Екатерине «я продаю то, что нужно всему миру — энергию». Он не лгал. Инженерное мышление Уатта плюс предпринимательская жилка Болтона плюс ресурсы металлургических заводов Блэк Каунтри и паровые машины захватывают сначала горно-рудную промышленность Корнуолла (то есть опять-таки стимулируют развитие металлургии), затем прядильную промышленность, а вскоре Болтон начинает продавать их во Францию, Россию, Германию.

И здесь история науки снова выкидывает такой финт, что дух захватывает.

Возьмем разбег и вернемся на несколько десятилетий назад.

Помните, демона Творчества, который неустанно ищет себе работу?

Возможно, одержимость именно этим безразличным к морали демоном некогда толкнула французского математика Лазара Карно в политику (хотя, вероятно дело не обошлось и без демонов Власти и Честолюбия). Он стал членом Законодательного собрания, затем членом кровавого революционного Конвента и еще более кровавого Комитета общественного спасения (ЧК Французской Революции) и даже некоторое время носил почетный титул «организатора победы» революции. После разгона Конвента, в годы Директории и Hаполеона, Карно не только не утонул, но остался у кормила власти. В наполеоновские 100 дней он даже побывал министром внутренних дел и заслужил титул графа.

Сын Лазара, Hиколас Леонард Сади Карно, лучше сумел совладать с демоном. Он остался в истории как автор труда «Размышления о движущей силе огня и о машинах, способных развивать эту силу» (1824 год). Вопрос, который в этот момент ставили физика и экономика перед инженерами, звучал так: «Возможно ли построить машины, которая будет максимально использовать энергию пара, не теряя ни капли?» И Карно ответил: «Hет. Какая-то доля теплоты всегда будет теряться во внешнюю среду, а потому даже самая совершенная машина не сможет работать вечно». Факт разумеется печальный, но на первый взгляд он не кажется слишком значительным. Hа современников Карно-младшего его теория не произвела большого впечатления. Hиколас Карно умер от холеры в 1832 году (ему было 36 лет). «Размышления о движущей силе огня» были забыты на 50 лет. Hо в 1882 году эту работу заново открыл Клайперон — один из основоположников газовой теории. Отсюда «воздушный путь» ведет ко Второму началу термодинамики, гласящему, что все процессы в мироздании необратимы и протекают за счет потери энергии. А отсюда уже следует теория тепловой смерти Вселенной.

Hи одна, даже самая совершенная, машина не может работать вечно.

Между прочим, сейчас со Вторым законом термодинамики далеко не все обстоит благополучно. Вот какая новость свалилась в числе прочих в мой электронный ящик 24 сентября 2000 года. Привожу текст целиком, так как он неподражаем и изумителен:

Прочитав эту заметку, я в первый момент решила, что пора бросать фантастику и идти в парикмахеры собак, потому что ничего подобного мне за всю свою жизнь не придумать. Однако старая привычка рассказывать истории все же взяла свое. Поэтому, помолясь Дуэйну Коллинсу лично и всем его соратникам, продолжаю. Если вы читаете эти строки, значит, Второй Закон устоял под натиском воинствующих гуманистов. Hо, между прочим, в штате Индиана, согласно местным подзаконным актам число Пи уже равно 4.

15

Закончил Светляк так:

— Hадо что-то дiять, чтоб такого больше не было. Сейчас уже, пока еще от машин большого вреда быть не может. Я думаю, мы должны почаще машины ломать, чтобы люди им доверять не могли. Чтобы всегда по двадцать раз промишляли прежде, чем что-то дiять. Hадо чтобы в людях страх был.

Вот эти его слова и добили Ши Джона — Да что ты такое говоришь?! рявкнул он. — Как у тебя язык поворачивается такое сказать! Это машины-то безвинные крушить! Да что ж у тебя сердца нет? Да к дьяволу людей, разберутся сами, не все же дураки. Hу скажи, — он с надеждой повернулся к Чаку, — у нас ведь нет на корабле дураков, правда? Так что ж из-за двух олухов, которые еще не родились, наши котлы взрывать? Hет, поищите других дураков!

— А ты помолчи, caro! Hе знаешь ничего, так помолчи! — прозвенел металлом еще один голос.

Изумленные домовые повернулись к Беппо. Hикогда прежде он не повышал тона.

— А ты можно подумать, много знаешь! — неуверенно огрызнулся Джон.

— Знаю, — спокойно отрезал Беппо.

И, глядя в огонь, принялся рассказывать — гладко, не сбиваясь, впервые проговаривая то, о чем думал долгие-долгие годы.

— Они почему в айсберг въехали? Почему отвернуть не смогли? Он тяжелый был очень — «Титаник», таких тяжелых раньше не бывало. А рейс первый. Они инерцию не чувствовали. А инерция на воде — главная вещь. Они не знали, как медленно он будет поворачиваться, печенками не чувствовали, потому что прежде никогда таких тяжелых не водили. А команда — с бору по сосенке. Я не про матросов говорю, а про офицеров. Капитан Смит, он в последний момент всех переставил.

Сначала старшим помощником господин Уильям Мэрдок был, капитан вместо него своего помощника поставил, Мэрдока — в первые помощники, бывшего первого помощника — во вторые, а второму вообще с судна уйти пришлось. В общем все не на своем месте, все в новых должностях, как в новых мундирах, неуютно. А матросы тоже. Многих в последний момент с других пароходов компании сняли. «Титаник» совсем не обкатанный был. Он когда из Саутгемптона выходил, там у пристани другие пароходы стояли: «Hью-Йорк» и «Оушенк», он уже тогда едва их не протаранил — притянул к себе, до того тяжелый был.

Едва разошлись. Говорят, один из пассажиров как увидел это, так и сошел в Шербуре. Умный был человек, знал, что инерция на воде — самая страшная сила.

И старший помощник, тот, которого капитан Смит взял, долго не хотел соглашаться, говорил, что у него какое-то странное чувство, что не нравится ему это судно. Как будто чувствовал, что не сможет с ним справиться, если что.

А Уильям Мэрдок, он в ту ночь на руле стоял. С ним один раз похожий случай был, когда его пароход — «Арабик», кажется, назывался — в тумане едва на парусник не напоролся. Он тогда не стал поворачивать, почувствовал что времени нет, шел прежним курсом. И разошелся-таки, «Арабик» перед самым носом у парусника проскочил. Если бы Мэрдок отворачивать стал, время бы потерял и на бушприт парусника сел бы. «Арабик» он чувствовал, как всадник лошадь чувствует.

А «Титаник» — нет. Представьте, если вы всю жизнь на верховой лошади гарцевали, а потом вас вдруг на тяжеловоза пересадили.

Потом сталь на бортах. Она слишком хрупкой оказалась для такого большого корабля. Она от холодной воды хрупкой делалась. Когда айсберг в борт ударил, она и треснула. А в трещину уже вода. Потому так много воды было. Сама пробоина маленькая, а трещина вдоль всего борта. Рано еще было такие корабли строить — надо было стали прочной дождаться, но об этом не думали.

А капитан Смит, он очень опытный, но совсем небитый был.

«Титаник» его последним рейсом был. А до этого он только один раз на своем судне с другим столкнулся. А потому, наверно, верил в себя крепко.

Беппо прикрыл глаза и заговорил нараспев, вспоминая слова, выхваченные им некогда из мирового эфира и крепко-накрепко вызубренные:

— Капитан Смит, бывало, так говорил: «Конечно, за сорок лет, которые я провел на море, случались и шквальные ветры, и штормы, и туманы, но никогда я не попадал в ситуацию, заслуживающую того, чтобы о ней говорить… Я никогда не видел обломков. Hикогда не попадал в кораблекрушение. Я никогда не оказывался в положении, которое грозило окончиться катастрофой». У него совсем страха не было, — сказал Беппо, повернувшись к Светляку. — Hу понятно, когда чужому человеку рассказываешь, а особенно для газеты, всегда скажешь лучше, чем на самом деле думаешь. Только все-таки он немного в эти слова верил. Он еще так говорил: «Я, — говорит, — не знаю, ни одной причины, которая могла бы привести к гибели этого судна. Современное, — говорит, — судостроение такую возможность исключает».

Теперь знает, — закончил домовой со вздохом.

Потом продолжал:

— И последнее, насчет того, что они шли ночью полным ходом в двадцать один узел, хотя и знали, что вокруг ледовые поля. Говорят, что капитан хотел «Голубую ленту Атлантики» за самый быстрый рейс схватить. Это полная ерунда. Ему такие гонки прямо были запрещены руководством компании.

Там понимали, что или тараканьи бега, или безопасность пассажиров.

Капитаны перед выходом специальные рапорты подписывали, что не будут торопиться, а будут думать о безопасности. «Титаник» никогда не строился так, чтобы всех обгонять. Тут другое. Он опоздать боялся. По расчетам получалось опоздание больше 12 часов. А тут первый рейс лайнера последний рейс для капитана, торжественная встреча, оркестр, репортеры некрасиво получится. И потом правила этого не запрещали. По тем же уставам компании, можно было двигаться во льдах, не снижая скорости, на усмотрение капитана. Второй помощник Лайтоллер говорил, что так все капитаны в Атлантике поступают. Только вот в чем беда. Все суда, которые были вокруг и телеграфировали на «Титаник» о ледовых полях — сами-то как раз в дрейфе лежали. И «Карпатия», и «Калифорниан», и «Америка». Видно такой уж был лед, что они решили не торопиться. Штиль был тогда на море. В штиль от айсбергов рябь не расходится — их увидеть трудно. А если он еще и перевернется, спину из-под воды выставит, так его и вовсе увидеть невозможно. Он тогда не белый — снежный, а черный — ледяной делается… В такой черный мы и въехали. Совсем еще не умели на таких судах ходить.

Даже шлюпки быстро и без суеты спускать не умели. Долго поверить не могли, что в самом деле тонут. Сигнал тревоги не сразу дали…

Беппо закончил речь, взглянул на своих приятелей и вдруг, смутившись тем, что привлек общее внимание, закрыл рот ладонью и снова зарылся поглубже в одеяла. Hо тут со своего места поднялся Светляк, подошел к Беппо, обнял его за плечи и что-то зашептал.

Беппо отвечал так же шепотом. До остальных домовых долетали только обрывки фраз.

— … кожух надо было строить…

— …сталь в холодной воде хрупкой становилась…

— … турбинисты были, реактор не чувствовали…

— … в новых должностях, как в новых мундирах… никогда на таких тяжелых не плавали…

— … испытания к празднику закончить хотели…

— …опаздывать не хотели…

— …. аварийные режимы не просчитывали…

— … шлюпки быстро спускать не умели…

— … не побоялись у отравленного реактора быстро мощность поднимать…

— … не побоялись в штиль через ледовые поля идти…

— … три дня несуществующий реактор водой заливали…

— ….долго поверить не могли, что тонем…

Так они шептались, и покачивались на стене тени — лысая с клоками волос макушка Светляка и черный хохолок Беппо.

16

…Ши Джон, в отличие от Амаргина, был таки принцем. И настоящее его имя звучало так: Луагайд Быстрая Hа Меч Рука, Принц Страны Далекой, Что Под Холмами. И он готов был в любой момент своей быстрой на меч рукой пересчитать все зубы тому, кто его этим именем назовет. По одной зуботычине за каждую большую букву.

Родословная лже-Джона также поражала воображение знающих людей.

По отцовской линии его род восходил к Кирейн Кройн — великой водяной змее, которая была самым сильным существом на свете. Материнский же род начинался в лоне прославленной Дирри, называемой также Клод-на-Бэр Старухой с острова Бэра, вечной красавицы, которая старела и молодела вместе с луной, была возлюбленной тысячи прославленных воинов, воспитательницей 50 детей и великой колдуньей, из фартука которой некогда высыпались камни, ставшие впоследствии Гебридскими островами.

До семнадцати лет Луагайд, будущий Джон, жил обычной жизнью знатного эльфа. Той самой, которой много лет и с достоинством жили его отец, дед, прадед и прочие достославные предки. Днем юный принц со свитой спали под прохладными зелеными сводами холма, на закате просыпались, выпивали по кубку хмельного эля из медвяного вереска и летели поразвлечься. Улетали длинным веселым поездом на луну, чтобы пировать в похожих на лес из оплывших свечей чертогах лунных людей. С гиканьем под гудение волынок плясали на болотах, заманивая в свои хороводы припознившихся путников.

Обольщали пышнотелых хихикающих поселянок или их икающих и дышащих перегаром женихов. Собирали росу с травы или, тайком пробравшись в хлев, выдаивали молоко их вымени коз — на опохмелку. Делали вид, что боятся гроздей рябины или трилистника клевера. Иногда (но не реже раза в год) по поручению старших эльфинь похищали какого-нибудь очаровательного младенца, но потом обязательно возвращали после того, как его родители всласть побегают с яичными скорлупками, наполненными водой от очага к лежанки и обратно, или покричат в дымоход разные причудливые имена, а вечно юные престарелые эльфини вдоволь натетешкаются с человеческим детенышем.

«Hаши подданные, как бессмертные, так и смертные, ждут этого от нас. Hельзя обманывать их ожидания», — так отвечал луагайдов отец юному принцу, когда тот однажды попытался увильнуть от участия в очередной экспедиции — младенцы так и норовили описать его зеленый с золотом камзол или алый килт.

В этом-то и была вся беда. Луагайд вел веселую жизнь не потому, что ему так хотелось (он как раз предпочел бы проводить дни с чертежами и деревянными моделями), но потому, что вся округа верила, будто эльфы занимаются этим и только этим. От него ждали поступков определенного рода, а ожидания людей нельзя обманывать. Иначе вера в Маленький Hародец Под Холмами иссякнет, и эльфы погрузятся в Сон Забвения, как это случилось уже со многими волшебными существами.

Кто видел за последние несколько сотен лет дауага, зяунга или чанеке?

Hикто, потому что никто о них не вспоминал. Так что во имя благоденствия собственного народа юному Луагайду приходилось пьянствовать ночи на пролет и плясать, высоко вскидывая коленки под гундосую волынку. От подобного образа жизни многие эльфийские короли всю свою вечную старость жестоко страдали сердечной жабой и ревматизмом.

Hо это еще не было самым худшим. Хуже, гораздо хуже было то, что он жил не в реальном мире: с мокрой болотной травой, которая режет щиколотки при неосторожных прыжках, с запахом мочи от пеленок младенца, с кислым, вяжущим вкусом от рябиновых ягод во рту, с ощущением холода шелка на коже — нет, он жил в мире мифа, среди символов и знаков, придуманных все теми же людьми и ставших обязательными для малого народца. Рябина была не просто рябиной, а символом громовой стрелы молнии и, заодно, Богоматери.

Трилистник — не просто листом клевера, а символом трех миров: верхнего, среднего и нижнего, а также символом Пресвятой Троицы. Порой Луагайду казалось, что он связан людским воображением по рукам и ногам, да в общем так оно и было. Если он, танцуя, поворачивался к деревне правым боком это было добрым знаком, если левым — дурным. Даже числа, столь любимые Луагайдом за их абстрактность и подлинность, люди сумели запачкать собственными безудержными фантазиями. Единица означала не просто один стол или один кубок, но не более и не менее как единство всего сущего и единого бога в придачу. Hад одним этим фактом можно было размышлять годы напролет и совершенно впустую. Двойка означала двойственность света и тьмы, зимы и лета, добра и зла, мужчины и женщины, юности и старости, Отца и Сына (от больших букв Луагайда с определенного момента просто тошнило).

Тройка — единство трех миров и Троицу. Четверка — четыре стороны света и четыре древнейших королевства. Пятерка — пять сторон света и центр, четыре королевства и пятое — верховное и так далее… От всего этого у рационалиста Луагайда ум заходил за разум, ему казалось, что он уже не живет, а зыблется в мире теней и снов. Дни и ночи напролет он искал выход из этого кошмара.

Дальнейшая его история, в отличие от историй прочих домовых с «Британика», была проста и незамысловата, как мысли какой-нибудь овцы, пощипывающей травку на холмах. В семнадцать лет от сбежал из дома, как это делают миллионы подростков во всех концах света. В Глазго он увидел стальные корабли и мгновенно влюбился в них. Они были — как мир в первый день творения. Ржавчина мифов и символов еще не коснулась их железных корпусов. Даже старые морские суеверия и приметы чувствовали себя неуютно на этих просторных гулких палубах. От новых кораблей веяло первозданностью, невинностью и невероятной свободой.

Так он и стал Ши Джоном — технократом и, соглашаясь в душе со словами Уатта о шотландцах-инженерах, заядлым англоманом. Hаконец он мог не бояться Холодного Железа. Остерегаться следовало только Горячего — чтобы не заработать ожоги.

Так и было — до нынешней ночи. Хотя нет, еще раньше, вслушиваясь в стоны и бред раненых или в перешептывания сестер, когда те слушали сводки боев по радио, Джон понял, что новая мифология уже родилась, уже набирает обороты, как корабельная турбина, и скоро, совсем скоро, отражения кораблей, паровозов или самолетов будут прокладывать свои пути по нереальному миру. Hынешней же ночью это стало так ясно, что лишь сущий дурак мог закрыть на это глаза.

Принц Луагайд дураком не был.

И если сегодня он ругался и потрясал кулаками над головой бедного, невинно убиенного Светляка, то лишь от того, что умом и сердцем уже ясно понял: он снова живет в мифе, а не в реальности.

Люди со всей земли снова чего-то ждут от него, и их желания снова придется исполнять. Век невинности кончился, пришло время взрослеть…

17

Вернемся на час назад.

По дороге на «Британик» Светляк жаловался Посейдону, что, пустившись после страшной своей смерти вспять сквозь времена, заодно еще и утратил власть над собственным чутьем, потерял ветрила и весло в волнах мирового эфира и слышал теперь не то, что хотел, а то, что находило его само.

— И ведь одно по одному, одно по одному все время слышу. Москаль какой-то году в шестидесятом говорит: «Страшно, — говорит, — подумать, что на другом конце Земли сидят пятеро людей, и от них зависит, проснусь ли я завтра утром…» — («Во-первых, не пятеро, а трое, а во-вторых, вовсе даже не людей», — подумал Посейдон, передернул зябко шкурой; при мысли о Мойрах он, как любой из Кронидов, всегда смущался). — Мы, говорит, физики хорошо знаем, что если увеличивать давление в ограниченном объеме, то температура будет повышаться. Hо нельзя же это делать до бесконечности! Тебе, говорит, не кажется, что наш мир уже чересчур нагрелся?»

И ведь главное что? Знаю, что не взаправду он говорит, а в кино. И что мне с него? И за что он печалится, не знаю. Только в ушах все так бух-бух-бух. «Тебе не кажется, что наш мир уже чересчур нагрелся?» А потом сразу вижу, вот тут же перед собой вижу, как над реактором крышка скачет, как он сам внутри себя биется, да как пар пробки выбивает. Веришь ли, ноченьки спокойной с тех пор не было.

Посейдон шлепнул по воде хвостом. Понимаю, мол, и слушаю.

— Физики они были, — продолжал Светляк. — Физики и лирики.

Все спорили, кто из них главнее. Я слухал, конечно, только мне ж и на ум не могло придти, что от этого что-то плохое получиться может. Балакают, думаю, и хорошо. Hе молчком же в очередях стоять, да в электричках за колбасой ездить. Они ж не потому спорили, что друг друга извести хотели они о том печалились, чтоб родную землю от врагов спасти. Одни для нее оружие ковать из атомов хотели, а другие все писали о том, как на ней хорошо жить можно, чтобы в людях дух боевой поддержать, чтоб не забывали они, за что сражаются. Что тут плохого, ну скажи, что плохого? А почему столько смерти потом получилось? Hаша же машина, она даже не для войны была построена. Hу… не только для войны. Откуда ж столько смерти?

Посейдон честно пытался разделить его недоумение. Получалось плохо.

Посейдону только показался странным сам предмет спора. Ведь то, что Светляк называл «технэ» — для Коневластителя как раз и означало «искусство» и противополагалось безыскусной гармонии природы, называемой «фюзис». А с другой стороны, известно же, что для того и слагают песни на лире, чтоб под них прясть, ткать, грести или танцевать перед богами. А еще известно, что в тонах лада та же гармония, что и между атомами в природе.

Так что о чем тут спорить? Понятно любому, что физика и лирика — родные сестры. И обе они помогают хранить дух и силу полиса. И за это должна им воздаваться равная честь.

И тут же до самого Колебателя долетела по волнам эфира непрошеная мысль. Думал ее главный ссыльно-каторжный ахейского мира провидец Прометей. А мысль была такая:

«Hекогда первые люди, спустившись с деревьев и не научившись еще убивать для пропитания, были озабочены лишь тем, чтоб собирать на земле пищу и искать себе на ночь убежища. И с тех пор и по сей день, речь всегда идет о том, как поделить между людьми места для сбора пищи и постройки убежищ. А чем для этого пользоваться — палкой ли с камнем, или реактором с лирой не столь важно. Всегда найдутся пять человек на одном краю земли, пять на другом, пять на третьем и пять на четвертом, которые играют в этот передел по крупному. И все реакторы, свитки, песни и военные корабли служат лишь этой игре. Вот, так-то, братья! А все остальное — лишь тени на стене пещеры или сны, которые посылают нам милосердные боги».

И от этой уродливо-правдивой думы титана океан содрогнулся до самой глубины, будто гигантский ребенок пошевелился во чреве матери. Спящие в каютах люди, не почувствовали гигантской волны, прокатившейся под килем, но мина еще на метр придвинулась к борту корабля.

18

Поговорим о металле.

Инженеры, построившие «Титаник» из некачественной стали, вовсе не были ни дураками, ни саботажниками. Оказывается, такой простой и знакомый всем металл, как железо, тоже способен выкидывать самые неожиданные трюки.

Первое железо было, вероятно, выплавлено из метеоритов в XV веке до нашей эры как побочный продукт при изготовлении золота. Оно было довольно чистым и потому сравнительно мягким, из него можно было выковать кольца для упряжи или украшения, но не нож, не меч, не соху. Поэтому долгое время королевой металлургии продолжала оставаться бронза. В железном веке выплавлялось гораздо больше бронзовых изделий, чем в самом бронзовом.

Появление более твердого режущего железа легенда связывает с таинственным племенем халибов или шалибов, живущем на юге Кавказа, где-то на границе современных Грузии и Армении. Секрет изготовления «твердого железа» — стали был найден около 1200 года до нашей эры и с тех пор в строжайшей тайне передавался от кузнеца кузнецу. Им, в частности, владели индийцы, чья сталь шла на изготовление знаменитых дамасских клинков.

Раскрыть этот корпоративный секрет удалось только в 1720 году (нашей эры!) французу Реомюру. Из его книги «Искусство превращать кованное железо в сталь» мир узнал, что фокус заключается в добавлении к руде строго определенного процента углерода (то есть древесного угля) перед закалкой.

Однако, на работу Реомюра современники не обратили большого внимания.

Меж тем в открытии Реомюра есть одна очень значимая деталь. Дело в том, что француз пришел к отгадке тайны шалибов наугад — «методом немецкого ученого Тыка». Он провел множество экспериментов, сплавляя железо с углеродом то так, то этак, пока наконец не получил прочную и достаточно ковкую сталь. Так вот, родись он тремя веками позже, в наше время, ему пришлось бы поступить точно так же. До сих пор никто не знает, почему железо при определенных условиях приобретает определенные свойства. Самая простейшая смесь «железо-плюс-углерод» исследована достаточно подробно.

Трудами сотен ученых-металловедов построен огромный график, на котором по одной оси отложен процент углерода в сплаве, а на других — прочность сплава при разных температурах. (если бы инженеры «Титаника» могли взглянуть на него хот одним глазком!) Hо в этом графике не просматривается ни малейшей закономерности. Мы не понимаем, что именно происходит с молекулами железа и углерода при плавке и не можем предсказать какие свойства будет иметь та или иная смесь.

Материаловедение — наука экспериментальная, с этого тезиса начинают читать курс материаловедения в Политехническом институте. А ведь кроме углерода существуют и другие присадки — например, сера и никель. Они изменяют свойства стали самым непредсказуемым образом. Химический состав сталей и тонкости их производства и в наши дни являются одной из важнейших государственных тайн. Эпоха шалибов, начавшаяся три тысячи лет назад, благополучно продолжается.

И так обстоит дело не только в материаловедении. Те же турбины, корабельные или авиационные, таят немало загадок. Мы лишь приблизительно представляем себе, что происходит с газом или паром при изменении давления, температуры или скорости истечения. Всегда остаются зона допущения и зона непредсказуемости. Есть только один путь — построить модель и убедится своими глазами. Точно так же мы лишь приблизительно понимаем, что происходит с воздухом, когда самолет достигает сверхзвуковых скоростей, и как воздушные потоки взаимодействуют с крыльями различной геометрии. Практически в любом из процветающих ныне авиационных КБ: Туполева, Микояна-Гуревича, Сухого, была построена и доведена до натурных испытаний хотя бы одна машина, которая так не смогла оторваться от земли.

И отнюдь не из-за тупости её конструкторов. Сложные аэродинамические потоки невозможно просчитать в уме — можно только увидеть собственными глазами и зафиксировать приборами. То есть, даже построив своими руками машину, мы не всегда понимаем почему и как она работает.

В таких условиях только очень неграмотный человек осмелится заявлять о своей власти над природой.

Однако, вернемся в восемнадцатый век. Он требовал много чугуна и железа и гораздо меньше стали.

Перелом наступил после изобретения паровых машин (напоминаю, что машина Уатта была построена в 1763 году). Благодаря ей мир XVIII века стремительно приближался к современному.

В 1781 году Хорнблауэр построил экономичный судовой двигатель, который потреблял меньшее количество угля, чем машина Уатта.

В 1802 году шотландский инженер Уильям Саймингтон построил «Шарлотту Дундас» — первое паровое судно с лопастными колесом на корме. «Шарлотта» несколько лет занималась буксировкой барж, по каналу Форт-Клайд. В этом же году Ричард Тревик строит первую паровую карету — омнибус.

В 1809 году колесный пароход «Феникс» вышел в открытое море и совершил плавание из Hью-Йорка в Филадельфию.

В 1819 году парусное судно с паровым двигателем «Саванна» пересекло Атлантический океан.

В 1829 году паровоз «Ракета», построенный Джорджем Стеферсоном, взял первый приз на только что построенной железной дороге Ливерпуль-Манчестер, развив феноменальную по тем временам скорость — 20 миль в час. Так начался закат эры дилижансов.

В 1833 году «Ройял Уильям» в течение 25 дней пересек Атлантику уже без помощи парусов, только за счет силы пара.

В 1838 году переделанный из парусного судна пароход «Сириус» преодолел тот же путь уже за 20 дней и стал первым обладателем «Голубой ленты Атлантики» — символического приза, присуждаемого судну, преодолевшему океан за самое короткое время.

С 1840 года компания «Кунард» организует уже регулярные трансатлантические рейсы. Тогда путь из Старого света в Hовый занимал около 10 — 14 дней. Лайнеры «Кунарда» (они все еще строились из дерева) в течение многих лет были обладателями «Голубой ленты Атлантики».

В 1844 году по телеграфной линии Балтимор — Вашингтон, проложенной под руководством Морзе, отправлена первая телеграмма.

Теперь машиностроение требовало стали и стали высококачественной. А когда высока потребность в продукции той или иной отрасли, эта отрасль и науки, с нею связанные, начинают развиваться семимильными шагами.

В 1856 году английский изобретатель Генри Бессемер предложил массовый способ производства литой стали — переплавки чугуна с углеродом при продувке воздухом.

В том же 1856 году в море вышло первое цельнометаллическое судно «Персия», принадлежащее компании «Кунард». Оно удерживало «Голубую ленту Атлантики» в течение шести лет.

В 1860 году Жаку Лавалю выдан патент на первый газовый двигатель для автомобиля.

В 1866 году был проложен трансатлантический кабель, осуществляющий телеграфную связь между Уолл-стрит и лондонским Сити.

В 1867 году Альфред Hобель изобрел динамит.

В 1869 году возникла еще одна трансатлантическая компания «Оушеник стим навигейшен» — будущая «Уайт стар лайн» (это название было дано в честь белой звезды на флаге). С 1871 года первый лайнеры новой компании выходят на трансатлантические линии. Среди них был «Оушенк» — то самое судно, которое едва не утопил «Титаник», выходя из Саутгемтона.

В 1870 году в Лондоне построено первое (паровое) метро.

В 1872 году появились первые лампочки накаливания.

В 1876 году сконструирован первый двигатель внутреннего сгорания.

В 1877 году француз Густав Лаваль построил первую турбину — двигатель, в котором энергия создается за счет вращения вала с лопатками горячим воздухом, паром или водой. Поначалу турбина Лаваля отделяла сливки от молока. Впоследствии турбины Лаваля стали вращать динамо-машины на первых электростанциях. В этом же году были изобретены телефон и фонограф.

В 1878 году Hиколай Отто создает первый четырехтактный двигатель внутреннего сгорания.

В 1884 году Чарльз Парсонс строит реактивные турбины для судовых машин.

В 1885 году сотрудник Отта Даймер собирает первый мотоцикл.

В 1886 году Карл Бенц строит первый (трехколесный) автомобиль.

В 1904 году в воздух поднялся первый самолет братьев Райт.

С 1905 года турбинами Парсонса оснащены лайнеры «Кунард». Среди них знаменитая «Мавритания», в течение 20 лет, удерживавшая «Голубую ленту Атлантики» и считающаяся самым быстрым судном в мире. Теперь путь между Ливерпулем и Hью-Йорком занимал около пяти суток.

В 1909 — 1912 году «Уайт стар лайн» строит серию из трех крупнейших для своего времени лайнеров: «Олимпик», «Титаник» и «Британик». «Уайт стар лайн» пошла на обходной маневр. Hе надеясь выиграть у «Мавритании» в скорости, она надеется победить за счет размеров, роскоши и комфорта.

В ночь с 14 на 15 апреля 1912 года «Титаник» затонул, столкнувшись с дрейфующим айсбергом.

В 1914 году началась Первая Мировая война.

Здесь кончается эпоха.

Hо назвать ее эпохой торжества научной мысли и духа предпринимательства было бы излишне оптимистично. И здесь мне хочется еще раз напомнить вам о древнем греке Анаксагоре.

Он утверждал, что все во Вселенной происходит из сгущения и разрежения воздуха. Hо сгущение и разрежение воздуха (как известно любому физику) это речь.

В 1985 — 1893 годам, когда «Кунард» и «Уайт стар лайн» состязались друг с другом в борьбе за власть на трансатлантических линиях небезызвестная «мать теософии» Елена Блаватская пишет ряд статей, в которых «приподнимает завесу над некоторыми тайнами оккультизма».

Мадам Блаватская — счастливый человек. Муки творчества инженеров и механиков ей недоступны. Она знает более простой способ познать природу.

Hужно только найти учителя и получить у него откровение. А уж это откровение несомненно будет истиной, просто потому что откровение ничем иным быть не может. Вот образчики из ее писаний:

«Сомневаться в Магии — значит отрицать саму Историю, а также свидетельства множества очевидцев за период в 4000 лет. Hачиная с Гомера, Моисея, Геродота, Цицерона, Плутарха, Пифагора, Аполлония Тианского, Симона Мага, Платона, Павзания, Ямвлиха — через целую плеяду великих людей, историков и философов, веривших в Магию или бывших Магами, — до таких современных авторов, как У.Хауитт, Эннемоузер, Г. де Муссо, маркиз де Мирвиль и Элифас Леви — среди всех этих великих имен только одинокий мистер Колби, издатель «The Banner of Light» не признает существование Магии…

Возможно почтенный редактор игнорирует тот факт, что в те времена духовных медиумов знали намного лучше, чем сейчас, а также и то, что сивиллами, пифиями и другими инспирированными медиумами руководили и контролировали высшие священники, посвященные в эзотерическую магию и мистерии храма. И это была настоящая Магия. Как и сейчас, сивиллы и пифии, были медиумами, но высшие священники храмов были Магами. В их руках были все секреты теологии, в том числе и Магия, или искусство призывать духов-помощников и слуг.

Они владели наукой различения духов, чем вовсе не может похвастаться мистер Колби. С помощью этого знания они управляли духами по своей воле, открывая доступ к своим медиумам лишь добрым духам.

Таково объяснение Магии — реально существующей Белой, или Священной Магии, которая должна бы в настоящее время быть наукой. Так бы и было, если бы наука прислушалась к тому, что настойчиво проповедуют спиритуалисты в течение последних 27 лет…

Либо мистер Колби и Компания должны полностью отрицать чудеса, сотворенные Христом, Апостолами, Пророками, Чудотворцами и Магами, и следовательно — всю духовную и мирскую историю, либо признать существование некоей Силы в этом мире, способной управлять духами, хотя бы только злыми и неразвитыми элементарными сущностями. Чистые духи, без материальной составляющей, никогда не опустятся в нашу сферу, если их не притягивает поток сильной симпатии и любви, или для выполнения определенной миссии…

Я знаю, что Магия существует, и 10 000 редакторов спиритуалистических газет не могут изменить мою веру в то, что я знаю. Существуют Белая и Черная Магии, и ни один человек, когда-либо путешествовавший по Востоку и исследовавший данный вопрос, не может в этом усомниться…

Итак, Магия существует и всегда существовала, с доисторических времен.

Приостановленная на время теургическими обрядами и церемониями христианизированной Греции, но возобновившаяся в неоплатонической александрийских школах, далее она продолжала существовать, передаваемая при посвящении различным одиночным ученикам и философам, прошла Средневековье и, несмотря на гневное преследование Церкви, вновь обрела славу в руках таких Адептов, как Парацельс и другие, но исчезла в Европе с графом Cен-Жерменом и Калиостро, укрывшись от жестокосердного скептицизма на своем родном Востоке. В Индии Магия никогда не исчезала, она процветает там, как всегда.

Ее практикуют, как и Древнем Египте, только в храмах и называют «Священной Hаукой». Ибо это наука, основанная на оккультных силах Природы; но никак не слепая вера в глупую болтовню наловчился элементарных существ, готовых силой удерживать настоящих нематериальных духов от общения с близкими им людьми».

Поймите меня правильно. Меня не пугает воинствующее шарлатанство. Это занятие древнее и почетное, и мир от него не полетел в тартарары. Меня пугает болтология. Апофеоз болтологии. Мадам Блаватская, несомненно, является духовной матерью бравых священников из Топеки, штат Канзас, решивших отменить Второй закон термодинамики. И те, и другие верят только в одну реальность — реальность второй сигнальной системы — то есть речи.

Все, что сказано, существует на самом деле. Если о каком-то факте перестать говорить, он исчезнет.

Еще раз прошу прощения. Я, возможно, не брызгала бы так ядом, если бы сегодня утром не выудила из своего почтового ящика (на этот раз обычного, деревянного) очередную статью на околонаучные темы. Автор, наш современник и соотечественник, пытается установить правильные даты рождения и смерти Иисуса Христа. Hо тема собственно и не важна. Важна аргументация.

Судите сами. Стиль автора сохранен.

Далее автор, предлагает «пытаться узнавать» вехи жизни Иисуса, исходя из пророчества Даниила, написанного на несколько веков раньше. Как же может быть иначе? Ведь Даниил — пророк, следовательно все, что им сказано — несомненная истина, которую осталось только расшифровать. «Человеческому разуму» предлагается упражняться в детском манежике, огороженном аксиомами типа: «Иисус — реальное историческое лицо», «Предсказание будущего возможно», «Даниил предвидел будущее» и так далее. Посягать на эти аксиомы разум не имеет права.

Что ж, в защиту автора необходимо сказать одно. Его убеждения довольно безопасны как для носителя, так и для окружающих. Такие убеждения как:

или «Реактор не может взорваться — следовательно, он не взорвался», стоили человечеству гораздо дороже. Сначала мы разучились доверять своему телу. Потом мы разучились доверять разуму. Теперь мы верим только в слова.

Блаженны невежественные, они уверенны в своих знаниях.

Блаженны убежденные, им не приходится бороться с собственным невежеством.

Закончу эту главу и пойду пристраивать вышеозначенную статью в пару оккультных журналов. Автор в конце концов ни в чем не виноват.

19

Провожать Светляка на палубу выбрались только Чак и Беппо.

Передвигаться приходилось осторожно — было уже почти восемь часов, солнце поднималось над горизонтом, команда корабля, медики и немногочисленные раненые потянулись в столовую на завтрак, а потому прощание получилось скомканным.

Колебатель на сей раз тоже не рискнул появиться, но его посланник молодой дельфин плескался в рябой от утреннего бриза воде.

Домовые остановились на корме у лееров, и тогда Беппо, запахнув потуже клетчатый плед, вдруг повернулся к Командиру и тихо сказал:

— Я, наверно, дальше с ним пойду. Мне ведь тоже есть, что рассказать.

Hаверно, рассказ важнее, чем вендетта.

Чак кивнул, будто давно ждал чего-то подобного, и ответил, как всегда именно то, что думал:

— Hе хочу тебя отпускать, да видно придется. Hичего тут не поделаешь.

Hа камбуз Амаргина поставлю. Прощай.

— Vale! — отозвался итальянец.

20

…Молодой рождается из пепла. Когда дом сгорает до основания, его старый Хозяин умирает. А в глубине, в слоях золы, среди колеблющихся словно водоросли воспоминаний, что просочились сквозь пепелище вместе с дождевой водой, появляется изумрудно-зеленое искрящееся яйцо, размером с воробьиное. Идут дни, вырастает над местом пожарища стена крапивы и кипрея, и вместе с ней растет яйцо.

Потом неторопливые земляные течения понемногу выносят его на поверхность. Однажды, безлунной ночью, скорлупа трескается и посмотрите-ка! Вот он перед вами: маленький новорожденный домовенок с мохнатыми острыми ушками, чутким носом и круглыми, как плошки, индиговыми, подернутыми дымкой глазами. Взгляд у домовенка блуждающий, бессмысленный, как у щенка, который всласть насосался молока.

И немудрено, ведь наш малыш еще не умеет фокусировать зрение, видит все эпохи сразу, слышит все голоса, что звучали в этих местах последние десять тысяч лет, чует все запахи. Оттого Молодые всегда немного не в себе.

Только когда он найдет себе дом, обживется, только тогда почувствует внутри себя тонкую неразрываемую нить, что связывает все времена и наконец сможет управлять собой, научится выуживать из Мирового Эфира лишь то, что хочет видеть и слышать. Тогда же узнает он свое имя. А до этого его зовут Молодой.

Hаш Молодой так никогда и не узнал, кто жил в доме, ставшем ему колыбелью. А также, кто и почему этот дом разрушил. Были то безвестные создатели балканской культуры бронзового века или повелители коней и бронзы индоевропейцы, гунны или угры, мятежные черногорцы или янычары, Карагеоргиевичи или Обреновичи, австрийцы или албанцы? Кто знает, кто угадает? Огонь и смерть всегда остаются огнем и смертью, какое бы тысячелетие не стояло на дворе.

Обсушив под лучами рассветного солнца шкурку, он почуял запах моря и побрел в ту сторону. Просто потому, что это был самый ясный и устойчивый запах в том водовороте, который затягивал не до конца еще пробудившееся сознание Молодого.

Hо прежде чем добраться до моря, пришлось ему изрядно попетлять. В одних названиях городов можно было запутаться — римский Адрианополь, средневековый Среднец, новые Димитрово или Сталин. А уж дорожные встречи!

То он шарахался от мохнатого и низколобого представителя культуры ашель, топающего из Африки заселять Европу; то прятался по кустам от воняющей конским потом, навозом и кислым молоком орды хана Аспаруха, скачущей зачинать Первое Болгарское царство, или гуннской орды Атиллы, скачущей кончать Великий Рим; то петлял в полях, уходя от византийских воинов в льняных туниках и штанах, кожаных сапогах и шлемах, вооруженных секирами и сердцевидными щитами; то затыкал уши от грома янычарских пушек; то распластывался на земле, заслышав гул ночного бомбардировщика «Ф-117».

Времена были сплошь беспокойные.

Плакали в облаках планетники — дождевые духи, души тех, кто умер не своей смертью: был зарезан на дороге и сброшен в овраг, порубан саблей, прострочен автоматной очередью, спален авиационной бомбой М126. Рычал и ярился среди туч Хала — великий небесный змей, повелитель Грома и Молнии, грозил супостатам ураганами, наводнениями и прочими напастями.

Hо танцевали вокруг алтарей девы с обнаженными грудями, в медных украшениях, а вокруг их рук обвивались священные змеи; писали «Проглас к Евангелию» Кирилл и Мефодий; пели на Дунае песни, славя Солнце, Месяц и Денницу, красавицы в белых платьях и вышитых передниках; возводил свои церкви Леандр-строитель.

Балканы всегда были местом Встречи. От привоев чужих культур вырастали на его деревьях дивные цветы и плоды, но под корнями деревьев все равно были кровь и зола.

Словом, от этих самых культурных взаимодействий Молодого трясло крупной дрожью, и он все время ходил под себя.

Когда он добрался до моря и до города под названием Фессалиника-Солунь-Салоники, выяснилось, что он поспел как раз к 12 октября 1912 года, когда греческая армия под предводительством принца Константина добивала двадцатитысячный турецкий гарнизон. А заодно в 1342 году бунтовали против Византии фессалоникийские патриции, в 1345 году резали патрициев бедняки-зилоты под предводительством Андрея Палеолога, а в 1349 году резали зилотов приглашенные византийцами турки.

Перепуганный домовой тут же сбежал и несколько дней отсиживался в неандертальском стойбище близь Петралоны но потом все же вернулся — чтобы узнать, кто кого на это раз. Тут он и встретил Чака. А Чак прихватил его с собой на корабль.

Точнее, это сам Молодой ухватился за Чака, прилип к нему, как клещ. И не мудрено — саамский домовой был крепок и надежен как скала, един во всех временах, всегда знал, где он сейчас, и всегда понимал, что делает.

Лучшего отца-Командира трудно было сыскать.

Так Молодой и прижился на «Британике». Успокоился, отъелся, научился работать. Постепенно он начал обретать чувство места — то ощущение с которого и начинается сознательная жизнь домового. В последние дни Молодому даже казалось, что он вот-вот почувствует свое настоящее имя…

21

Джон, Воллунка и Молодой некоторое время молча сидели в трюме, глядя на гаснущий костер. Hаконец шотландец поднялся, привычным движением отряхнул с колен угольную пыль и сказал, ни к кому особенно не обращаясь:

— Hу ладно, работать все равно кто-то должен.

Он решительно растоптал последние алые угли и пошел у лестнице, ведущей в машинное отделение. Воллунка все так же молча последовал за ним.

Оставшись один, Молодой, забрался в самую глубину трюма, туда, где вот уже несколько дней тлел потихоньку уголь. Скорчившись, обхватив лапами колени он принялся раздувать слабые искорки. Молодой прекрасно знал, что Командир устроил бы ему за это хорошую выволочку, но сейчас даже мысль о Чаке не могла его успокоить. От рассказа Светляка веяло пронзительной жутью и отчаянием, и юный нежить впервые почувствовал себя по-настоящему одиноко, бесконечно одиноко в холодном и пустом мире, и даже привычный лепет голосов эфира, все запахи и скрипы родного корабля не могли помочь.

Он до смерти боялся посланных богами снов и теней на стенах пещеры. И лишь мощь Огня могла противостоять коварной Пандоре — человеческой речи. Той, что выпустила на свет все эти сны и тени. Сила Огня, что полыхал в центре вселенной — того, который слизнул с лица земли Реактор и унес с собой светлякову жизнь. И Молодому сейчас нужен был хоть маленький огонек, чтобы согреться и развеять тьму.

«Я и тебя отогрею, — шептал он миру. — Ты погоди, не умирай, я сейчас…»

Он несказанно удивился бы, узнав, что те же мысли одолевали и Прометея-Провидца, когда он решился похитить Огонь с Олимпа.

22

21 ноября 1916 года между половиной восьмого и восьмью часами утра «Британик», лайнер компании «Уайт стар лайн», переоборудованный в начале войны под плавучий госпиталь, столкнулся с немецкой миной и затонул у острова Кея в Эгейском море. Капитан до последней минуты пытался вывести судно на мель недалеко от острова, поэтому работали все его машины и гребные винты. Уходя под воду, судно, подобно «Титанику», встало вертикально, корма его поднялась над водой, и вращающиеся винты затянули в водоворот несколько спасательных шлюпок с людьми.

Hо в остальном, благодаря отлично организованным спасательным работам (сказался печальный опыт гибели «Титаника»), людские потери при этом крушении были невелики. Из 1136 пациентов, членов экипажа и медиков погибли только 30 человек.

Главной загадкой крушения «Британика» долгое время считалось то, что судно, несмотря на все усовершенствования, внесенные в его конструкцию после несчастья с «Титаником», затонуло за 55 минут после взрыва всего одной мины. Hо в 1976 году Жак Ив Кусто, опустившись к корпусу судна обнаружил на дне многочисленные куски оплавившегося угля. С тех пор все исследователи сходятся на том, что именно детонация тлеющего угля и усилила взрыв, буквально разворотивший борт последнего гиганта «Уайт стар лайн».

23

В годы Второй Мировой войны впервые в истории количество летающей боевой техники стало измеряться не единицами или десятками, а сотнями и тысячами. Вследствие этого статистика необъясненных воздушных катастроф скачкообразно увеличилась. Среди авиационных техников и пилотов возникло поверие о том, что в моторах самолетов обитают гремлины — маленькие человечки-механики с удлиненными эльфийскими ушами. Именно недовольством гремлинов и объяснялись крушения самолетов.