Уолдо

Номер назывался чечеткой, и это надо было видеть.

Его ноги рассыпали замысловатую дробь звонких чечеточных ударов. У всех захватило дух, когда он, высоко подпрыгнув, – выше, чем можно было ожидать от человека, – исполнил в воздухе совершенно невероятное антраша.

Он приземлился на носки, с трудом удержав равновесие, но тем не менее успел проделать фортиссимо громоподобных ударов.

Прожектора погасли, зажглись огни рампы. Публика долгое время молчала, затем сообразила, что настало время хлопать, и разразилась аплодисментами.

Он стоял, ожидая, когда через него прокатится волна ликования. Казалось, на нее можно было опереться, она пробирала до костей.

Какое это чудо – танцевать, как восхитительно получать аплодисменты, нравиться, быть желанным.

Когда занавес опустился в последний раз, он позволил своему костюмеру увести себя. Танец всегда немного пьянил его, даже на репетициях, но в присутствии публики, которая поддерживает тебя, восхищается тобой, аплодирует… – такое никогда не могло надоесть. В этом всегда была новизна и потрясающий восторг.

– Сюда, шеф. Улыбнитесь. – Сверкнул огонь вспышки. – Спасибо.

– Вам спасибо. Выпейте чего-нибудь. – Он прошел в угол своей костюмерной. Такие отличные ребята, такие клевые парни, – и репортеры, и фотографы – все они.

– А вы с нами не выпьете?

Он хотел было согласиться, но костюмер, как раз надевавший ему тапки, предупредил: – У вас операция через полчаса.

– Операция? – спросил один из фотографов. – Что на этот раз?

– Остаточная церебректома, – ответил он.

– Да ну? А нельзя сфотографировать?

– Буду рад, если врачи не против.

– Это мы уладим.

Славные парни.

– …Пытаясь взглянуть на вашу жизнь несколько с иной точки зрения, – прозвучал женский голос рядом с его ухом. Немного смущенный, он быстро обернулся. – Например, что вас заставило профессионально заняться танцем?

– Простите, – извинился он. – Я не расслышал. Здесь так шумно.

– Я спросила, почему вы занялись танцем?

– Это трудный вопрос. Чтобы на него ответить, нам нужно вернуться далеко назад…

Джеймс Стивенс хмуро взглянул на инженера-помощника.

– С чего это вы так развеселились? – спросил он.

– Это только так кажется, – стал оправдываться помощник. – Пытаюсь смеяться, чтобы не расплакаться: произошла еще одна катастрофа.

– Проклятье! Подожди, я сам догадаюсь. Пассажирский или грузовой?

– Грузовоз «Клаймекс» на челночной трассе Чикаго-Солт Лэйк, к западу от Норт-Плат. И, шеф…

– Что еще?

– Хозяин желает вас видеть.

– Интересно. Очень, очень интересно. Мак…

– Слушаю, шеф.

– Как тебе нравится должность главного путевого инженера Северо-Американской энергетической компании? Я слышал, там скоро будет вакансия.

Мак почесал нос.

– Странно, что вы заговорили об этом, шеф. Я как раз собирался просить совета на случай, если решу вернуться к гражданской технике. Вы теперь захотите от меня избавиться.

– И немедленно. Срочно выезжай в Небраску, найди эту кучу мусора до того, как ее растащат любители сувениров, и привези обратно приемники де Калба и панель управления.

– Как быть с полицейскими?

– Сообразишь на месте. Главное для тебя – вернуться.

Кабинет Стивенса располагался рядом с местной силовой станцией; рабочие же помещения Северо-Американской энергетической компании находились внутри холма в добрых трех четвертях мили оттуда. К ним вел туннель. Стивенс вошел в него и намеренно выбрал самую низкую скорость, чтобы иметь время подумать перед встречей с боссом.

По дороге он принял решение, которое, впрочем, ему самому не нравилось.

Хозяин – Стэнли Ф. Глисон, председатель правления – приветствовал его такими словами:

– Входи, Джим. Присаживайся. Закуривай.

Стивенс опустился в кресло, отказался от сигары, вынул сигарету и, закуривая, осмотрелся. Кроме него и шефа присутствовали Харкнесс, глава юридического отдела, доктор Рамбо, начальник смежного отдела исследований, и Штрибель, главный инженер по силовым установкам. «Нас только пятеро, – мрачно подумал Стивенс. – Верхнее звено в полном составе и никого из среднего. Покатятся головы, и начнут с меня».

– Ну что ж, – сказал он почти агрессивно, – все в сборе. У кого карты? Кто сдает?

Похоже, Харкнесса слегка смутила такая неуместная выходка; Рамбо был слишком погружен в собственные мрачные переживания, чтобы обращать внимание на остроты в дурном вкусе. Глисон пропустил шутку мимо ушей: – Мы пытаемся найти выход из наших неприятностей, Джеймс. Я оставил записку на случай, если ты соберешься уехать.

– Я задержался, только чтобы забрать письма, – обиженно сказал Стивенс. – Иначе лежал бы сейчас на пляже в Майами и превращал солнечные лучи в витамин D.

– Я знаю, – сказал Глисон, – и мне очень жаль. Ты заслужил отпуск, Джимми. Но ситуация становится все хуже и хуже. У тебя есть какие-нибудь идеи?

– А что говорит доктор Рамбо?

Рамбо моментально поднял голову.

– Приемники де Калба не могли отказать.

– Но они отказали.

– Не может этого быть. Вы с ними неправильно обращались. – Он снова принял отсутствующий вид.

Стивенс повернулся к Глисону и развел руками.

– Насколько я знаю, доктор Рамбо прав. Но если в ошибке виноват инженерный отдел, я не в состоянии ее обнаружить. Можете отправить меня в отставку.

– Я не хочу твоей отставки, – мягко сказал Глисон. – Мне нужны результаты. Мы ответственны перед обществом.

– И перед акционерами, – вставил Харкнесс.

– Все образуется, как только мы разрешим наши проблемы, – заметил Глисон. – Ну, Джимми, что скажешь?

Стивенс закусил губу.

– Только одно, – сказал он, – и мне самому это не нравится. Я выскажусь, а потом можете меня уволить. Пойду распространять подписку на журналы.

– Итак? Что ты посоветуешь?

– Мы должны связаться с Уолдо.

С Рамбо мгновенно слетела апатия.

– Что? С этим шарлатаном? Речь идет о науке!

– Действительно, доктор Стивенс… – начал Харкнесс.

Глисон поднял руку.

– Предложение доктора Стивенса вполне логично. Но ты немного опоздал, Джимми. Я разговаривал с ним на прошлой неделе.

Харкнесс изобразил удивление. Стивенс казался раздосадованным.

– Не предупредив меня?

– Извини, Джимми. Я только хотел его прощупать. Но ничего не вышло. Его цены нас разорят.

– Все еще обижен из-за патентов Гатэвэя?

– Он очень злопамятен.

– Вам следовало поручить это дело мне, – вмешался Харкнесс. – Он не может так с нами обращаться: здесь замешаны общественные интересы. Вызовите его в суд, и пусть гонорар будет определен по закону. Все детали я улажу.

– Этого я и боюсь, – сухо сказал Глисон. – Ты думаешь, суд может заставить курицу снести яйцо?

Харкнесс казался рассерженным, но смолчал.

Стивенс продолжал: – Я бы не предложил обратиться к Уолдо, если бы у меня не было никакой идеи, как к нему подступиться. Я знаю одного его друга…

– Друга Уолдо? Я не знал, что у него есть друзья.

– Этот человек для него все равно что дядя. Его первый врач. С его помощью я мог бы найти подход к Уолдо.

Доктор Рамбо вскочил.

– Это невыносимо, – заявил он. – С вашего разрешения, я уйду.

Не дожидаясь ответа, он быстрым шагом вышел из кабинета, чуть не сорвав с петель дверь.

Глисон с беспокойством посмотрел ему вслед.

– Почему он так расстроился, Джимми? Можно подумать, он питает личную ненависть к Уолдо.

– В некотором смысле, да. Но есть еще кое-что: опрокидывается весь его мир. Последние двадцать лет, с тех пор как Прайор переформулировал общую теорию поля и тем самым опроверг принцип неопределенности Гейзенберга, физика считалась точной наукой.

Нарушения в силовых и передаточных механизмах, которые сейчас происходят, – неприятные пилюли для меня и для вас, но для доктора Рамбо они означают покушение на веру. Нужно внимательно за ним приглядывать.

– Почему?

– Потому что он может совсем свихнуться. Человек попадает в тяжелую ситуацию, когда рушится его религия.

– Хм… Ну а ты? Разве для тебя это не такой же сильный удар?

– Не совсем. Я ведь инженер, с точки зрения Рамбо – высокооплачиваемый ремесленник. Совсем другой взгляд на вещи. Но это не значит, что я не расстроен.

Внезапно ожил селектор на столе Глисона.

– Вызываю главного инженера Стивенса, вызываю главного инженера Стивенса.

Глисон щелкнул переключателем.

– Он здесь. Говорите, – Шифровка на коде компании: «Потерпел аварию в четырех милях к северу от Цинциннати. Ехать ли мне в Небраску или доставить сами знаете что собственноручно?» Конец сообщения. Подпись: «Мак».

– Скажите ему, пусть возвращается, хоть пешком, – прорычал Стивенс.

– Хорошо, сэр.

Аппарат выключился.

– Твой помощник?

– Да. Это уже последняя капля, шеф. Мне подождать и постараться выяснить, насколько серьезны повреждения, или попытаться встретиться с Уолдо?

– Встречайся с Уолдо.

– О'кей. Если от меня не будет никаких известий, пошлите мое выходное пособие в гостиницу Палмдейл в Майами. Буду лежать на пляже, четвертым справа.

Глисон позволил себе грустно улыбнуться.

– Если ты не получишь никакого результата, я буду пятым. Удачи.

– До встречи.

Когда Стивенс ушел, заговорил главный инженер по силовым установкам – впервые за время беседы.

– Если энергоснабжение городов нарушится, – мягко произнес он, – вы знаете, что случится со мной?

– Что? Станете шестым?

– Не совсем. Я буду первым, кого линчуют.

– Но энергоснабжение городов не может быть нарушено. В вашем распоряжении столько аварийных линий и средств безопасности!

– Мы предполагали, что с приемниками де Калба тоже не может ничего случиться. А вспомните седьмой подуровень в Питсбурге, когда погас свет. Лучше об этом не думать.

Док Граймс спустился в наземный люк, ведущий к дому, взглянул на дисплей, и на душе у него потеплело – он заметил, что дома ждет кто-то из друзей, знающих его домашний код. Он тяжело спустился по ступеням, оберегая покалеченную ногу, и вошел в гостиную. Как только дверь распахнулась, ему навстречу поднялся Джеймс Стивенс.

– Привет, док.

– Привет, Джеймс. Налей себе выпить. А, ты уже. Тогда плесни и мне.

– Хорошо.

Пока Стивенс выполнял просьбу, Граймс выбрался из старомодного, чужеземного покроя защитного плаща и бросил его более-менее в направлении платяного шкафа. Плащ тяжело шлепнулся на пол, гораздо тяжелее, чем можно было предположить, несмотря на внушительные размеры.

Наклонившись, Граймс стянул с себя толстые защитные штаны, не менее массивные, чем плащ. Под ними оказалось обычное рабочее трико в черную и голубую полоску. Этот стиль был ему не очень к лицу. В глазах человека, неискушенного в вопросах общепринятой одежды, – скажем, прилетевшего с Антареса, – Граймс выглядел бы неуклюжим, даже уродливым. Он сильно смахивал на пожилого жирного жука.

Джеймс Стивенс на трико внимания не обратил, но с неодобрением взглянул на брошенную на пол одежду.

– Все таскаешь этот дурацкий панцирь, – заметил он.

– Конечно.

– Черт побери, док, ты испортишь себе здоровье. Это просто вредно.

– Без него будет еще хуже.

– Вздор! Я совершенно здоров, хоть и не ношу панциря за пределами лаборатории.

– А надо бы, – Граймс приблизился к сидевшему в кресле Стивенсу. – Положи ногу на ногу.

Стивенс повиновался. Граймс резко ударил ребром ладони пониже коленной чашечки. Рефлекторный рывок был едва заметен.

– Плохо дело, – сказал Граймс после того, как оттянул правое веко своего друга. – Ты в никудышной форме.

Стивенс поспешил переменить тему: – Со мной все в порядке. Давай поговорим о тебе.

– А что со мной?

– Понимаешь… Черт побери, док, ты портишь себе репутацию. О тебе уже поговаривают.

Граймс кивнул.

– Я знаю. «Бедный старик Гас Граймс. У него жучки в банке завелись». Не беспокойся о моей репутации. Я всегда шагал не в ногу. Какой у тебя индекс усталости?

– Не знаю. Да все в порядке.

– Неужели? Давай потягаемся. Я прижму твою ладонь два раза из трех.

Стивенс потер глаза.

– Не подкалывай меня, док. Я устал, знаю, но это только переутомление.

– Гм… Джеймс, ты, может быть, неплохой ядерный физик…

– Инженер.

– …Инженер. Но в медицине ничего не понимаешь. Нельзя год за годом облучать человеческий организм всеми видами радиации и ожидать, что не будет никаких последствий. Человек к этому не приспособлен.

– Но в лаборатории я ношу панцирь. Ты же знаешь.

– Знаю. А вне лаборатории?

– Но… Послушай, док, мне неприятно это говорить, но все твои предпосылки никуда не годятся. Конечно, в наши дни уровень радиации изрядно повысился, но в целом ничего опасного нет. Все специалисты по коллоидной химии согласны…

– Что за вздор?!

– Но ты же должен признать, что биологическими системами занимается коллоидная химия.

– Я никому ничего не должен. Это не я, а они утверждают, что коллоиды служат основой для живой ткани. Но я уже сорок лет пытаюсь всем втолковать, что нельзя безнаказанно подвергать живую ткань жесткому излучению. С точки зрения эволюционной теории, человеческий организм привыкает и приспосабливается только к естественному солнечному излучению, и даже его он плохо переносит, несмотря на плотный ионный слой. А без этого слоя… Ты когда-нибудь слышал о лучевой болезни типа X?

– Конечно, нет.

– Ну да, ты слишком молод для этого. А вот я видел. Еще студентом присутствовал при вскрытии одного такого больного. Парень вернулся из экспедиции на Венеру. Мы насчитали на нем четыреста тридцать восемь опухолей и сбились со счета.

– Тип X теперь научились лечить.

– Конечно. Но это было предупреждение. Вы, молодые гении, способны в своих лабораториях создавать такие вещи, с которыми мы, медики, не можем сразу справиться. Мы постоянно отстаем, мы обречены на отставание и обычно узнаем о случившемся, когда поправить уже ничего нельзя. Вы недосягаемы.

Он грузно сел и внезапно показался таким же усталым и изможденным, как и его младший друг.

Стивенс испытывал то смущение, какое обычно чувствуют, когда лучший друг влюбляется в совершенно недостойную его девицу. Он пытался найти слова, которые не были бы неуместными, но не смог и переменил тему разговора.

– Док, я пришел сюда по двум причинам.

– По каким же?

– Во-первых, отпуск. Я очень устал, слишком много работал, поэтому отпуск мне необходим. А вторая причина заключается в твоем питомце, Уолдо.

– Уолдо?

– Да, Уолдо Фартингвэйт-Джонс, да помилует Господь его упрямое злопамятное сердце.

– Но почему Уолдо? У тебя что, неожиданно прорезался интерес к myasthenia gravis[1]?

– Нет, меня не интересуют его болезни. У него может быть сыпь, перхоть, недержание мочи, мне все равно. Я даже буду рад. То, в чем я нуждаюсь, – это его мозги.

– И что же?

– Мне нужна помощь. Уолдо не помогает людям, он их использует. Ты единственный, с кем у него нормальные отношения.

– Это не совсем так…

– А у кого еще?

– Ты меня неправильно понял. Он ни с кем не поддерживает нормальных отношений. Я единственный, кто осмеливается грубить ему.

– Но я думал… Впрочем, неважно. Мы оказались в неловком положении. Уолдо – тот человек, в котором мы сильно нуждаемся. Почему так выходит, что гении его масштаба всегда недоступны, всегда глухи к ничуть не обременительным просьбам общества? Я знаю, ты скажешь, что во всем виновата болезнь, но почему такой человек должен был заболеть именно ею? Это невероятное совпадение.

– Он такой не потому, что болен, – ответил Граймс. – Вернее, ты неправильно ставишь вопрос. В каком-то смысле, его гениальность проистекает как раз из болезни.

– То есть?

– Ну… – Граймс погрузился в размышления, стараясь внутренним взором охватить долгую – в длину жизни Уолдо – связь со своим странным пациентом.

Он вспомнил собственные смутные предчувствия в тот момент, когда принимал роды. Ребенок родился вполне здоровым, если не считать легкой голубизны кожи. Но в то время рождалось много синюшных детей. Тем не менее он тогда почувствовал нежелание шлепнуть ребенка по попке, чтобы заставить того сделать первый вздох.

Однако Граймс подавил свои страхи, выполнил необходимую процедуру наложения рук, и новорожденный заявил о своей независимости истошным воплем.

Граймс не мог поступить иначе. Он был тогда молодым врачом и всерьез относился к клятве Гиппократа. Он и сейчас относился к ней всерьез, правда, иной раз называл ее клятвой плутократа. Однако предчувствия его не обманули. В этом ребенке было что-то не то, что-то такое, чего нельзя было отнести на счет myasthenia gravis.

Сначала он чувствовал жалость, к которой примешивалось необъяснимое чувство ответственности за состояние младенца. Патологическая дистрофия практически парализует человека, так как у него не остается непораженных органов, на которые можно было бы опереться. Жертва вынуждена лежать, все ее органы, все конечности дееспособны, но в столь малой степени, что не могут функционировать нормально. Больной проводит жизнь в состоянии крайнего истощения, какое у здорового человека возникает после изнурительного пробега по пересеченной местности. Ему нельзя помочь, нельзя облегчить его страданий.

На протяжении всего детства Уолдо Граймс боялся, что ребенок умрет, настолько явно тот был обречен на трагическую отверженность. И в то же время как врач он делал все, что было в его силах и в силах множества специалистов, чтобы Уолдо выжил и избавился от болезни.

Само собой разумеется, Уолдо не мог посещать школу. Граймс отыскал благожелательных домашних учителей. Уолдо не мог участвовать в детских играх.

Граймс придумал специальные игры, которые не только стимулировали воображение мальчика, но и заставляли его напрягать вялые мускулы до той небольшой степени, на какую он был способен.

Граймс боялся, что прикованный к постели мальчик, лишенный обычных переживаний юности, вырастет инфантильным. Но вскоре выяснилось, что опасения были напрасны.

Молодой Уолдо хватался за все, что предлагала его замкнутая жизнь, жадно учился, крайним напряжением воли заставлял подчиняться свои непослушные мускулы.

Он начал выдумывать способы, чтобы одолеть свою слабость. В семь лет он научился держать ложку двумя руками, что позволило ему питаться пусть и с большим трудом, но без посторонней помощи. Первые механические изобретения были им сделаны в десять лет. Он придумал приспособление, которое держало книгу, – под любым углом, – меняя освещение и переворачивая страницы. Оно имело совсем несложную панель управления и реагировало на легкое нажатие пальцем.

Естественно, Уолдо не мог сделать устройство сам, но придумал его и объяснил конструкцию другим. Фартингвэйт-Джонсы могли себе позволить нанять инженера, который осуществил замысел ребенка.

Граймс был склонен считать этот эпизод, в котором маленький Уолдо проявил свое интеллектуальное превосходство над взрослыми образованными людьми, не являвшимися к тому же ни его родственниками, ни слугами, важной вехой в психологическом процессе, который привел к тому, что Уолдо стал рассматривать человечество как своего слугу, свои руки, в настоящем или в будущем.

– О чем задумался, док?

– А? Извини, я замечтался. Послушай, сынок, ты не должен быть слишком строг к Уолдо. Я сам его не люблю, но нужно принимать парня таким, какой он есть.

– Вот и принимай.

– Не говори глупостей. Тебе нужен гений Уолдо. Но он не был бы гением, если бы не болезнь. Ты не видел его родителей. Они умные люди, тонкие, интеллигентные, но в них нет ничего особенного. Задатков у Уолдо было не больше, чем у них, но ему пришлось трудиться куда упорнее, чтобы чего-нибудь достичь. Парню все доставалось с большим трудом. Он просто вынужден был стать умным.

– Хорошо, хорошо. Но почему у него такой дурной характер? Большинство выдающихся людей совсем иные.

– Подумай сам. В его положении он должен был развить волю, одержимую узость, которая отметает все подобные рассуждения. Было бы странно, если бы он не стал законченным эгоистом.

– Ну что ж, ничего не поделаешь. Он нужен нам, и это главное.

– Почему?

Стивенс объяснил.

Можно без преувеличения сказать, что тип культуры – ее пристрастия, система ценностей, форма семьи, застольные обычаи, образ жизни, педагогические методы, государственные учреждения, формы правления и тому подобное – вытекает из экономической необходимости, диктуемой технологией. Этот тезис может показаться слишком общим и упрощенным, но тем не менее, нельзя не согласиться, что длительный мир, последовавший за созданием Организации Объединенных Наций, во многом обязан своим появлением тем технологиям, которые воюющие стороны были вынуждены развивать в войне сороковых годов. До тех пор радиопередача использовалась за редким исключением только для коммерческих целей. Даже телефонная связь осуществлялась по металлическим проводам, протянутым от одного аппарата к другому. Если кто-то в Монтерее хотел связаться со своей женой или партнером в Бостоне, медный, «вещественный» провод передавал сигнал через весь континент.

Ядерная энергия была тогда несбыточной фантазией, пищей для комиксов и воскресных газетных приложений.

Понадобился целый ряд, – вернее, не ряд, а сеть, – новых открытий, прежде чем стало возможно избавиться от медной паутины проводов, что покрывала континент. Не было экономичного способа передачи энергии – пришлось ждать появления коаксиальных кабелей, прямого результата насущных требований мировой войны. Радиотелефон не мог заменить проволочную связь до тех пор, пока передатчики ультракоротких волн не связали невидимой связью грузовой транспорт. И даже тогда оставалось еще изобрести такую систему настройки, с которой любой далекий от техники человек – скажем, десятилетний мальчик – мог бы справиться так же легко, как с цифровым селектором, применявшимся в коммерческом проволочном телефоне ушедшей эпохи.

Компания «Белл Лэбораториз» решила эту проблему.

Решение привело к появлению приемника ядерной энергии – домашнего приемника, запертого, опечатанного и снабженного счетчиком. Был открыт путь к коммерческой радиопередаче энергии. Оставалась единственная преграда – эффективность. Для развития авиации понадобилось изобретение восьмицилиндрового двигателя, для начала промышленной революции – появление паровой машины; ядерная энергетика нуждалась в дешевом, неиссякаемом источнике энергии. Поскольку сама радиация по природе своей бесполезна, необходимо было получить энергию дешевым способом и в избыточном количестве.

В том же году заговорили об атомной энергии. Физики, работавшие на армию Соединенных Штатов (Соединенные Штаты имели тогда свою собственную армию), создали супервзрывчатку. После тщательной проверки выяснилось, что результаты опытов содержат все необходимое для производства ядерной энергии практически любого типа, даже так называемого «солнечного феникса» – водородно-гелиевого цикла, который является источником солнечной энергии.

Производство ядерной энергии стало экономически выгодным и – неизбежным.

Реакция, посредством которой медь распадается на фосфор, кремний-29 и гелий-3, не считая продуктов затухающих цепных реакций, стала одним из нескольких дешевых и легко осуществляемых на практике способов получения неиссякаемой и практически даровой энергии.

Конечно же, Стивенс не стал объяснять всего этого Граймсу. Граймс лишь смутно представлял себе, куда движется прогресс, и следил за развитием ядерной энергетики подобно тому, как его дед следил за развитием авиации. У него на глазах линии высоковольтных передач перестали подпирать небо: люди позарились на медь проводов; улицы Манхэттена разрыли вдоль и поперек, чтобы достать из земли толстые кабели. Он мог бы даже вспомнить свой первый личный радиотелефон, по неизвестной причине снабженный двумя наборными дисками, который вместо соседней закусочной набирал номер некоего адвоката в Буэнос-Айресе.

После этого ему две недели удавалось связаться со своими соседями, лишь переведя разговор из Южной Америки, пока, наконец, не выяснилось, что разгадка состоит в том, каким диском пользоваться в первую очередь.

В те времена Граймс еще не признавал новый стиль в архитектуре. План Лондона мало его привлекал. Он любил, чтобы дома стояли над землей, у всех на виду.

Но когда появилась необходимость расширить служебные помещения, ему пришлось сдаться и отправиться под землю, не столько из-за дешевизны, удобства и общей практичности жизни в благоустроенном подземелье, сколько потому, что в нем уже тогда поселилось беспокойство относительно последствий облучения. Земляные стены новой резиденции покрывал слой свинца, крыша была вдвое толще обычной. Никакое другое убежище не могло защитить от радиации лучше этой норы.

– …И главное здесь в том, – говорил Стивенс, – что передача энергии транспортным средствам стала дьявольски неустойчивой. Не настолько, конечно, чтобы остановить движение, но достаточно, чтобы мы забеспокоились. За последнее время случилось несколько очень неприятных происшествий. Боюсь, информация о них скоро станет общеизвестной. Я должен что-то сделать.

– Почему ты?

– Почему я? Не глупи, док. Во-первых, я инженер по транспортным средствам из САЭК и, значит, могу остаться без работы, если дела пойдут плохо. Кроме того, сама проблема также вызывает беспокойство. Хорошо отлаженный механизм должен работать в любых условиях и в любое время. И тем не менее произошли аварии, в причинах которых мы не можем разобраться. Наши физики-теоретики почти совсем запутались.

Граймс пожал плечами. Стивенса разозлил этот жест.

– Ты, кажется, недооцениваешь всей важности проблемы, док. Ты хоть представляешь, сколько энергии потребляют транспортные средства? Если учесть частные и коммерческие автомобили, прибавить сюда общественный транспорт, то окажется, что Северо-Американская энергетическая компания поставляет более половины энергии, потребляемой на континенте. Мы не имеем права ошибаться. И не забудь наш филиал, который снабжает энергией город. Причин для беспокойства нет – пока. Но страшно даже подумать, что случится, если энергосистема города откажет.

– Я могу дать тебе совет.

– И какой же?

– Выбросьте вы весь свой хлам. Вернитесь к паровым машинам и двигателям внутреннего сгорания. Перестаньте убивать себя этой чертовой радиацией.

– Совершенно невозможно! Ты не знаешь, о чем говоришь. Чтобы совершить такие изменения, нам понадобилось бы не менее пятнадцати лет. У нас нет пути назад, Гас! Если САЭК закроет свою лавочку, половина населения на северо-западном побережье умрет от голода, не говоря уж о внутренних штатах.

– Гм. Я могу лишь сказать, что такой исход лучше, чем медленное отравление радиацией, какое происходит сейчас.

Стивенс с раздражением отверг этот довод.

– Знаешь, док, ты можешь и дальше петь свои старые песни, только не заставляй меня с ними считаться. Никто, кроме тебя, не видит в радиации ничего опасного.

Граймс постарался смягчить тон разговора.

– Дело в том, сынок, что они не там ищут. Ты знаешь, какой в прошлом году был рекорд по прыжкам в высоту?

– Я не интересуюсь спортом.

– А надо бы. Рекорд понизился до семи футов двух дюймов. Так прыгали лет двадцать назад, и с тех пор результаты постоянно снижаются. Попробуй сопоставить спортивные достижения с ростом радиации – искусственной радиации. Ручаюсь, результаты сильно тебя удивят.

– Ерунда. Все знают, что люди потеряли интерес к тем видам спорта, которые требуют слишком большого напряжения сил. Культ силы исчерпал себя и умер. Наша культура стала гораздо более интеллектуальной.

– Интеллектуальной, говоришь? Да люди перестали заниматься теннисом или другими подвижными играми только потому, что они постоянно утомлены. Ты посмотри на себя. Ходишь, как сомнамбула.

– Не зли меня, док.

– Извини… Однако происходит явное искажение природы человека. Если бы существовала нормальная статистика по этому поводу, я смог бы представить доказательства, но и без этого любой хоть сколько-нибудь понимающий врач легко заметит ухудшение, если только у него есть глаза и он еще не окончательно сроднился со своими мудреными инструментами. Я пока не могу выяснить причину изменений, но голову даю на отсечение – все дело в ваших дешевых игрушках!

– Не говори ерунды. Уровень радиации постоянно измеряется в биолабораториях. Мы же не дураки и не жулики.

– Может быть, вам пока не хватает времени. Я ведь говорю не о нескольких часах и не о нескольких неделях. Речь идет о кумулятивном эффекте многолетнего облучения живых тканей элементарными частицами. Какие тут могут быть последствия?

– Думаю, никаких.

– Вот именно что думаешь! И никто не пытается провести исследование. К примеру: какое воздействие оказывает солнечный свет на силикатное стекло? Ты, конечно, сразу скажешь «никакого», однако вспомни, что происходит со стеклом в пустыне.

– Оно становится бледно-голубым. Это я знаю.

– При этом бутылка окрашивается в пустыне всего за несколько месяцев. А ты когда-нибудь замечал, какие стекла в старых домах на Бикон-Хилл?

– Я никогда не был на Бикон-Хилл.

– Тогда я тебе скажу, точно такие же. Только в Бостоне на это уходит больше века. А теперь поведай мне, многомудрый физик, можно ли уловить изменения, происходящие со стеклами на Бикон-Хилл?

– М-м… Скорее всего, нет.

– Но в нашем случае происходит то же самое! Кто-нибудь пытался проанализировать изменения, произошедшие в тканях живого человека в результате воздействия на них ультракоротковолнового излучения?

– Никто, но…

– Никаких «но». Мое предложение, может быть, рискованно, однако оно основано на фактах. Ошибаюсь я или нет, но одно могу сказать точно: с тех пор как я приобрел привычку носить просвинцованный плащ, я чувствую себя гораздо бодрее.

Стивенс решил, что ему лучше уступить.

– Может быть, ты и прав, док. Не будем ссориться из-за пустяков. Так что с Уолдо? Ты можешь отвезти меня к нему и сделать так, чтобы он меня принял?

– Когда ты хочешь отправиться?

– Чем скорей, тем лучше.

– Может быть, прямо сейчас?

– Годится.

– Позвони к себе в офис.

– Если ты готов отправиться прямо сейчас, то пошли. Официально я в отпуске, но тем не менее мне просто необходимо провернуть это дело.

– Так в чем же загвоздка?

Они вышли на поверхность в том месте, где стояли их машины. Граймс сразу направился к своему громоздкому старомодному драндулету фирмы «Боинг». Стивенс поспешил его остановить.

– Ты же не собираешься ехать на этом тарантасе? Так мы до вечера не доберемся.

– А что? Отличная машина. У нее даже вспомогательный ускоритель есть. Хочешь, слетаем прямо сейчас до Луны и обратно?

– Да, но она же тащится как черепаха. Давай-ка возьмем мое «помело».

Граймс снисходительно взглянул на обтекаемый гоночный автомобиль своего друга. Химическая промышленность постаралась сделать корпус машины насколько возможно невидимым. Тонкий внешний слой – толщиной всего каких-нибудь две молекулы – обеспечивал коэффициент преломления, мало чем отличающийся от коэффициента преломления воздуха. Лишь благодаря накопившейся пыли и водяным испарениям корпус машины был едва заметен, как заметна легкая тень мыльного пузыря. Посредине, ясно видимая сквозь оболочку, находилась единственная металлическая часть автомобиля – точнее сказать, осевой сердечник с пучком приемных устройств де Калба на конце. Внешний вид этой конструкции, напоминавшей гигантское помело ведьмы, вполне оправдывал свое прозвище. Поскольку сиденья из прозрачного пластика были установлены одно за другим непосредственно над валом, так что металлический стержень оказывался между ног пассажиров и пилота, аналогия казалась вдвойне уместной.

– Сынок, – проговорил Граймс, – я, конечно, не красавец и не так ловок, как ты, но капля достоинства у меня все еще сохранилась, Я не собираюсь садиться верхом на эту штуку и шпарить на ней по воздуху.

– Глупости, ты чересчур старомоден.

– Может быть. Однако я слишком стар, чтобы отказываться от своих привычек.

– Ну, хорошо. А если я поляризую корпус перед тем, как мы взлетим, тогда как?

– Он будет совсем непрозрачным?

– Совершенно.

Граймс с сожалением взглянул на свое неуклюжее корыто и покорно пошел к едва заметному бортовому люку «помела». Стивенс последовал за ним. Они вошли внутрь и оседлали стержень.

– Держись, док, – посоветовал Стивенс. – Ты оглянуться не успеешь, как мы будем на месте. Твое корыто вряд ли делает больше пятисот миль, а до «Инвалидного кресла» все двадцать пять тысяч.

– А куда мне торопиться? – ответил Граймс. – Кстати, не называй дом Уолдо «Инвалидным креслом». Он этого не любит.

– Я запомню, – пообещал Стивенс. Он пошарил руками в воздухе, оболочка вдруг сделалась черной, спрятав сидящих внутри, а затем так же неожиданно засверкала как зеркало. Аппарат дрогнул и в одно мгновение скрылся из виду.

Уолдо Ф. Джонс, казалось, парил в воздухе в центре сферической комнаты. Собственно говоря, такое впечатление создавалось потому, что он действительно парил в воздухе. Его дом свободно вращался по орбите с периодом чуть более двадцати четырех часов. Вращался в абсолютном покое, поскольку Уолдо меньше всего нуждался в искусственной силе тяжести, создаваемой центрифугой. Он и Землю оставил только затем, чтобы избавиться от гравитации. За все семнадцать лет с тех пор как дом был построен и запущен на орбиту, у него ни разу не возникло желания спуститься вниз.

Здесь, в свободном парении внутри непроницаемой оболочки, он почти не чувствовал невыносимой прирожденной зависимости от своих немощных мускулов.

Ту малую силу, которая у него осталась, разумнее тратить на движение, нежели на борьбу с неумолимой, сокрушающей тяжестью земной гравитации.

Уолдо живо заинтересовался космическими полетами еще в ранней юности, заинтересовался не из-за желания исследовать темные глубины Вселенной, а скорее потому, что его мальчишеский, не по летам острый ум сразу увидел все преимущества, которые может дать невесомость. А чуть позже, лет в пятнадцать, он уже на равных сотрудничал с первыми разработчиками космических полетов, предоставив в их распоряжение систему управления, которой пилот мог пользоваться при двухкратной или даже трехкратной силе тяжести, едва касаясь кнопок и регуляторов.

Подобное изобретение не стоило Уолдо никакого труда: он лишь приспособил к новым условиям те устройства, которые помогали ему бороться с непреодолимым давлением в одно «g». Первая в истории ракета, совершившая успешный полет, была снабжена теми самыми реле, с помощью которых Уолдо пересаживался из кровати в инвалидное кресло.

Емкости торможения – непременный атрибут современных почтовых лунолетов – обязаны своим появлением плавучей цистерне, в которой Уолдо спал и принимал пищу до того, как сменил родительский дом на новое, единственное в своем роде жилище. Большая часть главных изобретений создавалась им для личного пользования и только потом была переработана в коммерческих целях. Даже комически напоминающие человека аппараты, получившие повсеместное распространение под именем «вальдо» – синхронные сдвоенные пантографы Уолдо Ф. Джонса, Патент № 296001437, новая серия, – прошли через множество изменений и дополнений в автомеханической мастерской Уолдо, прежде чем появились в массовом производстве. Первый из них, примитивный по сравнению с современными устройствами, теми, которые теперь можно встретить в любом магазине, на каждом заводе, фабрике или в сельской лавке, облегчал Уолдо работу на токарном станке.

Уолдо возмущало прозвище, которое публика дала этим машинам, оно казалось ему слишком фамильярным, однако он сдерживал себя, признавая коммерчески выгодным то, что его имя отождествляют с таким важным и полезным устройством.

Когда радио– и телекомментаторы стали называть космическое жилище «Инвалидным креслом», можно было ожидать, что хозяин жилища увидит в этом источник популярности. То, что подобного не произошло, то, что новое прозвище вызывало в нем ярость, следует отнести на счет одного характерного для Уолдо факта: он отказывался считать себя калекой.

Он относился к себе не как к калеке, но как к сверхчеловеку, поднявшемуся на новую ступень развития, как к существу, которое возвышается над всеми остальными и поэтому перестало нуждаться в грубой силе голых обезьян. В его представлении развитие происходило следующим образом: сначала обезьяны, обросшие шерстью, затем голые обезьяны и, наконец, Уолдо. Шимпанзе, у которого и мускулы-то едва заметны, может выжать одной рукой целых полторы тысячи фунтов. Уолдо сам это проверил, раздобыв обезьяну и хладнокровно раззадорив ее. Сильный и здоровый мужчина способен осилить одной рукой полторы сотни фунтов. Уолдо же, как ни напрягал мускулы, никогда не переходил за отметку пятнадцати фунтов.

Неважно, истинным или ложным был сам по себе напрашивавшийся вывод, Уолдо верил и опирался на него в своих рассуждениях. Люди – лишь отребье с переразвитыми мускулами, безволосые обезьяны. В нем жило чувство десятикратного превосходства над ними, и он не собирался останавливаться на достигнутом.

Свободное парение не мешало активной деловой жизни. На Землю он никогда не спускался, но все дела вел на Земле. Кроме управления множеством собственных предприятий, ему как инженеру, который специализируется на аналитической механике, приходилось давать регулярные консультации. Вокруг него всегда висели атрибуты профессии. Перед глазами находился экран цветного стереофонического видеофона размером четыре на пять метров, который покрывали две координатные сетки – полярная и декартова. Другой экран, поменьше, висел выше и чуть правее первого.

Оба аппарата были снабжены записывающими устройствами, которые для удобства размещались в соседней комнате.

С меньшего экрана смотрели два мужских лица.

Большой видеофон показывал внутренний вид обширной мастерской, размером напоминавшей ангар. На переднем плане виднелся, почти в натуральную величину, токарный станок, который обрабатывал большую болванку. Возле него, едва сдерживая раздражение, топтался рабочий.

– Он – лучшее из того, что вы имеете, – констатировал Уолдо, обращаясь к двум мужчинам на меньшем экране. – Конечно, он несколько неуклюж и совершенно не приспособлен к квалифицированному труду, но все же его интеллектуальный уровень повыше, чем у всех остальных идиотов, которых вы называете механиками.

Рабочий посмотрел вокруг, пытаясь определить, откуда исходит голос. Было ясно, что он слышит Уолдо, но никакого видеоустройства поблизости нет.

– Это вы обо мне, что ли, треплетесь? – грубо спросил он.

– Ты не так меня понял, дружище, – мягко сказал Уолдо. – Я собирался сделать тебе комплимент. Видишь ли, я питаю кое-какую надежду вложить в твою голову навыки точной работы. А потом мы попросим тебя научить своих приятелей-кретинов. Перчатки, пожалуйста.

Возле рабочего, подсоединенная к обычному пульту, находилась пара основных вальдо, напоминавших обыкновенные перчатки по локоть длиной. Они были подвешены в удобном положении и двигались одновременно с другой парой, расположенной непосредственно перед Уолдо. Вторичные вальдо, чьими действиями Уолдо мог управлять с помощью своих перчаток, висели возле станка в том месте, где обычно находятся руки рабочего.

Приказание Уолдо относилось к основной паре. Механик взглянул на нее, но не двинулся с места.

– Я не стану выполнять приказы того, кого не вижу, – решительно сказал он, посмотрев при этом куда-то в сторону.

– Ну же, Дженкинс, – вмешался один из мужчин на меньшем экране.

Уолдо вздохнул.

– У меня нет ни времени, ни желания заниматься наведением дисциплины в мастерской. Джентльмены, пожалуйста, поверните ваш экран так, чтобы наш обидчивый друг мог меня видеть.

Вскоре лицо рабочего появилось также и на заднем плане меньшего экрана.

– Ну, так лучше? – мягко поинтересовался Уолдо.

Рабочий утвердительно пробормотал что-то неразборчивое.

– Тогда начнем. Как тебя зовут?

– Александр Дженкинс.

– Хорошо, Алекс, – перчатки.

Дженкинс вставил руки в вальдо и замер. Уолдо надел свою основную пару. Все три пары, включая вторичные вальдо, установленные перед станком, пришли в движение. Дженкинс закусил губу, словно испытывал неприятные ощущения оттого, что его руками управляет кто-то другой.

Уолдо плавно сжимал и разжимал пальцы. Две другие пары вальдо точно и синхронно копировали движения первой.

– Почувствуй движение, Алекс, – наставлял Уолдо, – Мягче, мягче, пусть вместо тебя работают твои мускулы.

Затем он начал совершать движения по заданной программе. Вальдо у станка двинулись вверх, включили двигатель и изящно, аккуратно продолжили обработку болванки. Одна механическая рука опустилась, подрегулировала верньер, а тем временем другая увеличила подачу масла на резец.

– Главное, Алекс, ритм. Не нужно никаких рывков, никаких резких движений. Старайся повторять за мной.

С обманчивой легкостью болванка приняла нужную форму и оказалась кожухом для обыкновенной трехходовой колыбели. Зажимы патрона разошлись, готовая деталь упала на конвейер, а ее место заняла новая заготовка.

С неспешной сноровкой Уолдо вновь принялся за работу, перебирая пальцами внутри своих вальдо с силой, величина которой не превышала и одной унции.

Однако две пары вальдо, ожидавших приказаний за тысячи миль внизу, послушно повторяли его движения и создавали давление, которого было достаточно для тяжелого ручного труда.

На конвейер упала новая деталь, затем еще несколько, и Дженкинс, хоть от него никто не требовал самостоятельных действий, почувствовал усталость от постоянных попыток предугадать и повторить движения Уолдо. Пот капал у него со лба, катился по носу и собирался у подбородка. В промежутке между двумя болванками он неожиданно вынул руки из вальдо.

– Хватит, – заявил он.

– Еще одну, Алекс. У тебя начало получаться.

– Нет.

Рабочий повернулся, собираясь уйти, Уолдо сделал резкое движение, настолько резкое, что почувствовал усталость даже в своем невесомом состоянии. Стальная рука вторичных вальдо схватила Дженкинса за запястье.

– Не торопись, Алекс.

– Отвяжись!

– Полегче, Алекс, полегче. Ты будешь делать то, что я тебе скажу.

Стальная рука неумолимо сжималась и выкручивала кисть рабочего. Уолдо пустил в ход всю свою силу, способную на давление в две унции.

Дженкинс захрипел. Единственный оставшийся зритель, – второй ушел сразу после начала урока, – произнес: – Однако, мистер Джонс!

– Заставьте его работать или выгоните вон. Вы знаете условия контракта.

Неожиданно, с подачи Земли, связь прервалась. Когда через несколько секунд изображение появилось вновь, Дженкинс был по-прежнему мрачен, но уже более покладист. Уолдо принялся за работу, как будто ничего не произошло.

– Еще раз, Алекс.

По окончании урока Уолдо приказал: – Повторишь пройденные движения двадцать раз и замеришь время. Надеюсь, брака не будет, Алекс.

Он выключил большой экран и повернулся к зрителю на меньшем видеофоне.

– Завтра в это же время, Макнай. Результат вполне удовлетворителен. Со временем мы сделаем из этого сумасшедшего дома современный завод.

Не прощаясь, он отключился.

Уолдо довольно спешно закончил разговор по той причине, что уже некоторое время краем глаза наблюдал за сообщениями, которые появлялись на информационном табло. К его дому приближался летательный аппарат. Само по себе это не могло показаться странным: туристы постоянно пытались проникнуть к нему и натыкались на автоматическую систему защиты. Но этот аппарат знал условный сигнал и уже подлетал к плоскости стыковки. Уолдо узнал «помело», но номера были ему незнакомы. Разрешение выдано во Флориде.

Кто из его знакомых мог иметь флоридские номера?

В тот же миг он понял, что никто из тех, кто владеет условным сигналом, – а таких было совсем немного, – не может иметь ничего общего со Флоридой. В нем вновь заговорила подозрительность, никогда не покидавшая его во взаимоотношениях с внешним миром. Он включил систему, которая позволяла с помощью вальдо приводить в движение совершенно противозаконные, но крайне эффективные смертоносные средства внутренней защиты дома. Приближавшийся аппарат был непрозрачным, что также внушало подозрения.

В поле зрения показался моложавый мужчина. Уолдо внимательно изучил этого человека. Незнакомец.

Разве что лицо смутно знакомое. Унция давления в перчатках – и этого лица никто больше не увидит.

Однако Уолдо умел сдерживать чувства, умел обуздывать себя. Мужчина повернулся, словно желая помочь выйти другому пассажиру. Так и есть, появился и другой. Дядюшка Гас! Однако старый болван притащил с собой незнакомца. Ему бы следовало быть поосторожнее. Он же знает, как Уолдо относится к чужакам!

Тем не менее он открыл внешний клапан шлюза и впустил их внутрь.

Гас Граймс двигался по переходу, перебираясь от одного поручня к другому, и часто дышал, как делал всегда, когда находился в невесомости. «За диафрагмой, – говаривал он, – проследить никогда не помешает». Стивенс, юркий, как сурок, следовал за ним, испытывая невинную гордость от того, что так уверенно ведет себя в космосе. Граймс остановился в центре приемного отсека, отдышался и обратился к стоящей там человекоподобной кукле: – Привет, Уолдо.

Кукла едва заметно повела головой.

– Здравствуй, дядя Гас. Как жаль, что ты не позвонил перед тем, как зайти. Я бы приготовил твой специальный ужин.

– Ничего страшного, Уолдо. Мы не собираемся долго задерживаться. Позволь представить тебе моего друга, Джимми Стивенса.

Кукольное лицо повернулось к Стивенсу.

– Здравствуйте, мистер Стивенс, – учтиво произнес голос. – Добро пожаловать в «Вольную обитель».

– Здравствуйте, мистер Джонс, – ответил Стивенс, с удивлением рассматривая куклу.

Она удивительно походила на живое существо. В первый момент Стивенс принял ее за человека. «Разумное факсимиле». Теперь он вспомнил, что слышал о кукле раньше. Очень немногие лично встречались с Уолдо, разве только на экране видеофона. Те, у кого были дела в «Инвалидном кресле», – то есть в «Вольной обители», нужно всегда помнить об этом, – те, кто прилетал в «Вольную обитель», слышали лишь голос и видели этот муляж.

– Ты обязательно должен остаться на ужин, дядя Гас, – продолжал Уолдо. – Ты не так уж часто меня навещаешь, чтобы так вот взять и уйти. Я прикажу приготовить что-нибудь особенное.

– Что ж, может, мы и останемся. Не беспокойся насчет меню. Ты же знаешь, я могу съесть черепаху вместе с панцирем.

Стивенс поздравил себя с тем, что ему в голову пришла замечательная идея: попасть сюда через дока Граймса. Еще и пяти минут не прошло, а Уолдо уже настаивает, чтобы они остались на ужин. Добрый знак.

Он не обратил внимания на тот факт, что Уолдо адресовал свое приглашение одному лишь Граймсу и только Граймс говорил за двоих.

– Где ты там, Уолдо? – снова заговорил Граймс. – В лаборатории?

Он указал в том направлении, куда собирался пойти, – Не беспокойся, не беспокойся, – поспешил остановить его Уолдо. – Думаю, тебе будет удобней там, где ты сейчас. Я только придам отсеку вращение, чтобы ты мог сесть.

– Что с тобой, Уолдо? – раздраженно спросил Граймс, – Ты же знаешь, мне не нужна сила тяжести. И я не собираюсь сидеть в компании этой куклы. Я хочу видеть тебя.

Стивенс был несколько удивлен настойчивостью старика. Ему казалось вполне естественным, что Уолдо предложил включить ускорение: невесомость начинала слегка раздражать.

Уолдо довольно долго хранил молчание, и Стивенс почувствовал неловкость. Наконец Уолдо холодно произнес:

– Дядя Гас, ты же сам понимаешь, что об этом не может быть и речи.

Вместо того чтобы ответить, Граймс взял Стивенса за руку.

– Пойдем, Джимми. Нам пора.

– Почему, док? Что случилось?

– Уолдо хочет поиграть, а я не играю в эти игры.

– Но…

– Брось, пошли. Уолдо, открой люк.

– Дядя Гас!

– Да, Уолдо.

– Этот твой приятель… ты ручаешься за него?

– Конечно ручаюсь, дуралей. А иначе зачем бы я его привел?

– Вы найдете меня в мастерской. Проход открыт.

Граймс повернулся к Стивенсу.

– Пошли, сынок.

Стивенс тащился за Граймсом словно рыба, которая догоняет свою подружку, и при этом смотрел во все глаза, стараясь не пропустить ни одной детали легендарного жилища Уолдо. «Обитель» действительно была уникальной. Стивенсу пришлось признать, что такого он еще не видел. Понятия верха и низа здесь полностью теряли свой смысл. Космические корабли или даже космические станции, хоть и находятся в состоянии свободного падения и не зависят ни от каких внешних ускорений, все же не совсем лишены этих измерений. Вертикальная ось корабля определяется направлением тяги; вертикаль космической станции совпадает с осью центробежного вращения.

Некоторые полицейские и военные корабли используют несколько направлений тяги. Поэтому их вертикальная ось может изменяться, и в случае маневра команде корабля приходится привязывать себя к креслам. Иные космические станции имеют центробежные ускорители только в жилых отсеках. Тем не менее существует общее правило – человек привык к силе тяжести. Любая конструкция, созданная руками человека, неявно подразумевает этот факт. Любая, за исключением одной – жилища Уолдо.

Прикованному к Земле нелегко забыть о силе тяжести. Мы, кажется, родились, чтобы помнить о ней. При мысли об аппарате, который свободно вращается вокруг Земли, человек непременно будет считать направление к планете «низом» и, представляя внутренний вид корабля, увидит себя стоящим или сидящим на соответствующей стене как на полу. Подобное представление полностью ошибочно. Тот, кто находится внутри свободно падающего тела, совершенно не ощущает своего веса, для него не существует понятия «верх-низ», если не считать гравитационного поля самого тела. Что касается последнего, то ни жилище Уолдо, ни какой-либо другой построенный до сего времени космический корабль не обладали массой, достаточной для того, чтобы создать поле такой плотности, что оно могло бы стать ощутимым для человеческого организма. Невероятно, но факт. Чтобы человеческое тело могло ощутить собственный вес, необходима масса астероида, причем не из самых маленьких.

Можно возразить, что тело, которое вращается вокруг Земли, не является свободно падающим. Типичная ошибка человека, даже мысленно не отрывавшегося от Земли. Свободный полет, свободное падение, околоземная орбита – все эти понятия означают одно и то же. Луна непрерывно падает на Землю. Земля непрерывно падает на Солнце, однако боковой вектор скорости препятствует их сближению. Но от этого падение не перестает быть свободным. Спросите любого специалиста по баллистике или астрофизика.

Находясь в свободном падении, человек перестает чувствовать вес. Чтобы стать ощутимым, гравитационному полю необходимо сопротивление.

Такие или похожие мысли приходили в голову Стивенсу по дороге в мастерскую Уолдо. Все помещения, проплывавшие мимо, были обставлены рукой, которая забыла, что такое верх и низ. Приборы и мебель крепились к каждой стене, – «пол» отсутствовал. Рабочие столы и платформы находили себе место в любом удобном углу. О форме или размере никто не заботился, так как никто не собирался стоять возле них или ходить между. Все, что от них требовалось, – иметь большую рабочую поверхность. Согласно той же логике, инструменты не всегда крепились к стенам. Довольно часто, дабы обеспечить наибольшее удобство, их оставляли парить в пространстве, прикрепляя к месту гибкими тросами или тонкими рейками.

Форма мебели и оборудования вызывала удивление.

Озадачивало и предназначение того или иного предмета. Земная мебель почти всегда угловата и, по крайней мере на 90 процентов, отвечает единственной цели – воспрепятствовать действию ускорения свободного падения. Дома, на Земле, а точнее, под землей, все заставлено статичными механизмами, сдерживающими силу тяжести. Столы, стулья, кровати, диваны, полки, шкафы, комоды и тому подобное только для того и предназначены. Остальная часть мебели и оборудования, помимо своего основного назначения, также выполняет ту же функцию и поэтому отвечает строгим требованиям дизайна и надежности.

Отсутствие необходимости в грубой силе, присущей всякой земной мебели, придавало обстановке в доме Уолдо какое-то сказочное изящество. Запасы продовольствия, которые обычно занимают много места, компактно уместились в емкости из тонкого – не толще яичной скорлупы – прозрачного пластика. Любой громоздкий механизм, для которого на Земле понадобился бы тяжелый корпус и станина, имел здесь не более чем легкую эфемерную оболочку и крепился на месте с помощью невесомых упругих нитей.

Повсюду встречались вальдо: большие, маленькие, размером с человеческую руку, со смотровыми экранами в придачу. Было ясно, что Уолдо имел возможность работать в отсеках, через которые они проплывали, не вставая со своего стула, если, конечно, такой стул мог существовать. Вездесущие вальдо, грациозная мебель, стены, беспорядочно заставленные рабочим или складским оборудованием, – все это создавало у Стивенса ощущение сказки, словно он попал в один из мультфильмов Диснея.

До сих пор жилые отсеки им не попадались. Стивенс пытался представить себе, на что могли быть похожи личные апартаменты Уолдо, какова их обстановка. Конечно, никаких стульев, ковров, диванов. Может быть, картины. Какое-нибудь хитроумное устройство для освещения, так, чтобы ничто не мешало взгляду. Система связи, должно быть, та же, что и везде. Но вот умывальник? На что похож умывальник? Или ванна? То ли ее заменили каким-нибудь приспособлением вроде чернильницы-непроливайки, то ли она и вовсе отсутствует. Подобные вопросы ставили его в тупик.

Каким бы квалифицированным ни был инженер, в незнакомых условиях он обязательно растеряется.

Что можно использовать вместо старой доброй пепельницы, если нет силы тяжести и пепел норовит разлететься во все стороны? А курит ли Уолдо? Предположим, ему пришла охота сыграть в солитер, каким образом он удерживает карты? Хорошо подошли бы магнитные карты на магнитном столе.

– Сюда, Джим.

Держась одной рукой, Граймс другой указал направление. Стивенс проскользнул через указанное отверстие и, раньше, чем успел осмотреться, вздрогнул от низкого угрожающего рычания. Он поднял голову – сверху, прямо на него, летел огромный мастиф с оскаленными зубами и слюнявой пастью. Пес выпрямил передние лапы, словно для того, чтобы балансировать ими в полете, а задние подобрал под брюхо. Всем своим видом он явно выказывал намерение разорвать незваного гостя на куски, а затем эти куски проглотить.

– Бальдр! – Голос, пронизавший воздух, исходил откуда-то сзади.

Ярость животного утихла, но энергия продолжала тащить его вперед. Одно из вальдо выстрелило на добрых тридцать футов и ухватило пса за ошейник.

– Извините, сэр, – добавил тот же голос. – Мой друг не ждал вашего визита.

– Привет, Бальдр, – сказал Граймс. – Ну как, слушаешься хозяина?

Пес взглянул на него, взвизгнул и завилял хвостом.

Стивенс взглядом отыскал место, откуда раздавались команды.

Гости находились в огромном сферическом помещении. В его центре парил полный человек – Уолдо.

Если бы не босые ноги, то можно было бы сказать, что одет он прилично – в фуфайку и шорты. Металлические рукавицы вальдо по локоть закрывали его руки.

Своей мягкой полнотой, ямочками на щеках и подбородке, гладкой кожей он напоминал громадного розового херувимчика, каких обычно рисуют рядом со святыми. Но взгляд был отнюдь не херувимским, очертания лба и черепа – чисто человеческими. Взглянув на Стивенса, он произнес высоким голосом:

– Позвольте представить вам моего любимца. Бальдр, дай лапу.

Пес протянул переднюю лапу, и Стивенс со всей серьезностью ее пожал.

– Дайте ему вас обнюхать.

Как только вальдо, сжимавшее ошейник, ослабило свою хватку, животное подошло ближе, изучило незнакомца и, удовлетворенное, обслюнявило руку. Стивенс заметил, что шерсть вокруг глаз Бальдра коричневая и резко контрастирует с белой, которой покрыто все тело: ему сразу вспомнилась сказка о солдате и огниве, где присутствовали собаки с «глазами, широкими как блюдце». Затем он произнес принятые в таких случаях фразы вроде: «Какой красивый! Отличный пес». Уолдо наблюдал за процедурой с легким отвращением.

Наконец, решив, что церемония окончена, Уолдо скомандовал: «К ноге!» Пес развернулся в воздухе, уперся лапой в бедро Стивенса, оттолкнулся и полетел к хозяину. Стивенс едва удержался на ногах, ухватившись за перила. Граймс также оттолкнулся, покинул свое место возле люка и оказался у стойки, возле которой располагался хозяин. Стивенс последовал за доком.

Уолдо медленно оглядел его с ног до головы. Манеры этого человека были не то чтобы откровенно грубы, но могли привести в смущение. Стивенс почувствовал, как краска начинает медленно заливать лицо, и, чтобы избавиться от замешательства, стал осматривать комнату. Несмотря на большие размеры, помещение казалось несколько тесноватым из-за большого скопления разного хлама – если можно так выразиться, – которым окружил себя Уолдо. Здесь находилось с полдюжины дисплеев, расположенных так, чтобы один из экранов всегда находился перед глазами хозяина. Три из них были снабжены телекамерами. Далее глаз натыкался на различные панели управления. Предназначение некоторых из них было очевидно: панель освещения, довольно сложная, с маленькими ярко-красными индикаторами для каждой цепи; панель вокаляра; многоканальный телевизионный пульт управления; приборная доска необычного дизайна, на которой располагались энергетические реле. Однако оказалось и по крайней мере с полдюжины панелей, назначение которых повергло Стивенса в глубокое изумление.

Рабочее пространство комнаты замыкалось стальным кольцом, к которому крепилось несколько пар вальдо. Две пары, размером с кулачок мартышки, были оборудованы экстензорами. Одно из таких вальдо как раз и схватило Бальдра за ошейник. Еще несколько помещалось возле сферической стены, и среди них выделялась пара настолько огромная, что Стивенс затруднился определить ее назначение. В раскрытом состоянии каждая механическая рука имела не менее шести футов расстояния между большим пальцем и мизинцем.

У стен виднелось большое количество книг, однако книжные полки отсутствовали. Книги, казалось, торчали прямо из стены, словно кочаны на капустной грядке.

Стивенс недолго ломал голову над этим фокусом, решив, что все дело в магнитах, вделанных в переплеты.

Впоследствии его догадка подтвердилась.

Уолдо снабдил комнату сложной автоматической системой освещения новейшей конструкции, которая полностью отвечала его потребностям, что, однако, не делало ее удобной для других. Само собой разумеется, свет попадал в помещение уже рассеянным. Более того, с помощью некоего искусного приспособления система следила, чтобы те источники света, которые попадали в поле зрения Уолдо, прекращали свою работу. Свет не слепил глаз хозяина – и только. Поскольку огни за его спиной начинали гореть ярче, чтобы лучше осветить то место, куда он в этот момент смотрел, все остальные, кто находился в комнате, ощущали постоянную резь в глазах. Очевидно, все дело заключалось в устройстве электронного слежения. Стивенс поневоле задумался над тем, насколько сложной должна быть такая система.

Граймс пожаловался на яркий свет: – Черт возьми, Уолдо, отрегулируй свое освещение, не то у нас головы разболятся!

– Извини, дядя Гас.

Уолдо вынул правую руку из перчатки и опустил на одну из панелей управления. Резь в глазах прекратилась. Свет теперь исходил лишь оттуда, куда никто из них не смотрел. Кроме того, он сделался гораздо ярче, поскольку источников освещения стало значительно меньше. Лучи рисовали на стенах замысловатый узор.

Стивенс попытался поймать глазами начало узора и на первых порах потерпел неудачу: устройство, по-видимому, и задумывалось так, чтобы быть незаметным.

После нескольких неудачных попыток он наконец догадался, что надо следить глазами, а не вертеть головой.

Устройство реагировало только на поворот головы, перемещение зрачков были для него слишком незначительным.

– Я вижу, вас, мистер Стивенс, заинтересовал мой дом. – В усмешке Уолдо проскальзывало высокомерие.

– Очень. Думаю, это самое замечательное место из всех, что я когда-либо видел.

– Что же в нем такого замечательного?

– Во-первых, отсутствие определенной ориентации. И, конечно, несколько инженерных новинок. Вы сочтете меня земным человеком, но я до сих пор продолжаю искать внизу пол, а вверху – потолок.

– Это всего лишь вопрос функционального дизайна, мистер Стивенс. Я живу в исключительных условиях, поэтому и дом мой кажется исключительным. Что же касается новинок, о которых вы говорили, то они по большей части заключаются в удалении лишних деталей и добавлении нескольких новых приспособлений.

– Сказать по правде, самое интересное из того, что я видел, не является частью вашего дома.

– Действительно? И что же это такое?

– Бальдр, ваш пес.

Услышав свое имя, животное повернуло голову.

– Я никогда не видел, чтобы собака так ловко передвигалась в невесомости.

Уолдо улыбнулся, и впервые его улыбка стала искренней и теплой.

– Да, Бальдр у меня акробат. Он ведь попал в невесомость еще щенком.

Уолдо протянул руку и потрепал пса по загривку, тут же обнаружив свою крайнюю слабость: сила этого жеста никак не соответствовала громадным размерам животного. Движения пальцев были слишком вялыми, чтобы спутать грубую шерсть собаки и сдвинуть с места большие уши. Однако Уолдо, казалось, не замечал своей немощи или не обращал на нее внимания.

Вновь повернувшись к Стивенсу, он добавил: – Если вам так понравился Бальдр, вы обязательно должны увидеть Ариэль.

– Ариэль?

Вместо ответа Уолдо коснулся вокаляра и просвистел музыкальную тему из трех нот. У «верхней» стены послышался шорох, и к гостям устремилось маленькое желтое существо – канарейка. Сложив крылья, она пулей промчалась по воздуху на расстоянии около фута от Уолдо, расправила крылья, несколько раз взмахнула ими, опустила распушенный хвост и замерла в воздухе.

Впрочем, птица все же продолжала медленно двигаться вперед; приблизившись на расстояние одного дюйма к плечу Уолдо, она «выпустила шасси» и уцепилась коготками за его фуфайку.

Уолдо поднял руку и погладил птицу. Канарейка взъерошила перышки.

– Ни одна птица, высиженная на Земле, не может научиться летать в невесомости, – заговорил Уолдо. – Я это хорошо понял после того, как потерял полдюжины птиц, не сумевших приспособиться к здешним условиям.

– А что с ними случилось?

– Применяя человеческие термины, это можно назвать острой формой неврастении. Вначале они пробуют летать, и оказывается, что их первоначальные земные навыки никуда не годятся и все попытки приводят к неудаче. Поэтому они отказываются даже пытаться и через некоторое время умирают, потому что их сердце, выражаясь поэтически, разбито. – С радостью в голосе он добавил: – Однако Ариэль оказалась гениальной птицей. Она попала ко мне еще в яйце и самостоятельно изобрела совершенно новый способ полета. – Уолдо протянул птице палец, на который та и пересела. – Довольно, Ариэль. Лети домой.

Канарейка начала высвистывать мелодию «Колокольный звон» из «Лакме».

Хозяин покачал головой.

– Хватит, Ариэль. Лети спать.

Птица оторвалась от пальца, зависла на мгновение в воздухе, затем на секунду или две быстро замахала крыльями, чтобы набрать скорость в нужном направлении, и, приняв совершенно обтекаемую форму, пулей унеслась туда, откуда прилетела.

– Джимми хотел поговорить с тобой кое о чем, – начал Граймс.

– Буду рад, – безмятежно ответил Уолдо. – Но, может быть, мы сначала поужинаем? Как вы считаете, сэр?

Стивенс решил, что с сытым Уолдо ему будет легче договориться. Кроме того, его собственный желудок сообщал, что сам не прочь переварить калорию-другую.

– Я не против, – ответил он.

– Чудесно.

Появились столовые приборы.

Стивенс никак не мог решить, сам ли Уолдо приготовил обед, или эту работу выполнили слуги, находившиеся в отдельном помещении. Современные способы приготовления пищи были таковы, что Уолдо мог обойтись без посторонней помощи. Он, Стивенс, легко стряпал себе сам, так же, как и Гас. Тем не менее ему показалось важным при первом же удобном случае спросить у дока Граймса, живут ли в резиденции Уолдо слуги, и если живут, то кто они. Однако он так и не выполнил своего намерения.

Ужин появился в небольшом пищевом контейнере, который вылетел из длинной складной пневмотрубы и, с тихим шорохом, занял свое место в центре между собравшимися. Стивенс едва заметил, чем его здесь кормили. Он заранее знал, что еда будет и питательной, и вкусной. Больше всего его занимала сервировка стола и способ приема пищи. Уолдо позволил своему бифштексу свободно парить перед собой, кривыми хирургическими ножницами отрезал от него куски, с помощью изящных щипчиков отправлял их в рот. И принимался энергично жевать.

– Теперь хороший бифштекс не достать, – заметил он. – Этот кусок прожевать невозможно. Бог свидетель, я плачу достаточно, но все впустую.

Стивенс не ответил. На его вкус мясо было даже слишком нежным. Оно едва не распадалось на части.

Сам он орудовал ножом и вилкой. Впрочем, нож оказался излишним. По всей видимости, Уолдо не могло прийти в голову, что кто-то из гостей пожелает воспользоваться теми безусловно гениальными приспособлениями, которые он изобрел для себя. Стивенс ел с деревянной тарелки, зажав ее между коленями, для чего он, по примеру Граймса, поджал под себя ноги.

Внутреннюю сторону тарелки предусмотрительно снабдили маленькими острыми зубцами.

Напитки были поданы в эластичных пакетах, из которых торчали соски, отчего на ум сразу приходили детские пластмассовые бутылочки.

Наконец пищевой контейнер со скорбным вздохом втянул в себя столовые приборы.

– Закурите?

– С удовольствием.

Как только Стивенс увидел пепельницу, приспособленную для состояния невесомости, ему стало ясно, что ее устройство и не могло быть иным – длинная трубка с воронкообразным приемником на одном конце. На мгновение возникала тяга – и пепел, который стряхнули в воронку, навсегда исчезал из этого мира.

– Что касается нашего дела, – снова начал Граймс. – Ты должен знать, что Джимми – главный инженер Северо-Американской энергетической компании.

– Что? – Уолдо посерьезнел, выпрямился и засопел. На Стивенса он даже не взглянул. – Дядя Гас, ты хочешь сказать, что привел ко мне в дом сотрудника этой фирмы?

– Не выходи из себя. Расслабься. Черт возьми, я же тебе сто раз говорил, чтобы ты следил за своим давлением.

Граймс приблизился к хозяину дома и взял его за запястье, как делали доктора в старину, когда хотели измерить пульс.

– Дыши медленнее. У тебя что, кислородное опьянение?

Уолдо попытался вырваться. Тщетная попытка: старик был раз в десять сильней.

– Дядя Гас, ты…

– Заткнись.

В течение нескольких минут все трое хранили молчание, отчего по крайней мере двое из них чувствовали себя неловко. Граймс, казалось, был погружен в свои мысли.

– Вот, – сказал он наконец, – так-то лучше. Теперь закрой рот и слушай меня внимательно. Джимми отличный парень, он не сделал тебе ничего плохого, был очень даже вежлив с тобой. На кого бы он ни работал, ты не имеешь права грубить. Короче говоря, ты должен извиниться.

– Не стоит, док, – возразил Стивенс. – Боюсь, я действительно мог произвести ложное впечатление. Простите, мистер Джонс, я не хотел этого делать. Если бы вы позволили мне объясниться с самого начала…

Лицо Уолдо оставалось непроницаемым. Было видно, что он изо всех сил старается сдержаться.

– Не стоит извиняться, мистер Стивенс. Наверное, я напрасно вспылил. Конечно, нельзя переносить на вас ту враждебность, которую я испытываю по отношению к вашему начальству. Но его я крайне недолюбливаю, Бог свидетель.

– Я знаю. Тем не менее мне жаль слышать об этом.

– Меня обманули, понимаете? Обманули с помощью подлого полузаконного мошенничества, которое…

– Полегче, Уолдо.

– Извини, дядя Гас. – Он продолжил тоном ниже: – Вы когда-нибудь слышали о так называемых патентах Гатэвэя?

– Да, конечно.

– «Так называемые» – это еще мягко сказано. Гатэвэй был простым механиком. Патенты целиком принадлежат мне.

Далее Уолдо изложил свою версию происшедшего, которая была, как чувствовал Стивенс, безупречной с фактической стороны, но в то же время необоснованной и пристрастной. Вполне возможно, что Уолдо говорил правду и Гатэвэй в самом деле работал только как исполнитель, наемный рабочий, однако тому не существовало никаких доказательств – ни контракта, ни каких-либо других документов. Злополучный механик запатентовал несколько изобретений, единственных в своей жизни, которые по степени сложности безусловно могли принадлежать Уолдо. Затем он неожиданно умер, а его родственники через своих адвокатов продали патенты некоей фирме, которая поддерживала с ним давние деловые отношения. Уолдо утверждал, что именно эта фирма толкнула Гатэвэя на преступление – вынудила механика наняться к нему на работу, с тем чтобы выкрасть секретные сведения. Однако вскоре фирма разорилась, а ее имущество было продано Северо-Американской энергетической компании. Новые владельцы патентов предложили сделку – Уолдо предпочел подать в суд. Процесс он проиграл.

Даже если бы правота Уолдо не подвергалась сомнению, Стивенс затруднился бы решить, каким образом компания могла бы законным путем удовлетворить требования Уолдо. Служащие корпорации управляют деньгами акционеров. Если дирекция САЭК сделает попытку передать другому лицу часть имущества, которое формально принадлежит корпорации, любой держатель акций в состоянии наложить запрет на ее решение и объявить сделку незаконной.

Так по крайней мере Стивенс представлял себе создавшееся положение. Однако он не был адвокатом и поэтому не торопился с выводами. Главная проблема состояла в том, что ему была необходима помощь Уолдо, тогда как тот затаил обиду против его компании.

Он был вынужден признать, что одного присутствия дока Граймса оказалось недостаточно, чтобы склонить Уолдо на свою сторону.

– Все это случилось до того, как я стал работать в фирме, – начал Стивенс. – Поэтому мне мало что известно. Поверьте, я искренне сожалею о случившемся. Это тем более неприятно, что в данный момент мне крайне необходима ваша помощь.

Уолдо, казалось, принял такое вступление вполне благосклонно.

– Ну, так что же, в чем ваши проблемы?

Стивенс довольно подробно рассказал о трудностях, которые у них возникли в связи с приемниками де Калба. Уолдо внимательно выслушал и по окончании рассказа произнес: – Да, это очень похоже на то, что мне рассказывал ваш шеф. Конечно, вы как инженер смогли гораздо более связно обрисовать положение, в отличие от этого денежного мешка – мистера Глисона. Но почему вы пришли ко мне? Я не специалист по радиационной технике, не обладаю никакими степенями и званиями.

– Я пришел по той самой причине, – серьезно ответил Стивенс, – которая приводит к вам всех тех, у кого возникают серьезные технические затруднения.

Насколько я знаю, вы обладаете уникальной способностью разрешать любую задачу, какая только встанет перед вами. Эта ваша способность напоминает мне о другом человеке…

– Каком еще? – неожиданно быстро спросил Уолдо.

– Эдисоне. Он тоже не заботился о званиях, но тем не менее решил все основные проблемы своего времени.

– А, Эдисон… Я было подумал, что вы имеете в виду кого-то из современников. Без сомнения, в то время ему не было равных, – великодушно признал Уолдо.

– Я не собирался вас сравнивать. Просто вдруг вспомнил, что Эдисон из всех проблем предпочитал самые сложные. О вас говорят то же самое. Поэтому у меня появилась надежда, что, может быть, те затруднения, которые мы сейчас испытываем, окажутся достаточно серьезными, чтобы заинтересовать вас.

– Да, ваша история довольно любопытна, – согласился Уолдо. – Хотя, если говорить откровенно, эта задача несколько в стороне от того, чем я занимаюсь. Однако мне странно слышать от сотрудника Северо-Американской энергетической компании такую высокую оценку своих талантов. Может показаться, что руководство вашей фирмы готово признать бесспорность моих прав на так называемые патенты Гатэвэя. Если, конечно, вы не привираете.

«Да он просто невыносим, – подумал Стивенс. – Ничем его не собьешь». Вслух он сказал:

– Думаю, вашим вопросом занимались администраторы и юристы, а эти люди не способны отличить грубую поделку от гениального изобретения.

Ответ, по всей видимости, смягчил Уолдо. Он спросил: – А что ваши инженеры думают о сложившейся ситуации?

Стивенс криво улыбнулся.

– Ничего, что могло бы обнадежить. Доктор Рамбо, кажется, не вполне доверяет тем данным, которые я ему предоставил. Говорит, что такого не могло случиться, однако чувствует себя несчастным. Похоже, что уже несколько недель он живет только на аспирине и нембутале.

– Рамбо, – медленно повторил Уолдо. – Да, я помню этого человека. Посредственность. Хорошая память и никакой интуиции. Думаю, мне не стоит отчаиваться только потому, что Рамбо чувствует себя не в своей тарелке.

– Вы действительно считаете, что дело не безнадежно?

– Вряд ли здесь могут возникнуть слишком большие сложности. Я уже успел кое-что обдумать после звонка мистера Глисона. Теперь, когда вы сообщили дополнительную информацию, мне кажется, что существуют по крайней мере две линии исследований, которые могли бы дать хороший результат. В любом случае выход всегда найдется. Главное – правильно подойти к задаче.

– Значит, вы согласны? – с видимым облегчением спросил Стивенс.

– Согласен? – Уолдо удивленно поднял брови. – А, собственно говоря, о чем идет речь? Между нами происходит не более чем светский разговор. Я бы ни при каких обстоятельствах не стал помогать вашей фирме. Более того, я желаю ей полного краха и банкротства, и ваш случай как раз подходит для этого.

Стивенсу стоило огромного труда сдержать себя.

Господи, так попасться! Жирный слизняк просто посмеялся над ним, подразнил и ушел в сторону. Какой низкий, бесчестный поступок! Тщательно выбирая выражения, Стивенс проговорил:

– Пусть у вас нет никакой жалости к САЭК, мистер Джонс, но я взываю к вашему чувству долга. Речь идет о жизни миллионов людей, которые пользуются услугами нашей фирмы. Неужели вы не понимаете, что ее работа должна продолжаться вне зависимости от наших с вами отношений?

Уолдо поморщился.

– Боюсь, вам не удалось меня разжалобить. Мне нет никакого дела до благосостояния всех тех бесчисленных тварей, что копошатся на Земле. Я и так сделал для них больше, чем они заслуживают. А заслуживают они крайне малого. Заставьте их жить самостоятельно – и большинство вернется в первобытное состояние. Вы видели когда-нибудь дрессированную обезьяну, мистер Стивенс, которую одели как человека и заставили откалывать разные штуки на роликовых коньках? Так вот, запомните напоследок одно: я не собираюсь чинить роликовые коньки для обезьян.

«Дальше здесь оставаться опасно», – подумал Стивенс, а вслух сказал: – Это ваше последнее слово?

– Последнее. До свидания, сэр. Рад был с вами познакомиться.

– До свидания. Спасибо за ужин.

– Не стоит благодарности.

Едва Стивенс повернулся, собираясь оттолкнуться и полететь к выходу, Граймс произнес:

– Джимми, подожди меня в шлюзе.

Как только Стивенс удалился на такое расстояние, что не мог их услышать, Граймс повернулся к Уолдо и смерил его презрительным взглядом.

– Уолдо, – медленно проговорил он. – Я всегда знал, что ты один из самых низких, злопамятных людей на Земле, но…

– Твои комплименты ничуть меня не трогают, дядя Гас.

– Заткнись и слушай. Как я уже сказал, ты – эгоист до мозга костей, но сегодня мне впервые открылось, что ты к тому же и мошенник.

– Что ты хочешь этим сказать? Пожалуйста, объяснись.

– С удовольствием. У тебя нет ни малейшего представления о том, как помочь этому парню. Ты разыгрывал из себя гения только затем, чтобы сделать его более несчастным. Дешевый хвастун и обманщик, если ты…

– Прекрати сейчас же!

– Давай-давай, – спокойно продолжал Граймс. – Поднимай себе давление. Не буду тебе мешать. Чем раньше с тобой случится удар, тем лучше.

Уолдо успокоился.

– С чего ты решил, что я блефую, дядя Гас?

– А то я тебя не знаю. Будь у тебя хоть малейшая возможность выполнить заказ, ты обязательно изучил бы ситуацию и выработал план действий. А уж с этим планом Норт Америкэн был бы у тебя в руках. Ты бы заставил их заплатить сполна.

Уолдо покачал головой.

– Ты недооцениваешь мой гнев.

– Ничего подобного. Погоди, я еще не кончил. Теперь о твоей миленькой речи относительно ответственности перед обществом. У тебя есть голова на плечах, и ты знаешь не хуже меня, что если на Земле произойдет катастрофа, то ее результаты скажутся в первую очередь на тебе. Следовательно, ты не в состоянии эту катастрофу предотвратить.

– Что ты имеешь в виду? Все эти события меня не касаются. Я не завишу от подобных происшествий. Тебе следовало бы знать меня лучше.

– Не зависишь? А кто выплавил сталь для этих стен? Кто вырастил бычка, которым мы сегодня ужинали? Ты независим подобно пчелиной матке и почти точно так же беспомощен.

Уолдо был явно испуган. Наконец он совладал с собой и ответил: – Ну нет, дядя Гас, я все же по-настоящему независим. У меня здесь запасов на много лет вперед.

– На сколько именно?

– Ну… минимум на пять.

– А дальше что? При условии, что тебе будут регулярно поставлять продовольствие, ты способен прожить еще лет пятьдесят. Какую смерть ты предпочитаешь – от голода или от жажды?

– С водой проблем не будет, – задумчиво сказал Уолдо. – Что же касается продовольствия, я мог бы расширить свои гидропонные плантации и запастись мясом впрок…

Граймс издевательски захохотал.

– Так я и знал. Ты понятия не имеешь, что делать, и сейчас изобретаешь способ, как спасти свою шкуру. Я тебя хорошо знаю. Ты бы ни за что не завел этого разговора об огороде, если б знал, как найти решение.

Уолдо задумчиво посмотрел на него.

– Ты не совсем прав. Я действительно не знаю решения, но у меня есть кое-какие соображения на этот счет. Бьюсь об заклад, я смогу найти выход. Теперь, когда ты растолковал мне, что к чему, я должен признать, что довольно крепко связан с земной экономикой, кроме того, – тут он едва заметно улыбнулся, – не могу же я упустить такое выгодное дельце. Сейчас я позову твоего друга.

– Не торопись. Я здесь не только затем, чтобы похлопотать за Джимми. Это должно быть решение особого рода.

– Что ты имеешь в виду?

– Необходимо сделать так, чтобы в результате радиация не заразила атмосферу.

– А, ты об этом. Послушай, дядя Гас, я знаю, как ты увлечен своей теорией, и никогда не отрицал возможности того, что в ней заключено рациональное зерно, но нельзя же связывать этот вопрос с другой, гораздо более важной проблемой.

– А ты посмотри на этот вопрос с точки зрения личной выгоды. Предположим, что все люди оказались в твоем положении.

– Ты имеешь в виду физическое состояние?

– Совершенно верно. Я знаю, как ты не любишь говорить о подобных вещах, но сейчас это крайне необходимо. Если все вокруг станут такими же немощными, как ты, – что получится? Ни тебе кофе, ни пирожных. А ведь это легко может произойти. Ты единственный, кто способен реально оценить опасность такого положения.

– Все это кажется фантастической выдумкой.

– Пожалуй. Однако все признаки этой опасности налицо. Для тех, конечно, кто не боится смотреть правде в глаза. Нас ожидает повальная миастения, может быть, не в острой форме, но достаточной для того, чтобы учинить разгром технической цивилизации и нарушить все твои налаженные связи. С момента последней нашей встречи я сопоставил кое-какие данные и нарисовал несколько кривых. Ты должен их посмотреть.

– Они у тебя с собой?

– Нет, я тебе их пришлю. Сейчас ты должен поверить мне на слово. – Граймс помолчал. – Ну, что скажешь?

– Ну что ж, пока не увижу графиков, я приму твои доводы в качестве предварительной рабочей гипотезы. Возможно, тебе придется провести для меня дальнейшие исследования, если, конечно, в твоих данных нет ошибки.

– Этого вполне достаточно. Привет.

Забывшись, Граймс некоторое время перебирал ногами по воздуху, словно собирался уйти.

Лучше не описывать того расположения духа, в котором Стивенс ожидал Граймса. Самым безобидным из того, что приходило в это время ему в голову, была печальная мысль о том, каким унижениям должен иной раз подвергать себя человек, чтобы сохранить свою незатейливую работу инженера. Скоро у него не станет и этой работы. Однако он решил держаться до последнего и уйти лишь тогда, когда его уволят. Но прежде всего он отгуляет, наконец, отпуск, а уж потом начнет искать другую работу.

Несколько минут Стивенс жалел, что Уолдо настолько немощен, что нельзя надавать ему пощечин.

Или, что еще смешнее, пнуть ногой в живот.

Неожиданно манекен, который находился поблизости, проявил признаки жизни и произнес: – Мистер Стивенс.

Тот вздрогнул.

– Да, слушаю.

– Я решил взяться за это дело. Мои адвокаты уладят все формальности с вашим административным отделом.

Несколько секунд Стивенс ошеломленно молчал, а когда все же собрался ответить, манекен уже отключился. Стивенс еле дождался Граймса.

– Док, – кинулся он к старику, когда тот появился в отсеке, – что на него нашло? Как тебе это удалось?

– Он еще раз все обдумал и изменил решение, – ответил Граймс, не вдаваясь в подробности. – Давай-ка поедем назад.

Стивенс довез доктора Огастаса Граймса до дома и поехал к себе в офис. Припарковав машину, он вошел в туннель, ведущий в рабочую зону, и столкнулся со своим помощником. Мак-Леод был заметно взволнован.

– Шеф! Вот здорово! Наконец-то я вас нашел, Мне срочно нужно поговорить.

– Что на этот раз? – предчувствуя недоброе, спросил Стивенс. – Один из городов?

– Нет, с чего вы взяли?

– Ну рассказывай, рассказывай.

– Насколько я знаю, в наземном энергоснабжении все идет как по маслу. Я хотел вам сказать, что починил свою колымагу.

– Как? Тот самый корабль, в котором ты потерпел аварию?

– Аварии не было. У меня неожиданно отключился приемник энергии, но, слава Богу, аккумуляторы были еще полны. Пришлось переключиться на аварийную посадку.

– Ты исправил поломку? Снова приемник де Калба или на этот раз что-то другое?

– Де Калб. Теперь все исправлено, но я не занимался починкой. Понимаете…

– Что случилось? Расскажи толком.

– Толком я сам не знаю. Понимаете, я решил, что нет никакого смысла вызывать другой неболет, который, возможно, снова сломается и сядет где-нибудь на середине пути. Кроме того, мне было жаль бросить собственную машину в пустынном месте, захватив с собой только приемник де Калба. Мне показали одного парня, у которого был двенадцатитонный гусеничный трактор с прицепом, и мы…

– Ради всего святого, говори покороче. Что случилось?

– А я что делаю? Мы двинулись в Пенсильванию и уже довольно далеко отъехали от места, когда тягач сломался. Полетело ведущее колесо на правой гусенице. Ей-богу, Джим, дороги там просто ужасные.

– Неудивительно. Зачем тратить деньги на улучшение дорог, если девяносто процентов транспорта летает по воздуху. Ты сломал колесо. Что было дальше?

– Тем не менее дороги там отвратительные, – упрямо гнул свое Мак-Леод. – Я вырос в тех местах и знаю, что когда-то там были шоссе шириной в шесть рядов, гладкие, как попка младенца. Жаль, что их не содержат в хорошем состоянии. В один прекрасный день они могут нам понадобиться. – Поймав взгляд своего шефа, он заторопился: – Шофер связался со своим гаражом, и там пообещали послать ремонтную машину из ближайшего города. Короче говоря, на это ушло часа три-четыре, может быть, больше. А до тех пор мы торчали как раз в тех краях, где я вырос.

«Мак-Леод, – сказал я тогда себе, – у тебя появился отличный шанс вспомнить детство и снова оказаться в комнате, освещенной первыми лучами солнца». Образно выражаясь, конечно, потому что в нашем доме не было окон.

– Не удивлюсь, если тебя воспитывали в бочке.

– Терпение, терпение, – невозмутимо проговорил Мак-Леод. – Я рассказываю так подробно для того, чтобы ты лучше понял, что случилось. Но боюсь, тебе это не понравится.

– Мне уже не нравится.

– А будет еще хуже. Я вылез из кабины и осмотрелся. Мы находились примерно в пяти милях от моего родного города – слишком далеко, чтобы отправиться туда пешком. Но мне показалась знакомой маленькая рощица на вершине небольшого холма в четверти мили от дороги. Я подошел поближе и обнаружил, что не ошибся: сразу за холмом стояла хижина, где когда-то жил Грампс Шнайдер.

– Грампс Снайдер?

– Не Снайдер, а Шнайдер. Старик, к которому мы часто ходили в детстве. Ему уже тогда было за девяносто. Я не сомневался, что он давно умер, но все же решил зайти посмотреть. Ничего подобного – жив как ни в чем не бывало. «Привет, Грампс», – сказал я. «Заходи, Хью Дональд, – ответил он, – только ноги вытри». Я вошел в хижину. Старик суетился возле кастрюли на плите, в которой что-то кипело. «Средство от утренней ломоты», – объяснил он. Грампса нельзя назвать знахарем…

– В каком смысле?

– Я имею в виду, что ему не заработать этим делом. Он держит цыплят, ухаживает за своим маленьким садом, иногда люди приносят ему кто пирог, кто еще что-нибудь. Но по части трав ему нет равных. Он бросил хлопотать около плиты и отрезал мне кусок пирога. Я сказал: «Данке». «Ты стал взрослым, Хью Дональд», – проговорил он и спросил, как я учился в школе. Я ответил, что неплохо. Он снова взглянул на меня и заметил: «С тобой что-то стряслось». Это был не вопрос, а утверждение. Я ел пирог и сам не заметил, как стал говорить о своих трудностях. Это оказалось нелегко. Грампс в своей жизни никогда нигде не был, а современную ядерную физику трудно объяснить простыми словами. Когда я совсем запутался, старик вдруг встал, надел шляпу и сказал: «Давай-ка пойдем посмотрим на твою машину».

Мы вышли на шоссе. Ремонтная бригада уже приехала, но трактор по-прежнему был сломан. Я помог Грампсу взобраться на платформу, впустил его в самолет, показал приемники де Калба и попытался объяснить их назначение – или, скорее, наше представление об этом. Надо же было как-то убить время.

Старик указал на пучок антенн и спросил: «Вот эти пальцы тянутся за энергией?» Объяснение не хуже других, так что я не стал возражать. «Понятно», – кивнул он, вынул из кармана кусок мела и начертил на каждой антенне по линии. Я пошел посмотреть, как идет ремонт. Через некоторое время ко мне подходит Грампс и говорит: «Хью Дональд, эти пальцы теперь могут работать».

Мне не хотелось обижать чудака – я сделал вид, что поверил, и рассыпался в благодарностях. Трактор наконец починили, мы попрощались, и старик вернулся в свою хижину. Я решил на всякий случай заглянуть в машину. Не думаю, чтобы он мог что-то испортить, но мне хотелось удостовериться. Первым делом проверил приемники. Они работали.

– Что? – не выдержал Стивенс. – Не хочешь ли ты сказать, что старый колдун починил приемники?

– Не колдун, а знахарь. Но ты прав, починил.

Стивенс покачал головой.

– Простое совпадение. Иногда они начинают работать так же внезапно, как и ломаются.

– Здесь совсем другой случай. Но я только готовил тебя к самому главному. Теперь ты сам должен пойти и посмотреть.

– Что? Куда?

– Во внутренний ангар.

Пока они шли к тому месту, где Мак-Леод оставил свое «помело», рассказ продолжался: – Я выписал чек водителю трактора и полетел домой. Здесь я не стал никому ничего говорить. Кусал ногти и ждал тебя.

Самолет выглядел обычно. Стивенс осмотрел приемники и заметил следы мела на металлических частях.

Больше никаких изменений не было.

– Сейчас я их включу, – предупредил Мак-Леод.

Стивенс услышал слабый гул, свидетельствовавший о том, что система работает.

Антенны приемника де Калба, жесткие стержни толщиной с карандаш, начали подрагивать, сгибаться, извиваться, словно дождевые черви. Они, будто пальцы, тянулись к источнику энергии.

Стивенс сидел на корточках и завороженно следил за этим возмутительным шевелением. Мак-Леод оставил пульт управления и подошел к нему.

– Ну как, шеф? Что скажете?

– Есть сигарета?

– А что у вас торчит из кармана?

– Ах да, конечно.

Стивенс вынул сигарету, зажег ее и нервно затянулся.

– Скажи же что-нибудь, – попросил Мак-Леод. – Почему они так шевелятся?

– Думаю, теперь нам нужно сделать три вещи, – медленно проговорил Стивенс.

– Какие?

– Во-первых, уволить доктора Рамбо и взять на его место Грампса Шнайдера.

– Хорошая мысль.

– Во-вторых, сидеть здесь тихонько и ждать, пока ребята со смирительными рубашками не отвезут нас домой.

– А в-третьих?

– А в-третьих, – взбеленился Стивенс, – взять эту кучу мусора и утопить в самом глубоком месте Атлантического океана. А потом сделать вид, что ничего этого не было.

Из-за двери показалась голова механика.

– Доктор Стивенс.

– Вон отсюда!

Голова мгновенно исчезла. Снаружи послышался жалобный голос: – Мистер Стивенс, вам звонили из главного офиса.

Стивенс встал, подошел к пульту управления, выключил питание и лично удостоверился, что антенны перестали шевелиться. Все застыло на месте. Стержни антенн казались такими жесткими и прямыми, что он чуть было не засомневался в реальности увиденного.

Оба инженера выбрались наружу.

– Извини, что накричал на тебя, Уйти, – виновато сказал Стивенс. – Что там у тебя?

– Мистер Глисон просил вас как можно скорее прийти к нему в офис.

– Иду сию же минуту. А для тебя, Уйти, есть работа.

– Что за работа?

– Видишь эту колымагу? Опечатай ее двери и не позволяй никому в ней копаться. Затем прикажи оттащить ее в главную лабораторию. Запомни: оттащить. Не вздумай ее завести.

– О'кей.

Стивенс направился прочь, но Мак-Леод его остановил: – А в чем я поеду домой?

– Ах да, это же твоя личная машина. Знаешь, Мак, она очень нужна компании. Выпиши чек, я подпишу.

– Ну не знаю, нужно ли мне ее продавать. Возможно, в скором времени это будет единственный исправный аппарат.

– Не глупи. Если все другие выйдут из строя, ты все равно не сможешь ездить на нем: энергию отключат.

– Похоже, что так, – согласился Мак-Леод. – Однако, – лицо его неожиданно просветлело, – машина, которая обладает такими талантами, должна стоить значительно больше. Ее ведь нельзя так просто пойти и купить.

– Мак, – ответил Стивенс, – у тебя, оказывается, алчное сердце и загребущие руки. Сколько ты хочешь?

– Скажем, вдвое больше, чем по прейскуранту. Для вас это не деньги.

– Насколько я знаю, ты купил свою колымагу со скидкой. Ну ничего. Думаю, фирма в состоянии понести такой расход. А если и обанкротится, то по другой причине.

Когда Стивенс вошел, Глисон оторвал взгляд от стола: – Наконец-то, Джимми. Что ты сделал с нашим другом Уолдо Великим? Хорошая работа.

– Сколько он запросил?

– Свой обычный гонорар. Конечно, его обычный гонорар несколько смахивает на грабеж со взломом, но, думаю, расходы окупятся. Кроме того, в договоре сказано, что указанная сумма выплачивается только в случае успеха. Похвальная уверенность в себе. Говорят, он всегда заключает контракты на таких условиях и еще ни разу не потерял гонорара. Скажи, ты действительно разговаривал с ним лично?

– Да, я расскажу об этом, но позже. Появилось новое обстоятельство, от которого у меня голова идет кругом. Дело не терпит отлагательств.

– Что такое? Говори.

Стивенс открыл было рот, но вдруг понял, что в это можно поверить только после того, как увидишь собственными глазами.

– Вы не могли бы пойти со мной в главную лабораторию? Мне нужно вам кое-что показать.

– Конечно.

Шевелящиеся металлические стержни не произвели на Глисона такого ошеломляющего впечатления, как на Стивенса. Он был удивлен, но не более того. Видимо, отсутствие основательного технического образования помешало ему во всей полноте ощутить эмоциональное потрясение при мысли о тех последствиях, которые непременно должны вытекать из этого феномена.

– Довольно необычно, да? – только и сказал он.

– Необычно! Слушайте, шеф, если бы солнце встало на западе, что бы вы подумали?

– Я бы подумал, что нужно позвонить в обсерваторию и спросить, в чем дело.

– В таком случае я могу только сказать, что мне бы гораздо больше хотелось, чтобы солнце взошло на западе, чем видеть такое.

– Согласен, что это несколько путает нам карты. Мне никогда не приходилось видеть ничего подобного. А что говорит доктор Рамбо?

– Он еще не видел.

– Нужно за ним послать. Наверно, он еще не ушел домой.

– А почему не показать сразу Уолдо?

– Обязательно покажем. Но доктор Рамбо имеет право получить известие в первую очередь. В конце концов, этот вопрос находится в его компетенции. Бедняга и так чувствует себя не в своей тарелке. Я бы не хотел действовать через его голову.

Стивенс совершенно неожиданно принял решение.

– Одну минуту, шеф. Вы совершенно правы. Однако, если не возражаете, я бы хотел, чтобы вы сами рассказали Рамбо о случившемся.

– Почему, Джимми? Ты бы мог все ему объяснить.

– Мне нечего сказать кроме того, что я уже сказал вам. В ближайшие несколько часов я буду занят – очень занят.

Глисон смерил его взглядом, пожал плечами и мягко сказал: – Ну что ж, Джимми. Раз ты так хочешь…

Уолдо не мог продохнуть от дел и поэтому чувствовал себя счастливым. Он бы никогда не признался даже самому себе, что в его добровольной изоляции от мира было несколько недостатков и что главный из них – скука. Жизнь предоставляла ему мало возможностей узнать, каким удовольствием может стать времяпрепровождение в обществе себе подобных. Этот отшельник искренне считал, что дружеское общение с безволосой обезьяной совершенно бесполезное занятие. Тем не менее радости одинокой интеллектуальной жизни со временем приедаются.

Он не переставал убеждать дядю Гаса переселиться в «Вольную обитель» на постоянное жительство, но мотивировал это желание необходимостью заботиться о старом человеке. Конечно, Уолдо нравилось беседовать с Граймсом, спорить с ним, однако ему и в голову не приходило, как много для него значат эти споры.

Главное в их отношениях состояло в том, что Граймс был единственным, кто обращался с ним как с равным представителем рода человеческого. Уолдо наслаждался присутствием старика, не отдавая себе отчета в том, что удовольствие, которое он получает в его компании, есть самое простое и в то же время самое ценное из всех мирских удовольствий.

Но в настоящий момент он испытывал счастье, и единственным доступным ему способом достичь этого счастья была работа.

Перед ним стояли две проблемы – Стивенса и Граймса. Требовалось найти решение, которое удовлетворило бы обоих. В решении любой задачи существует три стадии: первое – удостовериться, что проблема действительно имеет место, или, другими словами, что фактическое состояние ситуации соответствует ее словесному описанию; второе – предпринять те действия, которые с необходимостью вытекают из предварительных данных; и третье – после того как данные исчерпают себя, изобрести решение.

Именно «изобрести», а не найти. Такие слова, как «найти», «исследовать», в ходу у доктора Рамбо.

Для Рамбо Вселенная представляет собой идеально организованный космос, которым управляют незыблемые законы. Для Уолдо Вселенная – враг, которого необходимо подчинить своей воле. Вполне возможно, что и тот и другой имеют в виду один и тот же объект, но подходят к нему с разных сторон.

Предстояло много работы. Уолдо получил от Стивенса огромное количество информации, во-первых, теоретического характера – о радиационной энергосистеме и приемниках де Калба, которые являлись ее краеугольным камнем, а во-вторых, о различных случаях перебоев в работе системы, когда в них были повинны приемники. Ранее ему не приходилось сталкиваться с вопросами радиационной энергетики. Оказалось, что они заключают в себе некоторый интерес, хоть и довольно просты. Сами собой стали возникать усовершенствования. Например, стоячая волна, главный элемент коаксиального луча: производительность энергоприема могла бы заметно возрасти, если посылать через нее обратный сигнал, который автоматически корректировал бы направление луча. В этом случае эффективность передачи энергии движущимся объектам практически приближается к эффективности передачи стационарным объектам.

Пока эта идея может подождать. Позже, когда главная задача получит, наконец, свое решение, надо будет заставить САЭК заплатить за новое предложение крупную сумму. Впрочем, вполне возможно, что гораздо интереснее окажется создание конкурирующего производства. Он решил немедленно поинтересоваться, откуда появились основные патенты этой фирмы.

Несмотря на все несовершенства, приемники де Калба должны были работать без перебоев в любое время и в любых условиях. Уолдо с радостью взялся за поиски причины, по которой этого не происходило.

Первым делом ему хотелось обнаружить некоторые очевидные (только для него очевидные) ошибки конструкции. Однако неисправные приемники отказывались выдавать свой секрет. Он облучал их рентгеновскими лучами, измерял микрометрами и интерферометрами, подвергал всевозможным тестам, как обычным, так и новым, известным лишь Уолдо. Ничего не помогало.

В его мастерской был создан приемник де Калба, моделью которого послужил один из неисправных приемников, а сырьем – переработанный металл другого аналогичного прибора. Измерения производились точнейшими сканерами, все операции, особенно на последних стадиях, – самыми маленькими из вальдо, находившихся в мастерской. В результате на свет появился приемник, который настолько точно повторял свою модель, насколько могли позволить технология и непревзойденное мастерство хозяина.

Работал он идеально.

Однако его брат-близнец по-прежнему не подавал признаков жизни. Уолдо был не обескуражен, а, наоборот, окрылен этим фактом. Ему удалось доказать со всей определенностью, что ошибка заключалась не в конструкции прибора, а в основных теоретических предпосылках. Проблема начала приобретать реальные очертания.

Он слышал рассказ Стивенса о скандальном поведении приемников в самолете Мак-Леода, но не придал этому большого значения. Всему свое время. Дойдет очередь и до этой проблемы. Пока же есть дела поважнее. Безволосые обезьяны склонны впадать в панику по малейшему поводу. Возможно, не произошло ничего из ряда вон выходящего. Антенны, которые шевелятся, как волосы на голове Медузы Горгоны?! – придумают же такое!

Не менее половины времени уходило на задачу, поставленную Граймсом.

Выяснилось, что биологические науки (если, конечно, их можно назвать науками) обладали своеобразным очарованием. Раньше он старался их избегать. Ошибка высокооплачиваемых «экспертов», которые во всем потакали ему в детстве, привела к тому, что у него развилось презрительное отношение к такого рода дисциплинам. Женские припарки, прикрытые наукообразной терминологией. Оставался Граймс, который вызывал у него симпатию и даже уважение – но Граймс представлял собой особый случай.

Данные, которые предоставил Граймс, убедили Уолдо, что старик строит не на пустом месте. Дело оказалось серьезным. Графики не давали полной картины, но тем не менее не вызывали сомнений в своей достоверности. Кривая третьей стадии, экстраполированная, по-видимому, не без оснований, показывала, что через двадцать лет на Земле не останется ни одного человека, который будет обладать достаточной силой, чтобы работать в тяжелых отраслях промышленности. Все, что останется тогда человечеству, это нажимать на кнопки.

Уолдо даже не потрудился вспомнить, что сам способен только на то, чтобы нажимать на кнопки. Он относился к немощи безволосых обезьян, как фермер в старину относился к слабости тяглового скота. Фермеру же не придет в голову самому впрячься в плуг – на это есть лошадь.

Коллеги Граймса, похоже, были совсем никудышными медиками.

Тем не менее он вызвал к себе лучших физиологов, невропатологов, нейрохирургов и анатомов, каких только смог найти, заказав их, как заказывают товары по каталогу.

Его сильно расстроило известие о том, что ему ни при каких условиях не удастся произвести вивисекцию человека. К тому времени у него возникло убеждение, что ультракоротковолновое излучение в первую очередь влияет на нервную систему, и, следовательно проблему необходимо рассматривать с точки зрения теории электромагнетизма. Уолдо захотелось выполнить одну тонкую виртуозную операцию по подключению человеческого организма к специальному аппарату, который покажет, каким образом нервный импульс зависит от величины электрического потока. Он чувствовал, что, если разъединить нервную систему на отдельные участки, заменить часть из них электрическими цепями и затем рассматривать данную схему в целом, полученные результаты могли бы многое разъяснить в этом вопросе. Конечно, после такой процедуры от человека мало что останется.

Однако власти повели себя по-старомодному щепетильно, и ему пришлось довольствоваться опытами с трупами и животными.

Тем не менее дело сдвинулось с мертвой точки.

Определился тот эффект, который ультракоротковолновое излучение оказывает на нервную систему, – двойной эффект: во-первых, излучение сказывается в «призрачной» пульсации нейронов, которой недостаточно, чтобы вызвать сокращение мускулов, но которая способна держать тело в состоянии постоянного нервного напряжения, не находящего себе выхода; а во-вторых, субъект, который подвергся подобному влиянию в течение продолжительного времени, проявляет определенное, хоть и незначительное, но поддающееся измерению ослабление рефлекторной реакции. Если бы речь шла об электрической цепи, второй эффект можно было бы назвать понижением разрешающей способности.

Суммарное действие этих двух эффектов на индивида приводит к общей вялости организма, вроде той, какая наблюдается на ранних стадиях легочного туберкулеза. Жертва не чувствует себя больной, но теряет бодрость. Человек вполне способен на энергичную физическую деятельность, но питает к ней отвращение: слишком много та отнимает сил, требует слишком большого напряжения воли.

Однако ортодоксальный невропатолог был бы вынужден признать пациента в таком состоянии совершенно здоровым. Разве что констатировал бы легкое переутомление. Возможно, результат малоподвижного образа жизни. Побольше солнца, свежего воздуха, физических упражнений – и все придет в норму.

Док Граймс оказался единственным, кто догадался, что повсеместно наблюдаемое, повальное стремление к сидячему образу жизни есть следствие, а не причина всеобщего недостатка жизненной силы. Изменение происходило медленно, вместе с ростом радиации в атмосфере. Если люди и замечали его, то как признак старения: «что-то я стал тяжеловат, то ли дело раньше…» И каждый любил свое тихое существование: жизнь без усилий казалась удобней.

Граймс впервые забеспокоился, когда заметил, что все его юные пациенты оказались «книжными мальчиками». Очень хорошо, когда парень любит читать книги, однако иногда ему просто необходимо выскочить на улицу и пройтись на голове. Куда девались футбольные матчи, поднимавшие клубы пыли, где бейсбол, где обыкновенная мальчишеская возня, без которой раньше не обходилось ни одно детство?

Черт возьми, не может же парень проводить все свое время, уткнувшись в коллекцию марок.

Уолдо, кажется, смог приблизиться к решению.

Нервная система во многом схожа с антенной. Подобно антенне, она в состоянии улавливать и улавливает электромагнитные волны. Результат приема волн сказывается не только в индуцировании электрического тока, но и в пульсации нейронов – возникновении импульсов, которые по своей природе, к сожалению, схожи с электрическим током, но в то же время качественно отличаются от него. Электродвижущая сила способна заменить собой нервный импульс для активизации мускульной ткани, однако э. д. с. не является нервным импульсом. В первую очередь их различие заключается в том, что они движутся с разными скоростями. Скорость электрического потока приближается к скорости света, тогда как нервный импульс проходит всего несколько футов в секунду. Интуиция подсказывала Уолдо, что ключ к разгадке лежит именно в разнице скоростей.

Совершенно неожиданно заявила о себе история с самолетом Мак-Леода. Позвонил доктор Рамбо. Уолдо не смог уклониться от разговора, поскольку вызывали из лаборатории САЭК.

– Кто вы такой и что вам угодно? – обратился он к изображению на экране.

Рамбо боязливо осмотрелся.

– Тише, – прошептал он. – Они могут услышать.

– Кто они и кто вы такой?

– Те, кто все это подстроил. Запирайте на ночь двери. Меня зовут доктор Рамбо.

– Доктор Рамбо? Ах, да. Итак, доктор Рамбо, в чем причина вашего вторжения?

Доктор наклонился вперед, словно собирался выпасть из стереоэкрана.

– Я знаю, как это сделать, – напряженно вымолвил он.

– Что сделать?

– Заставить де Калбы работать. Милые, милые де Калбы.

Рамбо неожиданно вытянул руки в сторону Уолдо и стал истово сгибать и разгибать пальцы.

– Вот так они делают: вжик, вжик, вжик.

Уолдо почувствовал естественное желание прервать связь, однако желание посмотреть, что будет дальше, взяло верх.

– Вы знаете почему? Знаете? – продолжал Рамбо. – Спросите у меня почему?

– Почему?

Рамбо показал ему нос и проказливо улыбнулся.

– А, вы хотите узнать! Вы бы много дали, чтобы узнать. Так и быть, я вам скажу.

– Скажите.

Лицо доктора неожиданно приняло испуганное выражение.

– А вдруг они подслушивают? Вдруг мне нельзя говорить? Но я скажу. Слушайте внимательно: «На свете нет ничего определенного».

– И это все? – спросил Уолдо, окончательно развеселившись от ужимок этого человека.

– А вам мало? Курицы каркают, петухи несут яйца. Мы с вами поменялись местами. Ничего определенного. Ничего – слышите? – НИЧЕГО определенного. Наш маленький шарик все кружится и кружится. И никто не знает, где он остановится. Один я знаю, как это сделать.

– Что сделать?

– Как остановить наш маленький шарик там, где захочу. Смотрите. – Он вынул перочинный нож. – Если порезаться, потечет кровь, правда? Или нет? – Нож резанул по указательному пальцу его левой руки. – Видите? – Рамбо поднес палец к объективу телекамеры. Порез, хоть и весьма глубокий, был едва заметен и совсем не кровоточил.

«Отлично, – подумал Уолдо. – Блокировка сосудов при истерии. Идеальный клинический случай».

– Такое любой сделает, – сказал он вслух. – Покажите мне настоящий порез.

– Любой? Конечно сделает, если знать – как. А что вы на это скажете?

На этот раз нож вошел в ладонь левой руки и вышел с другой стороны. Рамбо повернул лезвие в ране, вынул его и продемонстрировал ладонь. Крови не было. Порез быстро затягивался.

– Понимаете, что произошло? Нож находится здесь лишь с некоторой вероятностью, а я открыл неопределенность.

Несмотря на любопытство, Уолдо начал скучать.

– Вы закончили?

– Этого нельзя закончить, – проговорил Рамбо, – ибо на свете больше нет ничего определенного. Смотрите.

Он положил нож на ладонь и перевернул руку. Нож не упал, а остался висеть, будто приклеенный.

Уолдо неожиданно посерьезнел. Возможно, здесь какой-то фокус. Скорее всего, все дело в фокусе.

Однако висящий нож произвел на него гораздо большее впечатление, чем порез, из которого не текла кровь. Первый случай, с порезом, можно отнести за счет психоза, второй не должен был произойти ни при каких обстоятельствах. Он включил параллельный видеофон и резко приказал: – Соедините меня с главным инженером Стивенсом из Северо-Американской энергетической компании. Срочно.

Рамбо, не обращая на происходящее никакого внимания, продолжал говорить о ноже.

– Бедняга забыл, как падать, – мурлыкал он, – ибо больше нет ничего определенного. Может, упадет, может – нет. Думаю, все же упадет. Смотрите-ка, упал. Хотите, пройдусь по потолку?

– Вы вызывали меня, мистер Джонс?

Уолдо сделал так, что Рамбо перестал его слышать.

– Да. Мне нужен этот шут Рамбо. Найдите его и приведите ко мне.

– Но, мистер Джонс…

– Шевелитесь. – Он отключил связь со Стивенсом и вернулся к Рамбо.

– …Неопределенность. Наш король – Хаос. Магия вырвалась на свободу. – Рамбо рассеянно взглянул на Уолдо, улыбнулся и добавил: – До свидания, мистер Джонс. Спасибо, что позвонили.

Экран погас.

Уолдо нетерпеливо ждал. «Все это мистификация, – убеждал он себя. – Рамбо меня крупно разыграл».

Уолдо не любил розыгрышей. Он еще раз заказал разговор со Стивенсом.

Стивенс появился на экране с растрепанными волосами и покрасневшим лицом.

– Ну и намучились же мы, – пожаловался он.

– Вы нашли его?

– Рамбо? Да, в конце концов нашли.

– Так приведите его ко мне.

– В «Вольную обитель»? Это невозможно. Вы плохо представляете себе положение. У него крыша поехала. Совсем спятил. Его отвезли в больницу.

– Вы слишком много себе позволяете, – холодно сказал Уолдо. – Когда мы говорили с вами в первый раз, я уже знал, что он сошел с ума. Уладьте это дело. Отыщите сиделок. Напишите расписку. Дайте взятку кому надо. Привезите его ко мне немедленно, это просто необходимо.

– Вы действительно этого хотите?

– У меня нет привычки шутить.

– Это как-то связано с вашим исследованием? Поверьте, он сейчас не в том состоянии, чтобы быть полезным.

– Разрешите мне решать, в каком он состоянии, – отрезал Уолдо.

– Хорошо, – сказал Стивенс с сомнением, – я попытаюсь.

– Смотрите, чтоб на сей раз без осечки.

…Стивенс позвонил через тридцать минут.

– Я не могу привезти к вам Рамбо.

– Неповоротливый сопляк.

Стивенс покраснел, но сдержался.

– Напрасно ругаетесь. Он исчез. В больницу его не привозили.

– Что?

– Совершенно невероятная история. Он ехал в смирительных носилках, зашнурованный с головы до ног. Я сам видел, как его вязали. Но когда прибыли на место, оказалось, что он исчез. И санитары утверждают, что даже ремни не были отстегнуты.