В паутине

Один мой знакомый, Ванька Никифоров, известный в определенных кругах под псевдонимом "Паук" боялся этих самых насекомых до жути. Но его прозвали так не за арахнофобию, а за врожденную скрытность от всех. К псевдонимам сам-то я отношусь с большим подозрением, хотя лично знавал одного Пингвина и двух Чефиров, один из которых впоследствии сел за мелкую кражу. Буду величать его сим прозвищем и впредь — для пущего удобства. Пожалуй, можно еще добавить, что он очень любил носить толстовку с изображением мохнатого красного тарантула в боевой стойке.

Странный паренек. Сидишь с ним, пиво пьешь в кабаке, может запросто так встать и уйти. Или, скажем, столкнешься где-нибудь на улице — пройдет мимо, будто тебя не существует. На большинство вопросов отвечает "не знаю" или "да так, есть одно дело". При встрече смотрит на тебя так, будто видит первый раз в жизни, говорит куда-то в сторону. Ведется на все без исключения, даже самые примитивные шутки. Ну, например. Приходит 1 числа в универ, мы ему, — иди в 45-ю, у нас там по расписанию. Он и пошел. А там 5 курс сидит. Стучится: можно войти? И заходит. Спокойно просидел с пятикурсниками пару, слушая лекцию по коммерческому праву. Иногда и болезненно реагирует, один раз Толяну чуть морду не набил за то, что тот при девушках отпустил нецензурную хохму по поводу его сексуальных способностей.

Паук — нечто среднее между городским панком и зубрилой. Нет, очки он не носит. Экзамены сдает на пятерки, зато бухает с таким остервенением, что за человека становится страшно, а на пьяную голову он есть грозный аргумент в выяснении отношений со всякой уличной сволочью. Зато трезвым представляет собой безобидное и трусливейшее существо. Правду любит говорить в глаза, за что страдает. Наивен. Простой как ситцевые трусы. Читает Стивена Кинга, слушает "металл". Играет в компьютерные игры с большим количеством виртуальной крови и виртуальных же трупов. Смотрит сериал "Зачарованные".

Суббота. Паук доволен собой, день удался — он хорошо поработал сегодня на занятиях. Хотя "уголовку" на дух не переносит. Да еще и стипендию выдали. Родителям сказал, что триста (на самом деле вдвое больше). Вечером договорились с курсом пойти в ночной клуб. Причина веская — родному факультету исполняется двадцать лет. Чем не повод?

Веселуха планируется на всю ночь, так что надобно выспаться. А по телеку как назло показывают концерт одной очень известной металлической банды; ну, грех не посмотреть. До концерта еще час, Паук сверил часы, заправился, принял душ, выгладил штаны и рубашку, напевая себе под нос песенку AC/DC "Back in Black". Отражение в зеркале сказало ему, что он крутой малый. Да, я крут! — восклицает он, изображая тяжелый риф на несуществующей гитаре. Надеюсь, повезет познакомиться с какой-нибудь глупенькой цыпочкой. Сейчас посмотрю концерт, потом часок порублюсь в Doom II, и вперед. Концерт проходил в Германии, немцы восторженно подпевали суровым волосатым дядькам, облаченным в кожу и шипы, действо освещалось факелами и вспышками фейерверков, на гигантском экране проносились апокалипсические пейзажи, скелеты гремели костями, смерть размахивала косой, летали куски мяса, охранники усмиряли особо рьяных, инженер за сценой читал газету. Внезапно на середине просмотра звонит телефон.

— Да! — говорит в трубку Паук.

— Привет.

— А, здорово…. Ну как дела?

— Послушай, мне нужен твой совет.

— Э-э-э… А что случилось?

— Вот смотри. Человек категорически не хочет ставить зачет уже третий раз. Тут понятно, деньги требует. Но у меня их нет, а если бы были, все равно бы не отдал их этой стерве. Да это и неважно. Если она уперлась, ей же хуже. Я намерен решать вопрос по-другому. Думаю, ты меня понял.

— Чего уж тут непонятного, — улыбается Паук, поглядывая на телевизор: реклама кончилась, концерт продолжается.

— Нужно довести до ее сведения, что с ней цацкаться никто не будет. Я в случае необходимости подключу людей, по мозгам она получит. Зараза, она думала, что это так пройдет, да не на того напала. Ирония в том, что я-то в действительности никто, и связей у меня практически нет. Еще матери позвонила, представляешь?

— Ага… — Паук зевнул.

— Ну ничего, — вздох, — Я сегодня крик поднял на этаже, народ из аудиторий повысовывался! Прихожу к ней. Почему не ставите зачет. Нет, говорит, только с комиссией и в кабинет засеменила, дверь хочет закрыть, а я дверь ногой удержал и говорю: зачем врать? Чего вы добиваетесь? У вас нет никаких оснований не ставить мне зачет, и не было никаких правомочий закрывать ведомость. Или я чем-то хуже остальных? Что вы себе позволяете, орет, я сообщу о ваших выходках родителям! Немедленно уберите ногу! Даже не надейтесь, говорю, я это так не оставлю. И нечего меня тут пугать, я вам не маленький мальчик, понятно?! Ты знаешь, я думал, я ее прямо там в коридоре задушу, честное слово! И дверью как е…..ну, развернулся и ушел. Вот, не знаю, что теперь, как решать вопрос, лично с ней разговаривать бессмысленно…. Вот она, система. И причем многим она так сессию запарывает, двоих из-за нее отчислили.

— Да…. - глубокомысленно говорит Паук.

— Бывают же люди, а? Как таких вообще на работу берут?

— Слушай, э-э-э, мне тут надо идти.

— Уж думаю конверт ей послать с угрозой. Может, подействует. Дочка малолетняя, все-таки есть за что опасаться.

— Это вариант. Ты извини, но мне надо….

— Ладно, счастливо.

Паук пропустил две самые коронные песни. Достал из серванта чипсы, принялся грызть. Вот у некоторых проблемы…. Однако, размышлял он об этом недолго — нужно было еще до наступления вечера пройти в игре восьмой уровень.

Спустя час Паук возится в прихожей.

— Ну что, пошел?

— Ага.

— Позвонишь. Ты на всю ночь?

— Да, мам.

— Смотри, осторожнее. Ты меня понял?

— Да, мам.

— Держись поближе к своим.

— Мам!

— Ну все, иди.

Центр города. Десять вечера. Добропорядочные граждане растекаются по домам, офисы и магазины закрыты, улицы сковывает легкий морозец. Паук выпрыгивает на остановке недалеко от клуба, издали ему кричат:

— Эй! Какие люди! Давай рули сюда!

Он приблизился. Все уже собрались, кое-кто уже набрался, стоит, качается.

— Вовка, не стерпел?

— А чего ждать? Мы тут еще недалеко с пацанами два часа сидели, — икает, — будешь?

Пауку под нос суют бутылку ржаной водки. На этикетке изображены колосья и русское поле. Он отказался, торопиться некуда. От Вовки тащит перегаром и табаком, а еще нечищеными зубами, и от этого запаха Пауку становится дурно, он отпихивает второкурсника подальше, тот издает утробный звук и лезет за сигаретой. Клуб откроется через десять минут. Студенты болтают о жизни, шутят. У входа стоит женщина лет сорока, похожа на сутенершу из амстердамского борделя, взгляд холодный, цепкий. Оглядывает публику.

— Как там дела с организацией? — интересуется Паук у Юла.

— Нормально, — отвечает, — Маринка сейчас насчет музыки договаривается, преподавателям стол накрыли, КВНщики репетируют за сценой.

— А что с билетами? По-моему не все продали.

— Некоторые не явились, — кивает Юл, — видимо, не смогли. Лично я пригласил десять человек, не пришел только один, так что ко мне никаких претензий. Да ладно, — машет рукой, — потом подтянутся. Прикинь, Маринка наехала на устроителя!

— Правда? — Паук поглядывает на девчонок.

— Пригрозила ему своими друзьями, ну тот и уступил. Видок у нее…. — Юл изображает над головой круговорот.

— Ничего, — усмехнулся Паук, — ей полезно.

Звонит мобильник, Паук вытаскивает свой старенький телефон.

— Алло, привет, — слышит он веселый девичий голос, — как дела?

— Привет, отлично!

— Там еще не началось?

— Пока нет, но скоро начнется. Поторопись.

— Лечу со скоростью света!

Отбой.

— Ты с кем там? — интересуется подошедший В.

— С женщиной моей мечты.

— Понятно. Ну что, зажжем сегодня? — В. Изображает непристойный жест, — Юрфак рулит!

— Да, детка! — подыгрывает ему Паук.

— Юрфак мощь!! — доносится со всех сторон.

Кто-то затянул блатную песню про Мурку, ему дружно подпевают. Подходят новые люди, знакомятся, выясняют, кто кого знает. Вован неумолимо опустошает бутылку, запивая ее газировкой "Тархун". До утра не дотянет, думает про него Паук. Толпа перед клубом растет. Наконец двери открываются, и люди с радостным бормотанием вваливаются внутрь. Охранники профессионально обыскивают входящих, у одной девки нашли бутылку спирта, инцидент ограничился досадливой руганью. Паука просканировали, и вот он несется по лестнице на второй этаж, к танцполу, весь в предвкушении грядущей ночи. Мальчики и девочки сейчас непривычно трезвые, а потому какие-то скромные и тихие. Глаза горят, смех, взгляды. В отдельной ложе расположился преподавательский состав, кушают фрукты, потягивают вино, — еще одна причина цивильного поведения. Но это ненадолго, в полночь пробьет набат, и все встанет на свои места. Начнется бал, маскарад закончится. Паук сообщил домой о своем прибытии, заказал какой-то тоник и влился в ближайшую беседу. Тоник закончился, и он отправился к друзьям, те расселись за столиком в конце зала, там же звенели бутылками историки, — кто-то умудрился таки пронести, — в сумраке замелькали сигаретные огоньки. Прелюдия.

Паука почему-то преследовало неуловимое чувство растяжения времени. Ему казалось, что прошло полчаса, на самом же деле десять минут. Еще ему казалось, что это будет продолжаться вечность, и аплодисменты ведущему, и плоские шутки местной команды КВН, и песенка Тимоти на синтезаторе в стиле группы "Руки вверх", и пиво в бокале тоже никогда не закончится. А потом свет окончательно померк, двухметровые динамики взревели, исторгая электронный бит. Пауку даже показалось, что он не дышит. Друзья опустошили первую бутылку портвейна, затем каждый отправился по своим делам. "Пойдем!" — тянут его за френч, он поднимается и идет.

Паука окружал пульсирующий дискотечный сумрак. Паук признался себе, что ходил на дискотеки исключительно ради того, чтобы напиться. Паук был чемпионом по литрболу, обычно через час после старта он первым отрубался и первым после откачки бежал блевать в туалет. А потом снова пил. Теоретически напиться можно везде, и я как-то спросил его, почему именно на танцполах, на что он ответил: атмосфера способствует. Всем по барабану, кто ты и что ты, все отрываются, понимаешь, никто не обращает на тебя внимания. Свобода творчества!

Паук не умел танцевать, ничего не понимал в хаусе, трансе и рэйве. Он просто прыгал, стараясь не налететь на движущиеся рядом тела.

Торжественная речь — на помост пригласили декана. Факультет ждет блестящее будущее. Ура! Оглушительные аплодисменты.

Потом ведущий устроил викторину. Разыграл билеты на драму с Ричардом Гиром в главной роли.

Потом дали второй залп дискотечных хитов.

Потом был показ мод: девчонки в кожаных одеждах дефилировали по сцене, им свистели подвыпившие.

Потом чуть не разразилась драка из-за разбитой рюмки. Еле разняли.

Потом музыка почему-то остановилась и Маринка с воплями отправилась разрешать ситуацию.

Потом Паук затрудняется описывать последовательность событий: вроде бы приехала С., он потанцевал с ней, пропустили по 50 г. коньяку, послушал ее душещипательную историю про поездку в Самару и как она вчера сломала ноготь, вот, полюбуйся. Да, ужасно. Вован отключился где-то между часом и двумя ночи, чего и следовало ожидать. Правда, он никому не мешал, тихо спал себе за столиком с потушенным окурком в руке. Паук старался подолгу не сидеть на одном месте, курсировал от бара к туалету, от туалета к курилке, от курилки в зал, от зала к танцполу. Время шло. Самые ответственные уехали. Самые безбашенные только разгонялись. Паук выпивал, курил, танцевал, болтал о всякой ерунде. Перед ним с невероятной скоростью мелькали лица, его тянула одновременно сразу в несколько сторон. Он признался себе, что возможно, стремится получить от вечеринки максимум удовольствия, и поэтому слишком торопится. Понемногу здесь, понемногу там; в общем, Паук понял, что, пожалуй, хватит. В какой-то момент его подкосило. Его замутило, происходящее превратилось в месиво звуков, цветов и запахов. Он приземлился на диванчик, за свой столик. Наступил критический момент.

— Что-то мне…хреново… — прошептал он кому-то, лица не было видно.

— Иди освежись.

— Нее, еще не так пл…плохо.

— Подыши, может, полегчает.

И Паук принялся старательно дышать, наблюдая раскрасневшимися от дыма глазами за происходящим. В голову лезла всякая дурь. Общая теория относительности Эйнштейна…. Санчес прыгнул на столик, принялся раздеваться, свет прожектора упал на него, зал захлопал. "Давай, мужик!" — кричали студенты. Санчес остался в одних трусах, он и их хотел стащить, но Паук и В. вовремя спихнули стриптизера вниз. Народ подустал, на танцполе остались дергаться самые выносливые. Одна из первокурсниц танцевала, причем неплохо, вместе со своей тенью на стене, это было похоже на тщательно отрепетированный ритуал перед жертвоприношением. Каждое движение отточено, словно наделенное неким смыслом. Язык тела. Паук не знал, что она говорила окружающим своим танцем, но видимо, нечто важное. Опять дурь. Лучше покурить. Как часто мы стараемся различить смысл там, где его на самом то деле нет. Это называется самообманом. А там, где он есть, мы его не видим. Сказал кто-то слово, а мы не придаем ему значения. Вдруг это слово могло что-то изменить в нашей жизни? Паук почувствовал печаль. Ну, допился.

— Чего грустим? — садится С.

— Да так, придти в себя пытаюсь.

С. курит дорогие дамские сигареты с ментолом, С. состоятельная девочка, думал он, наблюдая, как она прикуривает от чужой зажигалки.

— Да брось ты! Все нормально. Вечер удался! Декан и преподаватели остались довольны.

— Угу.

— Видишь того клоуна в меховом пиджаке?

— Ну?

— Адамом зовут. Он здесь главный. Он гей.

— Понятно…

— Что?! — наклоняется она к нему, в нос ударяет аромат духов.

— Понятно, говорю!!

Помолчали.

— Все-таки в "Ультре" лучше. Здесь все как-то по-деревенски и пространства маловато.

— Не сомневаюсь.

— А мне родители скоро тачку купят. Если сессию сдам на "отлично". Права есть.

— Я за тебя рад, — Паук приобнял ее, она не сопротивлялась, — покурим вместе?

Она дала ему затянуться своим ментолом.

— М-м-м…молодой человек, я узнаю о вас много нового.

— Я сам о себе узнаю много нового. Вообще-то ментол вреден для сердца.

— Ой, да знаю, знаю. Слушай, я скоро пойду.

— Прямо сейчас?

— Нет, я еще посижу с тобой. Хочу пообщаться.

И они принялись общаться. Она говорила ему какие-то комплименты, он говорил ей, что она хорошая девушка, потом она принялась обсуждать всех, кто попадется на глаза. Краем уха слушая ее болтовню, Паук почувствовал, что отлегло. Вот и замечательно. К первокурснице пристроился лысеющий мужик, явный пижон, с отвратительно болтающимся брюхом, он делал вертикальные жесты согнутыми в локтях руками и этим напоминал не то мокрицу, не то таракана, вставшего на задние лапы. Вскоре она исчезла. Паук оглянулся — на задних рядах покоились штабеля его спящих однокурсников. К нему села какая-то девчонка. Они встретились глазами. Он пододвинулся к ней вплотную и, не совсем отдавая себе отчет, поцеловал ее. Она не двигалась, внимательно следила за ним, отвечая легкой взаимностью. Его это нисколько не смутило, наверно из-за алкоголя в крови. Минут через пять она сказала:

— Пойдем, потанцуем?

— Иди, я тебя догоню.

Паук не помнит, в какой это произошло момент. Он закрыл глаза, всего лишь на секунду, но эта секунда изменила все. Музыка захлебнулась, голоса умерли, помещение растворилось во мраке. Но часть музыки продолжала греметь в голове Паука, у которого засосало под ложечкой из-за отсутствия под ногами пола. Паук проваливался вниз. Пульс его участился, он хотел открыть глаза и не смог. Он хотел закричать и не смог. Наверное, он умер. Жалко родных, особенно мать….

1

Треск ломаемых веток и глухой удар о землю.

— Сеня, гадкий мальчишка, что ты натворил!! — слышит он грудной женский голос, его тельце подхватывают на руки и куда-то тащат, — Миленький, не ушибся.

На него смотрела женщина с кудрявыми волосами. Потом посадила на стул, не переставая приговаривать:

— Сейчас мы тебе ранку промоем, ты смотри не плачь, мой хороший.

Паук сообразил, что надо кивнуть. Женщина смотрела на него со все возрастающей тревогой. Он ощутил жгучую боль в правом колене — кожа содрана, нарыв покрыт песком, течет кровь. Он понял, откуда тревога и незамедлительно зарыдал. Теперь все встало на свои места.

Пока его обхаживали, он разглядывал нехитрый интерьер жилища, занавески пастельных тонов, скатерть на столе, яблоки на латунном блюде, самовар, телевизор, кастрюлька, миска с неочищенной картошкой, старушка с бесконечно глубокими глазами, помутневшими от возраста, включенный телевизор. Пахло куриным супом. Солнечный, летний день. Птички поют, мычит домашняя скотина.

— Яблочко хочешь?

— Хочу, — говорит он.

— Что надо сказать?

— Спасибо, — отвечает он и надкусывает плод. Смотрит на женщину. Та ласково улыбается, нежно гладит его. Женщина совершенно не похожа на его родную мать.

— Ну, иди. Больно? — она отпускает его.

— Нет.

— Смотри, будь осторожнее.

— Хорошо, — лепечет он и шагает к выходу. Головой он едва достает до ручки двери. Ссадина еще припекает, но не так сильно.

Ох уж эти дети, никакого спасения от них нету. Вчера тоже чуть с моста не свалился, когда в район пошли деньги с книжки снять. Бананы я ему больше не даю, после того случая. Он у меня вообще рвотик, ест часами. Ну, чего смотришь? Про тебя, про тебя. Ты только глянь, стоит, как будто дверь открыть не может. Вот артист! Даже не думай, у меня и без тебя дел полно.

Повернуть ручку ему стоило некоторого труда, но он справился. Он, конечно, мог подслушать женские сплетни, но они не казались такими уж интересными.

Что-то в мире было не совсем так. Небо отсвечивало зеленым вместо положенного ему голубого. В палисаднике играли дети, девочка и два мальчика, причем один показался Пауку сильно знакомым.

— Сеня, Сеня прифол! — сказал, размахивая совком, тот что еле держался на ногах, очевидно самый младший. Победоносно воткнув совок в песочный кулич, он шлепнулся оземь. Девочка была занята игрой в куклы, самый старший мальчик, лет восьми, сосредоточенно выкладывал из элементов мозаику. Картина насчитывала несколько сотен элементов и была наполовину готова. По двору бродили ожиревшие куры. На подоконнике валялся черно-белый кот.

Малец отряхнулся, вручил Пауку какой-то подозрительный сучок, заверив его, что это волшебный жезл и вернулся к строительству куличей. Девчонка усадила кукол за игрушечный столик и, подняв на него свои зеленые глаза, спросила:

— Ты чего стоишь, как с Луны свалился?

— Ничего, — ответил Паук стеснительно, — просто так.

— Вон твой мяч, — показала она пальцем в сторону дерева, — вон куда укатился.

В тени дерева действительно виднелся футбольный мяч. Паук посмотрел на палку в руке, посмотрел на мяч, потом на девочку, на небо и понял, что мяч состоит из огнеупорного полипласта, деревяшка стремительно меняет пигментацию, девочка — в серебристом комбинезоне и защитной маске, а по небу с гулом летит патрульный корабль ЭБ (экологическая безопасность). Пацан, корпеющий над картиной, подключен к портативной системе жизнеобеспечения и дышит с хрипотцой. Внезапно дети поворачивают головы в его сторону, даже малыш, и пристально смотрят. Их лица не выражают совершенно ничего.

— Что ты делаешь? — резко спрашивает самый старший.

Паук отдернул руку от наручного прибора, укрепленного на левом запястье.

— Ничего я не делаю, — бормочет он.

— Как это ничего, — пацан встает из-за стола, — ты трогал маяк. Зачем ты трогал маяк? К нему нельзя прикасаться! Я скажу матери.

— Нет, — взмолился он, — не надо! Я больше не буду, обещаю!

— Зачем ты это сделал? — лицо мальчика раскраснелось. — Зачем? Зачем?!

— Успокойся, Лоций, — захныкала девочка.

— Я хотел удостовериться в его исправности, — отчеканил Паук, — потому что собираюсь совершить небольшую прогулку после обеда.

Пацан медленно сел на лавку, но взгляда с Паука не сводил. Взял кусочек мозаики, задумчиво покрутил его в пальцах и сказал:

— Ты какой-то странный стал, Сенька. Непонятно. Тебя что, подменили?

— Все хорошо. Ничего страшного, — улыбнулся Паук, подходя к Лоцию, — или ты мне не веришь?

У меня иногда бывает, что я не понимаю кто я и кто остальные, и ноги немного слабеют и темнеет в глазах. Когда долго смотришь на солнце.

Лоций ковырнул ногтем поверхность стола.

— А куда ты хочешь пойти?

— На юг, — сказал Паук первое, что в голову пришло, и увидел, как глаза Лоция расширяются в ужасе, — Или на север. Туда, может туда. Я сам еще не знаю.

— Ты сумасшедший и очень глупый, — безнадежно покачал головой его собеседник, принимаясь за мозаику. На готовой половине рисунка был изображен человек в лохмотьях, бредущий по пустыне куда-то вдаль. Солнце било ему в левый бок, высоко над головой кружился коршун. Картинка на коробке из-под мозаики показывала еще не собранную Лоцием вторую половину: притаившийся за барханами мираж в виде сверкающего города с острыми шпилями.

— Повсюду смерть, куда бы ты ни пошел, — сказал Лоций наставительно, — Смерть будет поджидать тебя на каждом шагу, ты не сможешь сотни метров преодолеть без чужой помощи. Подумай, стоит ли соваться за ограду, если даже не все взрослые выбирались оттуда живыми. На юге живут ужасные монстры, которые только и ждут как бы тебя слопать. Они умеют читать человеческие мысли. И дикари-людоеды.

— А на севере?

— На севере? — переспросил Лоций, — Что там, я не знаю. Но раз тебе так хочется узнать, спроси у бабушки, она там жила когда-то.

— Мне страшно, — снова захныкала девочка, прижимая к себе кукол.

— Видишь, что ты наделал? — упрекнул Паука мальчишка, — Иди лучше играй в свой мяч, и не суй нос, куда не следует.

Скоро их позвали есть. Паук нехотя похлебал бульон и отправился на улицу, шагая мимо почерневших от времени домов. Обычая деревня. Собаки, мужики на лавочках, женщины-крестьянки, трактор проехал. Кто-то махнул ему рукой, он помахал в ответ. Над асфальтовой дорогой дрожал разогретый воздух, сельчане выстроились в длинную очередь за квасом. Паук прошел мимо местного клуба, администрации и магазина. Вскоре он дошел до конца улицы, не очень многолюдного. Дорожные знаки указывали, что до райцентра тридцать километров. Названия населенных пунктов не говорили ему абсолютно ничего. Местность ужас не наводила, равно как и живность, обитавшая здесь. Лошади и коровы мало напоминали чудовищ, о которых говорил Лоций. Может, пацаненок начитался сказок или триллеров насмотрелся на ночь? Все же внутри оставался неприятный осадок. Некоторые вещи попросту не вязались между собой. Едва Паук начал об этом размышлять, как заприметил полянку, покрытую исключительно и абсолютно сизой травой, похожей на южный "рейхан". Трава шевелилась. Ветра не было. Попинав траву, Паук сориентировался по солнцу и определил южное направление. Пришлось взбираться на холм. Оглянулся напоследок с возвышенности на дорогу с катящейся по ней автоцистерной, на деревушку, блестящий медью купол церкви и пошел прочь. Десять минут ходьбы и перед ним возникает высокая изгородь из проволоки, метра три-четыре, не меньше. Паук пошел вдоль нее, задевая пальцами неровности и вглядываясь в пейзаж по ту сторону. Паук не верил своим глазам. Такое не могло происходить в действительности.

Перед ним простиралась абсолютно плоская как гладильная доска равнина. Ни единой неровности, никаких щербин и камней, отсутствие всякой растительности. Обнаружилась и дырка в заборе. Паук преодолел преграду и осторожно ступил на желтую сыпучую поверхность. Песок. Мелкий и плотный. Будь что будет, подумал Паук. Это не мое тело, это не моя жизнь. Возможно чья-то другая? Нелепая реинкарнация. Но где же настоящий обладатель в таком случае? И как мне прекратить этот бред наяву? Может поэтому люди пропадают без вести?

Паук нарисовал на песке знак вопроса и нисколько не удивился, когда вопрос исчез, а вместо него появилась стрелка, указывающая строго на юг.

Здесь словно не существовало времени: солнце неподвижно повисло в одной точке, ничто не двигалось, кроме него самого. Паук быстро сообразил, что имеет дело с творением чьих-то рук.

Сначала он по очереди увидел несколько совершенно не связанных между собой предметов, парящих в воздухе. Одним из них был, например, Собор Нотр-Дам де Пари, выполненный из хрусталя. Потом караван верблюдов на невероятно длинных многосуставчатых ногах, нагруженных семью смертными грехами. Затем ни на что не похожие субстанции на подпорках, которые придавали им форму уродливых человеческих тел. Он сорвал удушливый респиратор. Воздух был прохладный. Усталости он не чувствовал, хотя прошел довольно приличное расстояние и вряд ли вернется назад. Впрочем, это беспокоило его меньше всего. Пробовал кричать, но в мертвой тишине тонул всякий звук. Нет, тишина не была мертвой, ведь смерть — послесловие жизни, а жизнь здесь отсутствовала. Следовательно тишина обладала свойством вакуума, заполненного воздухом. Паук начал понимать страх Лоция; увидевший однажды такое не забудет никогда. Наверно Лоций увидел нечто, навсегда отбившее у него желание возвращаться сюда, а в том, что он ходил сюда, не стоит и сомневаться. Детей как магнитом тянет в таинственные места.

Какое-то время он напряженно прислушивался. Биение сердца, вдох и выдох. И все. Внезапно его как громом поразило открытие — он один, совершенно один, наедине со своими мыслями, сознанием и чувствами. Равнина — это пустышка, без человека она никчемна. Ведь те же зеркала нужны, чтобы в них смотреть!

Он сел на песок и принялся ждать. У кромки горизонта показалось черное пятно. Разрастаясь и приближаясь, оно превратилось в скопище насекомых. Оно текло как река. Муравьи. Колония с шуршанием пронеслась мимо него, неся на себе многочисленные трофеи, в том числе и картину с улыбающейся женщиной, которая многообещающе подмигнула Пауку, поймав его взгляд. Муравьи отличались крупными размерами, но опасений не внушали, видимо потому, что были заняты важным делом. Из земли с дикой скоростью полезла растительность, в мгновение ока равнина покрылась цветами самых экзотических расцветок. Бутоны распускались на глазах, листья раскрывались, с хрустом набухали и вяли. Пауку пришлось встать, иначе трава с головой накрыла бы его своим густым ковром. Он неторопливо побрел дальше.

Флора постепенно пожухла, зато ввысь с грохотом ринулись мраморные колонны, и обелиски, и древние алтари и статуи богов. Мир наполнился звуками, до слуха Паука донесся шум прибоя — где-то распростерся океан. Паук расслабился и как бы невзначай подумал о сочном спелом яблоке. В паре шагов от него на землю грохнулось громадное с метр в диаметре красное яблоко. Предположение подтвердилось. Поменьше, решил он и вытянул ладонь, куда шлепнулась точная копия, но уже реальных размеров. Забавно. Мир пульсировал и менялся, мир полыхал красками.

Паук решил провести ряд последовательных экспериментов, результаты которых оказались любопытными, а порой и непредсказуемыми. Он сознательно не создавал живые предметы, прекрасно понимая, к каким последствиям это может привести. Наигравшись вдоволь, он задумался над механизмом действия сего грандиозного по своей масштабности аттракциона, но к истинному его объяснению прийти не смог.

Он признался себе, что не может контролировать собственное сознание полностью. На все сто процентов. Его мозг можно было бы сравнить с радиостанцией, передающей информацию на частотах, которые воспринимала окружающая материя. Информация меняла материю, выстраивала атомы согласно внутренней иерархии, мировоззрению Паука и вокруг него образовывались все новые и новые структуры. Как отражение. Он понимал это. Едва в голову ему приходила мысль, тотчас перед собой он видел ее воплощенный эквивалент. Предметы зачастую не имели четких граней, лишь силуэт. Они словно были выполнены из плавленого сыра, постоянно мерцали и рябили как поверхность воды от всплеска.

За колоннами мельтешили призрачные фигуры, слышался отдаленный смех. Стоит вообразить геенну огненную и античное великолепие превратится в огненную пустошь. Паук поскорее отогнал шальной образ и вовремя, потому что оливки у корней лизнули первые языки пламени, а из травы потянуло дымком.

Не состояние, а процесс, твердил про себя он, изменчивый процесс. Волны, волны, возмущающие гладь здешней пустоты. Я не хочу знать, на что способен мой разум. Мне страшно. Как, как…..Лоцию.

— "Сон разума порождает чудовищ", — сказали за его спиной мягким баритоном.

Паук вздрогнул, и, оглянувшись, увидел перед собой ожившую статую Аполлона. В одной руке бог держал скипетр, другой придерживал накидку. Он напоминал одного из тех уличных актеров, прикидывающихся изваяниями, которых можно встретить на улицах европейских городков. Кудрявый и рельефный, покрытый мраморной пыльцой с головы до пят.

Паук поклялся чем угодно, что в этот момент не думал вообще ни о каких там аполлонах.

— Бессознательное, друг мой, — звонко засмеялся бог, — сильная штука!

— Я тебя создал? — подозрительно спросил Паук, — Нет? Или ты здешний deux ex mashina?

— Ближе к истине. Скажем так. Без тебя меня бы здесь не было, вернее, не было бы этой оболочки. Любишь греческую мифологию?

Аполлон сел на каменный выступ, достал из складок накидки пачку "Мальборо" и с наслаждением прикурил. Скипетр он временно отложил рядом.

Пауку потребовалось не меньше минуты, чтобы переварить происходящее.

Бог делал одну затяжку за другой с такой гримасой удовольствия, словно употреблял коноплю. Шут его знает, может и коноплю.

— Эх, дружище, что же ты так напрягся, расслабься. Хотя тебя вполне можно понять. В твоем-то положении. С другой стороны, это даже к лучшему. Кстати, ты заметил, что твой мир начинает приобретать насыщенность и содержание. Этот мир начинает жить, ха-ха! Посмотри-ка на этих нимф… да, у тебя есть вкус к женщинам.

— Послушай, — начал Паук, — мне трудно следить за темой разговора, я не знаю, куда ты клонишь. Я устал. Это какой-то кошмар, бред. Как прекратить это безобразие?

— Перестать думать, — сказал бог и часто захлопал глазами с наивным выражением лица.

— Я имею ввиду не Элладу, а свое состояние. Оно мне чуждо. Я не тот, кем кажусь на самом деле, я не шестилетний ребенок, и зовут меня совсем не Сеня.

И Паук рассказал богу о своем злоключении. Тот усердно внимал, положив ногу на ногу и подперев кулаком подбородок.

— Ну, посоветовать здесь можно только одно средство, — решительно высказался он после некоторых раздумий, — Называется оно смертью. "Умрешь — начнешь игру сначала". Это сравнительно легко.

— Утешил, спасибо, — вздохнул Паук. — А вдруг произойдет так, что если я умру….я на самом деле умру, и не вернусь обратно?

— Никакой гарантии. Но твоя судьба в твоих руках. Твоя жизнь, — Аполлон выставил одну раскрытую ладонь, — и твоя смерть, — затем другую. Многое здесь зависит от возможностей человеческого разума. Рацио, сэнсуо, эго, Альтер эго, бессознательное, как видишь набор инструментов для препарирования реальности более чем широкий. Я не буду спрашивать умеешь ли ты ими пользоваться. Может статься, что и навредишь, но я тебе не нянька. Уясни кое-что. Таким, каким ты видишь мир, не увидит его никто, потому что тебя Второго не будет. Ты единственный в своем числе, неповторимый и оригинальный. И ни один человек не поймет тебя настолько, насколько ты сам себя понимаешь. Это делает людей одинокими, заставляет преследовать примитивнейшие цели. Личность как атрибут разума теряет свою ценность. Симфония хромосом, браво! — бог шаловливо захлопал в ладоши, — Пока ты есть, есть одна из правдивых вариаций на тему изначального мира. Вы, люди, сами себя загоняете в онтологические клетки. При вашем могуществе. Ну как вы не поймете одну простую вещь: достаточно подумать, представить, вообразить себе желаемое и оно возникнет. Те, кто верят в рай, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО попадут в рай. Потому что рай для них БУДЕТ существовать. И потом, разве у тебя имеется выбор?

Паук кисло усмехнулся: во дает. Хотя его атлетический знакомый был прав, тысячу раз прав.

— Ты думаешь, почему ты оказался здесь, просто так? Ха-ха! Скажи мне, что шутишь! Это тебе не музыкальная шкатулка, — погрозил он пальцем, — это дорогостоящий прибор по усилению креативных электромагнитных импульсов, испускаемых человеческим мозгом. Последняя разработка, между прочим. И тебе выпала честь его протестировать.

На какой-то миг Пауку показалось, что аполлонова накидка трансформируется в лабораторный халат, а на носу проступают очки.

— Сам ты синхрофазотрон, — почти обидчиво угадал он его мысли.

— Ладно, проехали, — замахал руками Паук, сдаваясь, — Мне надо подумать. Ты не исчезай.

— Куда я исчезну, коли прочно поселился в твоем воображении? Сотвори мне кандалы, раз не уверен во мне, то есть в себе.

Паук посмотрел на бирюзовое небо. Оно было почти как настоящее. В лицо дул соленый морской воздух, деревья шелестели, на жирную землю падали сочные плоды, из источников била кристально чистая водица, рабы на дальнем взгорье шли собирать урожай, острогрудые нимфы водили хоровод, Аполлон раскуривал второй "косяк", полностью поглощенный делом. Через секунду о траву хлопнулся широкий замшевый диван, точь-в-точь как у Паука в гостиной, потом стол, копия его личного рабочего стола, тарелка с дымящейся курицей, бутыль вишневого вина….стоп, стоп, но на диване уже возлежала девушка, поедающая виноград в неглиже.

Бог присвистнул.

Паук облизнул пересохшие губы и спросил дрожащим голосом:

— Ты, помнится, говорил про какой-то там прибор?

— Именно, лично я называю его Конвертором, а сам исполняю роль программы-справочника, — невозмутимо сказал бог, — Его принцип действия основывается на многократном усилении мозговых импульсов и проецировании их вовне, то есть на равнину, которая в свою очередь воспринимает информацию, декодирует и воплощает ее с помощью атомного материала. В обычном мире силы человеческой мысли не хватает, чтобы преобразовывать материю непосредственно. Импульсы крайне слабы и непродолжительны.

— Но почему я?

— Метод случайного отбора, — пожал плечами Аполлон, — Не надо на меня так смотреть.

— Ты не похож на машину, — протянул он, — слишком….

— А тебе не приходило в голову, что комплекс движений, интонаций, логический аппарат можно внести в программу? Знаешь, когда никого нет, я парю над равниной и часто задумываюсь над природой своего происхождения. Почему я мыслю. Каково мое существование — условное или безусловное, продолжительное или конечное. Я есть или меня нет, или я всего лишь вихрь электрических разрядов, упорядоченных определенным образом. Но разряды состоят из атомов, как и человеческие тела. Так можно до бесконечности предаваться поискам. Я понял, что сам себя узнать никогда не смогу, зато за людьми наблюдаю и могу кое-что из сих наблюдений вывести. Я и сейчас вижу тебя и могу о тебе судить. Я вполне могу не существовать на уровне твоей реальности, но пока ты здесь, реально все что происходит. Спящий человек может не знать что ему снится другая реальность, впрочем как и человек, находящийся в бреду, или в горячке, или пьяный, или под наркотой. И это не мешает ему действовать и говорить. Каждое состояние хоть сколько-нибудь отличающееся от предыдущего открывает новую реальность, новый мир со своими законами. Все что снится не реально только лишь потому, что оно снится? Тебе это снится, ну так ущипни себя, но учти что твое тело не иначе как сосуд, а разум ты не ущипнешь, не почувствуешь боль. Человек априори живет будущим. Попробуй пожить настоящим, заостри внимание на своем "сейчас", сосредоточься и ощути внутренний ток времени. Плети паутину бытия, паук, плети паутину, и возможно в нее что-нибудь попадется….

Паук ощутил покалывание в области подушечек пальцев и легкий озноб. Где-то через сто или двести лет в будущем операторы будут ломать голову, каким образом в Конвертор без подсоединения тела попал разум, пробыл там, да еще и изменил код и файловую операционную систему программы, но это не имеет смысла. Паук сломя голову побежал к утесу, навстречу фантастичному масляному океану, рождающему мимоиды, и бросился вниз, в толщу вещества, с шумом ворочающегося у скалистых берегов, а Аполлон громко смеялся, постепенно испаряясь вместе с Элладой.

2

Вроде бы падал он вниз, а вылетел наверх, точно пробка от шампанского и приземлился на пушистую сочную траву. Поднялся, отряхнулся.

В следующий миг осознал факт: он оказался на зеленой лужайке посреди прекрасной островной страны, которая называется Новой Зеландией. Так подсказывала злыдня интуиция. На лугу паслись коровы. А, ну да, они еще дают молоко.

Возле дороги неподалеку стоял деревянный дом. Столбы электропередачи, неуклюже натыканные вдоль трассы, убегали за холмы. И ни каких признаков цивилизации. Паук побрел к дому, земля приятно пружинила под ногами. Навстречу ему вышел мужик довольно преклонного возраста, с сединой, упитанный и энергичный.

— Здорово! — говорит.

Паук, естественно, выпал.

— Вы меня знаете?

Мужик пригладил рукой волосы и исчез в дверном проеме.

— Заходи! — слышит из недр хижины Паук.

Возле дома приютился сарайчик и загон. Вряд ли там лежат трупы замученных жертв, утешил себя он, неуверенно ступая внутрь. Все в доме было пожелтевшее, старое, словно эхо пятидесятых годов прошлого века: причудливой формы радиоприемник, ламповый телевизор, черно-белые фотографии в рамочках, изъеденные мышами вдоль и поперек обои, плетеные стулья с высокой спинкой.

— Вы здесь живете? — спросил Паук трагически, бегая глазами в поисках хотя бы намека на телефон.

Мужика, кажется, это позабавило. Лицо его покрылось морщинками, непослушные космы опять оттопырились.

— Садись! — приказывает он, пододвигая парню стул, а сам включает плиту и лезет вниз, в подвал по угрожающе скрипящей лестнице. Вытаскивает оттуда свертки, банки, корзинки и принимается готовить обед. Проходит час, в течение которого парень пытается достучаться до хозяина, но тот ведет себя словно глухой.

— Ешь! — приказывает он ему. Пауку посчастливилось отведать вкуснейший английский завтрак — омлет с отменным беконом и томатом..

— Где здесь ближайший город? — спрашивал он с набитым ртом, — Или хотя бы поселок? Где я могу найти администрацию или посольство? Мне нужно позвонить домой, никто не знает, что я здесь. Это хитрый розыгрыш? Я участвую в каком-то шоу, да? Этот дом муляж, везде натыканы камеры, а вы — подставное лицо? Куда ведет то шоссе? Здесь часто ездят машины? Может быть, вы инвалид? А, я понял. Вам надо денег? У меня нет, вернее, есть…26 рублей. Это все что у меня есть, честное слово!!

Но мужик только ухмылялся:

— Ешь и пей!

Паук ел и пил, а хозяин подкладывал ему еще гарнира. Вскоре Паук застонал:

— Я больше не могу! Спасибо, очень вкусно.

— Отлично, — заключил мужик, — Ты сыт. Но хочешь еще.

Паука мучила отрыжка.

— Да, — выдавил он.

— Посмотри, что ты съел.

На тарелке лежали шнурки, фантики из-под конфет, размокшие сигаретные фильтры и бог знает что еще. Паука замутило.

— Неужели тебе это казалось вкусным? А что же ты тогда пил?

— Вроде сок… — прохрипел Паук.

— Машинное масло!

Паука стошнило в раковину. Рвало его долго и мучительно, со всеми подробностями, о которых говорить не стоит.

— Ты отравил меня! — завопил он фальцетом, утираясь.

Мужик меланхолично грыз семечки.

— Ты сам себя отравил.

Паук вне себя от злости, он готов порвать старого козла на куски, его переполняет ярость.

— Ну, положим, ударишь ты меня. А дальше что? Зарежешь? Труп — в подвал. Пойдешь по дороге, прошагаешь два дня без отдыха и воды, и через 50 миль тебя, ослабевшего, подберет патруль, отвезут в каталажку, просидишь там пару-тройку месяцев с мексиканцами и камбоджийцами как злостный бродяга, испытаешь на себе все прелести тюремной жизни, и депортируют тебя грузовым самолетом обратно на историческую родину.

— Зачем ты это сделал?

— Что сделал?

— Накормил меня этой дрянью, вот что!! — заорал побагровевший Паук, — Урод!!

— Помнится, ты не отказывался от добавки.

— Ты меня загипнотизировал, чертов старик!

— Нет. Я всего лишь дал тебе то, что ты просил.

— Я не просил еду….Я, — Паук осекся, — Я вообще не просил еду.

Мужик приканчивает последнюю семечку и одним движением руки смахивает шелуху на пол. Едва кожурки дотрагиваются до дощатой поверхности, они превращаются в тараканов, которые стремительно убегают через щель во входной двери.

У Паука отвисает челюсть.

— Ты кто?

Мужик идет в соседнюю комнату, где обнаруживается холодильник марки "Зил", и спрашивает:

— Пивка хочешь?

— Издевается еще, — тоскливо вздыхает Паук.

— Не бойся, оно-то настоящее, — смеется мужик и сует ему запотевшую банку, без названия, просто алюминий, отворяет дверь и садится на крыльцо, прямо на ступеньки.

— Ладно, победил, — и Паук неохотно приземляется рядом.

— То-то.

Некоторое время пьют молча. Вечер сменяет день, по небу плывут облачка, тучные коровы валяются на лужайке.

— Я это….погорячился.

— Бывает.

Мужик выуживает откуда-то обшарпанный кассетный магнитофон, нажимает кнопку, во чреве проигрывателя что-то трещит, потом по окрестностям разносится музыка. Паук слушает и ему определенно нравится то, что он слышит.

— Я закоренелый битник, — говорит мужик.

— Мои соболезнования, — говорит Паук, — А который сейчас час?

— Вторая половина двадцатого века. Да ты не торопись, успеешь. Не обижайся на меня, парень. На правду не обижаются, особенно если тебя тошнит ложью. Здесь нет никаких шоу, администраций и городов. И деньги мне твои не нужны, сожги свои деньги, переплавь их. Зачем тебе посольство? Зачем тебе звонить домой, ведь твои родители думают, что их сын на вечеринке.

Потом добавил:

— Вот дорога. Куда она ведет, я не знаю, но иногда по ней проезжают машины, и люди останавливаются, чтобы напиться, и я даю им воду, и они, наполненные новыми силами, благодарят меня, едут дальше, да, они благодарят меня за мою воду, которую я беру в своем колодце, что на пустыре у заднего двора. Правда, все они едут почему-то влево, — и мужик кивнул в сторону заката, — а обратно никого. Много людей. Много разных людей, мужчины и женщины, одиночки и целые семейства. Один раз автобус школьный проехал, желтый, с ребятишками. Другой раз — полк солдат.

— Это я, значит, один такой из поля пришел? — спрашивает Паук.

— Ты-то? Не-ет, — засмеялся мужик, — Каждый день вас тут, как капусту с грядки собираю.

Паук не знал, что тут сказать и уставился в свою банку, растерянно поболтав содержимым.

— Этикетки нет. Подозрительно.

— Зачем тебе этикетка?

— Ну, чтобы знать…

— Что знать. Ты не на форму смотри, а на содержимое. Забей, говорю, на город, на машины и на телефон. Это не главное.

— А что же главное? — ехидно спрашивает Паук.

— Посмотри вокруг и поймешь.

— На что тут смотреть? Коровы вон одни да деревья.

Мужик крякнул с досады, поставил пустую банку на пол, привалился к косяку.

— Я тоже так рассуждал когда-то. Но, видя весь этот людской поток со стороны, начинаешь мыслить иначе. Я много думаю о дороге. О ее назначении.

— Вы фермер?

— Пожалуй, да. Вот для чего существуют дороги. Чтобы попасть из одного пункта, — отправления, — в другой пункт — назначения. Из А в В. из В в С. Дорога как время. Стоит с нее свернуть и ты оказываешься вне истории, история шествует мимо тебя.

— А как вы сюда попали? Вы здесь родились.

— Долгая история. Нет, я не местный, я родился на противоположном конце земного шара в зажиточной европейской семье. Я стартовал как представитель среднего класса, родители прочили мне университет и место в банке, я был бы классический яппи — "белый воротничок", с квартирой, машиной, в дорогом французском костюме, с женщиной из высшего общества.

Я вырос, проучился пару курсов, жил растительной жизнью, пока в эту самую жизнь не вошел рок. Я стал хиппарем, спелся с шайкой таких же придурков, прогуливал занятия, нюхал кокс, меня пару раз сажали за решетку, но потом отпускали под залог. Я был глуп и безрассуден. Мать и отец предъявили мне ультиматум: либо возвращаешься к прежней жизни, либо иди попрошайничать, но помощи от нас не жди. И я их послал, я написал прощальное письмо, снял деньги со счета, отложенные на оплату старших курсов, и умотал вместе со своей подружкой Мелиссой за океан. Два года мы снимали каморку в трущобах города Нью-Йорк, я подрабатывал грузчиком и посудомойкой, Мелисса продавала уцененные шмотки в комиссионном магазине. Иногда я набирал номер родичей, говорил, что все хорошо, на самом деле удостоверяясь, не помер ли кто из них раньше срока.

Потом она связалась со здешней мафией и серьезно подсела на наркоту. Она стала агрессивной и грубой. Однажды она ввалилась домой под кайфом и потребовала у меня деньги, много денег. Мы еле концы с концами сводили, и когда она получила отказ, разразилась страшными ругательствами. Я понял, что потерял ее, навсегда. В ту же ночь собрал чемоданы и уехал на попутке в Лос-Анджелес…

Пауку стало тепло, расхотелось бежать в город.

— Я купил отличную гитару из темного дерева, — продолжал мужик-мистификатор, — где-то в Ист-Сайде. Каждый уважающий себя хиппарь должен уметь играть на гитаре, ну, ты понимаешь. Я отправился на западное побережье, давая импровизированные концерты в каждом городке. Пел я в основном из репертуара Дилана и Пресли, кое-что из Роллингов; прямо на тротуаре сидел и пел, за что был неоднократно бит полисменами и криминальными группировками. Правда лупили меня мало, ведь миром тогда правили 60-е, народ с упоением слушал меня. Не у каждого есть деньги на концерт и, думаю, Дилан на меня не обидится: я делал правое дело. А слушали такие же как я, из мещанских семей, стояли в обнимочку, пританцовывали, подкидывали доллар-другой, а потом шли дальше по своим делам.

Постепенно я вошел во вкус, уже сам начал сочинять и играть. Не хочу хвалиться, но людям нравилось. Это тоже Боб? — спрашивали они меня. Да, говорю, из нового альбома. Надо купить, говорили они.

Я ночевал в отелях. В каждом городе проводил в среднем неделю. В некоторые заезжал не раз, меня начинали узнавать. Нет, о карьере артиста я не думал, я вообще ни о чем не думал, старался получить от жизни максимум удовольствия. Не припомню, в каком это было штате, но тогда я проел свои последние сбережения, и предыдущая неделя выдалась на редкость неудачной. Пытаясь заглушить голод, я горланил новую песню собственного сочинения, которую набросал накануне вечером. Какой-то похожий на итальянского дона малый поинтересовался, чья это песня, я ответил, что Роллингов, совсем новая. Он прикатил на роскошной тачке, на черном мустанге с хромированными ободами. Сразу видно, при деньгах. Я не мог упустить такой возможности, неистово пел ему свои старые хиты, я был словно человек-оркестр, дул в гармошку, бил в бубен. А он стоял и слушал, руки в карманы.

— Врешь, — говорит, — Джаггер такие вещи не сочинял.

Я не знал, что ему сказать. Потом я придумал вот что:

— Можно подумать, вы лично спрашивали его об этом.

— Нет. Но без моего согласия у них сейчас не выходит ни один альбом. Они знакомили меня с проектом. Среди подборки этой песни нет, как впрочем и остальных тоже.

Мне не хотелось смотреть ему в глаза. Помню, на автобусной остановке стоял невероятных размеров негр и буквально поедал нас своими глазищами. На улице почти никого не было, солнце припекало, жара, градусов 30, публика морилась в кафетериях, только шныряли вездесущие пенсионеры.

— Вот что, — говорит, — Держи. Надумаешь — позвони. У тебя есть будущее. Он бросил мне в кепку сто баксов и визитку.

Повторяю, я вовсе не собирался становиться еще одной долбанной рок-звездой, из тех, что катаются на лимузинах и снимают забесплатно девок. Мне просто нужны были деньги. Этот пижон оказался крупным воротилой в одной известной звукозаписывающей фирме. Звали его Фредерик Смит. Он предоставил мне студию и музыкантов, поселил меня в хорошей гостинице, а я продал ему права на десять своих баллад. Короче, мы заключили контракт. Наверно этим росчерком, своей подписью я предал все свои юношеские идеалы. Три месяца мы напряженно записывали одну дорожку за другой, сводили звук и репетировали. Диск вышел через месяц, а музыка содержащаяся на пластинке позиционировалась как фолк-рок. Я отправился в турне по стране. А ведь у меня даже не было американского гражданства. Но Фредди все уладил, так что проблем с властями не возникло.

— Вы выступали на Вудстоке?! — подпрыгнул Паук.

— Сейчас не припомню, много я концертов давал. Но название вроде знакомое.

— Ничего себе…. Так это ж самый известный рок-фестиваль в мире!

Пару секунд мистификатор размышлял, потом сказал:

— А, пожалуй, что и был. Там у одного черного гитара загорелась, еле доиграл. Все пальцы себе обжог на левой руке, вот. Исполнители там ширялись, чуть ли не в открытую. Ширнутся — и на сцену. Не знаю, как уж они на ногах держались. Я же налегал в основном на алкоголь: глушил виски, но только после выступления. У меня такое правило.

Я начинал чувствовать себя знаменитостью. Мандража перед публикой не испытывал, мне все равно, перед кем играть — перед тремя наркоманами или стадионом неистовствующих волосатиков. Странное ощущение, когда видишь перед собой море голов. Толпа словно живой организм, а еще она похожа на суп — чем сильнее дашь огоньку, тем быстрее закипит.

Мужик открыл вторую банку и еще одну поставил перед Паком.

— Я…это, не люблю напиваться, — бормочет Паук.

— Чего? Да ты приятель, уже пьяный. Запомни: совесть мучает только алкоголиков. Вот, о чем я? о море человеческих лиц. Представь себе тысячи этих лиц, и все они смотрят на тебя, ждут от тебя волшебства и магии, фокусов, о которых будет приятно рассказывать внукам на ночь. Ведь на моем месте мог оказать кто угодно, ты, например. А вчерашний дворник был бы президентом. Музыка — это магия, магия души. Чем красивее музыка, чем она искренней, тем сильнее волшебство. И так со всем, чего касается рука творца. Видишь коров? Это же чудеса, созданные самой природой! Учись наслаждаться первозданной красотой, видеть в ней скрытый смысл. Все что наделено смыслом, все красиво. Беда в том, что люди перестали видеть чудеса. Люди не хотят их видеть. Людей интересуют мобильники, автомобили и Интернет. Верить — значит предполагать. Видеть — значит знать. Ладно, не забивай мозги.

Мужик облизывает губы, отхлебывает из банки и снова разбивает тишину в дребезги:

— Ближе к концу это напоминало тотальное сумасшествие. Я выпустил пять альбомов, они разошлись сорока миллионами копий, добрая половина прибыли ушла в карман Смиту. Моя музыкальная карьера длилась десять лет, за этот период выросло новое поколение, а старое бесповоротно повзрослело. Моя жизнь превратилась в одно большое выступление, по ночам мне снилось, что я стою в свете прожекторов с гитарой наперевес абсолютно голый и все показывают пальцами и говорят: давайте будем такими же прогрессивными как он! Парни хотели быть мной, я боялся давать автографы — я боялся, что фанаты порвут меня на куски. Девушки хотели от меня детей, каждая пятая заявляла в письме, что у нее непорочное зачатие от моего святого духа, каждая третья угрожала самоубийством. Дальше — больше. Мне заглядывали в рот, каждое мое слово записывалось на пленку, мои высказывания воспринимались особо рьяными поклонниками как заповедные истины. Они перестали видеть во мне простого парня в джинсах и кроссовках. Им нужен был идол, которым я стать не захотел… против меня одно за другим возбуждались дела, истцы требовали от меня алиментов, разъяренные родители призывали сжечь меня на костре в наказание за самоубийства их детей, партнеры требовали неустойку за не до конца отыгранные программы и прочие невыполненные обязательства. Фред требовал от меня участия в пресс-конференциях, рекламе и передачах для домохозяек. Я имел довольно смутное представление о своих правах по договору, поэтому соглашался.

Потихоньку я начал сдавать. Нервы не выдерживали. Однажды на концерте в Сиэтле для каких-то промышленников из высшего света у меня подскочило давление. Фред рвал и метал, а меня скручивало колесом все сильнее, я думал, что отдам концы прямо на том просиженном диване в гримерке, и тогда Фред сказал:

— Ну же, друг, ты должен отработать мои деньги! Соберись.

Внутри будто бы распрямилась пружина, державшая меня в напряжении последний год. Я встал, подошел к нему и заявил, что если сдохну возле микрофона, это будет лично его вина. О кей, говорит. Он готов был на все, лишь бы выпихнуть меня туда.

И я вышел. Меня трясло, но я сжал волю в кулак и честно отыграл три песни, как мог. Я понял, что товар оказался низшего качества, и эти, в костюмах за столиками, тоже это поняли, я видел их кислые физиономии, слышал сдержанные рукоплескания. Отрабатывай наши деньги, читал я в их глазах. Я должен был отыграть еще три трэка по программе, но вместо этого сказал господам и дамам, что представление закончено.

— Маэстро, неужели вы обессилели? — крикнул какой-то паяц с родинкой на щеке и все дружно захохотали. Хохотали они долго, до слез. А я стоял и думал какой же я идиот, что вообще вышел.

— Публика требует зрелищ! — не унимался он, — Помнится, в былые времена вы могли дать прикурить как следует!

Новый взрыв смеха. Отлакированные юнцы, слишком рано испробовавшие все удовольствия, сыны магнатов, разукрашенные в боевую раскраску женщины в вульгарных одеждах, лысеющие вдовцы, отягощенные миллионами, скрюченные под их весом — все они ржали, дико, необузданно, словно подвыпившие грузчики в припортовом кабаке.

— Что же вы молчите, маэстро? — спрашивает у меня этот холуй, и повисает тишина, все впились в меня глазами, все ждут продолжения.

И я решил; прямо там, на этой сцене решил: все. С музыкой покончено.

— Прикурить, говоришь. Сейчас я тебе дам прикурить.

Снимаю гитару с плеча, хватаю ее обеими руками за гриф, хорошенько размахиваюсь и швыряю ее прямо в побледневшую рожу, в самую тютельку. Все это фиксируется камерами, вспышками фотоаппаратов, но мне уже наплевать. Из-за ширмы выпрыгивает Смит, пытается утихомирить меня, но получает смачный фингал под глаз. Публика в смятении, дамы падают на пол. Звон стекла, гитара с треском разбивается об отточенную холуйскую голову.

— Я вам покажу рок-н-ролл! — ору я, все плывет, перед глазами пляшут разноцветные круги.

Видимо я был страшен в гневе. Никто не решался меня утихомирить и я целых десять минут разносил зал торжеств до основания, а потом свалился с гипертоническим кризисом. Очнулся я в больнице, в трубкой, под капельницей, с перебинтованной башкой.

— Круто! — говорит Паук, — Вы настоящий герой.

— Представляешь, они с перепугу вызвали спецподразделение полиции. Об этом потом трубили месяц во всех средствах массовой информации. Потом был суд. Меня принудили возместить солидную сумму, что я с удовольствием и сделал. Никогда не забуду лицо судьи. При всех ваших заслугах в области искусства, говорит, я не могу уразуметь, почему вы отрицаете собственную вину. Что побудило вас совершить подобный поступок? (Они еще хотели впаять мне срок за хулиганство!) За вами сохраняется право хранить молчание.

— Отчего же, я скажу, — говорю, — Моя матушка напутствовала меня ребенком следующими словами: "Не мечи бисер перед свиньями", а я бы добавил: "Даже если они в смокингах". Что тут поднялось, как они ревели, как галдели, просто жуть. Паук стонал от смеха.

— Какая-то часть этих треклятых миллионов все же у меня осталась. И я решил поскорее от них избавиться. Часть бабок я сбагрил в сиротский приют при церкви Святой Магдалины. Ты не думай, что я отношусь к числу жалостливых людей, просто этим деньгам нужно было найти лучшее применение, мне они приносили одни проблемы. Все самые великие благодеяния в истории вершились по чистой случайности, я так считаю. Деньги — это зло.

— И частная собственность тоже?

— Почему ты спрашиваешь? Нет. А, ты наверное думаешь, что я коммунист, — смеется мужик, добивая вторую банку и, уже окосевший, выволакивает третью, — Для меня материальные ценности не играют решающей роли, мне до лампочки, какая сейчас мода, в каком банке больше проценты годовых, это все для меня пустота….

— Но каждому нужно одеваться и на что-то жить! — возмущается Паук. (Он хочет лет через пять купить Рено Меган, бирюзового цвета), — Тем более, если тебе позволяет заработок, зачем отказывать себе в подобных вещах!

Старик смотрит на Паука, пока тот пытается откупорить банку, банка выскальзывает из рук, шлепается на землю, из щели брызжет вспенившееся пиво, прямо на штаны Пауку. Тот тихо матюкается, отряхиваясь.

— Мне нравится что я такой и никакой иначе. Я благодарен Богу за то, что он сотворил меня мной.

Паук явно не врубается, но кивает, мол, понимаю.

— Нет ничего зазорного в том, чтобы иметь комфортабельный особняк за городом и престижную работу, если это делает тебя счастливым, — тыкает он толстым потным пальцем в грудь парню, — У некоторых людей нет выбора: приходится работать, чтобы выжить. Это суровая необходимость. Общество заковывает людей в экономические тиски, люди становятся рабами, придавленными к земле, технология пожирает их, выдавливает из них все человеческое, превращает их в говорящие манекены. Это как, как конвейер. Зарождается это в городах, города — настоящие филиалы преисподней на земле. Да что я разоряюсь, книжки умные почитай и больше меня узнаешь.

— Зачем? Мне и так легко живется.

Мужик смотрит на Паука, смотрит сквозь Паука и отворачивается.

— Расскажите, что было дальше? Вы поселились тут?

— Нет. Я хотел узнать мир. Увидеть континенты. Посмотреть на жителей планеты Земля во всех ее, пусть даже самых дальних уголках. Жизнь дается один раз и надо прожить ее на полную катушку, решил я, накупил всяких виз и паспортов, и погнал бороздить широты. Путешествуя по странам, понимаешь, насколько все-таки наш мир ничтожен в космических масштабах. Я словно на разных планетах побывал, столько я видел культур и цивилизаций. Мы все похожи, но мы настолько разные, что порой становится страшно, как умещаемся здесь, каким чудом. Зачем нам летать в космос, если о самих себе мы практически ничего не знаем? Мы — сами себе инопланетяне.

Паук громко зевает:

— Я сейчас, — быстро встает и на задний двор, в кабинку. Там он решает, что пора и честь знать. Мужик его порядочно утомил. Вернулся, встал на против него и говорит напоследок:

— У меня к вам два вопроса. Один глупый, а второй по делу.

— Задавай один вопрос, коли не шутишь.

— Задам по делу. Как отсюда попасть к аэропорту или к вокзалу?

— А ведь ты меня даже не дослушал, — заметил мужик, утирая пот со лба.

— Извините-как-нибудь-в-следующий-раз, — буркнул он, — Я не хочу здесь ночевать.

— Следующего раза не будет, — объявил мужик.

— Ну что ж теперь поделать! — всплеснул руками Паук, теряя терпение, — Вы собираетесь мне помочь?

Мужик поковырял мизинцем в зубах.

— Не буду я тебе ничего говорить. Пошел вон.

Паук с воплем "Ах так?" схватил камень и метнул его фермеру в голову, но булыжник пролетел сквозь него, мужик подернулся дымкой и испарился в вечернем воздухе. Стояла абсолютная тишина. Ни дуновения, никаких признаков жизни, только хижина, холмы, скелеты коров и дорога. Предметы теряли четкость и темнели. Паук сел прямо на землю, подмяв под себя ноги. Через некоторое время напряженные раздумья сменились решением идти по дороге; отлично, но в какую сторону? Дорога уходила прямо в закатное солнце, с другой стороны лежала пустыня, много километров щебенки, какие-то рельефы.

— Я побывал в гостях у призрака?! — заорал он, обращаясь к дому, — Что со мной творится?! Ладно, будь что будет.

И пошел к холмам. Не прошел Паук и двадцати шагов, как обнаружил, что трава сделана из поролона, а холмы фанерные. Еще метров через тридцать он подошел к огромному прожектору с оранжевой насадкой. Дорога упиралась в стену из белого кирпича.

— Приехали, — говорит Паук, щелкает выключателем и погружает лужайку во мрак, только под потолком тускнеют маленькие лампочки пожарной безопасности. Вскоре нашлась дверь в длинный коридор. С обратной стороны Паук обнаружил табличку и на ней номер: "1984". На других дверях висели такие же номера. Коридор вел на лестничную площадку, к эвакуационному выходу. Сколько Паук ни голосил, никто не откликался, отсюда был сделан вывод: а) что здание пусто, б) мистификация продолжается. Вместо лестницы к выходу перед Пауком разверзлась почти космическая чернота, отдававшая звонким эхом на любой звук. Тут Паук сообразил, что есть парадный выход в противоположном конце коридора. Ничто там опасений не внушало, но в местах, где обычно находятся офисные работники, зияли пустые стулья и кресла. Примечательно, что порядок везде царил строжайший. Паук вызвал лифт, нажал на кнопку первого этажа, но очутился на прежнем месте. Всякий раз, когда он менял этаж, ни на чердак, ни в подвал лифт отвозить его не желал, а упрямо высаживал на этом же этаже. Согласно надписи на стене, Паук находится на минус двадцатом этаже, то бишь под землей. Тут его посещает мысль, что он каким-то невероятным образом оказался внутри компьютерной игры. Происходящее слишком реально для реальности. Состояние его близкое к бешенству.

Исследуя офисы, Паук наткнулся на кабинет главного директора, на секунду просунул голову в проем, но поспешил убраться прочь, так как творилось там нечто человеческому глазу непотребное. Паук, конечно, не ручается, но, судя по всему, принтер там заключил в крепкие объятья монитор от компьютера, а телефон под аплодисменты коллекционных авторучек танцевал стриптиз вокруг настольной лампы, по телевизору крутилось новогоднее выступление Мадонны и слышались пьяные выкрики типа "Детка, давай! Еще, еще!". Паук пожалел, что он не какой-нибудь там шнурок. Так бы он записал в протоколе, если бы был следователем и опрашивал бы сам себя. И, естественно, Паук увидел сам себя — Паука N2, который азартно резался в дурака с мистификатором на полу, возле автомата с газировкой. Играли на бутылку спрайта. Паука осенила идея, что все это галлюцинация и надо себя ущипнуть.

— Мешай, дурилка! — довольно ухмыляется Паук N2 мистификатору, тот ворча накрывает карты волосатой лапищей, — Ну, чего вылупился придурок? — это он к настоящему Пауку, а тот:

— Ты не существуешь, — хотел что-то еще обидное сказать экс-рокеру, но забыл, так и остался стоять с открытым ртом.

— Да пошел ты! Я реальнее всего этого мирка и десяти сверху вместе взятых: авторы умирают, а шедевры остаются! Намек понял?

— Не совсем. Только не исчезай.

— Ха-ха, ты на себя-то посмотри!

Паук с ужасом отмечает, что лишился ног и парит в воздухе.

— А-а-а!! Мамочка! Что со мной?!

В зрачках Паука N2 полыхнул сакральный огонь.

— Я есть статичный элемент информационного поля Земли, существовавшего с момента его зарождения, проецируемый на материальный носитель методом случайной выборки, которую допускает Оператор 200 раз в цикл. Короче, я — твоя душа, а ты моя карикатура, ты чучело, глюк, сбой, ошибка в системе, тебя следует удалить.

— Я не хочу, — плачет Паук, размахивая культями.

— Ладно, нечего сопли распускать! Может, я уговорю Оператора перезапустить программу. Смирись с дефектностью своей версии, проживи пару растительных жизней и воскреснешь негритенком в Эфиопии.

— Нет…. - пискнул Паук и исчез, рассеявшись молекулами в пространстве.

3

Где-то вовне надрывалась сирена, ноги тяжело топотали, воздух дрожал от лающих выкриков.

Паука сильно ударили под рёбра. Кто-то проорал "Подъём!" прямо в ухо. Паук запрыгал на койке словно ошпаренный, протянул руку, и стал одеваться. "Мать вашу так! — орал тот — же голос — Шевелитесь вы скоты! Быстрее". Помещение ходило ходуном, Паука постоянно толкали, от чего он ни как не мог попасть левой ногой в штанину. Пальцы одеревенели от холода и не слушались. Но страх оказаться с голосом наедине заставлял двигаться вперёд. Двигаться, чтобы выжить.

Голос был мощный, зычный, громкий как рупор.

Паук выбежал из казармы, его подхватил людской поток, понёс по коридорам наружу, в дождь и ветер.

— Построиться! — орал другой командир.

Они тыкались друг в друга, словно слепые котята, взводные отвешивали солидные пинки. Наконец они выстроились на плацу. Паук мгновенно промок.

— Напра — во! — В арсенал бегом марш! — крикнул командир.

По лицу нещадно хлестал ливень, часть то и дело озарялась вспышками молний, под которыми моторизованные роты выводили технику из ангаров.

Паук решил пока не думать о происходящем. Просто наблюдать и фиксировать. Это было похоже на кошмар, потому что было лишено всякого смысла. Им выдали по автомату с тремя обоймами и комплект гранат. Погнали обратно. Автомат был скользкий, тяжелый, больно лупил по спине при беге.

— Солдаты, — сказал командир, — Родина в опасности. Вы должны защитить нашу страну от угрозы, от агрессии, направленной против нас иностранными захватчиками. Ваша дивизия направляется к южному фронту. Отказ от исполнения долга приравнивается к особо тяжкому преступлению. Нарушитель идет под трибунал.

Несколько офицеров вытащили на подоконник комендатуры здоровенный динамик. Грянул гимн, они запели. Потом вышел генерал с грустными глазами и напутствовал их прощальной речью. "Ура, ура, ура!" — кричали они во весь голос (с финальными аккордами небо раздалось раскатами).

У Паука защемило в груди. Где-то он это уже видел.

Их погрузили в фургоны и колона отправилась по шоссе.

Внутри было тесно, стоял острый запах пота и нечистот. Паук вцепился в оружие и зажмурился. Ехали молча, самые бойкие тихо матерились.

— Подохнем, пацаны, подохнем…

— У меня спирт есть… Только мало.

— Ну что пидор, штаны ещё не зассал? Э!

— Да он уже умер наверное, не трогай его!

— Га-а-а!! Тогда давай снимем одежду и ствол…

Паука схватило несколько потных рук потянуло в разные стороны. Паук издал самый яростный вопль, на который был способен, и двинул одному прикладом в челюсть, а еще кого-то пихнул сапогом.

— Не подходи! Убью!

— Су-у-ка… — захныкал пострадавший, булькая кровью, — Ну, я тебе…

— Мочи козла! — азартно крикнул второй, явно рассчитывая на массовую поддержку, но никто особого энтузиазма не выказал. Бойцы молча хлопали глазами.

— Уймитесь, уроды! — гаркнул солдат в дальнем углу, — Не время!

Брезент со свистом скребли ветви, дождь не ослабевал, молнии сверкали.

— Свое еще получишь, — прошипел зачинщик.

Они тряслись в грузовике почти всю ночь, Паук даже успел пару часов поспать. Гроза утихла, ее сменило странное рокотание у самого горизонта.

— ЗК, — сказал ему коренастый широколобый солдат, — Выставили по периметру границы и палят.

— Война?

Солдат не ответил, широко улыбнулся, мол, догадливый.

Их выстроили возле поста пока транспорт заправлялся. Комбат с сигаретой в зубах без всяких церемоний сказал:

— Короче, пацаны, организована боевая операция по вытеснению физической силы противника с приграничных территорий, — махнул рукой на бровку лесополосы в километре за полем, — Они там. Продвигаются медленно, но верно. Вопросы.

Молчание. Солдаты угрюмо почесываются.

— Нет вопросов? — удивился комбат, — Вам неинтересно, откуда началось все это г. говно? вам без разницы, что там пули свистят? Вы хоть понимаете, что происходит?!

Паук выступил вперед на два шага.

— Товарищ командир, я не понимаю, что происходит.

Все оглушительно хохочут.

— Ну, один нашелся, — ухмыльнулся комбат, — Довожу до твоего сведения, солдат, что идет война с Союзом Атланты, идет вот уже три дня, шесть часов, десять минут и пять секунд, что от ядерных ударов уничтожены ровно тридцать миллионов наших соотечественников в Москве и Питере, тридцать, — он хлопнул перед носом Паука ладонями, — Раз! И испарились, и нету их! И это в первый день. Вчера, несмотря на нашу систему ПВО, упало десять снарядов, и я не знаю число погибших. Ракет слишком много, они сыпятся как град. Но ничего, мы этим ублюдкам тоже задали жару, — Он схватил Паука за шею и притянул к себе, — Ты чувствуешь, как дрожит земля? Это они. Скоро они придут сюда, убивать тех кто выжил, — и уже громче, чтобы остальные слышали, — В стране разруха, столица погребена под обломками. Говорят, всюду паника. Они хотят воспользоваться суматохой и нанести удар. Им давно нужна была наша земля, наши жизни. Отряды десантников высаживаются на берега. Идут воздушные бои. Они бросили на нас все свои силы, слышите?! Бомбежки кончились. Родина в руинах.

— А командование? Правительство? Президент? — спрашивали у комбата. Тот ходил взад-вперед по мокрой траве, раскуривая отсыревший фильтр.

— Объявлена всеобщая мобилизация. Ситуация под контролем, мы поддерживаем связь с центром. Генерал Власов говорит что это заслуга во многом наших военных спутников. Больше я не знаю ничего.

Вскоре ему доложили, что можно двигаться дальше. Брезент сняли, подул свежий ветерок, лица обидчиков стали видны. На Паука злобно смотрел прыщавый рыжий черт с опухшим носом, и еще двое, татарва, грызли семечки. Паук где-то читал, что если смотреть в глаза противнику он тебя зауважает. Их ротой командовал какой-то вертлявый усатый офицер, у него еще был тик правой скулы. Едва они подъехали к точке высадки, офицер приказал, чтобы дивизия выстроилась в заградительную линию — растянулась на отрезке в километр. Рядовых заставил рыть окопы, а сам удалился в палатку с двумя другими офицерами. Паук ковырял каменистую землю, все повторяя про себя: война, война, ракеты. Канонада стихла.

Подошел ротный, назвал фамилию:

— Тебя Тарасов вызывает.

В палатке воняло соляркой и авиационным спиртом, сам Тарасов двигал стаканы и мотал головой в разные стороны. Сослуживцы его, видимо уже расслабились, развалились на кушетках, слушали сводки с фронтов. Тарасов рыгнул и только потом смог выдавить:

— Пойдешь в разведку с Майковым и Ломовым. Задача: установить численность и….и степень вооружения…п-противника. Задача ясна?

— Так точно.

В палатку втиснулись татарин и рыжий, прибыли, мол, по вашему приказу. Паук сжал кулаки. Рыжий оказался сержантом, его Тарасов назначил командиром разведотряда. Паук не знал, что его ждет, он старался быть готовым ко всему. Он будет действовать по уставу.

Над полем кружили стайки птиц. Свежий прохладный воздух щекотал легкие. В такие часы будет приятно умереть. Но я подороже продам свою жизнь. Мы идем вереницей, я посередине, черножопая сволочь дышит в спину, рыжий сержантик топает впереди. Сержантику лет двадцать.

У края лесополосы двое солдат стояли на посту.

— Мы на разведку, — сказал рыжий, — Если через два часа не вернемся, доложите командованию.

Один из солдат, с нескладными чертами лица, кивнул.

— Вы поосторожнее. Я с выжившими из 120-ой роты говорил, и слышал, что они вооружены какой-то супертехникой.

— Ничего, меня в учебке и на диверсанта тоже готовили, — он повернулся к Пауку и татарину, — За мной.

Шли минут десять по нейтральной зоне. Рыжий отдал приказ привести оружие в боевое положение. Паук взмок от пота, ощущая нестерпимую боль в животе. И позывы. Они переоделись в камуфляжную форму — "зеленку". Дальше двинулись перебежками. Татарин перестал улыбаться.

— Нападение противника вероятнее всего ночью, — шепнул рыжий, впервые обратившись к Пауку, — Днем идут приготовления. Ты чего какой набыченный, фраер? Обиделся что ли? — и указал на него татарину: смотри. Тот произнес что-то на своем языке. Очевидно ругательство.

— Твое дело командовать, сержант, — сказа Паук, — И попробуй у меня что-нибудь выкинуть.

— Ого, как зачирикал! Угрожаешь, рядовой? А нас больше. Скажем, что ты попытался дезертировать, — рыжий улыбался, — Нервишки пошаливают, а, фраерок? Ладно, расслабься. Нам еще дело делать.

Рыжий сверился по карте, и определив направление, повел их на юго-запад. Паук находился в состоянии постоянного внутреннего напряжения. В любой момент ему могут засадить нож в спину.

— Слышь, фраер, ты у нас умный, скажи-ка, что за техника такая у америкосов?

— У них могут быть приборы ночного видения, — отозвался Паук, — работающие в инфракрасном и ультрафиолетовом излучениях. Могут быть теплочувствительные и рентгенные приборы видения.

— Теплочувствительные — это по живому? — поинтересовался татарин.

Да, по теплу живого тела. Но нам это не грозит, пояснил Паук, наша форма покрыта специальным защитным слоем.

— Умный, — решил татарин, — По роже видно.

— Нужно быть осторожнее.

Под ногами хлюпал прошлогодний перегной. Еловые шишки с глухим стуком сыпались вниз, старые деревья потрескивали от ветерка. Лесополоса оборвалась. Рыжий дал знак и они поползли на карачках. Потом рыжий ткнул Паука и, дождавшись пока подползет татарин, указал обоим куда-то. Неказистое сооружение оказалось наспех построенной сторожевой вышкой. Проволокой зону обнести не успели. На вышке маячила одинокая фигура.

— Мне бы снайперку сюда, — вздохнул татарин.

— Что поделаешь. Придется в обход.

Паук сказал бы, что их не заметили благодаря лишь камышам. Недалеко отсюда находился бывший санаторий, вражеские силы сосредоточились именно там. Паук и татарин прикрывали рыжего, а тот смотрел в бинокль, бубня:

— Кухарки какие-то бегают, кормят их кажись. Разбили палаточный лагерь, чистят технику. Так, вижу пять цистерн, двадцать контейнеров, их еще не разгрузили, танки, самоходные башни, тут тысяч пять человек. Солидная армия, носятся, готовятся, скоты. Слышь, какую-то хренотень выставили, посмотри.

Паук взял бинокль.

— Эта штука называется радиолокационной установкой. В фокус попалась группа лоснящихся от пота солдат, выгружавших длинные продолговатые ящики. Похоже, ночью будет обстрел.

— У меня такое чувство, что они не станут нападать первыми.

— Это еще почему? — спросил татарин.

— А потому, — Паук опустился на корточки, — что они ведут разгрузку ракет ближнего действия. Мне кажется они знают наше точное местоположение. Они не собираются рисковать людьми при всем своем численном преимуществе.

Рыжий сунул в рот травинку.

— Надо поближе подобраться? Какие еще на… ракеты?

— Я не вижу смысла.

— Приказы не обсуждаются, рядовой.

Татарин крутил круглой бритой головой то влево, то вправо.

— Мы необоснованно рискуем. Мы должны как можно быстрее передать сводку….

— Заткнись, — зашипел рыжий, — и следуй за мной. До санатория по прямой около километра. Пройдем половину и вернемся.

Рыжий деловито направился к рощице. Паук побрел вслед, пытаясь разобраться в сержантских действиях. Татарина, похоже, тоже охватило беспокойство. Что-то в поведении их командира было не так. Никакой осторожности. Паук понял все слишком поздно.

— Frees! — крикнули сзади, — Hand's up! Move, move!

Рыжий спокойно повернулся к нему лицом и так же, со спокойной улыбочкой навел на него дуло автомата.

— Серега, ты чего? — жалобно заныл татарин.

— I say, hand's up! — раздался щелчок передергиваемого затвора.

— Брось ствол, тебе говорят! И ты тоже.

Татарин мгновенно бросил оружие на землю, его сразу же скрутили. Пришлось последовать его примеру. Паук скосил глаза. Кроме рыжего еще двое американцев, один из которых в более темной форме, подошел к сержанту, вытащил пачку долларов и вручил ему деньги.

— Tack it. God job, bady, — похлопал рыжего по плечу.

Тот ухмыльнулся, затолкал пачку в нагрудный карман.

— Ну, я пойду. Го хом, хом.

— Ok. Go, and remember…. - американец сделал предупредительный жест.

Рыжий кивнул, с непроницаемой физиономией сказал Пауку "Ну, бывай", и пошел прочь. Не прошло и минуты, как раздался крик и выстрелы. Все это время американец пристально смотрел на Паука. Паук не отводил глаза, даже когда услышал предсмертный вой рыжего и вторую очередь. Сзади навзрыд заплакал татарин. Второго американца, настоящего верзилу ирландского происхождения это позабавило, и он принялся дергать курок.

— Не убивайте, я ничего не скажу, не убивайте меня пожалуйста, — ныл солдат, всхлипывая, — Мамочка….

— Stand up and move forward, — указал здоровяк на узкую грунтовую дорогу, пересекавшую поле. Оттуда куда ушел сержант, раздался топот бегущих ботинок.

Паук решил, что медлить больше нельзя. На какой-то момент офицер отвернулся к подчиненному, чтобы посовещаться, и Паук ловким движением вынул походный нож.

— I need only one, — и офицер снова посмотрел на Паука.

Топот становился все отчетливее. Паук хотел удивиться собственному мастерству, да времени не было. Одни рывком он метнул нож в горло здоровяку и, пока офицер выковыривал из кобуры револьвер, поднял автомат. Первый американец, хрипя, повалился в камыши, второй получил пулю в голову. Татарин заголосил на полную громкость.

— Вставай, чмо сраное!! — заорал Паук, — Автомат бери!

Сейчас на дорогу выбегут человек десять, готовые открыть огонь на поражение. Татарин шарил по земле дрожащими руками. Паук не стал ждать и ринулся в камыши. Шелест сухих листьев, больно режущих ладони, голоса, стрельба, но он не оглядывался, бежал прочь с максимальной скоростью. Несколько раз пули просвистели совсем близко, одна даже поцарапала плечо, он не чувствовал ничего, кроме желания поскорее добраться до своих. Боль и страх — это потом. Отдышался он только в лесу. Точный маршрут назад не запомнил. Татарин остался там. Возвращаться нельзя. Позывы утихли, зато зверски захотелось есть. Он побрел на север, попутно отмахиваясь от комаров.

Паук блуждал несколько часов, за которые солнце успело склониться к закату градусов на 50. выйдя однажды на дорогу лесничего, он решил с нее не сворачивать, а там посмотрим. К голоду присоединилась жажда. Солнце напекло макушку. На пост перед проселком он наткнулся совершенно случайно, за что чуть не был подстрелен. Оказывается, со времени их ухода прошло шесть с половиной часов.

— А где остальные?

— Погибли, — сказал Паук, — Мы попали в засаду.

Постовой отобрал у Паука автомат ("на всякий случай") и повел к командиру дивизии, в знакомую палатку.

Тарасов в одиночестве возлежал на надувном матрасе, в состоянии крайне растрепанном.

— Спит что ли, — пробормотал постовой, — Ты подожди, пока проснется, а там и доложишь. Его если тронешь без спросу, звереет, мама не горюй.

— Он так до вечера может пролежать, — возмутился Паук.

— Может.

— Но у меня важная информация!

— Не сомневаюсь, — сочувственно почесался постовой и ушел.

Паук решил что-нибудь перекусить и отдохнуть. В столовой говорили о Западном фронте, как через границу рванули беженцы, а Европа спешно строит заградительную стену. Проскочивших отправляют самолетами в Африку. Возможно, силы Союза обрушатся на самое уязвимое место — на север, воздушным флотом, перелетят через полюс и все дела.

— Кто-нибудь видел старших офицеров или хотя бы лейтенантов? — спросил Паук у соседей, гремящих ложками.

— Свалили на совещание. Вернутся вечером. Тарасов один остался.

— Э, да это тот сморчок, который в грузовике брыкался, — сказал солдат с крупным лбом и скошенным носом другому, — Ну, бык, делись жратвой, — и выложил кулаки на стол.

Паук улыбнулся. Паук захохотал так, что слезы выступили.

— Больной что ли? — переглянулись солдаты, у одного блеснула золотая коронка.

Паук схватил тарелку недоеденного чечевичного супа у соседа и метнул ее в головастого. Суп растекся по форме, головастый побагровел, вскочил и открыл было рот, но Паук, не дожидаясь, заткнул ему кулаком пасть, отчего головастый снова сел, а Паук запрыгнул на стол, вытащил автомат и прислонил дуло к лысому черепу облитого.

— Жри! — приказал он.

— Да ты….

— Жри!! — заорал Паук, двинув головастого прикладом, — Жри!! Кому говорят!!

— Уберите его! — завопил головастый, но никто помочь ему не поспешил. Тогда он судорожно запихнул куски овощей в рот и, не прожевывая, проглотил. Паук соскочил со стола, отдал соседу свою порцию, посмотрел на остальных.

— Извините, парни, я из разведки недавно вернулся. Двоих потерял, двоих уб…уб…убил вот этими руками. Крышу сносит.

— Ты это, на предохранитель поставь автоматик-то.

Тот что с коронкой сказал ни к кому не обращаясь:

— Да, отчаянный малый.

— П-псих… — выдал головастый, — Я же пошутил. Это шутка была.

Паук оглянулся.

— А, вон оно как. Не слышу смеха. Гнилые у тебя шутки.

Головастый резко встал и зашагал к умывальнику. Блатной не спеша прикурил от лампочки накаливания. На ладони у него красовалась тюремная татуировка.

— И что можешь сказать про противника?

— Готовиться надо. Ночью они предпримут атаку. Их больше. У них техника и много оружия.

Блатной глубоко затянулся. За складом слышался всплеск воды от умывальника.

— Короче, валить надо.

Паук принял решение разбудить Тарасова. Но этого не потребовалось. Тарасов черпал алюминиевой кружкой из бидона воду, шумно выпивал, черпал следующую, при этом пыхтя и попеременно зевая. Паук доложил о своем прибытии, на что офицер не обратил ни малейшего внимания. Умывшись, причесавшись и покурив, он наконец бросил на парня мутный взгляд. Откашлялся.

— Чего надо?

— У меня важные разведданные. Сегодня в десять часов я в составе разведгруппы с Ломовым и Майковым в ходе выполнения боевой задачи…

Не дослушав его, Тарасов вышел. Через какое-то время он вернулся, поправляя ремень.

— Садись.

Паук сел на складной стульчик.

— Какой на хрен разведотряд? — спросил офицер, поморщившись.

— Вы сегодня нас посылали.

— А, да…. Троих. Где еще двое?

— Они погибли. Мы попали в засаду, — отрубил Паук.

Тарасов выпрямился и, медленно, по слогам, произнес длинную тираду на общеизвестном языке, в коей указывалось, во-первых, на лично физические и умственные недостатки Паука, его ближайших родственников, а во-вторых, на его, Тарасова, негативное отношение ко всей американской нации в целом и отдельным ее представителям в частности, а также порицание смертоубийства и скорбь по павшим в неравном бою воинам.

— Ты понимаешь, во что ты вляпался, мать-перемать?! — ревел он, обшаривая палатку в поисках бутылки. Кругом валялись горы пустой тары, что его злило еще больше. У Паука нет свидетелей, могущих подтвердить истинность его слов, следовательно, необходимо провести расследование о возможном дезертирстве как Майкова, так и Ломова, и, само собой, Паука в их числе, или же в преднамеренном убийстве. Тарасов распалялся бы и дальше, но понял что это не все.

— Это не все, — сказал Паук, — Сержанта расстреляли. Второй рядовой, Ломов, замешкался при отступлении. У меня не было возможности спасти его, так как информация, которой я обладаю, чрезвычайно важна, и имеет решающее значение для судьбы наших войск.

— Информация? — Тарасов наконец-то отыскал бутылку, в которой на донышке оставалось еще немного спирта, и сразу успокоился.

— Разведданные, — и Паук рассказал ему все, что успел увидеть. Про ракеты и технику. Тарасов внимательно слушал, что, откровенно говоря, удавалось ему с большим трудом, потом влил в себя спирт и крепко задумался. Паук выполнил свой долг и попросил разрешения идти. Тарасов как будто и не услышал просьбы.

— Думаешь, они пустят в ход артиллерию? — спросил он.

— Мне разрешено говорить?

— Разрешено, мать твою! — рявкнул Тарасов, — Попросили, значит говори или ты тупой?!

— Никак нет, товарищ старший лейтенант, — отчеканил Паук, — Я думаю, они поступят именно так. А потом пойдут в атаку. На добивание.

— Значит, бомбардировка. Башка раскалывается. Погоди, позвоню в штаб, — Тарасов набрал номер, — Лейтенант Тарасов, 121 рота. Да, я. Да, срочно. Передайте командованию, в нашем квадрате присутствует значительный контингент противника, ожидается прицельная бомбардировка силами ЗК. Повторяю, прицельная. Они знают наше точное местоположение. Жду подкрепления. Конец связи. Надеюсь, эти долбоебы вернутся с помощью до того, как нас всех здесь положат, а, рядовой? — усмехнулся Тарасов, — Свободен. Если что, позову, иди гуляй.

Паук вышел. Из палатки доносилась возня и грохот, потом Тарасов явился на свет Божий при параде, в мундире и проч., собрал дивизию и объявил боевую готовность. Солдаты уныло разбрелись по окопам. Оставшиеся часы Паук чистил автомат, пытаясь отогнать все время всплывающее в памяти лицо офицера-американца с дыркой во лбу, из которой брызнул мозг.

Бойня началась в девять часов вечера. Американцы пошли на укрепления бронетехникой, никакого обстрела из орудий не было. Чуть ранее, в восемь часов прибыли еще три роты — 101, 102 и 105, плюс командующий корпус. Тарасов повеселел, но его радость быстро улетучилась — выяснилось, что половине бойцов не хватает табельного оружия. Срочно послали грузовик за боеприпасами.

Как уже было сказано, ровно в 9:00 раздалась канонада, и из лесополосы донесся беспорядочный огонь, но живая сила противника почему-то не появлялась. Потом ударили-таки залпы из орудий. Тарасов метался по позиции с штурмовой винтовкой наперевес, отдавая приказы до тех пор, пока осколком ему не размозжило череп. Земля дрожала, люди кричали, в воздухе летали комья земли и обломки. Паук забился в окоп, заткнув уши, что разумеется не помогало.

В какой-то момент он осознал, что огонь прекратился. Оглядевшись, осторожно, на четвереньках, прополз по траншее метров пять, прислушался. Солдаты, находившиеся в траншее, говорили ему что-то, но он не слышал. Видимо, оглушение. Верхушки деревьев заволокло не то туманом, не то дымом от пожара, и вечерние сумерки, так что Паук пробирался почти на ощупь, единственным ориентиром ему служило бледнеющее под натиском ночи небо. Приходилось запрокидывать голову, из носа текла кровь, не прекращалась, сколько не утирал ее. Контузия, что ли? Паук ощупал себя: вроде цел. Это так кажется, просто от шока не чувствуешь боли. Слух доносил до него звон, гул, рокотание, приглушенные крики. Звуки становились четче.

— Держать линию!! — надсаживался какой-то незнакомый офицер, возвышаясь над окопами. Паук высунул голову. Расположение части превратилось в пепелище, среди развалин бегали ротные, пытаясь навести порядок, кое-где оттаскивали трупы. Один хрипло выл, размахивая обрубком руки, из которой хлестала струйка крови, под ним образовалась небольшая темно-бурая лужица.

— Куда ты смотришь, осел?! — нагнулся над ним все тот же офицер, замахиваясь.

— Человеку помощь нужна! — крикнул Паук.

Офицер посмотрел на раненного, прорычал:

— Разберемся, пошел к рубежу! — и больно пнул Паука в плечо, — Медицина, морфий вон тому, живо!

Возле дороги торопливо раздавали оружие и боеприпасы. Группа солдат в более темном камуфляже и в масках охраняла ярко-оранжевую палатку, туда попеременно просачивались чины, даже промелькнул один в штатском, при галстуке и проч. В тылу, в окошках дачных домиков горели огоньки, гавкали собаки, возле одного участка у изгороди сиротливо ютилась "Волга". Паук занял боевую позицию рядом со знакомым приземистым солдатом. Слева, там, где лесополоса заканчивалась, в обход потянулась цепочка вражеских танков. К форпосту они почему-то потеряли всяческий интерес, хотя вполне могли смешать его с землей. Паук насчитал три сотни машин, а потом бросил затею.

— Патроны, осколочные гранаты экономить, стрелять по необходимости, — голосил офицер, обходя позиции, — и только на ближней дистанции. Снайперы, работайте по минометчикам. Остальным действовать исходя из обстановки. Основная задача — удержать точку. Враг не должен пройти! Во имя Родины! Перед боем примите желтую таблетку из коробки с НЗ, это поможет. Ефремов!

— Я!

— Возьмешь на себя командование юго-восточной стороной в случае моей гибели.

— Есть! — отвечают ему.

— Перед самой атакой пустишь сигнальную ракету. Я в штаб.

Офицер удалился. Колонна бронетехники наконец закончилась и ушла вглубь массива позади них. Куда они пойдут, вдоль Волги или в Подмосковье, думал Паук. Кто их остановит? Точно не мы.

— Страшно? — голос солдата изменился, осип.

Паук кивнул, выглядывая из-за бруствера.

— Знаешь, что это за таблетка? Нет? Это мескалин, наркота. Я слышал, от него чувствуешь себя призраком, полная невесомость, — коренастый облизнулся, — и силы прибавляет. Ааа, это, помнишь, один драпать хотел? Ну, так вот, его те, в масках, за-заметили и прирезали, я сам видел, да все видели, хе-хе, как свинью. Чтобы не шуметь, а то подумают, враг. Они в тылах по периметру дежурят.

Паук пошевелился, разминая отекшие конечности.

— Ты что, сваливать хочешь? — спросил он шепотом.

— Я-то? Даже если б захотел, ничего бы не вышло, — усмехнулся солдат. Трясущимися руками он засунул в рот помятую сигарету и закурил, поплевывая.

— Жрать хочется.

Прошло несколько минут. Окончательно стемнело. Паук нашарил в темноте бинокль с инфракрасным фильтром. С того края укреплений устроили перекличку. Подкрепление ушло спать в наспех сколоченные бараки. За горизонтом ухало и охало, иногда кромка неба освещалась багровым заревом. Минута тянулась за минутой, Паук закрывал глаза, считал десять секунд: один, два, три, четыре, пять, шесть…. Семь. Семь. Восемь и девять. Десять. Открывал глаза, зевал, теребил бинокль. Когда уставал смотреть на ту сторону поля, снова закрывал глаза. Считать становилось все труднее. Тело ныло, онемевшие от неестественного положения конечности потеряли всякую чувствительность. Заедали комары. Хотелось пить.

Небо побледнело, звездочки затухли, их заволокло белесой пеленой. В предрассветном сумраке предметы казались окаменевшими, серыми и безжизненными. Веки набрякли и грозили обрушиться вниз. Впрочем, Паук уже мало сопротивлялся. Эй там, крикнул голос с молдавским акцентом, по порядковым номерам рассчитайся! Первый, слабо отозвались с той же стороны. Продолжительная пауза. Второй. Пауза. Пауза. Третий, плешивый черт, почему молчишь, гнида? А ну просыпайся!!

Паук ослабил контроль над веками и уставшее тело мягко уложило его в нокдаун. Никто на него не орал, не брызгал слюной, не пинал, не бил. Ему было хорошо и уютно. В его мире царила гармония и взаимная любовь. Затем покой перестал существовать, вместе с ним растворились образы и воспоминания, мальчик с мячом, дом, лето и мир…. Нахлынула реальность, внутри которой нарастала суета, возня и крики.

— Смотрите! Деревьев нет! Лес исчез!!

Паук вскочил, слегка очумевший, ожесточенно растер глаза, бросил взгляд на часы (пять утра), потом за укрепление — на поле, где еще вчера покачивались кроны елей, а сейчас — нет. Их словно сбрили, начисто, ровно и аккуратно, и вот из-за широколиственного массива выплыли сооружения с поднятыми щитами и фигурки вокруг них, и небо застонало от взрезающих атмосферу десятков турбинных двигателей и над точкой на бреющем полете пролетела эскадрилья истребителей, а еще выше, наверно в километре над землей потянулись разлапистые кресты десантных самолетов, и из них как мак посыпались люди.

Сооружения дали залп, но на территорию крепости не упал ни один снаряд. Над полем раздался голос из динамика:

— Русские, сдавайтесь. Мы не будем вас убивать. Вы последние, кто оказывает сопротивление. Мы вас не тронем, даем слово. Сложите оружие.

Повисла тишина.

— Солдаты! — завизжал офицер, — Не поддаваться пропаганде! Труса пристрелю лично! — и выхватил револьвер.

Предложение капитулировать прозвучало еще дважды. Сверху все сыпался людской дождь.

— Дойдет до того, что они нас окружат, а потом бомбу скинут, — захихикал коренастый солдат, — Зачем людей на смерть посылать? — И его лицо изменилось.

— Идут. Идут!!!

Фигурки медленно двинулись вперед. Они шли целую вечность, поблескивая своими защитными линзами, с выставленными перед собой дулами.

— Приг…. - офицер беспомощно закашлялся, но ему вторили с других концов, — Приготовиться. Огонь открывать по приказу.

В окоп посыпались новые солдаты, свеженькие, дрожащие, с оскалом на белых лицах, приговаривая: ну, держитесь, суки….

Наступающие грянули хором что-то ободряющее и переключились на бег. Они словно стометровку брали, а не шли в атаку.

— Огонь!

Паук нажал на спусковой крючок, приклад ударил его по плечу, дымящаяся гильза вылетела из затвора, там, за бруствером, рухнуло несколько тел. В траншею полетели гранаты. Грохнули взрывы, нечеловеческие крики, кровь, оторванные руки и ноги, чье-то развороченное тело, перед Пауком возникло искаженное яростью лицо, почему-то безоружные руки потянулись к его шее, тело навалилось на него, автомат выскользнул из потных пальцев. Удушье. Паук вцепился зубами в ладонь, вгрызся в мякоть по самые кости, как в кусок ростбифа, в рот потекла чужая кровь. Солдат издал крик, и тут же половину головы ему снесло очередью. Паук стащил с себя мертвеца, выплюнул кусок мяса и, утираясь, встал на ноги.

Слышалась работа пулеметчика, несколько самонаводящихся ракет пролетело мимо. Несмотря на экономию, Паук очень быстро истратил свои три обоймы, пришлось крепить штык, зато враг поливал укрепление шквальным огнем. Уцелевшие уже не высовывали головы, только снайперы продолжали хлопать по мишеням. Патронов не то что не было вовсе, но их запас не шел ни в какое сравнение с ресурсами противника. Вооружение павших пришлось здесь кстати.

Атака превратилась в выкуривание зверя из норы. Выкуриванием занимались бойцы, одетые в костюмы биозащиты и противогазы с оружием, похожим на огнеметы.

Ярко-оранжевой палатки полевого штаба и след простыл.

— Принять таблетки!

Паук запихнул капсулу в рот и надкусил. По языку пробежался холодок, мышцы обмякли, нервы приятно защекотало, тело охватило тепло как от полового возбуждения. Ему вдруг захотелось побыстрее покончить с этим.

— Вперед, пацаны! — закричал какой-то солдатик, — Ур-ра!!

Его уложили первым.

— Ур-ра! — ревели обезумевшие солдаты, получая пули от в спешке отступающих американцев: те явно напугались. Паук успел даже убить штыком двух замешкавшихся солдат, но тут один из молодчиков в противогазе навел на него стержень орудия, и Паук почувствовал страшную, ни с чем не сравнимую судорогу, агонию, выворачивающую все его нутро наизнанку, нечто, готовое разорвать его плоть на куски.

Он увидел лицо, последнее лицо в этой жизни, лицо весело улыбающегося татарина, и дуло.

— Ты ж…не можешь по англий…ийски гврттттть….

— Похер! — сказал татарин и выстрелил ему в грудь.

Паук ощутил головокружение, мир потемнел и Паук расслабился.

4

— Подонок! Ненавижу! — звонкая пощечина.

Он потер горящую щеку тыльной стороной ладони, вскрикивая:

— Какого?! Что ты творишь, женщина?!

Обидчица, направившаяся было к двери, останавливается, разворачивается и с ненавистью смотрит на него сквозь щелочки глаз. На паркет тяжело шлепается дамская сумочка, туго набитая всяческим барахлом. Немая сцена.

Ему 30, у него есть сын, он бизнесмен, торгует мылом. Склонен к употреблению алкоголя. Что-то подсказывает, что эта дамочка — не его жена, у него нет жены, первая и пока единственная умерла три года назад от белокровия.

— Ах ты сволочь, ты еще смеешь открывать свой поганый рот, — картаво шипит блондинка, уперев руки в бока, он с отвращением смотрит на нее, вытаскивая из ящика стола бутылку виски, — и делать такое лицо, как будто увидел призрака!!

Самые плохие опасения его подтверждаются — в памяти постепенно всплывает все, что их связывает: постель, счета, связи, репутация, долг и честь, вернее видимость долга и пятнистость репутации.

Она относится к числу избалованных подарками и вниманием хищных женщин. Одета по последней моде, увешана побрякушками и драгоценностями, словно рождественская елка. Она привыкла не скупиться на покупки, не важно, сколько стоит та или иная вещь. Ее, видимо, что-то очень сильно расстроило, раз она так сердито смотрит. Он пытается припомнить, что же, но хоть убей, не знает и, сворачивая у бутыли крышку, щедро, до краев, плещет в стакан темно-золотистую жидкость. Залпом проглатывает, как лекарство.

Она выдает новое ласковое слово: алкоголик и пьянь. Похоже, здесь целых два ласковых слова.

Звонит телефон:

— Да. Я сейчас занят. Перезвони позже, — хрипит он в трубку и швыряет ее на рычаг.

— Да ты похоже не испытываешь никаких угрызений совести, — она вызывающе вскидывает голову. Щедро накрашенные губы мелко подрагивают в уголках рта, пышные кудри слегка растрепались, глаза испепеляющие. Хочет скандала, окончательного и бесповоротного, — Никогда еще не встречала такого жестокого, такого черствого, такого грубого….

— Ты, кажется, куда-то хотела идти, — тихо напомнил он, вызывая у нее новый приступ бешенства. Украдкой он залюбовался ее манерами: так двигаться может не каждый, это следует признать. Так трясти кулачками, так топать ножками. "Кошечка пускает коготки".

— Не звони мне больше.

Стук каблуков, скрип открываемой двери и грохот. Немного штукатурки осыпалось на порог.

— Скатертью дорога, — он немного подумал и пропустил второй стакан. Заел лимонной долькой. Он прекрасно знал, что сегодня нельзя, что рабочий день в самом разгаре и в пять встреча с поставщиком, но не смог ничего с собой поделать. Повинуясь внезапному порыву, он распахнул окно — поскорее выветрить приторный запах ее духов. Закрыть главу. Баста.

Внизу шумел город. Стоял октябрь. Небо хмурилось. Он поежился, щелкая зажигалкой, и обнаружил несколько всплывших на поверхность фактов. Во-первых, у него депрессия и талончик к соответствующему психоаналитику. Лежит в кармане. Во-вторых, дела идут плохо, что является причиной первого. На столе возлежит тому суровым подтверждением смета. (?) В-третьих, в-третьих….он потерял мысль, заметив как ОНА переходит улицу на светофоре, и машет водителю такси, чтобы остановил, и напоследок смотрит на окна его офиса. Может, померещилось, незачем ей уже.

Он затушил недокуренную сигарету, тщательно закрыл окна и сел в кресло. Разложил канцелярские принадлежности в идеальном геометрическом порядке. Просидел так около часа, отвечая на звонки и давая поручения секретарше. Что-то шлепал на компьютере, постепенно трезвея. День никак не хотел кончаться, полз и полз как жирная скользкая улитка. Потом пришли партнеры по бизнесу. Обсуждать проект нового договора. Потом неприятный разговор с представителем налоговой. Повестка в суд. Уведомление от компании-поставщика электроэнергии с просьбой погасить задолженность. И везде требовали деньги.

Ближе к вечеру он чувствовал себя абсолютно лишенным сил — душевных и тем более физических. Мысли вяло ворочались в мозгу. Каждый резкий звук заставлял морщиться. Опять ненавистный телефон.

— Да…

— Ромыч, ты там живой? Может, заболел чем?

— Нет, Макс.

— Так. Дай-ка соображу. Она приходила за новой подачкой.

— Ага…

— И ты отправил ее гулять.

— Ага….

— Давно пора. Ничего, переживешь. Так, — сосредоточенно изрек Макс, — Сопли распустил, верно? Слезами обливаешься, жалеешь себя разнесчастного, что никто тебя не любит и никому ты не нужен…ты мужик или кто?

— Давай не будем!

— Короче, через час чтобы был в "Аполло-13". Мы тебе мозги живо вправим! — и, не дожидаясь ответа, на том конце провода дали отбой.

Он с минуту вопросительно разглядывал нудно гудящую трубку, прекрасно понимая бессмысленность происходящего — здесь и сейчас. У тебя ведь есть сын, напомнил он себе, из которого ты поклялся сделать человека у ее могилы. Что-то подсказывало, что день не закончится ничем хорошим. Даже если он не придет в бар, что наверняка хуже. В одиночку, на кухне…отвратно. Лечиться надобно, уважаемый.

— Роман Георгиевич, — подрагивающим голосом обратилась к нему секретарша, девчонка лет двадцати с хвостиком, с наивно-начитаным выражением лица и веснушчатым носом, на который были нацеплены очки и пугливыми глазами, когда он собирался выходить из кабинета, — будут какие-нибудь поручения на сегодня?

По бледному цвету ее кожи можно было предположить, что она вот-вот упадет в обморок. Роман Георгиевич, значит. Нет на сегодня никаких поручений, так что можешь, Аня, смело идти домой, всего тебе наилучшего, до завтра.

— До свидания!

Он грузно спускался в холл к лифтам, когда услышал все тот же голос:

— Роман Георгиевич, Роман Георгиевич, вы забыли свой мобильный телефон!! — она чуть не сшибла его, летя по ступенькам, ткнулась ему в корпус и от неожиданности отпрянула прочь. Они молча смотрели друг на друга, и за образовавшуюся паузу он вспоминал, как нанял ее. Выбрал из десяти ослепительной красоты претенденток, словно присланных по заказу из модельного агентства, задав всего один вопрос: "Назови имя прокуратора Иудейского". Обычная, заурядная внешность, минимум макияжа, волосы собраны сзади в тугой пучок, строгая стерильно белая блузка, черная юбка без излишеств. Среди девиц стало модно носить джинсы, но он не никогда не видел ее в такой одежде.

— Ваш телефон, — протягивает продолговатую пластмассовую пластинку, — вы оставили его на столе. И, между прочим, компьютер не выключили.

— Правда? — рассеяно спрашивает он, — Спасибо. Ты молодец.

— Стараюсь, — она позволяет себе скромную улыбку.

— Ну ладно, пока.

Они распрощались, и что-то в ее глазах читалось не совсем обычное. Наверное, из-за его фокусов. Еще бы, думает она, начальник как следует поддал, ничего удивительного в его забывчивости нет, хорошо еще верхнюю одежду захватил.

Персонал на пути к выходу вежливо обращался к нему с невинными шутками и соображениями по поводу погоды на завтра. Ба, да у меня есть машина, и какая машина! — удивился он, заходя на территорию парковки. На кнопку сигнализации отозвался серебристый "BMW" последней серии. Он стоял и не верил, что такая машина может принадлежать ему, это невозможно и, тем не менее, это так, и он умеет водить. Он сел за руль, завел двигатель и плавно тронулся с места. Все движения совершались автоматически, благодаря выработанному годами опыту, и знание улиц — как схема путеводителя. Само собой, совершенно не напрягаясь, вскоре он остановил свой автомобиль у знакомого паба. На вывеске был неоновыми трубками изображен космический корабль, взмывающий ввысь в клубах стартового пламени и стилизованная надпись: "Аполло-13". У входа дежурили крепко сложенные молодчики в костюмах. Едва завидев его, они почтительно расступились и отворили дверь.

Внутри гремела музыка и смеялись люди. Он поискал знакомых и быстро нашел своих друзей: двое парней дымили у окна за порядком загроможденном бутылками столиком.

— Явился, наконец, — бросил белобрысый, оттягивая галстук. Небрежно-привычным жестом пододвинул кружку с пивом. Макс. Точно, а субъекта в жилетке зовут Николаем. Максим — дистрибьютор в крупной пищевой компании. Николай — главный риск-менеджер северо-западного отделения страхового конгломерата "СиПиДи". И о чем сие говорит? Ни о чем, что казалось ему значимым, так же как и цвет манжеток его приятелей.

— Ну, выкладывай, что стряслось, — говорит Николай, грациозно стряхивая пепел в пакетик из-под орешков. Гладко выбритый, с ослепительно белыми резцами.

Он сглотнул и, сначала запинаясь, потом все уверенней стал рассказывать о ней. Кто она. Что было. Удивительное дело, это здорово ему помогло прояснить свое темное прошлое. Собеседники слушали с вежливыми ухмылочками, время от времени заказывая новые порции напитка. А он понял, что не в силах остановиться пока не иссякнет изнутри.

— Ты завязывай траву курить, — покачал головой Макс, — так и в психушку недолго залететь!

— Не курю я никакую траву….- буркнул он обиженно, не поняв шутки.

— Возьми отпуск, — посоветовал Николай, — Слетай на юга, за границу куда-нибудь. Нашел из-за чего убиваться. Таких шлюшек тысячи, они как хищники, подстерегают добычу, вцепятся и не отпускают пока не выжмут для себя максимум. Сколько ты на нее потратил за прошлый месяц?

— Я не считал, — устало ответил он, потирая веки.

— И не считай — а то повесишься. Знаю я эти бабские ужимки: достаточно повилять задом и она помыкает тобой, как хочет, а ты даже не заметишь этого!

Девушки за соседним столиком смолкли и вперились им в затылки. Николай невозмутимо повернулся, улыбнулся и продолжил:

— Мне тебя искренне жаль, но твоя судьба в твоих руках..

— Это верно, дружок, — поддакнул Макс, отчаянно зевая. Похоже, тема разговора ему быстро надоела.

— Вы вроде бы не совсем усекли, о чем идет речь. Мне на нее наплевать, меня беспокоит другое. Бессонница. Забывчивость. Рассеянность.

— Ты же ходишь к какому-то лекарю, разве нет? — спросил Макс с мнимым удивлением.

— Толку-то…. Никакого эффекта не чувствую. Зато этот ублюдок слупил с меня неплохой задаток. Сволочь, запудрил мозги своей дурацкой латынью, — он с нескрываемым наслаждением сделал большой глоток из кружки, — У меня, видите ли, анорексия, вызванная длительной стрессовой ситуацией. Направил на какие-то сомнительные анализы, чуть ли не на рентген.

— Вон, смотри, та у стойки ничего, а? — ткнул в бок Николая Макс. Оглядывается. Иди, спроси про вишенку. Оба сгибаются от хохота. Он чувствует, как кровь приливает к ушам.

— Анекдот слышал: стоит, короче, постовой….

Он не выдерживает и встает, чтобы поскорее убраться отсюда.

— Ты куда?

— Воздухом подышать, — отрубает он ироничным тоном, но эффект нулевой:…тормозит он машину, а там бабенка сидит….

Еще друзья называется. Сплошное расстройство. Недалеко от выхода тротуар мел старик. Работал он старательно и что-то насвистывал себе под нос. Оранжевая униформа уборщика смотрелась на нем нелепо.

Наблюдая за ним он, незадачливый торговец мылом, пытался прикинуть в уме жизненный путь старика: родился, поди, где-нибудь в деревеньке, мама-папа рабочие, а может крестьяне, школа, трудное детство, суровая борьба за хлеб насущный, изнуряющая работа, слишком раннее осознание своей участи, потом армия, школа жизни, техникум какой-нибудь, завод, станки, светлое будущее, слава людям труда….миру мир. Грянули перемены, он в числе прочих оказался к ним неподготовленным. Такие люди обладают наследственной мудростью. Мир для них прост в своем величии, а посему прекрасен — лучший из возможных миров, несмотря на отягощенность злом. Звать, наверное, Василий Иваныч, не иначе….

— Василь Иваныч! — Он вздрогнул. К старику подходит тощий человек, крайне бедно одетый, с бесформенной котомкой под мышкой. Человек же — тень среди теней, — Василь Иваныч, ты мне не оставил там стеклотару?

Старик оперся об метлу.

— А как жо, — важно проговорил он, — Оставил, вона, значить, за мусорным баком лежит в целлофане, обернутое. Только это, мало сегодня, мало. Всего три.

— Хоть что-то, — отозвался человек, проходя мимо наблюдающего за этим бизнесмена, и опасливо поглядывая на него, — Спасибо, до завтра.

— Ага, — старик уже мел тротуар как прежде. Казалось ничто в мире не способно отвлечь его от работы. Метла шаркала как маятник, постепенно приближаясь к ногам, обутым в лакированные туфли.

— Посторонитесь-ка, — попросил его уборщик.

Он неторопливо отошел в сторону, натягивая кожаные перчатки. В витраже кафетерия были прекрасно видные его приятели, кадрящие тех двух девушек, что сидели сзади. Освященные внутренним светом, они напоминали актеров в театре теней. Его вдруг охватила дикая неприязнь к этим людям, ему стало мерзко, что он пожимал им руки при встрече, смотрел в их лица и зияющие зубной белизной пропасти глоток, порыв был настолько сильный, что его передернуло. Захотелось убраться отсюда прочь и поскорее.

— Это, вы как? Вам не плохо? — поинтересовался сердобольный уборщик, подковыляв к нему. От старика пахло сыростью, дешевым табаком, и еще какая-то примесь, видимо старческий пот, но запах показался ему и вполовину не таким отвратительным как одеколон той блондинки и ментол клерков.

— Да нет, все хорошо, — натянуто улыбнулся он, и потянулся за бумажником, — Благодарю за беспокойство.

— Э, нет, — категорически отрезал старик, — Ты мне не суй свои бумажки. Не надо.

Он посмотрел в его глаза и непроизвольно покраснел. Неуклюже, не попадая в карман, убрал бумажник. Старик переминался с ноги на ногу, сглатывая и сопя.

— Ты, это…. Бросай дурью маяться. Не твое место, не нашел ты еще свое место. Ты не выглядишь счастливым. Думай о будущем, понял? Радуйся каждому новому дню, радуйся, что живым в постели просыпаешься. Оно незаметно приходит. Раз и нету тебя. Жизнь такая штука. Вона, нанесет, — он махнул на кучу мусора, — и разгребаешь. Чего только не валяется, ей-богу. Всяко бывает, — не найдя что еще сказать, уборщик вернулся к своему занятию.

Мимо прошла гогочущая группа подростков. Один швырнул на асфальт пачку из под сухариков, другой — пустую пластиковую бутылку из-под газировки. Бутылка покатилась прочь, гонимая порывом. Он медленно зашагал против ветра, выискивая среди уткнувшихся в бордюр машин свой серебристый "BMW". Охранники меланхолично работали челюстями и за отсутствием стоящих внимания объектов, перекидывались короткими фразами по рации. Он отошел на такое расстояние, чтобы они потеряли его из виду, выудил большим и указательным пальцем наугад банкноту и поместил перед глазами на вытянутой руке. Билет Банка России трепыхался на ветру, словно стяг над парламентом в центре столицы. Он разжал пальцы и купюра улетела в темноту. Где-то за углом асфальт скребла метла.

Он отправился домой.

Жил он на пятом этаже. В подъезде как всегда перегорела лампочка, и прибавилось еще одной матерной надписью на беленой стене. На его этаже мигал бледно-лиловый неоновый свет, отбрасывающий резкие тени. Минуты две он гремел ключами у металлической двери. В шахте глухо гудел лифт. Забравшись в квартиру, не включая верхний свет, не раздеваясь, он отправился в ванную, ополоснулся холодной водой, кое-как стянул обувь, и повалился в кресло в зале.

Он наслаждался тишиной. Но тишина почему-то звенела. Еле уловимый барабанными перепонками звук будто тонкой иглой взрезал гармонию тишины. И он почти обрадовался, когда в дверь позвонили. Предусмотрительно стянув пальто и шапку, он отворил дверь.

На пороге стоял здоровенный мужик лет сорока.

— Здрасьте!

— Вам кого?

— Я ваш новый сосед. Из 242-ой. Пришел распить мировую, — и мужик гордо вытащил из кармана бутылку водки. Колосья. Русское поле. Розовощекая крестьянка с серпом, утирающая лоб после тяжелого дня. Ищите — да обрящете.

— Вовой зовут, — протянул толстую волосатую ручищу.

Он осторожно сунул в нее ладонь и открыл дверь пошире, давая ему пройти. Огляделся. На площадке кроме визитера никого. Его охватило странное оцепенение.

— Не грабитель, не бойся, — заржал мужик, довольно скребя залысину. Подумав добавил, — У меня и закусон есть.

— Где? — вяло спросил он, оглядывая гостя: обшарпанные синие шорты, выцветшая футболка неопределенного цвета, вся в застарелых пятнах, дырявая, тапки-зайчики. У зайца на левой ступне отсутствовал левый глаз-бусинка. Чем подозрительней он окидывал соседа напротив, тем веселей и непринужденней оный делался. Закусон-то? Дома остался. Щас быстренько сгоняю.

Они стояли так в коридоре в тусклом свете настенной лампы. Он сделал движение: сунул руку в карман. Сосед никак не отреагировал — критически осматривал интерьер. Пауза затягивалась.

— А почему именно ко мне? — спросил он, кашлянув.

Вот сейчас "сосед" кинется на меня с ножом….вот, вот, нет, не кинется, с сожалением подумал он, и сразу расслабился. Опустил плечи.

— Ну не к бабульке же из 241-ой! — хмыкнул мужик, — У остальных семьи, в 243-ой вообще какой-то полковник живет…

— Ну, военные это дело любят, а я не очень-то увлекаюсь, — неуверенно сказал он.

— Не, они все поголовно психи, — махнул мужик, — на своем опыте убедился. А ты, дружище, из всех здешних обитателей самый адекватный. Никто же насильно не заставляет. Ты мне, главное, компанию составь. Это ж ритуал, задел добрых отношений между двумя мещанами.

Разворачивать мужика было уже поздно.

— Ладно, — тяжко вздохнул он, — проходи. И это….поаккуратнее.

— Обижаешь!! — мужик затолкался в тесном коридоре, засопел, зашаркал, как бы невзначай опрокидывая предметы.

— На кухню, на стол ставь, — распорядился он, подхватывая на лету календарик, слетевший с гвоздика, — и в зал, вон туда.

Пока сосед бегал за закуской, он кое-как рассервировал журнальный столик, нарезал хлеба и извлек из холодильника бутылку минералки. Вова приволок огромный пластиковый пакет (в них еще фирменную одежду упаковывают), до отказа набитый всяческой снедью, причем на донышке позвякивало. Оказалось, это бутылочки "Боржоми", что принесло ему несказанное облегчение. Чего тут только не было. Даже банка красной икры.

— Слушай, — опомнился сосед, — я даже не в курсе, как тебя по имени-отчеству.

Он торопливо представился. Вот так казус. Ничего, бывает, успокоил сосед, наливая себе стопарь. Потом сосредоточенно замер, вознеся глаза к потолку. Понятно, предстоит выдержать долгую задушевную беседу.

— Чего переехал…. - жена выперла, зараза, — Вова заскрежетал зубами, — Все для нее делал, ничего не жалел. Жизнь как жизнь, обычная семья. Дочка в институт определилась, младший на "хорошо" учится в девятом, никаких забот. И на тебе. Ее, понимаешь, подруга затащила на какую-то там дискотеку, и, значит крышу ей снесло — ощущений новых захотелось, а бабе сорок лет, — опрокидывает стопарь и сразу же наливает второй, — мы с ней можно сказать ровесники, и, это, успокоиться пора. Эх, нету у них мозгов, не-ту! Одни эмоции. Ты, заявляет, не прогрессивный. Не шагаешь в ногу со временем, как был совком, так им и остался. Бирюк, представляешь? Бирюк. Ну давай в кино сходим, в театр, я не знаю, в филармонию, чего тебе еще надо? Ну, короче, не хочу быть царицей морскою, как там у Пушкина, в сказке про деда с бабкой, только у той материальная подоплека была, а у моей шиза какая-то. Я раньше не догадывался, в чем тут дело, потом до идиота дошло. А ты слушай дальше. Ты меня не любишь, как-то раз объявила. Я: ты чего, совсем что ли сдурела? Я ее, видишь ли, не люблю, — сосед ударил себя кулаком в грудь, — Как сыр в масле катается, все есть, захотела шмотку купить — пожалуйста! Нет же, нет! Скандал закатила, стала раздражительной, несговорчивой. Что ни слово, шипит як змея подколодная, прикинь? Я совсем офигел, побежал к врачу, рассказал все как есть. Обратитесь к сексопатологу, у вас нарушена взаимная гармония, отсюда трения в общении, чувство неудовлетворенности. Ну, пошел на беседу с этим "патологом". Ее заодно прихватил. Часа три у него торчали, совсем она его, беднягу, измучила своими жалобами, он мокрый весь сидел. Что поделаешь — денежки надобно отрабатывать, так что особо не жаловался. Сказал ей пойти подышать воздухом, задал мне пару конкретных вопросов и говорит. У вашей, говорит, жены переоценка ценностных ориентаций и смена социально-полового типа поведения. Если раньше ее приоритетом была семья, дети, очаг, то на данный момент ее интересует получение удовольствия. Она ищет экстремальных ощущений. Я кое-где нахватался, высшее все-таки имею, и спрашиваю: это по Фрейду, что ли? Он: примерно. Понимаете, у нее видимо обострилась застарелая психологическая травма, когда вы перестали уделять ей должное внимание, и произошел срыв. Она потеряла свою женственность. Это бич многих современных женщин. Определенное влияние оказали все эти течения, культура вседозволенности, андрогинные тусовки. Это ненормально. Надо принимать меры. Иначе она будет мучить и себя и других, пока не дойдет до точки. Я, честно говоря, был в таком шоке. Юлить не умею, поэтому в тот же вечер предложил ей походить к нему на прием. Что ты, подняла крик, благо дети уехали на каникулы к теще. Посуду размолотила. Но я же ее действительно ЛЮБЛЮ, я искренне хочу ей добра. Нет, дело с концом, сколько не уговаривал. Развод.

Сосед сокрушенно покачал головой. Бутылка почти опустела. Пришлось посочувствовать. Не все потеряно, со временем перебесится, признает ошибку. Детей конечно жалко, но они взрослые, поймут.

Через несколько минут горестных раздумий сосед приободрился:

— Не обращай внимания. Неудобно в жилетку плакаться, просто человек хороший попался, одно на другое навалилось. Женат?

— Был, — отрезал он сухо, опустив глаза.

Сосед смекнул и тему развивать не стал. Работаешь? Да, ответил он, работаю. Поведал немного о себе. Что называется автобиографическая справка. Сосед слушал в пол-уха.

"Сильный человек имеет право на минутную слабость, равно как слабый — на обретение сил", — пришло ему в голову. Вот как сейчас. Его подтачивало чувство, будто он что-то хотел сделать и зарекся сделать это в условленный срок, нечто важное, имеющее для него первостепенное значение. Но что — здесь царил вязкий непроходимый мрак. Купить хлеба? Вынести мусор? Нет. Сделать звонок.

— ….копаться в человеческих мозгах, — соседа терзал новый приступ красноречия, — Презираю кретинов, считающих тебя ничтожеством только за то, что знаешь меньше них. Зарабатываешь меньше них. Еще больше ненавижу мнимых доброжелателей. Я вот тебе здесь поляну накрыл не просто так, сразу говорю.

Именно. Сделать звонок. Глянул на часы: половина одиннадцатого. Спит, наверное, не дождался.

— Слушай, я должен кое-куда позвонить, — сказал он, вставая.

— Конечно, — пьяный Вова раскраснелся пуще прежнего и заметно посерьезнел. Скоро на философию потянет.

Он пошел на кухню, до упора закрутил капающий кран и набрал номер. Длинные гудки. Семь, восемь, десять.

— Алло.

— Марина Федоровна! Это я. Саша спит?

— А, привет, — из трубки слышался рев телевизионной рекламы, — Собираемся ложиться. Сейчас посмотрю.

Зашлепали, удаляясь, шаги. Сквозь рекламные гимны послышались приглушенные голоса, затем шипение чайника. Отчетливое "не хочу!" Снова шаги. Равномерное дыхание: он догадался, что тетка взяла трубку, но разговор продолжать не торопится. Диктор расхваливал новый освежительный напиток.

— Марина Фед…

— А? Думала, с линией что. Спит он, уснул.

— …..

— Не переживай, ест хорошо, играется, по двору бегает.

— Завтра заеду. До свидания.

Он нажал на рычажок указательным пальцем. Будь он пьян, пустил бы, наверное, слезу. Но он не пьян, он ощущал себя болезненно трезвым как никогда, особенно на фоне соседа, напевающего песенку в зале. Вернулся. Извини, дела. Спокойно, не дурак, все понимаю.

Помолчали. Сосед почти на автопилоте совал в рот оливки.

Зверски хотелось напиться, но бутылка стояла пустой, за новой идти лень и сей печальный факт нагонял тоску. От нечего делать он вставил в магнитофон диск с техно в исполнении группы "Depeche Mode". Не очень громко, скорее для фона. Сосед воспринял инициативу благосклонно. Глазки у него сделались мечтательно-отрешенными, что придавало их обладателю вид довольно-таки идиотский.

Его же, торговца мылом, это мало беспокоило. Сосед говорил, умолкая лишь за тем, чтобы промочить горло минералкой, затем продолжал говорить как заведенный: о прошлом, о судьбе своей, о стране, о счастливых деньках, похаял правительство, оплевал политиков кого упомнил, про спорт, не смолкая, взахлеб, и скоро суть монолога его перешла в туманное русло, и, как предвиделось, завершилась думами о смысле бытия.

Лицо Владимира кого-то ему напоминало. Слепок из советского прошлого. Выяснилось, что сосед его работал на телевидении, вел по будням юмористическую передачу, в бытность журналистом успел скопить перед крахом некоторую сумму и вложить средства в землю. Капиталовложение принесло удачу: быстро встал на ноги, ныне не бедствует. Работу прежнюю вспоминал с желчью на языке, и произвел впечатление человека мрачноватого. Возможно не благодаря личине комика, а вопреки…. В общем, жизнь его была полна всяческих перипетий.

Излияния продолжались где-то час. Спать не хотелось.

— Я слушал тебя, теперь ты будь добр послушать меня.

Сосед с готовностью отвесил поклон.

Он озвучил первую свою мысль: любовь к по-настоящему хорошей музыке. Особое к ней отношение.

— Прослушивание музыкального произведения для меня превращается в некий ритуал.

— Можно предположить, что ты негативно воспринимаешь мелодии по радио, ТВ, из динамиков в общественном транспорте.

Верно подмечено. Ты слышишь? Это "In Your Room", — он подошел к окну.

Когда песня закончилась, он выключил магнитолу и произнес:

— Музыка создает настроение. Усиливает чувства. Гимн — припадок патриотизма, марш — война, романс — любовь. Музыка по определению несет важнейшую информацию, музыка чистой воды, Музыка с большой буквы. Компьютер не способен создать мелодию, трогающую слушателя до глубины души. Человек — да. Это объясняется тем, что композитор вкладывает в произведение часть себя: некая форма бессмертия. Бах и Вивальди не умерли, они живут среди нас. Они радуют нас.

— Но с ними нельзя поговорить.

— А зачем? — улыбнулся он, — Что бы ты сказал? Выразил слова восхищения?

— Предположим. Вообще, существует множество тем….

— Они не существенны. Ты прекрасно это понимаешь.

Сосед помолчал.

— Ты не очень-то общителен, правда?

Торговец не ответил — смотрел в окно. Шел легкий снежок. Девочка выгуливала собаку, собака напоминала медведя — черное пятно на белом, присыпленном снегом тротуаре. Сосед не потрудился повторить вопрос.

— Да, это так, — ответили ему через некоторое время, — С ближними мне разговаривать трудновато. Сам первым разговор никогда не начинаю. Наверно это разновидность комплекса, но я не хочу его исправлять. Мне с ним комфортно.

Вова шелохнулся и, как бы испугавшись этого движения, замер в кресле, а он добавил, поправляя занавеску:

— Моему собеседнику достаточно десяти минут, чтобы понять, что взять с меня нечего, кроме едкой правды. Я плюю людям правду в лицо, и за это меня презирают, ненавидят, боятся, избегают. Они теряют ко мне всяческий интерес. Но есть и другая категория человеков: эти не нуждаются ни в ком, кроме себя и, зачастую, не замечают рядом остальных. Они привыкли брать, но они не научились давать взамен приобретенного. Не хотят. Что-то я увлекся, а ты меня даже не останавливаешь.

— Нет, продолжай, очень интересно.

— Нет, тебе неинтересно, ты хочешь домой. Поверь, я не чудовище, я обычный "мещанин" как ты выразился. Ты завтра же забудешь мое среднее статистическое лицо.

Вова, казалось, растерял весь свой врожденный юмор. Взор у него прояснился.

Попойка завершилась так же быстро, как и началась: соседу на мобильник позвонили, и он был вынужден ретироваться с тысячью извинений. Столик еще был полон яств. Едва затихли шаги на лестничной клетке, он отправил продукты в холодильник, даже к ним не притронувшись. Попробовал читать. Строчки сливались. Слова ничего не говорили, не смотря на многократное повторение. Он собрал имеющиеся силы и пролистал две страницы. Некий эмигрант-еврей скрывается от властей в странах с тоталитарным режимом, мечта его жизни — попасть в южную Америку, купить небольшую фазенду и обжиться там, чтобы умереть в счастливой старости, окруженным внуками. Разумеется, это у него не получается, он вынужден терпеть всяческие унижения и неудобства, страдает от недоедания. Вся соль в том, что время действия — не вторая мировая, и даже не 20 век, а 2561-ой от рождества Христова, но цивилизация почему-то остановила развитие свое и постепенно катится к упадку. Виной тому массовое вымирание евреев от загадочной болезни. Главный герой знает, что заражен страшным вирусом, ему остаются считанные дни. Итак, он с огромнейшим трудом достает билет через Атлантику, проходит таможенный контроль, самолет греет турбины…

Ха, это кажется забавным.

Звонок в дверь. Он тупо уставился на обложку книги. Может, померещилось? Второй звонок, на этот раз продолжительней. Потом нетерпеливый стук.

Он открыл и тут же пожалел, что не смотрел в глазок — на пороге переминалась с ноги на ногу блондинка. Бросилась на шею, всхлипывая: "Ромочка, прости, я такая дура, пожалуйста, прости меня, Ромочка".

— Что тебе нужно? — глухо спросил он, отделавшись от лобызаний.

— Пусти меня, мне не куда идти.

— Чушь! — он потянул за ручку, но она мертвой хваткой вцепилась в косяк:

— Нет! Умоляю! Я не вру.

Почерневшие от размазанной косметики глаза увлажнились, видимо не в первый раз. Девушка дрожала как побитая собака. При виде ее внутри что-то шевельнулось и, в который раз проклиная себя за врожденную доброту, он грубо, за локоть, втащил ее в квартиру. Она залепетала благодарности, он старался не слушать, закрыл ей ладонью рот и четко, по слогам предупредил:

— На рассвете чтоб духу твоего здесь не было.

Пришлось включить чертов ящик и делать вид, будто смотришь боевик. Пока она приводила себя в порядок, он спрятал сколько-нибудь ценные вещи под замок, убрал подальше хрупкую посуду и фарфор. Пожарил яичницу.

Первые робкие попытки приласкаться он решительно пресек. Она обиженно хлопала глазами, скукожившись в кресле.

— Ты еще дуешься на меня? Я тебя не понимаю, я же попросила прощения. Какая муха тебя укусила…тебя не узнать…ты хочешь, чтобы я встала на колени, да? Чтобы валялась у тебя в ногах?

— Я хочу, чтобы ты помолчала и не давила мне на мозги.

— Я не могу молчать, когда вижу, как ты себя со мной ведешь. Из-за какого-то пустяка…. Когда ты наконец обратишь на меня внимание?! Рома! Выключи свой глупый телевизор, я с тобой разговариваю, а не со стенкой!

Возня, шлепок, визг, стук, "Пусти!", еще стук, прерывистое дыхание.

— Знаешь, что я сейчас сделаю? Я сейчас, я сейчас….а-ах ты…ты… мне плохо, боже мой, я теряю сознание… Ах так? Видно зря я сюда пришла, я ухожу, слышишь?! Открой свой склеп.

— С радостью, — он открыл.

Она в упор смотрела на него, окидывала с ног до головы.

— Ну? Долго мне так стоять?

— Неужели ты думаешь, что я выйду на этот мороз, да еще и в ночь, в глухом районе…

Он с яростью и страшным лязгом захлопнул дверь, и двинулся обратно в зал, к спасительному телевизору, но она заслонила ему дорогу.

— Ты продолжаешь упорно меня игнорировать.

— Я не дам тебе ни копейки.

— Господи, неужели ты думаешь, что все из-за денег, — она истерически засмеялась, растирая висок, — Ладно, не хочешь выяснить отношения, не надо. Я-то думала, что ты настоящий мужчина, а не безвольный слизняк, у которого даже духу не хватит объясниться, как следует, не то что показать себя с….лучшей стороны, и понять, наконец, что я его ЛЮБЛЮ!!

Это был удар ниже пояса. Он в замешательстве смотрел, как она демонстративно уносит на кухню тарелку с глазуньей, и заперлась там. Он перевел дух. Она раскрыла себя с неизвестной стороны, он, признаться, ее не узнал. Оказывается, противнику нужно не золото из сокровищницы, а душа и сердце, желательно свежие. Вот так дела. Маленькая стрелка на циферблате подползала к цифре "1".

Двигаясь как сомнамбула, он застелил постель в спальне и выключил свет. Квартира погрузилась в тревожную тишину. Пролежав в ожидании второй атаки полчаса, он пытался отсчитывать минуты, но сбился на четырнадцатой. Всякий раз, закрывая глаза, ему казалось, что стены светятся бледно-зеленым и медленно наваливаются на него, что вся высотка складывается, панель к панели, словно карточный домик, погребая под собой жильцов.

Он переворачивался то на правый, то на левый бок. Бесполезно. Сон не приходил, вместо него перед глазами прыгали дурацкие пульсирующие пятна и картины из жизни, какие-то люди, имена которых давно стерлись из памяти, люди без лиц, в стерильных халатах, потом лунные пейзажи, последний еврей рода человеческого, распятый на стальном кресте, тот дворник с метлой, но вместо мусора он сгребал в кучу части человеческих тел, ковш поднимал их и швырял на ленту конвейера, которая уползала куда то вдаль. А секретарша Аня в синем комбинезоне и защитной желтой каске стояла у контрольного пульта и делала пометки карандашиком.

Тяжелая дрема заставила его совершить два(2) неудачных похода в туалет, высосать две(2) сигареты и проглотить одну(1) таблетку снотворного.

Он настолько устал, что уже перестал различать явь и видения. У кровати стояла она, с развивающимися волосами, та, имя которой не вспомнить, одна из, и глядела вниз с укором пустыми глазницами, из которых лился рубиновый свет. Он предоставил ей полную свободу действий. Рядом возникло живое тепло, горячее, обжигающее.

Она делала свое дело — высасывала из него жизненные соки.

До последней капли.

Как условились, ушла к рассвету.

Цвета почему-то померкли — первое, что он подумал, придя в себя. Трудно объяснить, похоже на то, как бумага чернеет за секунду до возгорания, вот, а здесь стены квартиры не потемнели, а выцвели, поблекли, стали серыми. Мало того, его руки больше не напоминали о своей органической принадлежности, скорее походили на два оживших куска мрамора, из которых умелый скульптор вылепил пальцы и кисти. Он подумал и решил вот что: он спит.

Хорошо. Стало сразу спокойнее. Правда, в голове крутилась еще одна мысль. Абсолютно все предметы были серыми, а от этого интерьер превратился в монолитные декорации к фильму годов 30-х не раньше. Франкенштейн. Или Дракула. Но как с этим вязался урбанистический оттенок, объяснить затруднительно. Вскоре он бросил думать об этом — он заметил, что дверь в квартиру открыта. Он подошел к порогу и выглянул наружу. В свете продолговатых окон виднелась стоявшая посреди площадки собака. Глаза ее поблескивали фосфором. Животное заметно выделялось на фоне серых стен своим природным цветом. Собака была настоящей. Живой. Собаку не смоет водой, если плеснуть из стакана на шлакоблочный пейзаж позади нее.

Ротвейлер спокойно смотрел Пауку в глаза, раззявив пасть и высунув длинный розовый язык. Зверь был поистине громадным. Собака неторопливо зацокала когтями по бетонному полу, привстала на задние лапы и навалилась всей своей массой на дверь. Паук уловил запах, этот специфический запах. Дверь угрожающе скрипнула и стала поворачиваться на петлях. Этого нельзя допустить, понимал он, ни в коем случае и изо всех сил уперся ладонями в дверь, которая, хотя и замедлила движение, но не остановилась, поддаваясь давлению громадной черной как клякса зверюги. Он кожей ощущал ее теплое влажное дыхание. Дверь прогнулась внутрь, но она же открывалась только наружу все эти пять лет, каким образом она могла развернуться внутрь! Силы подводили его, он застонал от физического напряжения. Тщетно. Собака была во много раз сильнее его. Однако что-то подсказывало, что зверь не причинит вреда. Предчувствия могут обманывать, и он, отпустив ручку, ринулся на кухню схватить нож, сзади послышалось цоканье. Нож оказался картонной бутафорией. Он ожидал, что кровожадная тварь вцепится в горло, но ротвейлер просто лизнул ему руку, — картонка шлепнулась на пол, — он посмотрел на обрубок, бескровный обрубок, на сечении которого должна была выступить багряная мякоть и осколки кости, но нет, ровная поверхность. Собака лизнула вторую руку, тогда он попытался отпихнуть ее ногой, но нога с бумажным шелестом изогнулась в таком положении, что неминуемо сломалась бы — нет. Собака продолжала слизывать его. Он не испытывал и тени сожаления.

5

Пахло марлей. Под грязно-белым потолком колыхались нитки паутины. Он сел в постели, и кровь незамедлительно ударила в голову. Руки были туго запакованы в смирительную рубашку. На ногах повисли колодки из твердой пластмассы, в утреннем свете тускло блестел навесной замочек. Осмотрел себя. Одежда почему-то вся в птичках-цветочках, и вообще, это на нем кофта, с кружевами и пуговками. А поверх кофты — смирительная рубашка. А тапочки приютились у кровати. Он просунул в них ноги и, насколько позволяли оковы, подошел к массивному, вмонтированному в стену зеркалу. Свет бил в спину. В зеркале он увидел печального мужчину, стриженного под ежик, лет сорока, с потемневшей кожей, трехдневной щетиной и поникшим взглядом. Мужчина с вопросом смотрел ему в глаза и, видимо не находил ответа, отчего слегка качал из стороны в сторону головой. Вскоре, поняв, что ничего путного из этого молчаливого диалога не вынести, он отошел от стены и сел прямо на паркетный пол возле двери. Он уже наверняка знал, что дверь заперта и открыть ее можно только снаружи.

Окно зарешечено. Из интерьера — кровать, привинченная к полу, тумба, табурет, стол, параша — все эмалированное, стальное. Камера-одиночка. Чистота идеальнейшая. В верхнем углу притаился глазок наблюдательной камеры. Ага, подумал он, следят. Ручкой бы помахать. Захотелось есть.

Через час пришла первая делегация из двух посетителей в лице медсестры и врача. Что-то в одеянии сестры напоминало обмундирование старшины тренировочного полевого лагеря. Наверно, строгий покрой и большое количество карманов. Ничто в ней не выдавало женщину, ни одежда, ни манеры, ни даже внешность. Тем не менее сестра являлась женщиной, хотя он готов был поспорить, что имеет место божественное недоразумение. Ошибка, не иначе. Зато повадки врача сразу же вызвали сомнение в его наклонностях. Прежде всего ужимка, с которой он произнес "Доброе утро".

— Ну-с, голубчик, как себя чувствуете? — с фальшивой доброжелательностью улыбнулся мужик, подмигивая сквозь золоченую оправу очков. Лысенький, круглолицый, сплошные морщинки, угловато сложенный, он осторожно присел на краю кровати, что заставило поджать ноги и отодвинуться ближе к окну.

В руках у врача была папочка. Сестра лениво поигрывала резиновой дубинкой, блуждая потухшим взглядом по поверхностям. Пауза затягивалась, отчего улыбка очкарика таяла. Пронзительные глазки пришпилили его к подушке. Чтобы не раздражать круглолицего, он сказал, что все хорошо — не узнав в очередной раз свой голос.

Очкарик кивнул.

— Замечательно. У нас утренний обход. Жалобы какие-нибудь имеются? — спросил доктор, разглядывая ногти на руках.

— Нет, — поспешил ответить он. — Хочу есть.

Доктор равнодушно кивнул:

— Скоро принесут, — и смолк, поглощенный выдергиванием заусенцев.

Текли минуты, сестра переминалась с ноги на ногу и пыталась усмирить зевоту. Впрочем, это ей плохо удавалось.

— Значит, жалоб нет. Это входит в систему, — вздохнул врач, — Но, что поделать, пациент всегда ведет себя тихо после ха-а-арошего дебоша, — он сделал ударение на последнем слове. — Вы, естественно, не помните, что произошло вчера? Что вы вчера натворили?

— Н-нет…. А что?…

— Он не помнит! — засмеялся врач торжествующе, как будто выиграл спор, и показал на него пальцем сестре; та криво ухмыльнулась, — Конечно, еще бы такое помнить. Ну ладно. Пусть будет так. Может, к обеду вспомните и мы сядем все вместе и подумаем, что с вами делать. Хороший человек, порядочный, симпатичный, красивый….эх!

Мужик поднялся и затопал к выходу. Надзирательница учтиво маячила у двери.

Завтрак — баланду из овса и компот, — просунули через окошко в двери. Рядом с тарелкой на подносе лежали две пилюли — одна желтая круглая, другая зеленая, приплюснутая. Так, чтобы было незаметно и не засекла камера, он затолкал лекарство в пустое пространство внутри металлического изголовья кровати. Часы в палате отсутствовали, но, судя по движению солнца, он решил, что близится полдень. В коридоре за дверью стало шумно — слышались шарканье, лязг открываемых запоров и голоса. Вскоре лязгнуло и у его двери, в проеме появилась низенькая женщина со стеклянными глазами, квадратной челюстью и жвачкой во рту — челюсть равномерно двигалась.

— Привет, детка! Выходи, пора проветриться.

В руках санитарки мелькнула дубинка.

— Мне в колодках ковылять? Так я далеко не уйду, — раздраженно отозвался он.

— Ха-ха, — санитарка оскалилась, — ишь ты, остряк. Вечно с вами, с придурками, одна и та же история, — и потом резко, — Встать на середину круга!

По центру комнаты чернела окружность — он только сейчас заметил ее. С метр в диаметре, на ней были пунктиром отмечены контуры человеческих ступней. Рисковать он не стал и послушался. Затем что-то внизу сильно притянуло его к земле, так, что нельзя было и ногой двинуть. Санитарка медленно сняла оковы и захват тут же ослаб. Его вывели по темному неосвещенному коридору в холл, вниз по широкой лестнице к внутреннему двору, втиснули в общий поток пациентов; те бодро вышагивали по гравиевой дорожке к саду. С обоих сторон стоял конвой из женщин-санитарок, похожих друг на друга, как две капли воды. В саду имелось множество беседок, скамеечек и лавок с грубо срубленными, деревянными столами. Больные с выражением умиротворения на лице бродили по дорожкам взад-вперед, болтали, сидя на скамеечках, кто-то играл в домино или шашки. Классический санаторий, если забыть, что площадка огорожена четырехметровым забором с проволокой, вышками для наблюдения по периметру и вездесущими камерами. Из навесного динамика гремели жизнеутверждающие марши. Стояла ранняя осень.

Сентябрьский солнечный денек, безоблачный и теплый, прямо как летом. Только молодые деревья пожелтели, но еще не осыпались, а трава выцвела. Превосходный день и сиеста в самом разгаре. Он выбрал свободную лавку возле стены, подальше от основной массы людей, публика не нужна ему сейчас, когда надо собраться с мыслями и навести порядок в памяти.

Я ничего не помню. Совершенно ничего, что касалось бы вчерашнего дня. Этот кошмар никогда не кончится, думал он, вдыхая свежий воздух и наблюдая, как плывут в разогретых потоках воздуха тонкие нити… паутины. Все похолодело внутри и кровь сильнее застучала в висках. Совсем близко над ухом жужжала толстенная муха, натуральный вертолет. Через секунду насекомое пошло на второй вираж, покружило вокруг него и село на правую руку. Он оторопело наблюдал, как муха вальяжно прошествовала вниз, к запястью и принялась чистить лапки. Естественно, она его не интересовала. Воспоминания, одно за другим, возвращались к нему — как волны бьют о берег. Равнина миражей, хижина старика, осада крепости, блондинка и сосед снизу….

— Вот, возьми, — к нему подошел один из пациентов, парень в зеленых очках, и протянул кусочек сложенной бумаги.

— Что это?

— Я не знаю. Ты сам сказал мне вчера, чтобы я передал это тебе на прогулке, — отозвался парень в очках и сел рядом с ним, — Ничего, что я здесь?

— Ничего, — рассеяно ответил он и развернул бумажку. Черным фломастером крупными печатными буквами на ней было написано слово.

— Ты не в курсе, что со мной происходит? — беспомощно спросил он парня, но, адресовав вопрос себе, он тут же задал новый: — Как тебя зовут?

— Вадик, — сказал парень и пожал ему руку, — Хм, мне кажется, у тебя накрепко отшибло память. Такое бывает. Память потом восстанавливается, ты не переживай. Случается, иногда вспоминаешь вещи, которые и в жизни-то с тобой не происходили. Но потом они сбываются. Я называю это "прыжком". Еще вроде кличут "де жавю". Одно дело, когда тебе снится вещий сон. Но совсем другое, если воспоминание приходит к тебе в период бодрствования. Это о многом говорит.

— Сколько я здесь торчу?

— Месяц, — терпеливо ответил Вадик с таким видом, словно говорил то же самое не один раз, и ничего с этим не поделаешь, надо же человека как-то вытягивать.

— Ты…. Ага. Мы с тобой друзья, — догадался он.

Вадик кивнул.

— Это хорошо. Так…. Стой. Месяц?

— Ну да. Тебя уже выписывать хотели, — зевнул парень. Достал мятную конфету, — Будешь?

Он протянул ладонь, но конфету в рот не засунул. У него и своих было полно, но откуда они взялись, непонятно.

— Ну вот. Я о воспоминаниях. Это же научно установленный факт: человек знает не только то, что произошло с ним в прошлом, он может предчувствовать и будущие события. Все просто. Потому, что все связано — прошлое, настоящее и будущее, одной нитью. Рано или поздно ты вспомнишь. Прямо как у Дика, правда?

— Правда.

— Не совсем. У нас сложнее. Мы почему здесь? Потому что тоже забыли, в той или иной степени, вещи о которых ДОЛЖНЫ помнить там, — он махнул за ограду рукой, — Вообще, конечно странно. Мы не такие, как все, и мы это прекрасно понимаем. И не хотим быть, я не хочу быть таким, как они.

— Женщины здесь какие-то…. - сказал он, — Что-то с ними….

— Да, да, именно. Тебе кажется это необычным, там подобные штуки в порядке вещей. И мужики в туфлях на шпильках ходят.

Вадик авторитетно кивнул: мол, проверено, знаем.

— Куда же я попал! — он схватился за голову, — Господи, за что? Я не хочу.

— Ты думаешь, ты один такой? Нет, братец. Наша проблема заключается в том, что мы живем будущим. И не чахнем над прошлым.

— Слушай, мне эта твоя философия вот сейчас где, — и он показал, где, — Мне бы с собой разобраться, а там посмотрим. О-хо-хо…. Так. Все это бред. Я это все выдумал. И тебя выдумал, понятно? Ты — плод моей больной фантазии. На самом-то деле я не здесь нахожусь, а в совсем другом месте. Это очередная иллюзия.

Вадик горестно покачал головой.

— Друг. Советую тебе, не паникуй. А то сестры сбегутся. Ты хочешь погреться на солнышке и ты ведь совсем не хочешь торчать в палате, исколотым седативными препаратами? Вот и успокойся. Насчет бреда…перестань считать это бредом, и тебя выпустят. Прими правила игры и тебя примут в эту игру. Ты понял меня?

— Не хочу я играть в эти идиотские игры! — огрызнулся он.

— Ну-ну. И пробудешь здесь оставшуюся жизнь.

— Нет! Это невозможно! Что-нибудь произойдет и иллюзия кончится, ей на смену придет другая, третья, пятая, десятая!!

Он с отчаянием смотрел, как парень спокойно снимает очки и становится как-то сразу бледнее без них, протирает окуляры краешком халата и цепляет их обратно на место. Засовывает руки в карманы и насвистывает песенку.

— Ты в принципе не отрицаешь, что это бред. Значит, ты допускаешь такую возможность, — он не смог молчать и стратегическое преимущество оказалось в руках Вадика, который бесстрастно отрезал:

— Я могу допускать какую угодно возможность. Что бы я ни сказал, ты расценишь это как порождение своей фантазии. Верно? Я же ненастоящий, по-твоему, так? И ты не разговариваешь с другим человеком сейчас, получается, ты разговариваешь сам с собой и раз находишься в другом месте, ставишь себя в неудобное положение. Так что заканчивай. Прекращай балаган, ну же давай, я жду.

— Ох, если бы я мог… — вздохнул он.

Вадик что-то пробормотал себе под нос и усмехнулся.

— Иллюзии могут длиться сколь угодно долго и необязательно что-то должно произойти. Иллюзия может быть длиною в жизнь, ты не задумывался над этим? Привычный мир может быть таким же ненастоящим, ну и что, что ты родился в нем и прожил полжизни? Это ни о чем не говорит. Ты к нему привык, он для тебя в порядке вещей, и все. Как ты докажешь мне его реальность? Достаточно выехать из родного города в столицу, или другую страну, и прежний мир перестанет существовать для тебя, об этом же все знают! Ну хорошо, — примирительно вскинул руки Вадик, увидев, что он готов наброситься на него с контраргументами, — А что написано в записке? Или это тайна?

— Никакая не тайна, — обиженно сказал он. — Раз тебе интересно, на, читай, — и он протянул ему листок. Парень взглянул вниз и, не меняя выражения лица, спросил, — Что это обозначает?

— Это мое прозвище. Было, когда-то.

И он рассказал парню о предыдущих иллюзиях, стараясь по возможности, с мелкими подробностями. Вадик со скучающим видом слушал его излияния, изредка почесываясь или меняя положение тела. Паук не мог остановиться, все говорил и говорил. А потом Вадик глубокомысленно изрек "М-да" и надолго задумался. Взор его затуманился.

— Ну прямо Первый круг какой-то, — выдал он наконец.

— Ты о чем? Что за круг? Это очередная твоя аллегория?

— В общем, нет. У меня было то же самое. Поэтому мы с тобой и в психушке.

Паук вскочил от неожиданности и заметался вокруг лавки, совеем как давешняя муха. Он хотел что-то сказать, но слова нужные не подбирались; внезапно он понял все, он понял, отчего ему отшибло память и примерно догадался, что устроил вчера, такое случается — все ясно, все стало на свои места, а ты не в состоянии подвести итоговую черту, стоишь и глупо хлопаешь глазами. Он открывал и закрывал рот, как рыба, выброшенная на лед. А Вадик сидел и печально улыбался.

— Значит, это по-настоящему….

— Ну, — Вадик развел руками, — кому как.

— И что же теперь делать?

Парень пожал плечами, встал, распрощался и собрался было уходить, но Паук потянул его за рукав:

— Подожди. Давно со мной такое? Ну, с памятью, я, наверно, раньше все помнил про себя, настоящего.

— Где-то с неделю.

— Получается, каждый день я вынужден вспоминать….

— Грубо говоря — да. И каждый день выслушиваю твою историю. Это даже забавно. Скоро начну сезонные графики чертить.

— Но почему?

— Жалко. Мне кажется, ты залетел сюда по ошибке. Не то, что большинство из здешних, эти-то хроники, они всю сознательную жизнь галлюцинируют. Я тебе помогу выбраться, ты главное, не дергайся. Поразмысли, пока время есть, может найдешь ответ. Не найдешь, ну не беда, есть завтра.

— И послезавтра и так далее, до бесконечности. Судя по словам врача, вчера я нашел ответ, но я его не помню, — глухо сказал Паук. Он ожидал услышать нечто другое, потому что наделил свой вопрос другим смыслом.

— Может, ты успел записать его, как и это, — Вадик кинул взгляд на бумажку. Паук тут же отдал ему клочок бумаги.

— На всякий случай.

— Бывай. В столовке увидимся. И еще вечером, когда телик сядем смотреть.

На том они и распрощались.

Вскоре больных загнали в палаты, провели дневной осмотр и процедуры. Близился час обеда. Благодаря вадиковому внушению Паук стал воспринимать это место не как дурдом, а как своеобразное чистилище душ. Лихая сыграла с ним злую шутку, и он все сильнее осознавал безысходность создавшегося положения. Вадик говорил что-то про письма. Обшарив палату, Паук нашел в ящике стола кипу помятой бумаги и несколько фломастеров. Исписанные листочки были выдраны из тетради. Нашлись и рисунки. Под бумагой лежала потертая книжка с крестом на обложке — обтянутая черным бархатом и вся утыканная закладками. Рядом с книгой находилось еще несколько предметов: стеклянный шар с человеческим глазом внутри, ластик, карманные часы, высохший яблочный огрызок. Предметы не говорили Пауку абсолютно ни о чем, зато рисунки заставили призадуматься. Пять штук, и они отличались не только сюжетом, но и техникой исполнения.

Первый. Человечек с бородой. Вместо рук и ног палочки. Детская аляповатость.

Второй. Холм, а на его вершине распятие и облака. Солнце вот-вот упадет за горизонт. Небрежный набросок.

Третий. Рыбина с птичьими крыльями парит в небе. Четко прорисовано.

Четвертый. Древнегреческая колонна и тень от нее. Резкие тени, много грифеля и кое-где смазано пальцем.

Пятый. Равнина со множеством мелких деталей. Сюрреалистический пейзаж. Похоже на подмалевок к будущей картине.

Он решил почитать записи. Начал с самой верхней — последней.

"Вот уже шестой день со мной такая карусель и когда это кончится, я не знаю. Вадик говорит, что шестой. Я сомневаюсь. Я уже никому не доверяю, даже себе. Наверно, мне здесь самое место.

Где-то есть другой мир. Мой мир. Я — потерялся и не могу найти выход.

Мне кажется, что амнезия и мои галлюцинации как-то между собой связаны. Я думаю, что это иллюзия, но это настоящее и, каждый день, в ожидании новой иллюзии, я вижу это, и оно вызывает амнезию. Разум отрицает эту действительность, но не может найти другую. Замкнутый круг.

Надо поговорить об этом с Вадиком. За мной следят. Мои каракули наверняка перечитывают и используют против меня. Точно! Забавно. Как я догадался записывать с первого дня? Если ты (т. е. я) прочитаешь это в седьмой раз, не пиши ничего. Будь осторожен.

Шестой день. Шестой. Мир был создан за семь дней. На шестой день Бог создал человека. Господи".

Дальше почерк сбивался, а потом стал ломаным. Через несколько строчек было торопливо выведено поперек линии листа:

Освобод правда на седьмой это кон они идут надо

Оторвавшись от записей, Паук посмотрел в окно. Солнечный свет словно померк. Сердце гулко стучало в груди. Во рту у него пересохло. Если бы записки несли опасность, ему бы просто не дали это читать. Следовательно, врачи ждут от него каких-то шагов. Сегодня. Он вернулся к самой первой записи, остальные не стал читать:

"Совершенно не помню, кто я и что я. Не знаю, чем это вызвано, но на всякий случай буду делать записи. Чтобы они помогли мне потом вспомнить. Такое ощущение, что я нахожусь здесь не меньше двух-трех лет. Моя голова — как проходная парадная. Нужная мысль приходит через одну дверь, потопчется немного и уходит через другую дверь. Что предпринять, ума не приложу. Этот малый, вроде Вадимом звать, говорит, что мы с ним приятели".

Паук вертел в руках предметы, перекладывал их так и сяк, пытаясь сообразить, что произошло. Ничего путного пока не выходило, только прибавилось вопросов.

Тут отворилась дверь, и в комнату вошел знакомый круглолицый врач, одобрительно посмотрел на рисунки и на Паука, пытавшегося затолкать листы в ящик. Про себя Паук прозвал его Колобком. Не успел тот и рта открыть, он заявил:

— Я хочу ознакомиться с историей своей болезни.

— Ну! — засмеялся Колобок, — Однако, лихое начало. С места в карьер! Как все до боли знакомо….

— Я понимаю, о чем вы говорите, — кивнул Паук, — Мне сложно вести себя адекватно. Не надо успокаивать и обещать мне с три короба.

Колобок взял в руки планшетку, что-то черкнул в ней и сел, выпятив зад, на краю койки, как утром. Проход загородила сестра.

— И не собираюсь, — вдруг серьезно сказал он, — Мы обеспокоены происходящим с вами. Ошибочно полагали, что пик болезни прошел, но, похоже, что налицо обострение. Анализы ничего не дают, разве что энцефаллограмма… в медицинской практике есть ряд случаев, способных вызвать амнезию. Но мы не можем понять, откуда у вас это. Раньше такого не наблюдалось. Такое чувство, будто оно возникло из ниоткуда, просто появилось и все….

Паук вздохнул.

— Я не хочу знать.

— Но мне придется…

— Слушайте, мне честно говоря наплевать, что там. Меня волнует другой вопрос. Скажите…я, что я вчера натворил?

Колобок пожевал губами, почему-то оглянулся на сестру и, чуть наклонившись вперед, доверительным шепотом произнес:

— Вы пытались бежать. Самым варварским способом.

— Я же псих. Все психи, полагающие себя нормальными людьми, хотят убежать из дурдома. И это все? — разочарованно спросил Паук.

Колобок поморщился, словно на язык ему попал горький огурец.

— "Псих", "дурдом", ну что вы говорите? Можете хоть сегодня забрать вещи и уйти, но учтите, — он наставительно помахал перстом, — учтите, что вас сдаст в СИЗО первый же милицейский отряд. За нарушение общественного порядка и аморальное поведение. А потом к нам отправят.

Колобок вещал что-то еще о моральном долге, но Паук думал о другом. На организм почему-то навалилась дикая слабость.

— И потом — не все. В конце концов, извращенная ориентация — личное дело каждого, — при этих словах Колобка перекосило, — У вас же, голубчик, явное раздвоение личности. Шизофрения. То вы ребенок малый, то вас воевать с кем-то тянет. Временами вы говорите такие вещи, о которых…. Нет-нет. Я порядочный гражданин и не буду их озвучивать.

— Есть какое-то документальное подтверждение? Прошу, войдите в мое положение, я склонен никому не верить и мне нужны достоверные доказательства.

— О, конечно, — закивал Колобок, — Само собой. Могу предоставить вам видеозапись. В урезанном виде — по причине цензуры.

Разговор как-то угас. Паук долго смотрел в окно, ему хотелось, чтобы врач поскорее убрался вон и оставил его в покое, хотя бы на полчаса, но врач сидел у койки, сопел, ковырял ногти и никак не хотел убираться.

— То, что вчера. Это со мной в первый раз?

Колобок что-то промычал не раскрывая рта, и добавил уже громче:

— Слава богу, первый и надеюсь, последний. Когда вам удобнее увидеть это безобразие?

Паук ответил, что ближе к вечеру, тогда врач сказал, что сейчас проведет несколько психологических тестов, достал диктофон и карандашик. Потом он что-то спрашивал, а Паук что-то отвечал ему, наблюдая, как под потолком колышутся нитки паутины. Потом ему показывали картинки и он говорил первое, с чем ассоциируется та или иная картинка. Потом его попросили объяснить, почему зимой идет снег, а летом трава зеленая. И так далее, и в том же духе. В общем, когда пришла пора идти в столовую, Паук изрядно утомился.

Помещение общепита ничем от остальных других казенных не отличалось — тот же запах кислой капусты, те же душные испарения от супов, мошкара, кашель, ругань, облупившиеся стены, истертый паркет под ногами, заляпанные чем-то солонки, краснощекие толстые повара и пластиковая посуда. Над входом грозно навис плакат с манифестом: "ЗДОРОВЬЕ НАЦИИ — ЗАЛОГ БУДУЩЕГО ПРОЦВЕТАНИЯ!!!". Паук пристроился в очередь. На первое давали картофельное пюре и компот из чернослива. К дымящейся желтой кучке прилагалась котлетка, покрытая слизистой субстанцией неизвестного происхождения. Второе — овощной салат. Плюс пирожок с повидлом. Десерт — стакан чая и вафля. Укомплектовав это богатство на подносе, он принялся искать свободное место за обеденными столами. Потыкавшись, он подсел наконец к группе пациентов; те пятеро не обратили на него ни малейшего внимания.

Пережевывая пюре, он исподтишка наблюдал за соседями, среди которых (нисколько не удивившись) приметил и Вадика. Тот сидел на диаметрально противоположном конце и смотрел в сторону, попивая компот. Мужчины оживленно говорили. Самым активным был приземистый лысеющий мужичок с курчавым пухом над ушами. Он сильно размахивал вилкой каждый раз, как выдавал новую реплику. Звали его Петр и вел он себя перед публикой, как дирижер перед оркестром. Он относился, очевидно, к той породе людей, которые не унывают в самых безвыходных ситуациях. Много шутил, и все больше в адрес надзирательниц, и все касательно тем ниже пояса, и в самом похабном свете. Петр явно ненавидел систему, и всячески это показывал, постоянно толкая в бок пухлого мужчину огромных размеров с меланхолическими чертами лица. Пухлик ныл при каждом новом тычке и заверял, что будет жаловаться в вышестоящие инстанции. Напротив него и слева от Паука лопал обед щуплый жилистый субъект с бегающими глазками и визгливым голосом. При разговоре он сильно плевался. Четвертым был невзрачный молчаливый пациент. К нему обращались почему-то на "Вы", "Василий", "Уважаемый" и в исключительно вежливой форме. Паук решил, что это местный авторитет и без особой надобности с ним разговаривать не стоит. "Авторитет" деликатно ковырял котлетку, дул на чай, помешивая его ложечкой и вообще, вел себя сдержанно.

— Президент — дурак, — заявил Петр, отправляя сразу весь пирожок в рот.

— Все у него дураки, — хмыкнул рохлик, обращаясь к Пауку, — А мир — театр абсурда. Он один у нас такой умный.

— Нет, не один! — воскликнул Петр. — Идите за мной, братья мои, и вы обретете истинную веру! Все беды на земле от того, что человек перестал верить.

— Тогда тебе нужно набрать двенадцать добровольцев, сменить имя и гражданство, — посоветовал рохлик, — Так убедительнее будет. Ты ведь не боишься мучительной смерти?

Петр выразительно посмотрел на собеседника, а тот продолжал:

— Хотя, таких казней, какие были в древности, сейчас нет. У нас просто стало: и подушечку тебе подложат, и зад почешут, если попросишь. Потом чик — без пыли, без шума. Даже моргнуть не успеешь. Смертельный ритуал теряет свой шарм, не успеваешь получить от процесса удовольствие….

— Нет, ты точно сумасшедший, — покачал головой Вадик.

— В одном из своих видений я был палачом. Мне даже довелось лишить жизни одного знаменитого преступника, но имя не скажу, и не спрашивайте, — гордо заявил рохлик. И добавил: — Вопрос в том, ЧТО считать сумасшествием.

— Верно, — неохотно согласился Петр, принимаясь за вафлю, — И говорю я тебе: возлюби ближнего своего, как самого себя! Если не обратимся мы назад и не будем как стадо, мы не войдем в Царствие Небесное! Но кто мы, если не стадо? Внемлете: нас пасут, мы нужны им для шерсти и мяса. И я говорю — хватит! Нам нужно осознать свое предназначение! Я — новый пророк нового мира! Старый мир пора выбрасывать на помойку! Мы — только начало! Скоро нас станет больше! Имеющий уши да услышит. Я — суть любовь и искупление.

— Я бы полюбил тебя братец, да изо рта у тебя дурно пахнет. И грязный ты, как свинья.

— Оскорбление достоинства, — поднял голову толстяк. — Моральный ущерб, — подмигнул он Петру, — Плевое дело. Есть свидетели. Мы выиграем, даю вам слово. Осталось документы оформить. Ну?

— Иди ты, — махнул на него Петр, — Овца заблудшая.

— Овец, — поправил рохлик.

Толстяк обиженно выпятил нижнюю губу и сгорбился.

— Неважно, — примирительно сказал Петр, — Сей раб Божий свят в своей невежественности. Святая простота, говорят про таких. Его надо просветить; я уже работаю над этим. Верно, брат мой?

Толстяк получил новый толчок и заскулил что-то невразумительное, распустив слюни. Пауку стало противно на него смотреть, и вот тут-то они встретились глазами с Петром. Мужичок расплылся в радостной улыбке:

— Вот тот, кто предаст меня! Здравствуй, брат! Какими ветрами тебя занесло в нашу тихую гавань?

— Сложно объяснить, — неохотно говорит Паук, — Я дезориентирован.

Петр сдвинул брови, помолчал и ответил:

— Откуда ты, брат?

Паук ответил, что из такого-то города, такого-то числа-года рождения. Мужики переглянулись, рохлик прыснул в ладонь.

— Я не спрашиваю тебя, кто ты, — вкрадчиво произнес Петр, — я спрашиваю, каков был твой путь сюда. Ведь путей множество и два человека, выходящие из одного пункта в другой, изначально пойдут по разным дорогам. Что ты делал? Поняв твой путь, можно судить о тебе, как о человеке.

Паук замер. Мужчины непрерывно смотрели на него. Постаравшись выдохнуть как можно бесшумнее, он сказал:

— Я пока не готов ответить на этот вопрос.

— Во дает, — сказал рохлик.

— Если ты здесь, значит ты уже готов.

— Я тебя первый раз в жизни вижу и выкладывать свою подноготную не собираюсь.

— А я тебя уже пятый — в разных жизнях, — Петр с треском ломал зубчики у вилки.

Образовалась пауза. Столовая пустела. Народ потянулся к выходу, мимо их столика проходили пациенты с опустевшими подносами.

— Вдруг ты тот, кто нам нужен, — мечтательно сказал Петр, — Я вот сантехником был: краны, трубы, все такое. Прокладки менял. Сейчас пророк. Завтра может еще кем стану. Космонавтом, например.

Петр состроил смешную гримасу. Но глаза этого человека заставили Паука прищучить улыбку. Паук испытал неприятное ощущение, словно его просматривали насквозь. И рохлик, и Вадик, и суровый Василий, даже толстяк вдруг показались ему совсем не теми, какие они есть. Глаза их выдавали с головой. Похоже, перед ним разыгрывали спектакль, но, судя по всему, труппа устала кривляться.

Паук разлепил ссохшиеся губы и почти прошептал:

— Я продавал мыло.

Слова эти произвели мгновенный эффект — напряжение разрядилось, и на него смотрели уже дружески. Вливание в коллектив, называется, потом объяснит ему Вадик. А раньше я с ними не общался? — спросил Паук, на что получит ответ: с ними общался другой человек. Мы все время от времени меняемся.

Оставшиеся больные усиленно гремели приборами.

— Я пишу роман, — серьезно сказал рохлик, — вот уже двенадцать лет, и буду писать его до тех пор, пока не умру. Роман длиною в жизнь, а? — захихикал он.

— О чем? — спросил Паук.

— Ага, в этом вся суть! — рохлик даже вскочил с табуретки, — Этот роман очень сложен по содержанию. Он большой и многомерный. Я посвятил ему свои лучшие годы. Раньше занимался всякой мелкой ерундой — ну, знаешь, статейки, рассказики, повести для имбицилов, эротические ноктюрны. Потом я понял ничтожность этого копошения и решил создать нечто иное. Вернее, что-то сказало мне: ты должен это сделать, это — смысл твоей жизни. Целый год я не делал ничего, еще пять лет я готовился. Признаться, я не работал, потому что работа мешала мне сосредоточиться. Меня даже жена из дому выгнала на этой почве.

— А роман…. Он больше, чем "Война и мир"?

— О! Гораздо больше! Сначала читать его просто, — аж захлебывался от возбуждения рохлик, — но с каждой новой главой возникает желание отбросить книгу и заняться чем-нибудь получше. Однако тот, кто продолжит чтение….

— Станет блаженным! — заорал Петр, — Не слушай его, он тебе наплетет басен с три короба. И в карты с ним ни за что не играй — он жульничает.

— Это кто жулит? Это я? На себя посмотри, обмылок! — запищал рохлик.

— Брат, слушай. Не обращай внимания на некоторые неуравновешенные личности. Здесь ты среди нормальных людей, а там за оградой настоящие психи живут. Зуб даю на отсечение, — и Петр закивал.

— Поэтому у него пасть щербатая, — желчно отозвался рохлик.

Петр потянулся через стол и треснул рохлика ложкой по лбу.

— Разве плохо, когда любишь свою работу? — подал голос толстяк, пока те двое выясняли отношения, перебрасываясь остатками еды, — По будним — с девяти до пяти, в субботу — с десяти до двух, воскресенье — выходной. Ну разве плохо? Нет, я долго терпел, и буду жаловаться в Верховный суд. Это НЕ-КОН-СТИ-ТУ-ЦИ-ОННО.

— Зачем тебе такой большой срок для написания книги? — спрашивает Паук, когда перебранка между Петром и рохликом стихает.

— Затем, — высокомерно отвечает тот, — что я хочу поместить в него всю человеческую мудрость, все страдания человеческие, всю любовь чел…

— А, заткнись уже! — ревет Петр, вращая зрачками. Вид у него совершенно невменяемый.

— Но это же сизифов труд… — пытается продолжить дискуссию Паук.

— Ничего подобного!

— Брат, плюнь ты на убогого. Человек, отрицающий наслаждение своей жизнью ради эфемерного желания дистиллировать ее в книге, заслуживает сострадания. Вместо того, чтобы наслаждаться ею, он как червь в навозе, ковыряется в людском общежитии. Да он самый обычный графоман.

Тут бы начаться драке и кулаки были занесены, и глаза горели идейной ненавистью, да, как назло, рядом возникло несколько одноликих сестер со шпарящими электричеством дубинками. Дуэль решили отложить и разошлись с хрупким перемирием кто куда.

Через динамик объявили, что отбой в три. Значит, остается час с мелочью, отметил про себя Паук, высматривая среди выходящих Вадика. Когда он уже решил, что его друг не появится, Вадик вприпрыжку выскочил на тротуар и почти бегом направился к нему. Дернул за кофту и потащил за собой. Паук решил, что это элемент конспирации и послушно поплелся следом.

— Ну? — спросил Вадик, — Что новенького?

— Уфф, — Паук утер пот со лба, — Даже не знаю, с чего начать. Хочется успеть все.

— Не успеешь, сколько бы ни пытался. Мы всегда хотим успеть все на свете, но в конечном счете не можем сделать и малой части того, что запланировано. Даже отъявленный трудоголик когда-нибудь устает и чего-нибудь не успевает.

— Хорошая жизненная позиция, — решил Паук, — Удобно. И совесть на месте. Я просмотрел записи. Судя по вчерашним заметкам, можно сказать, что у меня был срыв. Вчера я написал, что сегодня это кончится. В воскресенье, на седьмой день. Еще я посоветовал себе никому не доверять. Это….

— Это разумно.

— Да, но у меня есть кое-какие вопросы.

— Конечно, у тебя есть вопросы. Но мне кажется, ты итак достаточно знаешь.

Паук натянуто улыбнулся и сорвал листочек с дерева:

— Просто надо уточнить, чтобы картина стала четкой.

Вадик предложил сыграть партию в шахматы, вот почему он задержался — сжимал под мышкой доску с фигурами. Они разложили шахматы на столе в круглой беседке, выполненной из переплетающихся крест-накрест досок. Доски были наклонены, и отверстия сквозь которые просачивались солнечные лучи, напоминали ромбы. Перед тем как сделать первый ход белыми, Паук выложил перед парнем горку мятных конфет. Приятно пахло разогретой древесиной. Липа.

— А этот пухлый, он юрист?

— Типа того. Ты не думай, что у нас клуб анонимных алкоголиков. Никто свою подноготную не выкладывает, каждый свое дерьмо держит при себе, — ответил Вадик, двигая вперед коня, — Просто мы размышляем об этом и делимся выводами. Одна голова хорошо, а две — сам знаешь.

Партия только начиналась, и Паук не особенно следил за комбинацией, поэтому выставил ладью на две клетки вперед.

— Ты что-то знаешь о нем?

— Да ничего я о нем не знаю. Я предполагаю и фантазирую. Никто ни о ком здесь всей правды не знает, запомни ты это, запиши на бумажке. Мы просто сидим и фантазируем друг о друге.

— Ага. То, что я наплел в своих видениях — полная чушь.

— А как же! — засмеялся Вадик.

Ход черной пешкой. Пешка оказалась защищена. Вполне можно было убрать другую, но Паук не стал. Вместо этого он приоткрыл фронт с левого фланга. Он слышал, как на крыше беседки поют птички.

Им никто не мешал играть.

— То, что по идее должно закончиться, не кончается, — сказал через какое-то время Паук, набравшись храбрости.

Вадик кивнул, делая ход ладьей.

— Значит, так надо.

— Гадко. Чувствуешь себя…пешкой.

— Ха! Ты думаешь, твоим пешкам лучше?

— Но они… — Паук ощутил страх, дикий животный страх — смотреть на доску, и закрыл лицо руками.

— Теперь все, — сказал Вадик. — Ты, главное, не думай. Не будешь думать — не появится.

— Это невозможно, — пробормотал Паук.

— Это дурдом. Невозможно там. Здесь все возможно, — грубо отрубил Вадик, и добавил, — Это кончится, поверь.

— Да, — сказал Паук, — Я знаю. Я знал еще утром.

— Твой ход.

— Мой ход, — машинально повторил Паук, поставив фигуру на клетку.

Они помолчали.

— А насчет толстяка я думаю вот что. Он — сломанный винтик. Его выбросили. Он хочет вернуться на свое место, он прекрасно понимает, что не может, и это сводит его с ума. Он рассказывал про свои похождения и, по-моему, он не понимает, что такие видения с рядовыми клерками не случаются. Может врет, кто его знает.

— Я хочу назад, к нормальной жизни.

— Не торопись, — Вадик убрал фигуру, — Считай, это второе рождение. Тебя же не спрашивают, хочешь ты в этот мир или нет, тебя просто рождает какая-то сила. Это безусловный факт, с ним ничего нельзя поделать.

— Пару часов назад я убедился, что реальнее этого мира быть не может. Теперь основа моей уверенности пошатнулась — я сомневаюсь. Ко мне пришла мысль, что такие как мы, — галлюцинирующие, — большая редкость, и нас специально привезли сюда под ярлыком психов, чтобы проводить эксперименты. И еще мне непонятно, почему доктор похож на старую деву.

— Прямо как гомик, отставший от моды, — захохотал Вадик.

Паук тоже засмеялся. Они смеялись громко и на полную катушку, так что слышно было далеко вокруг и самые беспокойные пациенты пугливо оборачивались.

Потом Вадик стал говорить про мифологию, про рай и ад. Представим, что рай и ад — это разные уровни, это сферы, в которых существуют люди. Чем объясняется то или иное существование? Так может мы сейчас в раю? А что, нам хорошо, нас кормят четыре раза в день. Развлечения есть, все удобства, газеты вон читаем. И никаких забот. Или это ад? Мы находимся здесь в наказание за прегрешения, которые совершили в прошлой жизни. Может, мы спим? Может, я из прошлого, а ты из будущего и временные линии пересекаются в конкретной точке? Может, так и творится история? И ты до самого конца, до самой своей смерти будешь думать, что это иллюзия, а тот, кто по-настоящему БЫЛ иллюзией, умрет, глубоко убежденный в реальности своего существования. И где грань, отделяющая иллюзию от реальности? Как ее распознать? Я почти убежден, я уверен, что она есть. Она должна быть, иначе зачем эти игры. Наша проблема, как я уже говорил, в том, что нам мало реальности, в которой мы живем, нам подавай других реальностей. А когда мы получаем эти реальности, и наедаемся ими досыта, нам становится страшно, мы хотим домой.

Паук зажал в руке королеву — он хотел объявить шах.

— Ошибочно полагать, что наши фантазии зависимы от нас, — продолжал рассуждать Вадик, — Нет. Они автономны. В чем-то сходны с пресловутым информационным полем, окружающем планету. Их так много, и они так переплетены между собой, что образуют некую паутину — паутину, из которой очень сложно выбраться, если завязнешь.

— Первый круг. Ты говорил про Первый круг, — сказал Паук.

— Ах это, — прищурился Вадик. — Тоннели реальности. Архетипы поведения. Я тоже поделюсь одной идеей. По-моему, у нас в мозгах произошло нечто вроде короткого замыкания, в результате чего сознание не находит выхода во внешний мир и происходит вояж по подсознанию. Но это жуткие дебри. Ты можешь заблудиться и никогда не выберешься наружу. Такова, например, природа аутизма. Но, с другой стороны, как это должно быть прекрасно — исследовать глубины своего подсознания…

— Вот оно что, — протянул Паук. — Получается, литературный персонаж может быть реальнее автора. Автору кажется, что он выдумывает, а на самом деле выдумывают его.

— Уловил! Молодец, сообразительный, — похвалил Вадик, — Насчет выдумок не знаю. Но лучшее что создано человеком, пришло как бы извне, явилось во сне, наступило озарение и вот, пожалуйста. Человек дошел до такого состояния, что стал способен воспринимать это информационное поле, соприкоснулся с ним, вынес что-то из него для себя и воплотил. Выдумать можно молоток. Любовь не выдумаешь, она просто есть.

Паук немного успокоился и сделал ход. Парень ушел от шаха. Чтобы добраться до короля, ему нужно было убрать защиту из туры и коня. Фигуру он потеряет, и еще неизвестно, удастся ли провести комбинацию по задуманному сценарию.

— И скульптура, и картины. Дали. Значит, он это видел, — сказал он задумчиво.

— Верно. Вариантов полно. Ты же не докажешь мне, что у тебя за спиной нет удава, если я лишу тебя возможности оглядываться.

— Слушай. Раз есть Первый круг, наверняка должен быть и Второй.

— Да, — Вадик выдвинул свою королеву по диагонали на вилку с конем и ладьей Паука, — С Первого круга назад не повернешь. Первый круг отвечает за прошлое и настоящее. Ты по определению не сможешь повернуть время вспять. А вот Второй круг замещает зону будущего. Перейти во Второй круг — значит сохранить разум в относительной целостности и не дать себе превратиться в животное. Ведь это, по сути, скотоферма, — обвел он рукой сад и больных в тени деревьев, — Они только и умеют, что жрать да опорожняться.

— Погоди, а как я вернусь со Второго?

— Вечно тебя назад тянет. А я откуда знаю! — удивился Вадик, — Я ж там не был.

— И не пытался? — спросил Паук.

— Твой вопрос неверен семантически. Пытаться попасть туда невозможно. Надо быть готовым оказаться там в любой момент, — желчно сказал Вадик и умолк.

Они сосредоточились на игре. Вскоре Паук понял, что проигрывает. Он сопротивлялся, вплоть до последней пешки и, когда его король забился в угол, задавленный неприятельскими силами, он блаженно откинулся назад.

Дерево поскрипывало от тепла. Паук водил пальцем по шершавым доскам. Потом через динамик дали отбой на дневной сон. Вадик давно сложил шахматы, и они побрели по траве к главному корпусу больницы.

Спустя час Паук сидел в кабинете у Колобка в смирительной рубашке. Доктор скорбно разглядывал горку таблеток, извлеченных из полого изголовья кровати. Одна таблетка откатилась от общей массы, видимо, когда ее высыпали, и теперь сиротливо лежала поодаль.

— Вы знаете, сколько тратит государство в среднем на излечение каждого человека, который сюда попадает? — спросил он.

Паук моргнул и уставился на свои тапки.

— Как давно вы прекратили прием лекарства? — снова спросил доктор.

Паук зевнул и принялся считать количество синих полосок на правой штанине. Ближе к колену одежда была с заплатой.

— Нет. Так не пойдет, — огорченно сказал Колобок, взял отбившуюся таблетку и положил ее на вершину кучи.

Паук лениво представил себя на месте этой таблетки и невольно ухмыльнулся.

— Ага, ему весело, — показал на него пальцем наблюдательный Колобок, обращаясь к одной из двух медсестер, дежуривших у дверей. — Гастроли начинаются. Цирк приехал.

Некоторое время он копался в документах, смотрел какие-то графики и анализы. Вытащил из шкафа толстенную книжищу, ворочал пыльные страницы. Звонко и визгливо чихал. Писал что-то на карточке.

— У вас тушь потекла, — внезапно обронил Паук, стараясь сказать слово "тушь" как можно громче.

Колобок на секунду замер, губы его мелко задрожали, сам он заметался по кабинету, шепнул что-то одной сестре и выбежал прочь. Сразу же после того, как за доктором захлопнулась дверь, медсестры дружно вынули дубинки, включили питание и принялись избивать Паука. Причем делали это с какой-то сосредоточенностью и методичностью. Он же молча терпел, закусив губу, и отпихивался ногами. Одной сестре он заехал в промежность — никакого эффекта, другой — в живот. Аналогично. Мучительницы были словно из металла сделаны. Вдруг, как по команде, они разом остановились, отступили на три шага назад и замерли у стены. Паук позволил себе короткий стон и ругательства. Потом в кабинет с невозмутимым видом зашел Колобок. Сел за стол. Сложил ручки. Вид у него был виноватый и жалкий, и он делался от этого еще противнее. У Паука перед глазами еще прыгали круги и ныли ошпаренные электричеством бока, поэтому он не расслышал, что спросил Колобок, только помотал головой. Врач расценил это как ответ и продолжил:

— Вы понимаете последствия?

— Пошел ты в жопу! — вырвалось у него.

Лицо Колобка мгновенно вытянулось и побледнело. Глазки увлажнились — вот-вот заплачет, пальцы сплетались и расплетались.

— Опять…. - пролепетал он. — На ночь засуньте его в карцер и два кубика промидола вколите. Хватит с меня.

— Я хочу посмотреть видеозапись.

— Ваше поведение оставляет желать лучшего, — ответил Колобок.

— Покажите мне запись! — заорал Паук, но ему уже стало ясно, что никто ему ничего не покажет, что его сейчас будут усмирять, что этот слизняк отправит его далеко и надолго и перестанет хотя бы делать вид, что настроен на сотрудничество.

— Мы ничего не добьемся. Вам нужно успокоиться.

— Я спокоен.

— Вы ошибаетесь. Вы возбуждены. Поговорим завтра, — говорил Колобок бесцветным голосом.

— Не могу я завтра. Мне надо сегодня, — упрямился Паук.

— Ничего, ничего, — состроил брезгливую гримасу Колобок. — Вчера тоже не могли. Уведите его, — махнул он сестрам.

— Это же замкнутый круг! Так будет повторяться! Сегодня должно что-то произойти и если я не разберусь, что именно…о, это будет катастрофа, — говорил Паук, сопротивляясь сестрам, которые потащили его к выходу за локти. — Дайте мне объяснить!!

Колобок принял отрешенную позу, приговаривая "Все уладится", и занялся перекладыванием бумажек. Так своевременно зазвонил телефон, он ответил, заговорил о своих делах, и все, он по уши занят, его теперь не достать, Паук для него более не существует.

— Это конец!! Последний день!! — Паук зацепился ногой за косяк, но его быстро отодрали, дверь за Колобком захлопнулась, и все завертелось с какой-то ошеломляющей быстротой — коридор, лестница, боксы, перевязочная, койка, ремни, вот сестра набирает из ампулы шприц, встряхивает содержимое, перетягивает ему жгутом вену, он кричит, срывая голос до хрипоты, вырывается, а вторая сестра с состраданием кивает ему: "Ничего, скоро это кончится. Потерпи, крошка. Сейчас будет хорошо". Хочется сказать, чтобы засунула свои увещевания себе в задницу, но все заволакивает сизый туман, в котором тонут очертания комнаты, силуэты сестер, даже он сам, остается лишь его вопящий голос, вспоминающий молитву, заученную с детства. "Отче наш", — шепчет он, "Pater noster", — вторит ему церковный хорал, и он слышит, как горят свечи, и он видит величественную музыку, льющуюся из органа — где-то в недрах мрачного костела, и вот его опять тащат куда-то — вниз, по холодным каменным ступеням, во мрак и сырость, где оглушительно капает вода и гуляет пронзительное эхо, а потом извлекают на несколько этажей выше, в зал с высокими сводами, покрытый мраморными плитами — черными и белыми, словно расчерчивая пространство для игры в гигантские шахматы. Набитый призраками, полулюдьми, говорящих с ним о тысяче вещей одновременно. Потом призраки в страхе растворяются в стенах — под куполом зарокотало, и с треском разверзая потолок, обнажая черное беззвучное небо, возникла воронка, и с неба раздался стон, и вибрации, сотрясавшие все его нутро, переросли в слова и слова эти были адресованы ему — Пауку.

— Это ты?

— Да, — выдавил он, сжавшись под давлением голоса.

Сверху сыпались и разбивались обломки, покрывая мрамор горками серой пыли.

— Тогда слушай. Мне надоело возиться с тобой. Ты отнимаешь у меня время. Твое существование кажется мне бессмысленным. Придется вернуть все как было. Только второго шанса тебе не выпадет. Ты не подходишь.

— Почему? — пискнул он. Он хотел спросить что-то еще и побоялся.

— Ты знаешь.

— Что?

— То, что это не галлюцинация. Все, что происходит сейчас, ты считаешь действием наркотика. А твоя дискотека? Ты думаешь, она реальна, и твоя жизнь? Я сделал так, чтобы тебя накачали лекарствами. Чтобы ты не поседел раньше времени от встречи со мной. Будь ты в здравом уме, ты сошел бы с ума от осознания происходящего. Ты попал сюда не просто по чьей-то прихоти, лично мне ты неприятен, однако твое пребывание здесь является вселенской необходимостью.

— Кто ты?

— Мир, в конечном счете, зависит от людей, кои в этом мире живут. У многих из них неправильное представление о мире, в котором они находятся и своей функции в этом мире. Отсюда — самодурство и самообман. Люди же живут там, куда стремятся, только не замечают этого. Как черви в навозной куче не задумываются над тем, откуда она, эта куча, взялась, какова ее, этой кучи, природа.

Пауку послышался вздох.

— Правду нельзя скрыть. Некоторые, столкнувшись с ней, оказываются неготовыми. Как ты. Они пытаются уйти, заслониться, заменить ее на ложь. Отрываются в ночных клубах. Это бесполезно, ведь правда неизбежна. Узнать правду — значит переступить черту, точно так же как чтобы узнать, что есть смерть, надо умереть. И вот перед тобой черта. Так переступай ее.

И перед ним открылась бездна, раззявив черную свою пасть. И сверху бездна, и снизу — он зажат между этими двумя бесконечными, он, конечность, и голос сверху становится неразборчивым и пропадает в завываниях ветра совсем. На короткое мгновение Паук подумал, что он действительно умер, однако что-то не сходилось. Он был словно подвешен, пытался двигаться, но не мог, пол не слушался ног, тело не слушалось разума.

Воронка распалась.

Потом его выбросило в грязь под склизкое осеннее небо на окраине мира и где-то на недосягаемой высоте в разрыве туч пролетают птицы. Ему холодно, холод пронизывает его до костей, от холода некуда деться. Он становится условием существования. Паук уже не может вообразить себе что-то, лишенное холода, это что-то утрачивает для него всякий смысл. Руки покрыты инеем. Вокруг какие-то кирпичные стены с облупившейся штукатуркой. Торчат заводские трубы. В отдалении догнивают старые грузовики. В проломах носится мусор и ржавые арматуры звенят, раскачиваемые порывами ветра. Все исчезает. Растворяется как кубик рафинада в горячем чае.

Кабинет. Люди в костюмах сидят по обе стороны от него, их лица встревожены. Стена напротив подсвечивается и можно видеть огромную интерактивную карту мира, по которой водит лазерной указкой человек в погонах и что-то втолковывает ему про передовую линию. Необходимость высадки десанта. Ответный удар. Широкая зона покрытия. Гуманитарная катастрофа. Массовая гибель обывателей. Карта полыхает красными точками, их становится все больше с каждой минутой.

Он — во главе стола, он — самый главный и значительный здесь человек. Каждое его слово записывается. В его руке зажат карандаш с оттесненной на нем гербовой печатью и знакомой аббревиатурой. Позади него развернут национальный флаг.

— Ваши точки зрения на сложившуюся ситуацию, — говорит он, устраиваясь поудобнее в кресле. Предстоит долгий напряженный разговор, в течение которого он внимательно будет наблюдать за стаканам с выдыхающейся минералкой, стоящей прямо перед ним на столе. В блокноте пометки. Люди по очереди встают, почтительно смотрят на него и говорят. Некоторые показывают листы с цифрами и чертежами.

— Я согласен, — говорит он.

— В таком случае необходимо срочно объявить эвакуацию населения.

— Займитесь этим, — кивает он.

Люди разом встают и выходят. Карта постепенно заливается алой краской. В этот момент раздается свист и грохот, земля сотрясается и все превращается в огонь. Смертоносное пламя поглощает мечущихся в панике людей и окружающие предметы. Он не чувствует боли. Картина тускнеет.

Краем сознания он понимает, что достиг цели. Стремится закрепиться, но некая упрямая сила упорно тянет его вниз, на уровень ниже. Отчаянный рывок — и он на мгновение пробивает брешь в этой пленке. Фиолетовый круговорот. В нем плавают лиловые нитки спиралей, скрученных немыслимыми энергиями. Субстанция вспучивается и клубится, при этом еще и пульсирует. Он не чувствует ничего. Не может поймать себя в этом мире — у него нет органов восприятия. Возможно, им нечего было бы воспринимать здесь. Это не удивляет. Ощущения блаженства, стирающее время и пространство. Он как никогда остро интегрирует свое существование в этой немыслимой вселенной, состоящей из плавающих красок.

Но силы не хватает. Его неумолимо относит отсюда прочь. Последний сизый всполох и темнота.

В первый момент он думал, что это продолжается — потому что очнулся в той же самой темноте. Сел. Спать не хотелось. После наркотика сильно кружилась голова. Ломки не было. Немного знобило и тянуло в туалет. Облегчившись в утку, он стал искать выход из тесного, похожего на чулан помещения, где находился. Он действовал как сомнамбула. Нашарив ручку двери, он подергал ее в разные стороны — заперто. Глаза постепенно свыклись, но ничего интересного здесь не наблюдалось. Тогда он сел в угол, обхватил колени скрещенными руками, положил на них голову и стал ждать. Вскоре послышались шаги — шлепали босиком по кафелю. Невидимая рука попробовала ручку. Короткая пауза. Возня. Затем мощный удар, от которого словно сами стены задрожали. Полетели щепки. Паук видел, как острие пожарного топора раз за разом вгрызается в дверь, образуя вокруг замка дыру. Разворотив препятствие, в карцер вошел человек с топором наперевес. Это был Вадик.

— Вставай, — сказал он и, вроде бы улыбнулся.

Они шли по коридору западного крыла клиники. Через окна заглядывал лунный свет.

— Что-то случилось?

— У них авария на подстанции, — пояснил Вадик. — Света нет.

— Получается, мы одни?

— Нет. Все пациенты спят по палатам. Как и должно быть.

— Я не понимаю, — и тут Паук увидел метрах в десяти впереди невысокую фигуру в знакомой униформе.

— Ну вот и закончилось наше путешествие, — разочарованно сказал он.

— Не торопись с выводами, — засмеялся Вадик и вразвалочку направился прямо к сестре. Топор спокойно болтался в его правой руке.

— Что ты делаешь? — прохрипел Паук с ужасом.

Сестра стояла в тени, недалеко от окна и не подавала никаких признаков жизни. Вадик вплотную подошел к женщине, двумя пальцами потянул ее за грудки на себя, отскочил, и безвольное тело рухнуло в квадрат света на полу — со страшным и странным металлическим звоном. Когда Паук подошел поближе, Вадик резким движением сорвал с нее рубашку. Паук не удержался и прислонился к стене — ноги не слушались.

— Пойдем отсюда, — прошептал он, стараясь не смотреть в сторону тела.

Вадик попытался поддержать его, но Паук вырвался.

— Откуда ты знал?

— Я здесь не первый год, братец, — ухмыльнулся Вадик, — Они безопасны, пока выключено питание.

Пауку стало понятно, почему его друг беспрепятственно вызволил его из заточения. Сзади шаркало эхо от их шагов, но ему казалось, что кто-то крадется следом и выжидает, чтобы напасть.

— Вот что. Тебе нужно уходить. Здесь оставаться опасно, — сказал Вадик, — Как только все нормализуется, они тебя доконают. И ты не сможешь совершить переход.

Они поднимались в административную часть здания.

— Мне некуда идти. Меня поймают, — покачал головой Паук, — И вернут обратно. Я-то думал, это произошло из-за их вмешательства. Но теперь уже неважно.

Мелькнула дверь со знакомой табличкой "Главврач Воронцов". Паук не удержался и вернулся назад. Приоткрыл дверь. В темноте комнаты ничего не было видно, тогда он открыл дверь пошире. Внезапно он понял, что за столом прямо перед ним кто-то сидит. Эта догадка парализовала его. За спиной нетерпеливо сопел Вадик. Паук растерялся — что предпринять? Сказать что-нибудь? Тот, кто сидел, не шевелился, не издавал ни единого звука, ничем не выдавал свое присутствие. Студень, почему-то пришло в голову Пауку. Ну, терять нечего. Он шагнул вперед, распахнул дверь настежь и произнес слегка дрожащим голосом:

— Это я. Я вернулся. Вы не сдержали свое обещание.

Молчание. Отойдя в тень и предоставив возможность свету проникнуть в комнату, он смог наконец разглядеть Колобка.

Колобок дышал. Его глазки-бусинки были широко открыты, но они не двигались. Круглое лицо отливало синюшностью. Совершенно случайно Паук заметил несколько проводов, тянущихся от воротника доктора вниз по полу и уходящих в недра помещения. Слышалось слабое жужжание, как будто где-то рядом работал распределительный щит. Паук попятился и тут оглушительно заверещал телефон. Произошло две вещи: Вадик заорал прямо в ухо "Бежим!", а Колобок широко открыл глаза и повернул зрачки к мигающей лампочке телефона. Сзади заметались тени, Паук хотел бежать и не мог, прикованный этим зрелищем. Его охватило острое ощущение опасности и вместе с тем оцепенение. Аппарат продолжал верещать, а Колобок продолжал смотреть на него полным отчаяния взглядом, а потом взгляд этот переметнулся на Паука, осознанно и с мольбой. Кто-то сильно рванул его за шиворот в коридор и только сейчас Паука захлестнул ужас. Пулей полетел он по маршевому коридору главного корпуса больницы, и Вадику пришлось потрудиться, чтобы нагнать его у самого парадного входа в холле.

Они долго и шумно пытались отдышаться.

— Ваш мир какой-то неправильный, — пробормотал Паук.

— Именно поэтому я пытаюсь тебе помочь, — печально ответил Вадик.

— Не нуждаюсь я ни в чьей помощи, — Паук огляделся.

Тут и там, словно брошенные куклы замерли в различных позах медсестры. Пандемониум.

Ему стало тоскливо. Его окружал чужой враждебный мир. Да. И как разобраться, причина ты или следствие? Неизвестно. Достигнуть точки назначения можно любым путем и два человека, одновременно выходящие из отправного пункта, изначально пойдут по разным дорогам….

До него дошло, что слова эти произносит — не он.

— Ты говорил с ним, — с непонятной интонацией произнес Вадик.

— Что? — голос Паука осип, — Ты знаешь….

— И что он тебе сказал? Хотя, глупо спрашивать. Если ты до сих пор здесь, значит все понятно. Ты не переживай. Это по-своему хорошо. В сущности, разницы нет. Просто там немножко почище. Но мне не понравилось.

— Откуда? — они смотрели друг другу в глаза, и один из них горько усмехался.

— Все понятно. Падший ангел…. Ну и хрен с тобой. Меня сейчас мучает один вопрос: почему?! — упал на колени Паук, — Почему я заглянул туда? Зачем я это сделал? Почему я сделал то, что я сделал и не сделал ничего другого? По какой причине. Почему здесь стоишь ты, почему? На твоем месте мог оказаться кто угодно, но нет. Я вынужден терпеть здесь твою рожу. Кто тебя дернул идти за мной? Что ты вообще здесь делаешь?! Нет, это выше моих сил. Каждое наше действие чем-то предопределено, мы действуем по какому-то сценарию. Мы говорим то, что говорим, именно те слова, а не иные и именно сейчас. Вот как я! О нет, погоди…. Опять! Что? Ну да, так оно и есть. Нас окружают люди, на протяжение жизни находятся рядом и оказывают на нас определенное воздействие. И постепенно понимаешь, что их присутствие здесь не случайно. Ну? Кто тебя мне подсунул? Признавайся? На кой ляд ты засираешь мой мозг своими мантрами?! Вали отсюда, слышишь?!

Вадик с невозмутимым лицом отвесил ему легкий тумак. Паук зарычал от ярости и кинулся на своего бывшего спасителя, ныне — противника. Несколько минут они катались по полу, размахивая кулаками. Наконец сильным ударом Вадик отшвырнул от себя Паука и тот откатился к стеклянным дверям.

— Ну?… — захлебывался он, утирая кровь из носа, — Дальше что? Ну же? Я жду. Что последует дальше? Падение метеорита? Нашествие инопланетян? — и с вызовом засмеялся.

— Что ж, — сказал Вадик, — Моя гипотеза подтверждается. И это к лучшему. Да, я виноват. Но я об этом не сожалею. Думаю, мы еще пересечемся.

С этими словами Вадик ушел в боковой проход, провожаемый взглядом Паука. Воцарилась звенящая тишина.

— Финальная сцена. Ладно. Пусть будет так, — он сглотнул, — Я выйду во двор, погуляю по дорожкам, после долгих поисков отыщу замаскированный в стене лаз, пролезу в него, ломая ветки, выйду на трассу федерального значения, встречных машин не будет, до города двенадцать километров, но туда мне не надо, там дико и непривычно, балом там правит индустриальный феминизм, так что пойду я в обратную сторону, по долам и холмам, найду дачный поселок, выберу домик поуютнее, заберусь в кровать, перехвачу что-нибудь с огорода, лягу и усну, и будут мне сниться сны, и буду я сниться кому-нибудь, и буду думать кого-нибудь, как сейчас кто-то думает меня, и все будет замечательно. Правда?

Кряхтя, он воздвигся на ноги. Внутренний двор сверкал волшебным серебром. Стало легко и хорошо. Неплохо бы покурить, решил он напоследок — перед тем, как шагнуть в будущее.

Колокольный звон звучал под сводами пещеры. Человек лежал на плоских камнях, на тонкой плетеной подстилке у тлеющего костра, скрючившись. Открыв глаза и оглядевшись, он понял, что удалось. Но мысль не принесла ему существенного облегчения. Где-то в каменных недрах журчал ручей. С большим трудом он поднялся на ноги, и зашлепал босыми ступнями в темноту, выставив вперед жилистую руку. Постепенно привыкнув к мраку, он оглянулся на призрачное пятно света и коптящие угли. Прямо из скалистого свода, из щели между валунами била струя воды, которая с плеском падала в маленькое озеро прямо перед ним. Водоем слабо светился изнутри зеленоватыми оттенками, в полупрозрачной толще метались тени. Одна проплыла совсем близко, и он опустился на колени, чтобы получше ее рассмотреть. Вода была с взвесью, наполненная маленькими копошащимися частицами и слегка колыхалась. Тут прямо у него под носом юркнула еще одна, настолько крупная, что не могло быть никаких сомнений — это рыбина, — и все же она словно являлась частью воды, только чуть плотной и темной. Он выбросил руку, чтобы поймать ее, пальцы прошлись по чему-то скользкому и сомкнулись на пустоте. Тень исчезла.

Он ощутил досаду, посидел еще немного в ожидании новой жертвы, но никто больше не появился. Тогда он попил из ледяного источника, так что зубы заломило, и отправился к своей лежанке.

Он понял, что немощен, как только поднес ладони к глазам. Эти сухие морщинистые потрескавшиеся и потемневшие от времени ладони принадлежали старику. Он провел пальцами по лицу, по дряблой коже, усам и бороде. На худом теле болтались какие-то длинные лохмотья, кое-как подпоясанные веревкой. Рядом с лежбищем валялась сума и посох. Покопавшись в этом нехитром имуществе, он обнаружил три сухаря, одну мраморную плитку со скрижалями на непонятном языке, пучок высохшей травы, еще одну плитку (пустую), зубило и отполированный камень.

До него донесся шум извне — это кричали люди. По сводам пещеры поползли тени нового дня, пятно света стало ярче и обозначило вход.

— Морсэн! Морсэн! Выходи! Выползай из своей берлоги, жрец!

Язык был прост, а потому понятен. Он еще раз посмотрел на плитку с иероглифами, пытаясь прочесть ее. Смысл некоторых символов начинал доходить до него: священные заветы, посыл человечеству.

— Ты обещал выйти на рассвете и явить нам чудо! Если ты не выйдешь, мы будем считать тебя лжецом! Мы сами войдем внутрь, и тогда смерть ждет тебя!!

Он разложил предметы, вытащенные из сумы, на холодном полу. Одна плита заполнена, другая — нет. Он должен был нанести письмо за эту ночь и не успел. Заниматься этим сейчас бесполезно. Его растерзают, если узнают об обмане.

Крики становились сильнее и как будто ближе. Он попробовал сосредоточиться. Он вспоминал — вспоминал то, о чем говорили ему на протяжении этого путешествия в никуда, и фразы сразу наполнялись новым смыслом, а то и не одним, и действия, и вещи представали перед ним в новом свете, а люди — новыми судьбами, возникали вспышками и растворялись в водовороте небытия.

— В каждом есть Бог, — прошептал он.

— Морсэн! Морсэн! Морсэн! — орали люди у самого входа в пещеру.

— Ну да. В каждом. Освободи в себе Бога. Ты можешь. Достаточно поверить.

Он сильно зажмурился, а потом закрыл глаза. Где-то там, снаружи, среди ясного безоблачного неба прогремел гром, и на землю легла тень, и подул холодный северный ветер с моря, и вспышка молнии ударила в песок, превращая его в оплавленное стекло. А потом тучи рассеялись, и толпа утихла.

Он пошел туда, к Солнцу и новому миру, который ждал его. Чтобы раствориться в нем без остатка.

Старик знает, что нужно делать, и он не переживал за него. Он медленно рассеивался в пространстве, полностью отдавшись власти природного процесса. Конечно, потребуется сосредоточенность и максимум внимания — ведь ему предстоит завершить этот Круг. А пока есть еще немного времени, и можно расслабиться.

Это напоминало последнее усилие, рефлекс, диктуемый инстинктом самосохранения, рывок от которого зависит жизнь всякой твари. Отчаянная попытка глотнуть воздух, когда над тобой толща воды.

Паук внезапно очнулся, с головы до пят покрытый холодным липким потом, в полутемном помещении, на мягком диване, по обе стороны от его крепко обнимали две основательно подвыпившие девицы, потягивающие коктейли через трубочку, перемежая процесс тонкими сигаретами "Vogue". Паук и сам у себя в зубах обнаружил дымящийся окурок. Оргия на танцполе продолжалась.

Пауку стало не по себе. Он торопливо выплевывает бычок, пытается рассмотреть девиц, но изумленно понимает, что не помнит, как, где, почему…. Горло ему сдавливает от ужаса. Если он помнит не то, что по идее должен — вещи, о которых не то что говорить, думать страшно, если он был в другом месте, кто же был здесь этот промежуток времени?!

Он боком крадется вдоль стенки и подспудно ощупывает одежду. Вроде бы все в порядке, ничего, вроде бы не потерял, ключи на месте, деньги, вернее то, что от них осталось — тоже. Сразу отложил десятку таксисту на обратный путь.

В голове Паука шумит пасмурный морской прибой. По подвесному телевизору рассказывают о зебрах — научно-популярная передача. Он сидит за стойкой, обжигая губы о терпкий кофе, и старается не уснуть прямо в клубе. Кофе подали с какой-то бумажкой, бармен растолковал, что это здешняя фича — типа, на бумажке написана твоя судьба. Паук не верил в гороскопы, знаки зодиака и прочую астрологическую дребедень, искренне полагая сие шарлатанством. Делать нечего, он развернул бумажку, свернутую трубочкой. На папиросной полоске было принтером отпечатано следующее: "Omnis est Pillula. [Все сущее — пилюля (лат.).]"

Бумажку он не выбросил. Надо будет поразмышлять позже над смыслом.

Во-первых, все хорошее быстро кончается. Во-вторых, неужели существо в джинсах и черном поношенном френче, с вздыбленной шевелюрой и красными глазами — это я? Вон то в большом панорамном зеркале. Дела….

Сидит, значит, наш Паук и думает, что пора бы и честь знать. Он сосредоточенно встает и думает про бедствия людские, про несчастных военнослужащих, голодающих пенсионеров, и нищих бездомных, сирых и убогих. Посмотрел на веселящуюся публику. Ему стало противно, он выбежал вон из клуба, борясь с приступом тошноты. И вот он по свежевыпавшему инею вырывается в февральское утро. На улицах пустота, а в ней — ветер, который он жадно глотает. Легче, уже легче, с каждой вновь обретенной секундой легче. Интересно, размышляет он, на кого я похож сейчас, если со стороны посмотреть. Пьянь какая-нибудь, одинокая этим воскресным утром, в котором спит город, присыпленный, словно порошком; город показался ему отрезанным от внешнего мира, вне его, существующим в ином измерении, где нет людей. Он медленно брел по центральной улице, мимо мертвых витрин магазинов, мимо пустого фонтана, в котором в жаркую погоду купаются цыгане, он неторопливо, руки в карманы бредет мимо черного в рассветной мгле квадрата универмага, фонарные столбы склонились над ним, а в теле — усталость и разбитость. Город наблюдает за мной, думал он, провожает слепыми окнами до дверей маршрутки.

В такси ютились люди, по-простому одетые мужчина и женщина из рабочего сословия, нагруженные поклажей, в которой угадывались контуры овощей. Огородники, решил Паук и проникся к ним симпатией. Передал деньги за проезд. Еще в маршрутке сидела растрепанная женщина и мужик, насквозь пропитанный водочными испарениями, с красной мордой, со слезящимися глазами навыкате, грязный. Рядом с шофером уселся парень в спортивном костюме и темных очках. Жвачка во рту. Дачники тихо обменивались репликами. Он видел эту картину раньше, он знал, что скажет алкоголик, когда шофер интеллигентно потребует оплатить поездку, и что он подумает. Он не мог найти объяснения этому странному явлению.

Приехав домой, он разделся и упал в постель.

Он искренне хотел проснуться где угодно, только не в этом мире.

В этот раз ему ничего не снилось.