Великий обмен и другие мелочи

Завесы

От запредельного ужаса человека отделяют законы природы, соображения рассудка, крепкие, надежные стены жилищ.

Они и падают не враз.

Зачем человеку селиться в странном, для жизни людей мало приспособленном месте — не понятно. Но вот поселился же.

Если выглянуть в неурочный час в окно, в стоячем ночном воздухе этажами ниже тихо, непонятно колыхнется под фонарем. Ветерок подул. Ничего более.

Тень под фонарем сгущается. Нет, не ветерок был. Но и ладно, мало ли, что там носит по асфальту, какие формы принимает брошенная газета или горсть сухих кленовых листьев.

Нет, не газета. Не листья. Серая тень, черная тень. Присутствие. Но это же там, внизу Присутствие. А сверху видно текущую через два квартала реку, дымоходы и телеантенны на соседних домах. Мало ли, что там тихо собирается на асфальте.

… не на асфальте, нет. Сгусток, воплощенное Присутствие отвесно поднимается в воздух, повисает напротив окна. Что-то там есть между пепельных складок. Лучше не приглядываться. Но и отвернуться нельзя. А впрочем, двойное, старинное стекло в крепком переплете надежно отделяет от любых непонятных присутствий и форм, в которые лучше не вглядываться.

Зачем? зачем ком темноты трогается с места, зачем приближается к нашему надежному окну?..

… оказывается внутри. Как будто и не было окна, не было старинного свинцового стекла, не были выжжены Знаки на потемневшей раме. Но это ведь сгусток тумана, просто пустота, чья-то мысль о небывшем, мираж, небыль, пустой призрак…

… идет вперед, касается открытой зачем-то дверцы. Дверца тихо скрипит — страшнее нет звука! — и касается стены. Падает на пол фаянсовый кувшин.

К выходу, к выходу, порог, дверная ручка.

Прикосновение сзади и легкий запах, людям неведомый и ненужный.

Польза, прочность, красота

Вольные каменщики забыли, зачем они были призваны. Прониклись идеями, ритуалами, свободой. А весь их смысл был — хранить проем в каменной стене.

Вокруг этого смысла громоздились века, войны и тайны. Кого-то жгли на кострах, непонятно за какой потребностью брали и сравнивали с землей крепости, убивали антиквариев, резали из рам картины, капала вода в соляных шахтах, открывались под пальцами древние надписи, немели и седели — не свидетели, нет, те, кому случайно довелось — периферическим зрением! — увидеть на секунду свидетелей.

В общем, судя по всему, Каменщики свой проем не сохранили или сохранили как-то не так. Как сказал бы Лавкрафт, запредельный ужас и любопытные ощущения коснулись человечества. Легонько, чуть заметно. И особо чуткие представители человечества заинтересовались — что так? Почему хмурым утром Нового времени флот отпадших колоний вывел в океан и утопил в безвестном месте белую шхуну? Что хранилось в несуществующей комнате орденского замка в Баварии? Зачем рвали страницу из тиражей безобидной книжонки? Ну, все вот это.

Как положено, в диком, непопулярном месте под толщей слоев чуткие и любопытные нашли пресловутый проем. Проем был настежь. Видно было, что да, по эту сторону проема происходил запредельный ужас. То, что осталось от свидетелей, находилось там же. По ту сторону проема ровно ничего не было. Не в том смысле, что мрак и туман. Просто ничего. Проем был между двумя архаического свойства помещениями, секретная кладка исключалась. Оба помещения были пусты — за исключением остатков свидетелей и обычного строительного мусора, камни, кирпичи, клочья раствора.

Навесили на всякий случай дверь, сохраняемую от прорыва неведомого специальными знаками, запорами и нанокомпозитами. И вроде бы стало несколько спокойнее.

Однако нет, как выяснилось, не стало. Что-то где-то проявилось через месяцы или годы — против прежнего только намеком, можно было полагать небывшим. Совсем уж в неожиданном месте — светлом, просторном. Не то в архитектурном бюро, не то в студенческом кампусе, не то на центральной площади, где леса, известка, белые листы временной ограды и реконструкция.

Кто-то почему-то решил, что произошедшее важно. Или, по меньшей мере, любопытно. А возможно, с теми, кто заколачивал дверь между двумя пустыми комнатами, никто и не столкнулся, не поговорил. Странный, прерывистый пунктир повел по архитектурной линии. Привел куда-то далеко, к истокам. Витрувий, польза, прочность, красота, линии минойских и доминойских культовых зданий, складывание домостроительных традиций, представление о прекрасном, все это.

Нашлись недавно люди, которые сказали: вся мировая архитектура движима предрассудками! Откуда привычные нам каноны и пропорции? Почему столь красивы тайные, заброшенные храмы цивилизаций, прекративших течение свое? Почему холодок и любопытные ощущения возникают, когда смотришь на непонятно какой обрывок непонятно какой гравюры, которая странным образом уцелела, когда малопонятная секта, застрявшая между храмовниками и манихейцами, выслеживала, жгла и кочергами перемешивала архив малоизвестного античного строителя?

Сделаем же все по-новому! Огромные новые здания в центре современной цивилизации. Вернемся к довитрувианскому ордеру, всякое такое. Смотрите, как красива, какие странные чувства будит входная группа, вдохновленная тем затянутым джунглями храмом, который обнаружила в прошлом году пропавшая в тропическом лесу экспедиция! В день праздника, в день большого стечения народа торжественно сбросим полотна, до поры прикрывавшие сюрпризные фасады!

На фоне обратного отсчета до открытия новой архитектурной доминанты столицы мира некто продолжает беспокоиться. Что-то не так было с давешним проемом. Куда-то не туда он вел. Вообще никуда не вел. Проходя ежедневно мимо большой, шумной, солнечной стройки, привыкаешь к картинке за декоративными покровами. О чем напоминает новый фасад, который достраивается, и который примет окончательный вид буквально перед тем, как сбросят декорацию? На что-то похожа эта кладка, это обрамление… что-то смутное и болезненное…

Ассоциации срослись в ночь перед премьерой. Форма двери. Тот проем, перед которым лежали давешние странно деформированные и разъятые свидетели, был некогда квадратным. Ну, или иной какой-то нетривиальной, невиданной пропорции. Потом его частью заложили — видно, что второпях, видно, что очень давно и видно, что не мастера делали. Но стал он более или менее обыкновенным, привычным.

А потом кирпичи сбоку раскрошились, упали. Проем обрел первоначальную форму, которая была до того, как ее изменили какие-то древние-предревние знатоки, и которую не успели восстановить те, кого и посчитать теперь не получится, сколько их там было — торопясь, не успевая, чувствуя приближающийся неизвестно откуда запредельный ужас, бубенцы, полный конец всему, холод, холод, ничто, никогда больше.

И надпись нашлась, выпала, на пергаменте была, на глиняной дощечке или вообще сделанная дешевой шариковой ручкой на полях путеводителя: приходит сквозь свой проем, а придя — будущего не оставляет. Свой проем. Свойственный проем. Только через дверь своей формы. Через квадратную, например.

Традиционные, соразмерные прямоугольные проемы не просто так пришли с незапамятных времен. Делали двери и иными, иной формы, квадратными ли, более прихотливыми… Богато украшали резьбой и символами — но не успевали закончить. Двери иной формы не останавливали тех — не останавливали то — что приходило через свой проем.

Каменщикам-то надлежало хранить не немногие оставшиеся двери иной формы под осыпавшимися слоями цивилизаций — ну, вот почему-то нельзя было их сокрушить, разметать, отменить — а хранить запрет, не оглашая его, потому что мало ли желающих попробовать. Пусть не делает никто проемов той формы, которую кто-то — что-то — сочтет свойственной себе. Пусть немедленно уходят, тонут, горят те, кто задумывается над иными очертаниями, отличными от привычного нам вытянутого прямоугольника. Потому что через проем иной формы сначала подует холодом, который чуть шелохнет линии пространства, а потом — так, что не успеть сообразить — придут дождавшиеся приглашения. Свидетели раньше были, да; однако немели, седели и сходили с ума те, кто видели после того свидетелей.

Ну вот, а Каменщики не сохранили, подменили, обросли ритуалом. Архитектурные школы забыли о своем главном, от веков и эонов, назначении: запретить строить проемы, квадратные ли, более ли прихотливой формы, в общем, те, которые. Другие времена пришли, новые и новейшие.

Завтра архитектор-новатор должен лично сбросить завесу с фасада, исполненного новых, новых и невиданных до холодка восторга дверных проемов, отсылающих искушенного к традициям неведомых цивилизаций — до Каменщиков, доминойским, довитрувианским, цивилизаций, которым не суждено было расцвести по причинам, теперь внимательному человеку очевидным.

Регулярный ритуал фэйри

Стон ритуальных флейт и грохот барабанов сделались нестерпимыми. Толпа адептов колышется в такт, серые куколи неотличимы от серых же, присыпанных пещерной пылью голов. Впереди, на илистых камнях алтаря, жрец простер руки к толпе, показывая страшное, красное. Бросил под ноги. Воззвал к силе. На погруженный в стоялую воду скрытого залива алтарь полетели страшные, бесформенные артефакты. Захрипели под ножами жертвы.

Оборвалось. Стихло. В подземном зале повисла страшная тишина, шуршал только песок, ссыпаясь со склонов.

В замершей тишине из воды над алтарем взметнулось черное, длинное и чудовищное. Взмахнуло посеревшими от времени пеленами. Смахнуло в воду залива кровь, изувеченные тела, странные артефакты с алтаря, гортанно вскрикнувшего жреца. В поднявшихся брызгах провело пеленами туда и сюда.

В воцарившемся молчании страшно, явно длилась нечеловеческая мысль иного, могучего и чуждого разума.

Струя странной, пахнувшей иными мирами влаги плеснула на богопротивный алтарь. Вновь взметнулись над алтарем серые пелены. Накатила волна из залива. Смыла жертвоприношение векового культа.

Исчезли в водяном тумане пелены. Ушло в глубину черное, чудовищное и длинное.

Нечто глубоко чуждое земному тихо и удовлетворенно вздохнуло над очистившимся алтарем.

Прически

В семье никогда не седели. Или уж — редко — седели в одночасье, наутро или за неделю. Как легендарный в роду аристократ, запятнанный кровью военных преступлений.

Успешный и в ладу с миром (ну, кроме снов), новый наследник отправился в непонятное, неловкое путешествие. То ли на родину предков. То ли вслед за мутной фотографией с газетной вырезки. То ли морские птицы опять кричали на берегу странное.

Жители пустоватого, белесого городка — коренные жители — молча смотрели на смоляные кудри гостя, носили за ним чемодан, подавали пепельницу и счет. Кое-кто, наверное, хотел что-то сказать, но не знал, как с пришельцем и заговорить — о погоде ли, о спортивном матче или несчастьях с пришлыми.

На третий день он свел знакомство с человеком в спортивной шапочке. Ему хотелось думать, что встреча была случайной. Очень уж пустым казался город с мутной фотографии. Очень уж выжидающим.

Человек в шапочке, как водится, нес послание из глубины веков. Кому — упакованным в большие старомодные альбомы с вырезками. Кому — запечатленным бурыми знаками на пергаменте непонятной кожи. Современные, рациональные люди иногда сдавались под давлением логических доводов. А иные говорили, что всегда знали что-то такое.

Не-седеющие были магами. Чародеями. Феноменами. Человек в шапочке упорно говорил о них «вы». Как и любой житель старого, скучного городка, да и любой вообще, за свою обычную жизнь любой из «них» не очень-то отклонял маятник доброго и худого от привычного среднего.

Но то маятник. А вот единовременный размах у черноголовых сильно отличался от свойственного людям. Помимо прочего, они поднимали мертвых. Могли отправлять в полет нелетающее и поворачивать миропорядок под несвойственным углом иначе. Но должны были соблюсти баланс — оживив неживого, вернуть потом миропорядку положенный счет. Не обязательно — встретив в темном углу никчемную старушку. Например, начинив сверток с гремучей химией болтами и рублеными гвоздями.

Как сходился баланс между абсолютно оживленными и умеренно искалеченными, в какой пропорции шли неслучившиеся катастрофы и отравленные колодцы — наверное, какая-то наука на этот счет и крылась в старомодных альбомах и мрачноватых пергаментах. По сравнению с прочим, это пока была сущая мелочь.

Войдя в возраст, черноголовые в одночасье седели, когда груз сотворенных мерзостей нечувственно преображал их в потенциальных чудотворцев вселенского масштаба. Наверное, и наоборот — добродеи, накопившие сокрушительный заряд под мировой позитив, тоже получали свою мету.

И никому не удавалось обмануть этот мир, куда более любопытный, чем кажется, не сведя баланс на выходе. Разве что существам даже не легендарным, а мифическим. О которых и пергаменты-то говорили как бы вполголоса и с недомолвками. Призывали осведомиться на страницах иного документа, наверняка того, который до потомков не дошёл.

Люди осведомленные крайне опасаются по сей день ослепительно седых добродеев, творящих благие чудеса на совершенно разных нивах. Опасаются знания того, чем дался серебряный блеск.

Новый наследник довольно быстро все понял. Даже больше понял, чем ему настойчиво втолковывал неряшливый наставник в спортивной шапочке. Он был какой-то особенный Черноголовый, даже по меркам опустевшего городка и своей странной семьи, на глубину многих поколений славной напрасными ожиданиями, странными делами, разочарованием и неожиданными исчезновениями.

А когда понял — оцепенел и перестал слышать убедительные доводы и тихий шорох поднимающегося предзимнего ветра. Вспомнил редкий, но убедительно повторяющийся сон, где рев огня, рушащиеся дома, черный с красным горизонт, ямы, что-то огромное и запредельное шевелится, и не крики уже, не плач, а сухое, неглубокое, прерывистое дыхание сотен и тысяч.

Похожее на дыхание маленьких детей в палате интенсивной терапии, неизменно сопровождающее его ежедневный врачебный подвиг в госпитале св.Варфоломея.

Детективный рассказ

Классический детектив — торжество чистого разума. За отступления от канона поклонники и растерзать могут.

Один из детективных канонов — раскрытие правды в несколько проходов. Как увидел историю храбрый и добродушный, но изрядно бестолковый нарратор. Потом — что записал в большой клеенчатый блокнот и внятно доложил потом суду неожиданно разумный полицейский инспектор. И — верх трехчастной формы — кто прятался за занавесью, зачем был нужен четвертый шуруп и куда пропали пятнадцать минут отсчета времени расскажет в письме или монологе главный герой, болезненно приверженный веществам маргинал или полнокровный зверюга-адвокат. Расставит все по местам. Расскажет наконец, кто на самом деле убил и зачем-то спрятал в забытой садовой беседке по ту сторону запретных пределов безобидную Mme. Амангельдин, всякое такое.

Но, как известно, канон давно преодолен, видали мы и нарратора — убийцей, и жертву — ожившей, и высадившихся на Землю обитателей иных мест — родственными амебам, для которых сама идея персональной смерти неочевидна. Преодолением канона никого уже не удивишь. Листая страницы, читателю мало всплескивать руками над разгадкой четвертого шурупа. Нет, каждая следующая страница должна катастрофически выворачивать наизнанку преподанное страницей предыдущей представление о разгадке сюжета, а лучше того — и о картине мира.

Траектория последовательного выворачивания — вот правильный сюжет для небольшого рассказа, а не запредельно жуткая тайна третьей пуговицы жилета.

На странице девять становится понятным, что смерть Mme. Амангельдин была выгодна из соображений наследственных, династических и геополитических абсолютно всем царствующим домам Европы и их отдельным представителям, случайно оказавшимся в роковой час вблизи Пурпурной Беседки.

На странице десять выясняется, что Mme. Амангельдин предательски заколота давно и небезответно влюбленным в нее chauffeur’ом. Кричит козодой, воет паровоз, все потрясенно молчат.

На странице одиннадцать выясняется, что chauffer вонзал длинный шуруп в остывающее уже тело, а на самом деле Mme. Амангельдин уходил лопатой садовник.

На странице двенадцать оказывается, что Mme. Амангельдин хитроумно и изощренно подстроила собственную погибель.

На странице тринадцать выясняется, что Mme. Амангельдин жива.

На странице четырнадцать закрывается наконец открытая в самом начале кавычка, и мы узнаем, что происходящее суть сон, промелькнувший жарким полднем в сознании Mme. Амангельдин, задремавшей в забытой садовой беседке.

На странице пятнадцать появляется механик, отвинчивает изящную головку Mme. Амангельдин и аккуратно смазывает лучшим машинным маслом все ее составляющие.

第16專門用於其他各種冒險，但難以辨認完全寫入

Страница семнадцать содержит несколько строк чернилами, из которых с несомненностью явствует, что Mme.Aмангельдин является родной бабкой читателя.

Страница восемнадцать пуста.

Страница девятнадцать из книги вырвана.

При попытке открыть страницу номер двадцать один сгорает твердотельный транзистор, перестает крутиться тибетская молитвенная мельничка, сон обрушивается на стражей башни, и мир прекращается.

Последний абзац

Самый последний существенный рубеж, не взятый современной литературой (с учетом постмодернизма и всего прочего) — это реальная актуализация персонажа. Как у Гордера в «Мире Софии». Когда автор описывает-описывает персонажа, а с середины произведения персонаж начинает осознавать, что его, кажется, описывают; а хочется-то существовать, обрести свободу воли, эмансипироваться от писателя и произведения, да что там — выйти на улицу, глянуть на село…

Мир, понятно, матрешка, и все страдания персонажа по поводу невозможности эмансипации от текста и автора суть тоже текст от автора. Наиболее прозорливые авторы пытаются, конечно, взять упомянутый рубеж. Появляются, скажем, интерактивные книги, где судьбу мучающегося героя призваны решать читатели, не автор — но это тоже свобода воли, прямо сказать, сомнительная. Другой вариант — это канонический «рассказ в рассказе». Тот же Гордер рассказывает в своей книге, как мучается и хочет наружу герой другой, внутренней книги, и в конце концов его наружу и выпускает — но все равно, не в наш мир, а в мир своей внешней книги, не более того. Трогательно, но не правда. В общем, актуализаций во внешнюю книгу можно придумать много. Вот с актуализацией во внешний мир — существенно тяжелее.

Между тем следует отметить, что развитие цивилизации все же несет в себе и некоторую долю конструктива. Представим себе, например, тысячестраничный роман воспитания об обретении опыта и самосознания Интернет-ботом. Ну, не совсем ботом, конечно, а натурально, сетевым искусственным интеллектом. Для которого тысячестраничный роман представляет собой сборник кейсов для воспитания соответствующих нейросетей, или чего у него там. Причем жизненный путь такого воспитанного на литературе интеллекта тоже должен быть специфическим: он некоторым образом обретает себя, а после этого должен пройти некоторый Путь и присоединится к Целому, и это уже будет разум типа «рой». Ну, или разум типа «улей».

Понятно, что писать такую книгу нужно умеючи, с чувством и толком, правильно дозируя чувства и иронию, показывая развитие персонажа как функцию от количества прочитанных глав — тут главное — серьезность и сочувствие персонажу. У Тэда Уильямса есть что-то похожее, например, про самого счастливого мертвого мальчика.

Но главное все же — написать последний абзац. Он должен, конечно, приходиться на пик, на апофеоз, на взлет или на катарсис. И заключать в себя предложение читателю ввести в Интернете по приведенному url некоторый код, уникальный скорее даже не для экземпляра книги, а для акта прочтения (и да, тут нужно будет сильно постараться, чтобы обеспечить уникальность; можно, например, привязаться к миллисекундам по атомным часам, вероятность одновременного прочтения двумя читателями будет исчезающе низка). Введение уникального кода создаст внутри специального сервера уникальную копию бота, обученного на основе тысячестраничного романа, наделенного свободой воли в объеме, свойственном нейросетям. Каковой бот в силу встроенного (и естественно, так или иначе описанного в романе!) механизма затем пройдет Путь и присоединиться к Целому, на том же сервере или на соседнем. И они все вместе будут, например, давать советы по разведению настурций. Или писать философские эссе. Или делать что-то еще — о чем мечтал герой романа воспитания. Но естественно, делать это в согласии со своей нейросетевой свободой воли.

Вот вам и техническое задание. Но конечно, одно дело — техническое задание, а другое — книжку написать. Это же нужно еще и кода накодить в достаточном количестве. Нет никакого смысла писать дешево и попсово. Все должно быть очень, очень убедительно и душевно. А иначе можно просто написать тысячу страниц кода для бота…

Внутренний диалог

Первая часть — если не психологический детектив, то, во всяком случае, роман о странном человеке — или о странных людях — которые не вписываются в общепринятые представления о человеческом поведении и человеческих возможностях. Появившись в поле зрения, они демонстрируют нарастающий уровень инакости, связанной прежде всего с масштабностью своей деятельности (могут делать больше, чем ожидается), с отношениями с пространством и временем (оказываются в разных местах со скоростью, которая почти уже кажется невозможной), со способностью к переключению. Демонстрируют странные когнитивные способности — что-то вроде быстрого обучения в сочетании с избирательной амнезией. На протяжении первой части постепенно вырисовывается контур некоторой глубокой персональной тайны, их окружающей.

Первая часть заканчивается апофеозом, противоречащим нормальному представлению о вещах. Кого-то тщательно, но, как выясняется, обратимо убивают. Кто-то в критической ситуации высвобождается из предельно надежного заточения. Возможно, демонстрируется впечатляющее алиби. Возможно, кто-то оказывается на нужном месте в невозможное время.

Вторая часть возвращается во времени и начинается как роман воспитания. Сложно структурированный текст рассказывает о росте мальчика и девочки, с раннего младенчества оказавшихся под опекой необычного человека с большими претензиями. В отличие от традиционной первой, часть вторая — сложный текст, основанный на персональном восприятии, описании сложных чувств, психологических и отношенческих концепций. От абзаца к абзацу и от главы к главе описание мира и должного в изложении Воспитателя становится все более странным и все более ирреальным применительно к концепции человеческой личности и внутреннего диалога. Маленькие события в герметическом мире взрослеющих и в должное время сближающихся юноши и девушки тоже становятся все более странными, и наблюдательный читатель становится свидетелем очевидных нарушений не только в системе межличностных отношений, но и в материальных реализациях причинности, одновременности, самоидентификации.

В конце второй части демонстрируется разгадка. Было два мальчика и две девочки — две пары неразличимых близнецов. Воспитатель, кто бы он ни был, получив из рук то ли коррумпированной власти экзотической страны, то ли всемогущего административно-секретного аппарата страны цивилизованной, полную власть над четырьмя младенцами, путем непрерывного целенаправленного воздействия формирует в них принципиально иное представление о личности и личном. Оба мальчика — и соответственно, обе девочки — считают себя одним человеком. Возможно, двух неразличимых посторонними людей учат жить одной жизнью на двоих, внедрив идею двойственности, очередности сознания и не допуская их физической встречи. Возможно, начат над младенцами и продолжается пожизненно еще более странный эксперимент, в рамках которого близнецы встречаются и взаимодействуют, но их общение между собой и с миром вписывается в условную модель «расширенного внутреннего диалога», и растущие люди полагают себя действительно специфической единой сущностью, отличной (или не отличной — зависит от того, под каким углом показывают им мир) от остальных представителей человечества.

Насколько такое воспитание чувств демонстрируется в физическом сосуществовании, а насколько — при параллельном освоении мира — вопрос в значительной степени открытый и зависящий от мастерства рассказчика второй части, от искусства постепенного раскрытия тайны. Тот факт, что таких «двойных людей» двое — юноша и девушка — закладывает возможность развития прихотливой лирической линии, допускающей самые разные преломления и манифестации. Раскрытие основных обстоятельств происходит к концу второй части, хронологически примыкающему к началу первой, и читателю становится понятно, что все странности экшна части первой были результатом сосуществования и сотрудничества двух «двойных людей».

Завершить большую книгу должен короткий эпилог, демонстрирующий состояние вещей по завершению событий первой части. К добру или к худу должно все сложиться, какое окончательное объяснение получит (или не получит) мрачный проект Воспитателя, в каком качестве продолжат жизнь оставшиеся в живых или в зоне видимости читателя главные герои, а главное, до какой степени все это будет раскрыто — будет зависеть и от сформировавшегося нарратива, и от общего настроя завершающейся к этому моменту книги. Какую форму примет человечность, одержит ли она победу и узнает ли читатель об этой победе — вопрос останется открытым до конца.

Аниме

Начинается день, и бывшего оружейного мастера, а ныне десятника на затерянном в тайге заводе боевых дирижаблей вызывают в контору. Из пришедшего по военному телеграфу сообщения ничего нельзя толком понять, но, вроде бы, добивая черно-железных чудовищ уже в их далеких землях, солдаты нашли что-то огромное, неописуемое, но на вид страшно важное. И кто-то почему-то вспомнил, что ровно такими очертаниями и штрихами полны записи бывшего оружейного мастера, которые с некоторых пор безвестно лежат в тайных архивах — вроде не уничтожишь, а и понять ничего нельзя. И надо отправляться через полконтинента — смотреть, что оно такое — огромное, неописуемое, но наверняка может пригодиться огромной стране, измученной долгой войной.

Оружейный мастер едва успевает сунуть в вещевой мешок некоторый тайный артефакт, связывающий его с прошлой жизнью и с волшебством чудаковатого мудреца. И летит вместе с главным охранником дирижабельного завода на стимпанковском летательном снаряде в покоренную землю черно-железных чудовищ — через континент, над стелющимися дымами и усталой, не очень свободной, но победившей и тем счастливой страной.

И потом бывший оружейный мастер, увенчанный для важности погонами пехотного тысяцкого и расквартированный в бывшем городском банке, в компании таких же бывших оружейных мастеров, победительных военных и дирижабельных техников разбирает, осматривает, соизмеряет с чудом сохранившимися старыми записями огромные, жуткие, снабженные враждебными темными надписями сооружения и снаряды, изрядно попорченные, впрочем, огнем из дальнобойных единорогов и греческим огнем с дирижаблей.

При этом вокруг то зримо — за углом, а то незримо — карандашным штрихом, сдвинутой и переложенной вчерашней работой присутствуют прежние творцы черно-железных монстров. Которых, конечно, победили, вбили в землю и растоптали копытами союзной пустынной кавалерии, но слава когда-то лучших мастеров мира за ними осталась, жаль только, что тратили они себя на черно-железных монстров. Впрочем, оружейных мастеров обычно не спрашивают.

Появляются еще и заморские союзники, которые совсем другие, не похожие на наших героев, но тоже ненавидят черно-железных из своих соображений, хотя страну их не жгли и не рвали. Тоже, по всему судя, хотят в сооружениях разобраться. И постепенно находят общий язык с их творцами — им легче, язык у них, в общем, один. В результате железные монстры остаются оружейному мастеру и его товарищам — замолчавшие, тайн не раскрывающие, ставшие еще менее понятными, когда одним утром прежние их творцы вдруг пропадают, не оставив записки.

Впрочем, углами, очертаниями, цветом и запахом монструозные груды металла и бакелита постепенно начинают как-то соотноситься с артефактом чудаковатого мудреца, который таскает оружейный мастер в потертом — счастливом — портфеле из свиной кожи. И вообще — мастера начинают понимать, что так или иначе сталкивались с похожими — такими же, поменьше — штуками. И что, когда черно-железных победили в прошлой, незапамятной войне, они смогли, на вид смирившись, спрятать от победителей мастерские, где в голоде, железном порядке и энтузиазме построили свои тайные сооружения, сотрясавшие мир, если дернуть за специальное бронзовое кольцо в секретной комнате в сердце всего зиккурата.

Естественно, бронзовое кольцо и все остальное (включая специально оборудованный командирский паровоз) везут в победившую страну, потому что мир не стал спокойнее, и нужно защищаться. Где на фоне заслуженных почестей и строительства Оборонилища оружейного мастера и его товарищей, на тот момент выросших и тоже увенчанных, начинают посещать сны и мысли о том, что если не за бронзовое кольцо Оборонилище дергать, а прилагать к нему усилия иной природы, будет оно способствовать улучшению мира, а не его сотрясанию. Про это было и в обретенных старых книгах чудаковатого мудреца, и в лубочных картинках других чудаков мирного времени, и в замыслах разных других оружейных мастеров и военных телеграфистов, победивших в Последней войне. К Оборонилищу пристраивают дощатую пристройку, и она в результате срабатывает.

Нужна специальная анимешная креативность, чтобы понять, как именно срабатывает, чтобы не завершить вполне себе приземленный, в дыму и железе, стимпанковский сюжет какой-нибудь не понятной неяпонцам аллюзией. Но, в общем, в первом приближении можно сказать, что оно делает «бип-бип-бип», который слышен и заморским союзникам (бывшим), и прежним творцам железных монстров, на всех заводов военных дирижаблей и дальнобойных единорогов и во всех стойбищах союзной пустынной кавалерии, разбросанных по широтам и меридианам этого странного, анимешного, ни на что не похожего мира.

Великий обмен

Он отвечал за Великий обмен.

Нельзя же быть такими бестолковыми. Зачем, ну зачем было собирать, копировать, снабжать пахнущими химией пластиковыми переплетами все важные знания. Зал, заполненный бумагой. Кто сегодня так делает? Есть же технические средства. Все поместится в карман. На крохотную, блестящую ради важности момента защитным металлом штучку.

Ее и передадим тем, с кем многие годы учились обмениваться фразами в диалоге.

Вот. Вот всё.

Что это? Зачем?

Это Знания. Как договаривались. Мы понимаем, что вы дадите взамен.

Зачем нам предмет? Собирая это, вы изменили мировые линии. У нас все уже есть.