Умирающий свет

Сегодня звуки дождя, почему то, не успокаивают, как обычно, а навевают смутную тревогу. Стук капель, бьющих о подоконник, приносит мысли о покойнике, который бьёт костяшками мёртвых пальцев в стекло и требует пустить его внутрь. В шорохе небесной воды слышатся потусторонние голоса, на все лады взывающие о помощи. Всё это вынуждает трепетать, ожидая неминуемой беды.

Пытаясь отогнать неприятные мысли, я включаю музыку. Но и тут не всё в порядке. Бах кажется излишне тяжеловесным, Моцарт — напротив, чересчур легкомысленным, а Бетховен не вызывает обычного восхищения. В конце концов, останавливаюсь на Вивальди. «Глория» немного успокаивает расшалившиеся нервы и уже полностью умиротворённый, перехожу к «Временам», начиная почему то с «Зимы».

Однако, глубоко внутри продолжает тлеть огонёк беспокойства. То ли в этом виновен проклятый дождь, то ли непонятное молчание Ольги, которая не даёт знать о себе, вот уже вторые сутки. Пару раз я сам пытался связаться с ней, но холодный отстранённый голос сообщал об отсутствии абонента в зоне доступа.

И эта бабочка тревоги продолжает слабо взмахивать своими траурными крыльями, мешая в полной мере насладиться любимой мелодией. Поэтому я почти не удивлён, когда пронзительная трель дверного звонка вынуждает сердце бешено рваться наружу, выстукивая сумасшедший бит по тонким рёбрам.

Ещё по дороге ко входу, я прислушиваюсь к внутренним ощущениям, анализирую их и понимаю: за дверью — не Ольга. Мало того, человек, который неистово трезвонит в мою квартиру, излучает смутную угрозу. Обычно такая аура присутствует у людей, каким-то образом имеющих отношение к насилию. Военные, полицейские, даже врачи — все они носят с собой ореол далёкой грозы.

— Кто? — спрашиваю я, отворив внутреннюю дверь.

— Полиция, — откликается скрипучий баритон, — Уголовный розыск. Майор Котов. Я бы показал удостоверение, но…

Он бы показал! В своё время подобные замечания немало задевали за живое, а потом я просто приучился воспринимать их с долей иронии. Оля так и вовсе открыла для меня иной мир, в котором эти слова просто трансформировались в нечто, совсем невинное.

Приходится верить на слово, иначе — никак. Но коснувшись замка, понимаю, что ощущение тревоги стремительно усиливается, словно приближается машина скорой помощи и вой сирены начинает перекрывать остальные звуки.

Дверь открыта и тяжёлый приторный запах бьёт в лицо, будто кулак негодяя, который воспользовался моей беспомощностью. Бывало и такое. Кроме аромата дорогого парфюма, ощущаю влагу, промочившую одежду гостя и дрожь адреналинового прихода. Так этот странный момент окрестила Оля, когда мы с ней изучали психотипы людей. Трудно объяснить удивительную смесь из запахов, дрожания пальцев и какого-то внутреннего секрета. Всё это означает одно: человек, передо мной, крайне возбуждён.

— Пётр Егорович, — представляется он, — Руки, как понимаете, подавать не стану. Надеюсь, без обид?

— Нисколько.

— Разрешите войти? Разговор предстоит серьёзный и очень не хотелось бы делать это здесь. Посторонние уши и…глаза.

Пока он не начал развивать тему, чтобы после рассыпаться в унизительных извинениях я отступаю в сторону и смесь ароматов шествует мимо, подобно огромному клубку сцепившихся змей. Я знаю, как выглядит подобный клубок. Ольга показывала.

— Проходите налево, — я закрываю дверь, ощущая противную дрожь в пальцах, — Там — кухня. Я вам сварю кофе.

— Лучше чаю, — голос слабеет, удаляясь за угол, — Говорят, кофе вреден для сердца, а я стараюсь беречь здоровье.

Щелчок замка совпадает с эмоциональным подъёмом музыкальной композиции и когда он спадает, я некоторое время стою, прижавшись к двери, погружаясь в стаккато ливня. Почему-то мне очень не хочется идти на кухню и слушать непонятного гостя. Я точно знаю: новости, которые он принёс, не доставят мне радости.

Как обычно, когда мрак пытается наполнить сердце, я достаю из кармана рубашки шёлковую ленту Ольги и подношу к лицу, вдыхая приятный терпкий аромат. Пальцы скользят по гладкой ткани и я, в который раз, поражаюсь совершенству предмета и мастерству всех, сотворивших его. Да, да и про вас, крохотные гусеницы, я тоже помню.

Лента. Гладкость. Аромат. И всё это, под затухающие аккорды «Лета» и дробь дождевых капель.

Ольга. Мой свет.

— Может вам помочь? — доносится голос полицейского, в котором ощущается непонятная насмешка.

— Нет. Не стоит, — я зажимаю ленту в кулаке и легко касаясь пальцами стены, следую в сторону кухни, — Как говорят англичане: мой дом — моя крепость и я свою крепость знаю в совершенстве.

Насколько я понимаю, Пётр Егорович Котов занял моё любимое кресло у окна и занял вполне сознательно, ибо не понять, что к чему, мог бы только очень глупый человек. Возможно, он пытается рассердить или обидеть меня? Но зачем? Наша группа очень долго и плодотворно работала с органами, пока…

Чайник начинает тонко свистеть, аккомпанируя хору небесной воды и едва различимым звукам «Весны», доносящимся из спальни. Я медленно перебираю коробки с чаем и всё время ощущаю на затылке тяжёлый взгляд полицейского. Это нервирует и обескураживает. Кажется, скорая с ревущими сиренами никуда не уехала, а кружит вокруг, отчего в голове начинает мутиться. К слабому аромату насилия примешивается отвратительный запах гниющего апельсина. Знакомая вонь, но я никак не могу понять: почему? Отключите чёртову сирену!

— Вам чёрный или зелёный?

Котов чем-то шелестит, похоже — бумагой.

— Зелёный, он полезнее и одну ложку сахара, — он хихикает и тут же принимается за расспросы, — Скажите, как давно вы состоите в группе «Призрачный свет»?

— От момента начала стажировки? — насколько я понимаю, он кивает, — Четыре года. Точнее, состоял.

— Да, да, — волны воздуха доносят удушливый аромат одеколона, — Неприятно получилось. А кто вас познакомил с членами группы?

— Ольга Дмитриева, — мой голос срывается, а пальцы дрожат и я просыпаю сахар на стол. Крупинки стучат, точно песчинки в часах, отсчитывающих мгновения жизни. Вопли сирен. Дождь…

Оля, Оля, где ты? Где ты, мой свет?

— Вы, кстати, в курсе, что она прежде была близка с руководителем группы, Антоном Сикорски?

Теперь я точно слышу насмешку и ощущаю откровенную враждебность. Но почему?

— Да. А потом она познакомилась со мной и разорвала прежние отношения.

— Вы уверены? — он принимает чашку и я случайно касаюсь пальцев гостя, поражаясь их космическому холоду. Гниль в апельсине разрастается.

— Абсолютно, — мой голос не дрожит и отступив на пару шагов, осторожно сажусь на высокий барный табурет. Здесь так любит сидеть Оля, рассуждая о непостижимым безднах человеческой души и недостатках музыки Берлиоза, — В силу специфики, мы ничего не способны скрыть друг от друга.

— Ну да, — он булькает чаем и едва слышно бормочет, — Чёртовы экстрасенсы.

Я слышу всё и это мне не нравится. Никто из полицейских прежде не выказывал подобной враждебности. Вонь апельсиновой гнили и вой сирен.

Оля!

Каждый шумный глоток гостя отдаётся в ушах отвратительным взрывом и становится трудно удерживать дрожь омерзения. Мне очень неприятен этот человек и та аура насилия, которая пропитала воздух вокруг. Покрепче сжимаю шёлковую ленту и ощущаю пульсацию света во мраке — путь, указанный любимой.

— Вы помните, какими конкретно делами занималась группа «Призрачный Свет»? Имена, подробности?

Играет Пятая Симфония. Вообще-то, это — долгое произведение, но Оля, по моей просьбе, оставила лишь центральную часть — любимую. Кроме того, Оля несколько раз повторила аллегро «Зимы», от которого у меня натурально мурашки по коже. Кажется, дождь за окном отступает, подобно хищнику, изготовившемуся к прыжку и лишь скрежет когтей о подоконник напоминает о его существовании.

— К чему эти вопросы? Объясните, в чём цель вашего визита?

Чашка оглушительно грохочет, коснувшись стола и эхо её посадки долго кружит в наступившей тишине. Вой сирен. Гниение. Грохот. И ощущение неприятного давления на лицо.

— Обычная проверка, в свете того, что произошло.

Кажется, он намеренно подбирает самые ранящие слова, но я вновь собран и сосредоточен. Да. В СВЕТЕ того, что произошло. Жаль, но этот самый свет не может открыть причину, по которой кто-то убил пять человек. Убил безжалостно, исполосовав чем-то, бритвенно острым. Убил, невзирая на то, что каждый был сильным экстрасенсом, способным предсказывать будущее и видеть прошлое. Как-то сумел приблизиться к каждому, не вызвав и тени подозрения. А ведь погибшие товарищи значительно превосходили меня по способностям.

И главное — зачем?

— Дело Каменщика, — перечисляю я, — Фёдор Пирогов, который замуровывал жертвы в фундаменте новых построек; Дело Свинопаса — Тарас Оприенко, который кормил жертвами свиней; Дело Таксиста — Семён Почепкин, убивавший попутчиков…Это точно нужно перечислять? Там почти двадцать ублюдков и от каждого меня мутит.

— И всех удалось поймать, используя вещи погибших, — задумчиво тянет Котов, постукивая пальцами по столу и вдруг спрашивает, — А это, ваше…Ваша травма — результат несчастного случая?

Уродство, чёрт побери, он хотел сказать, уродство! Сердце замирает и я крепко сжимаю зубы. Оля, милая, где ты? Ты мне так нужна. Мне просто необходим мой свет! Тьма всё гуще…

— Врождённое, — сухо отвечаю я, — Родовая патология. Но это тоже записано в моём деле. Может быть перейдём к сути?

Под торжественные аккорды «Осени» гость покашливает и я вновь слышу знакомый шелест. Опять усиливаются звуки дождя, точно хищный зверь начинает подкрадываться из мрака, обдавая меня своим смрадным дыханием. Сирены тревоги орут из последних сил и я сжимаю ленту Ольги так, словно это — якорь способный удержать меня в центре безумного урагана.

Ольга — мой свет.

Тонкие пальцы любимой, коснувшись моих висков, подарили воистину невероятное ощущение: впервые, за три десятка лет, я увидел настоящий свет. Я познавал мир глазами Оли и она была моим истинным светом — дорогой сквозь мрак.

Моя любовь. Моя жизнь. Мой свет.

— В нашем распоряжении имеется предмет, который оказался в руках одного человека в момент его гибели, — голос Котова кажется завыванием стаи волков в бездне холодной ночи, а вонь гнилого цитруса выворачивает желудок, — Возможно, вам удастся рассказать, как произошло преступление и кто повинен в убийстве.

— Мы больше не занимаемся следственной практикой, — тихо отвечаю я, понимаю, что предопределённое смотрит прямо на меня и давление его взгляда я ощущаю на лице, — Слишком рискованно. Из всей группы в живых остались только мы, двое.

— Это не займёт много времени, — вновь смешок и в нём торжество всемогущего рока, — Попробуйте. След должен быть совсем свежим. Протяните руку.

Не в силах сопротивляться угрюмой мощи, наполняющей голос Котова, протягиваю свободную ладонь и в неё ложится бумажный свёрток. Газета, это — точно газета, причём довольно старая, успевшая напитаться соками времени, его чаянием и болью.

— Ну и? — голос уносится прочь, а я проваливаюсь в бездну.

Боль! Невыносимая боль от множества порезов лишает сил, вынуждая с трудом ползти по ковру, пропитанному её собственной кровью. Нужно ползти, нужно найти что-то, способное указать путь, спасти…

Дьявол, смердящий гнилым мандарином, наносит ещё один удар по лохмотьям спины и сознание почти покидает израненное тело. Необходимо собраться. Нужно доползти, спасти!

Как она могла забыть этот старый метод защиты, когда враждебные мысли скрываются за щитом дурного запаха? Почему не вспомнила, до того, как стало слишком поздно?

В руке оказывается старая газета, до этого лежавшая на столе и пальцы сжимаются, сминая шелестящую бумагу. Передать! Спасти…

— Ну что, получилось?

Вновь «Зима». Холодные чистые звуки словно изгоняют назойливый стук дождя и он отступает всё дальше. Сирены смолкают и наступает покой. Нет смрада, ничего нет. Только злобный клубок тьмы пульсирует рядом, изготовившись выпустить смертоносные лезвия. Вступают скрипки.

— Вот здесь, — голос дрожит, когда я кладу газету на стол и похлопываю рукой по бумаге, — Что-то мешает. Не посмотрите? Может, пятно?..

Я отпускаю ленту, зажатую в кулаке и перехватив свободный конец, набрасываю на горло глухо сопящего Котова. Несколько мгновений он не может понять, в чём дело и лишь после начинает метаться, пытаясь освободиться. Это — сильный мужчина и опытный убийца, но я удерживаю хватку.

Удары. Много ударов. Рёв взбешённой твари, пытающейся вырваться на свободу. Хруст сломанной мебели и звон битой посуды. А потом всё утихает.

Некоторое время я продолжаю тянуть за концы ленты, а потом понимаю, что в мире тишины звучит лишь моё дыхание и разжимаю ладони.

Если бы у меня были глаза, я бы плакал.

Но у меня нет глаз.

У меня больше не осталось ничего.

Мой свет…

Мой свет умер.