В лабиринтах вечности

Эпилог

Дорогой друг, бывал ли ты когда-нибудь в лабиринте, именно в том лабиринте, из которого, казалось бы, нет выхода, но все же ты знаешь, что выход есть?

Но где? Где он этот спасительный выход? Возможно, за этим поворотом или за тем, возможно, тебя от него отделяет лишь шаг, а может, ты прошел и не заметил его…

Возвращаешься назад, судорожно выхватывая из памяти линии поворотов, почти бегом проходишь запутанный путь, мечешься, — тебя охватывает панический ужас, — ты попал в тупик?! Выхода нет!

Ты замираешь, ты испуган, обливаешься холодным потом, горло сдавливает страх…

Но отдаленно в твоем мозгу все еще пульсирует обнадеживающая мысль:

«Выход есть…»

Глава первая Парадоксы истории

«В отеле Нил-Хилтон убита советская студентка.

Убийца с места преступления скрылся. В интересах следствия его имя не разглашается».

Белоснежный лайнер вырулил на взлётную полосу, притормозил, постоял, подрагивая крыльями, а затем заскользил по бетонной полосе, набирая скорость, секунда… другая… и он, как огромная белая птица, взметнул в бесконечное голубое небо.

Пассажиры прильнули к иллюминаторам. Под крылом самолета замелькали кроссвордом дороги, вспыхнули солнечным золотом высотки…

— Настёна, — Аня щекой прижалась к плечу подруги и ткнула в толстое стекло пальчиком, на ее запястье весело звякнули индийские медные браслетики, — смотри, фонтаны — белые шапки.

— Как одуванчики, — прошептала Настя, — Антик, всё забываю спросить, зачем ты выкрасилась в этот ужасный «радикально черный» цвет?

— Точно! «Радикально черный», — игриво хихикнула Аня, взбив пальцами темные пряди. — Пока красилась, всё боялась, что позеленею, как Киса Воробьянинов.

— Вроде, черная, — скептически оглядела ее Настя, — но только зачем? У тебя свои красивые волосы, цвета меди! Зачем?

— Как зачем, — возмутилась Аня, — модно!

— Да?! Ну, если модно, тогда, конечно! — Настя улыбнулась, невольно проведя рукой по своим и без всякой краски иссиня-черным волосам, спросила: — Ты специально сделала такую же стрижку как у меня?

— Ну, так мы похожи на египтянок! — скорчила смешную рожицу Аня.

И в самом деле, их ровно подстриженные волосы цвета воронова крыла в стрижке «care» придавали им сходство не только между собой, но и с изображениями древних египтянок в черных париках на фресках.

Хотя… Весь облик Насти — ее четко очерченная высокая линия скул, тёмные большие глаза, брови словно два крыла ласточки, губы кораллового оттенка и нос с едва заметной горбинкой, — как-то больше соответствовал канонам этих древних красавиц.

Аня же накрашена ярко, густо: ресницы с хлопьями туши, черные стрелки почти до середины виска, губы бордово-алые, но весь этот боевой окрас никак не вязался с ее округлым личиком, усыпанным веснушками и весело вздернутым курносым носиком. Она больше смахивала на матрешку, чем на египтянку. И в движениях она резка, стремительна, и это так диссонирует с азиатской степенностью Насти.

Но они очень похожи в одном, — их лица буквально светятся от гордости — из всего курса Исторического факультета только они летят на практику в Египет! Всех остальных направили на раскопки под Бухару.

— Всего три часа! Три часа и мы в Каире! — восторженно шептала Настя, — три часа… всего три часа!

Она не могла отвести взгляда от иллюминатора. Вся проплывающая внизу красота была ярким фоном к ее столь близкому счастью: паутинки дорог, изумрудно-бирюзовые реки, темно зеленые горы с бело-голубыми шапками и облака, облака, облака, как рваная пушистая вата.

Ане надоело вытягивать шею, восхищаться проплывающими «облаками», ее врожденная прыткость требовала действия. Оглянулась — рядом на соседнем кресле сидел довольно красивый, лет тридцати араб, но хищно изогнутые ноздри, как у орла, и острый цепкий взгляд придавали его лицу злое, почти мистическое выражение, в котором растворялась вся его привлекательность.

Их взгляды встретились, он буквально ожег ее взглядом черных маслянистых глаз.

«Ого, взгляд-то, какой неприятный, чистый тебе Мефистофель!» — подумала Аня и, повернувшись к подруге, спросила первое, что ей пришло в голову:

— Настёна, говорили, твой отец бывал в Египте!

— Говорят, бывал, строил Асуанскую плотину.

— И что?

— И ничего… я никогда его не видела, знаю о нем лишь со слов… — Настя вдруг замолчала, отвернулась, смахивая набежавшие слезинки, всю ее восторженность как рукой сняло. Молчание затягивалось.

Аня прикусила губу — угораздило же меня, и кто за язык тянул? Вечно я так: сначала говорю, а потом думаю. Как-то нехорошо получилось!

Она притихла, откинулась в кресло, посидела немного, уставившись в потолок, правда, недолго, через пару секунд уже с интересом рассматривала пассажиров, и вновь мельком глянула на соседа, что буквально вжавшись в кресло, все так же поедал ее глазами. Взгляд у араба был цепкий, тяжелый — Аня застыла, не в силах отвести от него взгляда…

…Вдруг, как вспомнив что-то очень важное, Аня взвизгнула от переполнявшего ее озорства, рывком открыла сумочку, подтолкнула Настю в бок локотком, заговорщически прошептала ей в ушко:

— Настёна, смотри, — она таинственно улыбнулась, искоса поглядывая на подругу, поглаживала сверточек, — что у меня есть… а?! Смотри, сафьяновый переплет, пергаментные страницы, смотри, какое сокровище!

Ее маневр оказался верным — промокнув платочком глаза, Настя заинтересованно спросила:

— Что это?

— Книга!

— Книга?!

— Мне ее на книжном базаре старушенция продала, можно сказать, она меня почти заставила ее купить. Такая старая…

— Кто? Книга?

— Нет, старушка! Тощая, как мумия, брр — р–р… просто жуть! — Аня брезгливо поморщилась, медленно развернула сверток. — Привязалась ко мне, мол, купи, купи эту книгу, она тебе пригодится! Схватила меня вот здесь — за локоть, да так сильно, что он до сих пор саднит, видишь, синяки остались от пальцев! А другой рукой все эту книжицу мне в лицо тыкала, приговаривая хитро, купи, мол, по ней можно узнать, где и когда жила твоя душа, кем она была в прошлой жизни? Бред… какой-то…

Настя недоверчиво покосилась на нее, чтобы Аня повелась на подобную чушь — верилось с трудом. Скорее Настя поверила бы, что она накупила блузок, юбок, платьев на все деньги и теперь ждёт стипендии, как манны небесной, но, чтобы купила книгу, да еще такую странную — это что-то новенькое!

— И ты веришь в подобную чушь?

— Нет, — Аня равнодушно пожала плечами, — я даже не собиралась покупать эту книгу, но старушонка так вцепилась в меня мёртвой хваткой, что пришлось отдать всё, что было с собой! Да, ладно, мне и не жалко, может у старушки на хлеб денег не хватало, пусть, зато у меня теперь вот такая интересная и таинственная книга!

— Удивительно, — задумчиво проговорила Настя, еще раз недоверчиво взглянув на подругу, — чтобы ты и так растрогалась, наверное, бабушку пожалела?

— Ну, как бы, да! — Аня неопределенно дернула плечами, словно чувствуя всю несуразность своего приобретения, но через секунду и, вероятно, совершенно случайно, найдя достойный ответ, встрепенулась, — а если и впрямь, по книге можно заглянуть в прошлое? А? Как тебе такой поворот? Интересно?!

Сосед — Мефистофель — хмыкнул, ехидно улыбнулся, его глаз недобро сверкнул.

— Интересно! — восторженно прошептала Настя.

Она задумалась. Аспирантка исторического факультета как никто другой воспринимала любую древность, любой артефакт, как сокровище, а старые рукописи и тем паче. Сейчас у Ани на коленях лежала истинная ценность — фолиант в кожаном переплете с потемневшими от времени пергаментными страницами с обугленными краями. И, казалось, страницы обожжены временем, и лет книге столько, что и подумать страшно!

Настя коснулась книги…

— Сафьяновый переплёт… как приятно прикасаться к нему!

— Угу, а знаешь, эта старушенция еще сказала, — Аня попыталась придать словам больше таинственности (она не смогла бы объяснить, что такого было странного или таинственного в тех словах, но то, что для старушки они имели некий мистический смысл, было очевидно).

— И что же? — Настя не отрывала зачарованного взгляда от книги.

— Она сказала… да, нет, не буду говорить, вероятно, бабка выжила из ума… какой — то бред…

— Ну, говори…!

Аня прошептала Насте в лицо:

— Она сказала: «Благодать познает тайну Воскресшей!»

— Благодать познает тайну Воскресшей?! Может, «воскрешения»? «Благодать познает тайну воскрешения». Как-то логичней звучит, ты не находишь?

— Нет, нет! Я точно помню, она сказала именно: «Воскресшей».

— Странно! Звучит, как ребус, — задумчиво проронила Настя, проводя рукой по шероховатой обложке. — Как приятно прикасаться! Кажется, что вся мудрость, все тайны Вселенной сокрыты именно в этой книге! А открыв ее, я действительно могу заглянуть в прошлое, в будущее.

— Ну, теперь тебя разобрало, фантазерка! Это всего лишь книга, — хихикнула Аня, мысленно улыбаясь своей маленькой хитрости, потому что Настя уже не плакала.

Она заворожённо поглаживала книгу. Насте так было приятно прикасаться к пергаментным страницам, чувствовать их шероховатость и необычайную теплоту — даже показалось, что книга, словно, обволакивая ее руку сияющим светом, затягивает в потусторонний мир — ладонь вот уже почти провалилась в эту мягкую, как растопленное масло, сияющую золотом, вязкую оболочку книги…

— Тьфу ты, и привидится же такое? — Настя дернулась и тряхнула головой, отгоняя наваждение, спросила:

— Знаешь, как по ней искать, как высчитывать?

— Ну, так… приблизительно, — замялась Аня, краснея.

Она, конечно же, не скажет, как настойчиво старушка пыталась объяснить ей весь таинственный ритуал, и, как она отмахивалась от назойливой старушки, которая так цепко вцепилась в ее локоть холодными костяшками, что пришлось выслушивать всю ту тарабарщину, что она несла. Аня слушала ее в пол-уха, потому что всё казалось бредом выжившей из ума старухи. Возможно, тогда Аня подсознательно чувствовала — эта ветхая книга для нее — вещь совсем ненужная, и, что она сыграет какую-то злую роль в ее жизни. А, возможно, было некое предчувствие — книга, как сказочный Камень Судьбы на развилке дорог, где ей нужно выбрать единственно верную дорогу, а всегда так трудно делать какой-либо выбор. Правда, этого Аня не знала, но ей отчего-то не хотелось даже слушать старуху, и уж тем более запоминать. Но старческое скрипучее бормотание проникало в сознание помимо ее воли — все эти магические столбики цифр, сложение и вычитание необычным способом, — воспринималось ею и всё отложилось в подкорке сознания и запомнилось. Возможно, сейчас она с удовольствием прослушала бы курс по «магическому летоисчислению» ещё раз, но, старушка осталась там, на пыльных улицах Ташкента. Придется как-то выкручиваться самой.

Аня тяжело вздохнула, покосилась на соседа. «И что это он так нам меня уставился, где он только взялся на мою голову», — подумала она, еще раз тяжело вздохнула и как можно бодрее произнесла:

— Ну, хорошо, Настена, ради тебя, могу попробовать! Мне и самой стало интересно! Как ты думаешь, хорошая я буду прорицательница? Да?! Тогда, давай… попробуем… — сказала она весело.

Аня выпрямила спинку, насупила бровки и, подражая ворожеям, томно пропела:

— Где и когда ты родилась, скажи, и я открою тебе тайну: кем ты была в жизнях прежних?

— Как где?! — недоуменно уставилась на нее Настя, — Как и ты — в 1965, с первого на второе мая, под Ташкентом, в горном поселке Чарвак!

— Всё! Всё, всё понятно, — зашептала новоявленная Сивилла, склоняясь над чудной книгой…

Даты записала на корешке авиабилета, зашуршала страницами, «что-то с чем-то» сверила, кивнула, мол, это то, что мне надо, с минуту посидела в задумчивости, уставившись в белую обшивку самолета, шевеля губами, и вновь кинулась шуршать страницами, сверяя какие-то там загадочные знаки. Священнодействие затягивалось…

Но когда ей казалось, что результат почти готов и она уже собиралась вынести свой «вердикт», как ее взгляд почему-то(!) остановился на усатом соседе. Теперь он непросто сверлил ее глазами, он испепелял ее взглядом! Аня осеклась…

…А он медленно, словно только этого и ждал, положил свою большую ладонь на книгу, и чуть приобнял Анну за плечи, и, заглядывая ей в глаза, при этом скалясь скабрезной улыбкой, произнес (как-то уж больно настойчиво он это произнес):

— Подожди, красавица, скажи сначала, кем в прошлой жизни был Я?

Аня замерла. «Что за мерзкий тип! Встревает в чужие разговоры…, прикасается ко мне…, смотрит… так…! Почему он так смотрит, какой все же… у него странный… тяжелый взгляд…» — думала она, чувствуя, как замедляются и тяжелеют мысли, будто превращаясь в тягучую черную смолу. И всё, что выудила из таинственной книги, тут же увязло в этой тёмной смоляной массе…

…Аня, глядя на него, тихо спросила:

— Где и когда вы родились…?

Мефистофель, почти впиваясь в нее немигающим взглядом, привлек к себе и что-то прошептал на ухо. Она слегка отстранилась, но смотрела на него, не мигая, по ее губам заскользила отрешенная улыбка… Неизвестно, чем бы это всё закончилось, если бы не Настя…

— Антик! Что с тобой?

Аня вздрогнула, — сразу исчезла смоляная, черная, липкая масса, — резко сбросила с плеча его тяжелую руку и, тряхнув черными прядками волос, стараясь больше не смотреть в темные глаза мусульманина, сказала:

— …Вы родились, э-э…, — и, не договорив, склонилась над книгой.

Сейчас ей удалось быстрей сопоставить цифры и даты, и не прошло и минуты, как она прыснула в кулачок и радостно ткнула пальцем в книгу.

— Настена, смотри!

Девчонки зашлись смехом.

— Что там, — свел у переносицы кустистые брови араб, — ну?

Аня даже не осмелилась прочесть, а лишь ткнула пальцем в текст — читайте, мол, сами.

Прочел, злобно сверкнул чёрными глазами, очень нехорошо так сверкнул.

— Как же, я — женщина! Да я женщин ненавижу! И всех! Всех ненавижу!

Дёрнулся было встать, но вспомнив, что он в самолете, откинулся назад в кресло, закрыл глаза, всем своим видом показывая — он их презирает!

Девчонки переглянулись и с облегчением вздохнули.

Под монотонный гул двигателей вскоре уснули: злобный сосед, сложив на груди руки и запрокинув голову, тяжело сопел, Аня склонила голову к Насте на плечо.

Настя же долго сидела, прислушивалась к мерному дыханию Ани, сама она не могла уснуть — ее переполняло приятное предчувствие чего-то великого. И дело не только в том, что она летит на раскопки в Египет. Нет! То, что она ощущала, было гораздо больше, чем просто исполнение мечты египтолога, даже такой самой заветной.

Всё её существо наполнялось ликованием и нетерпеливым ожиданием, она почти считала минуты… секунды… мгновения…

Ни один Ромео не предвкушал встречи с любимой так, как Настя ждала встречи с Египтом. Это было выше её понимания, и она чувствовала, чувствовала сердцем, что именно эта встреча изменит всю её жизнь.

Вдруг взгляд скользнул по спинке переднего кресла, в его сетке-кармане красочный рекламный буклетик. Она было потянулась к нему, но Аня на ее плече, сонно хрюкнула и придавила ее собой еще больше. Не получилось дотянуться даже до уголка журнала, чтобы вытащить. Так бы она и «ела» буклетик глазами, представляя, что там интересного, если бы самолет на какие-то доли секунды вдруг резко не ухнул вниз и вновь не взмыл ввысь, как будто подпрыгнул над пустотой. Стюардесса тут же оповестила, мол, ничего страшного, уважаемые пассажиры, мы входим в зону турбулентности, просим пристегнуть ремни. Встрепенулись почти все, защёлкали карабинами ремней, настороженно всматривались в иллюминаторы (и как же выглядит там, эта турбулентность?). Лишь одна Аня так и не проснулась, только на доли секунды открыла глаза, улыбнулась, откинулась в своё кресло, вновь мерно задышала.

Настя взяла журнал. На обложке знаменитый храм Абу-Симбел. Четыре колосса Рамсеса надменно взирают с высоты веков. А над входом в храм, в скале вырезана фигурка бога солнца Ра, он опирается на иероглиф «могущество» и фигурку богини истины Маат.

— Вот ты, какой загадочный символ! — Настя провела пальцами по странице, — «Усер-Маат-Ра». Перевод-то какой красивый: «Могущественна Истина Ра»! Истина Ра!

В самом деле, сейчас, в этом символе было что-то необычное, таинственное! Она и раньше, видела фотографии храма с разных ракурсов, но ни разу так чётко не выделялся этот скульптурный символ престольного имени Рамсеса II — «Усер-Маат-Ра».

«Сейчас, у меня, словно глаза открылись», — подумала Настя.

Перевернула страницу, тихонечко прочла:

«К концу XIX века на рынке стали появляться уникальные произведения древнеегипетского искусства. Власти заинтересовались источником поступлений. Подозрение пало на Абд эль-Расула, жителя Луксора, промышлявшего торговлей древностями. Его вынудили выдать тайник — а именно обнаруженную им гробницу в одном из природных амфитеатров, образованных скалами Дейр эль-Бахри на западном берегу Нила.

В 1881 году египтолог Эмиль Бругш исследовал тайник. Вот, что он писал:

…Мы пробирались через ларцы с фаянсовыми погребальными приношениями, металлическими и алебастровыми сосудами, пеленами и различными мелочами, пока наконец не добрались до поворота коридора. В глаза бросились саркофаги, в таком количестве, что я был просто потрясен. Собравшись с чувствами, я обследовал их так тщательно, как мог это сделать при свете моего факела, и сразу же увидел, что в них покоятся царственные персоны… Их золотое покрытие и отполированные поверхности так ясно отражали мое взволнованное лицо, что казалось, будто бы я глядел в лица своих собственных предков… Я был настолько потрясен, что не понимал, явь это или сон. Опустившись на какой-то гроб, я машинально взглянул на крышку и отчетливо увидел имя фараона Сети I… в нескольких шагах от него в простом деревянном гробу лежал со скрещенными на груди руками сам Рамсес II, великий владыка древнего Египта…

Настя остановилась, прислушалась… — ей показалось, что кто-то еле слышно прошептал ей в самое ухо: «Читай! Читай дальше!» По ногам потянуло холодом… «Я сижу у окна, и поэтому так холодно», — подумала она.

…3 июня 1886 года в Булакском музее Гастоном Масперо были развернуты погребальные пелена. Лицо Рамсеса, гордое, с орлиным профилем …

«Что ж в самолете так холодно?» — поёжилась Настя.

…26 сентября 1976 года тело Рамсеса было вывезено во Францию для проведения срочной консервации тела фараона в Париже, в Музее Человека. Рамсес Великий покинул Египетский музей в Каире под охраной полка солдат, командовал которым генерал по имени… Рамсес! Пилот специально подготовленного военного самолета по просьбе египтологов, сопровождавших владыку «Обеих Земель», пролетел над пирамидами Гизы, около которых по приказу Рамсеса II был возведен храм солнечному божеству. На аэродроме во Франции царя Верхнего и Нижнего Египта встречали со всеми почестями, полагающимися правителю иностранного государства, несмотря на то, что правил он тысячи лет тому назад. Почетный эскорт по пути в Музей Человека проследовал через площадь Согласия, на которой возвышается обелиск, воздвигнутый когда-то Рамсесом перед Луксорским храмом.

Рамсес и его творение встретились вновь в Париже спустя несколько тысячелетий — это ли не парадокс истории?!»

Глава вторая Красный цвет — цвет проклятия!

— Смотри, Хамид, смотри! Вот оно наше детище — плотина! — С пафосом восклицал Сергей.

В ответ Хамид удрученно кивнул, он не мог отвести взгляда от клокочущей под ними воды.

С высоты плотины казалось, что обезумевший Нил стремится прорвать столь ненавистные для него бетонные оковы.

Великий Нил — «дар богов Египту» — бушуя и протестуя, вырываясь, оглушительно выпрастывал воды с высоты плотины и, пенясь, шумно разливался по долине.

— Ты говорил: Нил не покорить. А смотри, как мы его! А? Дух захватывает!

— Это не я говорил, это мудрость веков говорила, — задумчиво ответил Хамид.

Он все смотрел на воду, что с безумным рёвом бурлила под ними. В солнечных лучах брызги искрились ослепительно радужно, весело, но на сердце у Хамида было темно и скребли кошки. Он тихо сказал:

— Люди всегда пытались усмирить Нил, подчинить его себе, но это им не удавалось. И ещё неизвестно, как отразится на Египте наше вмешательство в его размеренную жизнь? Для меня же очевидно лишь одно: затопив эти земли, — и Хамид кивнул на огромное без конца и края водохранилище за его спиной, — мы уничтожили там тысячи и тысячи свидетельств Величайшей культуры. Бесценные реликвии погибли безвозвратно! Теперь стражниками древних тайн будут не пески, как раньше, а миллионы тонн воды.

— О, да ты философ! А разве мы не спасли всё, что можно было спасти?

— Что?! Что вы спасли?! — раздражённо огрызнулся Хамид. — Что спасли?

— Перенесли храм Абу-Симбел! Колоссы Рамсеса спасены!

— Перенесли! Спасены! Ты считаешь, это спасло их?!

В ответ Сергей лишь пожал плечами.

— Да, какая разница этим колоссам, где они проведут ещё лет так тысяч пять?! Что изменилось для них? — искренне удивился Сергей.

Сергей — невысокий, светловолосый, с большими голубыми глазами на добром курносом лице, — ведущий инженер стройки. Он настолько далёк от истории, насколько она, казалось бы, далека от технического прогресса. Хотя при подготовке к работе над плотиной ему пришлось столкнуться с рядом попыток древних египтян «усмирить» Нил. И надо сказать, это оказалось далеко не лишним, а особенно расчёты жрецов. Удивительно, но древние жрецы могли точно предсказывать силу и время ежегодного разлива Нила! Но это, как говорил поэт: «Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой».

И для Сергея «преданья старины глубокой» были совершенно неинтересны, и, казалось, к нему никакого отношения не имела, ни история Союза, ни тем более история африканской страны.

Хамид же наоборот просто обожал все, что связано с историей древнего Египта. Обожал и гордился. Еще в школе он по книгам Шампольона выучился читать иероглифы, и теперь посвящал этому занятию всё свободное время. Где бы ни находился, где бы ни работал, он всюду исследовал местность — а вдруг здесь есть интересные надписи?

Когда-то Хамид мечтал, что обязательно станет археологом, и уже было собрался подать документы в археологическую экспедицию, но отец сказал ему тогда:

— Сын мой, посмотри на меня — я работаю в лавке древностей вот уже 50 лет, но так и не стал уважаемым человеком. Эти древности никому не приносят счастья, и на хорошую жизнь ими не заработать.

— Это потому что Вы, отец, продаете туристам поделки наших родственников, а не настоящие реликвии.

— Эх, сынок, наши подделки, я знаю, чисты, они не причинят никому вреда. А эти «настоящие реликвии» из усыпальниц — принадлежат им, умершим! И они охраняют их…

— Ну, вот опять Вы, отец, о проклятиях!

— Сынок, я стар, я хотел бы видеть тебя инженером, чтобы все уважали моего мальчика и обращались к нему с почтением!

Хамид не мог перечить отцу, поэтому уехал учиться в Советский Союз. Но даже став инженером, он не бросил свое увлечение — археологию.

…Помолчав, Хамид в сердцах, гневно произнес:

— Как что изменилось? Изменилось многое! Эти толщи воды поглотили пласт неизвестной, неизученной ранее истории! Понимаешь ты это?!

— Но ведь археологи подтвердили, что ничего ценного здесь уже нет, — удивляясь столь неуместной запальчивости, ответил Сергей.

Хамид резко повернулся к Сергею и, схватив его за обе руки, затряс, словно пытаясь проверить, хорошо ли они приделаны к этому тщедушному телу, и, брызжа слюной, перекрикивая рёв воды, закричал ему в лицо:

— Сергей! Сергей, ты не понимаешь! Сергей! Как ты не понимаешь!? — глаза его возбужденно сверкали, — Они могут говорить всё, что угодно, и оправдывать своё безразличие к моей Родине! К Египту! Безразличие к величайшему наследию! Да, Абу-Симбел спасли! Перенесли! Но ведь плановых раскопок здесь не было! И уже никогда не будет! Всё там так и останется, под водой! А в Египте каждый клочок земли таит в себе сотни, тысячи тайн! Непостижимые тайны цивилизации теперь покоятся там, под водой! Вы затопили их! Уничтожили! Понимаешь?!

— Понимаю…

— Уф, Алла, Бесмела, Рахмон, Рахим, — с надрывом забормотал Хамид молитву, призывая себя к терпению, — …Нет, ты ничего не понимаешь! Ничего не понимаешь! Любая самая малая надпись — это сокровище, разгадка чего-то великого, а иная ничем неприметная долина может быть древним городищем, как было с Амарной, городом — эпохой фараона Эхнатона. А ты: «ничего ценного»!

Сергей стоял, вытаращив на Хамида глаза, с каждой секундой поддаваясь силе и страсти его напора. Как бы ни был он далёк от истории, подобная речь не могла оставить его равнодушным. Почувствовав это, Хамид приутих и, загасив в глазах гневные искорки, сказал:

— Хочешь, я покажу тебе то, что не видел ещё ни один археолог, то, что я нашёл на этой, как они сказали, никчёмной и чистой уже от ценностей земле?

Его явно переполняло желание поделиться с кем-нибудь своим сокровищем, своим открытием.

— Да, — было ему ответом тихим и бесцветным. Скорее всего, это было просто вежливым согласием Сергея на столь восторженное приглашение, чем истинным желанием видеть какие-то там «сокровища».

— Тогда идём! — сказал Хамид. — Это недалеко. Думаю, к вечеру мы вернёмся. Возьми флягу с водой.

Солнце уже клонилось к закату, когда они на осликах добрались до невысоких на первый взгляд скалистых холмов. Хамид остановился.

— Теперь нам туда, — кивнул на небольшую с виду гору. — Склон хоть и пологий, но ослы не поднимутся. Оставим их здесь.

Он обмотал острый камень поводьями.

Сергей попытался проделать то же самое, но ничего не вышло. Ослик оказался на редкость прытким — совершенно не стоял на месте, брыкался и норовил укусить.

— Он кусается, — одернул руку Сергей.

— Ты его не привязывай.

— Да, как же! Пока я будут лазить с тобой по горам и холмикам, он просто-напросто уйдёт, и я домой — пешком?! Потом ещё платить за эту животинку хозяину. Ну, уж нет! Ой! Смотри, он опять чуть не укусил меня! — Сергей едва успел отдёрнуть руку от норовистого ослика. — Какой злющий осёл!

— Он играет, молодой, резвый, — улыбнулся Хамид, — никуда он не уйдёт, моя ослица — его мать. Идём.

— Ну, если мать, ну тогда, да! Точно не уйдет?

— Точно! Идем!

«Так, на восхождение уйдёт минут десять-двадцать», — прикинул Сергей, но, когда они начали подъём, буквально карабкаясь по скользящему склону, мнение его изменилось.

Такого «подвоха» Сергей не ожидал — скальная порода на вид такая прочная, оказалась хрупкая как стекло, при каждом шаге она звонко трескалась и скользила под ногами. В попытке хоть как-то удержаться на сползающей вниз породе, им пришлось встать на четвереньки, и так чуть ли не ползком подниматься вверх, раня себе руки и колени об острые края камня.

— Это щебень — отработка из шахты. Здесь во времена фараонов добывали бирюзу, а вот там дальше гранит. Видишь… как карьер…

— Хорош же этот гранит, если он такой хрупкий, то ли дело наш среднеазиатский, гранит так гранит! — проронил Сергей. — А горы? Какие у нас горы!

Все красоты мира не променял бы он сейчас за горы, утопающие в утренней лиловой дымке…

…В тех горах, в маленьком городке с красивым названием Червак, жила его любимая жена. Сейчас она была на восьмом месяце, и Сергей надеялся успеть вернуться в Узбекистан к рождению дочери. В отличие от всех мужчин, он очень хотел именно дочку: такую же красивую, как его любимая жена Белла. Он даже приготовил для малышки имя и назовёт он её Надя, Надежда, как воплощение его надежд на счастье и любовь.

И, вспомнив о доме, о жене, о ребёнке, Сергей улыбнулся своему счастью.

А Хамид всё карабкался и карабкался вверх, каким-то немыслимым образом удерживаясь на скользящем склоне и, не поворачиваясь, подгонял его:

— Давай! Давай, ну же… ещё чуть-чуть…

Почти час изнурительного подъема по сползающему вниз щебню и вот они достигли практически ровной площадки. Небольшая утоптанная поверхность, как тропка, но на ней можно было спокойно передохнуть, перевести дух, собраться с силами и дальше карабкаться вверх. К удивлению Сергея, Хамид остановился, и через минуту, стараясь не смотреть вниз, направился по тропке в сторону заходящего солнца, лишь буркнув ему:

— Давай за мной.

— Ага, — также пробурчал Сергей.

Поднявшись на тридцать-сорок метров, они лишь изменили угол зрения, но в пейзаже ничего не изменилось. Те же скалистые горы и всё в том же безжизненном сером цвете, а белесое безмерно высокое небо, точно смеялось над ними, своей вечной недосягаемостью. И такая стояла тишина(!) — ни птичка не свиснет, ни пчелка не прожужжит. Не слышно даже шороха травы. (Да и какой шорох травы, если кругом только каменистая пустыня).

— Всё как вымерло! Мертвая зона! — Сергея охватила тоска, и почему-то вновь нестерпимо захотелось увидеть родные горы, где каждая травинка так мила, где каждый камень необычайно красив. У него ласково, томно так защемило в груди. «Вот вам и ностальгия! А я хвастал, что не страдаю аристократизмом, да ещё посмеивался над бабушкой Александрой».

Однажды…

Или нет, всё по порядку.

У его жены родственников всего ничего: только бабушка Александра. «Бабушкой» назвать её было сложно — статная женщина с невероятно прямой спиной и королевской грацией. В комнате бабушки Александры в сафьяновой папке хранились несколько пожелтевших от времени фотографий — всё, что осталось от былого величия древнего рода. А то, что этот род когда-то был не последний в России, Сергей узнал совершенно случайно.

Однажды вечером, за чашечкой чая, бабушка Александра ненароком в разговоре обмолвилась:

— Князь Юсупов был такой озорник! Такая душка! То в барышню нарядится, то в своём доме, на Мойке…, соберёт нас всех, да, и давай озорничать…

Внезапно за столом воцарилась гнетущая тишина, шуршание крылышек стрекозы, бьющейся о стекло, казалось рокотом реактивного самолёта. У Сергея от подобных слов перехватило дыхания.

И хоть время репрессий давно прошло, и «Хрущёвская оттепель» вроде бы полностью развеяла весь ужас над головами «бывших», но оказаться за одним столом с человеком, когда-то приближенным ко двору, к царственному дому Романовых, было немыслимо! И тем более ему — сироте, все родные, которого погибли во время Второй Мировой войны, а уж если этот кто-то теперь оказывался ему ближайшим родственником, то это была просто фантастика!

Бабушка Александра, не ожидавшая от себя подобной болтливости на старости лет, вся скукожилась, сжалась и сразу стала походить на старенькую черепашку, которая забыла, как прятаться в панцирь.

Первая нашлась Белла. Она, положив руку Сергею на плечо, тихо проговорила:

— Мы никогда об этом не говорим, и это для нас тайна за семью печатями. Ты первый. После революции бабушка и дедушка бежали в Турцию. Долго скитались, жили в Египте, Афганистане. Дед был известный востоковед, но нигде не находил себе места. Его всегда тянуло на Родину — не получалось жить на чужбине. В тридцать восьмом году, после двадцати лет скитаний, удалось вернуться в Союз. Но возвращаться в Санкт-Петербург было слишком опасно, поэтому пришлось обосноваться в Ташкенте. А потом война и мой дед, и мой папа ушли защищать Родину, ведь в нашем роду никогда не было трусов, правда, бабушка?

Бабушка Александра к этому моменту немного уже оправилась от собственного шока и, затаив дыхание, с любовью смотрела на внучку.

— Oui, Ma Chérie, — ласково произнесла она, — да, моя дорогая, да!

— Ах, вот откуда это «Ma Chérie»! — радостно подпрыгнул Сергей, хлопнув в ладоши. — Я всегда чувствовал, что всё это неспроста. А еще, бабушка Александра, в ваших движениях есть что-то такое, что всегда удивляло меня — вы как-то не так двигаетесь…

— Деточка, можно сменить одёжи, но не спрятать то, что ты впитал с молоком матери. Хорошо, что мы жили в такой глуши, где русских-то было наперечёт, поэтому никому не бросался в глаза мой столь явный «аристократизм».

— Вот-вот, точно! Аристократизм!

Они проболтали всю ночь. Под утро Сергею уже казалось, что вся их жизнь, все их странствия по миру и мытарства пережиты им вместе с ними. Он физически ощущал их боль, горечь потерь, их страх перед ссылкой и даже физическим уничтожением.

Слушая ее, Сергей наивно спросил тогда постаревшую, высохшую от горя женщину, почему и зачем они вернулись в Союз?

Бывшая фрейлина, грустно улыбнувшись, просто сказала:

— Привыкаешь ко всему: к голоду, к холоду, к отсутствию элементарных вещей и приспосабливаешься жить на чужбине, но ностальгия никогда не оставит тебя, она не даст успокоиться русскому сердцу и будет тоской разъедать душу… И ты не мыслишь себя вдали от Родины!

Тогда он только мысленно усмехнулся, как ему показалось, сентиментальности старушки. А вот смотри ж, так долго держался, а когда осталось каких-то несколько дней до возвращения домой, и даже он — черствый сухарь — вкусил-таки этот горький напиток, имя которому «ностальгия».

— Ностальгия! — проговорил он волшебное слово, и, улыбаясь такому близкому счастью — возвращению на Родину и встрече с любимой, — пополз за Хамидом, стараясь уже ни о чём не думать.

Медленно продвигались они вперёд. Вот едва заметная тропка расширилась и стала походить на площадку перед вырубленным в скале алтарем. Хамид выпрямился, подождал Сергея и показал на совершенно ровную стену.

— Я нашёл это совсем недавно.

— Что? — поправил сползшие очки Сергей.

— Смотри, как здесь всё интересно! Вроде, обычная скала, но если присмотреться, то бросается в глаза абсолютно гладкая поверхность камня, и вот эти бороздки… а? Как они тебе? Они рукотворны! Не веришь? Смотри вот сюда, внимательно! (Сергей пожал плечами, не находя пока ничего интересного!) Вот это меня насторожило! (Сергей недоумённо смотрел на друга.) Смотри, Сергей, смотри сюда, вот…

— Что?!

— Расщелина…

Не покажи Хамид эти почти невидимые бороздки, Сергей никогда и не заметил бы эту таинственную «расщелину», ради которой он разодрал себе руки в кровь! Она была настолько незначительна и так замаскирована естественным образом, что казалось, это всего лишь небольшое углубление в горной породе, и лишь заходящие лучи солнца, проникая сквозь расщелину вглубь пещеры, оттеняя шероховатость стен, указывали на пустоту, и на то, что там дальше что-то есть!

— Ты видишь, как странно располагается эта усыпальница.

— Усыпальница?!

— Да! Усыпальница, которая своими «вратами» выходит не на восток, навстречу восходящему солнцу, как было принято, а на запад!

— На запад!?

— На запад! И это удивительно!

— А откуда ты взял, что это усыпальница? Может, это всего лишь трещина в скальной породе, — произнёс Сергей, оглядывая всё вокруг и пытаясь заглянуть в расщелину, при этом оставаясь на месте, (сердце отчего-то заныло).

Хотя он не видел ничего необычного «Ну, скала! Ну, трещина в горной породе. И только! Стоило из-за этого плестись в такую даль, да ещё отказываться от праздничного ужина в честь открытия плотины (а еще на открытие плотины приехал Никита Хрущев — Сергею очень хотелось на него посмотреть). Эх, зря я потащился за Хамидом!» — раздосадовано думал Сергей.

Он уже злился на себя и на него. «Притащил меня сюда, заставил изодрать руки и колени, и всего лишь, чтобы полюбоваться какой-то дырой в скале».

Но Хамид, ничуть не обращая на его недовольный, обескураженный взгляд внимания, прикрывая ладонью рот, произнёс почему-то шепотом.

— Это усыпальница дочери Рамсеса!

— Что?!

— Это усыпальница дочери Рамсеса второго! Она разгневала своего отца, и он повелел сотворить усыпальницу так, чтобы она никогда не увидела восходящего солнца, чтобы ее душа никогда не возрадовалась бы и не обрела покой! Он повелел создать это так, чтобы дочь никогда бы не смогла войти в царство Осириса, а лишь мучилась бы от нестерпимого жара заходящего солнца, и чтобы оно обжигающими лучами, словно красными всполохами, раздирало и мучило бы её душу в вечности! Приказал сотворить её усыпальницу вдали от всех погребений, как изгоя, как ненавистного для всего сущего! Она проклята им! Она проклята своим отцом!!!

Сергею показалось, что его арабский друг сошел с ума. Заглянул ему в глаза. Нет, буйства нет! В них лишь жажда познания и какого-то священного трепета. «Трепет! Но перед кем или чем? — мелькнуло у Сергея, — Всё-таки как суеверны эти арабы! Придумывают какие-то ужасы и проклятия фараонов! Проклятия мумий! И блуждающие по мирам души». Но холодок по его спине всё же пробежал.

— Что ты такое говоришь? Какая дочь? Какой Рамсес?!

— Как какой? Тот самый, чей храм чуть не ушёл под воду из-за нашей плотины! Тот самый Рамсес Великий, что правил почти семьдесят лет! Тот, у которого было сто детей и тот, что впервые в истории человечества заключил мирный договор! Тот самый Рамсес, чьи колоссы ты видишь по всему Египту! — И вновь Хамид злился на Сергея за подобное пренебрежение к истории, к его любимой истории! — Когда вашей страны не было ещё и в помине, когда народы Европы прибывали в варварстве, на берегах Нила — того, что вы «укротили» — уже разыгрывались великие драмы! Люди жили, любили, умирали, боролись за счастье, за любовь, за место под солнцем. И возможно, их борьба не всегда была успешна. Эта усыпальница является подтверждением тех страстей, что когда-то бушевали здесь! А ты: «Воды Нила не обуздать». Человеческие страсти не обуздать! Они всегда были, есть и будут! Человеческая натура остаётся неизменной во все времена, пусть хоть всё изменится и чёрное станет белым, а белое станет чёрным, но человек не перестаёт любить и ненавидеть, он всегда идёт наперекор судьбе и желаниям окружающих, лишь бы быть рядом с любимым! И вот тебе доказательство моих слов — усыпальница отверженной молодой женщины, полюбившей…

Он указал на пещеру, а ошеломленный Сергей, казалось, одними губами прошептал:

— Откуда ты знаешь, что это молодая женщина?

— Так вот этот знак… — араб провел рукой по пыльному камню ладонью и только теперь изумленному взгляду Сергея предстал целый ряд почти стертых от времени знаков. Иероглифы были написаны красной краской. И были едва заметны.

— Ух, ты! Здорово! — Сергей обрадовался, как мальчишка, глаза его заблестели, наполнились восторгом, и таким, что скрыть это было невозможно. Да он и не пытался скрывать — всё это было так интересно! Действительно, интересно!

— Что там написано?!

Хамиду понравилась столь скорая перемена в друге, и он с радостью бросился делиться своими догадками.

— Во-первых, иероглифы написаны красным!

— И?

— Красный цвет — цвет проклятий!

— А…

— Вот этот знак — сидящая женщина — означает…, а… естественно, означает «женщину». А вот этот подобие вашей маковки церкви, «нефер» и говорит, что она была «красива». А этот знак читается: «кеми», и переводится, как «черный», но, как я понимаю, здесь он обозначает «Египет». Дальше идут несколько иероглифов, которых я пока не знаю, они раньше мне не встречались, но вот последние, — он задумался. — этот знак: «Бен», обозначает «дочь», а второй…, второй похож на слово «проклятие»! Этот обозначает иероглиф «отец» и картуш Рамсеса второго: «Усер-Маат-Ра». И мы почти можем прочитать: «Красавица… дочь… Кеми, то есть Египта…, или нет, как-то не так…. Дочь… Кеми — красавица… проклята отцом Рамсесом вторым!».

— Точно! Я знаю этот картуш, — вновь перебил его Сергей, обрадованный тем, что увидел знакомые знаки.

Хамид снисходительно улыбнулся, немного надо иметь ума, чтобы узнать картуш Рамсеса Великого — самый распространенный во всём Египте!

— А имя? Ее имя есть? — Сергей, поправляя очки, вглядывался в иероглифы, словно он мог что-то в них понять. — И что ты здесь видишь? Здесь же почти ничего не видно!

— Нет, имени нет! Или… смотри, ты прав, иероглифы нанесены так, что их фактически не видно, и я думаю, это сделано специально!

— Зачем?

— Видишь ли, Рамсес отправил свою дочь в царство Осириса без погребения, без имени, тайно, явно желая, чтобы она никогда не достигла бы полей Истины или, как они ещё говорили Дуата, и чтобы её душа вечно скиталась между мирами и страдала! Он проклял собственную дочь, а посему приготовил ей страшную смерть — оставив без имени и должных инструкций. Я не удивлюсь, если окажется, что она была замурована здесь живой!

— О боже, что бедняжка могла такое совершить, чтобы принять такую страшную смерть?

— Да, нет! Это я так просто сказал, для большего, так сказать, трагизма… Такого не могло бы быть! Но!.. Но она полюбила хабиру! — сказал Хамид, задумчиво проводя пальцем по иероглифам, еле видимым на камне. — Полюбила Хабиру! Еврея!

Когда он произнёс последнее слово, словно лёгкий вздох послышался у Сергея над самым его ухом, он оглянулся… Никого! Вопросительно посмотрел на Хамида — тот был спокоен и невозмутим.

«Показалось?! Наверное, ветер?!»

Сергей пробормотал:

— Там так и написано?

— Да! — чеканно произнес Хамид, и, тыкая в каждый иероглиф пальцем, чётко и жестко выговаривая каждую букву, словно теперь сам хотел ещё раз убедиться в том, что произошло здесь тысячелетия назад и самому уверовать в правильность такого поступка фараона.

— Полюбила еврея и была проклята Рамсесом и оставлена здесь на вечные муки!

К его интонации примешивалась национальная неприязнь арабов к евреям, а также арабский максимализм к любым неповиновениям родительской воле, да так, что последние слова звучали, как одобрение жестокого поступка разгневанного отца. Его слова откликались в звонких скалах и, устремляясь вниз на равнину, они рокотали, как воды Нила, и, бушуя и клокоча, несли только ненависть и презрение.

Сергей замер, его сердце сжималось в холодных тисках и с каждым произнесённым Хамидом словом, и с каждым вздохом ему становилось всё хуже и хуже, словно кто-то невидимый холодной рукой пытался порвать ту жизненную нить, что связывала его сердце с миром.

— Не кричи так! — прошептал он, одной рукой хватаясь за сердце, другой пытаясь остановить Хамида. — Подожди…

Но тот не слышал его, вскинул в обличительном жесте руку:

— Она проклята своим отцом!

— Подожди…

— Проклята отцом! — уже кричал Хамид, и эхо громогласно разносилось над горами, — Проклята! Проклята!

Что-то было зловещее и грозное во всем его облике.

А Сергею становилось все хуже и хуже. Лишь только, когда он с побелевшими губами, как рыба, хватая воздух и прижимая уже обе руки к груди, опустился на камни, только тогда Хамид обратил на него внимание.

— Дружище, тебе плохо?

— Холодно внутри, тяжело, сердце… — прошептал Сергей.

— А я хотел предложить тебе рискнуть попасть в пещеру. Одному как-то страшно… — поведя бровями, сказал Хамид. — ну, если ты не можешь, то…

— Нет, нет! Я немного посижу, отдохну, и мы попробуем войти туда, только ты не кричи так!

— Хорошо, посиди, отдохни, а я пока посмотрю, как бы сдвинуть этот камень…

Сергей смотрел на него со щемящим чувством в груди. Холод в сердце сменился обжигающей волной. Во всем этом было что-то завораживающее, мистическое и одновременно страшное. Почему-то перед глазами замелькали образы старинных замков, полных призраков и нечистой силы. «Да что это я совсем расклеился, как маленький! Всего лишь надпись… Глупая девчонка влюбилась, и что с того, не замуровывать же ее? Просто кто-то записал это, как сказку. Вот и все!» Но сердце слушать голос разума отказывалось и предательски ныло.

— Тебе легче? — внимательно посмотрел на него Хамид.

— Да, конечно, лучше… — пересиливая боль, бодрячком постарался ответить Сергей. — Давай попробуем войти.

Сергей тяжело поднялся, и они вместе навалились на камень, закрывающий вход в пещеру. Попытались сдвинуть его с места, но камень даже не дрогнул, хотя теперь было отчетливо видно — он рукотворен.

— Я понял! Это не просто камень. Это плита — опускной блок. Опустили сверху, преградив тем самым вход в усыпальницу.

— И что нам теперь делать?

— Не знаю… — потянул Хамид, встал на колени, рассматривая щель сантиметр за сантиметром. — Ну-ка, дай мне твои очки. Вот здесь есть небольшой зазор и сюда мы можем вставить лом и попытаться приподнять плиту. Нет. Думаю, ничего не получится, — сам себя поправил Хамид. — Плита очень тяжёлая. Придётся долбить. А это не день и не два…

— Но у нас ни лома, ни кувалды, — сказал Сергей, почесывая белёсые волосы, — вряд ли здесь поможет даже кувалда.

— Нужен тротил, — согласился Хамид, — иначе застрянем надолго.

— Возвращаемся? — с затаенным желанием как можно быстрей убраться подальше от пещеры, прошептал Сергей.

— Возвращаемся! — согласился Хамид, но тут же поспешил добавить, — А…, а завтра обязательно вернёмся! Ты готов приоткрыть занавес вечности и быть первым, кому она раскроет свои тайны?

Сергея от его слов почему-то бросило в озноб. Зачем мне твоя вечность? Мне бы домой успеть, подумал он, но слукавил и постарался так же весело, ответить:

— Да! Да! Конечно! Будет интересно! (Прозвучало вымученно, натянуто, неубедительно, правда, Хамид этого не заметил.)

— А вот теперь скажи. Все тайны Египта открыты?! И уже нечего искать на этой земле?!

Сергей не нашёлся, что сказать, и только развёл руками. Хамид принял его жест, как капитуляцию и, довольный собой и тем, что доказал-таки свою правоту, примирительно похлопал коллегу по плечу.

— Ладно, дружище, идём.

Спуск оказался ещё более сложным. Пока спускались, солнце ушло за линию горизонта, и египетская ночь мгновенно накрыла землю. Возвращались в кромешной тьме.

Хамид затянул унылую песню.

Сергей же думал о том, что Хамид и в самом деле прав.

Там за плотиной, в толщах воды, погибли великие тайны, те, что уже никогда не откроются людям. Но он так же был убеждён — плотина необходима тем, кто сегодня живёт на этой земле. А тогда как найти компромисс? Компромисс между сегодняшним днём с его потребностями и днём вчерашним с сокровищами и тайнами древних цивилизаций?

А, возможно, в этой пещере, завтра, они найдут несметные сокровища, подобные тем, что были найдены в гробнице Тутанхамона, или, возможно, они наткнуться на то, что изменит их жизни?… Возможно!

Ослик резво семенил тоненькими ножками, покачивая засыпающего седока…

Глава Третья Следы атлантов

Зал гудел. Слышались смешки, едкие выпады, выкрики:

— Фальсификация!

— Подтасовка фактов!

— Всё подстроили!

— Нет доказательств!

— У Вас нет доказательств!

За кафедрой молодой ученый бледнеет на глазах, на лбу испарина, в руках пожелтевшие листы. Он потрясает ими и пытается, всё еще пытается докричаться до ученого совета и доказать им свою правоту, донести до них свою, именно, свою истину.

— Есть! Есть доказательства и вот они! — парировал Пауль Шлиман. Он неестественно бледен, но настроен решительно, — Это документы моего деда — Генриха Шлимана! Они являются неопровержимыми доказательствами. И я …

— Да ваш дед не отличался правдивостью! — выкрикнул, а вернее по-стариковски тускло проскрипел ученый муж, сухонький, чопорный, весь аккуратненький (с усиками и острой бородкой, которая, тряслась при каждом слове), лицо его было перекошено от злости. — Ваш дед все носился со своей Троей и золотом Приама. А была ли это та самая Троя? И не сам ли он заложил клад, им затем найденный?! А? Ведь свидетелей не было! А теперь вы нам подсовываете какие-то бумажонки и хотите сказать, что он нашел Атлантиду!

— Да, ваш дед просто использовал фантастические сказки Платона… — подхватывает уже другой светила.

— Вы сфабриковали… — послышалось с задних рядов амфитеатра.

Среди общего нежелания принять новое открытие Пауля Шлимана слышны и другие настороженные и пытливые восклицания:

— Дайте сказать ему!

— Пусть скажет!

— Доказательства!

— Покажите, что там у вас есть…

— Дайте ему сказать…

Пауль Шлиман, выждав немного и поправив пенсне, торжественно зачитал:

— В 1890 году в Неаполе мой дед, Генрих Шлиман, за несколько дней до своей кончины передал своим друзьям запечатанный конверт. Надпись на нём гласила: «Разрешается вскрыть только тому из членов семьи, который поклянется, что посвятит свою жизнь упомянутым здесь поискам»…

— И каким же это поискам? — съехидничал злостный старикашка, — уж не Атлантиду ли будем искать? Хе-хе-хе.

Шлиман выдержал паузу и, даже не удостоив взглядом старца, продолжал:

— За час до кончины дед онемел, поэтому он взглядом указал моему отцу на лист бумаги на столе, на котором его рукой было написано: «Секретное примечание к запечатанному конверту. Ты должен разбить вазу с головой совы, рассмотри ее содержимое. Оно касается Атлантиды. Веди раскопки в восточной части храма в Саисе и на кладбище Шанука. Это важно. Найдешь доказательства, подтверждающие мою теорию. — Шлиман обвел притихшую аудиторию и торжественно закончил, — Приближается ночь, прощай!»

Какое-то время царила тишина, казалось, всех собравшихся потрясла последняя воля Генриха Шлимана — подарить миру ещё одно Великое Открытие.

И, казалось, в умах ученых предсмертные слова Шлимана именно сейчас занимают должное место.

Но нет!

Это была лишь недолгая пауза. Ученые мужи какое-то время обдумывали услышанное, сопоставляли каждый для себя известные для них факты. Благоговейное молчание и задумчивые лица ученых — всё это длилось лишь несколько мгновений, и зря Пауль Шлиман гордо и победоносно взирал на них с кафедры, зря ему уже мелькал призрачный лавровый венок, не прошло и минуты, как новая волна ученого негодования и недоверия обрушилась на него:

— Ах, как трогательно! «Приближается ночь! Прощай!» Что-то я не помню за Шлиманом такой сентиментальности! Сами, должно быть, придумали… — проскрипел всё тот же неугомонный старикан.

— И какие же доказательства, если не секрет, вы нашли? — доносились язвительные выкрики.

— Покажите…

— Продолжайте… — эхом отзывалось с задних рядов.

Шлиман вновь поправив пенсне, обвел затихающие ряды взглядом и продолжил:

— Мой дед…

— Ваш дед — фальсификатор!

— Мой дед велел передать это письмо на хранение в один из банков. Так как мой отец не любил археологию и был далёк от неё, а я на то время был ещё слишком мал, поэтому письмо все эти годы пролежало в банке. Но сколько я себя помню, отец всегда говорил мне, что я, возможно, именно тот, кто продолжит дело деда, и я действительно мечтал когда-нибудь открыть своими руками… и прочесть эти строки…

— Ах, как трогательно!

— …Но для того, чтобы завещание могло вступить в силу, я должен был доказать, что готов посвятить свою жизнь археологии и Атлантиде. Я несколько лет учился в России, Германии и на Востоке, учился у вас, уважаемые коллеги, изучал ваши труды, — он сделал заметную паузу и настойчиво посмотрел на старика, который в свою очередь благосклонно склонил голову (хоть этот Шлиман и выскочка, но старику польстило — его вспомнили). — И многому научился у вас. Многое познал, но до сих пор не могу сказать, что хоть на шаг приблизился к тем тайнам, что постиг мой дед…

Не успел он закончить, как старик зашелся скрипучим, похожим на скрип телеги на пыльной дороге в Арли, голосом.

— Мы знаем! — скрипел он, — Знаем! Он подложил золото в клад царя Приама! Ведь, что ему каких-то там тринадцать килограммов презренного металла? Он же на спекуляции в Америке нажил капитал, так что ему золото… Славы ему захотелось! Что есть золото в сравнении со Славой? Ничто! Вот оно зло-то, где зарыто… Славы хотел Шлиман!

Старик продолжал шипеть, но его уже никто не слышал, взгляды всех были обращены на кафедру, где внук знаменитого археолога достал из конверта бумаги.

— В 1906 году мне исполнился 21 год. Тогда я наивно полагал, что уже достаточно сведущ в вопросах археологии, и мне не терпелось вскрыть этот таинственный конверт. С замиранием сердца я произнес клятву, что готов посвятить свою жизнь тайне погибшей Атлантиды. Я дал клятву и сорвал печать…

Он вновь многозначительным взглядом обвел аудиторию.

Царило гробовое молчание. Все замерли, затаив дыхание, внимая голосу Шлимана, как гласу пророка. Даже неугомонный ученый муж перестал скрипеть и злостно шипеть — его старческая шейка вытянулась вперед, бородка нервно тряслась, — он весь напрягся в ожидании.

— В конверте моего деда находились снимки и многие документы. Вот содержание одного из них: «Я пришел к выводу, что Атлантида была не только крупным материком между Америкой и западной Африкой и Европой, но и колыбелью нашей культуры. Специалисты уже достаточно спорили по этому поводу. Они придерживаются мнения, что предания об Атлантиде — это просто выдумка, построенная на основе отрывочных сведений о всемирном потопе до Рождества Христова».

— Придерживались и будем придерживаться! И нас не обмануть! — потряс старец сухоньким кулачком.

Шлиман не обратил внимания и на этот выпад.

— «Другие же считают их историческим фактом, однако не имеют возможности доказать это. В прилагаемых материалах содержатся документы, записи исследований, а также различные доказательства, которые, следует учитывать». Дальше дед просит продолжать его исследования, использовать все факты и материалы и не замалчивать, не держать в секрете его открытие. А также он оставляет энную сумму во Французском банке на предъявителя данной расписки. И письмо заканчивается словами «Пусть Всемогущий благословит это важное дело! Ваш Генрих Шлиман. — Пауль торжественно замолчал, театрально склонив голову. Но, не давая ученым мужам начать новую волну прений, продолжил цитировать документы дальше. — Во время раскопок в 1873 году на развалинах Трои, когда мне посчастливилось во втором слое наткнуться на «золото Приама».

И тут ученый старик вновь встрепенулся, выкрикнул:

— Да! да, да как же наткнуться на золото Приама! Подложил его в раскоп сам!

Пауль не слышал его…

— «…То нашел в нем необычного вида бронзовую вазу».

И вновь «старикашка» съехидничал и всплеснул руками:

— Ах, скажите на милость, а что ж он раньше-то об этой вазе не упоминал? Про золото трубил, а про «редкую» вазу, про такое сокровище столько лет ни-ни!

Но его едкость и глумливый тон, и, возможно, уместное негодование потонули в пылкой речи Шлимана. Он, не замечая учёного мужа с его нападками, шел к своей цели — доказать.

— «В вазе находились глиняные черепки, мелкие золотые изделия, монеты и предметы из окаменелых костей. На некоторых из них, как и на бронзовой вазе были выведены иероглифы «От царя Хроноса из Атлантиды».

В зале вновь послышались едкие выпады.

— Может это кости доисторического пращура Хроноса?!

— О, да! Ха-ха!

— Нет! Это сам Хронос кости свои передал Шлиману в знак благодарности на хранение! — хихикнул кто-то в зале.

— В следующем документе дед указывает на то, что такие же глиняные черепки и такие же предметы из окаменелых костей и точно такую же монетку из необычного сплава (возможно, это и есть тот самый легендарный материал — орихалк), привезенной из Америки он нашел в коллекции Лувра в 1883 году!

— Ого, куда хватил!

— Подтасовка!!!

— Он лжет!

— Нет в Лувре этого!..

— А также дед расшифровывает содержание древнеегипетского папируса, что хранится сейчас в Эрмитаже: «На протяжении тьмы веков нами правили боги, а потом нами стали править фараоны». И вы не сможете не заметить поразительного сходства в мифологиях… Есть множество доказательств того, что Атланты посещали и древний Египет, и Америку, так как сходство в культурных слоях очевидны! Строительство пирамид… Поклонение солнцу, как главному божеству… Сходство погребальных обрядов! И оно разительное! Мумифицирование… Посмертные маски… И вот, кстати, дед оставил посмертную маску, найденную им в Трое из янтаря…

— Янтаря!?

— В Трое?! Янтарь!

— Ещё скажите янтарь в Египте… ха-ха…

— Ха-ха…

Зал загудел. На верхних рядах недобро гоготали и свистели студенты, светила науки закисли глумливым хохотом. И подхваченный едкими выкриками смех, как волна, разливался по аудитории и с каждой секундой становился всё оглушительней.

Остро, нервно Пауль всматривался в лица коллег, пытаясь найти хотя бы одни сочувствующие и понимающие его глаза, пытаясь найти хотя бы одного сторонника, но в аудитории стоял уже гомерический хохот. Пунцовые пятна покрыли его лицо, он трясущимися руками сгрёб с кафедры бумаги и бросился прочь, выкрикивая на ходу:

— Я докажу Вам! Я всем докажу!

Он бежал по мокрым октябрьским Парижским улицам, без шляпы и пальто, прижимал растерзанные страницы к груди и шептал:

— Докажу! Я им докажу! Была Атлантида! Я всем докажу! Докажу!

— Настена, проснись! Пристегни ремень — идем на посадку. Ой, смотри! Пирамиды!

— Какие пирамиды? — Настя, сонная, глянула в иллюминатор и чуть ли не подпрыгнула. — Ого!!

Там, внизу, красовалась верхушка пирамиды Хеопса, а рядом ещё две.

Самолет качнул крылом — словно отдавая честь этим хранителям вечности.

— Точно стражи пустыни.

— Огромные!

— Даже и не верится, что их создали люди!

— Но как? Как такое возможно?!

— Вот именно, как?! — Настя многозначительно подняла брови и, вновь посмотрев на пирамиды, задумчиво прошептала, — А может и впрямь…?

— О, да! — скептически передернула Аня, — Ещё скажи, инопланетная цивилизация… инопланетяне прилетели — сделали!

— Нет, я подумала о другом…

— Знаю, знаю, у тебя всегда: если не инопланетяне, то Атланты! Чушь!

Настя не успела ответить. Лёгкий вздох заставил их обернуться. Сосед будто зябко поёжился, но глаза не открыл.

— Да, толкни его…, уже посадка, пусть хоть ремень пристегнет.

— Нет, не хочу, боюсь! Пусть спит. У него такой взгляд тяжелый… бр-р-р…

— В самом деле, жутковатый тип. Кажется, твоя книга врёт, — Настя многозначительно кивнула в сторону спящего, — этот субчик, скорее всего, был разбойником с большой дороги, а не милой женщиной.

— Или адептом какой-нибудь тайной секты женоненавистников!

Мужчина, не открывая глаз, злобно хмыкнул.

— Ой, — Аня поднесла к губам пальцы и втянула голову в плечи, — он не спит!

Девчонки притихли и уже до посадки самолета сидели, как мышки, тихо-тихо.

Веселой, пёстрою толпой туристы растекались по таможенному терминалу. Бойко заполняли декларации, стремясь как можно быстрей пройти все необходимые формальности.

Уставший от однообразия офицер, не поднимая головы, брал один паспорт за другим, цепким взглядом окидывал услужливо подставленное в стеклянную раму лицо и ставил печати. Всё как обычно. От монотонной, скучной работы он даже позёвывал…

— Имя? Фамилия? Цель поездки? — уточняет он, вглядываясь в фото очередного туриста, медленно поднимает глаза, чтобы сверить паспорт с оригиналом.

«Оригинал» бойко, диссонируя с настроением офицера, отвечает:

— Анна Сопина, — и премило улыбнувшись, самым ласковым голоском добавила, — туризм.

Цель поездки, конечно же, другая — они пишут работы по истории древнего Египта. Правда, тема их диссертаций хоть и одна: «Фараон Исхода», да вот только персоналии в ней разные. По ее версии, фараоном Исхода был Эхнатон — правитель восемнадцатой династии, отменивший всех богов и поклонявшийся единому богу — Атону. А, по мнению Насти, исход евреев из Египта пришелся на правление Рамсеса II. Тема сложная, спорная, требующая как больших знаний, так и неопровержимых доказательств. Поэтому, когда им предложили поехать по студенческому обмену в Египет и самим на месте попробовать разобраться в исторических коллизиях, они, конечно же, с радостью согласились.

Но этому офицеру знать кто они и что, — необязательно. Зачем усложнять?

Поэтому просто — туризм.

Лицо офицера осталось безучастно к искоркам в глазах Анны и ее любезной улыбке. Он поставил штамп, без эмоций протянул ей паспорт и уже следующему в очереди, сухо сказал:

— Имя? Фамилия? Цель поездки? — нехотя поднял глаза и…

…Настя весело подставила для опознания своё очаровательное личико. Большие тёмные глаза с поволокой, взгляд живой, открытый, лучистый и приятная доброжелательная улыбка. Белая рубашка с коротким рукавом, спортивная сумка через плечо. Девушка, как девушка, лишь одно — нефритовый медальон на её груди…

Наполненный тёплым светом нефрит, едва прикрывал собой небольшую пластиночку серебристого металла. На нём знаки! Они почти стерты, но для него…

Для него — они священны! Их он узнает из миллиона!

Офицер замер, не в силах отвести от медальона мгновенно изменившегося взгляда.

А Настя, считая необычно пристальный взгляд издержками таможенной проверки, спокойно произнесла:

— Анастасия Панасенко. Цель поездки — туризм, — непосредственно улыбнулась, добавила, — Мечта всей жизни — посетить Египет!

Как зомби, не отрывая взгляд от медальона, офицер поставил штамп, протянул паспорт, криво улыбнулся через усы нижней губой, проводил взглядом до дверей, где девушек встречал представитель, поднял телефонную трубку и, прикрывая её рукой, будто боялся, что его смогут услышать и понять кто-либо из туристов, торопливо зашептал…

— Анечка, ты не находишь, что для простых аспиранток это уж слишком шикарный номер?

В ответ Аня безразлично пожала плечами.

— Подумаешь, не мы же платим. Может для них простые советские аспирантки ценней королевских персон.

— Вот-вот!

Настя невольно улыбнулась. Вообще-то, ей было весело — Египет, Каир, пирамиды — все, как в сказочном сне! Подошла к окну, резким движением красивых рук распахнула тяжелые шторы, открыла окно. И сразу в комнату ворвался шум города, а следом и его запахи.

Два огромных окна гостиничного номера выходили на набережную Нила. Сегодня, обрамленная в гранит, великая река была все так же неспешна, как и тысячелетия назад.

Настя вдохнула полной грудью. Какой приятный запах от реки! Зажмурилась, вдохнула еще глубже…

Волшебное чувство причастности наполняло ее с каждым вздохом — всё казалось близким, знакомым: запах воды, запах города, запах пыльных улиц. Всё знакомо! Это приятно бередило ей душу, и непонятной сладостной волной отзывалось в сердце.

— Удивительно как хорошо! Так бы стояла и стояла…

— Настёна, закрой окно. Жарко! — зло буркнула Аня. Ее совсем не радовали красоты пыльного города. И даже начала раздражать Настина восторженность, которая всю дорогу от аэропорта до гостиницы, завидев очередную древность, чуть ли не вываливалась из окна машины.

— Закрой, — настойчиво повторила она, развешивая вещи в шкаф.

Настя послушно закрыла окно, даже шторы задернула, присела на край пуфика.

— Смотри, там за окном кипит новая жизнь, но она так далека от той, с которой мы привыкли ассоциировать Египет, — пирамиды, сфинксы, фараоны, Рамсес второй…

— Ну, это только для тебя Рамсес важен, — резко перебила ее Аня, — для меня же более значим Эхнатон.

— Но согласись, многие даже и понятия об Эхнатоне не имеют, а вот Рамсеса знают все. Правда, носящих это имя было одиннадцать! Но лишь он один — Рамсес второй — имеет такое гордое имя — Рамсес Великий. Почему?

— Повторение — основной принцип рекламы, — Рамсес многочисленно повторял свое имя, восхваляя тем самым себя в надписях, в храмах, колоссах, и вот результат — мы знаем только его, а всех остальных как бы и не было!

— Но! Ты же не будешь отрицать, что он был отличным воином!? — вдруг вспыхнула Настя, — и он был первый, кто в истории человечества заключил мирный договор!

— Ага, плюс недюжие бахвальство, — резко парировала Аня, — он, мол, сам своей персоной разгромил хеттов при Кадеше — один со сверкающим мечом бросился в бой! Еще скажи, что боги или кто там еще, инопланетные существа или атланты, да, и бог весть кто, наделили его нечеловеческой силой, да такой, что Рамсес сам, один, всех хеттов разгромил?

— И скажу…

— Скажи, скажи. Не забудь добавить, что этот эпизод для Египта не был столь победным! Но историю можно попросту немного описать не так, как было на самом деле, что-то умолчать, а что-то восхвалять… И вот результат: Рамсес второй — «Ярчайшая фигура в анналах истории». Не так ли, Настя?

Настя не успела ответить, как в комнату постучали. Аня метнулась.

— Открывай, я в душ…

Настя направилась к двери, невольно радуясь внезапному избавителю — спор добром не закончился бы — обязательно поссорились.

— Come in.

Открыла дверь. На пороге портье церемонно склонился в поклоне — на серебряном подносе золотистая карточка.

Она нерешительно взяла карточку, словно это был золотой ключик от потайной двери, ведущую в сказочную страну.

— Визитная карточка отеля…, ключ? — спросила она, доставая из кармана рубашки египетский фунтик, положила на поднос.

По всем правилам этикета, портье с благодарной улыбкой должен был удалиться, но он оставался стоять на месте, пристально вглядываясь в Настю. Он словно впился в неё глазами, словно что-то искал на её теле…

— Ну, что ещё? — сказала она обескураженная подобной наглостью, — денег не дам, хватит. У самой, знаете ли, денег немного. I am a student. Да, иди уже…

Портье не шелохнулся. Маленькие чёрные глазки буквально буравили ее, она видела, чувствовала, что он смотрит как сквозь нее. «Может у меня чересчур откровенно расстёгнута рубашка… и надо застегнуть?» Невольно поправила ворот, застёгивая верхнюю пуговку.

Острый, цепкий взгляд портье тут же переместился ей на лицо.

— Желательно ценности (на этом слове он как-то опять скользнул глазами вроде как по Настиной груди), украшения и деньги оставлять в отеле. На первом этаже имеется сейф. В городе много ворья. — Произнёс он на великолепном русском.

— Спасибо за совет, — она улыбнулась, — а откуда такое знание языка?

— Учился в Москве.

— А… — потянула, — а как попали в Москву?

Ответа не последовало. Но он продолжал всматриваться в нее по-кошачьи цепким взглядом, даже чуть подался вперед, к ней…

Молчание затягивалось — Настя не решалась, закрыть дверь (или не могла — она, словно кролик онемела под его немигающим, как у удава взглядом) Вдруг тишину разорвали душераздирающие вопли — Аня, перекрикивая шум воды, запела явно что-то очень сердечное (она пела, как поют «талантливые» люди без голоса и слуха).

Портье вздрогнул, резко повернулся и стремительно пошел по узкому коридору.

Настя удивленно смотрела ему вслед.

Не желает отвечать?! Да и Бог с ним! — но неприятный холодок пробежал по ее спине — что-то больно кольнуло и насторожило…

…Тряхнув головой, отгоняя неприятное, Настя заглянула в ванную. Аня, подставив лицо свежим струйкам воды, блаженствовала.

— Нам здесь золотой ключик в новую жизнь принесли.

— Что? — не расслышала Аня.

— Да пришел портье, принёс вот… — и Настя покрутила карточкой. — Ну что, идём гулять по городу?

— Знаешь, мне не хочется… там так жарко! Я устала от перелета…

— Ты же, как сурок, дрыхла в самолете!

— Ну, дрыхла — не дрыхла, а устала. Может, ты сама пойдешь?

— А пирамиды?!

— Я их уже видела, пролетала над ними, если помнишь, и вон из окна их видно… стоят эдакие дурищи, — она ткнула куда-то пальцем. — Ты же всё равно пойдёшь в музей и будешь зависать по часу у каждого экспоната, и читать подряд все этикетки, так?

— Так.

— Ну, тогда иди сегодня одна, насмотрись на свои «ценности» без меня, начитайся, насмотрись, а завтра будешь моим гидом по музею. Тебе хорошо и мне полезно.

— Ладно, уговорила. Но обещай слушать внимательно или хотя бы делать вид, что слушаешь!

— Угу, — Аня зажмурилась под острыми струйками воды…

От воды приятно веяло свежестью.

— Ты заметила, вода не пахнет хлоркой.

— Угу…

Настя постояла ещё, посмотрела на льющуюся воду, на подругу, и, решив, что идти сегодня одной — даже лучше, вышла. «В самом деле, с Аней сложней, тем более у нас разные интересы, Аня только будет мешать своими глупейшими выводами и постоянным: «Давай быстрей. Пойдем отсюда. Хочу в душ. Хочу искупаться». Наверное, Аня в прошлой жизни была рыбой или косаткой.

— Ладно, косатка, пойду без тебя.

Настя перекинула через плечо рюкзачок, на ходу подобрала непослушные волосы в пышный хвост, вышла из номера, и, мелодично постукивая каблучками, быстренько сбежала по мраморным ступеням вниз. Для Насти «быстро» — это на доли мгновений ускорить шаг. Ее походка — плавная, неспешная, но это не леность, граничащая с мышечной слабостью, нет, напротив, в каждом движении внутренняя затаённая сила, как сила пантеры перед прыжком. Где бы Настя ни появлялась, она всюду привлекала к себе внимание именно грациозностью движений, заставляя абсолютно всех чуть дольше задерживать на ней взгляд и необычной степенностью, статностью, и непринужденной грацией.

Но самое удивительное, что Настя была, как в капсуле с непрозрачными стеклами, в которой она никого и ничего не замечала. Аня, наоборот, даже пробегая, успевала заметить всё: и что где продают, и кто во что одет, и даже какие изменения произошли на лице сторожа у магазина за долгую ночную службу. И сейчас Аня уж точно приметила бы тех, кто острыми взглядами проводил Настю до дверей отеля и то, как отбросив газету в сторону, следом за ней устремился мужчина, словно ждал именно её появления. Аня непременно отметила, что это был никто иной, как их «самолетный сосед»!

Настя торопилась в музей — и никого и ничего не заметила!

Каирский музей, как огромный улей гудел разноязычьем.

Ещё ни разу в жизни Насте не приходилось бывать в таком шумном и многоликом музее!

Смирненькие японцы в белых костюмчиках семенили аккуратными группками, останавливались все разом, внимательно слушали гида, как по команде — бурно восхищались, а затем также послушно, но уже без эмоции на фарфоровых личиках семенили дальше.

Туристы с Туманного Альбиона, — настоящие «ценители древностей», — заложив руки за спину и задрав квадратные подбородки, надменно вышагивали по музейным залам. В их высокомерной поступи и выражении полного безразличия читалось некое пренебрежение — ведь Египет несколько лет был под протекторатом Великобритании. «Красиво! Величественно! Но всё это благодаря нам! Что бы вы без Бритов делали, что нашли? Ну, а это ещё что? Ах, да сокровища Тутанхамона! Миленько, миленько! Вот их без нас, англичан, и Лорда Карнарвона вы бы точно не нашли!»

Американцы, дружно двигая челюстями, без всякого любопытства взирали на сокровища древних Египтян, в глазах читалось одно желание для всех: где бы перекусить? От вожделенных мыслей о еде их смог отвлечь лишь единственный музейный экспонат — небольшой высохший от времени кожаный мешочек из кишки быка. Женщины жеманно захихикали, заулыбались, мужчины загоготали, мысленно примеряя диковинку — хитроумное изобретение древних египтян.

Итальянцы шумно и восторженно сыпали:

— Белиссимо! Дона — Белиссимо! Белиссимо!

Вот только было не понятно, к кому относилась их восторженность: к великолепным статуям царицы Хатшепсут или к Насте, что, не замечая их экзальтированные возгласы, подобно сомнамбуле двигалась по залам музея.

Конечно, сокровищ в Каирском музее много, но для мужчин нет ничего более ценного, чем пара стройных женских ножек, точеной фигурки да хорошенького личика. Ни один истинный мужчина не упустит возможности проводить долгим оценивающим взглядом новый, но такой важный для него экспонат как живую красавицу.

Вот мужчина всецело поглощен изучением золота Тутанхамона, но рядом с ним прошла Настя. И он, конечно же, её «не заметил»! Он лишь окинул миловидную девушку беглым взглядом. Посмотрел на неё как бы с ленцой, как на отвлекающую деталь обстановки в столь важную минуту его жизни, задержал на ней взгляд всего лишь на доли секунды и вновь устремил пытливый взор к величественным сокровищам древних. Ведь он сейчас соприкасается с вечностью, он изучает золото самого Тутанхамона! И его не стоит отвлекать! И никому он не позволит отвлечь себя! Он — homo sapiens! Человек разумный! Он весь в созерцании и познании величайших сокровищ древнего фараона.

Но! (Здесь улыбнется каждая женщина) Эх, мужчины! Видели бы вы в такие «великие мгновения» свои лица, когда вы заняты сокровищами Тутанхамона, а рядом с вами оказывается юная красавица! О, для вас уже и нет его сокровищ! Конечно, их не то, чтобы вовсе не существует, попросту они как бы становятся незначительны, несущественны, и уже не бередят так душу, когда рядом находится женщина из плоти и крови. И взгляд ваш беглый, мельком, и даже можно сказать по-воровски острый — за доли секунды выхватит и её чарующую красоту, и блеск глаз, и нежность кожи из множества золотых сокровищ. Вы, даже не задерживая на ней взгляда, увидите её всю и как под лучами собственного рентгена, заметите и глубокий внутренний мир красавицы, и даже прочувствуете её легчайшее сердцебиение, что бьется как бы в унисон с вашим сердцем. Вам достаточно мимолетного взгляда, чтобы всецело насладиться красотой «этого сокровища», и понять, что нет ничего в мире прекрасней, чем эта девушка. А Тутанхамон? А его сокровища?

Но ведь, Тутанхамон тоже был мужчина, и также любил и ценил истинную красоту — красоту женщины, правда, всего каких — то три тысячи лет назад. А вот теперь ваш черед — оценивать красавиц.

Не так ли? Так!

Настя шла по залам музея, чувствуя на себе восторженные взгляды, правда, ей было не до них. В Каирском музее — в святая святых для египтолога — нет места мелким человеческим страстям. Здесь всё глобальней! Здесь витает особый дух — дух Вечности!

Да, вообще-то Настя привыкла к вниманию мужчин, и не придавала этому большого значения, потому что была красивой, даже можно сказать, необычно красивой. Удивительный бархат кожи, нежнейший румянец, безукоризненно очерченная линия губ, глаза — большие тёмные, обрамленные невероятно длинными ресницами. И взгляд! У неё поистине был магический взгляд — достаточно было кому-то встретиться с ней глазами, и он буквально тонул в нежном обволакивающем свете, идущем из глубин её души.

Но любую восторженность Настя принимала совершенно спокойно, словно это все относилось не к ней, лишь от острых женских взоров, что ревниво скользили за ней, её бросало в дрожь. В них она чувствовала некую враждебность и неприязнь, и потому интуитивно выше поднимала голову. Ей было легче ограждать себя неприступностью, чем каждый раз испытывать этот неприятный холодок от женских колких, пронизывающих ее насквозь взглядов.

Но именно женщины частенько провожая ее взглядом, восклицали:

— Какая непринуждённая грация! Как держит голову! В этой девочке чувствуется порода!

Слыша это, Настя мысленно улыбалась:

— Да, уж, как же! Откуда во мне детдомовской девчонке, без роду и племени, взяться даровитой грации? Порода!? Ага! Да вот только какая?

Если раньше не придавала значения собственной персоне, то сейчас, в музее, и тем более. Здесь она буквально растворилась в великолепии настоящих сокровищ!

Хотя, вероятно, ее интерес отличался от обычного туристического, и в значение слов «ценности» или «сокровища» она вкладывала немного иной смысл. Так, золото Тутанхамона для нее истинным сокровищем не являлось. Да — золото, да — бесценно, да — прекрасный образчик красоты и мастерства древних мастеров, но кроме картушей с именем Тутанхамона и его жены Анхесенамон нет ни одного исторического документа, ни одного папируса, что мог бы пролить свет на время царствования самого Тутанхамона. Для Насти «сокровищем» в музее было всё, кроме золота как Тутанхамона, так и всего прочего.

Но, как над священными реликвиями, она замирала от восторга над папирусами и глиняными черепками, над алебастровыми вазами и медными тарелочками, над гранитными саркофагами и деревянными канопами.

В музее время, в прямом понимании, для нее перестало существовать, оно стало явственно, буквально осязаемо — время сыпалось, как в песочных часах, песчинка за песчинкой. Порой ей даже казалось, что она отчетливо слышит этот шорох песка (или шорох прошедших веков). И он — таинственный шорох — усилился, когда она подходила к залу с мумиями, словно засвистели мимо нее в бешеном вихре, пролетевшие над миром века…

Настя остановилась у высоких, почти в три метра в высоту, тёмных резных дверей с медными ручками. Женщина в хиджабе возникла перед ней так внезапно, что Настя вздрогнула, и робко протянула входной билетик в зал. Женщина, точно страж, преградив ей вход, и буквально просверлив Настю черными глазами, даже не глянув на протянутый билет, неожиданно, подобострастно склонилась, прошептала что— то на арабском языке, и тихонечко приоткрыла дверь.

«Как врата в загробный мир открыла!» — подумала Настя, проходя мимо нее в полутемный зал.

О, мумии — великолепные капсулы времени!

Раньше Насте казалось, что она обязательно почувствует чудовищную пропасть между собой и теми, кто жил тысячелетия назад. Но оказавшись здесь, где в стеклянных саркофагах ровными рядками, покоились мумии, испытала лишь острый приступ жалости к ним, к людям, жившим так далеко, и так близко (всего каких-то три — четыре тысячи лет назад)!

Она осторожно ступала среди саркофагов, всматривалась в них…, и щемящее чувство жалости наполняло ее. С каждым взглядом на очередную мумию ей становилось все тяжелей дышать. Глядя на эти иссушенные, потемневшие, со впалыми глазницами человеческие останки, ей вдруг захотелось пить, и необъяснимая жажда с каждой секундой все настойчивее заявляла о себе. Нестерпимо мучительная жажда! Жгучая, выжигающая все изнутри жажда! Казалось, что каждая клеточка тела иссыхает, сжимается, словно, глядя на мумии, Настя сама превращалась в нечто подобное. Настолько отчетливо чувствовалось, как тело иссыхает, сжимается, чернеет — плоть превращается в тлен, — что сердце заныло, задавило, а в голове застучала глухим молоточком пульсирующая кровь:

— Прочь от сюда, прочь…! Прочь…!

Она не прошла и половины зала, как резко повернулась и торопливо зашагала, почти побежала назад, к выходу.

— Прочь! Прочь!

Душил безотчетный страх. Старалась не смотреть на мумии, но, даже несмотря на них, видела всех и всё: и впалые глазницы на почерневших от времени лицах, и высохшие скрещенные на груди руки, что когда-то сжимали символы власти, видела и ногти на этих руках — большие…, желтые…

Вдруг совершенно случайно, (случайно ли?) взглядом наткнулась на стеклянный саркофаг, остановилась…, уставилась в него, и изумление холодной иглой кольнуло в сердце, словно мумия в нем была какая-то другая, особенная! С этой мумией явно что-то было не так! Мумия отличалась от остальных красотой и невероятным спокойствием. И вот именно это спокойствие на лице «уснувшего фараона» и поразило ее сейчас. Настя узнала эту мумию, но все равно взглядом скользнула по этикетке.

— «Фараон Сети I». Как он спокоен! Красив! Наверное, это самая красивая мумия! Посмотри, да он улыбается! Он улыбается тебе, — восторженно бормотала Настя. И неожиданно, как там, в самолете, внутренний голос тихонечко шепнул ей: «Взгляни на Рамсеса».

Она стремительно оглянулась на стоящий рядом стеклянный саркофаг, именно на тот, где покоился прах Рамсеса второго, как, если бы в эти доли секунды она знала, где он находится. И от неожиданности вздрогнула.

— Он!

Ее ударило как электрическим током.

— Рамсес!!!

Прижимая руки к груди, она застыла, не в силах справиться с непонятным для нее состоянием…, потом склонилась над ним низко-низко…, бровки в страдальческом взлете…, глаза наполнились слезами — ее давил безотчетный, душераздирающий приступ жалости к нему! Почему? Она этого не знала, но только еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться и не упасть рядом на колени!

Мумия Рамсеса II была торжественна, правда, не так красива, как Сети I — его отца, но всё же в ней было что-то, что заставило Настю почти прильнуть к стеклянному саркофагу. Горделивый профиль и царственное величие — Фараон знал — смерть лишь переход туда, где время не властно. И он спокоен — у него есть всё для дальней дороги по бесконечным мирам.

В ее сознании вдруг промелькнула странная мысль:

— Горделив он и безмятежен, но в его облике есть нечто неуловимое, беспокойное, будто что-то раздирало изнутри и надрывало ему душу в последние минуты его жизни.

Эта «случайная» мысль заставила Настю ещё больше склониться над саркофагом, так близко, насколько это было возможно.

Разглядывая мумию, она вдруг уловила движение тени, что было прошла мимо, вернулась и остановилась рядом. От неожиданности Настя вздрогнула, выпрямилась, и, думая, что это смотритель музея, оправдываясь, промямлила:

— Я… я просто хотела поближе рассмотреть… Рамсеса. У него такой необычный жест… — она едва нашлась, что сказать, указывая на высохшую руку фараона, что возвышалась над самой мумией.

— …Хе-хе… — кашлянула в кулак «тень» (не смотритель, но и не турист, какой — то учёный, — отметила Настя), — … когда мумию впервые извлекли из саркофага и распеленали, то рука фараона резко поднялась и так вот и осталась, как последнее приветствие этому миру!

Брови ее выразительно приподнялись. Она покосилась на Рамсеса. «Возможно, он хотел предостеречь нас?!» А мужчина, многозначительно помолчав, сказал, как прочел её мысли…

— Предостеречь… нас — потомков?!

— Брр-р-р, жуть-то, какая! — передёрнула она плечами, только представив, каково было тем, кто присутствовал при этом.

Вдруг ей показалось, что палец мумии дёрнулся — поманил к себе или (пригрозил?!)

— Ой! — вздрогнула Настя, ладонью прикрывая рот, — палец дёрнулся!

— Ну, что Вы! Вам показалось… — нараспев произнес араб.

Уж очень сладко он это пропел, и, чуть склонившись в поклоне, на секунду заглянув ей в глаза, прошептал с еще большим подобострастием и придыханием, отчего Настю бросило в дрожь. Она не успела осознать — всё было настолько мимолетно, — но его слова, как мантра, засели в ее мозгу, разрывая своей несуразностью:

— …Великий Рамсес, Усер — Маат — Ра, простил… Вас!

Глава четвертая В лабиринте времени

— Сними, — фараон болезненно поморщился, — сними, не могу больше.

Он устало склонил голову, давая слуге снять с него тяжелую корону Атеф.

Рыжие с сизой проседью пряди упали на испещренный глубокими морщинами лоб. Старик попытался убрать волосы, чуть приподнял руку, но остановился. Каждое движение доставляло ему нестерпимую боль.

Скривился от боли. Рука безвольно упала на колено.

— Холодно, — просипел он и покосился на длинный ряд богов, что каменными изваяниями выстроились вдоль стены, прошептал чуть слышно, — страшно…

Верный слуга склонился над ним, точно закрывая хозяина своим телом от гневных взглядов каменных истуканов, и, как верный пес, стал следить за стариком преданным взглядом.

— Как холодно… как страшно… очень страшно! Врата разверзлись…, и я должен войти…

Старик замолчал — боялся думать о суде Осириса. Да вот только ничего другое уже и не ждало впереди. Он и так задержался в земной жизни — давно его Солнечная Ладья была готова к Последнему Пути. Но лишь от одной мысли, что скоро предстанет перед Высшим Судом, мороз бежал по его и без того холодным венам.

Как всех грешников (а фараон знал — он грешен), его мучил лишь один вопрос.

— Позволят ли мне войти? — спрашивал богов.

Спрашивал и слугу, как, если бы тот знал ответ.

Боги молчали.

Слуга отвечал:

— Да, Владыка, позволят!

Старик ненадолго успокаивался, забывался.

Но только сегодня подобный ответ не успокоил, не дал прежнего забвения, а лишь еще больше раззадорил и пробудил в нем страшные мысли.

— Мне будет позволено войти, а моя девочка, моя несчастная девочка не может даже переступить порога вечности — она так и не достигла Дуата. Она стоит у врат одна-одинешенька и не может войти! В этом повинен я! Что я наделал!? — старик закрыл лицо трясущимися руками, заплакал. — Что я наделал!?

Мысли старика путались, кружили в темных лабиринтах прожитых лет, где осталась лишь чернота и горечь, а рядом его любимое дитя ищет выход в другой мир.

Но нет для неё выхода.

Не существует!

У его самой любимой дочери нет даже погребения!

У неё даже смерти нет!

И он…

Он — отец — повинен в этом! Тогда, много лет назад, он не услышал за стеной собственного гнева мольбу её души, крик ее сердца!

И его сердце было камнем и в нём не было места для любви и понимания.

В те страшные дни он слышал лишь шипение змей, что клубились у его ног — жены, наложницы, кормилицы.

Они все жаждали её смерти.

Против его дочери ополчились все: жёны — нильские утки и многочисленные дети — целый выводок детей! Он даже не мог вспомнить их лица. Они были для него все безлики и безымянны. Один сплошной ком. А как можно запомнить целую сотню почти одинаковых на лик детей? Лишь тех, кто поноровистей, кто больше других желает получить от него цеп и посох — символы власти, только их он и помнит.

Старик содрогнулся:

— О, Амон-Ра, сколько их!? Сколько у меня детей? О, Минт, дарующий мужскую силу, ты был ко мне Благосклонен, но зачем мне столько детей, если я даже не могу знать их всех?!

— Твои сыновья продолжат твой путь…, — начал, было, слуга, но старик лишь раздраженно скорчил гримасу.

— Замолчи! Их ежедневное шипенье заставляет меня мечтать о смерти. — Старик закрыл глаза и медленно — видно каждое движение причиняло ему острую боль — запрокинул голову назад и уперся лысеющим затылком в высокую спинку золотого трона. — Ох, смерть — это лучшее избавление от них! А-а… все и так давно ждут моей смерти! И каждый мыслит себя на царство! Ждут! — закряхтел старик.

Закашлялся…

Из груди вырвался свист со стоном.

— Ждут моей смерти! А больше всех этот вездесущий Мернептах — «Возлюбленный Птахом». Моя девочка никогда не желала моей смерти! Она любила меня! Она любила всех и была Светом! Светом звезды! Она принадлежала другому миру. И должна была жить вечно… — Старик заскрипел еще больше, вновь зашелся кашлем. Высохшее тело старика казалось, вот-вот расколется надвое.

Раб поднес хозяину золотой кубок с лечебной настойкой, но он отвел его руку и, чуть отдышавшись, снова сдавленно застонал.

Его никак не отпускала вина. Он давился ею, захлебывался и если бы мог, то отдал бы сейчас свою бессмертную душу только для того, чтобы искупить вину перед дочерью.

— Что я наделал? Что я наделал? Доченька! Могу ли я хоть как-то облегчить твою участь вечной странницы? Могу ли? Доченька…

Старик уронил голову на грудь, в страдальческой муке сомкнул очи.

Тяжелое дыхание с шумом вырывалось из груди.

Уже каждый вздох был в тягость и причинял нестерпимую боль.

— Моя девочка, я помогу тебе… помогу…, и мы встретимся… — тревожно сипло прокряхтел старик, покачиваясь из стороны в сторону, черепашьи глаза заслезились (он уже не скрывал своих слёз и не стыдился их). — Они хотят власти, пусть получают! А я…, а я… Я иду к моей девочке… Без неё у моего народа нет Будущего, всё погибнет и будет тлеть…

Фараон плакал и бормотал, порываясь идти к ней, к любимой дочери в царство Осириса, а раб со слезами на глазах поглаживал его руки, стараясь успокоить и удержать старика.

Вдруг фараон встрепенулся. Просипел решительно.

— Я готов к Суду! Готов!

Просипел и, изменившись лицом, стал, в самом деле, походить на старого доблестного воина, но еще уверенного в собственной силе, и в способности всё исправить. Рабу показалось, что старик почти перестал сипеть, корчиться от раздирающей его изнутри боли и даже приосанился.

Лицо фараона озарилось надеждой. Казалось, старик способен одной своей волей повернуть время вспять и всё исправить там, в далеком прошлом.

Но вдруг он замер, как окаменел — и слезы перестали струиться из черепашьих глаз. В старческом уже размякшем мозгу промелькнула, возможно, последняя мысль, но какая страшная мысль, страшней кары Богов! «Мне не пройти Суд Осириса! Не ответить на вопросы! Я совершил самый страшный грех — я лишил жизни своё дитя — и меня сожрёт это чудовище, пожирающее грешников! Меня сожрёт Аменуит!»

На пороге вечного пути человек оценивает свою жизнь. И многих охватывает ужас не оттого, что не совершено или наоборот сделано, ужас от невозможности исправить, изменить или предотвратить страшное. Только чувствуя хлад вечности за спиной, каждый понимает, что в его жизни было сделано не так, где оступился и какой беды он виновник, а до этого момента мы перед собой и собственной судьбой чисты и святы.

Но вот только этот старик понял свою ошибку — страшную ошибку — гораздо раньше, и вот уже многие годы он замаливал её и выпрашивал милости богов.

Милости не для себя.

Нет!

Просил у богов милости для неё, для своей единственно любимой дочери Нефер-Кемет.

Он вымаливал у богов милость — дать ей ещё одну Земную Жизнь, и готов был жертвовать самым дорогим — своей вечной жизнью — лишь бы его дочь могла вступить в Вечность, как подобает человеку — с погребением и именем.

Но боги молчали и мучили его своей чудовищной глухотой. Они наслаждались его терзаниями, наказывая долгой жизнью, слишком долгой, чтобы он испил сполна ядовитую чащу горького раскаянья.

Он страдал каждый день, каждый миг, прожитый с тех страшных дней, когда гордыня возобладала над разумом, над сердцем, над законами человеческого бытия. И теперь душа терзалась, не находя покоя и оправдания содеянного.

— Сожрёт Аменуит! — повторил Старик и содрогнулся. Весь его воинствующий вид вдруг сменился видом уставшего от жизни человека. Безумная усталость! О, как он устал! Он сжался, но не от холода, а от страха перед настойчиво омерзительными воспоминаниями.

Посмотрел невидящим взглядом.

Где он? Жив ли ещё? Есть ли время исправить? Трясущаяся голова старика безвольно клонилась. Успею?

Нет!

Уже нет…

Заметил слугу у своих ног, что преданней пса следил за душевными муками и уходящей жизнью хозяина, одними губами чуть слышно прошептал ему:

— Запиши… на Исполняющем Желание… мою последнюю волю…

Слуга подорвался, соколом подлетел к писцу, выхватил у него папирус, тушь и палочку — стилос и в мгновение ока вновь был у ног старика.

Тихое «Владыка, я готов» не слетело с его губ, он лишь ждал, терпеливо ждал, когда старик наберется сил повелевать, как повелевал почти семьдесят лет, а по впалым щекам раба стекали крупные слезы. Он знал — это последняя воля Божественного:

— Я Усер-Маат-Ра, царь царей…

— Усер-Маат-Ра! — Задумчиво прошептала Настя, обводя пальцем вырезанный в гранитном постаменте картуш фараона.

Прошло более пяти часов, но Настя не чувствовала этого. В Музее время — песок. Она бродила по залам, бродила от экспоната к экспонату с удивительным чувством причастности ко всему, что видела. Даже не читая этикеток — знала все эти артефакты, и знала их хорошо. И чувствовала, что в этом узнавании артефактов было ещё что-то, более весомое, чем просто академическое, книжное знание. Украдкой дотрагиваясь до базальтовых саркофагов или гранитных статуй, испытывая удивительное состояние — причастности к ним, к этим весточкам из тьмы веков. Так становилось весело от почти родных, очень родных и таких близких памятников древности, что она замурлыкала какую-то необычную мелодию и шагала по залам, мимолетным взглядом окидывая экспонаты, мысленно здороваясь с каждой статуей, с каждым клочком папируса, улыбалась им всем — своим любимым и таким родным сокровищам из прошлого.

Внезапно на стене в витринной нише она заметила диск…

Шок! Перед ней было «нечто», что никак не вязалось с тем, что она знала, и не ложилось ни в одну из плоскостей ею известного. Удивительный диск! На этикетке надпись: «обрабатывающий камень для гранита…»! Всего лишь «обрабатывающий камень»! Но это название так диссонировало с тем, что собой представлял экспонат — каменный диск! Уж, слишком сложная форма для бронзового века! слишком четкие грани! По дате диск в несколько раз старше самих пирамид, но четкость линий такая, как, если бы его произвели на очень сложном, в техническом плане, станке. Диск имел фантастический, инопланетный вид! Если бы подобный «космодиск» находился среди экспонатов планетария или музея уфологии с красноречивой табличкой «диск для обработки камня… с созвездия Орион… или созвездия Большого Пса», то она, наверняка, и не удивилась бы, а лишь всплеснула руками, — Ну, надо же, такая диковинная штука! Какая четкость линий! — и преисполнилась бы восторгом.

Но в Каирском музее, где собраны древние артефакты, такой диск — просто немыслимый экспонат! Она обернулась, поискав глазами поддержки у окружающих, видит ли кто столь удивительный и неуместный здесь экспонат?!

Нет!

«Нет, никто не видит!» — печально подумала она, и, склонилась над диском, рассматривая его так тщательно, как криминалист изучает орудие убийства на месте преступления. Она пыталась найти хотя бы одну объяснимую зацепочку для собственных противоречивых мыслей и выводов!

Но…

Но отчего-то под ложечкой засосало, сердце учащенно забилось. Она ощущала странное: и мороз, и горячую волну по всему телу, и предчувствие — опять это странное предчувствие(!), — что вот сейчас произойдёт нечто таинственное, что изменит все: и ее мировоззрение, и, возможно, и всю ее жизнь, но…

…Сознание опять блуждает в лабиринте, и она явственно ощущает себя, как она в длиннющем темном коридоре, идет, вытянув перед собой руки, натыкается на углы и стены… и дверь вот-вот должна открыться… Но какая это дверь? Куда? Сможет ли она войти? Сможет ли разгадать тайну этого странного космодиска? И откуда он?!

— Ох, хватит, — Настя усилием воли остановила безумный бег мыслей, прошептала, — Хватит! Это всего лишь «диск для обработки гранита»!

И тут же язвительно добавила:

— Да, да диск для обработки гранита! Но… как древние египтяне, у которых всего-то инструмента, что базальтовые молотки да зубила, как они без специального оборудования могли исполнить такой сложный «диск для обработки гранита»? А главное зачем?

Вдруг мелькнула острая пульсирующая волна узнавания — явственного такого узнавания…

— Я уже видела этот «космодиск»! Я его уже видела! Где? Когда?

…Одна из дверей в длинном коридоре сознания чуть было приоткрылась и готова была ее впустить, но она не смогла распознать путь, не смогла протянуть руку и ухватиться за невидимый косяк двери и хоть как-то удержаться, она чего-то не знала…, или не вспомнила…, не могла вспомнить, — и таинственная дверь тотчас захлопнулась. Все это мимолетным видением промелькнуло где-то глубоко в подсознании, в каком-то отдаленном его уголке. Видение, как укол иголочкой — краткое, мимолетное, но уж слишком отчетливое. Было ли все на самом деле, она не смогла бы сказать, но с ней происходило что-то необъяснимое: некое сумасшествие — некая сумятица — глаза безотчетно забегали с экспоната на экспонат…

«Может хоть что-нибудь да подскажет, что мне искать…»

Она искала подсказку, искала некую «дверь», в которую войдет, но ничего уже не происходило. Двери не открывались, а она стояла в длинном коридоре, и лишь ощущение света наполняло ее все больше, лишь предчувствие, что разгадка близка, за одной из тех дверей в длинном и уже очень темном коридоре. Возможно, эти двери в Различные Миры, но ведут они к одному, и они связаны между собой одной нитью… — вдруг отчетливо так блеснула мысль, — «Как Нить Ариадны».

— Ну, да ещё скажи: Минотавр, Минойская культура, Лабиринты Кносса, Шлиман, Атлантида… Что это я сваливаю все в одну кучу!?

От напряженного погружения в какой-то неведомый для неё мир, ей стало тяжело дышать…, стало так тяжело, как, если бы её накрыли могильной плитой — ноги подкосились, она опустилась на пол, обхватила колени, тихо заплакала…

Она плакала от безысходности, от ужасного состояния непонимания: не могла понять, что происходит с ней, и куда постоянно «проваливается»? А ещё чувствовала, бессознательно чувствовала — вокруг нее что-то происходит, как, если бы ей хотели, но не решались сказать что-то очень важное, не решались открыть для нее Истину. И она не может понять, не может отыскать и открыть ту самую дверь, за которой найдет ответ, за которой и есть та самая Истина. Она лишь видела себя с плотно завязанными глазами, с вытянутыми вперед руками, идущей в густом тумане по длинному лабиринту. А в нём только закрытые высоченные старинные двери с медными массивными скобами…

…Вновь мысль иголочкой в глубине сознания: «А если все двери ведут к одной Цели?»

Но как мысль возникала молнией глубоко в сознании, так и тонула там, угасая — свет путеводной нити обрывался в лабиринтах сознания…

…Настя провалилась в сон, сидя прямо на полу, обхватив колени. Она походила на одну из кубических гранитных статуй, что стояли рядом на постаментах в зале музея.

И снилось ей удивительное! Всадник — красивый юноша с глазами изумрудного цвета, — со взглядом нежным и ласковым. Гнедая лошадь под ним пританцовывала, а юноша смотрел с высоты и в его лучистом взгляде было столько нежности, что все тайны Вселенной как-то сами собой улетучились, или стали не такими уж значимыми, но только Насте от чего-то стало спокойно на сердце и сразу оказались безразличны все эти загадки истории. Весь мир сузился до небольшого сияющего кружка, в котором были лишь глаза зеленоглазого всадника.

Глава пятая Что это значит?

Настя вернулась опустошенная. Упала в кресло, словно в ее теле вовсе не было позвоночника — съёжилась, сжалась, уставилась в одну точку.

Не будь этой необъяснимой, просто сумасшедшей эмоциональной усталости она, наверняка, смогла бы рассказать Ане, как минуту назад почти у дверей отеля она чуть не попала под машину. Арабский юноша в белом балахоне бросился ей навстречу, резко толкнул ее в сторону — машина пролетела в десяти сантиметрах от неё. Она даже не успела испугаться и не придала этому значения или, возможно, была так занята великими открытиями и смутными предчувствиями Откровения, что не обратила внимания на подобную мелочь. Или просто она устала? Устала, как если бы посещение музея опустошило и высосало всю ее жизненную энергию?

— Что с тобой? — спросила Аня, озадаченная внешним видом подруги, — ты похожа на старуху. Что случилось?

Настя промолчала.

Аня хмыкнула, мол, не хочешь разговаривать, ну и ладно! Пока Настя исследовала музей и тратила драгоценное время на всякий там «исторический мусор», она же время зря не теряла, а как настоящий турист искала для себя самые настоящие приключения. Спустилась в холл, посидела на огромных белых диванах, наблюдая за туристами, приметила двух рыжих шотландцев в клетчатых юбках — килтах, улыбнулась им, познакомилась, посмеялись, выпили по чашечке душистого чая. Затем она решила погулять по набережной Нила, зашла в несколько магазинчиков, купила папирус и скарабея, на обратном пути хотела было зайти в мечеть, но старенький сухонький араб, зло шикнув, замахнулся на нее костылем. Но даже он не смог испортить ей добродушного настроения… Она с интересом оглядела мечеть снаружи и, не найдя в ней каких-либо красот, а лишь отметив для себя, что в Ташкенте самая маленькая и неказистая мечеть — медресе Кукельдаш в сто раз красивей этой, с легким сердцем повернула обратно в гостиницу…

Сейчас Аня задумчиво смотрела на подругу. Она знала, если та молчит, то лучше оставить её в покое. Но сегодняшний Настин «уход» был какой-то уж слишком печальный!

— Настёна, а я… — заикнулась было она о своих похождениях, но запнулась не в силах и слова из себя выдавить — то ли так падал свет, но лицо Насти странным образом изменилось: под глазами легли тёмные круги, все черты заострились — перед ней сидела измученная страданиями пожилая женщина, почти старуха! (Уф, и привидится же такое!)

Аня подошла к Насте, опустилась подле неё, заглянула в глаза.

— Настёна… — Она ласково погладила ее руку. — Ну, что у тебя случилось?

— Я…, что…? — как опомнилась Настя, — Я думаю, наш профессор был прав. Мы все ошибаемся!

— В чём? — не поняла ее Аня.

— Прежде, чем писать диссертации о фараонах Исхода, нужно хотя бы понять, «что?», а возможно «кто?» был толчком — стимулом развития для Египта?

Аня всплеснула руками и резко поднялась.

— Ой ты, батюшки! Настя! Если бы ты сказала, что по дороге в музей встретила красавца бедуина, влюбилась в него с первого взгляда и весь день просидела с ним на берегу Нила вместо того, чтобы топтаться в музее, я бы поняла. И не смеялась бы над твоими душевными страданиями, и даже извелась бы белой завистью. Но ты приходишь вот такая — вся истерзанная, и начинаешь рассказывать мне о профессоре, о диссертациях, о каких-то там «стимулах развития»! Да, все это мне еще в универе надоело! Твои диссертации! Будь они неладны!

Она даже притопнула ногой и долго бы еще бубнила от возмущения — она устала от всего исторического, — но вдруг замолчала. Она вдруг поняла, что ей, в самом деле, всё это неинтересно и что она хотела бы вернуться в тот день, когда они с Настей стояли на пороге университета с аттестатами в руках, и она не знала, куда ей подавать документы. Тогда она послушала Настю. «Египтология — это же так интересно!» и пошла с ней на исторический факультет.

Ох, много бы она отдала, чтобы вернуться в тот день!

Сегодня она знала: быть модельером — вот ее призвание! Но! Время ушло! И вернуться назад в прошлое, даже на каких-то пять лет назад, чтобы всё изменить там, в прошлом, — нельзя! (Она не знала, что никогда не поздно идти к Мечте!)

Вдруг Аня спросила:

— Настёна, а ты любила когда-нибудь? — спросила и сама же удивилась своему вопросу, потому что отлично знала на него ответ.

Сколько Аня себя помнила, всегда рядом с ней, как сестра, была Настя, сначала дом малютки, затем детский дом, затем они вместе поступили в университет. Она любила Настю больше других и даже пыталась ей подражать. Вот и перед вылетом в Египет подстриглась и выкрасила волосы, как у Насти, лишь бы быть похожей на нее, а не потому, что это так модно. Настя была удивительная! В чём заключалась «Настина удивительность», Аня не смогла бы объяснить, она лишь знала Настя не такая как все. В Детдоме ребята влюблялись в нее, смотрели, как на царицу, а Настя, именно, как царица их не замечала. Вот это было самое примечательное и не понятное — Настя никого не выделяла и, вероятно, даже никого и не видела — смотрела как сквозь, как поверх голов.

«Нет, она никогда и никого не любила, это точно, иначе ее глаза не были такими холодными!», — мысленно ответила себе Анна.

— Настя, и что же было интересного в музее?

— В музее?.. Интересного? О, ты даже не представляешь! Очень, очень много интересного! Настоящая сокровищница! Именно там я нашла то, что возможно, подтверждает правоту профессора! Там столько артефактов! Столько всего таинственного!

— А… — многозначительно потянула Аня, — и…

— Помнишь, он говорил, мол, если была Атлантида, то ее следы необходимо искать в Египте! — Настя подняла на подругу ещё затуманенный собственными мыслями взгляд и шепотом, как, если бы сама боялась своих мыслей, сказала, — мне кажется он прав…, он прав! Атлантиду надо искать именно здесь!

Аня с облегчением вздохнула.

— Уф, ну и напугала ты меня! Я-то, грешным делом, подумала, случилось что-то ужасное. Ты шла…, засмотрелась…, налетела и разбила там статую своего Рамсеса II… — сыронизировала Аня, а немного помолчав, с безразличием сказала: — А оказывается, все просто, опять Атлантида! Уф, как мне это все надоело! Столько шума, споров и всякой глупости вокруг нее.

— Но я…

— И ты туда же!

— Но я думаю…

— А я думаю, — не давая ей вставить и слова, Аня твердо сказала: — Атлантида — выдумка Платона!

— Но…

— Или бред! Да, да, и не спорь — это бред!

— Но сегодня… в музее… я видела множество свидетельств…

— Ты просто хочешь в это верить, вот и видишь всякую чушь! Атлантиды вообще не было!

Сказала, как отрезала, и удивилась, как легко она произнесла то, что другие не могу даже предположить: Атлантида — всего лишь бред Платона!

Настя вздрогнула — как же так не было Атлантиды! В ее сознании словно произошел коллапс, и она опять стоит у бетонной стены — нет ни входа, ни выхода — она замурована в вечной тишине.

В комнате на какое-то время стало тихо.

— Аня, знаешь, мне иногда кажется…

— Да, да, — с раздражением прервала ее Аня, — я знаю, ты уже говорила, и не раз, что иногда перед тобой глухая стена, а иногда тебе кажется, что ты в длинном коридоре и что все двери закрыты, но за какой-то неведомой для тебя дверью разгадка всех тайн Вселенной. И там же твой любимый Рамсес, а теперь вот еще и Атлантида! Она тоже там?

— Да, Аня, да! Как важно открыть именно эту дверь! И как же мне не ошибиться!?

— А ты открой одну дверь, посмотри, есть там для тебя что-то интересное, если нет, то закрой, иди, открывай следующую, — произнесла Аня с явной издевкой.

— Ах, если бы все было так просто! Если бы… если бы… — Настя замолчала.

«Такие глаза, не отражающие свет, бывают только у мертвецов, — подумала Аня, вскользь глянув на Настю, — какая-то она сегодня, странная! Что с ней?»

Вновь Настя напоминала сомнамбулу. Не заметила ни издёвки, ни того, что Аня разговаривала с ней, как с сумасшедшей.

Она и в самом деле была сейчас как сумасшедшая — прибывала в ином мире. В мире, заполняющем её сознание, в мире, где у нее было удивительное чувство некой Силы и Знания, которое трудно понять, но оно же есть — это знание! Чувствовала! Чувствовала в себе эту огромную, живую, пока еще серую субстанцию тайного Знания.

Это пугало!

Иногда ей казалось, что в глубине её сознания есть «Нечто», а в рождении и в самой жизни имеется какой-то тайный смысл. Бывало, она уже почти понимала это «Нечто», но, как и минуту назад, в молниеносных, — как всполохи грозы, — видениях перед ней падала бетонная стена: и всё пропадало, оставляя лишь гнетущую тишину, да предчувствие некой Силы! Возможно, она пока была не готова принять это «Нечто». А неведомые силы не дают переступить заветную черту, как, если бы она должна понять Великую Тайну всего человечества, а там, — в параллельных мирах, — знают, что она, пока не готова к этому. Поэтому (наверное, ангелы) её охраняют и ведут по жизни, как если бы её жизнь принадлежала не ей (но тогда — Кому?) и предназначена для чего-то большего, чем простая жизнь смертного человека (но тогда — Зачем?).

Возможно, Великая незримая Сила оберегает ее от потрясений самого этого Открытия. Ведь она всегда ощущала в себе это незримое присутствие. «У меня раздвоение личности», «Я сумасшедшая»! Но потом она приходила в согласие со своим вторым «Я». И даже гордилась собой: «Я не такая, как все!»

— Настя, Настя очнись. Если бы что…? — Аня водила перед ее глазами рукой, — Что ты хотела сказать?

— Тебе не понять!

— Ну, да! Уж, конечно, куда мне! — поджала обиженно губы Анна. — Мне «Великое» не дано понять!

— Не обижайся! — произнесла Настя, вставая и обнимая подругу. — Не знаю, как это объяснить, но мне кажется совсем рядом… нет… Я не знаю, как объяснить, я и сама это не понимаю… Но… Знаешь, такое предчувствие… что «Это»… здесь!

Аня нервно передернула плечами и зло буркнула:

— Да, что «Это»? О чем ты?

Настя отстранилась, присела на угол кушетки и, прикусив указательный палец, забормотала:

— Понимаешь, чувствую, что есть Знания, которые я уже знаю! Но вспомнить их не могу! Чувствую, есть «Нечто», что знаю, но не могу вспомнить! Понимаешь, я не могу это вспомнить!

— Нет! Все чушь!

— Аня, ну послушай же меня. Представь, как если бы ты смотрела из глубины моря на солнце и силилась понять, что же там за светлое пятно? Над тобой водная масса и её тебе не одолеть, ты видишь лишь свет и пытаешься понять, что же это такое яркое, золотистое? Но знание не подвластно тебе, оно так и остается для тебя под этими непреодолимыми толщами воды…

— Ну?

— Но солнце есть! Ты о нём ничего не знаешь, а оно есть, там далеко-далеко, над водяной бездной! А ты можешь только догадываться… — Настя осеклась и, посмотрев печально на Аню, растерянно добавила, — нет, я всё это знаю…

— О чём ты!? — Аня раздражалась всё больше (могла бы, стукнула бы подругу по голове, чтобы не несла всякую чушь!)

— Понимаешь, состояние «знания чего-то» усилилось именно здесь, в Египте!

Настя остановилась — взгляд наполнился безнадежной грустью и слезами…

— Не могу, не могу вспомнить! Пойми, не могу вспомнить, но чувствую: знаю! Но как отогнать от себя эту завесу сна? Чувствую, что разгадка рядом, а пройти сквозь густую пелену не могу! Как сквозь толщи воды вижу свет, а понять, что же это такое, не могу…

В ее глазах было столько неподдельной грусти, что Аня не выдержала, обхватила ее за плечи и прижала к себе.

— Ну, что ты, дурёха, что ты! То у тебя длиннющие коридоры, то пелена, то свет сквозь воду, то какие — то знания, — она стала гладить её по голове. — Сколько ученых мужей бьется над археологическими загадками, не могут разгадать их, но никто не плачет, не рыдает! Близко к сердцу не принимают. Для них — это работа, или забава, — отыскать что-нибудь этакое новенькое! Или придумать… Когда-то Платону нечего было сказать в своей школе, возможно, ему скучно стало, или разомлел старикан под жарким южным солнцем, он возьми да и придумай сказку об Атлантиде. Так придумал, что сам в нее уверовал. А теперь вот уже тысячи лет прошли, ученые до сих пор голову себе ломают: «Где же та самая Атлантида? Где же она?», «Куда подевалась?». Но, скорее всего, её просто не было!

— Что ты говоришь такое!? — ужаснулась Настя. — Этого не может быть!

— Ну, конечно! Не веришь? Вот Аристотель, вероятно, знал, что Платон — «фантазер». Вот и говорил всегда, намекал, мол: «Amicus Plato, sed magis amica veritаs» — «Платон — мой друг, но Истина дороже!» Уж, не об этой ли Истине он говорил, что, мол, нет Атлантиды! Задумайтесь люди, ведь Атлантида — всего лишь выдумка самого Платона! Сказки, одним словом! Мечтатель был твой Платон, как и ты!

— Но ведь Платон записал всё об Атлантиде со слов Солона! — возмутилась Настя столь явному презрению к великим тайнам человечества.

— А тот со слов Египетского жреца! Какого жреца, позвольте Вас спросить?

В ответ Настя пожала плечами.

— Если Солон прочел это на колоннах храма в Саисе, то слишком много звеньев до Истины, ты не находишь?! И сама история об Атлантиде была записана иероглифами на стенах храма… Так?

— Так!

— Но тогда, почему больше никто и никогда не видел этих надписей, если они были записаны на стенах храма?!

— Они стёрты временем! Храм разрушен, надписи исчезли…

Почему-то эти аргументы, не столь убедительные даже для самой Насти, остановили Анин пыл, и она на мгновение замолчала, но только на мгновение. Видно было, что в её мозгу сейчас бушуют противоречия, кое-какие знания всё-таки там были, поэтому она пыталась найти ответ или хотя бы соединить, что знала, воедино. Но исконные противоречия ее женской души всё, что находили у себя в хорошенькой головке, каким-то образом умудрялись выстроить, соединить, но тут же и разрушить. (Аня была настоящая женщина.)

— Хорошо, пусть так! Оставим Солона, Платона и всех иже с ними, да утри ты слёзы, смотреть противно, рыдает она из-за сущей ерунды. Давай мыслить иначе. Если всё исчезло, если не осталось никаких следов, Настя, я повторяю, никаких следов не осталось! И у нас, увы, есть только одно — это диалоги Платона «Критий» и «Тимей» так?

— Так! — кивнула Настя.

— И только по ним мы можем судить об Атлантиде и том, что это остров, Настя, это не мало! И то, что это была развитая цивилизация! И что главный город окружали несколько колец глубочайших рвов, а также система трех концентрических стен, кстати, заметь — характерно для античных средиземноморских городов. А стены города были покрыты этим ценным металлом… как его там? Ну, ты все говоришь о нём…

— Орихалк.

— Вот-вот, орихалком были покрыты высоченные стены города. Что за металл такой? (Она скорчила противную гримасу.) Ты знаешь? Нет? По-моему, такого металла нет в природе! Или это сплав…? Ну, да ладно! Идем дальше… жители острова были высокими, красивыми, голубоглазыми, как боги! И они были великолепными воинами. А, придя в Египет, принесли с собой величайшие знания…

— И… — Настя не успела и рта раскрыть, Аня прервала её:

— Прогневали они богов, и «за одни ужасные сутки Атлантида погибла под огненными стрелами и могучими водами, что обрушил на нее Посейдон»! Так?

— Угу…

— Так вот, милая моя, если всё это принять, как неопровержимое, если сказать себе: «Я верю в эту чушь!», а, заметь, я не верю! Но ради тебя, — она, как больному, улыбнулась подруге, — но ради тебя я поверю, даже сделаю оговорку: «Это всё, действительно, могло быть!» И тогда…

— И тогда? — с надеждой посмотрела на неё Настя.

— Тогда нужно искать рациональное объяснение тому, что же на самом деле могло произойти с Атлантидой? Что могло вызвать и «огненные стрелы», и «могучие воды»? Что это могло быть землетрясение,… метеорит,… извержение вулкана? Что?

Девчонки вопросительно уставились друг на друга. Аня выпалила всё и дальше ее знаний и прыти, явно, не хватало, но Настя, как подхватив знамя, выпавшее из «рук раненого товарища», радостно воскликнула:

— Знаю! Я знаю! Остров Святой Ирины! Анечка, ты умница! Вулкан на острове Санторин!

Аня удивленно молчала, а Настю уже было не остановить, дверь открылась, и предчувствие подтолкнуло ее: вот он — путь к солнцу через толщи воды, смотри! Одна из дверей в длинном коридоре мироздания чуть приоткрылась — иди!

— Извержение произошло, предположительно, во временной период конца восемнадцатой и начала девятнадцатой династий! То есть кто-то из наших с тобой фараонов мог…, понимаешь, быть свидетелем этого события!!! Или Эхнатон, или Сети первый, или его сын Рамсес!

— Настя, а что, кроме Рамсеса, не было других правителей?! — Аню передернуло, — опять вернулись к Рамсесу.

Настя не слышала ее, она ходила по комнате, потирая, как стрекозка лапки, и разговаривая уже сама с собой.

— Вулкан какое-то время извергался, и, возможно, это каким-то образом было причиной девяти казней для Египта. А затем вулкан взорвался! Ты можешь представить волну, что поднялась от этого взрыва? Землетрясение…, взрыв вулкана…, цунами… — вот когда могла погибнуть Атлантида, окажись она рядом!

— Но тогда хоть какие-то следы должны были остаться! Настя! Хоть какие-то черепки! Ни одной же черепушки нет! Ведь не обособленно же они существовали? Вероятно, были же у них и торговые отношения, и письменность, искусства…

— Да-да, что-то должно было остаться, — Настя задумалась, теперь она сомневалась. — Может это были минойцы? Крит?! Или это где-то в Атлантике? Между северо-западной Африкой и Америкой?..

— Нет, минойская культура не подходит — у них была письменность, и даже два вида — линейное письмо «А» и линейное письмо «Б».

— Но, постой профессор говорил нам, что вот как раз из письменных свидетельств минойцев следует, что минойцами правили чужеземцы. А не наши ли это «чужеземцы»?! А? Настя! Те же, что и в Египте!? Ведь древние египтяне любили говорить: «сначала нами правили боги»! Какие боги ими правили? А? Не те же ли, что и минойцами…?

Как часто мы получаем некую информацию, которая кажется нам ненужной, она балластом падает в глубины нашего сознания и находится там до срока, а потом вдруг мы находим ее, как сокровище!

— Помнишь, профессор еще рассказывал нам, как Генрих Шлиман при раскопках Трои нашел какую-то вазу с монетками из Атлантиды, а потом такие же монетки находили и в Америке…

— Нет! Стоп! Это все как-то не вяжется…

— Почему? Генрих Шлиман еще оставил завещание тому, кто посвятит жизнь поискам Атлантиды. Вспомни, внук Шлимана, Пауль Шлиман проводил какие-то изыскания…, что-то вроде как находил…

— И где же его открытия?

— Не знаю! Началась первая мировая война, и он погиб где-то при загадочных обстоятельствах.

— Здесь ты не права, его судили за шпионаж…

— Нет! Нет, я не верю, — запротестовала Настя. — Не верю, чтобы учёный — человек мира, — мог быть шпионом! Это всё оговор. Его убрали. Возможно, он очень близко подошел к разгадке какой-то тайны! — договаривала Настя уже шепотом, внутри опять проявилось это ощущение двойственности себя, пробежал легкий холодок, и она одними губами прошептала. — Тайны! Понимаешь? Шлиман кому-то мешал!

— Кому?! — издевательски пролепетала Аня. Она давно устала. Спор о моде, о блузочках, юбочках… — это, да, можно спорить хоть до утра, и ей не было бы равных. А спорить о какой-то мифической Атлантиде — это же так глупо! Ее она волновала постольку-поскольку… и к темам их диссертаций Атлантида не имела никакого отношения! Если только фараон Эхнатон не был ставленником атлантов, или Рамсес был сыном кого-то из атлантов! И Аня улыбнулась подобному вздору. Бред! Правду говорят, с кем поведёшься — от того и наберёшься. Теперь и ей предстоит искать, то, чего нет и никогда не было, и засорять себе мозги всякой чушью, как Настя. Нет, стоп!

— Настя, хватит! Ты-то к этой тайне каким боком? Тебе это зачем? Давай-ка, дорогая, лучше спать, а завтра встанем рано, пока солнце не так палит, пойдем, погуляем по городу, или на пирамиды съездим, или в твой драгоценный музей, обойдёшь весь, окунешься в столь сладостный для тебя мир, что-то новенькое для себя найдёшь. А сейчас спать. Я устала.

— Уже…

— Что уже?

— Уже обошла. Весь!

— …М-м-м, — Аня скривилась, — поэтому и вернулась, словно тебя с креста сняли? К мумиям заходила?

— Да. Жалко их! Лежат там такие сухонькие, несчастные… — помолчав, добавила, — а ещё там есть удивительный диск, словно он…

Аня вскрикнула:

— Настя! Хватит! Не могу больше! Давай спать!

— Хорошо, — Настя нехотя согласилась, хотя ей так хотелось говорить и говорить, и казалось, что вот сейчас они смогут если не понять, то хотя бы приблизиться к великим тайнам и тех же атлантов, и всех канувших в Лету цивилизаций.

Она тяжело вздохнула — сейчас ей не уснуть — это точно.

— Ань, ты спи, я подышу воздухом…

Настя вышла на лоджию.

Непривычно тихо… Уснувший город, отражаясь огнями, тонул в темных водах вечного Нила…

— Аня, ты только посмотри, какие звезды! Луна, как золотое блюдо! — звонко произнесла она, удивляясь вибрации собственного голоса, и, боясь причинить вред ей, огромной луне и этим звездам, мерцающим так близко, что, казалось, чуть привстань на носочки, протяни руку — они сами упадут на ладонь.

Она протянула руки к ним, к звёздам и…

И её взгляд скользнул по стене соседнего номера, — лишь небольшие кованые перила отделяли её от него, — а на стене темный силуэт. И глаза! Вернее сказать, не глаза, а их белки, — не будь в них отражения мерцающего света звёзд, она бы не заметила…. От неожиданности Настя вздрогнула. Человек поклонился ей и по стеночке, по стеночке скользнул в темноту номера…

…Через секунду ей казалось, что все — видение, сон, и она не может даже его описать, но цепкий пристальный взгляд, это сверлящее любопытство, что осталось неудовлетворенным, и какая-то ядовитость во взгляде обожгли ее ужасом…

За какие-то секунды иногда происходит столько! В эти самые всполохи времени — секунды — умещается и целая жизнь, и восторг, и радость, и смертельный ужас, и осознание, что этот человек здесь не просто так: он что — то высматривает, вынюхивает, замышляет…

Настя бросилась обратно в комнату, запуталась в шторах, судорожно рванула пыльную ткань, оборвала её, ещё больше запуталась ногами, споткнулась и уже, падая, истерически закричала:

— Аня! Аня, там человек!

Аня оглянулась скорее на грохот, чем на истошный Настин крик.

— И…? — потянула она, словно хотела сказать, ну, и что дальше?

Она не удивилась. Падать для Насти — обычное дело. Как и на горной тропке в миллиметре проходить от кобры, и пугаться только после того, как хвост змеи скрывался в расщелине под камнями. Поэтому Аня спокойно сказала, — не кричи! Перебудишь весь отель.

— Аня, там человек! — поднимаясь и убирая с лица выбившиеся волосы, выпалила Настя. — Как ты не понимаешь, там человек!

— Ну и что? Ты же в отеле не одна. Он вышел подышать и полюбоваться ночным Каиром. Что такого-то?

— Он не вышел! Он там был! — немного уняв пыл, продолжала ожесточенно доказывать свое, и ей было ужасно обидно, что подруга так спокойна, когда ей так страшно!

— Он уже там стоял и подслушивал, понимаешь, подслушивал нас!

— Зачем? — недоуменно подняла брови Аня. — Что он мог интересного услышать? — а вспомнив, что они в Каире, добавила, — Настя, он ничего не понял, даже если и внимательно слушал! Он — араб! — и ядовито добавила, — Тебе что жалко? Пусть слушает мелодичность твоей речи! Соловушка ты моя!

Настя на минуточку задумалась, в самом деле, что мог понять араб, зачем ему подслушивать? Нет, что-то я совсем расклеилась.

Она уже было успокоилась, но, вспомнив глаза с жуткими холодными искорками, ее вновь охватил ужас.

— Аня, я не знаю, но всё это странно! Он поклонился мне! Зачем?

— И? — раздраженно попыталась оборвать её Аня.

— …Он так это проделал, как, если бы мы с ним знакомы… (Аня тяжело вздохнула). Знаешь, мне кажется, я уже видела подобные глаза сегодня, но где? В аэропорту? Нет! В музее — нет… Водитель машины, что неслась на меня…, вроде, похож, но тоже нет! — Настя судорожно перебирала всех, кого видела за сегодняшний такой долгий день, — цепкие холодные глаза…, где же я их видела?

— Настя, хватит! Утро вечера мудренее. Завтра тебя осенит, и ты вспомнишь, где видела эти страшные глаза! Или просто поймешь, что он просто подсматривал за такой вот красоткой, — съехидничала Анна. Вид у Насти сейчас был, как у сумасшедшей — волосы растрепались, взгляд безумной, — Ложись! Спи!

Настя только представила, что ей засыпать одной, умоляюще сложила руки, еле сдерживая слезы:

— Анечка, миленькая, я боюсь спать одна! Давай, как в детдоме вместе, а? Пожалуйста! Аня!

— Ну, вот ещё! Жить в шикарном номере и спать в одной кровати…

— Я боюсь! Правда! Даже вон мороз по коже, смотри…

— Ну, ладно, иди, только угомонись уже.

— Антик, ты человек! Всё, молчу. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, — буркнула Аня.

Через пару минут они уже крепко спали…

Но долго спать им не пришлось…

Тяжелый шторы держались лишь на паре колечек, и напоминали таинственный невод, через который пробивалась луна. Казалась, что какие-то волшебные рыбаки закинули лунную сеть и ждут сказочного улова.

Улов не заставил себя ждать.

Когда луна уже исчезла, а темная кромка горизонта, стала как розовая кайма и медленно светлела, в эти недолгие минуты предрассветной тишины штору чуть колыхнуло — чуть больше, чем от обычного дуновения ветерка — в номер, крадучись, проник человек. Но он не знал, что занавеси с карнизом держатся на честном слове, поэтому, как только он сделал в комнату первый шаг, он же оказался и последним. Тяжёлый карниз обрушился на таинственного гостя — послышался характерный хруст, как, если бы раскололи спелый арбуз. Яростно грохнув об пол, карниз мгновение еще звенел колокольцами медных колечек, заглушая приглушенный стон. Прошла секунда и всё стихло. И теперь уже тишину комнаты нарушил лишь шепот:

— Что было?

— Упал карниз…

— Сам?

— Нет, дорогая! Это кто-то в него запутался…

— А! — Настя указала на ком на полу, который пошевелился, — Что это?

— Человек!

Человек, выбираясь из ткани, подался назад, вновь запутался в ткани, упал, и, придерживая разбитую голову, чуть ли не ползком выбрался на лоджию.

За окном уже занимался новый день…

Глава шестая Déjà vu

— Куда едем?

Подруги стояли на ступеньках отеля в полном неведенье, и даже отчаянье: что делать? Ответственный за их практику прислал утром записку, что, мол, болен и предлагает молодым ученым самим поработать, а для удобства им предоставляется машина.

— Какой шумный город! — прошептала Настя.

— Да уж, шумноватенько! А так всё, как обычно у мусульман те же тюрбаны, халаты, с той лишь разницей, что у узбеков они ватные и синие, а здесь какие-то серые полотняные рубахи.

— Заметь, почти белого цвета!

— Почти белого, — презрительно хихикнула Аня, — но, в общем, колорит тот же.

— Такое чувство, что они тянут время, — задумчиво сказала Настя, — как-то все это странно…

— Ага! Джеймс Бонд отдыхает! — съехидничала Аня, разглядывая старенькую «Волгу», — Ну вот, в Египте даже машины наши! Ну, что, подруга, куда? В музей?

Настя не ответила, она глубоко вдохнула и с наслаждением закрыла глаза.

— М-м-м… какой удивительный запах! Чувствуешь?

— Ничего не чувствую! Какой запах? Опять какой-то ей запах, — раздражённо забурчала Аня, тряхнула копной волос, руками вскинула их вверх и чуть потрясла, остужая шею, — жарко! Настя, нет ещё заколки? Так парит. Да, открой глаза-то, что ты опять там унюхала?

Настя рассеяно покачала головой; и слышала вопрос и не слышала, но расстегнула заколку и отдала подруге, продолжая глубоко вдыхать утренние ароматы Каира.

— Опять витаешь в облаках? — хмыкнула Аня. — Вроде, здесь ты и, вроде, нет тебя…

Она тяжело вздохнула, бесполезно обижаться и говорить — Настя такая. Временами что-то увлекало её, и тогда, подобно зомби, она делала всё на автомате, а проходило время — и вспомнить не могла, что говорила и что делала?

Психолог, как-то приехавший в их детдом, сказал: «Настя у вас счастливейший человек — она может абстрагироваться и жить в своих параллельных мирах. Правда, с возрастом это пройдёт. Ну, а пока принимайте её таковой, какая она есть».

Скорее всего, он так говорил потому, что больше боялся подростковой жестокости, чем видел в девочке, действительно, какую-то необычность. Просто такие дети, как Настя, из-за своей неординарности чаще других подвергаются жестоким выходкам сверстников. Их не понимают — они необычны. Настя же была особенно необычна, и с возрастом её необычность лишь усилилась — иногда даже учителя удивлялись ее житейским по-стариковски мудрым суждениям; а бывало, она часами молчала, уставившись в стену, сидела и тихо плакала. А еще она жутко боялась замкнутых пространств и темноты, от запаха же хорошего парфюма впадала в транс, и это всегда забавляло окружающих.

Аня молча взяла заколку и, собрав волосы в пучок, сделала точно такой же хвост, какой только что был у Насти. Выждав некоторое время, уже более настойчиво повторила вопрос:

— Настя, очнись. Что сегодня делаем? В музей или на базар за вкусняшками?

— На базар, — пролепетала Настя, открывая глаза и выплывая из тяжелого сна, словно возвращаясь из своей второй жизни. (А может, из первой? Кто знает?)

— Тогда, вперед! Только, Настена, пожалуйста, не пропадай в своих коридорах и лабиринтах, а то мне страшно за тебя! Вдруг ты не выйдешь из этих чудных лабиринтов, что мне тогда делать с тобой — безумной подругой — в чужой стране? В Каире?

— Я похожа на безумную?

— А ты как думаешь? Стоишь вся отрешенная, где-то витаешь, глаза закатываешь, принюхиваешься! Вот скажи, что с тобой было, о чем ты сейчас думала? По каким лабиринтам кружила? Какие двери там открывала? — Аня пытливо заглянула ей в лицо.

— Да, не знаю! Действительно, как-то все это не реально… Вот только он реален…

— Что?

— Запах!

— Какой?

— Спелых яблок.

— Ну, Настя, прошу тебя, не издевайся надо мной!

— Что ты? — Настя искренне улыбнулась, — просто я вспомнила, что Рамсесу после заключения мирного договора хетты в дар прислали саженцы яблонь. А до этого в Египте яблонь не было. Наверное, когда они впервые зацвели в его саду, пахло вот также!

И она глубоко вдохнула.

— Ну да, ладно, хватит об этом! Знаешь, я никак не могу отделаться от этих ужасных глаз ночного гостя. И, покосившись на таксиста, шепотом сказала: — Смотри, у него такие же!

— Какие? — уже раздражаясь, спросила Аня.

— Любопытные! Въедливые! Выискивающие! — прошептала Настя. — Что-то ищет, высматривает. Так и пялится, так и сверлит ими!

— Боже, Настя! Мужики всегда пялятся на женщин! Что с того? А у арабов еще и невесты дорогущие, им на калым — собирать всю жизнь. Вот и смотрят на тебя с вожделением, — Аня была раздражена, — а этого, смотри, как он всматривается, вероятно, интересует только твоя «неземная красота».

— Да, где-то ты права, но у ночного гостя было такое злющее лицо! Такие глаза! И это не было простым любопытством, ему что-то нужно было от нас?!

— Эх, Настена, Настена, выдумываешь ты все. Так, куда сейчас? Ты сказала на базар?

— Нет, уже не хочу. Может, в Луксор? Там для нас там столько всего интересного…

— Ну, я туда не тороплюсь, я ещё и в музее-то не была, — слукавила Аня. (Ей вообще не хотелось покидать шикарный «Нил-Хилтон», ехать за сотни километров в Луксор, и лазить там по храмам и усыпальницам, выискивая какие-то штрихи вечности.)

— А я так, наоборот, не могу дождаться минуты, когда увижу самую красивую усыпальницу моей царицы.

— Кого?!

— Нефертари!

— Ну, не скажи… — с напускным равнодушием начала было Аня, но Настя оборвала её:

— Не спорь, Аня, не спорь. Усыпальница Нефертари — самая красивая из всех известных! И ты не признаешь это лишь потому, что у жены Эхнатона — Нефертити её вообще НЕТ! Не нашли!

— Пока не нашли! — спокойно парировала Аня, — но, вероятно, скоро найдут… или нескоро, но найдут!

Вообще-то, Ане было абсолютно всё равно: есть, там, у царицы Нефертити усыпальницы или нет. И духа соперничества в ней эти вопросы о давно почивших персонах не вызывали. Разве всё это может изменить её собственную жизнь? Конечно же, нет! Поэтому мозг и душу она себе этим не рвала, в отличие от Насти, которая всё принимала не то, что близко к сердцу, а словно пропуская через себя электрический ток.

Аня равнодушно добавила:

— А смотри, как интересно Нефер-Тити, Нефер-Тари, словно других имен не было, кроме как с этой производной «Нефер».

— Аня… — у Насти от возмущения перехватило дыхание, она даже не нашлась, что сказать, если бы подобное говорил кто-то другой, она бы кинулась объяснять, что «Нефер» — самый распространенный эпитет в древнем Египте и означает «красавица», но подобное от египтолога привело просто в бешенство.

Аня тут же скорчила глупую гримасу и жестами усмирила Настин пыл:

— Хорошо, хорошо! Молчу! И коль тебе так хочется в Луксор, ну, тогда поехали в Луксор!

Иногда событий так много, что ты не можешь разделить грань между ними — они в круговороте, они едины!

И через какое-то время ты и не помнишь, что происходило раньше! Ты как в лабиринте времени…

Поездка в этот день в Долину Царей, а затем Долину Цариц — оказалась безумно утомительной. До Луксора они добрались на попутном автобусе, там примкнули к группе английских туристов, и им буквально посчастливилось побывать в самой великолепной, — из сохранившихся ныне усыпальниц, — усыпальнице царицы Нефертари, любимой жены Рамсеса Второго.

Обратно возвращались на круизном суденышке, таком старом, что казалось, оно видело еще времена эпохи королевы Виктории.

От бесконечной дороги они устали, вымотались, да так, что, когда вошли в номер едва ли заметили, что кто-то был в нем и перерыл все верх дном.

А на следующее утро, как déjà vu, возник прежний вопрос:

— Куда едем?

— И куда едем? В музей? — спросила Настя, косясь на водителя, который нетерпеливо то стучал в старенький циферблат часов, то злобно скалясь, стучал по счетчику.

— На базар! — как выкрикнула Аня, — Базар! «Базар — сердце города»? Так вот поехали, дорогая моя, смотреть какое у Каира сердце?!

Если честно — Ане не хотелось по жаре куда-то ехать, и она боялась, что неугомонной Настёне опять взбредет в голову осматривать гробницы, пирамиды, храмовые комплексы. Ей уже мечталось отдохнуть от всего исторического, хотелось просто походить по магазинам, посидеть в уютных чайных, посмотреть на людей и понаблюдать за их жизнью. Потому она опередила Настю в выборе.

— На Базар!

Удивительно, но таксист без долгих объяснений понял, на редкость быстро понял(!), куда нужно везти этих русских и радостно затараторил: «Хаиль-аль-Каир! Базар! Базар!»

И через несколько минут, покружив по шумному и безумно грязному городу, он остановил машину у огромных резных ворот.

— Хаиль-аль-Каир? — в один голос спросили девушки.

Таксист повернулся и утвердительно кивнул, при этом оскалился всеми тридцатью двумя, огромными, как у лошади желтыми зубами.

— Что будем делать? Отпускаем его или пусть нас ждет? — спросила Аня.

— Давай попросим его, — сказала Настя, стараясь не смотреть на водителя, — пойти с нами. В арабской стране, на базаре, без мужчины как-то страшновато, и, как бы нам не потеряться там, жутковато, ты не находишь?

— Тебе страшно?! В твоем любимом Египте страшно?! А как же это «приятное чувство причастности к ним», они ж тебе, как родные! — поразилась Аня. — Ну, ладно! Пусть с нами идет! Ах, мне бы английский еще знать — было бы просто замечательно…

И она принялась на ломанном английском упрашивать водителя пойти с ними на базар. Он вроде как поначалу упрямился, но пять фунтов, предложенные ему Аней, решили вопрос положительно.

Он припарковал машину, и, нехотя, заложив руки за спину, поплелся за ними. Если бы Настя с Аней могли хоть на долю секунды представить, как этому зубастому сопровождающему необходимо было стать их «проводником», как ему необходимо было быть их глазами и ушами, то пришли бы в ужас и бежали бы прочь от него сломя голову. Но они этого не знали, а потому были рады столь экстравагантному экскурсоводу, шли гордые, постоянно оборачивались к нему, спрашивая, что это или то, а он, вроде, как не в силах ответить словами, объяснялся жестами. Девчонки смеялись его находчивости…

На узких улочках базара кипела жизнь многоязычной Африки — арабы, бедуины, воинственные туареги, которые приходят обменять здесь в лавках на еду все, что награбили в пустыне, коптские священники с множеством маленьких крестиков на черных шапочках и, конечно же, толпы праздно разгуливающих туристов. И все это было шумно, красочно, многолико.

Вдоль улиц магазинчики, мастерские, кальянные. Самое интересное для европейцев — это «лавки древностей». Хотя истинных древностей в них нет — всевозможные папирусы, алебастровые вазы, скульптуры, скарабеи — все современные подделки. Но извечный враг Египта — песок, — покрывая толстым слоем все поделки, создаёт как бы иллюзию, что всё от гранитных и гипсовых бюстов и якобы древних папирусов есть не что иное, как подлинные исторические ценности, пролежавшие в гробницах тысячелетия. Талисманы, кольца, серьги, подвесочки из бисера и серебра смотрятся столь натурально, что, кажется, они и в самом деле были когда-то настоящими украшениями древних красавиц.

Подобные «сокровища» умиляют лишь туристов.

Аня с улыбкой наблюдала за Настей. Та, забыв — в лавках просто не может быть никаких настоящих артефактов, — с трепетным восторгом рассматривала каждый папирус, каждого скарабея. Время вчерашнее и сегодняшнее хороводило с ней и увлекало таинством. (Лавки древностей — очень приятное, надо сказать, времяпровождение для любителей истории, для прочих же эти лавки представляют собой просто свалки «исторического мусора»). Аня же скептически посматривала на Настю и удивлялась, как изменилась она — в Египте она стала совершенно другая! Ожила что ли? Лицо у нее как другое… и движения другие…

В одной из лавок Настя зависла дольше обычного. К этой лавке их (настойчиво!) подталкивал таксист. Здесь было столько всего интересного и даже особенно таинственного! Да и сам хозяин лавки был весьма колоритен — высохший старец с длинной белой бородой — сидел, скрестив ноги на огромном ковре, урчал кальяном и невозмутимо взирал на всё взглядом шаха. Поначалу показалось, он их не заметил — сидел и курил, даже не шелохнулся, — лишь выпустил сероватую струйку дыма из ноздрей. Девчонки застряли у входа. Можно было развернуться и зайти в соседнюю лавку, где радушный хозяин бросился бы к ним с распростёртыми объятиями и угодливо, с живостью начал бы расписывать свой самый лучший на всем базаре товар. И Аня было уже вышла, и даже потянула Настю за руку к выходу, но та с мистическим восторгом уставилась на старца, который то ли курил и спал, то ли спал и во сне курил.

Выпустив через ноздри струйку дыма, старик, словно выплывая из счастливых грёз забытья, приоткрыл черепашьи глазки и склонил голову — «милостиво позволил» им войти. Весь его облик, каждое движение напоминало о бренности бытия всего человечества.

Настя осторожно вошла, боязливо оборачивалась к нему, мол, можно посмотреть поближе эту «ценность». На что Шах минуту высокомерно, смотрел на нее, как пропускал ее образ через урчащую воду кальяна, и только после того, как из крупных ноздрей выпускал сизую струйку дыма, только после этого милостиво склонил голову — можно. Настя, чуть ли не визжа от восторга, устремлялась к «древней» вещице, которая, казалось, вот-вот рассыплется у нее в руках.

Шах, конечно, знал, что даже разбей она его «сокровище», он ничуть не расстроится, а будет тому только рад, и, гневно насупив брови, заставит заплатить нерадивую туристку за столь «древний артефакт» большие деньги! И, конечно же, умолчит, что всего лишь двумя днями ранее один из его многочисленных родственников слезно умолял взять эту «вещицу», и он сделал тому одолжение. Как-никак родственник! Нужно помогать продавать их поделки.

Вдруг Настин взгляд упал на огромного медного скарабея, что стоял в самом дальнем углу лавки.

— Почему это у него рожки такие блестящие, отшлифованные, а все тело зеленое?

— Всё остальное — патина.

— Да я знаю, что патина, но смотри, как странно, словно натирают только рожки. Почему только их? И зачем?

— Уважаемый…, — обратилась к надменному Шаху Аня. Она хотела начать с ним разговор, да ничего на ум не пришло, как ткнуть пальцем в жука и спросить, — Почему?

Шах в ответ лишь улыбнулся сквозь серовато-белые усищи, обнажив при этом неполный ряд зубов, вернее сказать, их там почти не было, ну, может, от силы два — три коричневых пенька.

— О, полюбуйся, еще один — все зубы отсутствуют. Ты, если будешь плохо чистить зубы, то у тебя будут такие же! — прыснула в кулачек Аня. — И мне придется называть тебя: «Моя прекрасная, беззубая лошадь Пржевальского».

— Аня, как тебе не стыдно?! — шепотом пристыдила ее Настя, покосилась на Шаха, тот всё кивал и кивал, мол, смотрите, смотрите.

— А ты заметила у них здесь у всех ужасные зубы, это из-за воды или песка? — не унималась Аня.

— Оставь их зубы в покое. Лучше скажи, почему отполированы только рожки у этого скарабея, а сам он в патине?

Аня не успела даже задуматься над подобной нелепицей, как в лавку вбежал чумазый мальчик в одних коротких штанишках. Он, с трудом обуздав мальчишескую прыть, приложив руку к сердцу, поклонился Шаху, тот кивнул ему, и мальчик, почти не спеша, с должным почтением, подошел к скарабею. Как только он оказался возле него, торопливо потер ему рожки, и, прильнув к мордочке, что-то зашептал.

— Что это он там шепчет? — теперь и Аня заинтересовалась происходящим.

Вот где им пригодился их проводник! Показав на мальчика, Аня обратилась к таксисту:

— Зачем он это делает?

Удивительно, но тот, что еще минуты назад совершенно не понимал русскую речь, вдруг заговорил, с едва заметным акцентом!

— Священный Жук — Скарабей «Исполняющий Желание». Нашли его в Асуане, — гордо начал он, но явно что-то вспомнив, спохватился и слукавил, — …когда строили плотину. Э-э-э… Ну, вообще, когда переносили храм… с места на место, нашли там в одном из лабиринтов этого Медного Жука (на слове «медный» он сделал явное ударение).

— Значит, он подлинный… не подделка!?

Араб многозначительно склонил голову, этого было достаточно, чтобы понять истинную ценность артефакта.

— На нем какие-то знаки! Иероглифы? — Настя, замирая, осторожно ступая, шла почти на цыпочках к священной реликвии.

— Что там написано? Ты знаешь?

— Да, — горделиво ответил араб. — На нем надпись: «Всякий может просить, и воздастся ему по вере его».

— Каждый? — недоверчиво переспросила она.

— Каждый, — утвердительно кивнул араб. — Но только помыслы просящего должны быть чисты, а желания самые сокровенные, тогда они обязательно исполнятся!

Девушки внимательно слушали таксиста, при этом, не заметив, как он еще пару минут назад не то, что говорить, но даже понимал русский с трудом, а теперь, как диктор центрального телевиденья, говорит чисто и почти без акцента. Просто, удивительные метаморфозы!

Тем временем мальчуган, завершив задушевную беседу со Священным Жуком, поклонился ему, и вновь невнятно пролепетав что-то старику Шаху, радостно и вприпрыжку выскочил из лавки, наивно полагая, что его желание скоро исполнится. Старик, буркнув ему в ответ, задумчиво провел рукой по бороде.

— Ну, ты посмотри, настоящий Старик Хоттабыч — исполнил желание мальчика! — Аня умиленно всплеснула руками.

— Тц-ц-ц! Пока он только прочел молитву, — очень серьезно поправил ее таксист, — он прочел благодарственную молитву Аллаху, во исполнение Его воли.

— А что на скарабее больше нет других надписей, кроме этой? — не обращая внимания на некое ехидство подруги, спросила Настя.

— Вроде, нет… — настороженно начал было таксист… (Он хотел было, что то сказать еще, но не успел — Настя оттеснила его и устремилась к артефакту.)

Ее очень заинтересовал этот таинственный Жук, а вернее, каким-то удивительным образом Он притягивал ее к себе. Будь Жук одушевленным предметом, она бы сказала: «Он, как магнит, притягивает меня».

Настя присела рядом с жуком и замерла, не в силах отвести от него зачарованного взгляда — Жук был просто великолепен! Очень-очень красивым! Соблюдены все пропорции насекомого: четкость и выверенность всех линий, тщательность исполнения, даже на лапках древний мастер старательно вывел каждый волосок, каждый отросточек и каждая чешуйка была выполнена им с высочайшим мастерством. Медные рожки притягательно золотились. На плоской спинке Жука был нанесен длинный ряд иероглифов. Настя осторожно провела по ним подушечками пальцев, и вдруг приятная теплая волна побежала по всему ее телу, незримо разлилась, обожгла и увлекла в таинственное, невесомое состояние…

…Закрыв глаза, Настя водила пальцами по письменам, как, если бы хотела прочесть их именно пальцами. Со стороны могло показаться, что она — слепа и пытается прочесть надпись на спинке скарабея пальцами, и, читая их, постигает великие таинства. Облик ее буквально менялся на глазах, наполняясь незримым светом…

…На душе у нее, и в самом деле, становилось удивительно как хорошо — светло, радостно! И удивительное, удивительное безотчетное счастье переполняло ее всю. Это было как во сне…

Она подняла затуманенный взор на таксиста. (Он настороженно следил за ней. В этот момент с его лицом произошло странное — оно покрылось испариной, а взгляд ожесточился и стал стальным, недобрым!)

— Откуда, ты говоришь, Жук?

— Из Асуана… из храма Абу-Симбел…

— В самом деле?

— Да.

— А почему здесь? Почему не в музее, а у него? — кивнула Настя в сторону старика. — Если он был найден в храме, значит, относится ко времени Рамсеса II! Так? Тогда — это историческая ценность! Настоящий артефакт! Как удалось скрыть его от властей?!

Таксист молчал, выжидая, пока она выплеснет на него все вопросы, а затем, подобострастно склонившись в поклоне, тихим шепотом, постоянно озираясь на входную дверь, торопливо заговорил, смотря колко, едко (у нее даже ладони вспотели от его колючего взгляда).

— Так было угодно Всевышнему! Это наша гарантия Мира! Мы храним его! Вы первые из европейцев, кто увидел Священного Жука! — он произнес это с таким переходом в шепот и намеком на серьезность положения, что Настю теперь уже всю окатило холодным потом. (И где-то у основания черепа заныло, защемило, словно недоброе предчувствие решило напомнить о себе жгучей болью.)

Внезапно до нее дошло, что араб говорит с ней на чистом русском языке.

— …Ты, ты говоришь по-русски!?

Араб потупил глаза…, побледнел… и, вдруг грохнувшись на пол, покаянно заламывая руки, зашептал:

— Прости! Прости! Госпожа, прости за обман!

И всё бы ничего, и падение, и театральное заламыванье рук, и даже шепот сквозь слезы — всё можно было принять за шутку, за игру хорошего актера, но то, как он хлопнулся об пол, привело Настю к весьма странному состоянию — она так и застыла с открытым ртом.

«Артист», не замечая ее удивления, не унимался, бурчал что-то не вразумительное:

— Госпожа, прости…, прости…, прости! Я не должен был говорить, не должен был…, но я раб…, твой раб! Я…, О, прости меня…

Настя, не сводя с него завороженного взгляда, буркнула:

— Да, ладно! Вот если бы ты сказал, что я красавица — это понятно! В вашей стране все женщины — «красавицы»! Но «я — твоя госпожа, ты — мой раб»! Знаешь, это уж слишком!

— Прости! — не утихал араб, — прости, меня!

«Хорошо играет, артист! Почти поверила!» — подумала она, успокаиваясь.

— Ну, ладно, ладно! Вставай, прощаю! — подыграла она артисту, — знаешь русский, ну и отлично!

Он вскочил, подобострастно согнулся в поклоне, потянулся было к ее руке, пытаясь поцеловать, Настя дернулась — и это слишком…

От витрины с золотыми украшениями донесся настойчивый крик:

— Настя, ты только посмотри, какая красота!

Пока Настя общалась с арабами, Аня уже обследовала всю лавку и теперь с туземным восторгом млела над золотыми украшениями. Она восхищалась колечками, примеряла серёжки, приходила в экстаз от золотых массивных браслетов, а налюбовавшись ими, бросалась к следующей безделице. Крутила головой из стороны в сторону, сняв одно украшение, тут же находила, что примерить. Аня походила на дикарку. Это потом, дома, она, возможно, узнает, что это совсем и не серебро, и не золото, а какие-то там сплавы. Здесь же она обмирала от восторга над грудами как бы золотых и серебряных колец, сережек, браслетов.

Настя подошла, безразлично глянула на все это злато-серебро. Нет! Восторга у нее нет! Вот мамин медальон, да, восторг! А золото для нее — это всего лишь металл желтого цвета.

— Смотри, какая красота! — Аня двумя пальчиками держала золотой кулон и, пренебрежительно посмотрев на Настю, сказала: — Тебе не хочется поменять твое железо!

— Зачем? — Настя отпрянула от нее, рукой закрывая медальон.

— Твой — всего лишь обычная монетка, фи, а этот… — Аня поднесла к Настиной шее кулон в форме знаменитого бюста Нефертити. — Ах, красота какая!

— Нет! — резко оборвала ее Настя, — Медальон — единственное, что у меня осталось от мамы!

— Боже! Ты у меня глупая и наивная! Тебе кто-то в детдоме повесил эту железяку на шею, можно сказать, посмеялся, а ты веришь, что это медальон твоей мамы! Настя, это всего лишь железо! Чья-то злая шутка!

— Нет! Неправда!

Сколько Настя помнила, она помнила себя с этим медальоном. Правда, это и не медальон вовсе, а серебристого цвета пластиночка со знаками и квадратным отверстием посередине, как древняя китайская монетка, а под ней небольшая нефритовая пластиночка, тоже как китайская. Она от времени так отшлифовалась, что знаки, которые когда-то на ней были нанесены, уже еле-еле угадывались, но если внимательно их рассмотреть, то похожи они были на… (…Да, нет, они уже ни на что не были похожи.)

Конечно, будь медальон из более ценного металла, чем какая-то жестяночка, возможно, Настя никогда бы и не знала о нем, но подобная «драгоценность сиротки» никого не прельстила, а, возможно, рядом с ней были очень порядочные люди и не посмели лишить ребенка скромного материнского подарка.

Ведь все в детдоме знали трагичную историю девочки: мать умерла при родах, отец, едва поспев к похоронам из длительной командировки, скончался от разрыва сердца прямо на могиле жены, а следом, не вынеся потрясения, умерла ее единственная бабушка. Перед смертью старушка успела принести малышку в Дом Малютки, и просила, даже при усыновлении, оставить ей имя, которое дали при рождении, и, главное: оставить ребенку медальон, как семейную реликвию.

Вопреки всем инструкциям, медальон оставили и не обращали на него внимания. Девочка росла, медальон — монетка со странными знаками так и висел на ее тоненькой шейке.

Только однажды новая — совсем еще молоденькая — воспитательница, заметив на шее шестилетней девочки медальон, потребовала снять.

Настя хорошо помнила этот ужасный день…

— У нас, что пансион благородных девиц? Это что за украшения? — громогласно приказала новоявленный педагог. — Снимай!

Настя не шелохнулась, лишь вздрогнула, стояла неподвижно — её охватил панический ужас. (Дети в детских домах — беззащитны, их могут обидеть и никто не заступится. Поэтому они привыкают защищать себя сами, кто огрызается, кто молчит, находя в молчании, пусть слабую, но защиту. Стоическое молчание — единственное оружие детдомовских детей).

Вот и Настя молчала, но только её молчание было не защитой, а молчаливым криком — глаза наполнились ужасом, сердечко забилось от страха, заколотилось, вот-вот выскочит из груди. Она боялась, что вот сейчас эта злая тетка заберет у нее медальончик, и она никогда больше не увидит свое сокровище!

Настя бледнела на глазах, губки синели… она тяжело, прерывисто дышала…

— Немедленно сними! Ещё крестов и ладанок нам здесь не хватало! — не видя состояние девочки, продолжала воспитательницы, подходя к ребенку, — или ты ждешь, что это сделаю я…

Не успела она договорить, девочка обеими ручками прикрыв медальончик, как сердечко, что вот-вот могло выскочить, как-то неловко запрокинула голову, обмякла, ноги подкосились, и она упала под ноги воспитателя.

Сердобольная нянька перестала размахивать шваброй, она в угрюмом молчании наблюдала за экзекуцией, неуклюже подошла, бережно подняла бесчувственное тельце с пола, прижав к себе, беззлобно прошептала:

— Сердца у вас нет! У нее, кроме этой железки, ничего и никого! Ни одной живой души! Сокровище это её! Понимать надо, чай, педагог! Заладила: сыми, сыми! Педагог! Ребенка до обморока довела! Грош цена такому педагогу! С сердцем-то к дитям, с душой надобно!

Лицо молодой, еще совсем юной женщины, покрылось пунцовыми пятнами, теперь руки к груди прижимала она и рыдала навзрыд.

С этого дня больше никто и никогда не заставлял Настю снимать медальон. Это было ее исключительное право — носить «железку».

Настя нахмурилась, даже глазами сверкнула. Аня пожала плечами.

— Ну ладно, ладно, носи свое железо. А я куплю себе медальон с «Нефертити» — всю жизнь мечтала иметь такой! Ого! Нет, нет… слишком дорого! Обойдусь…

Не успела она договорить как старик — Шах, хрустя суставами, тяжело поднялся с ковра и, шаркая остроносыми туфлями о глиняный пол, подошел… и уставился на Настю.

Настя насторожилась (и этот уставился, будто увидел призрака… — подумала она), не сводя со старика взгляда.

Вдруг его тощая бородка затряслась, старческие глазки увлажнились, а белые тонкие губы что-то быстро, быстро забурчали. Он ближе подступил к Насте, — почувствовав его старческое дыхание, — она поморщилась. Ей показалось, что она не только видит собственную смерть, но ещё и чувствует ее зловонное дыхание.

Инстинктивно подалась назад.

Но старика что-то интересовало, и он еще больше подался вперед, чуть ли не слился с ней воедино. Он был такой маленький, щупленький, сухенький, как те мумии, что она видела в музее…

Настю передернуло от брезгливости.

В какие-то доли мгновений, с неожиданной для старика прыткостью, он скрюченными, трясущимися пальцами дотянулся до Настиной шеи и резко перевернул медальон. Она едва не отпрыгнула от него, но удержалась, что-то заставило ее стоять и впиваться взглядом в этого человека, хотя по ее венам бежала холодная морозь.

Старик, вновь попытался дотянуться до медальона, и что-то просвистел сквозь оставшиеся пеньки зубов.

— Что он сказал? — повернувшись к таксисту, в один голос спросили подруги. — Что он сказал?!

— Он говорит, что это нельзя носить! Это знак…

— Какой знак?! — раздраженно оборвала его Настя.

— Знак беды!

— Какой!!!

— Его сын…

Она нервно дернулась.

— Какой сын? Откуда он мог знать этот «знак беды»? Я живу в Советском Союзе, в Узбекистане, за три тысячи километров! Никакого сына я и в глаза не видела… — выкрикивала она, чуть не плача.

Ее уже изрядно раздражало все, что происходило вокруг — испытывающие взгляды, рабское заискивание, заглядывание в глаза. Она устала от всего, устала от ощущения душераздирающего беспокойства, и постоянного влезания в ее жизнь, надоели эти пытливые, липкие взгляды! Нет, нельзя было ехать одним. В экспедиции, наверняка, не происходило бы подобного.

— Его сын! Какой? Кто он… его сын? — ее трясло, — Что он такое говорит?!

А в это время арабы заспорили. Ей показалось, они посматривают теперь на нее как-то зловеще.

Неприятная пауза затягивалась. Под испепеляющим Настиным взглядом лицо таксиста вновь покраснело. Секунда — другая он всё медлил, явно обдумывая, что стоит переводить, а что — нет. В какой-то момент Насте услышала: «Халас», это он пришикнул на старика, мол, ей и этого хватит! Затем, словно чего-то опасаясь, все же сказал:

— Его сын нашел это… это, — он кивнул на Жука, — в Асуане… а еще там была усыпальница… С его сыном был друг, русский, он нашел такую же монетку, как у вас! И этот почтенный старик говорит, что очень хорошо помнит, как сказал тогда сыну, что они должны вернуть все, иначе проклятие фараона ждет их, русский пообещал непременно вернуть…, но почему-то не сделал этого, не успел…, с ним что-то произошло! А через некоторое время его сын, — и таксист опять кивнул на старика, — ушел рано утром в горы. Он прождал сына до ночи, но тот не вернулся! Никто и никогда больше не видел его сына! Не искали, знали, что просто так мертвые не забирают живых. Поэтому старик умоляет вас, чтобы вы вернули это!

— Что?!

— Этот медальон! Его нужно вернуть!

У Насти поплыло перед глазами. Вернуть?! Кому?!

Казалось, она и слышит, и не слышит. Вернее сказать, слова она не слышала, она их каким-то необъяснимым образом видела! Всё, что говорили эти двое, в её сознании преобразовалось в видимые предложения, и они кружились вокруг неё, как ленты, длинными газетными строчками.

Водитель держал ее за руку, тараторил, убеждал и даже шептал, а старик всё тянулся и тянулся трясущейся рукой к ее горлу. Настя, бледнея, отстранялась…

Скептически наблюдая за всем происходящим со стороны, Аня резко оборвала их:

— Ага, как же! Как же! Вернуть! Чтобы он потом продал её медальон доверчивому туристу, как артефакт!

Но Аню никто не услышал, даже не заметил, словно ее вообще не было, словно она здесь ничтожная пылинка или глупейшее создание с микроскопическим умом. Но ее-то ум уже давно выстроил определенное суждение: что всё это является не просто странным, а даже очень странным! Анин женский ум и логика подсказывали ей, что они попали в какую-то странную историю и виной всему является этот злосчастный Настин медальон. Что-то за всем этим кроется? Что эти арабы могли знать, чего они не знают? Наверное, если бы они разгуливали по древнему Риму с лавровым венком Цезаря на голове, это вызывало бы меньший эффект, чем Настин медальон в Египте!

Старик не унимался, продолжал бормотать, а водитель переводил его слова, явно добавляя им трагизма:

— О, снимите! Он принесёт вам только несчастья! Снимите! Верните его! Верните его мне! — он в умоляюще жесте сложил свои большие ладони, брови острым углом сдвинул над переносицей, глаза наполнились мистическим ужасом. Он то смотрел на старика, то на Настю, то на медальон и все тряс и тряс своими ручищами с желтыми лопатками ногтей Настину руку.

«Ногти у него, — с отвращением подумала Настя, — как у мумии!»

Старик же, вновь проявляя чудеса прыти, дотянулся заскорузлыми пальцами до Настиной шеи и умудрился дёрнуть за кожаный шнурок. Она вскрикнула от боли и, хватая ртом воздух, прижимая к груди, чудом уцелевший в руке медальон, попятилась назад…

— Нет…, нет…, нет!

Она бежала по узким улочкам, с трудом пробиваясь сквозь толпу. Кого-то задевала, об кого-то ударялась, налетала на открытые двери, путалась в вывешенных на продажу коврах и одеждах, спотыкалась о мешки с фасолью и специями, что стояли возле каждой лавки. Мешки падали, содержимое их сыпалось под ноги прохожим, а она, не оборачиваясь, бежала дальше. Ей вслед неслись проклятия. Она их не слышала, и не понимала.

Ничего не понимала…

Обдавало холодным потом. Мокрые пряди волос налипли на лицо. Трясло от охватившего панического ужаса — люди, которых она видела все эти дни, или чье присутствие ощущала, все что-то хотели от нее. Их то требовательные, то едкие взгляды, заставляли ее содрогаться от одной только мысли — они все что-то знают, а она — нет… Она просто не знала, что им всем от нее надо! Неизвестность душила, давящей волной подкатывала к горлу. Удушающий протест вызывало все: и ночные гости, и «случайный водитель», что, словно скинув маску, вдруг в покаянной истерике заламывает руки и просит у нее прощения, как у «Госпожи», и при этом отлично понимает русский! И как понимает! А старик? Зачем ему понадобился медальон? Мамин медальон! Зачем?!

— Боже, что они все от меня хотят? Что же это такое?!

Мумии, саркофаги, волны узнавания, запахи, таинственный Жук, знаки на нем, лица арабов, странные вопросы и странные ответы… Всё неслось каруселью. Она понимала, что именно она и есть тот центр, вокруг которого всё и вертится. Чем больше пытается понять, ну хоть ухватить малую толику сути в этом калейдоскопе, тем тяжелей ей остановить этот чудовищный вихрь. И вскоре всё настолько слилось в одну пеструю массу…, кружилось, как смерч, что она уже и не отличала, где день сегодняшний и вчерашний, где явь, где сон, и лишь догадывалась по мимолетным всполохам, что проносились в сознании. Она силилась остановить это кружение, но уже не могла: всё вертелось, сливалось, и остановить этот хаос мыслей — вопросов было невозможно…

«Почему? Зачем? Что это? Кто я?»

…Земля стремительно уплывала из под ног…

Глава седьмая Воскресшая

— Какая луна!

— Да, деточка, луна чудо как хороша. Сегодня полнолуние, — проговорила бабушка Александра, отвлеклась от вязания, посмотрела поверх очков на Беллу, что стояла у распахнутого окна, — mon cher, ты побереглась бы — вечер прохладный, а то как бы не застудилась.

Луна медленно переплывала с одной горы на другую, цеплялась за острые выступы хребтов и исчезала в темном кружеве деревьев…

Вдруг боль резкая, острая! Белла вскрикнула, инстинктивно согнулась, придержала живот, оберегая ребёнка внутри себя от этой ужасной боли. (Хотя, возможно, именно он и был виновником). Мгновение, и боль прошла так же внезапно, как и появилась.

— …Qu'est-ce que c'est? mon cher? — пристально вглядываясь в лицо внучки, произнесла бабушка.

— Да что-то кольнуло, — всё, также придерживая животик и прислушиваясь к себе, ответила Белла.

Боль утихла, и она улыбнулась бабушке.

— Прошло… Ложная тревога…

Но через двадцать минут всё повторилось, и ещё, и ещё…

Когда схватки начали повторяться с меньшими интервалами, и Белла менялась в лице до неузнаваемости, бабушка Александра не выдержала и позволила себе несмелое, но настойчивое предположение:

— Деточка, а не вызвать ли нам врача? Мне кажется, у нас преждевременные роды!

— Бабушка, может это аппендицит?

— Да, да, деточка, аппендицит! — не удержалась от иронической улыбки старушка, — восьмимесячный, Mon cher!

Боль продолжала нарастать и вскоре превратилась в одну ужасную, опоясывающую всё тело боль. Белла ходила, корчилась и ждала, когда акушерка, — толстая узбечка, — соизволит обратить на неё внимание. Но почему-то та не считала нужным тратить на роженицу своего драгоценного внимания — она бродила из одной пустой палаты в другую, что-то перекладывая и переставляя там, шумела инструментом и звуки железа разносились стальным эхом по родовому залу, при этом она нарочито не замечала ходившей за ней по пятам роженицы. Создав видимость работы — проведя «сложнейшие» манипуляции с инструментами, акушерка уселась за стол, подтянула к себе папку с бумагами, взяла ручку и, подняв большие, ленивые, как у коровы глаза, сказала:

— Имя твое, — произнесла по-русски, но с сильным узбекским акцентом.

— Белла, — бледными губами прошелестела роженица.

— Бичора! (с узбекского буквально: Бедняжка), — покачала головой акушерка, словно предчувствуя исход всего этого мероприятия, — Бичора!

Почти час она задавала вопросы. Белла, пытаясь не кричать от боли, отвечала, акушерка нехотя, никуда не спеша записывала. Когда долгая процедура приёма была закончена, акушерка с усилием оторвала от стула своё грузное тело и, перекатываясь, как утка, с ноги на ногу, отвела роженицу в палату. Указала на кровать коротеньким пальцем, коверкая слова, пробурчала:

— Вот, ложись, спи, рожать тебе ещё рано. И не кричи, терпи! — сказала и уковыляла, тяжело припадая на одутловатые ноги.

Белла опустилась на кровать, серебристые капельки стекали по щекам. Плакала то ли от боли, то ли от обиды, то ли от одиночества — в этом поселковом роддоме сегодня она одна. И так ей было одиноко, так горько!

Раньше она думала, что когда она будет рожать, то весь мир, затаив дыхание, замрет в ожидании: «Как же там у нее? Что? Как?» Но оказывается, мир не замер, и никто не стоит под окнами, и любимый где-то далеко! И она совершенно одна! Одиночество придавало её слезам горький привкус…

Ночью Сергей долго не мог уснуть — терзали кошмары. Смутные предчувствия и видения хороводили в воспалённом мозгу и никак не покидали его. То колоссы Рамсеса гонялись за ним, стремясь раздавить его, а он все увёртывался от них и пытался бежать, но ноги от страха словно врастали в землю. Он силился кричать, его крик тонул в ртутном мареве раскаленного солнца. То мумии с пустыми глазницами, как бабочки вились вокруг него и, расставив руки с белыми свисающими бинтами, старались поймать и обмотать этими погребальными лентами. От их прикосновений он вздрагивал, как от прикосновений к оголённому электрическому проводу. И он опять пытался бежать, но мумии настигали его и, обматывая с ног до головы бинтами, душили, заглядывали ему в лицо черными глазницами, дико смеясь…

Задыхался, отбивался от них, на какое-то время ему удавалось вырваться, но мумии вновь настигали его.

Он уже совсем выбился из сил — кольцо из мумии все больше сжималось — они, вытянув вперед руки, шевеля скрученными пальцами, уже почти дотягивались до его шеи, мерзко шипели пустыми ртами…

Вдруг вдали, появилось светлое пятно, и оно на мгновение отвлекло их внимание.

Казалось, это светлое пятнышко старалось спасти его! Разъярённые мумии, увидев новую жертву, рыча, бросились к ней, и Сергей с облегчением вздохнул. Он уже было собирался бежать прочь, пока мумии не вспомнили о нем снова, но что-то его остановило — силуэт белого пятна показался ему знаком. Он напряг зрение, пытаясь увидеть, кто же так заинтересовал мумий, кто же пожертвовал собой ради него? Но ничего не видел, кроме отдалённых очертаний. Но кого? Кто это был? До рези в глазах, пытаясь различить хоть малую толику, всматривался в это существо, но, видел лишь отдельные, нечёткие линии. В какой-то момент ему почудилась арабская женщина под прозрачной белой чадрой.

«Странно, — подумал он, — я ее не знаю! А она ради меня…»

Но всё же что-то в этом силуэте было до боли знакомо… что-то родное… очень-очень знакомое, но что?

Мумии с рёвом набросились на новую жертву и в мгновение превратили её в такую же мумию…

«Новоиспеченная» мумия тихо заплакала. Сергею стало жаль её и так горько на сердце, так жаль эту бедняжку, что пожертвовала собой ради него, что он не выдержал и сам разрыдался. Рыдая, он подходил к ней всё ближе и ближе, протягивал руки, хотел дотянуться, сорвать с лица бинты. Но руки не слушались его, безвольно повисли, как свинцовые гири, и лишь раскачивались от его усилий. Вот он еле-еле с невероятными усилиями дотянулся…, дотронулся до нее…, потянул за край бинта…, а там…

Там была она!

— Сергей, — прошептала Белла.

Сердце его сжалось…

— Сергей…

— Сергей!

— Сергей…

…«Сергей… Сергей…», — прорвалось сквозь страшную пелену его сна, он открыл глаза и в ужасе вскрикнул — в темноте над ним, обмотанное белыми пеленами, зависло лицо мумии.

— А!!!

— Ты чего?! — Хамид отпрянул от него. Он, как бедуин, обмотал лицо белым платком и тряс Сергея за плечо. — Уф, Алла! Как ты напугал меня! Стонешь! Кричишь…

— Сон… — прошептал Сергей, — какой страшный сон!

— А, сон, ерунда. Скажи: «Велик Аллах! Он не причинит мне вреда. Если сон — это истина, пусть будет, а если нет — пусть уйдет прочь». И всё! Всё пройдёт.

— Какой страшный сон! Какой страшный сон! — твердил Сергей, влажной ладонью смахивая холодный пот со лба. Предчувствие чего-то неотвратимо страшного наполняли его. — Может, что дома… с Беллой…?

Вопрос так и повис в воздухе. Сергей замер с открытым ртом, ужаснувшись догадке.

— Уф! Алла! Халас, халас, хватит — халас! Давай вставай, собирайся, — Хамид протянул ему белый платок. — Вот, возьми, намотай, как я.

— Куда? В такую рань?

— Давай, давай, быстрей. Нам нужно успеть, пока солнце не взошло…

Они поднимались по тому же скользящему склону, но сегодня это не было столь утомительно. Сергей уже знал как правильно двигаться, чтобы не сползать вместе со щебнем, поэтому площадки перед усыпальницей достиг гораздо быстрее.

Солнце поднималось вместе с ними, золотило горы, отливало белым.

Рукой, как козырьком, прикрывая глаза, Сергей попытался посмотреть на пышущий жаром шар — не выдержал и доли секунды — зажмурился и, не открывая глаз, спросил:

— Хамид, как в Древнем Египте называли такое солнце? Ра? Амон? Атон?

— Нет, Атон — это просто солнечный диск. Амон-Ра — солнце в зените. Хепри — восходящее, а солнце на восходе — Ра-Хорахти.

— Где же разница? Два одинаковых действия — восходящее и солнце на восходе. Разницы нет!

— Э-э, не скажи. Солнце на восходе — это золотисто-розовая полоска, несмело пробивающаяся сквозь тьму — это слабый росток новой жизни, символ обновления и это Ра-Хорахти. Восходящее же солнце — Хепри уже величаво поднимается, поражая своей величественной красотой. В нём чувствуется уже мощь. Солнце в полной силе, в зените и это Амон-Ра.

— А! — потянул Сергей. — А это, какое солнце «на восходе», «восходящее» или уже «в зените»?

— Это восходящее. Хепри.

— Вот, зараза, еще только восходит, а как шпарит! Что же будет в зените?!

— Вот! — многозначительно приподнял указательный палец Хамид. — Наконец-то ты понял, зачем я тебя разбудил, как ты говоришь, ни свет, ни заря.

— Да, ладно, я ведь это просто, — сказал Сергей, помолчав, добавил, — у русских с этим гораздо проще — Солнце и на восходе, и в зените всё одно: «Светило».

— Я заметил, что у русских всё гораздо проще! — весело усмехнулся Хамид.

Они какое-то время посидели на площадке перед усыпальницей, молча, то ли отдыхали после подъема, то ли набирались сил перед трудной работой. Сидели и просто смотрели вниз на долину на восходящее солнце — на Хепри. Было очень красиво.

Вдруг Хамид сказал:

— Я сегодня тоже плохо спал, всё думал о тех иероглифах, что там на стене. Знаешь, что мне пришло в голову? Это её имя! Только зашифрованное!

— Да? — искренне удивился Сергей. — Зачем?

— Чтобы дух этой несчастной не мог вспомнить его, даже если увидит эти знаки.

Брови Сергея медленно поползли вверх…

— Зачем?

— Нет имени — нет человека! И тогда ничего нет, ничего! Понимаешь?

— Ну…, как-то так… не очень…

— Ей без имени не воскреснуть! Так вот, если я не ошибаюсь, знак, что похож на маковку вашей церкви, означает «нефер».

— Ты уже говорил, я знаю, он означает «красота» или «красавица».

— Молодец! А вот теперь смотри, — Хамид встал, подошел к стене, ткнул пальцем в иероглиф, — этот обозначает «Кеми» — чёрный, но так древние египтяне называли свою страну «Кеми», в смысле чёрные плодородные земли. И переставив их местами, мы получили её имя — Красота Кеми или Красавица Кеми! Нефер-Кемет! То есть сегодняшним языком — Красота Египта!

— Да?! — Сергей вновь удивленно поднял брови. Он всматривался, пытаясь увидеть «Красоту Египта» в этих мало заметных и малопонятных для него знаках, но особенного ничего не видел. Всего лишь: черточки, кружочки, какие-то змейки, но один знак, самый последний, и в самом деле похож на купол православного храма. Но и только.

— Красота Египта! — восторженно произнёс Хамид.

— Красота Египта — Нефер Кемет! Красивое имя! А я вот хочу назвать дочку Надя! Надин!

Хамид, уловив интонацию Сергея и нараспев, играя голосом, пропел.

— Надин! О, Н-а-д-и-н… Надин…

Его голос, неожиданно красивый, полился с высоты горы на всё еще сонную долину, сливаясь с пением птиц, наполнил её звонкими нотками. Где-то далеко, далеко поверх тумана отозвалось эхо, лилово-перламутровый туман стелился у подножия гор, светлея с каждой минутой. Долина, просыпаясь, нежилась в этом удивительном покрывале и дышала негой. Голос Хамида и бойкое далекое эхо, перекликаясь веселыми переливами, тонули в уже розовеющем тумане.

Вдоволь наигравшись с эхом, Хамид мечтательно, тихонечко пропел Сергею:

— А я назову свою дочку Аиша! — И вдруг вновь обернувшись к долине, что есть силы, пропел: — А-а-и-и-и-ш-а-а! А-и-и-ш — а-а…а…! А-а-и-ш-а-а!

Это было так красиво! Мягко вибрируя, голос словно подрагивал и наполнялся множеством оттенков.

И опять эхо подхватило игру: заспорило хрустальным многоголосьем. Хамид явно прибывал в восторженном расположении духа, казалось, его столь приподнятое настроение должно было передаться другу, но нет, того мучили совсем другие мысли: и ночной кошмар, и какое-то неприятное, шкрябающее по душе стальным лезвием, предчувствие. Это было предчувствие беды.

Вдруг Сергей посмотрел на Хамида и, кивнув на долину, что купалась в розовой дымке, сказал:

— Знаешь, у русских говорят, что душа человека, вот такого цвета, как этот туман: розово-перламутровая, если она чиста, но чёрная, если человек при жизни совершал что-то плохое. Так и говорят, мол, «черная была у него душонка».

В этот момент они внимательней посмотрели друг на друга, что-то словно шевельнулось в них, в глазах промелькнула одна мысль на двоих.

«Душа этой красавицы чиста, как утренний туман!» — подумал Сергей.

«Душа Нефер-Кемет была чиста и прекрасна!» — вторил его мыслям Хамид.

И сомнение в правильности поступка Рамсеса Великого помимо их воли закрадывалось в их сердце.

А вот теперь и сердце Хамида жгло и разрывало на части от плохих предчувствий…

Полдня под раскаленными лучами они изнывали от жары и собственной беспомощности — прощупали в породе каждую трещинку, перепробовали все, что им казалось возможным, даже хотели было заложить тротил, но побоялись нарушить и без того шаткое равновесие щебня на склоне.

Стена же — монолитный блок — оставалась недвижима. Не удалось сдвинуть её ни на сантиметр. И только, когда совсем отчаялись попасть в усыпальницу, когда силы были на исходе, и когда вся затея казалась просто зря потраченным временем и насмешкой вечности, только тогда, совершенно случайно, удалось сдвинуть с места этот огромный опускной блок. Вернее сказать, Сергею повезло — он ненароком нажал на что-то, похожее с виду всего лишь на выступ в стене, а оказалось, что это потайной рычаг, который поворачивал стену по своей оси. Гранитный блок, с чудовищным звуком перетирания песка о гранит, чуть подался в сторону.

— Ух ты! — не удержался Сергей.

— Аллах Акбар! — прошептал Хамид.

Из глубины пещеры пыхнуло, как из духовки, обдав их горячим воздухом.

— Что это? — отшатнулся Сергей.

— Юго-западная сторона! За день так раскаляется, что не успевает остыть и за ночь. Не бойся… это всего лишь воздух пещеры.

Образовавшаяся щель была настолько мала, что протиснуться в нее можно было только боком, сняв с себя все лишнее. Лишними на них оказались только пояса с фляжками. (Если честно, Сергею совершенно не хотелось лезть в эту пещеру).

— А вдруг рычаг сработает в обратную сторону?

— Не думаю…, не должен…

Опасливо оглядев все кругом, Хамид первым протиснулся в узкий лаз.

Сергей тяжело вздохнул и было полез за ним, но на полпути передумал, буркнул:

— Думаю, не думаю, а если… всё же… стена вновь встанет на место — сиди, кукуй там, жди тысячи лет спасателей.

— Сергей, ты где? — донеслось из пещеры.

— Сейчас… сейчас, найду лишь хороший камень, — крикнул он, оглядывая склон, — а вот, как раз то, что надо!

Подложил камень под основание блока, почти вбив его в расщелину, и уже спокойно протиснулся в пещеру.

— Ну, и что здесь интересного?

Усыпальница — небольшая пещера — навивала удручающее впечатление: ни иероглифов, ни рисунков, лишь голые, серые стены грубо вырубленного хода. На первый взгляд, никакая это не усыпальница! И нет здесь никакой «проклятой» дочери фараона.

У Сергея мелькнула мысль, уж не ошибся ли его арабский друг в столь драматических событиях?

Но когда глаза привыкли к полумраку пещеры, они заметили кое-что интересное…

Справа от входа темнела небольшая ниша, и в ней ясно угадывался силуэт…

— Смотри, вон!..

Сергей даже дернулся, так звонко прозвучал его голос в мертвой тишине шахты (а потом еще долго перекатывался эхом в длинных лабиринтах вырубки). Он всматривался в темноту, но пока ничего не видел, только что-то темнело в нише.

— Что это?

— …Думаю — это её скульптура «вместилище души», — ответил уже тише, почти шепотом Хамид, и радостно добавил, — сейчас мы увидим лицо той, кто должна была покоиться здесь!

— Скульптура?!

— Ну, да, скульптура — так называемое вместилище души, — сказал Хамид, подходя к темному пятну ближе…

— А мумия?! — оглядывая пустую гробницу, прошептал Сергей, — мумия ее где?!

Хамид не ответил, лишь с перекошенным лицом указал на нишу.

— Смотри…

Сергей перевел взгляд… и — оцепенел.

Они застыли, как, если бы перед ними появилось привидение! Какой ужас!

— Что это?!

— О, Алла! — завыл, заскулил, как собака, Хамид, он бухнулся на колени и уткнулся носом в пол…

В сером, изорванном в клочья, хитоне, она стояла босая, и не сводила пристального взгляда со своего палача — Мернептаха. Неферкемет смотрела на него, не мигая, не отводя взгляда. Видела в нём сразу двоих: и Осириса и Сета, — извечное добро и зло, — старший брат, который, возможно, любил её, и того, кто ненавидел и желал для нее смерти. Она знала — будь в его власти — Мернептах разорвал бы её на части, вырвал и изжарил на раскаленных углях ее сердце. Но в тоже время было бы достаточно одной её ласковой улыбки — и он упал бы к её ногам, и как последний раб, молил бы об одном — целовать её сандалии; и как ничтожный пес лизал бы ей руки.

«Нет! Нет! Не видать ему от меня милости…, не видать улыбки! Странно, я никогда раньше не смотрела на него, а ведь он больше похож на гиену, чем на пса, — думала она, впервые в жизни разглядывая брата — какие у него маленькие, злые глаза! Почему я никогда не замечала этого?»

В маленьких глазках Мернептаха и в том, как подергивались и раздувались его крупные ноздри, так явно читалась страсть, что её передернуло от омерзения к нему.

«Он не отпустил бы меня до тех пор, пока не утолил бы свою животную похоть, — она содрогнулась только от одной этой мысли. — Но в тоже время в нем столько ненависти ко мне и злобы, что этого яду хватило бы на все наемное войско в день битвы! Что же ты так ненавидишь меня, милый братец?»

Она смотрела…, а Мернептах не выдержал — отвел в сторону взгляд, его губы дрогнули.

«О, да ты боишься меня! — Неферкемет скептически улыбнулась. — Ты боишься меня! Брат, ты меня боишься!»

И она, чуть приподняв подбородок, окатила его таким презрительным взглядом, что ему показалось — это он обречен на вечные скитания, а не она.

«Ничего, ничего, — парировал он ее взгляд, — сейчас ты дрогнешь и посмотришь на меня иначе, как только поймешь какую «красивую вечную жизнь» я приготовил для тебя! О, как бы я хотел видеть твои глаза, когда спадет с тебя спесь, гнусная девчонка, когда ты будешь молить о пощаде! А ты будешь кричать, и молить меня! Будешь…!»

Он подбадривал себя и торопил, торопил время, чтобы быстрей все это закончилось. И ждал! Ждал, когда же она взмолиться? В то же время он боялся, что сам не выдержит — бросится к её ногам и станет молить о любви, самой малой, самой ничтожной, как к псу, но все же любви.

Собственная слабость приводила Мернептаха в бешенство. Он багровел. Из-под сине-золотой боевой короны по лбу и щекам струился пот.

А сестра не сводила с него презрительного взгляда.

Опускной блок, как нарочно, не поддавался стараниям рабов, что-то произошло с потаённой пружиной.

Рабы и солдаты перешептывались:

— Это Боги! Они против!

— Нет, она наколдовала…

— Это мы останемся здесь навечно, а не она…

— А может, он только хочет попугать ее?

— Чтоб смирилась?!

— Чтоб смирилась…

— Чтобы просила пощады?

— Чтобы просила пощады…

— …О, нет! Она ее никогда не попросит! — твёрдо сказал раб кушит (сноска: кушит — нубиец).

— Правду говоришь! Скорее он умоется собственной кровью, чем она будет просить пощады!

— Да…, да…!

Вдруг опускной блок дёрнулся, скрипнул и, перетирая породу, медленно пополз вниз, отсекая от Мира Живых стоящую на пороге шахты бледную и измученную Неферкемет. Её большие карие глаза чуть подернулись, увлажнились, в них что-то как промелькнуло. Она подалась вперед, словно хотела в последний раз насладиться небом, солнцем, миром…

Она посмотрела на небо — простилась с Амоном-Ра, мельком скользнула по лицу брата, едва задержалась на нем, но и этого было достаточно.

Мернептах, не выдержав её взгляда, отвел глаза в сторону. (Сестра всё же.) Пока опускался гранитный блок, и пока за ним не скрылась Неферкемет, он не поднял глаз. Его трясло. Кулаки сжимались так, что костяшки пальцев побелели, а золотые накладные пластины на ногтях врезались в ладонь. Теперь кровь сочилась через сжатые пальцы и капала на раскаленные камни.

Гранитный блок гулко стукнул об пол шахты, подняв облако пыли и замер…, внутри камня какое-то мгновение что-то еще раскатисто гудело, но вдруг прекратилось резко и навечно.

Всё стихло.

В безумной тишине, мучительно долгой, где-то в высоком небе тоскливо пискнула пташка…

Мернептах вздрогнул…

Поднял глаза: в бесконечно высоком небе птица мент — это её душа — взметнулась к солнцу. Лицо Мернептаха перекосилось, он зажмурился, поднеся руки к лицу, зарычал и завыл, как шакал.

По лицу, рукам, шее стекали алые струйки.

— Умылся-таки, кровью! — буркнул старый раб.

Но его никто не услышал. Все молча, не поднимая голов, пошли прочь с места казни.

Мернептах остался один.

С его рук всё стекали и стекали алые струйки…

…Страшное зрелище. Увидеть такое в Египте — немыслимо, противоестественно!

В стране, где земная череда лет была лишь подготовкой к вечному пути, — умершего долго готовили, сопровождали всем необходимым в дальней дороге, провожали с почестями и даже после погребения не забывали мумию в одиночестве, приносили ей съестные припасы и воду, — оставить ушедшего в мир иной без поддержки — немыслимо! Это был один из самых страшных сорока двух смертных грехов.

И вдруг такое!

В нише, где по идее должна стоять каменная или гипсовая скульптура — «вместилище души» умершего, — на случай если истлеет сама мумия, там склонив голову и обхватив колени — в позе безысходного горя и отчаянья — сидела женщина!

Одежда от времени истлела, и достаточно было лёгкого прикосновения, и она облетела бы, как листья в последний день осени. Волосы пыльными, тусклыми прядями прикрывали лицо. Женщина прижимала высохшие, почерневшие кулачки к впалой груди, словно в последние моменты своей жизни она истово молилась о прощении. Это было так печально! Так невыносимо горько!

— О… Алла, Бесмела, Рахмон, Рахим… — забормотал Хамид, — Мумия! Проклятая дочь фараона! Вот она… мумия, настоящая мумия! О, Всевышний, прости меня, я потревожил дух мумии!

Сергей молчал. Он не мог говорить, у него перехватило дыхание (от страха ли, от душераздирающей жалости к ней — он не знал, — но дышать не мог!) В этот момент ему показалось, что даже стал хуже видеть — это его очки подёрнулись туманом…

Он осторожно подошёл, наклонился, всматриваясь в останки несчастной, и после долгого молчания, задумчиво произнёс:

— Я думаю, это не вполне «мумия».

— Что? Что ты сказал? Как так?!

— Её не … — сердце его сжалось, слова комом встали в горле, — её не мумифицировали! Это не настоящая мумия! Ты был прав! Женщина и в самом деле была погребена здесь заживо!

Теперь Хамид замолчал. Чтобы лучше рассмотреть останки несчастной, вытянул шею, но не двинулся с места — боялся подойти ближе. Сергей, наоборот, уже стоял почти рядом с ней, склонился к ней и внимательно рассматривал.

— Удивительно, смотри, разложение не коснулось тела. Скорее всего, она умерла от истощения и обезвоживания, а уж затем ее тело высыхало естественным образом, превращаясь в мумию. Она просто высохла! И щель в стене лишь усиливала это — лучи испепеляющего солнца проникали сюда в самую жаркую часть дня.

— Точно! Жаркий, сухой воздух. Наверное, поэтому она сидит в каменной нише, чтобы хоть немного… — он подбирал правильные слова, — ну, хоть, немного спастись от адского пекла…

— Адского! — повторил вслед за ним Сергей, — да, ты прав!

Его насквозь прожигала волна жалости к несчастной — обдавало таким жаром, словно это он был узником раскалённой пещеры. Сергей так отчетливо представил последние мучительные дни жизни несчастной, что ноги его подкосились, и он опустился на колени подле нее.

Женщина была маленькая, сидела, склонив голову, волосы бесцветными, пыльными прядями падали на лицо, закрывали глаза.

Сергей, неосознанно, протянул руку, нежно убрал прядь безжизненных волос в сторону, и…

…И в ужасе отпрянул: не очень приятное зрелище — заглянуть в лицо смерти.

На него в упор смотрели впалые глазницы. По иссушенным тонким губам как будто промелькнула мимолетная улыбка, Сергей вздрогнул… (В этот момент ему показалось, что по ногам потянуло как холодком). Он всматривался и всматривался в черты древней красавицы (она, вероятно, и в самом деле была очень красивой, даже мумия и та была привлекательна). Иссушенное за тысячелетия лицо красавицы хранило печальное выражение — печаль в каждой складочке, в улыбке, чуть опущенных уголках губ и в чуть заметной морщинке у переносицы. Во всём её облике, наполненном скорбью, присутствовало что-то неуловимое, и в тоже время такое весомое, как тихая, тихая печаль отрешения.

— Да, да, именно отрешение, — прошептал Сергей, засмотревшись на нее. «Она не боролась за жизнь! Она приняла свою участь и смирилась с ней! «Умерла» задолго до самой смерти!

— Она похожа на своего отца! — тихонечко прошептал Хамид. Он все так же боязливо жался за спиной Сергея и всматривался в мумию.

— Откуда ты знаешь? Возможно, она похожа на мать?

Они шептали, словно боялись потревожить её покой (или сон, кто знает, что там, в вечности — сон или покой?). Но в пещере незримо ощущалось ещё чьё-то присутствие…

— В Каирском музее я видел мумию Рамсеса второго. Они очень похожи — одно лицо! — наклоняясь вперёд и пытаясь как можно лучше рассмотреть пленницу пещеры, прошептал Хамид. — За исключением носа, у отца-то он больше, а вот горбинка у нее все же характерная — отцовская!

Сергей тоже еще ближе придвинулся к ней.

— Смотри, что это? Рисунок на руке!

— Рисунок? Где?

— Вон, чуть выше запястья.

— О, да — это татуировка! Какой красивый рисунок! — присвистнул Хамид. — В древнем Египте на татуировку могли претендовать только ИЗБРАННЫЕ!

— Так она и есть Избранная — избранная богами — дочь фараона! Нефер Кемет! Ты сам об этом говорил.

— Нет, ты неправильно понял. Хоть фараон и его дети были божественными, но здесь это немного другое. Смотри, какой сложный знак. — Он хотел было прикоснуться к иссохшей руке, к цветным линиям на ней, но вовремя опомнился, одернул руку, — это очень сложный рисунок!

— Что это значит? — обернулся к нему Сергей.

— А это значит только одно — наша мумия была не только дочерью фараона, она еще и жрица! Я бы сказал больше: она даже не рядовая жрица, а, вероятно, Посвященная в Тайные Знания! Избранная!

— Так вот почему её так упекли! Как в детективе — кто много знает, мало живёт! — Сергей задумчиво почесал рыжую щетину.

— Боюсь, что твои предположения…, — Хамид не успел договорить, как Сергей ткнул его локтем.

— Что это у неё в руке?

Мумия трогательно сжимала сухенький кулачок, словно стремилась уберечь от посторонних глаз самое ценное и дорогое. Из кулачка свисал кожаный шнурок с небольшим узелком. Сергей потянул за него. Шнурок легко заскользил, и развязался, а может, рассыпался в прах от времени, шутка ли, несколько тысячелетий прошло! Но только достаточно было легкого прикосновения (Хамид схватил друга за плечо, но не успел удержать от необдуманного поступка), как с омерзительным скрипом рука мумии потянулась вслед за шнурком, и, упав на высохшее колено, с хрустом раскрылась (а может, рассыпаясь, Сергей так и не понял этого).

Но в его руке остался кожаный полуистлевший шнурок и две пластиночки одна под другой — нефритовая и металлическая, серебристого цвета. В тусклом свете свечи мужчины уставились на подарок вечности, пытаясь разглядеть его, совершенно не замечая, как над мумией сероватой дымкой подернулась стена, и как ещё больше повеяло холодом…

— Знаки! — громко воскликнул Сергей. Эхо пещеры подхватило и зашептало — «знаки… знаки… знаки».

Мужчины переглянулись, по их спинам пробежался лёгкий озноб.

Хамид всё ещё заглядывал через плечо друга и, вглядываясь в знаки, бубнил под нос, пытаясь прочесть таинственные знаки: «вос… восход… нет, восходящая…, восставшая… воскресающая…» и вдруг, словно его хлестнули по спине прутом, резко выпрямился и, глядя на Сергея горящими глазами, воскликнул:

— Воскресшая!!! Здесь написано «воскресшая»!

И лёгкий вздох, и шуршание за спиной, то ли шорох платья, то ли шелест ветра, но это было настолько отчётливо, что не почувствовать это было просто невозможно…

Оба замерли…, мистический ужас сковал их…

— Воскресшая!!! — повторил шепотом Сергей.

— Ш-ш-шая… шая …! — откликались стены — эхо вторило ему, — ш-ш-ш!!!

Уж больно отчётливо прозвучало в могильной тишине это «ш-ш-ш», чтобы быть простым пещерным эхом!

Шорох, что последовал за этим таинственным шипением, заставил их замолчать…

Медленно, цепенея от ужаса, они повернули головы…

В метре от них, в свете мерцающей свечи золотилось брюшко огромной кобры! Она стояла в боевой стойке с угрожающе раскрытым капюшоном, мерно раскачиваясь из стороны в сторону и гипнотизируя их немигающими черненькими, как бусинки глазками. В любую секунду она могла сделать смертельный бросок. Её язык мерзко выпрастывался из пасти и издавал это отвратительное шипение…

Всем своим видом кобра показывала — она хозяйка тела!

— Ко-бра ох-ра-ни-те-ль-ни-ца! — по слогам одними губами произнес Хамид, и панический ужас холодной хваткой сдавил им сердца… — А— а — а!..

— А!..

Не сговариваясь, как по команде, с криками, они бросились вон из пещеры. Протискиваясь сквозь узкий лаз, через щель и, скатываясь по скользящему вместе с ними щебню, они обдирали руки в кровь…, ни секунды не задумываясь…, лишь панический страх, лишь одно всепоглощающее желание быстрей покинуть это страшное место, гнало их прочь…

Только когда оказались у подножия горы, когда перевели дух и убедились, что опасность осталась где-то там далеко позади, только тогда они с облегчением выдохнули. Вся одежда была изорвана, на руках и ногах кровавые ссадины, но на эти мелочи они даже не обратили внимания — их трясло от ужаса…

— Уф, Алла, зря мы пришли сюда, Сергей. Зря нарушили её покой! Эта кобра охраняет покой мумии! Ты заметил, как она смотрела? О, это настоящая ненависть и она с той стороны жизни!

Сергей молча кивнул. Страх ещё шевелил ему волосы. Он провёл по своей шевелюре рукой, приглаживая волосы, но они не поддались — остались стоять дыбом.

— Хорошо, что мы не прикоснулись к ней! Возможно, на этой женщине лежит куда более страшное проклятие, чем то — отцовское!

— Да, хорошо! — протянул Сергей, еще больше холодея от жути, вспоминая, как откинул волосы с лица мумии. И тут же, мысленно пытаясь себя успокоить, неуверенно проговорил, — да, ничего страшного! Кобра скрывается в пещере от дневного зноя, или у неё там гнездо…

Неубедительно сказал. Слышал свой голос как из другого мира.

«Вот так, наверное, звучит потусторонний голос», — подумал он, и вновь неприятный холодок просочился в его душу.

А в руке он сжимал…

Вернее сказать — он не мог разомкнуть свои пальцы…

В его кулаке все ещё были зажаты…

Почему он тогда не сказал Хамиду, он не знал, но в его влажной ладони мирно покоилось «нечто» — две пластиночки — то ли монетки с таинственными знаками, то ли украшение древней красавицы.

— Воскресшая! — прошептал Сергей, и волосы вновь шевельнул ветер.

— Воскресшая… — как сдавленный вздох послышался в отзвуках ветра.

Внутренний голос что-то пытался подсказать «Верни…, Выброси…», но это «нечто» так уютно покоилось в его кулаке, что он лишь улыбнулся вглубь себя (так обычно улыбаются люди, ушедшие в другое измерение) чему-то невидимому, и крепче сжал кулак.

«Подарок Вечности!» — мелькнуло в сознании где-то очень-очень глубоко…

— Бичора, бичора, — акушерка мощно метала свое грузное тело по родовому залу, — вай, вай, бичора. Нема кылдым? (с узбекского языка: «Что наделала»?)

Всё произошло так стремительно, что акушерка растерялась и теперь то бросалась к бездыханной роженице на родильном столе, то хваталась за инструменты, то бежала к телефону и истошно орала в трубку.

— Дохтур, дохтур, давай сюда! Сопсему плохой… вай, вай, сопсему плохой!

От беспомощности акушерка истошно голосила, причитала. Она не могла понять, как молодая и здоровая на вид русская роженица вдруг оказалась такой слабой!

— Вай! Вай! Урус, такой плахой, сопсему! — причитала она.

Почему? Как такое могло случиться!? Ведь она — хорошая акушерка, опытная! У неё все и всегда рожали, как надо! Все проходило, как она скажет! А эта русская вздумала терять сознание, падать, закатывать страшно глаза. И пока она соображала, что делать, русская вообще перестала дышать и, не разродившись, умерла у нее на руках! Что это такое!? А все потому, что русская, узбечка бы слушалась: лежала бы тихонечко в палате, не поднимала бы нервы ни себе, ни ей, и родила бы как все… тихо…

Акушерка злилась на глупую русскую. И все же где-то понимала, что сейчас ей необходимо попытаться спасти хотя бы ребенка. Для этого у нее было всего лишь пять минут.

Но она не знала, она совершенно не знала, как это делать!

— Бичора! Бичора!! — повторяла она, обливаясь липким потом.

К кому относилось это «Бичора» было не ясно. Скорей всего теперь акушерка жалела себя. В её смену умерла роженица — как бы теперь с работы не вылететь.

Молодой врач, на ходу одевая халат, вбежал в родовой зал и обомлел — на столе лежало бездыханное совсем еще юное тело. В маленьком горном городке он знал наперечет всех женщин. Если бы Белла была возрастная роженица или с патологией, он бы не отходил от нее ни на шаг, но она была молода и здорова, впереди у нее был еще целый месяц! И ничего не предвещало беды, беременность проходила нормально! Нормально!

Но размышлять над всем этим некогда — каждая секунда дорога.

— Сколько? — крикнул он акушерке, не удосужился уточнять что «сколько?», но она поняла его.

— Пять минут как сопсему, — и зачем — то провела рукой по своей мощной шее.

Он с облегчением выдохнул:

— Есть еще время! Скальпель!

Акушерка так быстро подала скальпель, что он даже вздрогнул от неожиданности. Схватил его, как последнюю надежду и, не раздумывая, рывком прочертил на теле роженицы ровный след. Мутные бордовые капельки, выступив на срезах, лишь обрамили мертвую рану, (но не засочились), придавая красивому молодому телу отвратительно жуткий вид.

— Прости, милая! — он почему-то шмыгнул носом и рукавом белоснежного халата стер побежавшие слезы, — Прости!

Углубил разрез и как можно быстрей извлек из утробы матери сизое тельце младенца.

Ребёнок не дышал!!!

Сердце врача оборвалось и билось уже где-то в пятках, и он сам, казалось, перестал дышать. Хлопнул по крошечной попке — ни звука…

Перевернул ребенка — синюшное, сморщенное, как изюминка личико. «Девочка, — мелькнуло и так же потухло, — неважно кто! Важно спасти!»

Спасти…

— Ну, давай же дыши! Дыши!

Ребёнок молчал!

С каждой секундой шансов вернуть ребенка оставалось всё меньше… И он всем телом, всеми трепещущими нервами ощущал эти секунды. Он чувствовал их — эти искры мгновений, холодные молниеносные мгновения! Но какие они долгие эти всполохи времени — каждое равное вечности! Вся жизнь прокручивалась перед глазами, точно он умирал и боролся за последний вздох, за самое молниеносное мгновение жизни.

— Дыши! Дыши! Прошу тебя! Ну же…, маленькая моя, дыши!

Но ничего — ни искусственное дыхание, ни массаж сердечка, ни мольбы, ни призывы — не помогало. Всё было тщетно.

Он знал — через пять минут ребенка уже не вернуть, а прошло уже больше семи, просто не хотел верить и боролся, боролся, боролся. Но ребёнок умер.

Акушерка боялась что-либо сказать и как-то его остановить… она вжалась в кафельную стену, зажала руками рот и выла.

В какой-то момент, осознав всю бессмысленность, он отвернулся, резко засунул руки в карманы, точно это они были виновниками гибели младенца, отошел от стола и, теперь смотря на мертвое тельце из дальнего угла операционной, вдруг совершенно неожиданно зашептал:

— Богородица Дева…

Скорее всего, он не отдавал себе отчёта в том, что происходит, просто эту молитву в его детстве читала бабушка, когда он болел, а болел он часто. Она читала перед иконами много молитв, но именно эта молитва больше всего нравилась ему тогда, в далеком детстве. Не учил молитву, но знал каждое слово. И слова были какие-то важные, весомые, и они, как золотые буковки, сами возникали сейчас в его сознании.

— Богородица Дева, радуйся, — твердил он, а узбечка прислушалась.

Благодатная Мария, Господь с тобою.

Благословенна ты в жёнах

И благословен плод чрева твоего, Иисус.

Акушерка притихла, молится, что ли, а он, не обращая на неё никого внимания, все читал и читал:

Пресвятая Мария, Матерь Божья,

Молись о нас, сыновьях и дочерях Божьих,

Ныне и в час нашей победы

Над грехом, болезнью и смертью.

На слове «смерть» он весь как-то сжался, посерел лицом, будто впервые понимая его истинный смысл и весь ужас произошедшего, обхватил голову руками и рухнул на кафельный пол.

Акушерка кинулась поднимать его…, но не успела даже приблизиться к нему, как со стола донесся тихий шелест. Она подняла глаза и от неожиданности присела, ударив себя по жирным ляжкам.

— Вай, шайтан!

Ребёнок, как измученная рыбёшка, ловил синими губками воздух.

Акушерка заголосила.

— Вай! Алла, Алла…!!! Дохтур! Дохтур!

Доктор медленно повернул голову, видел, и нет, а узбечка тыкала пальцем на стол, где …о, Боже, младенец шевелил крошечными пальчиками и шелестел синими губками.

Врач подскочил, подхватил малышку, и уже боясь выпустить ее, боясь, что это всего лишь ему кажется, прижал ребенка к груди и заорал, что есть мочи….

Казалось, весь мир кричал вместе с ним. И звонкое эхо ударялось о кафельные стены, дребезжало, летело к противоположным стенам и оглушало его с новой силой.

В этих радостных звуках чуть слышался поначалу слабый, еле различимый писк, а потом призывный и все более настойчивый голос малышки.

Осознав, наконец, что ребенок жив, да ещё и голосист, он склонился над девочкой, исступленно, шепча: «О, чудо! Ты — чудо! Чудо! Воскресшая! Анастасия!»

Глава восьмая «Добро пожаловать!»

Ранним сероватым утром небольшое торговое судно под французским флагом входило в Порт-Саид.

На верхней палубе среди немногочисленных пассажиров лишь один не высматривал встречающих на пристани. Пауль знал — его никто не ждёт. И не охватывала дрожь от предвкушения долгожданной встречи, и на красивом лице молодого мужчины не читалось даже и намека на радость возвращения домой. Правда, его, как и многих на палубе, охватывало волнение, и он сжимал поручни до приятной боли в костяшках пальцев. Это волнение было особое, очень симпатичное — чувство тайны, — оно смутно теплилось у него в груди. Возможно, очарование странствий и приключений заставляло его улыбаться всем тем, кто стоял сейчас на пристани и неистово размахивал руками.

После промозглости Парижа, холодных весенних дождей и туманов, египетское утро казалось слишком ярким — белый диск ещё зависал над горизонтом, а ощущение жара уже плавилось в утреннем мареве и стелилось над кромкой воды.

Через час Пауль уже изнывал от жары — ему невыносимо хотелось сорвать с себя всю одежду и плюхнуться в освежающую воду. В шерстяном костюме цвета маренго и тирольской шляпе в такую-то жару Пауль выглядел, по меньшей мере, необычно, можно сказать, даже глупо.

Грузчики в полотняных гельбабиях землистого оттенка, не обращая никакого внимания на изнывающего от жары немца, неспешно разбирали багаж и перетаскивали тяжелые тюки. Им не было так дурно, как ему в шерстяном костюме. «Надо приобрести подобный балахон, иначе я заживо сварюсь здесь», — завистливо посматривал на арабов Пауль, пока те возились с его багажом. Единственным утешением было то, что еще немного и он окажется в прохладном гостиничном номере…

Он ошибся: отель, построенный ещё до викторианской эпохи, мало чем напоминала европейский, даже самого низкого сорта. В номере — тёмной комнате — колченогий стул и убогая кровать, а из всех удобств — в углу красовался медный таз, над ним на простой веревке был привязан кувшин с водой. Пауль долго приноравливался, пытаясь хоть как-то умыться.

Нестерпимая жара и отсутствие ванной комнаты в номере привело Пауля в полное исступление.

Пауль тяжело опустился на стул, стул под ним предательски скрипнул. Возможно, только сейчас он понял, что такое быть археологом, и, пренебрегая всеми благами цивилизации, идти и искать доказательства своих предположений (или возможно, бредовых идей, кто знает?).

— Не погорячился ли я? Смогу ли, — подумал он. И тут же с детским упрямством потряс кулаком, угрожая неведомым врагам.

— Смогу! Докажу! Всем докажу!

Но сил ему это не прибавило, как и уверенности. «Что я буду делать, если не найду переводчика!? Почему не подумал о нем раньше? Ведь переводчика можно было выписать из Каира! Да, что-то я… погорячился! Приехал в арабскую страну, а языка не знаю».

И пока ещё слабая — грозящая перерасти в настоящую панику — тревога заполняла его душу, терзая какой-то мрачной безнадежностью.

Еле дождавшись, когда спадет дневной зной, он отправился в караван-сарай, по дороге прикупил себе лёгкий балахон, правда, одеть постеснялся. Так и предстал перед арабами в караван-сарае в шерстяном костюме цвета маренго, застегнутым на все пуговицы, лаковых штиблетах и изящной тростью в руках. Арабы к подобной красоте остались безучастны. Большая часть из них молча курили кальяны, на лицах изредка проплывали отрешенные улыбки, а через ноздри струились белые струйки дыма. Несколько человек играли в нарды — и игра их занимала гораздо больше, чем сбивчивые попытки Пауля поведать им о каких-то там надписях Атлантов. Ни у одного араба его предложение отправиться в храм богини войны Нейт не вызвало отклика. Разговор о деньгах мало-мальски оживлял сумрачные лица этих детей пустыни, и заверения Пауля, что он будет отлично платить, вероятно, порадовало их — они дружно закивали:

— Хорошо, хорошо, хорошо…

Но было ясно — никто из них так и не отважится выйти на знойные улицы из-под укрытия караван-сарая. Арабы все как один твердили лишь одно: «Хамсин!» Оказывается, в ожидании южного ветра — Хамсина, — Египет обычно замирал и никакие посулы и блага не смогли бы заставить кого-либо в это время отправиться в путь. И вновь Пауль натыкался на непреодолимую преграду, теперь же в виде каких-то катаклизмов.

— Что же мне делать? — спросил он хозяина караван — сарая, который переводил арабам его призывные речи, — Никто не хочет идти со мной!

— Это понятно, — ответил тот, — бывало, что в песчаных бурях пропадали целые армии!

Пауль удивленно посмотрел на него, а хозяин, печально, продолжил:

— Когда я был молодым, как ты, всё искал, пропавшую в этих песках в пятом веке до нашей эры Армию царя Камбиза. Жизнь положил…

— Нашли? — с интересом спросил его Пауль.

— Нет! — удручённо ответил хозяин, — армия царя Камбиза затерялась где-то в песках, да так, что и следов ее нет!

Пауль плелся в отель, в сотые раз ругая себя…

…Ночью в душной, жаркой комнатке, он снова и снова проклинал всё на свете!

Когда-то давно, в годы студенческой юности, в заснеженном Петербурге он уже испытывал подобный жар от стен. Это было несказанно приятно — после морозца посидеть на русской печке, погреть озябшие руки и ноги, и попить липового чая с маковыми крендельками — что могло быть лучше? Но когда ты находишься в печке сам, то нагретые стены лишь усиливают твое исступленное отчаянье — «если не сойду с ума, то просто сварюсь заживо!».

И осознание: один в Египте, нет проводника, арабского не знает, всюду грязь, даже воды нормальной нет, и ожидают Хамсин (как долго все это продлится?!). Но самое удивительное было то, что он только сейчас сообразил, что с иероглифами — беда еще большая, чем с арабским языком. А без этих знаний его затея — найти следы Атлантов в Египте — обречена на провал!

«Может вернуться?»

Голова раскалывалась.

«Да, точно, завтра — домой!»

«Погорячился я!»

Тело липкое, неприятно тёплое…

— У меня жар? — потрогал лоб. — Нет.

Тяжело засыпал. Во сне плавился с чертями в большом котле, и ему казалось, что уже и не так жарко, и это его веселило, и он заигрывал с чертихами, а они в ответ ласково помахивали хвостами, пританцовывая, дразнили его: «Атлантида, Атлантида, Атлантида!» и манили его…, манили…, манили…

Наутро, лишь первые розовые лучи прокрались в комнату сквозь маленькое оконце, в дверь тихонечко постучали. Тяжело выплывая из липкого жаркого сна, Пауль еле оторвал от подушки отяжелевшую от ужасной ночи голову, нехотя открыл дверь, не ожидая ничего хорошего, протирая заспанные глаза, пробубнил: «Кого еще чертихи принесли в такую рань? И не спится же вам!»

На пороге стоял высокий, молодой с остренькими глазками и по-европейски закрученными усиками араб в белом балахоне. «Наверное, напялил свой праздничный гельбабий?» — подумал Пауль. Незнакомец и вправду разительно отличался от всех, кого ему уже пришлось лицезреть за прошлый день, то ли опрятностью, то ли свежестью, — «прямо какой-то арабский аристократизм», рассматривал он юношу.

«Вроде всё как у всех и как-то не так. А, может, он меня еще и обрадует знанием английского!?».

Пауль с надеждой во взгляде вопросительно уставился на визитера. И тот, в самом деле, порадовал его, произнеся:

— Guten Morgen!

Шлиман с глумливой учтивостью улыбнулся тому в ответ, считая, что на «Гутен морген» все познания этого мальца и закончатся, но ошибся! Импозантный посетитель, знал не только немецкий, но продолжил на отличном английском:

— Мне сказали, уважаемый, Вы искали проводника?

Шлиман кивнул.

— И хотите найти древний храм, на котором Солон прочел надписи об Атлантиде?

Он опять кивнул, не зная как реагировать на этот настойчивый монолог.

— Я могу Вам быть полезен…

Снисходительная улыбка немца сменилась радостным приветствием:

— Willkommen!

— А не погиб ли фараон Эхнатон в Красном море? — прошептала Настя, открывая глаза. (Идиотский вопрос, но прозвучал он совершенно осознано.) — Где я?!

Обвела взглядом комнату.

Я не в отеле… — подумала, но не испугалась, лишь немного удивилась.

В комнате приятно пахло яблоневым цветом. Глубоко вдохнула. На сердце — легко, мысли — плавные и отчего-то бирюзового оттенка, не беспокоят прежние вопросы, о старике Шахе — забылось, словно и не было его. На душе тихо и благостно.

Настя еще раз глубоко вздохнула — как же хорошо здесь!

Приподнявшись на локте, осмотрелась — небольшая светлая комната, почти под потолком узкие оконца, с красивейшими резными решетками, и свет струится сквозь них плавными линиями. Такая же решетка над узким входным проёмом. Настя заглянула в него — темно, но дверей нет, странно! Невысокий подиум, на котором она лежала, покрыт пушистым ковром и множеством атласных подушек, в углу серый кованый сундук — вот и всё убранство — настоящий арабский дом.

Она опустилась на подушки, под голову ещё одну и, уставившись на резное оконце под потолком, забормотала:

— Не Эхнатон ли был тем таинственным фараоном Исхода? Не он ли нёсся за уходящими евреями, через «разверзшиеся воды» Красного моря? Возможно ли, принять этот вопрос уместным? Возможно ли, ответить на него утвердительно? Нет! — Настя скептически улыбнулась, — Нет, конечно же, нет!

Довольная собой и выводом, который ей так понравился, она уснула, вернее сказать, вновь провалилась в вату сна — мягкого, пушистого, обволакивающего, уснула, как куколка мотылька в коконе, но сон был хоть и глубоким, но не долгим…

— Ну, а почему бы и нет? — резко открыв глаза, продолжила она. — Возможно, жена Эхнатона — Нефертити — была именно той царицей, что нашла корзинку с младенцем, дала ему имя Моисей, и вырастила его, как своего сына. Вероятно, живя при дворе Эхнатона, Моисей впитал в себя основы веры в Единого Бога. Ведь Эхнатон так истинно веровал в единого Бога — бога солнечного диска Атона, как это было тогда революционно! И сколько сходства в его верованиях с ранним христианством! Возможно, у этих учений был один духовный лидер?!

Да, вероятно, Аня права — фараоном Исхода мог быть не кто иной, как фараон Эхнатон… или нет? А может, наоборот? — и вновь Настя улыбнулась, — её явно забавляла игра ума и то, как по-иному она сейчас мыслила — остро, ясно, — мысли были отчего-то очень яркими, как вспышки в сознании.

— Почему Эхнатон? Должна размышлять о персоналиях своей диссертации, например, о Рамсесе, о его сынах…, или…, возможно, фараоном Исхода был вообще кто — то иной, например, отец Эхнатона — Аменхотеп III, или какой-нибудь Тутмос, почему нет?

Настя задумалась, как интересно бывает посмотреть на всё со стороны, когда тебе вот так легко и безмятежно.

А ещё, почему — то, забавляло и то, что не зная, где находится, она не испытывала страха, её лишь мягко сковывала необъяснимая леность — легчайшей паутинкой обволакивал яблочный терпкий запах и успокаивал.

Но мозг работал на редкость продуктивно: то приятное плавное течение мыслей, то яркие вспышки и осознание даже сложных вопросов было очень чёткое, как подсвеченное изнутри.

И сомнения, что мучили несколько дней подряд, теперь не бередили душу, не разрывали мозг, не давили, а были всего лишь реальностью и существовали где-то совсем рядом, совершенно не беспокоя, и плыли в параллельном сознании. («Откуда у меня параллельное сознание? Сознание-то одно! Но нет! Два!» Она чувствовала, что у неё их два!)

Терпкий яблочный дым все витал над ней, окутывая…, успокаивая…, умиротворяя…

Она опять, улыбнулась своей полной безмятежности и безразличию ко всему, даже к тому, что они с Аней обе так далеки от разгадок тайн Исхода.

— Аня, вероятно, права… Мумии Эхнатона нет! А значит — фараоном Исхода может быть только — он! Да… как-то для меня это не очень весело…, но… если это Истина — пусть так и будет!

Настя помолчала и уже серьезно, как, если бы она стояла за кафедрой в университете, произнесла (ей показалось, что голос ее звонок, резок, напорист, но на самом деле голос был очень даже тих и нетороплив):

— Ранее в кругах египтологов была версия, что фараоном Исхода являлся Мернептах. Почему так считали? Да, Бог их знает!

— Но позже нашли мумию Мернептаха, и сейчас она покоится в Каирском музее, а это доказывает только то, что не его тело разъело солью в Красном море! Но вот что-то в годах его жизни не вырисовывается, тем более, если принять во внимание Библейские рассказы… И вот что-то здесь лишнее! Или даты неточны, или Мернептах хитрил — присваивал себе чужие как памятники, так и деяния, поэтому историки запутались…

В музее, совершенно случайно, она наткнулась на так называемую «стелу Израиля», на этикетке перевод иероглифов гласил: «Израиль опустошен и не имеет семян». (Поставил стелу еще Аменхотеп III, но когда к власти пришел шестидесятилетний Мернептах, который отлично понимал, что времени на создание своих памятников у него мало, то узурпировал стелу и нанес на нее надпись о своих «подвигах».)

Надпись на стеле недвусмысленно говорит, что ко времени правления Мернептаха Израиль уже был интегрирован! И это красноречиво доказывает — Мернептах никак не мог быть фараоном Исхода! Израиль уже был! Вот это — единственное упоминание Израиля в анналах истории, — есть весомое доказательство, что Аня к истине, возможно, ближе, нежели она сама! А еще… мумии предполагаемых фараонов Исхода — Мернептаха и Рамсеса II — мирно покоятся в стеклянных саркофагах в Каирском музее. Эхнатон же — нет… Истина, как известно, рождается в спорах, но у неё нет никаких весомых доказательств собственной версии, чтобы спорить.

Единственное, у нее была лишь чуть видимая нить или даже, пунктир — предположение, очень, надо сказать, крамольное предположение, а именно: глобального Исхода евреев из Египта не было!

Племена испокон веков мигрировали. И, вероятно, Библейский Исход для самих египтян был столь же обычен, как восход солнца, и был одним из многих переселений азиатских народов, которые вечно кочевали, то приходили вместе с завоевателями — гиксосами, то их приводили, как рабов, за своими боевыми колесницами фараоны, то они вторгались в земли Египта с хеттами и «народами моря», то уходили в поисках новой жизни.

Просто очень странно(!), что египтяне, записывающие все и вся, даже не удосужились записать о столь значимом событии как исход из страны целого народа! Возможно, эгоцентричные и тонущие в собственной значимости египтяне не заметили такого События, как Исход?

Настя задумалась, уставившись в потолок.

— А был ли он, этот таинственный фараон Исхода? Конечно, я не собираюсь доказывать, что его не было! Я только делаю предположение(!) — Исхода как массового и глобального переселения еврейского народа из земли египетской не было! Просто, на протяжении веков азиатские племена были в постоянном движении. Возможно, я ошибаюсь, но…

Она тяжело вздохнула…

Вот если бы найти хоть какое-то упоминание в египетских скрижалях об этом… хоть малую толику… ну, пусть хоть обрывочек фразы, мол, жили хабиру на земле фараона, а потом, вдруг, собрались и ушли…, все ушли… искать земли лучшие…

— Но, нет! Ничего нет! — Настя театрально развела руками. — Ничего нет, Дамы и Господа, ничего нет!

И тут же её руки тяжелыми гирями упали на легкое атласное покрывальце.

«Странно! — подумала она, — голова ясная, а тело тяжелое, каменное и вовсе не моё!» Задумалась. Но не найдя объяснения подобной странности, улыбнулась и вновь последовала за мыслительным процессом.

— Вероятно, что-то напутали, а, возможно, преувеличили еврейские летописцы, для которых их избавление от рабства имело вселенский масштаб. Но вот только для самих египтян — это было обыденное перемещение кочевых племён, какие постоянно происходили в истории Египта. Для египтян исход кочевого племени хабиру оказался настолько ничтожен в сравнении с их «великими деяниями», что они не удосужились словом обмолвиться о столь значительном Событии. — Настя иронично улыбнулась, — А вот, если бы Рамсес участвовал в этих событиях, то наверняка память об этом увековечили на всех стенах и стелах!

Настя тяжело вздохнула.

— Да уж, если бы это были Эхнатон или Рамсес — они бы не молчали! Эти фараоны любили рассказать о своих деяниях! — Она скривилась. — Похоже от Истины Аня так же далека, как и я. Мы обе очень далеки от Истины! Но у Ани, хоть есть какой-то, правда, маловероятный шанс — мумия фараона Эхнатона, пока, не найдена! А у меня — мумия фараона есть(!) — лежит себе Рамсес преспокойненько в Каирском музее, целехонький такой! Пальцем в туристов тычет… пугает всех…

Настя глубоко вдохнула, помолчала, и вдруг улыбнувшись новой бредовой мысли, прошептала:

— Возможно, за уходящими евреями в боевой колеснице нёсся, обгоняя ветер, вовсе и не сам фараон, а один из сынов стареющего и немощного Рамсеса — его соправитель!? В умах-то людей это тот же фараон! Возможно, в водах Красного моря погиб кто-то из его сынов!?

Она остановилась — удивительно, почему мне раньше это не приходило в голову?! Ведь это так просто! Только вот теперь мне необходимо найти этого таинственного сына, или, хотя бы, найти упоминание о нём…

В том, что это мог быть именно сын Рамсеса у неё не было никаких сомнений — столько фараоновых сынов толпилось вокруг трона «Царя царей», что при таком количестве собственных отпрысков, вряд ли бы он взял в соправители чужака. Вероятно, Рамсес к тому моменту был уже слишком стар — умер он девяностолетним стариком — и куда ему было в преклонных-то летах гоняться за восставшими племенами?!

Она по-доброму улыбнулась, представив старого фараона, который сдвинув кустистые седовато — рыжие брови, силился понять, что же так настойчиво твердит ему чати о каких-то племенах, о каком-то Моисее, посылающего на его земли то жуков, то саранчу, то тьму…

…Фараон, слушая, дивился, поднимал седовато-рыжие брови, качал головой, возмущенно цыкал, а потом, устав удивляться, клонил безвольно голову. Со стороны могло показаться, что так истово внемлет, так прислушивается фараон к словам чати, и так пытается найти правильное решение, что склонил голову в тяжелых раздумьях…

Но решение им не будет найдено — фараон просто засыпал…

Фараон был слишком стар!

Моисей тем временем уводил народ!

И один из самых прытких отпрысков — сынов царских — без ведома отца, спешил вдогонку за уходящими евреями, карать их, непокорных, мечом. Но не исполнил он задуманного — его и всё его войско накрыло великой волной…

И вновь вопрос: «Какой волной»?

От подобных размышлений Настя опять впадала в самое приятное расположение духа.

— Как Аня говорила, — «что это могло быть»? Если принимать Библейские события, как бесспорное — тогда необходимо искать и неопровержимое доказательства этого природного явления… Что могло произойти? Что же это была за катастрофа такая? А может, и Атлантида, погибшая в пучине вод, и войско фараона — это все песчинки одного события? — мысли вновь захороводили, запестрели вопросами.

Вопросы всё те же…

Правда, сейчас это не было так тягостно и не бередило душу. Она чувствовала лишь радость от их количества и от пребывания здесь. Была какая-то глубокая уверенность — она в доме друзей, где ее не обидят. Хотя она должна была нервничать и даже паниковать — одна в чужом доме, в арабской стране! Ее похитили? Кто эти люди? Вдруг хотят продать бедуинам или туарегам? Перспектива будущего могла быть самой пугающей.

Но, нежась на атласных подушках, она продолжала выстраивать новые версии давно минувших событий, как, если бы это было смыслом всей ее жизни, и как, если бы сейчас стояла за кафедрой в университете, а не была пленницей в чужой стране.

— В археологии можно выстраивать теорию, как собирать дом из песка — основываясь на фактах, которые кто-то уже нашел, добыл до тебя! Объединять разрозненные гипотезы и версии в мозаичном полотне с собственными бредовыми предположениями. И, вдруг, осенённый великой догадкой, соединив, казалось бы, не соединимое, уверовать во всё то, что сам и выстроил; а затем длинные споры с оппонентами с пеной у рта, где каждый доказывает именно свою версию и свои гипотезы.

Настя опять улыбнулась:

— Ох, уж эти ученые — тома испишут. Правда, есть одно, что остается неизменным всегда и для всех, как свет далекой звезды, как путеводная нить — это народные сказания, мифы и легенды.

Она задумалась.

— Мифы, собственно, и есть то, что запечатлела людская память. А по разрозненным сказаниям и легендам, принимая их как руководство к действию, многие ученые находили потерянные во времени города и пропавшие народы! Генрих Шлиман, например, открыл Трою…

Она остановилась, вновь задумалась, словно вглядываясь в пустоту. Задумалась, как если бы столкнулась со стеклянной витриной магазина — все видно, но пройти дальше нельзя. «Я, приехав сюда, сама каким-то необъяснимым образом попала именно в круговорот мифов и каких-то невероятных легенд, а может и предрассудков! Мой медальон притягивает внимание арабов! Они связывают его с чем-то таинственным, с чем-то хорошо им известным, а может с кем-то? Старик Шах все бубнил про сына и еще про…»

Бред прервался, как и сны, на самом интересном месте…

В комнату, с ног до головы в черном одеянии, лишь с небольшой прорезью для глаз, вошла женщина, встала у входа и замерла. Настя испуганно воззрилась на неё. Женщина — пожилая, ее возраст угадывался по узловатым, морщинистым рукам, с выступающими на них синюшными венами. «Старуха», — подумала Настя.

«Старуха» устремила в неё большие, черные, немигающие глаз.

Настя съёжилась. Жутковато. Её никто не держал — дверей нет, но вот сейчас, именно сейчас, она ощутила себя пленницей!

«Анечка, миленькая! Как мне страшно!»

Настя не сводила с женщины испуганного взгляда, но страшного ничего не происходило. Та стояла и смотрела на нее, чуть склонив голову.

«Аня наверняка убежала бы. Она так бы не сидела, сложа руки в чужом доме, неведомо где, при этом выстраивая глупейшие версии и гипотезы… Интересно, чем это они меня так успокоили?».

В уголках потеплевших глаз женщины пробежала морщинка.

— Neha’rak Saeed.

— Что?

— A salam’u Alekom! — поздоровалась арабка, прикладывая руку к сердцу.

— Салам, — ответила Настя.

Женщина скороговоркой нараспев, низко склонив голову, заворковала («как птичка поёт», — подумала Настя), но из всего, что она напела, уловила лишь одно знакомое слово:

— Садик… садик, садик — что это? Кажется, друг! Это радует! — Настя дружелюбно кивнула, — я друг!

Женщина удалилась, а через пару минут внесла маленький на коротеньких изогнутых ножках инкрустированный перламутром резной столик, поставила рядом с Настей, склонившись в глубоком поклоне, попятилась к выходу, и уже, пропав было в темноте коридора, вдруг резко выпрямилась, вперила в «пленницу» глаза, как, если бы хотела что-то рассмотреть в ней.

«Наверное, подсчитывает, сколько нужно еды на мой вес?» — Настя опять улыбнулась, но скорее своим мыслям, чем женщине. Та же так радостно подхватила её улыбку и с таким ликующим криком убежала в темный коридор, что сильно озадачила Настю.

— Подскочила, словно ей пятнадцать, а не сто. Вот и основывайся после этого на антропологических внешних данных, — Настя пожала плечами. — Руки у неё старухи, а взвизгнула, да выпорхнула, как девчонка! Но как? Почему такое несоответствие? Может постоянные ветры, пески, тяжёлая работа… какие факторы ещё влияют на преждевременное старание? Но она же подпрыгнула и взвизгнула… как ребенок. Или эта арабская женщина яркое подтверждение слов «жаль, что стареет наша оболочка, но мы всегда остаемся молодыми»? Боже, кто же это сказал? Эдгар По? Ладно! Какая разница, кто сказал, главное верно!

Настя лениво потянулась, — «Блаженство, томность, лень — вот оно это беспечное состояние наложницы в гареме, ожидающей своего часа любви, — подумала она, с ленцой подбирая слова. — Такое тягучее, удивительно безмятежное, необычное заточение. Я начинаю чувствовать себя наложницей в гареме. И надо признаться — мне это даже нравится».

Сладко зевнула, улыбнулась — она получала сейчас несказанное удовольствие от пребывания в этой полутемной, прохладной комнате с красивой резной решеткой на узких окнах…

— На чем это я остановилась? Ах, да, антропология и ее неточные методы — несоответствие с действительностью. И чему только этих антропологов и историков учат? Вон уже несколько десятков лет они не могут понять, кого всё же нашел Девидсон в странном саркофаге: мать Эхнатона, брата, сына или его самого? Вот бы доказали, что в саркофаге покоится сам Эхнатон! Тогда диссертация Анюты просто летит в корзину! — Настя незлобно хихикнула, и через секунду добавила:

— Но вот только, кажется мне, что мы обе останемся без ученой степени! Фараоном Исхода мог быть кто угодно, но только не Эхнатон и не Рамсес! — и этот неутешительный, казалось бы, вывод почему-то вновь ее позабавил. Но через мгновение красивые бровки чуть дрогнули, она серьёзно произнесла: — Как можно писать диссертации, основываясь только на версиях, догадках и собственных предположениях? Грустно! Как же это грустно!

Вздохнула…

— А что я тогда делаю? Что я столько лет изучала? Знаю всего-то сотню иероглифов, пару фараонов… Ну… не пару, но все равно знаю очень-очень мало, хотя знать всех фараонов просто невозможно! И что дальше? — строго спросила она себя, но, опять вдохнув полной грудью приятного яблочного дыма, и умиротворенно добавила, — … Ладно! Я работаю над самой интересной темой всех времен и народов — «Фараон Исхода»!

Помолчав, восторженно произнесла:

— Как красиво звучит его имя: «Усер-Маат-Ра!»

Глава девятая Царь царей

— Я, Усер-Маат-Ра, царь царей… — медленно проведя по саркофагу пальцем, прочел Мустафа.

Остановился и, как мантру, повторил еще раз:

— Я, Усер-Маат-Ра, царь царей… Красиво и как величественно!

— Да, красиво! — согласился Пауль, — Ничего лишнего, только «Царь Царей»! И сразу видишь: людское море, склонив головы, нет, даже не склонив головы, а, пав ниц, внемлет каждому его слову. А он… Он гордым соколом взирает на толпу. Они — рабы у его ног! Они ничто в сравнении с ним, они пыль…!

— Может быть, и взирал, да вот только не соколом, — с сарказмом усмехнулся араб, — «Царь царей» уж очень долго правил и, скорее всего, похож он был на… на старого льва.

— Почему на льва? Пусть уж на стареющего сфинкса.

— Ну, пусть на сфинкса, хотя… Ты видел его мумию? Нет? Действительно, у него гордый, орлиный профиль, но волосы рыжие, как грива льва!

— Рыжий!? Да как так?! Фараон Египта рыжий?! Не может этого быть!

— Фараон был рыжий!

— Смешно. Может, подкрашивал волосы хной? — быстренько сообразил Пауль.

— Да нет, хна бы за три тысячи лет выцвела.

— Интересно!..

Двое — немец Пауль Шлиман и араб Мустафа, — наблюдали, как рабочие музея пытаются поднять на постамент саркофаг из красивейшего Асуанского гранита.

Саркофаг прост: ни барельефов богинь охранительниц, ни крыльев богини Маат, ни длинных сказаний о подвигах самого фараона, лишь лаконичная надпись «Я, Усер-Маат-Ра, царь царей…»

А дальше иероглифы, которые Пауль не очень хорошо знал, да что греха таить, совсем не знал! Он задумался, что было бы, если на его счастье ему не встретился бы Мустафа?

Несколько месяцев почти на четвереньках они облазили все развалины в Саисе, исследовали каждый дюйм.

Да, тронь любой камень и страничка истории, как на ладони с загадками и тайнами, бери — изучай.

Но нигде: ни длинных рассказов об острове, что «за одни ужасные сутки ушёл под воду», как об этом говорилось у Платона, ни таинственных иероглифов на стенах храмов в Саисе, ни обрывочных записей об Атлантах не было! Пауль мечтал найти хотя бы обрывки каких-то слов, даже пусть похожих иероглифов на слова Атлантида или Атланты или может производных от них, но ничего подобного не было! Да, он делал скидку на давность лет — на прошедшие тысячелетия, … и все же верил, что-то должно было уцелеть, сохраниться. Но нигде, и ничего! Проходили дни за днями, один древний город Дельты сменял другой — Саис, Танис, Бубастис — поиски не приносили результатов. Картуши фараонов, вереница дат, эпох и событий, но ничего не приближало их к тайне Атлантов и к тому, о чем писал дед. Пауля постоянно, помимо его воли, терзали сомнения: «А может всё — и завещание и древняя ваза с монетками — это всего лишь последняя шутка моего деда?!» И отчаяние с каждым днём всё больше овладевало им: «Не стоило ехать сюда! Зря я так погорячился! Зря!»

Но самое парадоксальное, что к сомнениям в подлинности завещания деда стало примешиваться странное, необъяснимое чувство, какого-то разительного — идущего рядом с его поисками Атлантиды — несоответствия.

Иногда ему казалось, что он в кромешной тьме с вытянутыми вперед руками пытается идти по тоненькому рельсу, но рядом есть где-то другой такой же и его присутствие он не ощущает, а только интуитивно предполагает, что это два одинаковых пути и идут они в одном направлении. Нет, даже не так, он чувствовал, что эти рельсы выходят из одной точки и ведут в одном направлении — они рядом, они едины, но никогда не пересекаются, как параллельные миры.

А вызвало это странное чувство разительное несоответствие. Чем больше он видел древних артефактов: скульптур, пирамид, саркофагов, и даже самых обычных гранитных блоков (весом в несколько тонн!), тем больше его охватывал необъяснимый протест. «Как при наличии всего лишь медных инструментов, можно было производить ТАКОЕ?»

Даже не будучи сведущим во всех токарных, фрезерных тонкостях, он понимал: подобные четкие линии и подобные распилы, какие на гранитных саркофагах, невозможно сделать, имея под рукой всего лишь примитивные инструменты. Кто-то помогал им, этим древним египтянам! Но тогда кто? Чьих рук все эти саркофаги, вазы, чаши, колоссы удивительно как исполненные? Пирамиды?

Как-то ему на глаза попались работы Флидриса Питри, где ученый делал удивительное заключение, что первые династии обладали куда, как большими знаниями и главное уменьями(!), чем последующие, а со временем египтяне растеряли почти все знания. И Пауль теперь, так же как Питри задавался вопросом: «Чьи(!) знания были утрачены?!»

Вероятно, была более развитая працивилизация? Но тогда, почему к моменту строительства пирамид египтяне не додумались до колеса, а волокли тяжеленые блоки на санях — волокушах?

Парадокс?

Парадокс!

А может, египтянам не нужно было колесо для передвижения тяжестей, и они пользовались чем-то более техничным, но тогда чем?

Голова у Пауля шла кругом — многие вещи просто не состыковывались в его сознании. Это там, в Париже, в кабинете, можно было выстраивать версии, отталкиваясь от того, что уже имеешь, применяя логику и мышление современного человека. Это там всё просто! Здесь же, в Египте, все стройные версии летели к чертям. Ничего не состыковывалось… и явно диссонировало друг с другом.

Сложность для Пауля заключалась ещё и в том, что он не читал иероглифы. Видел надпись всю целиком, восхищался рисунком и четкостью линий, мастерством исполнения, но собрать в единое целое, применяя все тонкости древней грамматики, абсолютно одинаковых птиц и человечков, не мог. Для него надпись из десяти знаков становилась буквально камнем преткновения. Здесь бы и закончилось его путешествие в тайны Египта, если бы на помощь не приходил Мустафа.

— Это же так просто смотри: этот сокол обозначает…, — дружелюбно начинал он.

— А вот как ты видишь, что это сокол, а не другая птица?

— Так же, как ты отличаешь день от ночи. У сокола очень четкий горделивый профиль, ошибиться невозможно, и этот знак обозначает Гора. А этот знак Хапи — Бог Нила. Этот — сидящий мужчина — юношу, и он ученик, а этот знак означает: «писать». Предложение читаем снизу верх…

— Почему?

— Да потому, что детерминатив стоит снизу.

— …и получаем?

— Ученик записывает: «Посеял ученик ячмень, и ждет от богов Гора и Хапи…

— Благодати, — улыбнулся Пауль.

Мустафа не уловил иронии и серьёзно ответил:

— Ну, если так можно сказать, то да.

Пауль устыдился своему сарказму, и с сожалением сказал:

— Хотелось бы и мне читать, как ты!

— Учись, — просто сказал Мустафа, — я же научился.

— Легко сказать… — тихо промямлил Пауль, чувствуя неприятные, удушающие тиски чуть ли не в горле, подумал: «Вот теперь еще и серая зависть, дорогой Пауль». — Мустафа, мне так тяжело даются все эти иероглифы! Давай, оставим их, я могу отличить пару иероглифов — вот и достаточно. Главное не распыляться сейчас на частности. Ты, Мустафа, читай, переводи тексты, а я буду собирать крупицы истины воедино и идти, идти к своей цели.

— А если я утаю от тебя именно те крупицы, которые ты так ищешь? А?

— Ну, нет, верный мой друг, ты не утаишь от меня Истины!

Отчасти это была правда. Мустафа — смышленый малый, неопределенного возраста — худенький, щупленький, с темными пытливыми глазами. Он на все смотрел восторженно и радостно, а главное с интересом, и настолько хорошо знал все мифы и сказания Египта, что был просто находкой. В какой-то момент Пауль стал испытывать к нему неопределённое мистическое благоговенье: на любой даже на самый трудный вопрос у Мустафы находился четкий ответ, будто он читал с листа, а самое парадоксальное — Паулю иногда казалось, что Мустафа так же четко читает и его мысли!

— А как бы ты перевел «Усер-Маат-Ра»? — Пауль тростью приподнял свою шляпу.

— «МОГУЧА ИСТИНА РА!» — с пафосом перевел Мустафа.

— И что это значит?

— То и значит: Истина Ра велика и необъятна! «Могуча Истина Ра» — это тронное имя Рамсеса II!

— Как Рамсеса?! У него же другое имя? — удивился, но тут же вспомнил, — Ах, да! Я забыл! Фараоны имели несколько имён.

— Вот именно!

Мустафа подошел поближе к саркофагу, склонился над письменами, произнес:

— Смотри, какая интересная дальше надпись: «Я, Усер-Маат-Ра, царь царей. Осирис, владыка вечности, Первый среди западных, бог великий, владыка неба, кто восходит и заходит в двух горизонтах, кто является торжествующим в короне Атеф; Исида великая, мать бога, Око Ра, владычица всех богов; да дадут они жертвы провизией и всякими прекрасными и чистыми вещами…

— Но, постой! — резко прервал его Пауль. — У такого великого правителя не мог быть подобный саркофаг! Из обычного гранита? — он вновь пренебрежительно ткнул в гранитный постамент тростью.

— Возможно, этот саркофаг был приготовлен для ложной гробницы Рамсеса — кенотафа. А потом достался кому-то другому. Нашли-то Рамсеса, вообще, в простом деревянном!

— И кому же мог достаться этот гроб?

— Саркофаг? Ну… Возможно… Его сынок Мернептах — следующий правитель, правил недолго, и наверняка не успел обзавестись в мир иной всем должным, поэтому позаимствовал у собственного отца все, что мог, а затем, возможно, Рамсес третий мало того, что присвоил его деяния, так ещё и имя позаимствовал «Усер-Маат-Ра»!

— Ну, присвоил, так присвоил… — хотел было отмахнуться от каких-то обличительных речей Пауль. (Мустафа уж больно занервничал и его глаза, до того спокойные, вдруг налились кровью, и он с пафосом продолжал).

— Э… нет, это очень важно! Человека нет без имени! Он присвоил имя, можно сказать, узурпировал его, украл! Да ещё и приписал себе все деяния, что совершил Великий Рамсес!

Пауль покосился на Мустафу, тот уж очень как-то рьяно защищал этого фараона, уж как-то с надрывом, словно это именно его деда вычеркивали из анналов истории или обошли при награждении железным крестом.

— Хорошо, хорошо! Важно, так важно! Меня интересует другое: как они могли сделать это? — Пауль указал тростью на тоненькую линию в стыке гранитного саркофага — едва заметный пропил. — Здесь явно древний мастер сделал неверное движение каким-то мощным инструментом, или, вернее сказать, не удержал инструмент, поэтому и пропилил эту «ненужную» бороздку! Согласись, если ты пилишь гранит обычной пилой и каждое движение для тебя в тягость, то ты не будешь зря тратить время и силы на подобные бороздки, вернее сказать, на ошибки! Да, и не возможно это…

— Почему?

— Чем это пилили?!

Мустафа насторожился…

— Чем можно сделать подобное?!

…Мустафа пожал плечами…

— Хорошо, оставим этот пропил. А вот смотри ещё. Как, имея лишь базальтовые молотки и медные пилы, можно было вот так это выточить? — и он провел по наружному стыку саркофага. — Нет, это даже не выточить, а СОТВОРИТЬ! Я не перестаю удивляться такому мастерству. Это же просто парадокс: саркофаги, сфинксы, гранитные блоки, пирамиды есть, а инструмента, которым возможно это сделать — нет! Нет инструментария! Тебя это не удивляет?!

Мустафа покачал головой, но при этом он опять как-то странно покосился на Пауля.

В темных глазах араба, будто что-то блеснуло, или Паулю показалось, или это действительно было, но Мустафа почему-то смутился, занервничал и, нервно перебирая белый полотняный гельбабий, постарался перевести разговор в другое русло, но получилось это как-то неловко. Пауль насторожился. «Почему его так перекосило?» — только и мелькнуло у него, и, совсем не прислушиваясь к собственному внутреннему голосу, Пауль продолжал:

— Я чем больше нахожусь здесь, тем больше меня охватывают сомнения. Не верю никому, ни одному ученому, кто пытается убедить меня и весь мир, что все эти гранитные колоссы, а также нефритовые и алебастровые вазы тончайшей работы можно было изготовить при помощи медных пил или базальтовых молотков! Невозможно это! Не стыкуется всё это! Инструмент, который имели древние египтяне, не соответствует тому, что они как бы ими «делали»!!! Понимаешь, я не понимаю, КАК они могли это всё делать?!

— Как? Просто, брали зубила, молотки и работали…

— Для вот этого, этого и этого… — Пауль быстро указывал то на пропилы, то на стыки, то на внутренние углы саркофага, — нужны более совершенные станки! А точность? Какая у них была астрономическая точность! Да, и почему первые династии имели более высокий уровень, а вот следующие династии, словно как подзабыли знания предков, а со временем и вовсе утратили их! Почему?

— …они приходили ко всему путём проб и ошибок…, — неуверенно парировал Мустафа.

— И где же логика? Если предки знали и могли больше, нежели их потомки? Ты не находишь здесь некую нестыковку, некий провал? Если доходили до всего сами, то должны были беречь, беречь знания! И как зеницу ока — хранить добытое с таким трудом, а главное — должны остаться хоть какие-то следы переходных периодов. А их нет! Я не вижу! Поэтому я прихожу к выводу: кто-то внес сюда свои знания и, возможно, умения…

Пауль запнулся, в голове внезапно родилась крамольная мысль, а что, если и инструментарий, и знания пришли, а потом покинули древний Египет в одночасье? Но тогда с кем? Уж не Атланты ли покинули эти земли? Пик расцвета египетской цивилизации приходиться на правление XVIII и XIX династии, то есть последний её проблеск был как раз во времена Рамсеса II! Почему на протяжении последующих веков Египет словно впал в кому, и уже ничто не могло воскресить былую мощь Сфинкса? Колосс рухнул?! Тогда, возможно, кто-то до этого был его опорой, силой, знанием?!

— Так ты…, ты полагаешь… Атланты? — торопливо вставил и тут же потупился Мустафа. Неестественная бледность разливалась по его смуглому лицу.

— Да, хотелось бы верить, хотелось бы думать, что это были атланты! Хотелось бы! — мечтательно произнёс Пауль, совершенно не замечая, что он думает, а Мустафа вторит его мыслям. — Хотелось бы думать! Тогда я бы завершил дело моего деда. Но пока нет доказательств, а без веских, серьёзных, понимаешь ли, НЕОПРОВЕРЖИМЫХ доказательств — никто мне не поверит! Как жаль, — потупился он, — Как жаль! Но ведь должна быть эта Прародительница цивилизации! Должна! Прав был Питри, прав, когда говорил: «толчок был извне»! Прав! Но кто это был? Шумеры? Минойцы? Кто?

Пауль замолчал, лишь изредка шевелил губами, поднимал брови — он мысленно соединял несоединимое, и выискивал какие-то неопровержимые доказательства своей теории.

Мустафа тоже молчал, и думал почти о том же.

Он изредка украдкой косился на Пауля, как, если бы боялся своих мыслей, которые немец может услышать.

Неожиданно он сказал:

— Знаешь, а не поехать ли нам в Асуан?!

— Зачем? — удивился Пауль. — Всё что, возможно, касается Атлантиды здесь, на севере, в Дельте. И только здесь! Ну, возможно, еще где-то на Синайском полуострове…

— А я думаю, тебе будет интересно, — араб опустил глаза. В нём явно боролось двойственное, он и сам уже боялся, что немец согласится.

— Да, не поеду я в Асуан! Мне там нечего делать! Ничего интересного для меня там нет!

Как-то уж очень заносчиво он сказал, да так что все сомнения и, вероятно, переживания в правильности своего поступка в душе Мустафы сразу и оборвались. Араб напыжился, покраснел, точно его задели за самое живое, и выпалил:

— Ах, так! Вы, европейцы, никогда не прислушиваетесь к нам! Вы видите в нас лишь малограмотных арабов! А то, что мы и есть наследники тех самых Великих Знаний, которые для вас — европейцев — не доступны, вы не хотите видеть, не хотите знать!

Выпалил и замолчал, испугавшись собственной несдержанности.

Пауль заинтересованно посмотрел на побагровевшего друга. «Ого! Он сейчас, как и я — на ученом совете, — пытается доказать некую Истину, но у него, как и у меня нет доказательств! У него нет доказательств! Или есть?.. Он что-то скрывает!?»

И уже более дружелюбно, положив руку Мустафе на плечо, сказал:

— Поясни, друг!

— Ты сам говоришь «пирамиды, вазы и саркофаги есть, а инструмента, объясняющего их изготовление, нет». Так вот я хочу показать тебе кое-что иное… для этого нужно ехать в Асуан, туда, откуда этот саркофаг.

— Хорошо, хорошо. Асуан, так Асуан. Но ехать только для того, чтобы увидеть вырубки в гранитных шахтах и как делали саркофаги и стелы, я не хочу.

— Увидишь гораздо больше! Клянусь Аллахом, ты не пожалеешь!

— Ну, дай-то Бог! Но если… — Пауль начал было резко, но боясь обидеть Мустафу, который без того уже был пунцового цвета, сказал более примирительно. — Понимаешь, когда я вижу эти «таинственные» бороздки, или цилиндрические отверстия в граните глубиной в несколько метров в храме Сфинкса, не понятно для чего сделанные, а главное чем(?), у меня возникает лишь один вопрос: «Как они это сделали и чем?» И мне бы не хотелось…, понимаешь, не хотелось бы видеть ещё раз доказательства моих предположений, и сотый раз задавать дурацкий вопрос: «Как?» Я хотел бы видеть ответы, доказательства…

Шлиман замолчал, поковырял тростью песок, и, легонько постучав по саркофагу, сказал:

— Вот и он лишь подтверждение моих сомнений — выполнен он уж слишком точно! Обработка камня настолько безукоризненная, что для такой работы требуются высокотехничные станки, а не зубила и молотки.

— Ах, опять ты об этом, — потянул Мустафа, глаза его горделиво сверкнули, — значит, были мастера, которые могли…

— Не говори глупости, — резко оборвал Пауль. — Даже сегодня, в 1913 году, подобные пропилы создать практически невозможно!

Резкость, с которой Пауль остановил Мустафу, заставила его задуматься. Он замер, закрыл глаза, как, если бы хотел получить благословение у Всевышнего на дальнейший спор. Он боролся с собой — ведь очень тяжело хранить тайну, когда осознаешь, что именно ты, а не этот холеный немец обладатель Величайших Знаний. Тщеславие распирало. Оно и стало причиной необдуманного поступка.

— Нет, постой! Есть, есть одно…, что тебя заинтересует, — Мустафа замолчал, перевел взгляд с Пауля на солнце, зажмурился и, вновь вперив немигающий взгляд в немца, сказал, — В Дельте нам очень часто встречался картуш этого фараона…

Он кивнул в сторону саркофага, что уже поставили на постамент.

Столько веков прошло, а саркофаг стоял как новенький и поражал величавой простотой, безукоризненно отшлифованной поверхностью и чёткостью линий.

— …Мы были с тобой в Аварисе — городе Рамсеса II.

— И?..

— Всё это связано между собой!

— Что?!

— Аварис, Рамсес II, хабиру, атланты и их древние Знания, — в сердцах выпалил Мустафа.

— Хабиру!? Кто это?

— Хабиру — древнее название семитских племен. Евреи.

— Евреи?! Как евреи? О каких евреях ты говоришь… — Но вдруг от настойчивого взгляда Мустафы его осенило. — Ты хочешь сказать, что есть некая связь…?

— Да, есть! — Твердо ответил Мустафа, — Не могу этого объяснить, но только знаю — знания атлантов были утрачены с уходом хабиру.

Мустафа замолчал, приготовился отстаивать свою версию, но немец не пытался оспаривать или высмеивать его. Он вновь уставился в одну точку, верил и не верил, но он хорошо помнил слова своего деда: «в истории возможно все, даже самое невероятное»! Пауль молчал…

И долго бы он прибывал так в абсолютном молчании (в душе почему-то была «абсолютная тишина»), если бы Мустафа не похлопал его по плечу:

— Пауль? Очнись!

— Сегодня выехать сможем?

— Конечно! До Луксора на поезде, а там по Нилу два дня — и мы на месте.

Глава десятая Дыхание вечности

Гарем затих, затаился в тревожном ожидании…

Через длинную анфиладу гарема, шлепая оторвавшимся ремешком левой сандалии о гранитные плиты, стремительно шёл фараон. Спешил. Боялся не успеть к предсмертному ложу любимой жены. Боялся не успеть вдохнуть её последнее дыхание. Так стремительно шёл, что не замечал ничего и никого вокруг. Не замечал траурных приготовлений, не замечал слуг и рабов, которые при его появлении, все как один, пали ниц и, уткнув носы в гранитные плиты, разразились рыданиями. Не заметил и детей Нефертари, что сгрудились у покоев царицы. Они, было, бросились к нему, но он на ходу, даже не глянув, отстранил их рукой, только гневно бросив:

— Молчали! Сета на ваши головы! Несчастные!

Приподняв тяжелый полог, фараон вошел в темную комнату, освещенную лишь маленькой алебастровой лампой. На цыпочках, стараясь не шлепать оторвавшимся хлястиком сандалии, подошел к ложу, сердце сжалось — любимая, белее цветка лотоса, с темными кругами под глазами, едва повернула голову к нему, улыбнулась… чуть-чуть… уголками губ — и он…

…Он — Великий Рамсес, Владыка Верхнего и Нижнего Египта, гроза многих народов опустился на колени подле ложа любимой, и, целуя остывающую руку, — заплакал!

Лишь взглянула на него, лишь успела сказать: «Люби детей моих…» и душа ее, как птица мент (птичка мент, олицетворяющая собой одну из ипостасей души человека в загробном мире), взметнулась так, что не догнать её, не поспеть за ней — она уже далеко — на пороге Вечности!

Мгновение тишины… и только легкий, неуловимый шепот пронесся над головами, словно шелест песка в пустыне:

Ушла… ушла… ушла…

…Внезапно истошным воплем разорвало тишину — это плакальщицы заголосили, зарыдали, и флейты печальным эхом подхватили их скорбные крики, разнося по лабиринтам дворца страшную весть; и вот уже гулкие барабанные удары оповещают город о великом трауре — «Любимая жена фараона, первая во дворце, Нефертари — Меринмут уже на пути в царство Осириса».

Но фараон не слышал всего этого, он оплакивал жену — свою первую и единственную любовь. Лишь для неё совершал он Великие походы, для нее строил храмы, и ей единственной позволено быть у ног его колоссов. Он знал — он войдет с Нефертари в Вечность. Но вот только эта Вечность раскрыла свои объятия для нее, и закрыта пока для него!

— Как ты торопишься, милая! — твердил он, стоя подле любимой на коленях и прижимаясь к ней влажной от горьких слёз щекой. — Как торопишься! Не спеши… подожди меня… подожди…

Время тонуло в его душевной тоске…

К ложу усопшей подошла старшая дочь — Неферкемет, опустилась на колени рядом с ним. Фараон посмотрел на неё, так словно она могла остановить ход времени и всё изменить. Знал — она может многое!

— Я… Мы… — слезы душили его, — Мы мечтали с ней плыть в Солнечной Ладье вместе! Но она… Но она ушла слишком, слишком рано! И не догнать мне ее, не поспеть за ней! Почему она так торопится, ты знаешь!? Почему уходит от меня? Разве я не любил её? Разве не был с ней одним дыханием?

Неферкемет склонила голову, пряча от отца глаза — в них он мог бы найти не только великую скорбь, но и ненависть к тем, кто отравил «Первую во дворце». Неферкемет знала — истинной причиной смерти матери был яд из далекой страны, противоядие, которому, как ни старалась, она не смогла найти, как и не смогла понять, чьих рук это черное дело, какой гаремной змее была выгодна смерть царицы?!

— Моё единственное желание быть с ней, видеть её, слышать её, но… — голос фараона все больше дрожал и наполнялся слезами.

Услужливые плакальщицы запричитали сильнее прежнего. Истошные вопли и стенания привели Рамсеса в ярость, гневно шикнув на них, он взглядом отправил их прочь.

Негоже черни мешать Великому Духу. Последнее прощание, последние слова должна слышать только она — Нефертари Меринмут.

Он подхватил мёртвую царицу, прижался к телу любимой, и долго не мог отпустить…

Она — как живая, только бледнее обычного и сурьма под глазами от последних слез поменяла цвет, а на искусанных губах запеклась тонкая струйка крови. Запах натираний с голубыми лотосами щекотал ему ноздри, манил и звал за собой в страну любви — его первой любви, любви всей его жизни…

Вдруг, повернувшись к дочери, фараон спросил:

— Скажи, Неферкемет, может, и мне приготовить Ладью, и плыть с ней к тем берегам?

— Нет! Не спеши! Не торопись! Тебе предстоит долгий путь, и мама — не последняя потеря на твоём пути прежде, чем ты взойдешь на трон Осириса и станешь его воплощением!

В глазах фараона недобро блеснули гневные искорки.

— Неферкемет! Ты ли это? Не скорбишь? Не оплакиваешь мать? Не поешь прощальных песен? — и с упреком добавил. — А она любила тебя больше всех!

— О, я отдала бы своё сердце, — приложив руки к груди, со слезами на глазах прошептала Неферкемет, — отдала бы свою Бессмертную Душу, если бы это вернуло маму с той половины жизни! Отдала бы Силу — только бы ей придать сил и остановить ее. — Она запнулась, замолчала, склонилась над матерью, поцеловала с легкой сединой волосы, и, пригладив их, прошептала, — я не отходила от нее ни на миг, и ни один павиан (буквально.: «один павиан — один час») не сменил другого в моё отсутствие. Я делала всё, что могла! Тайные знания, магию, всё! Всё, что было в моих силах, но не смогла остановить… — она осеклась, тяжело вздохнула и, сдерживая слезы, сказала, — Отец, ты знаешь, дыхание Вечности не остановить! И я… я… ничего… ничего не смогла…

Она закрыла руками глаза и уткнулась ему в плечо, сотрясаясь от горьких рыданий. Фараон устыдился своих слов, обнял дочь, и крепко прижав, плакал вместе с ней. Сейчас он не стыдился слез — величайшее горе было одно на двоих — их любимая Нефертари — Меринмут покинула их навсегда.

Дочь всхлипывала в сильных объятиях отца, и ей, как маленькой девочке, хотелось рассказать ему всю правду о таинственном яде, от которого столь тяжело умирала мама, но знала — не поверит он, не сможет поверить, что в его гареме есть место ненависти. (Да, и к чему это теперь? Неферкемет видела — отцу и без того невыносимо тяжело.) И она промолчала, лишь сквозь рыдания произнесла:

— Отпусти её, пусть мама войдет в бесконечный мир счастливой! Вон и сандалий у тебя порвался…, а ведь, по нашим верованиям — у влюбленных одна пара сандалий на двоих! А ты остался один! Отпусти ее!

Фараон тяжело вздохнул. Отпустить? Как? Немыслимо это! Ужасная тоска накатывала чернотой, наваливалась на него, невидимой, но все разъедающей пустотой, и, словно лучшая часть его жизни уплывала к Западным берегам вместе с Нефертари, а впереди только тяжелые дни одиночества и годы ожидания той жизни, где они вновь будут вместе. О, как же это долго!

Фараон тяжело вздохнул, погладил дочь по голове и неожиданно доверчиво спросил:

— Неферкемет, скажи, что сулят мне Боги? Они щедро наградили тебя — видеть будущий день так же ясно, как и день вчерашний!

— Что ты хочешь узнать!?

— Я буду помнить о Нефертари, пока жив. Всё сделаю, чтобы путь ее в вечность был красивым и безмятежным, но кто будет помнить обо мне? — он замолчал. — Боюсь, забудут меня, как только я уйду! А, может, хоть кто-то вспомнит обо мне ещё, там, в далеком Завтра?

— Нет, не забудут! Ты — Великий сын Гора! О тебе будут помнить очень, очень долго! Правда, усыпальницу, что творишь для себя — зальют множественные воды…

— Как?! Это невозможно? — Рамсес недоверчиво покосился на нее, — Дом Вечности у меня такой, каких ещё не знали прежде, да и какие воды? Усыпальница далеко от великих разливов Хапи! (Правда, фараон забыл, что иногда(!) бывают и дожди!)

Неферкемет обескураженного взгляда отца не заметила. Сейчас она уже ничего не заметила бы, — Рамсес задал вопрос, — она вошла в «будущий» мир, открывающий ей недосягаемые для других тайны.

Внезапно по её лицу словно пробежала тень, по-иному блеснули глаза, она, искоса посмотрев на отца, спросила:

— Ты все хочешь знать? Хочешь знать, что будет через многие, многие годы?!

Фараон не успел даже ответить, Неферкемет как подменили — она вся наполнилась непостижимым светом «Это свет далеких звезд, так озарил ее», — подумал фараон.

Она, закрыв глаза, произнесла:

— Ты не будешь одинок на вечном пути!

Рамсес вновь удивленно посмотрел на нее, подумав: «Конечно, на пути в Вечность я буду вместе с Нефертари».

— Нет, я говорю не о ней! От обильных вод, что будут заливать твою усыпальницу, и от расхитителей, призревших законы, спасут твой бессмертный сах верные жрецы. («сах» — с др. египетского — мумия.) Тебя, как и многих других фараонов, они тайно перенесут в укромную пещеру. Они найдут хорошее место, где в долгой череде столетий вас поглотит забвение. Долгое забвение!

— Всё-таки забвение! — горестно проронил фараон. — Так и знал: память людская — скоротечна!

— Послушай…, — коснулась она его руки, — я вижу свет! Свет! Это расхитители прокрались в усыпальницу.

Фараон поежился, будто бы явственно увидел, как жадные руки воров в поисках священных амулетов раздирают погребальные пелена на его груди.

Неферкемет хмурилась, а Рамсес крепче прижал ее к себе, но она отвела его руку.

— Знаю, отец, знаю, о чем ты подумал! Но ты не прав! Мой дух не похищен Бесом! («Бес» — игривый бог, защитник домашнего очага.) Нет! Послушай, я вижу, как твой саркофаг и многих других сынов Гора, словно мешки с просом, свалены в кучу в усыпальнице! Эта гробница и станет вашим пристанищем в долгой череде лет. Но потом для вас настанет иная жизнь в удивительных саркофагах, прозрачных как вода. Вижу лица каждого, словно я смотрю сквозь эту воду. Вот и ты, и Сети, и …

Фараон бережно прикрыл ей рот рукой, остановив поток странных слов, непонятных ему, и ласково, как больному дитя, сказал:

— Хорошо, моя любимая дочь, хорошо. Пусть будет так. Только никому не говори о том, что видишь. (А сам подумал: «Несчастная девочка, что-то будет с ней без меня? Пропадет! Затравят мои жены! Правы жрецы: «Ясно видеть — страшно, а слышать еще страшней»!)

— Отец! — взмолилась Неферкемет, но фараон не дал ей сказать.

— Идём! Я покажу тебе мой подарок для мамы — ее Дом Вечности, — он печально, добавил, — Идём! Если тебе понравится место, прикажу рядом сотворить усыпальницу и для тебя.

— Для меня не надо…, — быстро ответила Неферкемет, все еще находясь в плену будущего.

Широкие брови фараона поползли вверх, а дочь хмуро добавила:

— Да, для меня не надо готовить Дом Вечности! Об этом позаботится Мернептах!

На западном берегу Нила, ближе к деревне мастеров, раскинулась небольшая долина, уходящая краями в скалистую пустыню — это Долина Цариц — последнее пристанище возлюбленных жен и детей царских.

Фараон и Неферкемет на колесницах в гнетущем молчании достигли священного места. От мертвого безмолвия скал звенело в ушах, казалось, что даже птицы не поют здесь.

И тишина, и безмолвие разрывали фараону сердце…

Тихо, как тихо!

Рамсес и Неферкемет остановили колесницы, огляделись, вслушиваясь в чудовищную тишину…

Вдруг голосисто и надрывно, как вскрикнув сквозь слёзы, прокричала у них над головами птичка. (Неферкемет вздрогнула) Одно лишь мгновение… и вновь гнетущая, звенящая тишина скалистых гор окружила отца и дочь…

— Это ее душа летит за мной, — прошептал Рамсес, всматриваясь в скалы туда, куда метнулась пташка.

— Это ее душа стремится в вечность, — откликнулось в сердце дочери.

Молча спустились в усыпальницу — теплый запах извести приятно смешивался с запахом красок и щекотал ноздри. Рамсес придирчиво осматривал работы мастеров — бесконечные золотые звезды на лазуритовом небе и прекрасные фрески на стенах, а дочь замерла от восторга.

— Как красиво!

— Тебе нравится?

— Теперь я вижу…, о, Владыка моего сердца, знаю… — произнесла восторженная Неферкемет, — Я точно знаю — она будет жить вечно! Отец, ты сотворил для нее самую красивую, самую величественную усыпальницу… и ничего не забыл…

— Да… — горделиво промолвил Рамсес.

— Но… постой… почему…, почему я не вижу тебя?

Неферкемет поднялась с колен, быстро обошла всю гробницу, заглянула за столбы, поддерживающие свод, обошла каждый — нет, нигде не было его изображения! Ни одного рисунка!

— Почему здесь нет тебя! Почему нет рядом с ней?! Почему?!

Рамсес потупил взор, помолчал, провел худыми пальцами по рыжей щетине и тихо сказал:

— В Царство Теней она должна войти сама…, но там, на бесконечных дорогах мы обязательно встретимся! — обратившись к изображению жены на стене, тихо спросил, — Любимая, ты подождешь меня?!

…Протягивая дары богине Хатхор, в ослепительно белой тунике, подпоясанной красным поясом, как живая, стояла его возлюбленная Нефертари и безмятежно улыбалась…

— Настя, ну, что ты стоишь? Иди…, — Аня легонечко подтолкнула Настю к ступеням в усыпальницу, — Вон же она — твоя Нефертари! Иди! Нам повезло — только подумай, — мы попали в обычно закрытую для туристов гробницу! А ты стоишь, как вкопанная! Иди…

Настя стояла, не решаясь преодолеть какую — то незримую для себя черту.

— Боюсь! Отчего-то боюсь, даже руки вспотели! И сердце стучит…

— Эх, ты! Так рвалась к своей царице, так мечтала увидеть, а теперь боишься. Идем же!

…Восемнадцать ступеней вниз, вход в усыпальницу чуть поврежден, на левой стене отчетливо видны иероглифы…

Нетвердо, как старушка, держась за стену, Настя спускалась вниз…

…Звёздное небо распахнуло ей свои объятия — это лазуритовый потолок гробницы был усыпан золотыми звёздочками, а под чудесным небом на белоснежных стенах великолепные фрески. Им больше трех тысяч лет!

О, это удивительное чувство — несущественности времени!

Вот и здесь, в усыпальнице, время перестало иметь свое значение — не было прошедших трех тысяч лет!

— Вот ты какая, Нефертари Меринмут — «Самая Прекрасная возлюбленная богиней Мут»! — Настя произнесла величественное имя царицы и замерла. Отчего-то защемило, заныло сердце, но не только от восторга — усыпальница была великолепна, а отчего-то другого… непонятного…

Тёплый воздух усыпальницы подхватил её восторг, и вдруг, смешавшись с неведомо откуда взявшимся запахом извести и красок пронёсся где-то в глубинах сознания, лёгким, как дуновенье ветерка, «узнаванием». Узнавание невесомое, мимолётное, неуверенное…, но такое явственное и приятное!

Настя взглядом скользила по фрескам, всматривалась в каждый штрих, в каждую линию. Вот царица Нефертари играет в Сенет со своей судьбой. «Интересно, кто же выиграл?» («Сенет» — древнеегипетская игра, похожая на шахматы). А вот белоснежный феникс Бену — «душа Ра», что символизирует вечное циклическое возвращение жизни царицы, и Анубис — бог мертвых — охраняет ее вечный покой, и Исида, и Хатхор… все… все здесь!

Настя обходит усыпальницу, каждый уголочек, заглядывает за каждую колонну, всматривается в чудесные фрески. Сердце ее то затихает, то щемит, то бьется от восторга! Ей хочется прильнуть к рисункам, почувствовать их шероховатость и, возможно, ту власть веков, что они в себе все еще хранили. Не выдержала — провела пальцем по рисунку, по иероглифам (экскурсовод гневно окрикнул ее, пригрозил). Она не видит его. Только фрески перед глазами, только картуши с именем царицы: «Нефертари Меринмут — жена царская, возлюбленная им»…

«Как всё это отчетливо, как, если бы прочитано чьим-то голосом внутри меня!» — думала она, явственно ощущая себя в каком-то другом временном пространстве…

…И опять это странное предчувствие «узнавания»! Узнавание яркое, четкое, жаркой волной проносится в подкорке головы, накрывает Настю полностью, и уже настойчиво и мучительно разрывает ей мозг изнутри. Она остановилась как вкопанная — не успев понять, и мысленно спросить себя, что это было? А сознание уже подхватило ее, жаркий ветер и понесло по лабиринтам необычных видений — она буквально видела то, что было когда-то здесь, но давно, очень давно, и она не просто сторонний наблюдатель, а участник этих событий…

— Настя! — Аня дёрнула ее за руку.

В этот миг удивительное состояние с видениями и даже запахами унеслось, исчезло, растворилось, словно и не было ничего. Настя не успела запомнить суть, но неуловимое ощущение приятности и восторга всё же осталось, даже, казалось, что она слышит удаляющийся шелест платья и приятный запах чьих-то сладких духов. «Но это не парфюм, — проносится в параллельном сознании, — это что-то другое. И оно тёплое, вязкое, как масло! Это масло! Точно — масло розовых лепестков!»

— Идём, — тянула Аня Настю за рукав, — идём, иначе отстанем.

Туристы, скучающей массой перетекая от одного рисунка к другому, направились к выходу, слушая в пол-уха монотонную речь экскурсовода:

— О том, кем была Нефертари известно очень мало, только то, что она была знатная дама и носила титулы «наследственной знати», — бубнил, страшно коверкая русские слова, араб. Весь его вымученный вид говорил лишь о скуке. Он не только не ощущал уже давности времени — просто тараторил заученный текст, но и не видел всей красоты усыпальницы. Глядя на него, у Насти рос настоящий протест — каждое его слово воспринималось как вызов, как пощечина! Но араб не подозревал об этом, и только бубнил, указывая на бесценные фрески засаленной с отбитым кончиком указкой!

— Есть гипотеза, что Нефертари была из рода Эйе, последователя Эхнатона, но если это и было правдой, то, вероятно, тщательно скрывалось. По другой версии в молодости будущая царица была обычной ткачихой при храме. Там её и увидел Рамсес, полюбил всем сердцем, сделал «первой во дворце». Фараон так любил царицу, что построил для нее величественный храм и вот эту роскошную гробницу. Понимаете, да? А сейчас нас ждет еще одно интересное место, идемте, — все мотнули головами, поплелись за ним, рассматривая усыпальницу, и дивясь «Великой любви» царской.

Настя же лишь саркастически хмыкнула… Она и не думала дальше следовать за ним, а уж тем более уходить от фресок царицы. Она так долго мечтала увидеть их, что сейчас ей не верилось, что самые любимые, самые красивые изображения царицы Нефертари перед ней; и она может наслаждаться ими, упиваясь необыкновенной красотой. Краски были настолько сочны, что вновь и вновь возникала странная мысль о несущественности времени. Здесь, в усыпальнице царицы, его просто не существовало, а может оно само покоилось где-нибудь рядом, подле её ног? Или где-то затаилось за колонами, да там и уснуло?

Настя прикоснулась к стене…

И неожиданно — лёгкое головокружение: всё завертелось,… закружилось,… и она явственно услышала далекий, как сквозь вечность, шепот. «Воды…, воды…, воды…».

Не задумываясь ни на секунду, она, вылетев из усыпальницы, кинулась к торговцам, схватила бутылку минералки и было бросилась обратно…

— Ты что!?! Куда?! Стой! — кинулась Аня, — одурела!?

Вырвала бутылку, и собой закрыла подругу. (Если бы кто-либо заметил! Одним штрафом не обошлось!) Зашипела ей в лицо:

— Ты что?! С ума сошла! Зачем?!

— Я не знаю, мне был голос! У меня была галлюцинация, — Настя схватилась за голову и, рыдая навзрыд, уселась на ступени, закрыв лицо руками. Всё это ужасно, непонятно, непостижимо… — ей хотелось облить фрески, которым цены нет! Мыслимо ли? Зачем?

— Настена, вставай…, идем…

Настя, посмотрела на подругу (она права — надо идти), шмыгнула носом, смахнула слезы, поднялась.

— Да, идем, конечно, идем. — И, вновь остановившись, болезненно сморщившись, помолчав, словно решая в себе какую-то очень сложную задачу, сказала, — Такое чувство, что я уже это всё видела!? У меня déjà vu? Я — не я! В голове, как пчелиный рой!

Она зажмурилась, обхватила голову руками, как, если бы ее сдавили тисками…

…Одна мысль, другая, третья…

Настя отчетливо даже не понимает, а «видит» их! Видит, как разноцветные ленты! «Ленты» с немыслимой скоростью множатся — и вот их уже в сотни раз больше. Но она каждую «ленту» видит и понимает одновременно, а потом вдруг проходит сквозь этот плотный клубок «лент — мыслей», совершенно другой, неведомой для нее новой яркой, острой как стрела, мыслью. Но она и есть осознание её самой, и Настя проносится ею через лабиринты мозга с бешеной скоростью. От сумасшедшей скорости, когда она не только успевает увидеть, но обдумать и принять всю несуразность, её начинает мутить до дурноты, до слабости в ногах, и начинает пугать собственная Сила, которая способна так мыслить!

— Это не я! Это не я! — исступленно шепчет Настя, и снова, и снова повторяя, — Это не я!

— «Это не я»…, а кто? Пушкин?! — укоризненно цыкает Аня и протягивает бутылку минералки. — На, выпей! Только, ты — это ты, моя дорогая, а не я и никто другой! Ты! А кто ж еще? Мозги есть? Облить фрески! Славы Герострата захотелось?

— Мне был голос! — всхлипывает Настя.

— Не голос…, а глюк! У тебя глюки!

А, может, правда? Но она так отчетливо, отчетливо слышала голос! (И шелест платья!)

Подняв глаза, прошептала, как крамолу.

— Аня, где та самая грань между предчувствием, предвиденьем или галлюцинацией?

Аня безразлично передернула плечами.

— Не знаю. Идём лучше. Отстаем…

Тряхнув головой, отгоняя виденье, Настя согласилась с ней:

— Надо идти!

— И чем быстрей, тем лучше…

— Да, а то и, в самом деле, у меня здесь какие-то глюки.

Стремительно пошла прочь от усыпальницы, но неудержимая сила заставила ее оглянуться и — вновь всё завертелось: и голоса, и виденья, и заструился нежный свет… Она зажмурилась, тряхнула головой, отгоняя навязчивые виденья, и бросилась прочь.

— Быстрей отсюда, иначе точно сойду с ума!

— У меня всё время странное чувство déjà vu! То очень приятное, то ужасное, удушающее!

— Настя! Хватит!

— Аня, мы в Египте второй день, а мне кажется — целая вечность пролетела! Всё до боли знакомо! Постоянно знакомый запах, и необъяснимое узнавание мест, вот даже очертания этих гор мне знакомо… такое чувство, что я их уже видела… и не раз!

— Все горы похожи.

— Нет! Разве наши горы и эти похожи? А это солнце? А эта заунывность во всем пейзаже — ничего живого — только выжженная земля и щебень. Но у меня такое чувство, что каждый мой шаг по этой земле я чувствую…, чувствую до боли в ступнях… словно в пятки забиты раскаленные железные штыри!

— Ты меня убиваешь! Может, надо было пятки полечить и обратиться к психиатру, а уж потом ехать в Египет? Фантазерка!

Настя хотела ответить, но промолчала…

Не выдержала и минутного молчания — ее распирало изнутри.

— Аня, я слышу запах здешних трав, знаешь, как собака, на нюх, и я их знаю! Знаю! Они мне знакомы! Но самое странное, что если, вдруг, я «унюхаю» что-то новенькое, то сразу возникают и образы. Реальные такие образы! Понимаешь? Любой новый запах сразу рождает конкретные ассоциации!

— Ты меня пугаешь! Какие еще образы?

— Ну, знаешь, в голове такая вспышка, как взрыв, как воспоминания, как сон наяву, как картинки, как кино, не знаю, но я это всё вижу со своей стороны, со своего восприятия.

— А это как? — вдруг заинтересованно посмотрела на нее Аня.

— Я вижу удивительные картинки. Нет, не так, не вижу, а они возникают и проносятся у меня в голове, вот здесь, — и она надавила Ане в основание черепа, та от боли взвизгнула. — Вот именно здесь проносятся как молниеносное кино, но самое поразительное, что я отчетливо успеваю всё увидеть и осознать, потому что я уже это все знаю. И вызывает это «удивительное кино» то отдаленный запах, то звук, а иногда прикосновение к чему-нибудь… Вот к тебе я прикасаюсь — и ничего…, а стоит дотронуться до стен в гробнице или в музее погладить саркофага и всё — понеслось…, полетело кино!

— Слушай, а ты не больна, у тебя, случаем, нет температуры?

— Ну, да… жарко, — ответила Настя, совершенно не чувствуя подвоха в ее словах. Провела ладошкой по лбу, — нет, температуры нет. Просто очень жарко!

Вдруг она замолчала и вся сжалась, по телу пробежала дрожь, и она, заглянув подруге в глаза, прошептала:

— А еще я боюсь здешней темноты! Мне кажется, что египетская тьма меня поглощает и вытягивает из меня душу…, и мистический ужас накатывается…, и давит, давит, давит…

— Все! Прекрати…, не могу слушать этот вздор! Дай мне хоть немного отдохнуть от тебя! Все, хочу почитать. Где моя таинственная книга? — Аня зло, нервно отмахнулась от Насти, достала книгу в сафьяновом переплете. — Все, больше не приставай ко мне…

Но Насте необходимо было поделиться этим удивительным состоянием — déjà vu.

— Аня, мне кажется, что я…

— Кажется, крестись, — резко оборвала ее Аня, даже не глянув в ее сторону. — А хочешь, попробую посчитать тебе еще раз? Давай говори, когда и где родилась, а я скажу, кем ты была в прежних жизнях.

— Как где? — удивилась Настя Аниной невнимательности — один вопрос по нескольку раз задает. — В Чарваке, второго мая 1965 года. Я знаю, что в этом году первого мая была открыта одна из очередей Асуанской плотины. Видишь, всё в моей жизни как-то связано с Египтом. Еще на открытие плотины приезжал сам Хрущев Никита Сергеевич, я это в буклетике прочла…, когда сюда летели…

— Да, да, — Аня про Хрущева уже не слышала, застряв на цифрах — считала. Сначала что-то записала, затем прошуршала потемневшими пергаментными страницами и вновь что-то с чем-то сверила на последних страничках книги и там же записала.

Вдруг она замерла, вперила в Настю огромные глаза и медленно, почти онемевшим языком промычала:

— Ты… ты… ты была… храмовой жрицей высокого ранга… Ты — жрица царского происхождения! Древний Египет!

Настя недоверчиво покосилась на нее:

— Издеваешься?

Аня, не сводя с нее удивленного взгляда, покачала головой.

— Нет…

— Покажи.

— Вот, смотри, — протянула книгу потрясённая Аня. (Она смотрела на подругу, как будто увидела ее впервые.)

Настя прочла еще раз:

— Древний Египет… храмовая жрица… царского происхождения. Нет! Врёт твоя книга! — и, хлопнув книгой (взметнулись тысячи пылинок — Настя чихнула), сунула ее в руки Ане. — Правду говорю, твоя книга врёт! У нас с тобой одна дата рождения! Так что и ты, и я жрицы, и самое смешное, что вероятно, даже в одном храме! Обе царского происхождения! «Королевишны», одним словом, — почему-то глупо хихикнула Настя.

— Не скажи, — медленно проговорила Аня, — не скажи. Я— то, вообще, не знаю, когда я родилась и где? Меня нашли у дома малютки второго мая, но не факт, что родилась я именно в этот день! А вот тебя, как говорят, принесла бабушка, заметь, родная бабушка! И она о тебе знала всё!

— Аня, да ладно, оставь… ты мне вот что лучше скажи, может Эхнатон утонул в водах Красного моря и именно он был тем библейским фараоном Исхода, а? Мумии его-то нет! — Настя говорила, уже не обращая на Аню внимания. — А Рамсес?! Рамсес не может быть этим самым фараоном Исхода, если его мумия покоится в Каирском музее! Ой!!! Аня, до меня только сейчас дошло! Я могу забыть о своей диссертации — мой фараон Исхода — Рамсес Великий — умер в своей постельке! Он не гонялся за детьми Израиля по пустыне и не погиб в Красном море!

Аня же искоса, задумчиво смотрела на подругу и думала: «А ведь как похоже! Если наши души реинкарнируют, если они путешествуют в пространстве и времени, то для Насти — жрица Тайных Знаний — это как раз та ипостась, которая ей подходит. Интересно, что это она опять бубнит, а… Истину ищет…, отстаивает…, спорит…, неугомонная! Вот какая мне разница, кто там утоп в Красном море, догоняя восставших евреев: Эхнатон, Рамсес или еще кто? А ей вот не все равно! Бубнит. Доказывает!»

Аня даже и не пыталась участвовать в Настиных выводах, а мысленно одевала ее в белое платье из гофрированного газа, подпоясывала красным пояском, как у царицы Нефертари на фресках, на руки и ноги золотые браслеты с бирюзой и ониксом, на шею красивейшую пектораль в виде скарабея, на голову золотого коршуна…

Мысленно закончив с одеждой, принялась за лицо, но Настя, не прекращающая бубнить, мешала ей сосредоточиться на столь интересном творческом процессе, поэтому она задумчиво предложила:

— Настя, давай тебе глаза сурьмой подведем?

— Зачем?

— Посмотрим, как тебе, подойдет или нет?

— Нет, — отрезала Настя и продолжила прерванные размышления:

— Аня, ты же не будешь оспаривать, что на момент Исхода Египет был сильнейшим государством?

— Ну, что ты! Конечно же, нет! — с ехидством согласилась Аня, всё же мысленно подводила черным ей глаза.

Настя как обычно не заметила язвительной интонации, а продолжала разматывать невидимый клубок предположений за чуть видимую нить.

— Чем?

— Что чем?

— Ну чем таким обладали египтяне? Знанием что ли? Знание, которое способно было удерживать целые народы в мире и в благолепном смирении. Что же это было?

— Ну, допустим, не всегда-то они и усмиряли, да, и сами были захвачены несколько раз, например, гиксосами…

— Ты права, да вот только ты, Анечка, забываешь, гиксосы умудрились захватить Египет, но поработить Его они не смогли! Они ничего не внесли нового в жизнь Египта! Ничего! — Настя пригрозила пальцем неведомым врагам Египта.

— Постой, а колесницы!? Ведь до них в Египте не было колесниц! Колеса не было! Волокли сани волокуши!

— Да, здесь ты права, — серьезно кивнула Настя. — Но затем гиксосы сами стали заложниками собственного вторжения. Сами того не понимая, но они приняли жизнь Египта, как Высшую. Они склонили свои головы перед … — она остановилась «Перед чем?» и, осененная подсказкой, радостно добавила, — Перед могуществом высшей цивилизации! А?

Аня скривилась, а Настю распирала гордость за древних египтян:

— Скорей всего гиксосов самих оторопь брала — им удалось захватить Египет? Гиксосы — кочевые племена и, наверняка, были язычниками с деревянными божками и доморощенными культами! Это же надо было так захватывать и порабощать, чтобы потом своего же собственного властителя не иначе, как фараоном, не именовать! Что может быть более красноречивым доказательством?! И потом, куда делись эти самые гиксосы!? Куда ушли?

Аня опять скривилась. «Так все это неинтересно! Так мне надоело! Вот если бы Настёна завела разговор о моде — вот в таком бы разговоре я приняла бы живейшее участие. А спорить из-за каких-то там гиксосов, уж, нет, увольте! Сил моих больше нет! Так все надоело! И зачем я с ней поехала, лучше бы отправилась со всем курсом на раскопки под Бухару. У них там сейчас весело: КВН, дискотека, а с Настей только и слушай, что о фараонах, чудных ее видениях, гиксосах, да об атлантах. Начиталась книг, насмотрелась фильмов и теперь у нее самой сплошное кино в голове, а, вернее сказать, каша».

Вдруг ее внимание привлек Настин медальон.

«Интересная вещичка! Почему я раньше его не видела? Нет же, видела, но как-то не так! Ведь он и в самом деле похож на…, да и пиктограммы на нём как на фресках царицы Нефертари!»

— Откуда ты говоришь этот медальон? — она было потянулась к Настиной шее.

Настя дернулась, отодвинулась, сложила руки на груди, надула губы и буркнула:

— Ниоткуда! Все, ничего больше не скажу! В свои выводы посвящать не буду, оставлю при себе, раз ты даже и не пытаешься постичь истину. Хоть бы вид сделала, что тебе интересно…

Только Настя не знала, что мучительные поиски «Истины» — это только ее поиски, только ее сердечко чувствовало иначе, и, как птичка в клетке, билось о железные прутья. Обидно, конечно, лучшая подруга не понимала ее, не хотела понимать, смотрела на нее свысока, считая странной! (Ох, если бы только странной).

Настена насупилась.

В образовавшемся вакууме молчания, рассматривая незатейливый пейзаж, каждая переворачивала целый ворох мыслей. Аня мысленно крутилась перед зеркалом, примеряя юбку, которую собиралась сшить по приезду домой, потом она вспомнила о кофточке в горошек, и эта кофточка явно подходила к юбочке из черного шелка, а если сюда еще белую сумочку и белые перчатки! «Эх, жаль, перчатки сейчас не носят, а то была бы похожа на Мэрилин Монро». И в голове отчетливо возник образ красавицы — в пышной юбке, подхваченной лаковым пояском, и в кофточке в горошек, на ногах элегантные лодочки. А еще обязательно белые перчатки, подчёркивающие красоту рук. В руках лаковая сумочка. «Ах, как бы мне все это пошло! Как бы я красивенько держалась — спинка прямая, головка приподнята… Нет, скорее величественно, так, чтобы сразу видно было — королева!»

Уплывая в удивительных сценах собственного величия и бесконечно довольная собой, Аня с улыбкой заснула.

Настене было не до сна. Неприятное, какое-то жгучее под ложечкой предчувствие, до сердечной боли и неописуемой тоски начинало навязчиво преследовать ее. Она была бы рада забыться, но назойливые образы — фантомы — не спешили покинуть ее воспаленный мозг: то царица Нефертари, протягивая белую руку, просила о помощи, то совсем еще юный фараон примерял хепреш — голубую военную корону, то измученные люди шли неведомо куда под раскаленным солнцем, а боевые колесницы неслись за ними, поднимая клубы пыли… И вдруг она теряет их из виду — всё застилает серая пелена. И почему-то падает, и падает с небес хлопьями черный пепел. А потом замерцали женские лица, да вот только похожи они больше на змей — мерзких, скользких, словно, кто-то невидимый разворошил в Настиных мыслях огромную корзину с омерзительными шипящими тварями! Почему именно змеями?

Она не знала, только подумала:

«Так, наверное, в гареме сотни женщин в одном клубке, как змеи в корзине, каждая со своим выводком змеенышей, и каждая мыслит своего чада на царство… и все они шипят! Весь этот змеиный клубок пропитан ненавистью, завистью, злостью к более удачливой сопернице. О, сколько же страшных тайн скрывали стены царского гарема! А уж в гареме Рамсеса, где женщин было так много, где детей фараона было огромное количество — больше сотни — и тем более».

Вспомнив о Рамсесе, она почему-то печально улыбнулась. «Его всюду так много — куда ни кинь взгляд — всюду только картуши Рамсеса. Куда ни глянь — только его огромные колоссы, а подле его ног везде маленькая скульптурка царицы Нефертари — первой во дворце. Можно лишь представить, как злило это остальных жен! Ведь только ее имя (!) рядом с именем Рамсеса, словно других жен и не было! Да, уж любая женщина затаит злость на «первую во дворце», любая будет желать ее преждевременной кончины. А уж не случилось ли так на самом деле, ведь царица Нефертари — Меринмут умерла неожиданно?» Настена почувствовала, как ветерок в сердце, словно чуть-чуть приподнял таинственный завес. И тут же она сама оборвала мысли, подумав: «Рамсеса повсюду так много, что хочешь, не хочешь, начинаешь думать о нём как о своём праотце». Сердечко вновь болезненно ёкнуло, завесы в тайны закрылись, мысли обрели более привычное направление.

— Интересно, какие у меня были родственники, бабушки, дедушки, папа, мама? Какая она была…моя Мама? — Настёна смахнула предательски набежавшие слезинки, закрыла глаза.

Образ очень красивой женщины с черными, как смоль волосами, тут же проплыл мимо и утонул в глубине сознания…

Настёна заснула. По щекам стекали серебристые капельки.

Лодки — фелуки скользили вдоль песчаных берегов неспешного Нила! Незатейливый пейзаж: песок…, песок…, ничего, кроме песка! Над ртутным зеркалом, точно дыхание вечности, дрожал раскаленный воздух.

Глава одиннадцатая Недолгий поцелуй равен вечности

В кромешной тьме царская ладья под траурным — белым — парусом скользила по зеркальной глади Великого Хапи. Лишь звезды были невольными свидетелями этого печального плаванья.

— Почему нет плакальщиц и воплениц? — прошептал один из гребцов, — нет даже барабанного боя. Против такого течения с барабанами идти было бы легче.

— По ночам идём! Почему? — буркнул в ответ, сидящий рядом кушит-нубиец, — что-то скрывают, там, в трюме ладьи…

Но не успел он закончить, как плеть надсмотрщика прошла по его широкой спине.

— Придержи язык, раб! Или скормлю тебя крокодилам!

И раб, втянув голову в плечи, сильней навалился на весла, изредка посматривая на восток.

Все с нетерпением ждали рассвета.

Едва первые лучи восходящего Хепри окрасят небосклон — им позволено будет отдохнуть.

Только темными ночами продолжает царская ладья свой скорбный путь. С рассветом ее скрывают в прибрежных тростниковых зарослях и тщательно охраняют от посторонних глаз — так повелел фараон Усер-Маат-Ра.

Но почему? Что или кого утаивает он в трюме ладьи? Кого втайне от всех приказал он доставить к Западному берегу? Вчерашнего друга… сегодняшнего врага? Этого рабам не дано знать, да и не нужно. Их дело — лишь грести. И они гребли, гребли без остановки всю ночь, мечтая лишь об отдыхе да ячменной похлёбке.

И они из последних сил рывком наваливались на весла. Весла взлетали высь… и тяжело падали в темную воду…

Звезды одна за другой исчезали с небосклона. Туман над водой уже стелился розоватой полосой.

Вот-вот рассвет…

Ждать рабам недолго. Скоро, уже совсем скоро пурпурные лучи пробьются над кромкой неба, и, наконец-то, им позволено будет отдохнуть.

С надрывом, очень тяжело даются последние взмахи весел… Рабы с вожделением поглядывали на небольшие заводи — может это заветное место, а может это, — и каждый из них старался первым заметить удобное для стоянки местечко. Вот и небольшая затока, и камыша много, и с берега не было бы видно ладью, но смотрящий лишь отмахивает плетью счёт — останавливаться не намерен.

На палубу, беспокойно оглядывая чуть розовеющий восточный берег, вышел Мернептах.

Он знает, чтобы исполнить приказ отца и доставить «презренный груз» в назначенное место, надо идти ночами, остерегаясь городов и храмов. Если хоть одна живая душа узнает о них, то им не дойти — поднимется весь Египет — и тогда не исполнить ему воли фараона! Хорошо, что несколько ночей были безлунными, и их парус не так был заметен на темной глади воды.

Вдруг Мернептах напрягся…

Но! Что это?!

На восточном берегу, где еще едва заметно пробивались огненные всполохи, высились пилоны храма Амона! Над рекой стелился туман, и храм подобно огромной ладье то величаво выплывал, то вновь тонул в розовых клочьях тумана.

Мернептах не мог ошибиться — уж очень хорошо он знал священные места.

— Как?! Мы не прошли Фивы ночью?! — свирепея, простонал он. И всё еще не веря своим глазам и на что-то еще надеясь, а вдруг это всего лишь виденье, кинулся к левому борту, а там, на западном берегу, так же величаво высились храмы, но только заупокойные.

В беспомощной ярости Мернептах зарычал, как раненый зверь.

Случилось то, чего он боялся больше всего — они не прошли Фивы ночью. И теперь не пройдут! Если весть о пленнице долетела до Фив, до жрецов, то не миновать им сражения! Он знал — на ее спасение выйдут все Фивы.

Мернептах пробежал взглядом по лицам своих немногочисленных воинов — немного!

— Готовиться к бою! — скомандовал он, и сердце сжало холодными тисками, — «Смогу ли я исполнить задуманное!?» — тяжело вздохнул и повернулся к гребцам.

Усталые лица в тяжелом тягучем молчании исподлобья смотрели на него. «Они слишком устали. А ведь от них сейчас зависит моя жизнь!»

Гребцы в ожидание замерли, то, что долгожданного отдыха не будет — все уже поняли. Но еще не знали, насколько тяжело для них новое испытание, что затаилось в серо-розоватой дымке утреннего тумана, только лишь тревожное предчувствие витало над их головами.

Мернептах сурово произнес:

— Остановки не будет! Мы должны пройти Фивы раньше, чем закончится утренняя встреча Амона-Ра, и птица на своих крылах донесет о нас весть жрецам. Гребите же! Гребите из последних сил, иначе нам лежать на дне Хапи!

Сдавленный стон рабов был ему ответом — они готовы были грести целую вечность, только бы не вступать в заведомо проигранное сражение.

— Молю богов лишь об одном, чтобы весть не долетела до жрецов — иначе… — он замолчал, инстинктивно сжав кулаки. Мернептах знал — нелегко им придется, если хоть одна живая душа уже знает о том, что произошло в Дельте в Пер-Рамсесе. (Пер-Рамсес Мериамон — резиденция двора фараона Рамсеса) Если новость достигла Фив, если жрецы знают все, то нам не дадут пройти! И не пройти Фивы без боя!

— Хе-хе… — кашлянул, выступивший вперед щупленький старичок Секненра, первый жрец в храме Сета и при дворе первый провидец. Однажды он чем-то не угодил фараону, сказал неприятное слово для царственного уха — и вот он на галерах — всего лишь смотрящий за рабами. (Забавна жизнь! Предрекал другим беды и страдания, но для себя муки унижения так и не узрел! А может, наоборот, всё знал? Да вот только не послушал Голос!)

— Хе-хе… — кашлянул в кулак старик. — Думаю, жрецы уже все знают!

Мернептах покосился на него, гневно сверкнув глазами.

— Что!?

— Они приготовились к бою, — и старик указал плетью на едва чернеющую полоску в дали, что протянулась с восточного на западный берег. — Как ты думаешь, что это?

Мернептах не ответил, в сердцах ударил кулаком о борт, а в скулах ожесточенно заходили желваки.

Старик продолжал.

— Ты понял правильно — это цепь боевых барок с лучниками и метателями огненных шаров. И нам уже не пройти!

Генерал Мернептах и без него это видел — в темной полоске нет-нет, да и блеснет, как чешуйка у рыбы, медный щит лучника.

— Что же делать? Принимать бой? — он, с тоской окинув беглым взглядом лица уставших людей, торопливо бросил:

— Разворачивайте парус… Мы идём… — он не успел договорить — старик остановил его позор.

— Не спеши! Не всё так плохо! Сделай так, чтобы жрецы приветствовали нас цветами, а не стрелами, и чтобы и доли сомнений не возникло в их головах…

Брови генерала удивленно поползли вверх.

— Пусть они усомнятся в соглядатаях, что прислали им весть о гневе фараона! И пусть не поверят своим глазам, увидев Свадебную Ладью вместо траурной.

Мернептах удивлённо взирал на старика, а тот не унимался.

— Пусть не верят собственным глазам — эта ладья из траурной станет свадебной ладьёй! А ее…

— Тц-ц… фараон повелел… чтоб никто… никто не знал о ней!

— И мы исполним волю фараона, но Неферкемет…

— Замолчи! — зашипел Мернептах на неразумного старика. — Произносить это имя преступно — оно неугодно богам! Оно проклято самим фараоном!

Старик рукой остановил его гнев.

— Или она сядет на трон невесты, или дальше нам не пройти! — и он опять указал на темнеющую цепь впереди.

— Ты требуешь от меня невозможного! — Мернептах, с перекошенным от злобы лицом, подскочил к нему, зашипел, — Она — проклята! Никто не должен слышать ее имени, а уж видеть тем более!

Но Секненра и не думал останавливаться:

— Разве ты не знаешь, как любят ее в Фивах? — Секненра кивнув в сторону города, прошипел, — нам уже не уйти от них, смотри, сколько боевых барок устремилось нам навстречу! Если ты намереваешься исполнить волю отца и остаться в живых, покажи ее жрецам, живой и счастливой! И, вообще, делай, как я тебе скажу!

Мернептах лишь моргнул от изумления, виданное ли дело, чтобы слуга так разговаривал с хозяином. Он сжал кулаки, глаза налились кровью, но смолчал.

За одно мгновение Мернептах осознал, что Секненра — его единственное спасение. Мернептах давно заметил за стариком некую скрытую силу. Иногда ему даже казалось, что тот обладал силой, способной повернуть время вспять. Но…

Но он так же знал, как жрецы Сета враждуют с Посвященными в древние знания. А любимая дочь фараона одна из Посвященных! Иногда в маленьких глазках жреца вспыхивала такая ненависть к Неферкемет — проносились такие искры, что у Мернептаха даже возникали сомнения: а не боится ли старик ее силы? Какие тайные знания охраняют Посвященные, и охраняют их так рьяно, что только распыляют ненависть к себе других жрецов?

Секненра, и в самом деле, приходил в бешенство от ненависти и собственного бессилия. Он наполнялся едким гневом лишь при одном упоминание о Неферкемет. Многое бы он отдал, чтобы сломить ее, завладеть Великими Знаниями, а затем собственноручно задушить Неферкемет!

Мернептах вглядывался в старика, и он только сейчас вспомнил, как рьяно Секненра помогал ему обличать Неферкемет перед отцом, а к тому, что и в самом деле произошло, прибавил столько собственных домыслов, что фараон уже никогда не смог бы поверить в чистоту помыслов дочери и правдивость ее речей.

Секненра был тот единственный, кто не вздрогнул от приговора, кто не ужаснулся страшным словам фараона — замуровать Неферкемет в каменоломнях! И только он, Секненра, распластавшись у ног Властителя, просил, умолял собственноручно исполнить Его волю.

А уж когда Неферкемет лишилась статуса — «возлюбленной дочери» фараона, скрытая ранее вражда Секненры к Неферкемет, перешла в неприкрытую ненависть. Каждый раз, видя ее, он просто зеленел от злости, подлетал к ней и, шипя в лицо, норовил больнее уколоть ее, обреченную на смерть.

Но Неферкемет была так недосягаема в своем божественном мире, в котором соединялась и сила богов, и тайные знания, и ее мужество, что все злопыхательства какого-то ничтожного жреца вызывали у нее лишь снисходительную улыбку.

Мернептах отогнал странные мысли, и, покосившись на жреца, спросил:

— Ты ненавидишь ее? Почему? Для меня, останься она живой, — не видать мне трона, я тринадцатый сын! Но тебе-то что? Какая тебе выгода от ее смерти?

Старик хитро улыбнулся, и, подойдя к Мернептаху ближе дозволенного, доверительно взяв его под локоток, развернул его чуть в сторону, и, смотря на него, как удав, не мигая, зашептал:

— Она последняя из Посвященных в тайны Богов! Нет ее — нет их Силы! И тогда все принадлежит нам. И Свет, и Тьма! Тогда Сет будет править миром! И всеобщий Хаос, войны, голод, болезни, мор обрушатся на головы никчемных и непокорных! И мы будем править миром! Хочешь идти с нами, хочешь быть нашим фараоном, тогда следуй за мной — делай, как я тебе скажу! Хочешь быть фараоном!?

Не заметил Мернептах, как старик скрипит зубами, и какие молнии бушуют в его глазах, он только горделиво приподнял голову, словно на ней уж красовалась двойная бело — красная корона Верхнего и Нижнего Египта.

Не услышал Мернептах всех слов Секненры. Лишь увидел в нем своего спасителя, кто поможет ему добиться трона. Ему — Мернептаху — тринадцатому сыну Рамсеса, даже звезды в день его рождения не сулили ничего хорошего. Звезды предрекали ему лишь тяжелую участь воина. И вот прошли годы, он стал первым в царских войсках, но это все же так далеко от трона! Далеко от власти! А сейчас он почувствовал, как его мечта, если еще и не начала исполняться, то хотя бы уже близко, и он чувствует ее приближение — он будет фараоном! Будет! (Правда, он не заметил, как с мечтой о троне он приобрел и поводок, за который его теперь будут водить, как ягненка на закланье).

Секненра не отрывал от него тяжелого цепкого, прожигающего насквозь взгляда, настойчиво повторил:

— Ты будешь фараоном, если будешь слушать меня…, слушай меня…, и ты будешь фараоном! Слушай меня…

Внезапно Мернептах ощутил невероятное спокойствие и уже смиренно прошептал.

— Что делать? Скажи!

— Надо сменить парус с траурного на праздничный. Прикажи украсить ладью лотосами и выведи ее из трюма. Быстрей! Пусть оденут, как невесту, и усыпят золотой пылью.

— Но, — опять возмутился было Мернептах (его дух воина еще слегка трепыхался и противился силе жреца), — фараон приказал доставить ее до рудников, и чтобы ни одна живая душа не знала места…

— Никто и не узнает этого места! Но сначала нам нужно хотя бы пройти… Если те, что ждут нас, готовы к бою, нам схватки не выдержать, нас слишком мало! А тогда мы не дойдём и не исполним волю отца твоего…

— Я… я … — замямлил, было, тринадцатый сын, но его опять грубо перебили:

— Если хочешь быть фараоном, слушай меня! Каждое моё слово — это ступенька к твоему царству. Прикажи одеть ее в свадебный наряд и садись рядом с ней…

— Она не станет сидеть со мной! — буркнул в сторону, как обиженный ребенок, Мернептах.

— Это предоставь мне, — и старик, хитро подмигнув, растянул свой беззубый рот в омерзительной улыбке.

«У него оскал гиены! — подумал Мернептах, — Но он прав!»

Вдоль всего восточного берега не было и малой толики свободной земли, куда бы могла упасть маковая росинка. Все Фивы вышли на берег Нила. Люди шумно толпились в ожидании зрелища. Зрелище обещало быть интересным. Боевые барки. Сотни лучников. Огнеметные машины. Всё это только для того, чтобы спасти Неферкемет, их любимицу «Красоту Египта» — вырвать ее из цепких лап смерти.

Но каково же было их удивление, когда вместо ладьи с белым траурным парусом, появилась вся в голубых лотосах и с торжествующим оранжевым полотнищем, Свадебная ладья с золотым троном для счастливой четы.

Под радостные переливы флейт Свадебная ладья величаво и бесстрашно шла на боевые барки, на сотни лучников, на огнеметные машины.

Мернептах и Неферкемет восседали вместе рядом!

Сначала замешательство, «не может быть», люди всматривались, переспрашивали друг друга: «Она ли это? Не кажется ли им? Не обман ли?» Но еще мгновение и ещё, нет, это точно она — «Красота Египта» — жива! Она жива! И так красива, что от восторга невозможно удержаться.

Радостный ликующий крик пронесся над Великим Хапи. Крик разрывает гнетущую скорбную тишину. Люди от радости бросают вверх свои парики, прыгают, обнимаются от счастья — Их любимая Неферкемет жива!

Боевые барки плавно отступили, пропуская «свадебную ладью», и ладья под оранжевым парусом устремилась вверх по реке к новому храму Рамсеса Великого.

Берег пустел. На пристани остались лишь несколько жрецов. На их сумрачных лицах читалось недоумение.

— Как же так?

— Голубка на крылах принесла страшную весть…

— Неужели предательство?

— Всё возможно…

— Нет!

— Нет, не может быть! Она ненавидела Мернептаха! Не верю, не верю! Никогда не поверю! — твердил служка из храма Амона.

— Всё бывает, мой мальчик! Всё бывает! — проскрипел старый жрец. Он опирался на посох, но этого ему явно было недостаточно, поэтому юноша подставлял ему для опоры свое крепкое плечо.

— В мире людей бывает и не такое! Не любила, а теперь полюбила. Сердце женщины голове не подвластно.

Жрец был так стар, что казалось, он видел ещё строительство пирамид.

— Если наша госпожа выбрала себе Мернептаха в мужья — значит такова воля Богов! Да и что в этом плохого?

— А что хорошего?

— Они — брат и сестра. Теперь их божественная кровь удвоится этим! Она наследная принцесса, а он хороший воин и сможет защитить земли от врагов. Хетты — хитры, как пустынные гадюки…

— У нас с ними договор, — буркнул юноша.

— Эх, Рахотеп, Рахотеп, тобой Ра доволен! А ты всё веришь в договоры. Хаттусили расторгнет договор, как только почувствует свою силу или нашу слабость! Он не задумываясь предаст нас, чуть случись какая беда, а Мернептах — достойный воин, всегда даст ему отпор.

— Рамсес тоже не слабак, — гордо приподнял подбородок Рахотеп, — он же при Кадеше бой выиграл…

— Ай, Ай! Рахотеп, Рахотеп! Сколько я тебе раз говорил, Рамсес не выиграл бой, а позорно проиграл! Да и кто знает, может, он весь этот бой просидел под колесницей? Это, вообще, для нас это было постыдное сражение! И когда ты это запомнишь?

— Поэтому, может, и не запоминаю, что постыдное. Зачем запоминать плохое? — насупился Рахотеп, — я лучше буду думать, что все было наоборот!

— Тебе надо помнить правду! Кто же будет хранить ее, оберегать, кто будет хранить наши знания? А?! Кто будет передавать их потомкам? — жрец стукнул посохом.

Давно побелевшие губы старика дрогнули, глаза увлажнились, он с мольбой в голосе сказал.

— Тебя выбрали Боги, ты избранный, а ты такой бестолковый! Тебе доверяют Знания! Их хватит, чтобы весь мир сделать счастливым или, наоборот, ввергнуть в бездну страданий. Этими знаниями можно остановить болезни и кровопролития. Знания — священны! Их доверяют только избранным. Но если Знания примут с черными мыслями, то сила богов будет служить Темным! И лишь ты и Неферкемет… от вас зависит сейчас, что будет с земными племенами и родами в будущем!

Юноша потупился, но вспомнив что-то, радостно напомнил старику:

— А ты? А другие жрецы!?

Лицо старика расплылось в беззубой улыбке.

— Мой мальчик, я стар, скоро уйду к западным берегам, а следом и жрецы последуют за мной. Останетесь только вы. Вам и нести Свет Знаний! Как когда-то мы приняли этот священный сосуд от старших братьев, берегли его, хранили, так и вы должны передать его грядущим поколениям. Помни об этом!

— Тяжело!

— Тяжело.

— Но почему именно я?

Старик совсем уж озлился на него, и чуть было не стукнул посохом неразумную голову.

— Боги указали на тебя! Сколько раз тебе повторять?

Юноша оглянулся по сторонам.

— На меня, как? Как указали, как они знают, кто достоин? Они меня видели?

— Нет, не видели! Увидели бы, не указали бы на тебя, — зло буркнул старик, но совладав с собой, терпеливо принялся в какой уже раз объяснять неразумному ученику:

— Каждые пятьдесят лет рядом с Сопдет («Сопдет» — древнее название Сириуса) восходит новая звезда, ее сестра. И вот когда ты родился, эта новая звезда вновь ярко вспыхнула на горизонте.

У юноши от восторга заискрились глаза.

— И над тобой вспыхнула звезда?

— Да! — многозначительно кивнул старик, — Только на пятьдесят лет раньше! Всю жизнь я учился, постигал, берег каждую крупицу Великих Знаний и ждал, когда же Сопдет взойдет вновь, чтобы передать свои знания. И вот в час твоего рождения звезда вспыхнула, указывая на тебя…, и я учу тебя, учу и верю, что ты познаешь всю Силу Богов, которую мы храним тысячи лет, а затем ты передашь следующему избранному Силу Знания. (Старик в этот момент подумал, мол, не того выбрали боги, учу его учу, а все без толку, простых вещей не может запомнить, что уж там о Великом с ним говорить.)

— А Неферкемет?

— И она! Над ней тоже взошла звезда. Вы родились в один день! Но она женщина! Сам видишь, как они ненадежны эти женщины.

— Так что же делать?

— Жить, — спокойно ответил старик, — если она так пожелала, что с этим поделать?

— Но голубица принесла весть… совсем иную…

— Тц-ц-ц! И мне не дает это покоя! — оборвал его старик. — Вероятно, кто-то хочет поссорить нас со жрецами Сета.

— Зачем?!

— Нарушить равновесие Светлых и Темных сил!

— Зачем?!

— Понимаешь, — старик перешел на шепот, — самое страшное, когда нарушается это равновесие!

Старик красноречиво замолчал, ему хотелось, чтобы его ученик, наконец-то, осознал ту великую ответственность, что возложена на них богами, но ученик не заметил многозначительности слов учителя, мысли его витали далеко, там, где сейчас была Неферкемет.

— А если…, а если ее заставили?!

— Нет, не похоже! Свадебная Ладья! Ты видел, как красива она была?

В самом деле, сейчас Неферкемет была красива как никогда — в золоченом свадебном уборе, в платье, усыпанном золотом.

Учитель и ученик вновь устремили взоры на свадебную ладью, что оранжевой точкой скользила по глади великой реки.

— Но почему они не остановились, не зашли в город? Почему не остановились принять хотя бы свадебные дары? — не унимался юноша.

— Наверное, спешат в храм… — пожал костлявыми плечами старец, глянул еще раз на ладью и поплелся прочь…

…На ладье и в самом деле спешили, спешили, как можно быстрее пройти Фивы — самый опасный город для Секненры — сосредоточенье жречества Светлых Сил.

Когда за прибрежными камышами скрылись самые высокие пилоны храма Амона и, когда пойма реки стала больше напоминать дикие непроходимые болота, только тогда Секненра приказал отвязать пленницу от трона:

— Ее в низ! Быстрее! — прокричал он, указывая плетью.

Склонив голову, раб-кушит подошел к Неферкемет и очень осторожно стал высвобождать из пут ее затекшие руки. Раб боялся причинить принцессе еще большую боль, чем ту, что она уже испытывала, но пеньковая веревка, так впилась в нежную кожу, что невольный стон всё же вырвался из ее груди.

— Божественная, — прошептал раб, ниже склоняясь.

— Вот как! Посвященным и Избранным, оказывается, тоже бывает больно! — глумливо хохотнул Секненра.

— Хватит! — Мернептах одернул его, — она царская дочь!

Дочь фараона, разминая затекшие кисти рук, даже не взглянув на своих мучителей и не проронив слова, направилась к трюму.

Она ничего не сказала ни Мернептаху, ни Секненре, что разливался в едких причитаниях, мол, опала не так страшна, как смерть, которую он для нее приготовит. Не ответила и на мольбу во взгляде раба, которому приказали наставить на нее копье, лишь спускаясь по ступенькам в трюм, чуть задержалась и, обведя всех презрительным взглядом, улыбнулась…, улыбкой напоминая им всем о Высшем Суде. Мернептах не выдержал — отвел глаза в сторону (у него неприятно дрожали колени). Раб, выронив копьё, покаянно прижал руки к груди, а потом и вовсе распластался перед ней ниц, поцеловал сандалии и, не поднимая глаз, отполз, бормоча только одно: «Смилуйся, Божественная, смилуйся!»

Только Секненра, казалось, не дрогнул, он подскочил к ней и, брызжа слюной, завизжал:

— И не мечтай о спасении! О тебе забыли! Я обхитрил всех! Никто не подумает догонять нас и спасать тебя! Я одурачил Избранных и Посвященных!!! Ха-ха! — разразился он ядовитым смехом.

Эти звуки были похожи на вопли гиены в ночи.

— Ха-ха! Избранные! Всевидящие Избранные, умеющие читать мысли как с папируса! Где ваша Сила?! Нет ее! Я Сильней Вас! Я Секненра — будущий Властелин Мира!! Ха-ха…

Смех гиены прокатился над водой. Режущие, звенящие от ярости звуки встревожили птиц. Тысячи ибисов и фламинго в пойме реки взметнули ввысь. От их крыльев небо стало бело-розовым и шумным. Вдруг птичий переполох подхватил раскатистый рев бегемотов. А уж потом в движение пришло и само болото на мелких заводях — это крокодилы заметались, заюлили, засуетились в мутной воде. Вода у бортов ладьи вспенилась и кишела омерзительными огромными тварями, которые били хвостами о ладью. Ибисы кружили над головами, пеликаны лязгали клювами, как пристукивая в барабаны. Казалось, боги призывали на защиту принцессы своих верных слуг: Себек — крокодилов, Хапи — бегемотов, Тот — ибисов и пеликанов.

А Секненра всё кричал и кричал, и его крик будил все новые силы природы… и от этих криков мороз бежал по коже…

Рабы затряслись от страха, вжимая головы в плечи и боязливо озираясь по сторонам, вздрагивая от каждого удара о борт ладьи.

Мернептах бросился к старику.

— Замолчи, Секненра, иначе не видать нам восхода вечерних звезд.

— Ему и так не видать их! — пророчески произнесла Неферкемет, и спустилась в трюм по шатким ступеням.

Секненра подскочил к трюму, истошно вопя, глаза его горели нездоровым яростным блеском.

— Закрыть ее! Замуровать! Заживо!

Вдруг с невероятной для старика прыткостью и ловкостью, Секненра прыжком оказался на корме, и заорал, как бегемот, во все горло:

— Я покончу с ней! Покончу с Посвященной! Я буду Властителем мира!!!

Мернептах, ошарашенный подобной прыткостью старика, оторопело смотрел на него. Смотрел, как если бы у него отняли его мечту. Для Мернептаха — это Власть! Но на нее посягает какой-то жрец, и мнит себя властителем мира! Не бывать этому!

Мернептах бросился к старику, пытаясь стащить того с невидимого пьедестала власти, но Секненра проворно отстранился от него, сделал один неверный шаг и…

И, не удержавшись, упал в кишащую крокодилами воду…

Он еще не успел долететь до воды, как две омерзительные твари на лету разорвали «Властителя мира» на части…

Вот уже несколько дней они шли к месту ее заточения к каменоломням близ храмов Рамсеса. Спокойствие Неферкемет пугало Мернептаха. После страшной смерти Секненры, и помня ее пророчества, Мернептах стал опасаться ее проклятий! Он уже надеялся, что она взмолится о пощаде, и даже мысленно приготовился к ее мольбам, и даже слова подобрал, коими отомстит ей за все свои унижения…, а потом, конечно же, простит.

Но ни просьб, ни укоров, ни слов он не услышал.

Она молчала.

Молчала!

Молчала и тогда, когда тяжелый камень стал медленно опускаться, закрывая выход, отсекая ее от жизни и оставляя в одиночестве в длинных лабиринтах заброшенной шахты.

Лишь руки сложила на груди, словно молилась…, словно в этот миг молила богов о вечной жизни, а не о помощи…

Просила богов, но только не его!

Всю оставшуюся жизнь Мернептаха будет мучить молчаливый, безропотный образ сестры, заживо им погребенной в старой заброшенной шахте. Просыпаясь в холодном поту от страшных видений, он до утра будет просить прощения у ее бессмертной, неприкаянной души — ее Ба, что блуждает между мирами и мучает его своей неприкаянностью. Он будет умолять сестру лишь о прощении!

И эти ночные кошмары уже никогда не позволят ему быть счастливым в этом мире.

…В ванной комнате на мраморном полу ничком лежало обнаженное девичье тело…

Настя вскрикивает, зажимает рот руками, но истошный крик, не по-человечески сильный, рвется из нее наружу вместе с паническим ужасом. На крик сбегаются люди: обслуга и постояльцы отеля. Сквозь пелену она видит их испуганные взгляды, но лица размыты — они серая безликая масса, ее внимание привлекает только мальчик посыльный, что протиснулся сквозь толпу, у него огромные глаза и невероятно большие уши — ему интересней всех — он любопытен.

У нее непонятное состояние, она видит всё, как со стороны: и свое лицо с гримасой ужаса, и чужие лица, удивленно испуганные, но чётче всего она видит мертвое тело. Не смотрит на него, но видит все до малейших деталей: капельки воды на девичьей груди, голова неловко запрокинута и широко раскрыты глаза. В них Настя видит своё отражение, и оно с каждой секундой всё больше… и вот она уже видит себя глазами этого большого мертвого тела…

Шум нарастает и в жутком гомоне она пытается кричать. Но не может — немеет. И вдруг кто-то выдергивает ее из толпы, крепко сжимает руку, и они уже бегут по длинному коридору… Звуки шагов, гулкие, как удары сердца!

На теле убитой она видела какой-то знак, очень отчетливо видела этот знак. Знакомый знак! Но почему-то он плавится в сознании…, медленно превращаясь в одну святящуюся точку!

Ее вталкивают в какую-то темную комнату, от всепоглощающей немоты тела она не успевает испугаться, видит только, как блеснула тонкая игла и резкая боль в запястье — секунда и она уплывает по туманному лабиринту.

Поначалу лабиринт похож на рукав аэропортовского коридора, а потом вдруг сменяются лабиринтом серых стен грубой вырубки…

Вдруг ужасный скрежет откуда-то сверху и грохот…, темнота… кромешная, жуткая темнота…, давящая!

От панического ужаса она всё кричит и кричит, голос отскакивает от узких стен шахты и несется вниз по вырубке, и там, в бесконечной мгле тонет…

— Настя…, Настя…, Настя…, проснись! — Аня трясла ее за плечо, — ты, что так стонешь, как придавленная!

Мой друг, мы совсем запутались в нашем лабиринте…, вероятно, нам стоит вернуться и начать наш путь с самого начала?

…В узком ходе заброшенной шахты прохладно. Высокий юноша с черными, вьющимися волосами, подхваченными льняной тесьмой, в короткой набедренной повязке и с медной пекторалью мастера на груди, прислонился плечом к стене и старательно выводил угольком имя любимой «Неферкемет». Знал — она непременно придет, обязательно придет. Должна прийти! Но все же, как всякий влюбленный, дрожал от нетерпения и сомнений: сможет ли она обмануть вездесущих соглядатаев? Удастся ли ей уйти незамеченной из дома фараона?

Вот уже год он, раб — хабиру, которого ещё ребенком привели за боевой колесницей Рамсеса Великого, влюблен в Неферкемет — в самую прекрасную из всех красавиц Кеми.

Но он не простой раб, и, даже, не простой мастер! Он лучший! Он тот, кому боги открывают свои тайны и помогают найти бирюзу там, где ее и не ожидали найти другие мастера.

Так однажды он нашел жилу превосходной бирюзы, и сам фараон, на радостях, одарил его золотом и почестями, да такими, что теперь ему позволено быть на праздниках рядом с номархами — правителями дальних провинций! И ему, как и им, на празднике цветок лотоса преподносят не рабыни и не служанки, а сами дочери фараона от наложниц! Ему дарован огромный дом, ему позволено ввести в него одну из тех, что на празднике одаривает его цветами лотоса. Мыслимо ли такое? Мыслимо ли, чтобы бывший раб, хабиру (!), удосужился таких почестей?

Нет! Не бывало такого на черных землях Кеми! И он, смиренно припав к ногам фараона — сына Гора, должен был слезно благодарить его за милость. Но то ли гордыня обуяла мастера, то ли разум оставил его, и страх потерять жизнь стал столь ничтожным, но только не распластался он ниц пред Властителем, не упал в восторге к его ногам и не стал биться в благодарственном экстазе. А лишь приклонив колени, сдержанно благодарил фараона за оказанную ему высокую милость.

Фараон не заметил тоски в глазах мастера, посчитав столь сдержанное проявление радости за высшую из добродетелей — скромность. А ведь скромность — дар богов!

Не ведал Повелитель двух корон, что для мастера только одна награда и будет ценной! Только она одна и могла бы быть его целью в жизни — это Неферкемет — любимая дочь фараона, да не просто дочь от какой-то там наложницы из гарема или рабыни, а от первой жены царской — от царицы Нефертари.

Фараон ничего не замечал, но то, как мастер смотрел на Неферкемет, как блестели его глаза и какими ответными искорками отзывались в ее глазах эти призывные взгляды, не укрылось от других…

…Тогда на празднике генерал Мернептах и пятый сын Рамсеса, ехидно улыбаясь, подталкивали один другого и скалили зубы, щерясь как гиены, почуявшие добычу:

— О! да ты посмотри, как он на нее смотрит! Так и прожигает! Если он так будет жарить ее взглядом — изжарит нашу «возлюбленную сестру»…

— …а сестра-то, сестра, ты только посмотри, она же краснеет! И глаз с него не сводит!

— …как она одаривает раба взглядом! А?!

— И улыбается только ему!

— А сейчас, ты заметил?

— О, да! Я давно слежу за ними, глаз с них не свожу!

— А я-то, глупец, думал, что я один это заметил.

— Да, нет, возлюбленный брат мой, вот уже несколько лун это забавляет и веселит не только тебя, но и весь царский гарем… Все только и говорят, что о Неферкемет и этом ничтожном хабиру!

— А как ты думаешь, у них была уже звездная ночь под стрекот цикад?

— Думаю, была!

— И я так думаю, коль столько страсти в их взглядах, то цикады им точно пели свои песни…

— Дочь самого фараона! Как низко пала!

— Ничтожная!

— О, да!

— Мы-то с тобой спорили, кто будет ее мужем? Кто станет фараоном и соправителем отца? Я или ты? А она нас и в медный лист не ценит… Одним щелчком… вот так… она отбросила нас на от трона! Смешно!

— М-да… — почесал лысую голову несостоявшийся муж, — она все решила… и без нас!

— А главное, без отцовского повеления! — скрипнул зубами Мернептах, сжимая кулаки.

— Ты же знаешь, наш отец этого раба, мастера бирюзы, любит! Он даст ей свое родительское согласие, конечно же, даст! Слишком уж он дорожит таким даром Хатхор, как любовь! Для него дар любови — ценнейший! Возможно, не сейчас, пока еще время не пришло, а вот через пару разливов Хапи, Неферкемет обязательно получит его милость и соизволение…

— Мы это еще посмотрим! — зло буркнул Мернептах.

С тех пор не было дня, чтобы Мернептах пристально не следил бы за каждым шагом сестры. Он стал ее тенью, ее злейшим врагом. Если до того Неферкемет была для него ступенью к трону, то теперь все его помыслы, все усилия сводились лишь к тому, чтобы ее место заняла другая, более благосклонная к нему наследная принцесса.

Всё бы сложилось, как он замыслил, да, вот только Неферкемет была любима отцом, как никто из его отпрысков. При ее появлении взгляд фараона светлел, наполняясь отцовской нежностью. И глядя на него, Мернептах с завистью думал, что в подлунном мире нет более любящего отца, чем Рамсес, но любит он только ее — Неферкемет, а потому, пока она жива, ему не видать трон, как кроту свой хвост!

Но Мернептах знал, чувствовал сердцем: рано или поздно она оступится, да так, что отец ей этого не простит. Вот только бы успеть подхватить эту оплошность, только бы успеть воспользоваться ею, да занять местечко подле отца раньше других, ждущих счастливого случая!

В предчувствии увлекательной борьбы Мернептах потирал руки.

Ему явно нужны были противники. А лучше всего враги, чтобы не закиснуть, не расплескать свой яд понапрасну, чтобы душевную злость направить в нужное русло для достижения своей цели — власти. Он знал, эта цель для него также далека, как и путь на восток в Синайской пустыне. Но мечта о бело-красной короне была столь велика, что неустанно подогревала и бередила ему душу (была ли она у него?), и даровала силы для борьбы и надежд.

Кто-то играл в сенет с другом, а вот он любил поиграть в сенет с невидимым противником — со своей судьбой — судьбой тринадцатого сына. И ставкой в столь призрачной игре была отцовская корона.

Никто во всём доме фараона не мог и представить, какие бушуют бури в этом сердце гиены, и на что способен Мернептах. Мернептах слишком далеко был от трона, чтобы его кто-то мог заподозрить в страшных преступлениях. А они были! Как-то «неожиданно» для всех отправились к Западным берегам два первых сына фараона — два сына царицы Нефертари, — а потом в Солнечной Ладье уплыла и она сама, ведь найти союзников в гареме так просто!

Нефертари умерла, и место царицы заняла мать Мернептаха — Иситнофер. Теперь его мечта, возможно, стала уж не такой и призрачной, ведь, его мать — царица, а это значит, что он может хотя бы мечтать о царстве. И эта мечта становилась с каждым днем все ближе, и даже барабаны в его душе стали отбивать праздничный бой, вот только оставалось на его пути одно препятствие — Неферкемет… да этот ничтожный мастер. (Своих братьев и сестер он в расчет уже не брал. Он знал, что с ними делать!)

— Что ж подождём…, сестричка, когда ты оступишься, — прошипел Мернептах, глядя на счастливое лицо сестры, — а это, думаю, уже скоро…

Мернептах не ошибся!

Наследная принцесса Неферкемет — оступилась! Она полюбила раба — мастера бирюзы, да та, так, что день, проведенный без любимого, казался ей длинней самой темной ночи.

Вот уже целых пять невыносимо томительных дней и нескончаемо черных ночей прошли, проползли, подобно змее, а она не видела его!

Время последней встречи истерлось в ее памяти. О, как давно это было — пять дней назад! Лишь воспоминание о трепетных объятиях и ласках любимого, да голубые лотосы, что источали сладостный аромат, напоминали ей о нём. И она ждала новой встречи! Ждала мучительно долго. Провожала каждый день с тоской. Ничто не могло скрасить ей дни ожидания — ни веселые игры сестер, ни пляски танцовщиц. Лишь тихая песнь мастера, что доносилась с другого берега, несказанно радовала ее и придавала сил.

Она убегала на берег Хапи и вслушивалась в едва долетающие звуки его песни, и плакала, плакала над неспешной водой. «Велики твои разливы Нил — дар богов, а моя любовь прекрасней в сотни раз многих звезд. Жди меня, любимая!» — И она ждала. Ждала, когда же ему будет позволен отдых, и они вновь насладятся друг другом.

В один из тягостных дней, совершенно отчаявшись и измучавшись от любовной тоски, она вошла к отцу в гипостильный зал, мысленно подбирая слова. Она хотела просить его разрешить ей войти в дом мастера. (Знала — не разрешит, но может, всё же богиня любви Хатхор поможет ей, и отец смилостивиться над ней?) Знала, любимый всего лишь мастер, но разве так уж важно, кто он? Главное — она любит его! Она готова отказаться от всего царства, лишь бы быть любимой, а значит счастливой.

Пока шла мимо бесконечных статуй Амона-Ра, старалась не смотреть на их грозные лица, ей казалось, они смотрят на нее недобро, укоряя за подобную глупость.

Она подошла к трону, факелы за ним как будто всполохнули ярче, голова богини охранительницы фараона — львица Сехмет — на золотых подлокотниках трона отца злобно сверкнула на нее лазуритовым взглядом. Неферкемет вздрогнула.

Лицо фараона осветилось нежностью. Неферкемет опустилась перед ним на колени, склонив голову, попыталась сказать:

— Да, будет фараон жив, здоров и невредим, — но почему-то слова не слетели с ее уст. Она только тихонечко вздохнула и прильнула губами к холодной руке отца.

— Неферкемет, что с тобой? Ты так печальна…, плачешь…, что-то с тобой? — произнёс фараон, опуская свою большую руку на склоненную голову дочери, — что случилось? Хотела просить меня? О чём же?

Она молчала, не могла сказать, не могла признаться отцу в своей любви и не потому, что боялась его гнева. Вовсе нет! Просто ей было неловко признаваться, что она влюбилась! Она покраснела до корней волос. Сердечко забилось маленькой птичкой и вот-вот готово было вырваться из груди.

— Хорошо, что ты пришла, свет моих глаз. Подними голову. Почему, дитя мое, в твоих глазах столько печали и стоят слезы? — прервал ее мучения Рамсес. Она уж было открыла рот поведать отцу о любви, что завладела ее сердцем, но он, опередив ее, произнес, — Скоро Хеб-Сед. Я назначу соправителя. И ты войдешь…

— Нет! Отец, нет! — в сердцах выкрикнула она, в ужасе закрывая лицо руками. — Нет!

О, она хорошо знала, что значат его слова! Это значит, что она должна войти в дом соправителя, став его женой! А будущий соправитель — ее брат, ее младший брат!

И горькие слезы брызнули из глаз.

— Я не могу! Нет, отец, не могу! Не хочу! Я…

— Что?! — фараон грозно воззрился на нее, — неповиновение моей воле!?

Надо же, пришла с просьбой стать женой мастера, а ей уготовано стать женой брата! Спорить с отцом? Невиданная дерзость! И ее женский ум в доли мгновения сообразил, что остановить отца в задуманном может лишь одно — воля Богов.

— Отец, я не могу быть женой брата. Я вечная жена богов! Я Посвященная!

Вот так! Сама себе вынесла страшный приговор — приговор безбрачия! Но всё, что угодно, даже смерть, лишь бы не быть женой нелюбимого брата!

Рамсес пошевелил кустистыми бровями, вопросительно глянул на чати, тот многозначительно склонил голову.

— Да, Владыка, это так! Она Посвященная в Тайные Знания и только жрецы могут решать, кто может стать ее мужем.

У Неферкемет отлегло от сердца.

Отлегло — то отлегло, но ведь самого главного она так и не сказала. Теперь только одна надежда на его любовь… на его отцовскую милость.

«Возможно, на празднике… я смогу сказать… — подумала она, с признательностью посмотрела на чати. — Возможно! И тогда все будет иначе?! Все будет иначе! У меня есть еще время… Возможно…»

А Рамсес надолго задумался, печально глядя на отблески пламени, что играли на золотой голове богини Сехмет на его подлокотнике, — он искренне огорчился, — какая нерадостная весть! Любимая дочь, по воле жрецов, может стать бесплодным цветком, как сорная трава, как перекати поле! Какая страшная участь уготована его дочери!

Он тяжело вздохнул и печально произнес:

— Ступай, Неферкемет, я оповещу тебя… потом, о своем решении. Иди!

— Отец, — она подняла на него глаза полные слез, — Я…

— Не говори мне ничего! Против воли богов я бессилен!

— Я… я хотела сказать тебе… — но не успела договорить, отец протянул ей холодную руку для поцелуя, безжалостно давая ей понять, что сегодня он слушать ее более не намерен.

Неферкемет безропотно поцеловала руку отца, львица Сехмет сверкнула лазуритовым глазом, и долго потом еще следила за ней, провожая ее согбенную спину к выходу. Неферкемет оплакивала свою потерянную любовь и утраченное счастье — теперь отец никогда не даст ей отцовского соизволения, а без него… О как же мне быть!?

Она проплакала весь день, а вечером рабыня принесла ей радостную весть: «В заброшенной шахте я жду тебя».

О, боги!

Вспыхнула…, подхватилась…, бросилась собираться…, украшать и умащивать себя маслами и благовониями, и не было уже ничего, что могло бы ее остановить… Она, как солнечный ветер, неслась на встречу с любимым.

Если бы Неферкемет только знала, сколь проворна оказалась ее рабыня, ведь, «радостную весть» получил и Мернептах!

Неферкемет вбежала в шахту, запыхавшись от трудного подъема, прижавшись к холодному камню, тяжело вздохнула, серебристые капельки выступали на ее лбу…

— Любимая, ты, как луна с серебристыми капельками росы! Как же долго! Я ждал тебя! Но что с тобой? Почему ты так тяжело дышишь? Неужели грозный Сет забирает твои силы? — беспокойно спросил мастер, прижимая ее, взмокшую, к своему сердцу.

— Душно! — она нервно дернула тяжелое золотое ожерелье на шее, — Умираю от духоты!

— Странно. А я и не заметил. Мне показалось, что сегодня дует северный ветер, — он растерянно посмотрел на неё, в глаза любимой, что лучились искорками.

«В самом деле, странно, что ты до сих пор, мой дорогой, так ничего и не заметил»!

Она улыбнулась в ответ.

Привстала на цыпочки, обняла за шею, прильнула, к его полным, красивым губам… Прильнула к ним теплым, нежным и таким желанным…

…В трепетном поцелуе, как в танце закружились два любящих сердца…

И танец их был бесконечен!

— Любимая, я хотел бы стать северным ветерком и засыпать у твоих ног, — он еще сильней привлек ее к себе, заглянул в глаза. — Но я могу лишь припасть к ним и целовать их, целовать бесконечно!

Ему в ответ лишь глубокий вздох, она не в силах отвести от него зачарованного взгляда — как он красив, как тонок его стан, как приятен голос! Трепетная улыбка скользит по ее губам. О, как долго она не дарила ему любовь, не упивалась его страстью, целая вечность прошла, но в памяти ничего не задержалось — дни без него, что песчинки в серой пыли, поднятой промчавшимися колесницами.

Неферкемет прижалась к плечу любимого.

— Мне казалось, что змея бесконечного времени — Мехен никогда не закончит свой путь.

— Если ничего не изменить, то нам так и не увидать ее хвоста.

— О, Боги, что же делать? Хотела просить отца…, но он… — замолчала не в силах произнести свой приговор. — Вскоре праздник Хеб-Сет!

Любимый вздрогнул, еще крепче прижал ее к себе и через мгновение прошептал:

— Уходим, любимая, — он прошептал тихо, как крамолу, но так настойчиво, что она поняла — это не просто слова.

Неферкемет застыла, как окаменела, а он, покрывая ее шею страстными поцелуями, твердил:

— Уйдем, любимая, уйдём…

Неферкемет оборвала его.

— Нет, я не могу уйти…

— Но почему? — слишком резко остановил ее на полуслове, и чуть встряхнув, спросил, — Почему?

— Он любит меня! — ответила она твердо, но сердце от чего-то сжалось.

— Любит! — обиженно дернул плечом юноша, — Любит и прочит в жены твоему малолетнему брату! Или своему злейшему врагу — хеттскому царю?! Это ты называешь «Любит»?

— Хаттусили не враг! Теперь не враг! Хетты теперь нам не враги! Хаттусили и отец обменялись дарами и скрепили мир силой Амона.

— Нет, моя любимая, они скрепят мир не дарами, а тобой, твоей жизнью! Тобой торгуют как инжиром на базаре! — и он вновь легонько тряхнул ее, — ты понимаешь это?!

— Пусть так! Мир и согласие между нашими землями утвердятся на долгие годы!

— На долгие ли?

Неферкемет опустила глаза.

— Не знаю…

— Он отправит тебя в Хаттусу, хеттскому царю, а сам будет ждать его дочь — рыжеволосую красавицу. Да, ладно она! Пусть занимает, отведенное ей место в Та-Мари — «земле любви», пусть будет одной из многих, пусть ее голос сольется в общую песню любви. Не всё ли равно, какую песнь она будет петь ему?! Но ты!? Подумай, они же отправят тебя как ослицу, нагруженную дарами…

— Не отправят! — резко, сверкнув глазами, оборвала любимого Неферкемет.

— Я слышал! Слышал…, как Мернептах говорил…

— Да? Мернептах говорил? Странно! А ведь он лучше других знает, что меня нельзя подарить в гарем чужого правителя, даже в качестве первой из принцесс! Даже чтобы скрепить такой договор… Он знает… что я…

— Знает! — не слышал ее любимый, — Знает и то, как ты ненавидишь его, и что никогда не возьмешь его в мужья, а поэтому старается сосватать именно тебя хеттскому царю, чтобы твое место наследной принцессы заняла другая дочь Рамсеса, и чтобы облегчила ему путь к священному трону Гора. Мернептах не перед чем не остановится! Он уже двоих отправил к Западным Берегам! Твоих братьев! И для остальных, кто ещё впереди, кто стоит сейчас у трона, готовит новые Ладьи Вечности!

Она отвернулась от любимого, прошептала:

— Не говори так! Братья погибли в бою…

— Милая, я могу не говорить, могу щадить тебя, понимая — они твои братья и каждый из них мог стать твоим мужем, но то, что знают все — не утаить! Мернептах позаботился о них… И для тебя — это не тайна! Тайна лишь для твоего отца. Как, скажи, два полных сил наследника, один за другим постучались в Дом Вечности?

— Не надо! Не надо! Я не хочу даже слышать об этом! Если так свершилось — значит так было угодно Богам.

— Не Богам! Мернептаху! И ты знаешь это!

— Нет!

— Не мстя ему за эти злодеяния, ты кормишь его дерзость!

— Остановись! Не порочь имя моего брата, его бессмертную душу. Остановись! — взмолилась она, но глаза гневно сверкнули.

— Кривые мысли у Мернептаха! — более спокойным уже голосом сказал ревнивец. — Ствол кривой, разве тень будет прямой? (древнеегипетская пословица.)

Принцесса молчала.

Она пристально смотрела на него, как будто не решаясь сказать что-то очень важное, помолчав, произнесла уже совершенно другим голосом — полным внутренней силы и света:

— Знаешь, я уже никогда не смогу быть чьей-то женой и наследницей трона… — остановилась, набрала в легкие больше воздуха и разом выпалила, — Я жду ребенка!

Любимый остолбенел, точно пораженный громом. Ужас Сетом пронесся в душе и опалил жаром — дочь фараона, посвященная в тайны Богов, верховная жрица Тайных Знаний, ждет ребенка! Его ребенка! Простого раба! «О! Сет, какой ужас!», «О! Хатхор, какое счастье!»

Опустился, обнял ее колени, уткнулся в них, заплакал.

— Милая, милая… — зашептал он, — нужно уходить сейчас! Уходить, пока злая молва не очернила тебя, пока я… — он задрожал всем телом, — Милая, не обрекай себя на муки, а меня на страшную участь — жить в одиночестве, зная, что я никогда не увижу свое дитя. Что есть жизнь без тебя?

— Нет…, мы будем вместе там… в вечности, — отрешенно произнесла она.

— Любимая! — он было взмолился, но она остановила его, прикрыв ему рот ладонью, обреченно прошептала:

— Я — Посвященная! И не могу принадлежать ни тебе, ни кому-то другому.

— Но…

— И я не могу оставить свой народ. Боги не простят мне этого!

— Боги простят — они милостивы к людям, это люди — жестоки и завистливы. Самый ценный дар богов людям — любовь, они поймут! Обязательно поймут и простят!

— Посвященные…

— Посвященные?! Кто они, таинственные посвященные? Смогут они спасти тебя? — в сердцах с горечью выпалил он и чуть ли не со слезами на глазах добавил, — Смогут спасти моего ребенка от Мернептаха? От людской ненависти?

Неферкемет неопределенно пожала плечами:

— Не знаю… Мернептах не плохой… он…

— Почему же в нем столько злости к тебе? Почему ненавидит тебя?

— Мернептах поступает так по недомыслию и глупости своей, не ведает, что творит. — Она вновь гневно сверкнула глазами, но, помолчав, печально добавила. — Если бы люди всегда следовали заповедям Богов, то их души не разъедала бы ненависть! А Мернептах просто слаб, и он слишком любит…

— Тебя?

— Нет! Власть!

— Еще долго ему не видать короны, как гадюке не видать своих ушей! Он получит ее нескоро…, а когда взойдет на престол отца, то править ему недолго… очень поздно придет к нему власть, а потом он умрет и покроется солью…, нет, пылью…

(Мастер давно привык — Неферкемет говорит чудное, но слова «умрет и покроется солью…, пылью…» его удивили.)

Она закрыла глаза, оперлась о шероховатую стену и замолчала. Нерадостные мысли унесли ее так далеко, что всё сейчас происходящее казалось лишь ничтожно малой песчинкой в долгой истории Вселенной. Будущее вихрем неслось перед глазами: люди бредут по пустыне, а в клубах пыли, поднятой колесницами, в боевой короне, с перекошенным от гнева лицом Мернептах… и почему-то она стоит у него на пути, а за спиной вскипают воды и с небес всё падает и падает черный пепел…

Как страшно!

Внезапная мысль оборвала виденье. «Почему Боги разгневаны? Чем мы их так прогневили?»

Вдруг, словно всё решив, она произнесла:

— Через семь рождений Ра — семь дней, пройдет намеченный Хеб-Сед, и отец назначит соправителя…

— Ну, это вряд ли, Рамсесу ещё рано делить власть с кем-то из сыновей.

— Пусть так, но на празднике я смогу просить его… — она замолчала, — даже и не представляю, как сказать ему, что жду ребенка и хочу уйти с тобой, с твоим народом. Знаю, он будет в гневе, но он поймёт…, обязательно поймет! Он любит меня!

— Ты не должна, не должна этого говорить! Не смей…, я всего лишь мастер, я хабиру! Уйдём же сейчас! Уйдём!

— Нет! Я не могу! Это предательство, так бежать!

— А если все узнают о ребенке?

— Рано или поздно все узнают, — тяжело вздохнула Неферкемет.

— О, как я боюсь за тебя! Мернептах только и ждёт твоей оплошности, он тот, кто приготовит твою Ладью раньше срока.

— Ну, что ж?! Я виновата и готова отвечать, только не перед ним! И не смерть страшит, а Знания. Тяжелое это бремя — бремя Знаний! Знаю, я не успею их передать, прежде чем уйду на поля счастья.

— Нет, милая, не говори так! — взмолился он, но она не услышала, лишь тихо прошептала:

— Иногда мне кажется, что я уже жду её.

— Кого?

— Смерть. Смерть — всего лишь начало нового пути по бесконечным мирам, и я готова к нему.

— Нет! — крик потонул в черном ходе пещере. (Он боялся, что она своими словами притягивает все самое страшное.)

— Только вот, — и она провела рукой по животу, — только вот ребенок! Он — наследник! Не царства, нет! Он мог бы быть истинным наследником Древних! Ему далось бы многое — Знания Высших Сил! Я бы их передала!

Мастер со стоном обнял ее, и так наполнил ее дыхание нежнейшими поцелуями, что на мгновение она забылась в его объятиях. Теплая волна разлилась по телу, она затихла в его руках и не было сейчас никого в подлунном мире, ни одной живой души, только они в вечном слиянии.

«Правы Боги, — подумала Неферкемет, говоря: «лишь любовь — истинна, всё остальное — суета».

Покрывая любимую поцелуями, с каждым мгновением все нежней и нежней, он шептал:

— Милая… милая, как же мне жить без тебя…, скажи, как!? — шептал, прижимая ее к себе.

Всё его существо наполнилось ею. Нежный сладковатый запах любимой обволакивал его сознание, кружил и поднимал к звёздам, там, где ничто не властно над ними. Их дыхания сливались, и лишь биение сердец напоминало, что они еще живы, что их души еще не свободны, и еще не на пути к звёздам…

Ночь стала темнее…, звёзды стремились к горизонту…

— Умоляю, идём с нами! Моисей говорит…

— Но почему мы не можем остаться на берегу Великого Хапи и быть счастливы здесь? — прошептала она, отвечая на поцелуи поцелуями. — Почему вы слушаете Его?

— Кого?

Она было хотела сказать, но он прикрыл ей рот рукой.

— Тцц-ц-ц милая, не произноси его имя!

Вдруг, вырвавшись из крепких объятий любимого, она строгим голосом спросила.

— Нет! Зачем Он насылает на нас страшные кары?! Хотите избавления от рабства, хотите идти в земли Ханаан — идите! Но не посылайте на головы моего народа страшные беды! И без того великие потрясения вскоре обрушатся на наши земли! — она потупилась. — Вижу, силы Сфинкса на исходе. Никогда Кеми не возродиться, не восстать из пепла. Я вижу умирающего Сфинкса…

— О чём ты? Сила Рамсеса велика и простирается на… — он не договорил так и застыл с поднятой рукой, потому что он увидел, как печален взгляд любимой.

— Нет, ты не понял. Это последние годы тишины! Боги оставят черные земли. Могучий правитель уйдет…

— Твой отец?

— Да! И не найдется достойного наследника, чтобы остановить несущихся лошадей к пропасти!

— А Мернептах?

— Он силён лишь в ненависти. Весь пыл истратит на достижение двойной бело-красной короны, а став фараоном будет уповать на милость богов. Я вижу кровь и пожарища, интриги и длинную череду дворцовых переворотов, и сотни…, сотни лиц на золотом троне отца. Их будет много, очень много, но никогда уже не бывать столь сильному правителю, как он. Не успеет Сопдет взойти и ста раз над Кемет, как его земли будут топтать чужестранцы! (Сопдет — Сириус — восход Сириуса символизировал начало нового года)

— Боги не позволят этого!

— Они не просто не позволят, они отвернутся от нас! Я отчетливо вижу, как черно-красная пелена надвигается на великие воды Хапи. И мой народ будет собирать кровавые слёзы!

Он молчал, мороз бежал по его спине — холодно. Но только холод этот был не от промозглой уже вечерней сырости — в горах быстро становится холодно, — а от слов Неферкемет. Он знал, она видит то, что другим не дано познать и за столетия. «Видеть многое, ясно видеть — это ли не дар Богов? — подумал мастер, — Но какой это страшный дар!»

— Любимая, прошу тебя, уйдем со мной!

— Нет! Оставить людей без Знаний?! Никогда!

— Любимая…

Она резко остановила его рукой:

— Нет! Всё, хватит! Я вижу нам не быть вместе! Никогда не быть вместе… Моя участь — войти в вечность здесь, на земле моего отца. А ты иди!

Провела рукой по грубой шероховатой стене пещеры.

— О, как бы я хотела забыть свои знания и быть просто женщиной, уйти с тобой, подарить тебе сына или дочку, но то, что предначертано Хатхор в день моего рождения — не изменить. И я остаюсь! Должна остаться!

— Но у тебя мой ребенок! Что ждет его? — Влюбленный попытался этим последним доводом вернуть ее дух к себе, а ее мысли вернуть к своему сердцу.

В глазах Неферкемет стояли слезы.

— Ты прав… — и вдруг с мольбой прижав руки к груди, она прошептала, — О, Боги, почему Вы не дали мне сил устоять? Почему лишили разума? Великие Знания! Зачем мне они? Я хочу быть просто женщиной, слабой…, а эти Знания слишком опасны для людей, слишком опасны! И как важно, чтобы ими владели со светлыми помыслами.

Она впервые прочувствовала, какой страшной силой обладает. Нет, она не хочет, чтобы ее ребенок был тем, от кого зависит всё сущее на земле. Пусть лучше она будет этим последним звеном между Богами и людьми. Я не хочу бед для Кемет, и не хочу подвергать опасности людей. Но если я уйду, мой народ останется без защиты Богов. И возможно, я та, кто остановит страшные бедствия, что надвигаются на мой народ! Я остаюсь! Уходи без меня!

— Милая, — он сжал ее в объятиях, — я не уйду!

— Уходи! — непреклонно произнесла Неферкемет с лицом изваяния с мертвым взглядом. — Я нужна моему народу. Я остаюсь!

— Но тебя отправят в дар хеттскому царю! И это ты называешь — нужна своему народу!?

— Если мое предначертание в этом, — каменное лицо чуть дрогнуло, глаза увлажнились, — я готова! Но я не могу быть чьей-то женой! Меня не подарят! Я Избранная! И я не могу быть просто слабой женщиной! Прости, что забылась, прости, что любила и обманула тебя ожиданием вечного счастья! Если от меня зависит жизнь моего народа и вселенский мир, то я жертвую собой, жертвую всем!

— Но не жизнью…

Он чуть отстранился, встряхнул ее, заглянул в глаза, в уже каменные глаза изваяния, и, не увидев там ничего, кроме полного отрешения, застонал, как раненый зверь, оттолкнул ее от себя и бросился вон из пещеры. Он бросился прочь, не оборачиваясь, боясь оглянуться.

А она безучастно смотрела ему вслед, словно он был всего лишь ветер, перекатывающий по песку высохшую траву. И только одно слово — «уходи», как шелест ветра слетало с ее губ:

— Уходи… — безучастно шептала она, — уходи…

«Уходи. Уходи», — стучало сердечко.

«Уходи», — она обессилено сползала вниз по холодной стене, провожая взглядом, тень любимого силуэта, — «Уходи…», — в глазах ни слезинки…

«Уходи…», — тихим шепотом отозвались каменные стены…

Она запрокинула голову, обхватила колени…

«Уходи, уходи», — суетливо вторило эхо…

— Уходи, уходи, — шептали серые губы, и, опуская голову, пряча ее в колени, она чуть слышно всхлипнула:

— Уходи. Я тебя не держу…

И затихла…

…Через мгновение своды пещеры сотрясали рыдания…

Она всё же была женщина! Обычная, слабая женщина, а уж потом Посвященная в Тайные Знания.

В узкий лабиринт заглянула любопытная Луна, скользнула по шершавым стенам, заглянула за выступ, попыталась проникнуть в глубь пещеры, а затем проникнуть в дальний ход, но, не найдя, видно, там ничего интересного, устремилась к другой стене. Здесь она уткнулась в маленький комочек, который свернулся у входа и сотрясал рыданиями всё вокруг. «Что это?» — подумала Луна и решила светить ещё ярче.

Комочек зашевелился, приподнял голову, посмотрел на Луну заплаканными глазами и сказал:

— А это ты, Хонсу! Серебряная богиня Луны, определяющая судьбы людей! А я думала — это он вернулся за мной! С факелом!

Луна недоуменно улыбнулась, а красавица, утирая слезы, спросила:

— Вот скажи Хонсу, что мне делать, дай совет. Я дочь фараона и хранительница Великих Тайн, от меня зависит многое, я могу повелевать судьбами людей, но своей судьбой распоряжаться не могу, и любить не могу и не дано мне плыть с любимым в одной ладье! Разве это справедливо?!

Луна встрепенулась и удивленно засветила всем своим божественным ликом: «Этого не может быть!».

А красавица продолжала сетовать:

— Скажи, как я смогу жить без любимого?! Что жизнь без него? Он уходит от меня…

Луна насупилась. (Это легкое облачко скользнуло по желтому диску.)

— Он уходит искать землю обетованную…

И сложив руки, красавица взмолилась:

— Что мне делать? Ответь! Подай хоть какой-то знак.

Луна долго обдумывала, и светом холодным освещала заплаканное лицо.

Красавица подумала, что Хонсу не желает отвечать, склонила голову и прошептала:

— Да, я знаю, я не могу выбирать — моя жизнь принадлежит не мне. Но моё сердце?! Оно? Кому оно принадлежит? Мне?! Я могу отдать всё: жизнь, знания, но я не могу отдать сердце! Оно моё! Если я его отдам, тогда, что будут взвешивать на весах Истины? Что?!

Долго она ждала ответа.

Луна не ответила и на эти слова, а покинула пещеру, серебром стекла по склону горы и осветила узкую тропинку. Тропинку, по которой ушёл любимый.

— Хонсу, ты считаешь, что я должна идти за ним?

Луна в ответ лишь сверкнула ярче.

— Мне нужно идти? Идти за любимым?

И еще ярче блеснул Лунный диск.

— О, — благодарственно сложила ладони красавица, — спасибо, Хонсу, спасибо! Да будет твой путь вечно светел!

Не успела Луна ответить красавице, а она, уже не чувствуя под собой ног, бежала за любимым…

В огромный гипостильный зал, разрывая тишину звоном золотых украшений, быстрыми торопливыми шажками спешил Мернептах. Он приложил руку к груди, склонился в поклоне, выпрямился и прогремел:

— Отец! Они уходят! — его слова разнеслись звучным эхом, ударились о золоченые стены, затерялись средь огромных колонн, и, набрав силу на медных щитах воинов, охраняющих фараона, обрушились лавиной на него самого.

Мернептах вздрогнул, так страшно прозвучало это «Они уходят»!

Но Рамсес не повернул головы, не оторвал взгляда от алтаря — он молился. А Мернептах, хватаясь теперь за сердце, что вот-вот могло выскочить, топтался на своих коротеньких ножках, и бессвязно бубнил:

— Они уходят! Отец, они уходят!

Фараон завершил обряд, повернулся к Мернептаху, чувствуя обычное раздражение к сыну. (Не любил он Мернептаха, хоть и был он ему опорой в войске, но что-то отталкивающее и неприятное таилось в его маленьких глазках-угольках.)

Взгляды Рамсеса и Мернептаха встретились. Фараон глумливо спросил его:

— Кто так взволновал тебя, сын мой?

— Они…, — Мернептах махнул пухленькой ручкой, словно там за стенами храма стояли те, о ком он говорил, — Те, кто пришел за тобой, за твоей колесницей… Они… уходят!

Фараон удивленно приподнял брови и заинтересованно посмотрел на сына. Но не потому, что ему важны были какие-то там племена, что решили уйти, а потому что Мернептах так нервничает и так будоражит свою бессмертную душу переживаниями о каких-то рабах. Во взгляде фараона читалось явное недоумение, но он ничего не сказал — промолчал, слушая сына…

— Уводят женщин, детей, нажитый скот, они оставляют твои поля без семян! Они уносят хлеб!

Долго бы Мернептах вещал о бедах, если бы не гневный окрик отца:

— Мернептах! Ты, что думаешь, горстка ничтожных хабиру способна причинить нам вред? Нам?! — фараон безразлично махнул рукой, — Пусть идут! Далеко ли? В западной пустыне увязнут в песках, а если отважатся идти через болота, что в пойме реки, а там сам знаешь… Пусть идут! Пусть идут! Их место займут другие!

И Мернептах, упав на колени, прокричал:

— Отец, но с ними она!

— Кто?

— Неферкемет!

— Как?! — фараон так дёрнулся, что тяжелая корона Атеф отлетела в сторону. Проворный раб успел ее подхватить.

— Неферкемет уходит с ними!

— Как?!

— Прости, отец! Я не смог удержать ее!

— Если бы ты меньше плел интриги, меньше путался у меня под ногами и больше одаривал ее подарками, то, возможно, смог бы хотя бы обуздать ее норов!

— Неферкемет обуздать невозможно… — злобно пробубнил Мернептах.

— Да, да, я знаю — Неферкемет слишком горда! И для тебя недоступна, как Исида…

— Отец! Прости! Не доглядел, — утирал уже лживые слезы Мернептах, — вчера она была с хабиру, прогнала его! Я следил за ней…, я видел все — он ушел, а она осталась одна и рыдала…

Рамсес недоверчиво покосился на сына, чтобы Неферкемет рыдала — такого не могло быть! «Красота Кемет» не может проливать глупые слезы по пустякам, а уж за рабом, за хабиру, и тем более.

— Ты уверен?

— Да! Да! Неферкемет опозорила себя — не смогла устоять и Баст похитила ее сердце!

— Даже так! — фараон многозначительно улыбнулся, — О, да, Баст — лукавая кошка, богиня любви, немногим дано противится ей! Когда-то… я тоже был ее пленником, и острые коготки терзали меня! Но какой же это сладостный плен!

Фараон замолчал и долго сидел молча, вспоминая свою счастливую любовь, свою прекрасную Нефертари, в глазах его стояли слезы, а по губам пробегала нежнейшая улыбка.

Мернептах не спускал с него тревожного взгляда (он ожидал от отца совсем иных слов!) И теперь он не знал, как вновь заговорить, как вернуть его мысли к жизни?

Фараон сам вернулся из прошлого — украдкой смахнул набежавшие слезы, спросил:

— Ты еще здесь, сын мой, а что ты сказал? Ах, да, да, помню, помню, она влюбилась в этого раба… мастера… как его там? Мастер бирюзы. — Фараон впервые улыбнулся и улыбнулся уж очень снисходительно. (Он любил Неферкемет и всячески ей потворствовал.) — Что ж, это ее прихоть души и тела! А мастер — красив, согласись, даже для хабиру красив. Такое лицо дано богами не зря, — и фараон опять улыбнулся, потому как видел, как от его слов у Мернептаха заходили желваки, а глаза налились кровью.

О, как хорошо Рамсес понимал сейчас состояние сына — не красив, как и все дети Иситнофер, влюблен в Неферкемет. Он несколько раз просил ее быть к нему справедливой и войти в его дом хозяйкой, но получал отказ за отказом. А это значило лишь одно — Мернептаху не видать трона, как гадюке своих ушей.

Рамсес, мысленно одобряя дочь, продолжал:

— Боги любят его! Помнишь, как, Хвала богам, он нашел золотую жилу, какой не видели и древние мастера! Я и тебя посылал. Ты нашел? Нет! А он нашел! И бирюзу на Синае нашел! Я посылал тебя на Синай, несколько раз посылал, да что толку? Такие, как ты, могут только одно — мечом размахивать да камни охранять…

Мернептах упал на колени, взмолился:

— Отец! Больно мне слышать Ваши упреки! Я делаю всё, что в моих силах!

Рамсес махнул рукой.

— Знаю! — добродушно хихикнув, фараон добавил, — И знаю, как ждёшь моей смерти. Я это знаю!

Мернептах скорчил притворную гримасу.

— Отец, да будет твой путь светел…

— И знаю, что любишь ее…, любишь и боишься.

— Я…?

— Да, ты! Боишься, как кот воды! Но зачем чернишь мою девочку. Зачем?!

— Нет, отец, нет! — Мернептах опустил глаза, притушил в себе злость.

Мернептах, осознает, что проигрывает, а если так, то не видать ему теперь ни трона, ни Неферкемет, а потому — пусть лучше она умрет, как подлая изменница… (желваки заходили ещё больше и в голове созрел план мести за все обиды и унижения, что доставила ему наследная принцесса). — «Неферкемет должна умереть! И она умрет! Умрет страшной смертью! И я не успокоюсь, пока не увижу ее Дом Вечности!» — хохотнуло его сердце гиены, а в голове закопошились мысли, как змеи в корзине, зашевелились, зашипели, выпрастывая свои ядовитые языки. И были они такие же омерзительные, как и пустынные гадюки.

— …И ты позволил ей уйти? — продолжал фараон, снисходительно улыбаясь, будто дивясь проказам любимого дитя, — Ты позволил уйти моей девочке! Почему? Ты хочешь потерять моё доверие?

Мернептах встрепенулся. План мести созрел — он уже знал, как очернить эту «мою девочку» так, чтобы отец никогда не простил ее. И он, печально склонив голову, начал:

— У одной из служанок умер муж и женщины, как, всегда обвязав голову юбками, обходили вокруг городских стен…, — он притворно с сожалением развел руками, — После этого Неферкемет уже никто не видел.

— Да, будет фараон цел и здоров, — выступил вперед долго молчавший чати и, припав к ногам фараона, заявил: — Я видел, как женщины выходили за городские стены…

Фараон гневно сверкнул глазам на чати: «Все видели, но никто не остановил его дочь — наследницу!»

— И ты не остановил?! — взревел Рамсес.

— Женщины в трауре все измазаны сажей и глиной, рвут на себе волосы, бьются в стенаниях! Никому и в голову не пришло… — начал было чати, но вовремя осекся, увидев, как изменился взгляд фараона.

— А Неферкемет?!

Мернептах вновь встрепенулся, — в его мозгу мелькнуло: «Вот сейчас! Сейчас или никогда!», — и быстренько вставил:

— Так она воспользовалась этим и ускользнула за городские стены!

— «Ускользнула!» — фараон побагровел, лицо его исказилось в злобе, брови сошлись у переносицы. — Ускользнула?! Ушла?! Оставила меня! Не пришла! Не сказала?! Не повинилась! Не просила прощения! Не сказала: «Отец, прости, я люблю хабиру!» Разве я не понял бы? — голос его начинал срываться и переходить то на шепот, то на крик, а закончил он уже в ярости: — Не простилась со мной! Со Мной! Найти! Вернуть! Догнать!

Сотрясая каменные своды, голос, ударяясь о стены и колонны, стальным эхом возвращал ему гнев обратно. Пламя в чашах колыхалось, лики Бога Амона менялись. Они словно корчились от боли и ненависти к той, что предала отца и его любовь.

— Догнать!!!

А эхо вернуло ему гневное: «ГНАТЬ!»

Злобная улыбка скользнула по лицу Мернептаха: «О, я буду гнать ее, пока она не увидят край земли, пока не увязнет в сыпучих песках, пока воды не сомкнутся над ее головой!»

Под беспощадным солнцем, изнемогая от жажды и усталости, выбиваясь из последних сил, шли хабиру. Молодые поддерживали стариков, матери несли на руках обессиленных детей.

«Нужно выйти к морю…, выйти к морю… иначе…

…Иначе не видать нам земли обетованной».

Люди беспокойно оглядывались — там, у края земли появилась серая полоска. Она все темнела и становилась с каждым мгновением отчетливей, а главное, она приближалась — это была пыль, поднятая колесницами. Сомнений нет — за ними погоня — войско фараона! Люди ускоряли шаг, и на их лицах читалось лишь одно — лучше смерть под раскаленным солнцем, или от меча, чем вновь рабство. И неудержимая жажда свободы толкала их идти быстрей вперед.

Когда лязг оружия и топот копыт стал таким близкими, и крики возниц, казалось, уже подстёгивали именно беглецов, а не коней, запряженных в боевые колесницы, когда гибель казалась неминуемой и скорой, в этот миг совсем рядом за кромкой бархана блеснула спасительная кромка воды. Мужчины переглядывались: «Как поступить? Принимать бой? Но с нами женщины и дети!»

Моисей вскинул посох.

— К воде! Спасение там! И разверзнутся великие воды!

Недоумение…

Неуверенность…

Но не протест…

Каждый подумал: «Прав Моисей! Лучше погибнуть свободными в пучине вод, чем обрекать детей на вечное рабство!» и в молчаливом смирении они ускорил шаг.

Они приближались к воде. Тонкая полоска воды вот-вот должна была быть совсем рядом, но вода ПОЧЕМУ-ТО отходила от них всё дальше и дальше, словно она сама стала убегать от погони…. Вода отступала, позволяя беглецам пройти по отмели.

Вот уже царские колесницы так близко, что можно разглядеть лица возниц. Они несутся наперерез хабиру, отсекая несчастных от воды. Спасения нет! Что же делать?

Неферкемет оглянулась. В первых золоченых колесницах она заметила своих братьев — первый, совсем еще юный, он будет на днях назван соправителем фараона, а второй…

Второй — в синей боевой короне её злейший враг — Мернептах!

«Ах, вот оно что, вот почему погоня! О, эта гиена, Мернептах, мчится не за несчастными хабиру. Он несется за мной, чтобы потешить своё самолюбие, чтобы насладиться всей глубиной моего падения! Он готов стать Сетом, — убийцей своего брата Осириса, — только бы уничтожить и растоптать меня!»

Ей достаточно беглого взгляда, чтобы понять — людей спасет лишь отсрочка — небольшое замешательство в несущихся на хабиру боевых колесницах.

Она повернулась к любимому:

— Я должна вернуться!

— Нет! — схватил он ее за руку.

— Любимый, не держи меня! Я не хочу доказывать тебе свою любовь, — вырываясь, выкрикнула Неферкемет. — Не держи меня!

— Нет! — он с силой привлек ее к себе и так сжал в объятиях, что она чуть замерла и улыбнулась ему нежнейшей улыбкой.

«Как же он любит меня, как красив!»

Мгновения — самые сладостные в ее жизни и самые печальные — им уже никогда не быть вместе! Его губы так близко, так рядом…

«Как я люблю его…»

Рассудок чуть затуманился, и она страстно прильнула к нему…

Недолгий поцелуй — подобен Вечности!

Вот уже за спиной лязг боевых колесниц…

И Неферкемет прошептала:

— Нет, милый, нет, подожди! Послушай, они гонятся не за вами, а за мной! Им нужна только я!

— Любимая!

— Смотри, вода отошла, идите по мелководью, пока новая волна…

Брови его взметнулись.

— Идти по воде?

— Да! Моисей сказал, вода разверзнется, и пройдем по дну морскому! Вон, смотри, вода отошла… Вот оно пророчество! Вода отступила! Но это будет недолго! Множественные воды с невероятной силой обрушатся на этот берег. Здесь самое узкое место и, пока не пришла большая вода, вы успеете пройти. Иди же, я их… я их задержу… задержу!

— Нет!!!

— Прости меня!

И вдруг печально взглянув на него в последний раз, она произнесла как-то из себя: «А помнишь, я сказала, что вижу, что мой Дом Вечности в горах? Помнишь… Странно! Как странно! Я же знала это, а захотела перехитрить судьбу и уйти от Всевидящего Ока Гора! Но вот только не уйти мне… Хатхор давно определила мою судьбу! И богиня Луна — слишком слаба, чтобы изменить ее. Иди любимый! Иди, и сохрани в своём сердце память обо мне…

Глава двенадцатая Только настоящее…

Колесницы неслись прямо на нее. Она уже видит, как раздуваются ноздри у грозных животных, как закусывают они удила желтыми зубами, зловеще хрипят, бешено вскидывая мощные ноги.

От страха Неферкемет закрыла глаза.

Принцесса в простом платье, — волосы выбились из-под платка, — стояла на пути боевых колесниц. Она не собиралась бежать, — скрестив руки на груди, — стояла, как посмертная статуя Осириса, словно приготовилась погибнуть именно сейчас под копытами лошадей.

Она была так беззащитна в этой смиреной позе, с руками, прижатыми к груди, и в одежде простолюдинки, что весь пыл Мернептаха погас, и где-то в глубине его сердца блеснула искоркой надежда: «А, может, она вернулась? Вернулась ко мне?»

Он подлетел к ней, схватил за руку, рванул ее на себя, рывком поднимая в колесницу. Она не успела опомниться, как Мернептах сдернул с ее головы платок простолюдинки, и, тыча ей в лицо, разъяренно прорычал:

— И вот на это ты променяла двойную корону?! — он наотмашь ударил ее платком, — Дрянь!

Она не ответила, лишь обернулась на уходящих по морскому дну хабиру, и бесстрашно с улыбкой подняла на брата глаза — теперь он может делать с ней все, что захочет — она успела спасти любимого! Она спасла его народ!

Мернептах перехватил ее взгляд, — всё же они были плодом одного дерева, чтобы не понять друг друга, — и едко прошипел ей в лицо:

— Даже не надейся, что я дам им уйти! — и, повернувшись к колеснице младшего брата, указывая плетью на уже еле различимые силуэты хабиру, закричал, — Брат, ты скоро станешь соправителем отца! Но он не позволил бы презренным рабам обесславить его имя и уйти им вот так… Докажи, что ты достойный сын Великого Рамсеса! Догони этих нечестивых!

Совсем еще юный будущий фараон, как молодой щенок, задорен и весел, ему что погоня, что охота — все в радость, но сейчас даже он заметил:

— Но, брат, вода…!

— Догони безродных рабов, плетьми пригони к ногам отца нашего…

Не успела Неферкемет окликнуть, остановить младшего брата, как он уже несся вслед за, уходящими по морскому дну, хабиру.

Калеными тисками безысходности сжало ей сердце, и не успела она даже прочесть молитву за брата, не успела взмолиться Богам за его бессмертную душу, как огромная волна накрыла его и все его войско…

— Что ж, одним наследником меньше! — саркастически прошипел Мернептах и развернул свою колесницу…

Пауль переходил с одного места на другое, всматривался в каждую ступеньку, каждую балку храма, в тысячный раз задавал себе один и тот же вопрос «Кто?», и вновь устремлялся на поиски «необъяснимого».

Его терзания были далеки от тех, что, мол, я был не прав, и Атлантида — плод фантазий его деда. Вовсе нет! Теперь он был точно убежден — у Египта был неведомый прародитель. Вот только кто это был? Атланты? Шумеры? Возможно! Даже закрадывалась бредовая мысль о палеоконтактах, о марсианах, или еще о ком-то…? Или, все же, это были таинственные атланты?!

Версия о шумерах, конечно, более правдоподобна. Но о шумерах Пауль думал почему-то с неохотой, как с ленцой. Эта версия его ум не занимала. Ему отчего — то хотелось верить, что, если «прародителями» Египта были не атланты, то пусть хотя бы инопланетяне!

Сейчас, рядом с великолепным храмом, что был лишь подтверждением его нестройных пока еще догадок, его вновь поражала и чересчур точная обработка камня, настолько идеальная, что появлялись опять определенные выводы: «для того, чтобы это сотворить, необходим высокотехничный инструмент!» И опять, и опять Пауль ловил себя на мысли, горделивой надо сказать мысли:

— Вот теперь-то я докажу им! Ох, как я утру им всем носы!

И сегодня он бы не краснел и не бледнел от злостных нападок ученых мужей. Сегодня он доказал бы на множестве найденных им артефактов, — которые он нашел, и они ожидали еще тщательного исследования, — что дед если и не был всецело прав, то, по крайней мере, стоял у истоков величайшего открытия.

— Послушай, Мустафа, меня постоянно мучает один вопрос.

— Говори…

— Понимаешь, мой дед перед смертью оставил некую вазу, связывал он ее с атлантами, а в вазе были вот такие монетки.

Пауль достал из кармана две монетки серебристого цвета с квадратной дырочкой посередине.

— Вот, видишь, на них какие-то совершенно чёткие знаки. И они, как предполагал мой дед, из Атлантиды! Эту он нашел на раскопках Трои, а вот эта была найдена им в Северной Америке. Вывод лишь один: атланты были или хорошими мореплавателями, или находились где-то посередине между двумя континентами.

— Египет здесь причем? — не поднимая на него глаз, каким-то уж очень печальным голосом спросил Мустафа. Он низко склонил голову и заковырял носком сапога песок, лишь мельком глянув на, поблескивающие на солнце, диковинные монетки. «Удивительно, такое чувство, что он уже видел монетки тысячи раз! — промелькнула мгновенная мысль у Пауля. И он продолжил:

— Единственное упоминание об Атлантиде, как ты помнишь, было нанесено на стенах храма в Египте, в Саисе. Но мы с тобой ничего не нашли! А вот если найти хотя бы одну подобную монетку или какие-то предметы с такими же знаками в Египте, то я доказал бы, как дважды два четыре, версию деда и исполнил бы его последнюю волю — найти эту самую…

Он резко замолчал, отвернулся в сторону, долго смотрел на бесконечный, безжизненный пейзаж, щурился, но не от солнца, а от нахлынувших чувств. (Мустафа теперь с интересом наблюдал за Паулем — такое с немцем было впервые).

— Знаешь, Мустафа, наверное, единственное, что я хочу, это утереть носы этим ученым снобам и доказать, доказать им всем, что Атлантида всё же была, и мой дед не был глупцом или фальсификатором. Хочу доказать, что дед был прав! Тысячи раз прав!

Мустафа пристально посмотрел на него пронизывающе остро, спросил:

— И только поэтому ты ищешь здесь следы Атлантов?

— Да! Тогда бы я доказал им…

— А тебя не интересуют другие …? — вдруг Мустафа осекся (понял, говорит лишнее, но было уже поздно — Пауль подхватил его вопрос).

— Что другие?

— Ну…, — Мустафа занервничал, — Я хотел сказать другие…

Вновь замолчал, что-то обдумывая, словно борясь с собой, и вдруг выпалил:

— Очень прошу тебя оставить эту никчемную затею… Прошу тебя! Оставь!

— Да почему? — опешил Пауль.

— Потому, что это никому не нужно. Знания, что принесут твои открытия, ввергнут мир в Вечный Хаос! Люди не готовы принять их достойно. Это очень опасно!

— Поясни!

Мустафа долго молчал, в нём явно происходила борьба «ответственности» с тщеславием и человеческой глупостью (Тщеславие и глупость победили).

— Хорошо, я помогу тебе, но с одним условием. Ты никогда и никому не расскажешь о том, что увидишь. Поклянись!

— Клянусь!

— Смотри, ты дал клятву!

— Зачем мы ползаем здесь? — простонал раздраженно немец, — Я не хочу знать всё! Меня интересует только один период, один маленький фрагмент истории, а не вся история Египта и всего человечества! Я не Флиндерс Питри, что роет везде и всюду. Это его интересует всё. Меня нет!

Мустафа посветил ему в лицо керосиновой лампой и с ненавистью сказал:

— Ну, тогда ползи обратно!

— Ага, как же, — буркнул в ответ Пауль, отпихивая скорпиона, что цеплялся за его сапог, — без света в кромешной темноте, далеко я уйду. Мустафа, да, постой же ты! Пойми, я не хочу искать свидетельства Исхода или чего-то еще… Меня это не интересует!

Араб остановился.

— Я знаю, Пауль, знаю. Но ты сам будешь меня благодарить, когда доберемся до…, когда докопаемся. Всё-всё, что связано с Атлантами, связано и с Исходом.

— Нет! Ну почему ты такой упрямый?! — Пауль чуть не плакал.

В душной шахте, кишащей змеями и скорпионами, они ползали вот уже, как ему казалось, целую вечность. Как только они попали в этот узкий проход между мирами, так сразу время захороводило: то тянулось мучительно долго, то пролетало стремительно, словно мчалось в преисподнюю. Всякий раз, когда он поглядывал на швейцарские часы, его поражало время, которое показывали золотые стрелочки — за секунды пролетали часы. Да и сам циферблат, смущенно поблескивая в свете керосиновой лампы, словно приходил в полное исступление от своих взбесившихся стрелочек.

— Смотри, уже пять часов в шахте, а такое чувство, что прошло всего несколько минут! — периодически вырывалось у Пауля удивлённые возгласы, — смотри только что было два и почти сразу четыре, может нам уже стоит идти обратно? Мустафа, что ты хочешь найти здесь?

Араб не обращал на его всхлипы никакого внимания и полз…, полз дальше.

Вдруг, после очередных причитаний, Мустафа повернулся и сказал: (Пауль в этот момент даже испугался, так араб изменился в лице).

— Ты ищешь следы Атлантов, но ни разу не сопоставил то, что имеешь и то, что видишь!

— О чем ты?

— Твои монетки! И знаки на них!

— И что?

— А то! Свидетельства Атлантов ты можешь найти только здесь! В этом лабиринте!

Сказал и снова пополз, совершенно не обращая внимания на протесты немца, требующего объяснений.

Какое-то время они еще ползли молча. Но когда каменный рукав лабиринта увеличился, и они смогли встать во весь рост, молчавший до тех пор Мустафа, повернулся к Паулю. (Его лицо стало другим, — отметил про себя Пауль, — что-то в нем изменилось.)

— Мы по подземному лабиринту поднялись к Храму. «Умножение Радости Исполненного Желания»…

— О каком храме ты говоришь? Я не знаю такого… — попытался было оспаривать Пауль, но Мустафа не дал ему договорить.

— И никто не знает, но ты хотел доказать, что твой дед прав, не так ли?

— Да…, но…

— Никаких «но»! Мы сейчас поднимемся в святилище, и ты увидишь Его!

— Кого?

— Жука!

— Жука? Я тащился сюда, ползал здесь, как червь, меня пытались сожрать тысячи скорпионов, я измок и весь в грязи только для того, чтобы увидеть какого-то «Жука»? — у Шлимана от возмущения перехватило дыхание. Он не мог понять шутит ли с ним Мустафа или говорит всерьез? И отчего так болит голова или это от духоты и влажности лабиринта?

— Да, Жука! Медного Священного Скарабея!

— Ты в своем уме?! Еще скажи, что нужно обойти вокруг него сто раз и мои желания исполнятся…

Тащиться в такую даль по невыносимой жаре, ободрать себе все руки, только для того, чтобы увидеть медного скарабея — это было уж слишком! Возмущению не было предела, он чуть не накинулся на Мустафу с кулаками, но тот опередил его, предупреждающе выставил вперёд руку…

— На нем такие же иероглифы, как на твоих монетках!

Пауль замер с раскрытым ртом. Сердце его почти остановилось.

А Мустафа твердо и горделиво сказал.

— На Священном Жуке, исполняющем желания, такие же знаки, как и на твоих монетках!

— Не может быть! — ноги подкосились, и Пауль чуть не рухнул наземь. Невероятность и в тоже время простота, с какой это было сказано, выбили у него почву из-под ног. — Может, ты путаешь? И там всего лишь иероглифы? Просто иероглифы!

— Нет! Это священные знаки! Сам увидишь. Но помни, ты дал клятву! Никто не должен знать! Ты дал слово! Иначе… — глаза Мустафы угрожающе сверкнули.

— … Что «иначе»? — Пауль еле ворочал языком. Все тело словно было парализовано, мозг отказывался верить и дрожью пробегал неприятный холодок предчувствия неминуемого и страшного, — что ты сказал, что «иначе»?

— Иначе проклятие! «Быстрокрылая смерть догонит каждого, кто нарушит волю отца»!

— Какого?.. — прошептал Пауль, — Какого отца?

— Усер-Маат-Ра!

— Усер-Маат-Ра! Царь царей! Великий Рамсес! — шептал Пауль, — Великая страна!

Пауль загорелый, с сумрачным лицом, стоял на верхней палубе в белом арабском балахоне. Его светлые, выгоревшие на солнце волосы, развивались под рывками морского ветра. Он пристально вглядывался в тающий в сероватой дымке город. Дымка становилась все отчетливей, а очертания города словно в ней тонули… Вскоре видны были лишь иглы минаретов, покрытые густой пеленой, — они возвышались над ртутной гладью воды, — да изредка еще доносились обрывочные звуки призыва муэдзинов на вечернюю молитву.

— Прощай, Великая страна! — задумчиво прошептал Пауль, доставая из кармана серебристые монетки.

В заходящем солнце металл отливал восхитительным зовущим светом…

Он смотрел на монетки совершенно отчужденным взглядом, взглядом человека, которому не к чему больше стремиться — он достиг мечты… — он знает Истину…

Пауль высоко подбросил монетки.

— Прощай, Атлантида!

Монетки, сверкнув серебряными гранями, устремились вниз, унося его Мечту в пучину бирюзовых волн.

— Прощай!

Пауль крепко сжимал леера, так, как будто мог этим остановить корабль и уплывающий за горизонт город, а главное, остановить ход времени!

Но есть ли ход времени? Есть ли прошлое или будущее? Может всё — есть вечное настоящее?!

Глава тринадцатая Подарок с той стороны жизни

Настя сладко потянулась.

— Какой приятный запах! Яблочный! Только откуда он?

На пороге комнатки неслышно появилась женщина с серебряным чайничком в руках. За ней, горбясь под тяжестью и еле передвигая ноги, протиснулись двое мужчин в белых одеждах. Они очень бережно поставили на пол большой сверток. Вслед за ними вошел высокий араб. Он чуть ли не согнулся в половину — уж слишком низок оказался для него проем двери.

Настя напряглась, ее сердечко забилось быстрее, но почему-то страха или паники не было.

Женщина налила душистый чай в маленький стеклянный, похожий на вазочку для фиалок, стаканчик. В комнате сильней запахло яблоком и жасмином.

«А, так это чай так пахнет!» — обрадовалась столь простому объяснению Настя.

— Спасибо, очень хотелось пить, — сказала она, и, зная наверняка, что женщина её не понимает, нескромно добавила, — и хотелось бы что-нибудь съесть.

Высокий тут же шикнул на женщину. Та стрелой вылетела из комнаты. Через минуту на столике уже красовались медовые булочки и пахлава.

Пока женщина суетилась, и суетилась теперь как-то по-рабски, низко склонившись, не поднимая глаз, трое мужчин закрывали собой свою драгоценную ношу. Когда женщина скрылась в темном коридоре, Высокий, проводив ее взглядом, посмотрел на Настю…

…И она обомлела, только не вскрикнула, ладонью прикрыла рот. В следующее мгновение её уже била мелкая дрожь, зубы застучали, а по телу пробежала холодная, вязкая, парализующая волна страха — опять эти голубовато-белесые глаза, которые преследуют ее повсюду! Даже если она не встречается с ними, она, все равно, знает, чувствует их присутствие у себя за спиной. Голубые глаза араба! Что может быть более нелепым, и даже страшным, чем эти то белесые, как египетское небо в жаркий день, глаза, то глаза цвета морской волны на темных лицах мусульман?

Встретить голубые глаза в Африке — это почти то же, что встретить Дракулу в горах Трансильвании. Вероятно, Дракулу Настя испугалась бы гораздо меньше, чем этих голубоглазых арабов.

Но прошло мгновение, мгновение долгое, почти, как вечность — ничего зловещего не происходило. Высокий не накидывался на нее, как вампир, не вгрызался в неё большими клыками, он даже не шелохнулся, лишь по губам промелькнуло подобие улыбки, и в уголках глаз пролегли морщинки. В самих же глазах заискрился то ли живой свет, то ли доброта. Настя внезапно поняла — в них нет этого ужасного серого оттенка — оттенка ужаса. Точно, в них нет серого оттенка тревоги и страха!

И спросила:

— Who are you? — голос всё же задрожал.

Ответ был на превосходном русском.

— Не бойтесь, я здесь, чтобы помочь вам, и спасти вас!

— Меня?! — ее брови удивленно изогнулись.

— Вам угрожает опасность!

— Да?!

— Да! — он присел перед ней на корточки и доверительно продолжил, — Вы даже не можете представить, что вам угрожает! Сами того, не зная, вы попали…, — потупился, замолчал, сказал как-то неопределенно, — вы попали в историю…

— Да, как я могла попасть в историю? (В это слово сейчас она не вкладывала глобального смысла, поэтому ее возмутила интонация, с какой он говорил с ней).

Настя возмутилась от всего сердца:

— Я в Египте впервые! Никому не желаю ничего плохого! Всего-навсего работаю над диссертацией! Я пишу диссертацию! — и тут её охватило законное женское любопытство. — Только я попала историю? А моя подруга?!

— Нет! Только Вам, Саеда, грозит опасность! — послушно склонив голову, произнес он.

— Почему? — чуть не плача, она пролепетала сквозь слёзы, — Я так люблю Египет, а меня…, а мне… Нет! Не надо меня спасать! И помогать не надо! — Закончила дерзко, — Разве я вас прошу спасать меня?

— Вы и не должны просить, Саеда! Я принадлежу Вам! Любое ваше желание для меня закон!

Настя резко дернулась, встала, оказалось, что потолок, и в самом деле, низок даже для неё — протяни руку — достала бы. Значит, могла бы, подтянув сундук под окно, вылезти наружу, но мысль промелькнула, как во втором слое сознания, но там были более умные мысли — «А во дворе собаки! Даже если выбраться отсюда, что дальше? Я в арабской стране! Да, уж, попала в историю! Ещё этот голубоглазый!» — Настя раздражалась все больше. — И что это он всё «Саеда, да Саеда»?! Знает, что я ничего не понимаю».

Араб, покаянно прикладывая руку к сердцу, склонился в глубоком поклоне.

— Я не хотел обидеть, Саеда! «Саеда» означает «госпожа»! Вы — моя госпожа!

— Боже, что за страна такая?! Опять госпожа!

— Да! Вы — госпожа!

— Не надо говорить «Вы», мне не сорок лет!

Он чуть заметно улыбнулся — понял, больше она не будет плакать, а это половина дела, — но не ответил, а, продолжая таинственно улыбаться, сказал:

— Я знаю, что ты попросила сегодня у Жука «Исполняющего Желания» в сувенирной лавке.

— У меня было два желания…

— Да, я знаю. Первое желание было быстрое, как солнечный ветер! Ты не думала над ним — это твоя жизнь. Ты спросила: «Я хочу знать кто я?»

«Точно!» — обомлела Настя, но, глядя на него, подумала, «Это желание естественно для ребенка, который вырос в сиротском доме. Он просто обо мне много знает, вот и все! Но откуда?».

Мягко сверкнув глазами, араб озвучил ее второе желание.

— Ты сказала: «Я хочу знать Тайну Исхода. Имя того фараона, что погиб, догоняя евреев».

— Ой! — у нее подкосились колени… С открытым ртом Настя так и присела на край столика, совершенно при этом, не заметив, что села на приготовленные для нее угощение — пахлаву и медовые булочки.

Растерянно, совершенно обескураженная спросила:

— Ты умеешь читать мысли?

— Нет, я их не читаю, я их вижу, как мыслеформы, они возникают у меня в голове. — Гордо сказал голубоглазый. И недоверчиво покосившись на Настю, спросил: — А разве, госпожа нет?

— Что нет? — Она смотрела на него с явным недоумением. — Что нет?!

— Разве ты не видишь чужие мысли? — теперь он смотрел на неё — в глазах мелькало и недоверие, и боязнь ошибиться.

Она задумалась: «Ну конечно бывало, что я догадывалась, о чем думает собеседник, но так, наверное, могут все, это просто — сопоставляя факты и слова, понимаешь, о чем думают другие».

— Нет, это могут не все! — Голубоглазый прервал её. Его глаза почему-то стали искриться какой-то особенной гордостью, превосходством, что ли? (наверное, да!)

Да, да… глаза теперь были сине-голубые, и в них было именно превосходство над обычными людьми, над их несовершенством.

Насте вдруг показалось, что она не совсем здорова…

«А, может, я сплю?! И все это снится мне?»

— Нет! — Голубоглазый опять же ответил на её мысли, глядя как-то сквозь неё, — Не спишь! Это не сон! Хотя… Сон — это всего лишь наше желание. Мы выбираем линию жизни, а сны выбирают для нас пути. Единственное, сны запаздывают! Только у избранных они приходят всегда в нужное время. Во снах мы можем встретить Его!

— Кого? — боязливо шепнула Настя, такое в арабе было благоговейное преклонение перед этим неведомым «Его», что у неё мороз застрял под лопатками.

— Высший Разум Светлых Сил!

— А… — потянула она, думая при этом: «Ну, вот теперь все ясно! Он — псих!»

Араб лишь холодно посмотрел на нее, да так, что она мысленно съежилась, «Ой, он же понимает». Но Голубоглазый оглянулся на стоящих чуть поодаль арабов, зачем-то кивнул им, они отступили вглубь комнаты и, скрестив руки на груди, застыли как стражи у входа в гробницу.

Голубоглазый пристально всматриваясь в нее, выискивая, какие-то отметины на ее лице, тихо сказал:

— Я буду говорить, а ты …

— Что я?

— Ты просто слушай. Не стремись понять. Понимание придет после, когда всё, что я скажу из непонятных сейчас фраз и словесной мозаики, выстроится в одну линию и появится четкий красивый рисунок, может пройти день, два, а может и вечность. Но возможно уже завтра утром ты проснёшься с ясной головой, с ясными мыслями — и мир станет совсем другим — открытым для тебя! И ты постигнешь его полностью. Возможно, открытие произойдет сейчас, — он с надеждой посмотрел на нее. Правда, ее испуганное лицо остудило его пыл, и он закончил совсем безрадостно и неторопливо:

— Мне очень многое тебе нужно рассказать! Ты готова?

Она насторожилась — пугала некая взаимосвязь, ведь все было не случайно, а чей-то злой умысел. За ней следили, были ее тенью, даже в музее кто-то из них с ней был рядом, и в усыпальнице Нефертари, и всё это было неслучайно!

— Да, да, не случайность, — кивнул он, а она сжалась (как ужасно, когда кто-то вот так легко проникает в твой мозг и мысли!) А голубоглазый продолжил, — И старушка, что продавала книгу в Ташкенте, и водитель, который привез вас на базар — это тоже не случайность, — дополнил он, — а ещё портье в гостинице…

— Как и он? Какой ужас! — Настя потной ладонью провела по лбу — испарина, жарко.

И опять она понимала, что всему виной именно она, но зачем?

Ничего не спросила, а он ответил:

— Затем, что знаешь многое!

— Я?!

— Твое присутствие здесь для нас всех — опасно!

— А?! — Настя чуть не поперхнулась (где-то внутри шевельнулась гордость «Я знаю многое!», но тут же и умерла эта глупейшая мысль. «Что я могу знать такого, что опасно для людей?») — И кому может быть выгодна моя смерть? «Кому выгодно?»

— Ты задаешь правильный вопрос: «Cui prodest? — Кому выгодно?» Араб так же просто перешел на латинский язык, как с английского на русский.

Настя удивленно спросила:

— И латинский язык…?

— Знаю многие языки, но лучше всего древние, те, что сегодня называют «мертвыми языками». Латинский, аккадский, и, конечно же, древнеегипетский. — И, помолчав, он добавил, — так же, как и ты, Саеда.

— Я…? как… я? Я не знаю… — Настя опять потянула, но уже побоялась даже подумать, что он сумасшедший, лишь посмотрела на него исподлобья и мысленно спросила:

«Кому же выгодна моя смерть?»

— Черным! — просто ответил он.

«О, да! Это понятно — здесь все черные!» — подумала, вновь забыв, что он читает ее мысли, как с листа. Было как-то непривычно, что он видит ее изнутри или наоборот — она в банке, как стрекоза, а он ее разглядывает — и всё-то про нее уже знает! И покраснев, мысленно добавила: «прости, я не хотела».

— Нет, — араб подхватил ее мысль, — я неверно выразился, я хотел сказать, не в смысле черные: негры или арабы, а в смысле — Темные силы!

— Начинается! Ещё скажи Черная магия! — буркнула она.

— Я бы сказал, но не буду. Единственное могу сказать, что то, что европейцы называют Черной и Белой магией — ты знаешь, и имеешь к этому самое прямое отношение! Всё в магии в Белой или Чёрной основывается на тех знаниях, которыми ты владеешь…, но пока…

— Халас! Халас! Халас! — Настя, рассекая воздух рукой, чуть ли не плача, выкрикивая единственное известное ей арабское слово «Всё! Всё!», пыталась остановить весь это бред. Русские слова, казалось, так не обрывали и не выдернули бы ее из штопора, как это звонкое арабское слово: «Халас!». Оно казалось ей таким хлестким и понятным для него — для араба, что она истерично кричала:

— Халас! Халас! Всё! Я не хочу слышать! Не хочу ничего знать! Халас! Халас! Я историк, археолог! Я приехала с одной единственной целью — прикоснуться к святым для меня местам, я хочу увидеть всё, понимаешь, всё, что связано с Рамсесом вторым! И больше ничего! Халас! Я хочу найти того фараона, того, что мог, подчеркиваю, мог быть фараоном «Исхода»! Но я не имею никакого отношения к магии! Ни к Белой! Ни к Черной! Я даже никогда гадальных карт в руках не держала! Боюсь гадать!

— Правильно, — спокойно похвалил голубоглазый, словно она ответила ему на его вопрос, и он доволен ответом. — Да, тебе и не надо это…

— Почему это мне не надо? — резко произнесла Настя, и, тряхнув пышной гривой черных, как смоль волос, упрямо поджимая губы, как часто это бывает у женщин в момент скандалов, даже и не заметила, что её развернули на сто восемьдесят градусов, дерзко добавила, чуть прихлопнув рукой. — Мне это надо! Захочу гадать и буду гадать! Буду гадать и себе… и другим… буду!

— Тебе не нужны карты. Они скажут тебе о чужой жизни! А твоя жизнь — не твоя!

— Как?!

— Так, — просто ответил он, — ты можешь предсказывать и без карт, стоит только…

Чувствуя приближение мозгового «коллапса», она сложила руки в просительном жесте, мол, помилосердствуйте!

Но он и не думал останавливаться, продолжал:

— Ты знаешь о реинкарнации?

В этот момент взгляд ее потемнел, ожесточился, казалось, ещё мгновение и она от его намеков сорвется…

Понимая это, араб выпалил всё, зная, что другого случая у него не представится, а откладывать уже нельзя, ведь, Чёрные отважились на последний шаг — устранить ее.

— Ты никогда не задумывалась, почему из пяти тысячелетней истории Египта тебя интересовал именно этот отрезок времени! И судьба именно этих людей тебя тревожит? Ни золото Тутанхамона, ни пирамиды Хефрена и Хеопса не притягивали твоего внимания так, как все, что связано с Рамсесом Великим и Нефертари?

Настя насторожилась, едкая колючая волна пробежала по телу. Откуда он знает, что золото Тутанхамона для нее мало что значило, и к пирамидам она испытывала, да, интерес, но его нельзя было даже сравнивать с той страстью, какая у неё вспыхивала при одном только упоминании о Рамсесе или о храме в Абу-Симбел. Лишь только слышала это название, как сразу возникало ощущения шелеста веков за спиной…

«Да, это замечательный магнит времени! Я могу часами рассматривать колоссов Рамсеса, что, горделиво взирая на мир с вершины вчерашних дней, улыбаются мне пленительной улыбкой вечного счастья! Но почему…? И почему так щемит сердце…?»

Думала она…

«А он прав! Почему я всегда испытывала какой-то уж слишком живой интерес именно к этой династии, к этому фараону? Всё остальное на карте истории как бы и не существовало; лишь только Рамсес, его жизнь, его многочисленный гарем, дети, что толпятся вокруг престола в ожидании своего час, как сардинки в бочке — брюшко к брюшку. И это постоянное странное чувство причастности к ним. Почему я всегда так отчётливо чувствовала дыхание рядом стоящего наследника? Их так много! И все они хотят быть первыми! Хотят править! Почему всегда так явственно представляла себе эту суету и давку вокруг трона… и всегда четко ощущала горечь, а слезы почему-то душили, и бессилие разъедало душу. Почему я никогда не видела этот Египетский период истории в другом, более радужном свете, а только серая масса лиц и сердце сжимала щемящая тоска, и чёткая картинка в одном из уголков сознания — огромная корзина с клубящимися там змеями? Но тогда почему я не уходила от этого, если все это мне доставляло столько тягостных переживаний? Почему вновь и вновь мои мысли стремились именно туда — в Девятнадцатую династию, во времена Рамсеса второго?! Почему?!»

Она подняла на него глаза и вопросительно вскинула красивые бровки.

Он явно ждал этого.

— Ты была в музее и в гробнице Нефертари. Разве там с тобой не происходило странное?!

«Ах, вот оно что! Он и там был. Он всё видел! И к чему же он теперь клонит?»

Разве, она все это думала? Нет. Это были доли мгновения, а в них как при фотовспышке вспыхнул какой-то черный ход. Куда? В пещеру? В грот? В усыпальницу? Но не успела она даже рассмотреть, как грохнулся откуда-то сверху гранитный блок! И ничего нет, хода нет, дороги к жизни нет, впереди каменная стена! Темнота! Она в вечной темноте! Ужас! Это опять как доли мгновения — равные целой жизни. Но чьей? Это предчувствие? Предсказание? Или она видит прошлое?

У Насти похолодели ладони…

Ужас охватил её!

Ужас неминуемой, страшной смерти!

Холод…

И жар…

Настя встряхнула головой, отгоняя это жуткое видение. Она лишь подумала, что настолько явственное видение у неё впервые, и вызвал его именно этот голубоглазый!

Она смотрела в голубые глаза араба, и между ними образовывалось нечто удивительное, как незримая связь, как невидимый информационный коридор — словно звездный поток, и она стремительно плывет по нему.

Где-то глубоко-глубоко в сознании подумалось: «Он ввел меня в транс».

Потому она сказала шепотом, чтобы не разрушить эту незримую связь между ними и удивительное состояние — виденья себя как со стороны, как чужими глазами. (Возможно, она видела себя его глазами?)

Сказала шепотом, но настойчиво:

— Говори!

— Ты живешь чужой жизнью! Ты не ты! Ты…

Он не договорил, слова комом застряли в его горле. Возможно ли? Мыслимо ли, сказать, ошеломить незрелую душу, не готовую ещё к Знанию?

Видел — она не готова принять то, что необходимо ей знать! Не сможет еще понять и принять.

Слишком рано!

Слишком рано! Душа, взросшая в другом мире, другим временем — слишком далека сейчас от себя самой, той, что блуждала по бесконечным мирам столько долгих веков. Она нуждается в учителе и проводнике по Тонкому миру Высших Сил.

То, что для него естественно и было с ним всегда — его готовили к этому всю жизнь, — для этой хрупкой девушки есть далекое прошлое и фантастическое будущее. Поэтому он не мог сказать ей всё, что необходимо сказать именно сейчас! Не мог произнести слова, ничего не мог…

Но время…

Время!!!

Слишком много драгоценного времени уже потеряно! И слишком долго они ждали ее. Он покосился на стоящих рядом спутников, что как стражи охраняли свою реликвию — таинственный сверток, и в гнетущей тишине, и в молчаливом вопросе её взгляда он видел настойчивое: «Что дальше?».

Видел — она уже где-то на половине пути и, возможно, она уже рядом с ним и сердце её, возможно, готово понять и всё принять.

«А вдруг, нет? Вдруг её душа не справится, вдруг сердце-то примет, а разум? Разум сегодняшнего человека не примет! Что тогда? Ее душа будет потеряна навсегда! Тогда борьба и жизни всех тех, кто хранил многие тысячелетия тайны Богов — напрасны?!»

Он зажмурился и тряхнул головой, убирая эти мерзкие, назойливые мысли…

Он не мог допустить столь страшного развития событий, если эта маленькая русская девочка вдруг окажется слабой и не сможет понять и принять Знания.

«Она должна понять!»

И набрав в легкие больше воздуха, как перед прыжком со скалы, собрав всю волю в кулак, убрав в глубины сердца нерешительность и сомнения, подошел к ней ближе, взял маленькие, холодные ручки в свои большие и теплые ладони. (Настю затрясло, как от прикосновения к оголенному проводу.) И выпалил:

— Ты… — Посвященная! Посвященная в истинные сокровища — в знания Богов! Атланты посвящали в свои тайны лишь избранных!

Настя молчала… Она уже ничего не чувствовала — она на грани… Всё в ней трепетало, и вся она, как в осколках невидимого стекла. Душу раздирала неведомая до сих пор «неизвестность».

И как снежный ком — с каждой секундой все больше…

Или… нет…, нет…

Клубок тысячелетий сплетенных в одну нить, только что был у неё в руках…

…Она лишь ухватила конец нити, и «клубок времени» полетел с отвесной скалы, вниз, разматываясь и увлекая её в бездну прошлого…

И она падает…

падает…

падает в бездну…

Внезапно настойчивый голос араба останавливает ее где-то на пороге вечности…

Комната, люди, что стояли у стен как стражи.

Ее тело, словно, облито кислотой.

Неизвестность обжигает.

Страшная, непонятная Неизвестность.

И за всем этим ужасом, за цепью непонятных событий — Она!

Вопрос: «почему?» уже не возникал.

«Почему?» и «Как?» — уж слишком простые вопросы.

А то, что произошло — было глобальным, Вселенским. И она это знала!

Раньше она бы сказала: «Я что-то чувствую, но не могу понять, не могу открыть дверь», а сейчас она знала! Вот они: открытые двери — иди, постигай!

Настоящее сокровище — сокровище Познания!

Постигай!

Но почему-то её охватил ужас, сможет ли она познать всё, к чему позволено прикоснуться, и куда разрешено войти?

Знала, — мир ушедших и будущих народов, свет галактик и таинственных знаний, — всё сейчас перед ней и ей позволено постигать.

Но… парадокс!

Она знает это все!

Она уже знает!

Вторая «она» это всё знала! И знала всегда! Просто араб, как «сверхпроводник по неведомым мирам», лишь взяв её за руку, помог приоткрыть занавес, который скрывал от неё столько долгих лет её саму. Араб лишь подсказал ей путь, помог перешагнуть бездну погрузившихся в небытие лет…

Войти?

Войти!

Но Настя медлит.

Она первая — та совсем ещё юная душа — от всего этого откровения сжалась, забилась в уголок сознания и напуганная тем, что открылось ей, ужаснулась. И не только душа ужаснулся, содрогнулось тело — Настя дрожала от страха, страха перед разверзшимися вратами познания.

Вот оно, входи! Но нет, ее человеческое сегодняшнее «я» борется и сопротивляется, отказывается понимать, и противится познавать, отказывается идти дальше — всё ее существо стремится вновь в тупик, именно в ту серую субстанцию человеческой оболочки, которая постоянно, вслепую с вытянутыми руками бродит в потемках мироздания!

Все, что раньше казалось мимолетным и проходило по жизни едва уловимой пунктирной линией, и было всего лишь её интересом, пристрастием — теперь, вдруг, отчетливо проявившись, оказалось несопоставимо большим, чем простое увлечение. И все это было глобальным и таким открытым. Казалось бы, радуйся, постигай, но, наоборот, эта дозволенность «познания» причиняла нестерпимую боль её душе и телу.

Телу!

Почему её всё больше пугала необъяснимая физическая боль — жуткая ломота во всем теле?! Словно ее разрывало изнутри на части. То ей вдруг начинало казаться, что она одна из многих звезд на Млечном Пути, то совсем маленькая девочка, а у ног лениво скользят воды Великого Нила. И она слышит внутри себя красивую песню на неведомом ей языке, и, как ни странно, понимает, о чём она: «Множественны воды твои, Великий Нил — Дар Богов!»

— Именно «Дар Богов»! — произносит голубоглазый, выводя её из ступора, — «Дар Богов»! Но никто и никогда не спросил, а был ли Нил вечно там, где он сейчас? И где его прежнее русло? Может, он раньше нес свои воды совсем в другом месте, например, у лап Большого Сфинкса? А? Тогда следующий вопрос: «Сколько лет самому Сфинксу? И кто, вообще, создал его и зачем? Уж не для того ли, чтобы в лапах Сфинкса просыпалось солнце? Или, может, он должен был взирать на свое отражение на небосклоне — на созвездие Льва? Но тогда, сколько прошло тысячелетий с тех пор, если он теперь наблюдает совсем за другими звездами?

Араб говорил и говорил. Каждый его вопрос был и ответом, и неразрешимым парадоксом. Настя понимала это. Он только произносил вопрос, а она уже из своего сознания, из глубины себя тут же давала ему мысленный ответ. И в его глазах читала, что, да, отвечала правильно, и видела его радость за нее, но это вновь пугало. Пугало, что если раньше для достижения самых небольших знаний ей приходилось много работать и двери познаний открывались с трудом, то сейчас без каких-либо усилий — сознание расширилось, и черный коридор стал светлым, и все тайны человечества, да и мира — вот они перед ней, как на ладони.

Её подсознание стало сознанием, а предчувствие острым знанием, и она сама для себя предстала в другом измерении.

Она другая!

Она чувствовала…

Другая!

«А может, время еще не пришло…, и сознание открылось раньше отведенного срока. А может, я теперь экстрасенс?… Но я не хочу, я не готова! Страшно! Как страшно!»

Её знобило. Людей пугает неизвестность и тьма, а вот она дрожит от Света!

Араб осторожно провел рукой по её глазам, тихо произнес, а может, мысленно передал:

«Тебе пора войти! Не бойся! Не будет страшно!»

Она сразу успокоилась, дрожь утихала, перестало знобить и мысли ультрамариновым, присмиревшим ручейком потекли в обычном направлении и всё как обычно, но вдруг в голове замелькали яркие вспышки… «Я вернулась?!», «Но куда?», «Домой!», «Откуда?», «Я ли?».

Голубоглазый обернулся к одному из «стражей». Тот, церемониально склонившись, повернулся к огромному свертку, прошептал какое-то заклинание, приподнял ткань и…

…Настя вздрогнула — перед ней Медный Жук из лавки! Все тот же медный блеск, правда, в темноте комнаты он отливал холодом и в нем не было ныне прежней веселости и настроения солнечного дня. Наоборот, сейчас его крупные челюсти казались отталкивающими, а шершавые рожки, отполированные человеческими желаниями, навевали щемящую тоску.

«Почему людям свойственно доверять свои сокровенные желания каким-то истуканам — сомнительным символам? Что они могут исполнить? Что может исполнить этот Жук?»

Она вскинула глаза на араба, он, наверное, ответит. Но, нет, голубоглазый молчал — был занят.

«Ага, значит, он читает мысли только, когда смотрит мне в глаза. Надо это запомнить!»

Голубоглазый поднял на нее взгляд, горделиво произнес:

— Священный жук «Исполнения Желаний» принадлежит нам — Светлым Силам. Мы храним его от посторонних глаз. — Настя подумала, а зачем мне такая честь — лицезреть вашу диковинку?

— Потому что… только ты… — он старательно подбирал слова, — ты единственная, кто сможет прочесть эту надпись. Ты — проводник между мирами!

— Я?! — Настя от неожиданности поперхнулась, — …я кто?!

— Ты та, кому подвластно время, та, кто способен открывать временные порталы и входить в лабиринты времени!

«Точно! Сошла с ума!!»

— Нет! Ты в своем уме. Я докажу тебе это, но сначала ты войдешь… я помогу тебе…, смотри…

Он не договорил, повернулся к стражам, что-то властно приказал им.

Мужчины благоговейно склонились над жуком, осторожно перевернули его на спину. Голубоглазый почтительным жестом пригласил Настю посмотреть на брюшко артефакта.

Ее не нужно было приглашать дважды, прежде всего, она была археологом, а уж потом женщиной (со страхами, жеманством и всякой там женской чепухой, а сейчас и «сумасшествием»).

Подошла, ощущая в себе неожиданно приятное волнение — занавес какой-то древней тайны приоткрывают именно для неё, и это высочайшее доверие, оказанное только ей, заставляло зардеться от гордости и чего-то ещё до слез приятного. «Сентиментальность что ли, — подумала она, — но всё же это очень приятно, надо сказать, чувствовать свою значимость и причастности к великим тайнам!»

Удивительно, но пузико жука, что было скрыто от всех, так же золотилось, как и отшлифованные множеством рук рожки.

— Странно!

— Ничего странного! Там медь, а это дахаб!

— Что?

— Дахаб — золото! Золотая пластинка.

Настя уже и не знала, говорит ли она с голубоглазым арабом, или он читает ее мысли.

Сейчас всем ее вниманием завладел этот обычный на вид талисман — исполнения желаний. Перед ней — она знала — было истинное сокровище, настоящая историческая ценность. И эта ценность, — а вот это она уже чувствовала, — сыграет в ее жизни некую роль! Какую? Этого она не знала…, но необычное приятное чувство причастности к нему вновь и вновь овладевало ею, накатывая теплой волной. И она с любопытством рассматривала таинственную реликвию.

Вероятно, Священного Жука до неё не видел ни один из европейцев. Из боязни, что власти приберут его к рукам, арабы скрывали истинный возраст реликвии как от коллекционеров древностей, — их в Египте немало, — так и туристов, и даже от ученых. Арабы оберегали Жука, как древние египтяне хранили священный глаз Гора. Для всех, кто заходил в лавку старика, Жук был всего лишь идол, исполняющий желания, — такое своеобразное чудачество.

Настя наблюдала сейчас за стражами, с каким пиететом и ритуальными почестями те обращались с диковинкой, подумала: «А ведь он для них гораздо больше, чем просто обычное, украшенное золотой пластиной, божество, этот Жук больше значит для них, нежели для меня исторический артефакт…»

— Это не артефакт, как ты подумала, и не туристический аттракцион, — сделал ударение голубоглазый, — мы храним его и держим в миру не из праздного удовольствия. Мы ждём… (хотел сказать — Ждем тебя! — но засомневался, мол, стоит ли говорить, должна понять сама.)

— Когда-то Пауль Шлиман и мой дед Мустафа в начале века нарушили покой Священной реликвии. Вернее сказать, Шлиман никогда бы не нашел его, если бы не глупое бахвальство моего деда…

Он осекся, в глазах мелькнули стальные искорки, губы побелели, заходили желваки. Настя ясно прочувствовала, какой стыд испытывал Голубоглазый за своего нерадивого родственника, но почему? (И опять она не успела задать вопрос, как он уже ответил.)

— Мой дед раскрыл тайну Жука — Исполняющего Желания! Он не просто показал его европейцу, он нарушил равновесие Светлых и Темных сил! Эти двое — Шлиман и мой дед — пренебрегли предостережением богов! И они причина Хаоса!

— Какого хаоса!?

— Всеобщего страшного Хаоса! Войны! Революции! Болезни! Голод! Миллионы…, Миллионы погибших…

— Да, Жук-то при чём?!

— О, ты не знаешь! Ты даже представить себе не можешь, какая сила сокрыта в нём! И только ты, только ты одна и способна обуздать ее, только тебе подвластно вернуть миру спокойствие. И прежде, чем вернуть Его на прежнее место — вернуть всё на круги своя, — я должен понять, сможешь ли ты прочесть это?

Настя насторожилась, прошептала:

— Я?! Прочесть что…?

Он не услышал ее.

— Только Посвященным подвластно очистить мир от проклятий, от скверны, и только ты сможешь снять родительское проклятие, а главное восстановить равновесие сил в мире.

— И кто же этот всемогущий Посвященный?

— Я уже говорил — ты!

Настя опять почувствовала ужасный провал в сознании — тяжело ей давалось общение с арабом — то понимала его, то вновь была на пути к мысленному коллапсу.

Медленно произнесла:

— Почему я?

— Твой медальон!

Красивые бровки взлетели вверх.

— Мой медальон?

— Да, откуда он?

— Мамин, — неуверенно пролепетала она, впервые чувствуя всю несуразность своего ответа.

«Откуда у мамы мог быть такой медальон?»

— Откуда у твоей матери мог быть такой медальон? — вторил он ее мысли.

Настя, молча, пожала плечами.

«В самом деле, откуда…? Я ведь, в сущности, ничего не знаю. Просто считаю так и всё», — думала Настя, а в сознании возникла чёткая картинка невысокого светловолосого мужчины, который одевает ей на шею медальон, но она совсем еще крошка — младенец, которому отроду-то дня два. Настя всё это видит сквозь призрачную пелену сна, но чувствует живое тепло и нежность отца к ребенку. И это все отчетливо, и далеко — где-то на противоположном конце времени…

А мужчина всё прижимает и прижимает к себе хрупкое тельце малышки, сквозь слезы шепчет ей ласковые слова. Он так бесконечно нежен, так любит это своё единственное сокровище, так искренен в своей любви, что у Насти наворачиваются слёзы.

Сквозь раздирающие рыдания она взмолилась:

— Хватит! Прошу тебя, остановись, прекрати мои мучения!

— Ты знаешь, кто это был?

— Да, — всё еще сквозь слёзы произнесла она.

— Твой отец! Он был именно тем, кому доверилась Душа Посвященной, блуждающей между мирами три тысячи лет! Она выбрала его! Доверилась ему!

— Что же мне теперь делать? — немея, прошептала Настя. Вдруг промелькнула ужасная мысль: «Неужели, я такая старая, почти три тысячи лет!!!»

— Поверить мне! — твердо и даже жестко сказал голубоглазый, но глаза в этот момент блеснули добрыми искорками, и она услышала его мысленный ответ. — «У души нет возраста — она всегда молода!»

— Поверить во что?!

— В то, что ты — Посвященная.

Настя подумала или сказала:

— Ох, если бы у тебя было хоть какое-то тому доказательство! А мой медальон не может быть таковым. Это всего лишь обычная жестяночка…

Она уже была совершенно уверена — ее беседа с голубоглазым арабом на этом закончится, ведь у него нет и не может быть очевидных доказательств. А то, что она стала видеть какие-то там видения, то это всего лишь игра ее перевозбужденного ума. И все это от жары…

Но араб лукаво улыбнулся.

— А что ты скажешь на это? — и он, убрал в сторону ворот гильбабии. На его загорелой груди блеснул медальон(!), такой же медальон, как и у нее — серебристая монетка с квадратной дырочкой в центре, а под ней нефритовая пластиночка!

Настя уставилась в медальон, так она не всматривалась даже во фрески царицы Нефертари!

— Что это? Откуда у тебя мой…!

Она инстинктивно дотронулась до своего медальона, поднесла к глазам и, точно видя его впервые, в ужасе спросила:

— Что это?!

Впервые в жизни она задала этот вопрос.

Осознание — медальон не простая жестяночка или семейная реликвия — заставило Настю встать на совершенно иную ступень понимания происходящего. (Теперь для нее — как для ученого — стала вырисоваться некая связь возможных(!) предположительных событий!)

Но всё это едва уловимо, где-то на поворотах сознания. И она уже, как ученый, еще и еще раз повторяла, требуя ясного ответа:

— Что это?

— Это знак Посвященных, тех, кто владел Знаниями атлантов.

— Даже так?! Ты хочешь сказать…

Настя не могла оторвать взгляда от серебристых монеток.

— Да! Я хранитель древних Знаний. Посвященный.

— А почему у тебя голубые глаза? — спросила и сама же подумала: «Какой глупейший вопрос? Ну, мало ли… просто в роду закрепился этот рецессивный признак, мало ли… все бывает».

Но араб отвечал ей улыбкой, правда, она не поняла, ответил он на вопрос или на ее мысль.

— А ты подумай. Сопоставь факты: высокие, голубоглазые, светлокожие…

— Неужели?! — от неожиданного прозрения Настя прикрыла рот ладонью.

— Да.

— Удивительно! Невероятно!

Голубоглазый, не дав ей задать новые вопросы, затараторил:

— Да, да, атланты жили на острове, произошло землетрясение, затем извержение вулкана на острове Санторин, затем вулкан взорвался и ужасное цунами…, и среди всего этого глобального бедствия, какие-то там семитские племена — хабиру уходили из Египта, искать новые земли. Заметил бы кто-нибудь тогда этот исход? Конечно же, нет! Да вот только с ними уходила Посвященная — Красота Египта. А ты ее полная реинкарнация! Такова была последняя воля твоего отца — дать любимой дочери еще одну жизнь! Но хватит… У нас уже мало времени… Читай… Быстрей читай… Нам надо уходить!

(«Какой Бред!» — подумала она, опуская глаза.)

…Настя присела возле Жука.

На его медном зеленоватом теле, как на саркофагах, золотая пластинка — небольшая палетка — с длинной чередой иероглифов. Склонилась над ней так, как, если бы ей показали в микроскоп, возможно, самую первую клетку Мироздания. И сразу, точно хлыстом по лицу — четкий картуш Рамсеса II. Вот это да! Какая удача! Одно дело слова этого малахольного араба и совсем другое — яркое подтверждение его слов. Она ещё не знала, чем этот Жук с картушем Рамсеса мог помочь ей в ее работе, но ощущение достижения близкой цели и какого-то радужного счастья наполнили так, что она судорожно выдохнула:

— Ух, ты! Ай, да Жук! А кто же мой отец? — улыбаясь, спросила она…, но он промолчал…

То, что перед ней действительно подлинник не было ни малейшего сомнения! Все сегодняшние поделки и надписи не выдерживают и беглого взгляда специалиста.

Эти же древние письмена были великолепны.

На палетке Священного Жука иероглифы были непросто нанесены умелым мастером — это был штамп на горячем литье и сверкал он, как только что отлитый. Золото не потускнело за тысячелетия, оно манило своим нетленным светом. За картушем Рамсеса II три ряда иероглифов. Настя вопросительно посмотрела на арабов, застывших в боголепной позе.

Ждут.

Голубоглазый одобрительно кивнул.

— Читай!

— Но я не умею читать иероглифы!

— Прикоснись!

Что произошло с ней, Настя не смогла бы объяснить, но, чуть коснувшись подушечками пальцев золотой палетки, только провела по таинственным знакам, как теплая, удивительная волна счастья окутала ее целиком, и она погрузилась в необъяснимо сладостное полузабытьё…

Глаза непроизвольно закрылись, и в сознании вспыхнул яркий свет звезды. Свет мгновенно усиливался и набирал засасывающую силу, но не пугающую, а нежно влекущую и она чувствовала, что погружается, тонет в этой субстанции света. И это было так приятно! Пространство раскрывалось и неслось мимо, теплой волной, вовлекая ее в невесомый полёт. Всё проносилось мимо миллионами фосфорических частичек. Чувствовала, как и она сама становится легчайшей частичкой в льющемся на неё световом потоке.

И уже ощущала запах легчайших пролетающих мимо светлячков времени. Ей казалось, что она несется вместе с ними на бешеной скорости по световому коридору и лишь изредка ускоряется на виражах времени.

Скорость всё нарастала — ей уже чудилось, что она — световая частичка — только несется в другом направлении, чем все остальные. И от этого скорость все увеличивается… Становилось тяжело дышать и тянуло назад… и страшно… и жутко… ее стало вдавливать в другое пространство… в другое время… Вдруг хлопок… Яркий свет… В сто раз ярче, чем тот, что был прежде…

«Ядерный взрыв! — только и мелькнуло в мозгу, — я ослепну».

Она зажмурилась.

Но страха нет…

И внезапно, как рухнула стена из песка и её охватывает вселенское блаженство — она видит стеклянную пирамиду. А в ней личинку жука, нет, гусеница, она видит гусеницу, которая растёт на глазах…

«Ах, это бабочка! Гусеница бабочки!».

И вдруг она понимает, что она сама и есть эта самая гусеница — Я стану куколкой, затем бабочкой! — Она видит, как из белой уже куколки выпорхнул маленький светлячок, нет, мотылек, с длинными ножками и похожий на Эльфа… «Эльф! Ой, нет, не Эльф! Это я! Как Дюймовочка с крылышками! Как стрекозка!»

Пока она испытывала восторг за такую новую красивую жизнь, воздушный розовато-перламутровый пузырёк окутал Дюймовочку, подхватил и понес в таких же светящихся пузырьках сквозь тьму к свету. Настя скользит взглядом за розовым пузырьком вверх и видит огромного старца с белой длинной бородой. Он нежно прижимает что-то к большой груди, и это что-то так нравится ему! Старец улыбается. Он склонился над своими большими ладонями, а в них…

А в них ребенок!

«Это я родилась! Мне подарили жизнь!»

Её взгляд вверх… и небесно-голубые глаза старца по-доброму улыбаются теперь и как бы ей, и как бы ребенку. Его взгляд, наполнен такой лучистой добротой, что сердце ее плачет от счастья. И голос его, что льется сверху, похож на теплые звуки органа, она не знает языка, но ей приятна мелодика голоса и она все ПОНИМАЕТ!

Понимает Его!!!

— Имя?

— Настя!

— Имя?

— Анастасия!

— АНАСТАСИЯ — ВОСКРЕСШАЯ!

— Мне дали жизнь!?

— Да! Ты — Воскресшая!

Настя облегченно вздохнула и от счастья плачет. Плачет наяву. Слезы теплыми струйками стекают по щекам, но пока ещё сквозь сонную, медовую пелену… она слышит…

— Анастасия!

Открыла глаза — перед ней всё та же комната, она на коленях перед Священным Жуком. Но это она и опять не она. Она сама где-то рядом и смотрит на все происходящее как со стороны. Пальцы все еще покоятся на золотой палетке, на священных письменах…

— Читай! — потребовал араб уже с каким-то другим лицом, наполненным тем же светом, что ощутила и она. Он словно был рядом в её полете, словно они вместе парили там, во временном пространстве и он счастлив так же, как и она, счастлив за неё — за ее открытие самой себя. Он, действительно, был счастлив, что не ошибся в ней, — Анастасия, читай!

Вновь закрыла глаза, провела пальцами по золоту, и из глубины ее сердца полилось:

— Я Усер-Маат-Ра …

Голос дрожит…, но даже от большого волнения он никогда не был таким тёплым и с переливами.

Это не мой голос!

Это какое-то колоратурное сопрано!

Не я читаю…

Я не знаю так хорошо иероглифы!

Откуда он?

Это голос другого человека… это не мой голос…

А голос — странный ее голос — все продолжал и продолжал вещать или, может, все читал и читал древние письмена?

— Я Усер-Маат-Ра, царь царей…

Глава четырнадцатая Нильские утки, песчаные гадюки и стрекоза

— Я Усер-Маат-Ра, царь царей, разгневан предательством дочери и нет ей прощения в Нашем сердце…

Неферкемет видела и не видела отца, лишь ужаснулась его словам, чуть сдвинула брови, да настойчивее вздернула подбородок и упрямей уставилась в одну из колонн.

Знала, посмотри она сейчас на отца — ее сердце не выдержит, и она со слезами бросится к нему в ноги. Но то ли гордость, то ли дочерняя обида не давали ей сделать этого, и она продолжала стоять и смотреть в сторону вместо того, чтобы посмотреть на него, заглянуть в глаза, попытаться разбудить в его сердце отцовскую любовь. Знала, преклони она сейчас колени, скажи только одно: «Прости меня!» и он простил бы.

Но тогда все они — многочисленные сестры, братья, тетки, няньки и наложницы, — не сводившие с нее презрительных взглядов, насладятся глубиной ее падения!

Лучше она умрет, чем доставит им удовольствие глумиться над собой и упиваться ее позором.

Она и так стала для них посмешищем — позором всего Египта.

Дочь фараона(!), его любимицу(!), как рабыню пригнали за боевой колесницей Мернептаха! Было ли такое в Египте?!

Кто бы смог узнать теперь в этой босой, измученной, в изодранном в клочья платье простолюдинки, со связанными руками за спиной прежнюю Красоту Египта!? От ее красоты только и осталось, что царственная грация да несломленная воля.

И воля, и грация, и то, как гордо вздернула подбородок, как непреклонно держалась и, как это все приводило в бешенство фараона, сулило для врагов Неферкемет увлекательное зрелище. Зрелище, которым они еще долго будут наслаждаться, зрелище, которое будут пересказывать по сотни раз на дню, и смаковать в жаркие ленивые ночи каждый ее жест, каждое произнесенное слово.

Все переглядывались, злорадно посмеивались, ждали. Ждали развязки. Им хотелось видеть гораздо больше, чем просто гнев фараона, хотелось наслаждаться ее горем, ее слезами, стенаниями, ее падением. Хотелось видеть Неферкемет униженной, раздавленной. И тогда упиваясь собственной ненавистью к ней, они бы, как бальзамом, умащивали свои змеиные сердца сладким ядом ненависти.

Как же сладок этот яд!

Подле фараона на меньшем троне — нынешняя царица — Иситнофер. О, эта змея больше других знала — Неферкемет последняя из дочерей прежней царицы — нет её, и путь к трону для детей самой Иситнофер расчищен. И эта цель так близка! Самодовольная улыбка не сходила с ее лица, а в глазах нет, нет, да и блеснет злорадный огонёк, и она захлебнётся, зайдется в тихом глумливом смешке…

Неферкемет вздрагивала от едких смешков Иситнофер. И не сиди Иситнофер сейчас подле отца, на троне, что когда-то принадлежал ее матери, не держи она его за руку, Неферкемет, уже была бы у его ног. А так она всё стояла и упрямо смотрела в колонну…

«Иситнофер — змея! И весь ее выводок здесь!

Собрались…, сползлись…, шипят…,

Зачем отец устроил такое судилище?

Зачем?

Я люблю! Это ли грех?

Почему схватили, пригнали, как рабыню?

Для посмешища…

Для их веселия…

Неужели такова его воля?!

Неужели он так ненавидит меня?!

Почему он так разгневан?

Почему?

В чем моя вина?

Отец, я всего лишь люблю!

Разве, это преступление?

Разве, это предательство?

Отец, разве ты не любил?»

…Слёзы было набежали, и она готова была расплакаться и кинуться к отцу в ноги и плакать, плакать у него на руках как маленькая девочка, просить его и умолять о прощении. И не потому, что боялась его гнева, просто она очень любила отца и знала, он добр к ней, он поймет и простит её.

Но вместо этого, она отвела в сторону взгляд поверх голов, туда, где вечное солнце клонилось к закату…

— Посмотри на меня!

Рамсес хотел сказать мягче, но отцовская обида сдавила горло, и он просипел зло: — Посмотри мне в глаза!

Дочь упрямо дернула головой — она не сделает себя мишенью для ядовитых укусов. Змеям не о чем будет шипеть. Пусть же прикусят свои мерзкие языки!

— Посмотри мне в глаза! — ещё твёрже повторил отец.

Неферкемет сглотнула слёзы, но головы не повернула.

Тягостное молчание.

Неповиновение воле фараона!

Не бывало такого в земле Египетской!

Дерзость невиданная!

Негоже так перечить Властителю, даже если ты его любимая дочь!

Иситнофер закусила губу. Она хорошо знала — повернись Неферкемет к отцу, упади к нему в ноги — и всё — фараон простит ее! (Одна надежда на гордыню Неферкемет.)

Иситнофер не ошиблась.

Неферкемет не повернула головы, хоть и стала бледней лепестка лилии, и подбородок ее дрожал…, и кусала губы…

Глаза фараона потемнели, в них недобро блеснули молнии, брови сошлись у переносицы. Он сжал золотой посох — костяшки пальцев побелели, — встал и стукнул им о гранитный пол, да так, что посох раскололся надвое.

— Если она хочет молчать — пусть молчит! Если она не хочет посмотреть отцу в глаза, тогда пусть вечно смотрит на заходящего Амона-Ра…

Пусть это будет для нее вечным зрелищем!

В мёртвой тишине гипостильного зала лишь лёгкий ветерок играл с перламутровыми крылышками стрекозы.

«Её занесло сюда ветерком, — отрешенно подумала Неферкемет, — она погибнет здесь. Не найдет выхода».

А стрекозка, не ведая о беде, весело кружила между колонн.

Все затаили дыхание, прикусили языки, ждали, что еще скажет фараон? Каков будет приговор?!

…Лишь Неферкемет следила за стрекозкой отрешенным взглядом и уже всё знала…

Голосом гранитного колосса, фараон прогремел:

— Замуровать… без имени…, без погребения… в гранитных каменоломнях, вратами к заходящему Амон-Ра!

Сказал, отшвырнул остатки посоха и цеп в сторону, и, не глядя на дочь, приговоренную им на вечные скитания, пошел прочь.

Прошел мимо жреца Секненра, что бросился ему под ноги с мольбой исполнить его волю, мимо побелевшего от ужаса Мернептаха, мимо онемевших детей Иситнофер и, не видя никого и никого не выделяя из серой людской массы, шел вдоль длинной колоннады гипостильного зала в священные покои бога Амона.

Такого приговора не ожидал никто!!! Сестры, тётки, гаремные наложницы, сестры, братья, как один, застыли. Мгновение…, другое… и они сгрудились в комок и зашумели, обсуждая страшную участь, уготованную Неферкемет.

— Зашипели змеи! — тихо промолвила обреченная, повернулась к стражнику и еще тише одними губами сказала:

— Воин, отведи меня в темницу. Я устала…

Сказала тихо, но он услышал…

По его щекам текли крупные слёзы…

Последний день весны в жизни фараона.

Тот же гипостильный зал.

Те же лики каменных богов не спускают с него разгневанных глаз.

— Сними, — фараон болезненно поморщился, — сними, не могу больше.

Он устало склонил голову, давая слуге снять с него тяжелую корону Атеф.

Рыжие с сизой проседью пряди упали на испещренный глубокими морщинами лоб. Старик попытался убрать волосы, чуть приподнял руку, но остановился. Каждое движение доставляло ему нестерпимую боль.

Скривился от боли. Рука безвольно упала на колено.

— Холодно, — просипел он и покосился на длинный ряд богов, что каменными изваяниями выстроились вдоль стены, прошептал чуть слышно, — страшно…

Верный слуга склонился над ним, точно закрывая хозяина своим телом от гневных взглядов каменных истуканов, и, как верный пес, стал следить за стариком преданным взглядом.

— Как холодно… как страшно… очень страшно! Врата разверзлись…, и я должен войти…

Старик замолчал, не хотелось ему думать о суде Осириса. Да вот только ничего другое уже и не ждало впереди. Он и так задержался в земной жизни — давно его Ладья была готова к Последнему Пути. Но лишь от одной мысли, что скоро предстанет перед Высшим Судом, мороз бежал по его и без того холодным венам.

Как всех грешников, его мучил лишь один вопрос.

— Позволят ли мне войти? — спрашивал он Богов.

Спрашивал и слугу, как, если бы тот знал ответ. Боги молчали.

Слуга отвечал:

— Да, Владыка, позволят!

Старик ненадолго успокаивался, забывался.

Но только сегодня подобный ответ не успокоил и не дал прежнего забвения, а лишь еще больше раззадорил — пробудил в нем страшные мысли.

— Мне будет позволено войти, а моя девочка, моя несчастная девочка не может переступить порога вечности — она так и не достигла Дуата. Она стоит у врат одна-одинешенька и не может войти! В этом повинен я! Что я наделал!? — старик закрыл лицо трясущимися руками, заплакал. — Что я наделал!?

Мысли старика путались, кружили в темных лабиринтах прожитых лет, где осталась лишь чернота и горечь, и где-то его любимая дочь ищет выход в другой мир.

Но нет для неё выхода.

Не существует!

У самой любимой дочери нет даже погребения!

У неё даже смерти нет!

И он…

Он — отец — повинен в этом! Что может быть страшней!?

Тогда, много лет назад, он не услышал за стеной собственного гнева мольбу её души, крик ее сердца!

Его сердце было камнем и в нём не было места для любви и понимания.

В те страшные дни он слышал лишь шипение змей у его ног.

Против его дочери ополчились все: жёны — нильские утки, многочисленные дети — целый выводок детей! Он даже не мог вспомнить их лица. Они были для него все безлики и безымянны. Один сплошной ком. А как можно запомнить целую сотню почти одинаковых на лик детей? Лишь тех, кто поноровистей, да кто больше других желает получить из его рук цеп и посох, только их и может он вспомнить.

Старик содрогнулся:

— О, Амон-Ра, сколько их!? Сколько у меня детей? О, Минт, ты был ко мне благосклонен, но зачем мне столько детей, если я даже не могу знать всех?!

— Твои сыновья продолжат твой путь…, — начал, было, слуга, но старик лишь раздраженно скорчил гримасу.

— Замолчи! Их ежедневное шипенье заставляет меня желать скорейшей смерти. — Старик закрыл глаза и медленно — каждое движение причиняло ему острую боль — запрокинул голову назад и уперся лысеющим затылком в высокую спинку золотого трона. — Ох, смерть — это уже лучшее избавление от них! Аа… все и так давно ждут моей смерти! И каждый мыслит себя на царство! Ждут! — закряхтел старик.

Закашлялся. Из груди вырвался свист со стоном.

— Ждут моей смерти! А больше всех этот вездесущий Мернептах. Моя девочка никогда не желала моей смерти! Она любила меня! Она любила всех и была Светом! Светом звезды! Она принадлежала другому миру. И должна была жить вечно… — Старик заскрипел еще больше, вновь зашелся кашлем. Высохшее тело старика, казалось, вот-вот расколется надвое.

Раб поднес хозяину золотой кубок с лечебной настойкой, но он отвел его руку и, чуть отдышавшись, снова сдавленно застонал.

Его никак не отпускала вина. Он давился ею, захлебывался и если бы мог, то отдал бы сейчас свою бессмертную душу только для того, чтобы искупить вину перед дочерью.

— Что я наделал? Что я наделал? Доченька! Могу ли я хоть как-то облегчить твою участь вечной странницы? Могу ли? Доченька…

Старик уронил голову на грудь, в страдальческой муке сомкнул очи.

Тяжелое дыхание с шумом вырывалось из груди.

Уже каждый вздох был в тягость и причинял нестерпимую боль.

— Моя девочка, я помогу тебе… помогу…, и мы встретимся,… обязательно встретимся… — тревожно сипло прокряхтел старик, покачиваясь из стороны в сторону, черепашьи глаза заслезились (он уже не скрывал своих слёз и не стыдился их) — Они хотят власти, пусть получают! А я…, а я… Я иду к моей девочке… Без неё у моего народа нет Будущего, всё погибнет, всё будет тлеть…

Фараон плакал и бормотал, порываясь идти к ней, своей любимой дочери в царство Осириса, а раб со слезами на глазах поглаживал его руки, стараясь успокоить и удержать старика.

Вдруг фараон встрепенулся. Просипел решительно.

— Я готов к Суду! Готов!

Просипел и, изменившись лицом, стал, в самом деле, походить на старого доблестного воина, еще уверенного в собственной силе и в способности всё исправить. Рабу показалось, что старик почти перестал сипеть, корчиться от раздирающей его боли и даже приосанился.

Лицо фараона озарилось надеждой. Казалось, старик способен одной своей волей повернуть время вспять и всё исправить там, в далеком прошлом.

Но вдруг он замер, как окаменел — и слезы перестали струиться из черепашьих глаз. В старческом уже размякшем мозгу промелькнула, возможно, последняя мысль, но какая страшная мысль, страшней кары Богов! «Мне не пройти Суд Осириса! Не ответить на вопросы! Я совершил самый страшный грех — я лишил жизни своё дитя — и меня сожрет чудовище Аменуит!»

На пороге вечного пути человек оценивает свою жизнь. И многих охватывает ужас не оттого, что не совершено или наоборот сделано, ужас от невозможности исправить, изменить и предотвратить страшное. Только чувствуя хлад вечности за спиной, каждый понимает, что в его жизни было сделано не так, где оступился и какой беды он виновник, а до этого момента мы перед собой и собственной судьбой чисты.

Но вот только он понял свою ошибку — свою страшную ошибку — гораздо раньше и, вот уже многие годы замаливал её и выпрашивал милость у богов.

Милость не для себя.

Нет!

Просил у богов милости для неё, для своей единственно любимой дочери Нефер-Кемет.

Он вымаливал у богов милость — дать ей ещё одну земную жизнь, и готов был жертвовать самым дорогим — своей вечной жизнью — лишь бы его дочь могла вступить в Вечность, как подобает человеку — с погребением и именем.

Но боги молчали и мучили его своей чудовищной глухотой. Они наслаждались его терзаниями, наказывая его долгой жизнью, слишком долгой, чтобы он испил сполна ядовитую чащу горького раскаянья.

Он страдал каждый день, каждый миг, прожитый с тех страшных дней, когда гордыня возобладала над разумом, над сердцем и законами человеческого бытия. Его душа терзалась, не находя покоя и оправдания содеянного.

— Сожрёт Аменуит! — повторил Старик и содрогнулся. И весь его воинствующий вид вдруг сменился видом уставшего от жизни человека.

Безумная усталость! Он сжался, но не от холода, а от страха перед настойчиво омерзительными воспоминаниями. Посмотрел невидящим взглядом.

Где он? Жив ли ещё? Есть ли время исправить?

Трясущаяся голова старика безвольно клонилась. Успею?

Нет!

Уже нет…

Заметил слугу у своих ног, что преданней пса следил за душевными муками и уходящей жизнью хозяина, и одними губами чуть слышно прошептал ему:

— Запиши… на Исполняющем Желания… мою последнюю волю…

Слуга подорвался, соколом подлетел к писцу, выхватил у него папирус, тушь и стилос, и в мгновение ока вновь был у ног старика.

Тихое «Владыка, я готов» не слетело с его губ, он лишь ждал, терпеливо ждал, когда старик наберется сил повелевать, как повелевал почти семьдесят лет, а по впалым щекам раба стекали крупные слезы — он знал — это последняя воля царя:

— Я Усер-Маат-Ра, царь царей…

Старик замолчал. Мысль медленно уплывала и гасла во тьме сознания. Слова где-то так и увязли в засасывающей серой мгле. Он уже ничего не скажет, и больше ничего не будет!

Лишь вечный холод…

Фараон Усер-Маат-Ра умер!

Глава пятнадцатая Назад в вечность…

Анастасия торопливо поднялась по мраморным ступеням гостиницы, не глянув, пролетела мимо швейцара, пронеслась было мимо стойки, но вовремя опомнилась, подлетела к ней и всё также, не видя никого перед собой, назвала номер.

— One hundred five.

— Here you are! Please! — услужливо произнес администратор, подал ключ, и проводил убегающую Анастасию долгим испытывающим, настороженным взглядом.

А она уже неслась по длинному коридору, оставляя после себя едва уловимый запах яблоневого цвета, да удивленные взгляды обслуги. Удивление вызывала и ее стремительность, и арабская одежда на ней.

(Гостеприимная хозяйка, — что никак не вписывалась в ее антропологические подсчёты, — взамен испачканных шорт и рубашки дала ей свою одежду и пестрый платок с бахромой, теперь Анастасия стала напоминать обычную арабскую девушку.)

Она стремительно, почти бегом, поднялась по мраморной лестнице, посчитав, что лифт — это слишком медленно, побежала по длинному гостиничному коридору с одной лишь мыслью: быстрей, быстрей к Ане!

Настя торопилась рассказать, что с ней произошло. Знала, ее рассказ может показаться Ане, как обычно, бредом, но вот только теперь, на ее руке, чуть выше запястья, красовалась татуировка! Очень красивое изображение галактики — символ Посвященных.

Она торопилась…, зная, ее рассказ может изменить представление не только о Египте, но и о многих исторических загадках. Разгадки, которых, оказываются, лежат так близко, и всё так просто! Настю распирало от полученной информации — ещё минута молчания, и она может взорваться, как сверхновая звезда. Аня — первая, кому она поведает о своем сокровище! Она должна знать! Но поверит ли? Поверит! А если нет? Тогда… Надо хватать ее, тащить в музей — пусть сама убедиться… как они близки к Истине! Всё рядом! И Аня поймет, обязательно поймет!

Что там какие-то галактики, инопланетяне, древние цивилизации, шумеры, нет, она сама обладает настоящим сокровищем — Сокровищем Познания! С ума сойти! — радостно бубнила Настя, пролетая длинными коридорами…

Она так была увлечена своими мыслями, что подлетев к двери, даже не заметила, что та чуть приоткрыта. Толкнув дверь, крикнула со всей дури:

— Аня! Ты себе не представляешь! Я знаю все! Аня…

Тишина.

— Аня, где твоя волшебная книга?! Я теперь знаю, о чем говорила твоя старушка: твоё имя с еврейского языка означает — «благодать», а моё «воскресшая». Вот и получается: «Благодать узнает тайну Воскресшей»! Аня, да же где ты? — чуть тише и уже осматривая номер, повторила она — Спишь?

На кресле лишь шорты да блузочка. Анастасия оглянулась — такой… бардак… устроила — всё перевернула…

Сумки и чемоданы были выпотрошены на пол. Постель перевернута.

— Аня, Ты зачем такой бардак учинила, как Мамай прошел? Аня, да где же ты?!

Из ванной комнаты доносился равномерный плеск воды.

— Ага, вот ты где! Нежишься… косатка… — она не додумала, как хорошо Ане нежиться под свежими струйками, подлетела к двери и даже не раскрыла, а дернула ручку на себя и весело, словно играя в прятки, закричала:

— Вот ты… где…!

В следующую секунду всю гостиницу сотряс душераздирающий вопль.

…На кафельном полу ванной комнаты лежало тело подруги — её Ани! Она неловко запрокинула голову, в зеленых глазах ещё застывало удивление и немой вопрос «Что это?!» Она, наверное, даже не успела испугаться. Удар нанесли сзади — под левой лопаткой растекалось багровое пятно.

Анастасия тупо вперила взгляд в остывающее тело, а в номер, горным потоком, все вливались и вливались любопытные и испуганные лица — портье, горничная, за ней постояльцы гостиницы — да, Бог весть, кто ещё. Но никого, кроме Ани, ничком лежащей на полу, неловко запрокинувшей голову, она не видела.

Аня была так красива! Так ужасающее красива!

Через пару минут в номере было столько народу, что все следы, следы преступника, и, возможно, какие-то улики были уже затоптаны этим множеством ног, и затерты вездесущими руками. Анастасия уже не кричала, а как-то вздрагивала, и отупело смотрела на мертвую подругу и глохла от ударов собственного сердца.

Мозг отказывался думать — окаменел, — но инстинкт все же пульсировал в подкорке сознания крошечным маячком. «Что теперь делать? Я в номере… меня обвинят… бежать… куда?»

Шок парализовал волю… ноги, как вросли в пол…

В этом ужасном состоянии она вдруг увидела стрекозу, кто-то приколол ее иголочкой к двери; стрекоза еще и лапками дергает и трепещет крылышками, а улететь не может — всего каких-то несколько минут и она погибнет.

И мысли полезли в голову:

— Вот оно значит, как быть стрекозой! Стрекоза обречена! Она не может лететь! А я?! А я… что мне делать?! Бежать! Нет! Куда бежать? В аэропорт? Домой? Нет! Нужно ждать, ждать полицию…

«Тогда ты и станешь стрекозой! Стрекозой на булавочке!»

В следующие секунды кто-то взял ее за бесчувственные плечи и вывел из ванной, из номера, битком забитого зеваками, «сколько их набежало» — мелькнуло лишь вскользь, но не осозналось, а этот «кто-то» уже вел ее по коридору, крепко сжимая плечо. Навстречу им бежали люди, совершенно не обращая на них внимания, а они лишь ускоряли шаг.

Она не удивилась тому, куда ее ведут, вероятно, в полицию. Но мужчина за одним из поворотов, вдруг подтолкнув ее, приказал бежать. Вновь не удивилась и не обратила внимания на необычность приказа. Побежала. И каждый шаг глухим эхом отзывался в оглохшем, онемевшем от ужаса теле, бежала, вернее, он уже сжимал ей руку и почти тащил за собой, всё время поторапливая.

Они какое-то время спускались по узкой, темной лестнице.

«Чёрный ход», — мелькнуло в голове.

Машинально переставляла ноги, не думая, что делает…

В голове крутилось: «стрекоза дергает лапками и трепещет крылышками — пытается улететь. Но ей не улететь — она на булавочке».

Подчиняясь незнакомцу, бежала. На секунду, в полутьме сознания, блеснуло: «Мы не в гостинице, а где? Что это за подвал, подземный ход!? Какая удивительная кладка… нет, скорей это вырубка в грунте…, что же это? Подземный ход? Куда?..»

Они бежали по длинному, каменному коридору, где, казалось, гулкое эхо опережало шаги.

И вновь пропав в лабиринтах сознания, она, повинуясь воле неизвестного, бежала, с трудом передвигая тяжелые свинцовые ноги. Какое-то время они двигались прямо по темному коридору, — ее спутник, явно, хорошо знал путь, — затем свернули, спустились по узкому лестничному пролету, стало прохладно и запахло сыростью. Ход становился всё уже и уже…

Внезапно повернув за очередной выступ, он резко остановился, так, что от неожиданности она налетела на него. Осмотревшись, заметила — они у совершенно ровной стены — это тупик.

Незнакомец что-то сказал ей, она не расслышала, но в темноте подвала его голос показался знакомым. Мужчина стоял к ней спиной и электрическим фонариком водил по стене.

— Что-то ищет…, — подумала она, отрешенно следя за желтоватым пятном на шероховатой стене. Она находилась в полной прострации, совершенно не испытывая ни страха, ни эмоции, не было даже естественного желания узнать: «Где они? И кто этот человек?» Видно, перешагнув порог страха, она утратила всякую способность бояться. И, как насекомое, впавшее в анабиоз, была совершенно безучастна ко всему происходящему.

Он повернулся и его голос прозвучал особенно, близко и даже громко.

— Там дальше узкий лаз. Придется ползти.

— Что? — не поняла она, но сознание как-то понемногу возвращалось к ней, и вот теперь мог наступить другой самый непредсказуемый момент. Мужчина напрягся в ожидании, видел, что она понемногу выходит из ступора, — взгляд ее становится более осмысленным, — и стала осознавать происходящее… Секунда и она, было, дернулась обратно, но не успела сделать и шага, как он больно схватил ее за запястье. Вскрикнула, а он другой рукой зажал ей рот, да так, что она не могла и пикнуть. Прошептал ей прямо в лицо, вернее, ядовито прошипел:

— Тише… тише… в лабиринте нельзя кричать…

Анастасия замерла, затихла. От страха, ее и без того большие глаза, стали еще больше.

Араб — теперь хорошо видно его лицо — это водитель такси, именно тот водитель, что возил их на базар — убрал руку от ее рта, и жестко произнёс, а гулкое эхо, добавив зловещих ноток, превратило его голос в голос демона.

— Хочешь бежать?! Ну-ну, и прямиком в полицию… хочешь умереть в Египетской тюрьме?!

— Но я… я ничего не сделала! — всхлипнула она.

— Доказать сложно! Вон и руки у тебя в крови…

Настя опустила глаза на руки, как-то уж очень медленно она их опускала, или это ей только казалось, или все это продолжалось как в замедленной съёмке — слишком долго! И в этом растянутом кино ее руки, ее такие красивые руки — в крови! Она подносит ладони к глазам, смотрит на них, ничего не понимая…, и, вдруг осознав, что кровь на руках — кровь ее подруги, истерично принимается вытирать их, бешено, яростно, с рыданиями обтирая ладони о платье. Предложи он ей сейчас — отрубить руки — она, не задумываясь, подставила бы их под топор.

Араб и не пытался успокаивать. Он ждал, пока она успокоится, стоял, скрестив руки на груди, и равнодушно наблюдал.

— Я не убивала! Не убивала! — твердила она. — Не убивала!

— Знаю!

Всхлипывая, она подняла на него глаза, немым вопросом заставляя его ответить, — Знаешь? Откуда?

— Следил.

Ее брови поползли вверх, да так, что даже в темноте можно было понять всю степень ее удивления.

— Не удивляйся, нам приказано следить — мы и следим за каждым твоим шагом.

— И вам? Вас всех так много! И вы следите за мной? Зачем? Кому это надо?

Один ступор сменился другим. «Следил! Следил за мной! Видел убийцу! И не остановил! А может это он — убийца!?» Неприятно засосало под ложечкой, и безумно заболела голова. Она схватилась за виски, их как щипцами сдавила боль. Вдруг взгляд ее скользнул по дальней стене лабиринта, а там, в темноте, вырисовывались знакомые очертания.

— Что это? — тихо произнесла, не отрывая рук от висков и, уже зная ответ на свой вопрос, что это ничто иное, как «Священный Жук — Исполнения Желания». — Откуда он у вас? (удивляться уже не было сил.)

— Теперь… это не имеет значения…

Он многозначительно замолчал, но она, глядя в его темные, как бездна, глаза, четко увидела и комнатку, где еще час назад была гостьей, и людей, закутанных в черную ткань, их много… сверкает сталь, недолгая схватка…, по стене стекают струйки крови, а потом комната пустеет, лишь на полу неподвижные тела…

Сердце сжалось, и слабая ниточка мысли пронеслась: «Может, всё это только виденье?» — но вновь глянув в эти ужасные с жестким прищуром глаза, испугалась еще больше. «Аню убили — принесли в жертву, как ягнёнка на закланье! Или ошиблись? Приняли за меня? А меня? И меня вот так же ножом…, но не сейчас, потом… я им для чего-то еще нужна…, а может, вот сейчас?»

— Зачем я вам? Зачем здесь Жук? — тихо спросила, боясь, что он просто перережет ей горло…

— Исполняющего Желания необходимо вернуть! Он выполнил свою миссию — желание отца исполнено!

Она смотрела, не в силах вымолвить слово.

Он решительно сказал:

— Последним желание Рамсеса было дать своей дочери новую жизнь. Теперь Его необходимо вернуть, и восстановить равновесие Сил в мире.

Анастасия сжалась, понимая, что вновь происходит то, чего она не в состоянии понять. Все эти приверженцы и адепты каких-то там, далеких от нее, Белых и Черных сект хотят лишь одного, и твердят лишь об одном — вернуть всё на круги своя. Им не нужно Знание, не нужен Свет! Что они тогда будут хранить и оберегать — им всем нужна лишь Тайна!

А может в этом и есть равновесие сил в мире?

Пока человечество впотьмах будет бродить с вытянутыми руками и лишь нащупывает путь, стремясь к свету, пока будет балансировать между Добром и Злом, может, только так и будет сохраняться равновесие сил? Равновесие Светлых и Темных Сил?

Сколько прошло времени, она не знала. Сидела, обхватив раскалывающуюся на двое голову, сердечко сжималось, а душа рвалась… рвалась….

«Всё, хватит, пусть все закончится!»

— Почему я? — Прошептала одними губами, — почему я?..

— Только тебе подвластно открыть и пройти по лабиринту времени.

«И этот туда же, сейчас скажет, что я Посвященная. Как они мне все надоели!»

— Объясни, — нехотя, спросила, даже не надеясь на внятный ответ. Но пусть он хоть как-то и что-то объясняет, пока у нее так болит голова. — А, вообще, мы где?

— Это лабиринт…

— В Каире нет лабиринтов! — она буркнула, даже не подняв голову в его сторону. — Все археологи это знают!

— В Каире нет, а в его пригороде есть.

— Да, ладно…

— Мы отошли от города на несколько километров.

— И…

— В лабиринте мы уже больше двенадцати часов.

— Как?! — так резко подняла голову, что тут же скорчилась от боли (и почему она так болит?). — Мы только что спустились!

— Время под землей струится иначе, а в этом лабиринте особенно.

Не нашлась, что сказать, только вопросительно буркнула:

— Ну и?..

— Это хроно лабиринт, здесь портал!

— А-а… — попыталась что-то произнести, но чувствуя, как сумасшествие подступает тошнотворной волной, прикрыла руками рот, араб, не давая ей собраться и даже мысленно усомниться в его словах, жестко оборвал ее:

— Прикоснись к стене!

Она нерешительно коснулась шероховатого чуть влажного камня…

…И неожиданно (как там, возле Священного Жука) пространство расширилось, и она чуть не провалилась в лучистую воронку, затягиваемая туда магнитом времени…

…Только сейчас это было не радостное, нежное, наполнившее все вокруг золотистым светом видение, а агрессивное, напористое, где яркие всполохи событий, и голоса, и топот копыт, и лязг оружия… сливались в один ужасный огненный вихрь….

Она отдернула руку.

— Жуть!

Араб выждал некоторое время и спросил:

— Готова?

— К чему?

— Восстановить равновесие Сил в мире! Это подвластно только Тебе!

— Опять «только мне»! То читай, то возвращай идола, надоели вы мне! — она беззлобно буркнула, совершенно смирившись с происходящим.

Наступил какой-то странный момент, словно жизненные силы покинули ее, и ко всему она стала равнодушна. Абсолютно ко всему!

«Так, наверное, ощущают себя старики — уже всё ими пережито, и ничего-то им не страшно. Да, и смерти для них нет, она для них — благо — освобождение души, рвущейся на свободу. Душа — вечная странница — устает жить в немощном теле. Так и мне — уже ничего не страшно и, кажется, всё пережито. Как же я устала! — промелькнуло в мозгу. — Один день, один только день — а как тысячи лет пролетели!»

— Мне всё равно! — медленно проговорила она…

Что ей оставалось делать? Возвращаться назад? Отправляться прямиком в Каирскую тюрьму? Сможет ли доказать свою невиновность? Вряд ли! Сможет ли она теперь жить, как жила прежде? Сможет ли устоять от соблазна и не воспользоваться древними знаниями? Готова ли она к ним? А готов ли мир принять их? И нужно ли…?! Что ж…

И она безучастно кивнула.

Увидел араб ее немое согласие или почувствовал, но, отвернувшись от нее, с силой навалился на небольшой выступ. Потайной механизм пришел в действие — стены задрожали, закряхтели, ход лабиринта затянуло сероватой дымкой, откуда-то сверху посыпался холодный, разящий плесенью песок, раздался неприятный гул, как скрежет камня (такой звук она уже когда-то слышала)…

…Неожиданно передняя стена раскатисто ухнула и поползла вниз, а сверху появилась тонкая полоска света. Она увеличивалась с каждой секундой все больше и больше, боковые стены сотряслись, и песок, подобно водопаду, преграждал им выход. Анастасия не успела испугаться, как массивная плита полностью рухнула вниз, открывая узкий ход с каменными ступеньками, уходящими вверх под крутым углом. Последние песчинки упали на ступеньки, солнечный свет залил подземелье…

— Портал открыт! Готова?

— К чему?

— Войти… — и в сторону, словно и не ей, зловеще произнес, — вернуться!

Анастасия содрогнулась — приглашает как в Преисподнюю! Тихо проговорила:

— Готова!

После тьмы подземелья пронзительно яркий солнечный свет ослепил, Анастасия зажмурилась и ладонью закрыла глаза.

Она с силой прижимала ладонь к глазам, но яркий, ослепительный солнечный свет, красно-желтой плазмой, проникая сквозь пальцы и сквозь зажмуренные веки, с каждой секундой наполнял ею радостью. Свет! Свежий ветер! Жизнь! Я жива!

Но радость была недолгой — в отдаление послышался гул…, земля загудела… и с каждым мгновением этот страшный звук усиливался…

Она убрала руку от глаз и вскрикнула — прямо на нее, поднимая столбы пыли, неслись древние колесницы.

— Колесницы! Кино снимают?! Колесницы… из музея? — обернулась она к арабу, который только что был рядом, он только что помогал ей подняться из подземелья и еще секунду назад ее, ослепленную солнцем, подтолкнул вперед.

Но сейчас его нет! Она одна! Чуть ли не теряя сознания, но, всё же надеясь, что это шутка, прошептала:

— Эй… ты где…?

В ответ лишь тихий шорох — это ветер перебирает и пересыпает песчинки. Кругом пустыня. Песок и только песок. Песок быстро, как вода, струится в лаз — в подземелье — не проходит и мгновения, как он засыпал его полностью — поверхность сравнялась, вроде и не было ничего. От недоброго предчувствия у Насти засосало под ложечкой, всё внутри оборвалось.

— Ты где? — закричала она, совершенно не узнавая собственный голос, — Где ты?!!

«Это сон! Это сон?! Ничего страшного, — шептала она, лихорадочно щипая свою руку. — Я сплю! Сон! Всего лишь сон! Нет! Это кино! — она с ужасом чувствовала, как страх парализует тело. — Это пройдет, это кино, это видение… это всего лишь виденье… пронесётся и всё…»

Но виденье не проносилось, и в дымке не исчезало, и никто не снимал кино! Всё было как-то уж очень реалистично и явственно. Вот она уже видит, как раздуваются ноздри у грозных животных, как они закусывают удила желтыми зубами, зловеще хрипят, бешено вскидывая мощные ноги. Еще несколько секунд… и они налетят на нее…, растопчут…, растерзают…, а деревянные, обитые медью, колеса перетрут ее тело в прах.

Она сжалась, втянула голову в плечи, глаза зажмурила крепко-крепко, как только смогла, прижала кулачки к груди, закрывая ими маленькое сокровище — таинственный мамин медальон.

Прямо на нее неслась золотая колесница…

Дорогой друг, бывал ли ты в лабиринте? Именно в том лабиринте, из которого ты знаешь, выход есть. Но где он — этот таинственный выход?

Вероятно, совсем рядом! Возможно, за этим поворотом, или за тем, возможно, тебя от него отделяет всего лишь два шага, а может ты только что прошел его и не заметил…

Ты торопливо возвращаешься, судорожно выхватываешь из памяти знакомые линии поворотов, вновь и вновь проходишь запутанный путь, мечешься, тебя охватывает панический ужас — ты попадаешь в тупик. А из него уже нет выхода!

Но выход… там, где вход.

А из лабиринта вечности есть Выход…?