Упрямый дядюшка Отис

— Мой дядюшка Отис, — заговорил Мэрчисон Моркс, — слыл самым большим упрямцем в Вермонте. Если вы знавали жителей Вермонта, то понимаете, что это такое: дядюшка Отис был самым большим упрямцем в мире. И не преувеличением, а чистой правдой будет сказать, что упрямство дядюшки Отиса пострашнее водородной бомбы.

Моркс внушительно поднял палец, предупреждая скептические замечания.

— Вам не верится, — продолжал он. — Естественно. Так вот, я вам объясню, чем был опасен дядюшка Отис — опасен не только для человечества, но и для Солнечной системы. Да-да, а может, и для всей Вселенной.

Фамилия моего дядюшки — Моркс, такая же, как и у меня, Отис Моркс. Он жил в Вермонте, и я с ним долго не виделся. В одно прекрасное утро получаю я срочную телеграмму от тетушки Эдит, его сестры. Там написано:

Я выехал первым же поездом. Меня беспокоило не столько здоровье дядюшки Отиса, сколько необъяснимо тревожная нотка в восьми обыденных словах, которые сорвали меня с места.

Вечером того же дня я высадился в Хиллпорте, штат Вермонт. Единственное в городе такси — древний седан — водил местный житель Джад Перкинс. По совместительству он работал констеблем, и, забравшись в ветхую машину, я заметил у него за поясом револьвер.

Еще я заметил, что на площади собралась кучка людей и на что-то глазеет. Потом понял, что люди пялят глаза на пустой гранитный пьедестал, где раньше стояла большая бронзовая статуя местного политикана Огилви — и этому типу дядюшка Отис всегда относился крайне презрительно.

Со свойственным ему упрямством дядюшка Отис ни за что не хотел верить, будто кому-то придет в голову воздвигать статую Огилви, и утверждал, что на самом деле в городке нет такой статуи. Однако она была, и вот теперь ее не стало.

Старый автомобиль кряхтя тронулся с места. Я перегнулся через спинку переднего сиденья и спросил у Джада Перкинса, куда делась статуя. Он покосился на меня исподлобья.

— Украли, — сообщил он. — Вчера днем, часов этак в пять. При всем честном народе. Да-с, мы и глазом моргнуть не успели. Мы все собрались в магазине Симпкинса — я, Симпкинс, ваш дядюшка Отис, ваша тетушка Эдит и кое-кто еще. Кто-то сказал, что стоило бы почистить статую Огилви — ее вовсе загадили голуби. Тут ваш дядюшка Отис так и вскинулся. “Какую статую? — сказал он, а сам аж брови распушил. — У нас в городке нет такой ерунды — статуи трепливого ничтожества Огилви!” Я знал, что толку от этого не будет, — он не поверил бы в статую, даже если бы налетел на нее и сломал ногу (никогда не встречал такого упрямца, как Отис Моркс, ведь он не верит в то, что ему не по душе), — но все же я повернулся, чтобы ткнуть пальцем в ее сторону. Но статуи уже не было. Минутой раньше была, своими глазами видел. А теперь не было. Кто-то украл вот за эту минуту.

Джад Перкинс сплюнул в окно машины и, обернувшись, устремил на меня внушительный взгляд.

— Хотите знать, чья это работа? — сказал он. — Пятой колонны, вот чья. (Надо заметить, что дело было во время войны.) Им понадобился Огилви, потому что он бронзовый, ясно? Им нужна медь и бронза, чтобы делать снаряды. Вот они и украли статую и переправили подлодкой в Германию. Но пусть только сунутся сюда еще раз, у меня ушки на макушке. Я вооружен и не теряю бдительности.

С грохотом и лязгом ехали мы к ферме дядюшки Отиса, а Джад Перкинс все еще просвещал меня относительно местных событий. Сообщил, что в дядюшку Отиса ударила молния, — как я и подозревал, только из-за его упрямства.

— Третьего дня, — рассказывал Джад, то и дело сплевывая табачную жвачку, — ваш дядюшка Отис был в поле, и вдруг разразилась гроза. Он укрылся под большим дубом. Ведь я ему тысячу раз говорил, что деревья притягивают молнию, да разве он послушается — такой упрямец!

Наверное, он думал, будто можно не замечать молнии, как он не замечает сарая Уиллоуби против своего дома или холма Марбл, что отсудил у него двоюродный братец Сет, — с тех пор ваш дядюшка Отис утверждает, будто такого холма на свете нет. Или новая плотина — ее возвели власти штата, чтобы сделать водоем, и при этом затопили часть пахотной земли вашего дядюшки Отиса, и с тех пор, как заговоришь с ним об этой плотине, он делает вид, что ты спятил.

Так вот, может, он не хотел замечать молнии, да ничего из этого не вышло. Она ударила в дуб, разнесла его в щепы и отбросила Отиса на двадцать футов. Если он не помер, так только потому, что у него всегда было железное здоровье. За всю свою жизнь он ни дня не хворал, разве что двадцать лет назад упал с лошади и ему на целую неделю память отшибло: вообразил себя коммивояжером по продаже сельскохозяйственных орудий, каким-то Юстасом Лингхэмом из Кливленда, штат Огайо.

Ваша тетушка Эдит все это видела из окна, она выбежала в поле и притащила Отиса домой. Уложила его в постель и позвала доктора Перкинса. Док сказал, что у больного просто шоковое состояние, он скоро придет в себя, но пусть полежит два—три дня в постели.

Действительно, к ужину ваш дядюшка Отис очнулся, но ни за что не хотел оставаться в постели. Сказал, что чувствует себя прекрасно, и провалиться мне на этом месте, если вчера у Симпкинса он не был в самом цветущем виде. Помолодел на десять лет. Ходит себе подпрыгивая, можно подумать, из всех его пор электроэнергия сочится.

Я спросил, не смягчилось ли с годами закоренелое упрямство дядюшки Отиса. Джад сплюнул с особым усердием.

— Еще хуже стало, — заявил он. — Самый упрямый человек в Вермонте, вот кто такой ваш дядюшка Отис. Да провалиться мне на этом самом месте: если он говорит, будто чего-то на свете нет, даже когда оно торчит перед самым его носом, то, будь я проклят, он так уверен в этом, что я и сам почти верю.

На той неделе сижу у него на веранде, старый сарай Уиллоуби весь вид портит, а ваш дядюшка Отис глядит сквозь него, точно его и нет.

— Красивый был бы вид, — говорю, — если бы не тот сарай.

А ваш дядюшка Отис смотрит на меня, как на ненормального.

— Сарай? — говорит. — Какой сарай? Никакого сарая здесь нет и никогда не было. Лучший вид во всем Вермонте. Округа просматривается на двадцать миль.

Джад Перкинс хмыкнул и чуть не раздавил желтого пса и парнишку на велосипеде.

— Много людей на свете верят в то, чего нет, — сказал он. — Но из всех, кого я знаю, только ваш дядюшка Отис не верит в то, что есть, — такой он упрямец.

Когда Джад Перкинс высадил меня у ворот дядюшки Отиса, я был погружен в размышления. Дядюшка Отис не попался мне на глаза, но я пошел к заднему крыльцу, и из кухни навстречу мне заторопилась тетушка Эдит; все у нее развевалось — юбки, фартук, волосы и руки.

— Ох, Мэрчисон! — воскликнула она. — Как я рада, что ты приехал! Я не знаю, что мне делать, просто не знаю. С Отисом случилось что-то ужасное, и…

Тут я увидел самого Отиса. Он шел по тропинке к воротам, чтобы вынуть газету из почтового ящика. Низенький, поджарый, с выдвинутым квадратным подбородком и лохматыми бровями, мне показалось, он ничуть не изменился. Но, когда я поделился своей мыслью с тетушкой Эдит, та лишь заломила руки.

— Знаю, — вздохнула она. — Кто не знает всей правды, тот может подумать, что молния пошла ему на пользу. Но он идет сюда. Больше я ничего не могу тебе рассказать. После ужина! Ни в коем случае он не должен подозревать… Ох, надеюсь, ничего непоправимого не случится, пока мы не выясним, как это прекратить.

Тут с газетой в руках подошел дядюшка Отис, и тетушка Эдит упорхнула в кухню.

Дядюшка Отис, безусловно, не изменился, разве что к лучшему. Как заметил Джад Перкинс, он будто помолодел. Он сердечно сжал мне руку, и по ней до самого плеча забегали мурашки, словно ее током ударило. Глаза дядюшки Отиса искрились. Весь он был как-то особенно бодр, словно заряжен таинственной энергией.

Мы дошли до парадного крыльца и остановились лицом к полусгнившему сараю, который раскорячился по ту сторону дороги и портил весь вид. Я ухватился за эту тему — ведь мне хотелось прощупать дядюшку Отиса, понять, что имела в виду тетушка Эдит, — и выразил сожаление, что позавчерашняя гроза не повалила этого сарая.

— Сарая? — нахмурился дядюшка Отис. — Какого сарая? Здесь нет сарая, мой мальчик! Ничего, кроме вида — красивейшего вида в Вермонте. Если ты видишь там сарай, тебе надо со всех ног бежать к врачу.

Как и рассказывал Джад, дядюшка говорил до того убедительно, что мне невольно захотелось еще раз взглянуть на это злосчастное строение. Взглянул — и долго еще таращил глаза, а может, и хлопал ими.

Дело в том, что дядюшка Отис не солгал. Никакого сарая не было… теперь не было. За ужином у меня зародилось невероятное подозрение. После еды дядюшка Отис уселся в гостиной читать газету, а я вслед за тетушкой Эдит пошел на кухню.

Когда я рассказал тетушке Эдит про сарай, она только вздохнула и посмотрела на меня затравленными глазами.

— Да, — прошептала она, — это все Отис. Я поняла еще вчера, когда пропала статуя… мы были в магазине Симпкинса. Я как раз смотрела на нее, но вдруг Отис произнес свои любимые слова — и ее просто не стало, прямо у меня на глазах. Тогда-то я и отправила тебе телеграмму.

— Ты хочешь сказать, — переспросил я, — что с тех пор, как в Отиса ударила молния, его упрямство приняло новый оборот? Он и раньше считал, что вещей, которые ему не по нраву, не существует в природе, но этим все и кончалось. Значит, теперь, когда он так считает, вощи перестают существовать из-за того, что каким-то загадочным образом обострилось его чудовищное упрямство?

Тетушка Эдит кивнула.

— Просто исчезают! — закричала она почти в истерике. Стоит ему сказать, что вещи нет, и она исчезает. Признаться, от такой мысли мне стало не по себе.

Пришло в голову множество нежелательных вариантов. Список вещей (и людей), в которых не верил дядюшка Отис, был длинный и разнообразный.

— Как по-твоему, — спросил я, — есть какой-нибудь предел? Статуя, сарай — это ладно, но где он, по-твоему, остановится?

— Не знаю, — ответила она. — Может, никакого предела и нет. Отис страшно упрям и… ну, например, вдруг кто-нибудь напомнит ему о плотине? Вдруг он заявит, что никакой плотины нет? У нее высота тридцать футов, и как вся эта вода хлынет…

Тетушка Эдит могла и не продолжать. Если дядюшке Отису ни с того ни с сего взбредет в голову заявить, что в Хиллпорте нет плотины, освобожденная вода сотрет городок с лица земли, а может быть, и погубит пятьсот его обитателей.

— И потом, не надо забывать, что он никогда не верил во всякие дальние страны с диковинными названиями, — прошептала тетя Эдит, — Занзибар, Мартиника.

— Гватемала и Полинезия, — хмуро согласился я. — Если кто-нибудь напомнит ему про такую страну и он вздумает сказать, что ее не существует, — никто не знает, что тогда произойдет. Когда внезапно исчезает страна, самое малое, чего можно ожидать, это цунами и землетрясения.

— Но как его остановить? — с отчаянием спросила тетушка Эдит. — Нельзя же запретить ему…

Ее прервало рычание, и на кухне с газетой в руке появился дядюшка Отис.

— Вы только послушайте! — загремел он и прочел нам вслух коротенькую заметочку, суть которой сводилась к тому, что его двоюродный брат Сет Янгмэн, оттягавший у него холм, собирается продать этот холм какой-то нью-йоркской фирме, которая будет там вести горные работы.

Затем дядюшка Отис в негодовании швырнул газету на кухонный стол.

— О чем они толкуют? — рявкнул он, нахмурив брови. — Холм Марбл? В округе нет холма с таким названием и никогда не было. И у Сета Янгмэна никогда в жизни не было собственного холма. Какой идиот принес эту газету, хотел бы я знать?

Он сердито уставился на нас с тетушкой. И вот среди молчания послышался далекий грохот падающих камней. Мы с тетушкой Эдит, как по команде, бросились к окну. Еще не стемнело, и из окна кухни было видно то место к северо-западу от дома, где на горизонте, как потрепанная шляпа-котелок, вырисовывается холм Марбл — вернее, где он вырисовывался.

В древности сила веры у пророков была так велика, что они могли передвигать горы. Но дядюшка Отис был наделен гораздо более примечательным качеством — неверием, позволяющим уничтожать горы.

Дядюшка Отис, не подозревая о необычном происшествии, с ворчанием снова взял в руки газету.

— Теперь все помешались, — заявил он. — Вот полюбуйтесь: статья о президенте Рузвельте. Не о Тедди, а о каком-то Франклине. Не могут даже правильно назвать человека по имени. Все знают, что нет такого президента — Франклина Ру…

— Дядюшка Отис! — заорал я. — Погляди-ка, вон там мышь!

Дядюшка Отис умолк и повернулся в ту сторону. Под плитой действительно притаилась мышь, и только ею я мог отвлечь дядюшку Отиса, прежде чем он выразит неверие во Франклина Д.Рузвельта. Едва-едва успел. Я отер лоб платком. Дядюшка Отис насупился.

— Где? — осведомился он. — Не вижу никакой мыши.

— Во… — я протянул было руку, но тут же осекся.

Разумеется, как только он заговорил, мыши не стало. Я сказал, что мне скорее всего померещилось. Дядюшка Отис проворчал что-то и удалился в гостиную. Мы с тетушкой Эдит переглянулись.

— Если бы он сказал, — начала она, — если бы он договорил до конца, что Руз…

Она так и не докончила. Проходя по коридору, дядюшка Отис угодил ногой в дыру, протертую в линолеуме, и во весь рост растянулся на полу, при падении ударившись головой об стол. Когда мы подбежали, он был без сознания.

Я отнес дядюшку Отиса в гостиную, уложил на старый диван, набитый конским волосом. Тетушка Эдит принесла холодный компресс и нашатырный спирт. Вдвоем мы принялись обрабатывать безвольное тело дядюшки Отиса, и в скором времени он открыл глаза, но хлопал ими, не узнавая нас с тетушкой.

— Кто вы? — спросил он повелительным тоном. — Что со мной?

— Отис! — расплакалась тетушка Эдит. — Я твоя сестра. Ты упал и расшиб голову. Потерял сознание.

Дядюшка Отис смотрел на нас очень и очень подозрительно.

— Отис? — повторил он. — Меня зовут не Отис. За кого вы меня принимаете?

— Нет, тебя зовут Отис! — запричитала тетушка Эдит. — Ты Отис Моркс, мой брат, и живешь в Хиллпорте, штат Вермонт. Ты прожил здесь всю свою жизнь.

Дядюшка Отис упрямо выпятил нижнюю губу.

— Меня зовут вовсе не Отис Моркс, — сообщил он, поднимаясь с дивана. — Я Юстас Лингхэм из Кливленда, штат Огайо. Торгую сельскохозяйственными машинами. Я вам не брат. Обоих вас я впервые вижу. У меня болит голова, и я устал от разговоров. Пойду подышу свежим воздухом. Может, голове полегчает.

Тетушка Эдит молча посторонилась. Дядюшка Отис прошагал по коридору, вышел на парадное крыльцо. Тетушка Эдит, подглядывающая в окно, доложила, что он стоит на ступеньках и смотрит в небо.

— Опять началось, — сказала она громко. — Снова потерял память. Точь-в-точь как двадцать лет назад, когда он свалился с лошади и целую неделю воображал себя Юстасом Лингхэмом из Кливленда. Ох, Мэрчисон, теперь придется вызывать доктора. Но если доктор узнает о той, второй болезни, он захочет упрятать его в лечебницу. А если кто-нибудь попытается упрятать Отиса в лечебницу, Отис не поверит ни в докторов, ни в лечебницу. Тогда… тогда…

— Но если ничего не предпринимать, — возразил я, — один бог знает, что тогда стрясется. Дядюшка Отис непременно вычитает еще что-нибудь насчет президента Рузвельта. В наше время о нем невозможно не читать в газетах, даже в газетах штата Вермонт. Или наткнется на упоминание о Мадагаскаре и Гватемале.

— Или поскандалит со сборщиками налогов, — прибавила тетушка Эдит. — Он то и дело получает от них письма с запросами, почему он ни разу не платил подоходного налога. В последнем письме сказано, что они высылают человека для личных переговоров. Но Отис твердит, будто такой выдумки, как подоходный налог, не существует, значит, не бывает и сборщиков налогов. В таком, случае, если кто-нибудь придет и назовется сборщиком налогов, дядюшка Отис просто-напросто не поверит в существование этого человека. И тогда…

Мы беспомощно переглянулись. Тетушка Эдит схватила меня за руку.

— Мэрчисон! — проговорила она задыхаясь; — Скорее! Беги к нему! Нельзя оставлять его одного! На той неделе он решил, что на свете нет звезд!

Я ни секунды не колебался. Мгновенно очутился на крыльце рядом с дядюшкой Отисом, который дышал прохладным вечерним воздухом и разглядывал усыпанный звездами небосвод с выражением безграничного неверия на лице.

— Звезды! — рявкнул он, ткнув костлявым пальцем в звездное небо. — И все на расстоянии сотен миллионов миллиардов триллионов дриллионов миль, даже самая завалящая! И каждая в сотню раз больше нашего Солнца! Так пишется в книгах. А знаешь, что я скажу? Скажу “тьфу”! Нет на свете ничего столь огромного или далекого. Знаешь, что такое на самом деле эти штучки, которые видны в телескоп и называются звездами? Это вовсе не звезды. Если на то пошло, на свете вообще нет никаких зв…

— Дядюшка Отис! — завопил я дурным голосом. — Комар!

И изо всех сил трахнул его кулаком по макушке.

Дядюшку Отиса надо было отвлечь. Ни в коем случае нельзя было позволять ему произнести эти слова. Вселенная, конечно, велика, по всей вероятности, слишком велика даже для дядюшки Отиса и ему не по зубам уничтожить ее своим неверием. Но я не стал рисковать. Заорал что есть мочи и стукнул его.

Но я забыл о рецидиве потери памяти и о том, что дядюшка Отис считает себя Юстасом Лингхэмом из Кливленда. Очнувшись от моего удара, он смерил меня холодным взглядом.

— Я вам не дядюшка Отис! — огрызнулся он. — И никому я не дядюшка Отис. У меня нет ни братьев, ни сестер. Я Юстас Лингхэм, и у меня болит голова. Сейчас выкурю сигару и лягу спать, а утром уеду в Кливленд.

Он повернулся ко мне спиной, вошел в дом и начал подниматься по лестнице в спальню.

Я поплелся за ним, тщетно ломая голову в поисках удачного плана действий, а тетушка Эдит двинулась по лестнице за нами следом. Мы с ней остановились на верхней ступеньке и видели, как дядюшка Отис вошел в свою спальню и закрыл дверь.

Чуть погодя мы услышали, как под его тяжестью заскрипели пружины кровати. Потом чиркнула спичка, и до нас донесся сигарный дымок. Перед отходом ко сну дядюшка Отис неизменно выкуривал сигару — единственную за весь день.

— Отис Моркс! — услышали мы бормотание, и один ботинок стукнулся об пол. — Никого так не зовут. Это какой-то подвох. Никакого Отиса Моркса на свете нет.

Тут он замолк. Наступила тишина. Мы ждали, что стукнет второй ботинок… и когда прошла целая минута, мы в ужасе переглянулись, бросились к двери и распахнули ее настежь.

Мы с тетушкой Эдит тщательно обшарили комнату. Окно было закрыто и заперто. В пепельнице на ночном столике лежала зажженная сигара, от нее страусиным пером поднимался кверху дымок. На постели осталась вмятина — там, где он только что сидел; вмятина медленно расправлялась. На полу возле кровати валялся один ботинок дядюшки Отиса.

Но дядюшка Отис (Моркс обвел нас всех меланхоличным взглядом) — дядюшка Отис, конечно, пропал. Он усомнился в своем существовании… и перестал существовать…

(Тут Моркс тихонько вздохнул и стал ждать, когда же кто-нибудь поднесет ему рюмочку.)