Укротитель [=Кукольник]

Ray Bradbury The Handler

Мистер Бенедикт вышел из своего домика. Остановился на крыльце — маленький человек, испуганный солнцем. Мимо пробежала собачонка с умными глазами. Настолько умными, что мистер Бенедикт не смог выдержать её взгляд. Сквозь кованые ворота кладбища, там, где стояла церковь, на мистера Бенедикта смотрел ребёнок, и мистера Бенедикта передёрнуло от пронизывающего любопытства в его тусклых глазах.

— Ты — человек, который хоронит, — заявил мальчик.

Мистер Бенедикт заискивающе поклонился и промолчал.

— Это твоя церковь? — спустя время спросил ребёнок.

— Да, — сказал мистер Бенедикт.

— И дом, где панихиды проходят, тоже твой?

— Да, — сказал мистер Бенедикт в замешательстве.

— А кладбище, надгробия и могилы?

— Да, — ответил Бенедикт, выказав некоторую гордость.

Это было правдой. Восхитительной правдой. Ему выпала удача, и вот уже долгие годы он занят делом ночи напролёт. Сначала, когда баптисты переехали в верхнюю часть города, Бенедикту досталась церковь и при ней — кладбище с несколькими заросшими зелёным мхом надгробиями. Позднее он пристроил поблизости прелестную маленькую покойницкую — в готическом стиле, разумеется, — и позаботился, чтобы стены её были увиты диким плющом. И в конце концов добавил ещё и маленький домик для себя, в самой глубине двора. Смерть может быть весьма комфортной, если после смерти вы попадёте в руки к мистеру Бенедикту. Он препроводит вас из одного места в другое с минимумом суеты и максимумом суррогатной благодати. «В похоронной процессии нет нужды! — гласило его рекламное объявление в утренней газете, — Из церкви на кладбище — гладко, как по маслу. Только самые лучше материалы для бальзамирования!»

Ребёнок всё смотрел и смотрел на мистера Бенедикта, и мистер Бенедикт чувствовал себя под этим взглядом свечой на ветру. Мистер Бенедикт был столь ничтожен. Всё, что живёт и движется, вызывало у него тоску и острое желание униженно извиняться. Он постоянно соглашался со всеми, никогда не отваживался спорить, повышать голос, говорить «нет». Кем бы вы ни были, если на улице вам встретится мистер Бенедикт, его маленькие испуганные беспокойные глаза будут смотреть на ваши ноздри, или разглядывать ваши уши, или изучать кромку волос — но никогда не встретятся с вами взглядом. И он будет бережно сжимать вашу ладонь в холодных руках, словно бесценный дар, и говорить: «Вы несомненно, бесспорно, воистину правы».

Но что бы вы ему ни говорили, у вас останется ощущение, что он не услышал ни слова.

И теперь, стоя на крыльце, мистер Бенедикт сказал мальчику, пристально глядящему на него: «Ты милое, прелестное дитя», — из страха, что он, мистер Бенедикт, вдруг придётся ребёнку не по душе.

Мистер Бенедикт спустился с крыльца и вышел за ворота, даже не взглянув в сторону своей маленькой покойницкой. Он оставил это удовольствие на потом. Очень важно, чтобы всё происходило в правильной последовательности. Что толку думать о телах, которые лежат там и ждут, когда мистер Бенедикт приложит к ним свои умелые руки. Нет, лучше делать всё так, как заведено, день за днём. И он вступил в бой.

Он в точности знал, куда пойти, чтобы распалить свой гнев. Он всегда проводил полдня, гуляя по маленькому городу, от места к месту, и чувствуя, как превосходство живых соседей переполняет его, как собственная ничтожность грызёт его изнутри, омывает реками пота, завязывает сердце и разум в тугие трепещущие узлы.

Он беседовал с мистером Роджерсом, аптекарем. Праздные утренние разговоры ни о чём. И все крошечные шпильки, обидные интонации, оскорбления, которые мистер Роджерс отпустил в его адрес, мистер Бенедикт бережно сохранял в душе. У мистер Роджерса всегда была наготове новая гадость для человека, чьё ремесло — обряжать покойников. «Ха-ха», — смеялся мистер Бенедикт над очередной шуточкой, и ему хотелось кричать, кричать беспощадно и жестоко. «А, вот и ты, мертвяк», — сказал мистер Роджерс в то утро. «Мертвяк, — повторил мистер Бенедикт. — Ха-ха».

Выйдя из аптеки, мистер Бенедикт наткнулся на мистера Стьювисанта, подрядчика. Мистер Стьювисант взглянул на свои наручные часы, чтобы проверить, сколько времени он может потратить на Бенедикта, прежде чем отправляться на деловую встречу.

— А, Бенедикт, привет! — крикнул Стьювисант, — Как бизнес? Должно быть, выматывает до смерти? Уловил соль? Я сказал: «Должно быть, выматывает до…»

— Да-да. — Мистер Бенедикт тихонько хохотнул. — А как ваш бизнес, мистер Стьювисант?

— Бенни, старина, скажи-ка, а почему у тебя руки такие ледяные? Ты когда руку пожимаешь, так прямо холодом пробирает. Должно быть, только что бальзамировал фригидную бабу, да? А ты неплохо устроился. Эй, слышал, что говорю? — рыкнул мистер Стьювисант, тяжело хлопая Бенедикта по спине.

— Прекрасно, прекрасно, — умоляюще произнёс мистер Бенедикт, и на лице его блуждала бесплотная улыбка. — Доброго вам дня.

Так и продолжалось, одна встреча за другой. Мистер Бенедикт беспомощно метался от соседа к соседу. Он был озером, куда кидают что попало. Люди начинали с маленьких камушков, а потом, не дождавшись от мистера Бенедикта возражений, не дождавшись, чтобы гладь озера хотя бы чуточку сморщилась, начинали бросать кирпичи и булыжники. Но в озере по имени мистер Бенедикт не было дна, и как они ни старились, не могли вызвать ни всплеска, не могли насыпать мель или остров. Озеро было безответным.

День прошёл и принёс мистеру Бенедикту ещё большую боль и беспомощность. Он продолжал бродить от дома к дому, встретился и поговорил ещё с несколькими соседями. Он ненавидел себя, и эта ненависть доставляла ему неподдельное удовольствие. Но он продолжал свои блуждания, подгоняемый не столько мазохизмом, сколько мыслью о наслаждении, которое обещала приближающаяся ночь. И потому он вновь и вновь подставлялся под насмешки этих тупых, надутых задир и кланялся им, и бережно, будто нежные пирожные, брал их руки в свои и держал на уровне пояса. Ему ничего не было нужно от них — кроме насмешек.

— А, вот и ты, мясник! — приветствовал его мистер Флингер в гастрономической лавке. — Как там твоя трупная солонина и маринованные мозги?

Унижение набирало силу, как музыка. Крещендо унижения. И когда прозвучал финальный гром литавр оскорбления и самоуничижения, мистер Бенедикт бросил отчаянный взгляд на часы, увидел, что время пришло, и побежал назад через весь город. Теперь он был в апогее формы, он был готов: готов к работе, готов сделать то, что должно быть сделано, готов насладиться. Страшная часть дня позади, прекрасная вот-вот начнётся!

Сгорая от нетерпения, взбежал он по ступеням покойницкой.

Комната ждала, словно укутанная свежевыпавшим снегом. Белые сугробы и едва угадываемые очертания того, что покоилось в сумраке под простынями.

Дверь распахнулась.

Мистер Бенедикт замер на пороге, в прямоугольнике света: подбородок вздёрнут, одна рука воздета в патетическом жесте приветствия, другая окоченело вцепилась в ручку двери.

Кукольник вернулся домой.

Долгую минуту он просто стоял в центре своих подмостков. Возможно, слушал гром аплодисментов. Он не шелохнулся, только чуть склонил голову в поклоне перед этой подобострастной, жаждущей, благодушной публикой, которая устроила ему овацию.

Медленно и аккуратно он снял плащ, повесил его на вешалку, облачился в свежий белый халат, профессионально чёткими движениями застегнул все пуговицы, потом потёр руки и оглядел своих добрых друзей.

Неделя выдалась удачной. Под простынями ждало своего часа сколько угодно семейных реликвий. И стоя перед ними, мистер Бенедикт чувствовал, как он растёт, вытягивается, становится всё больше и выше.

— Прямо как Алиса! — в удивлении воскликнул он. — Всё выше и выше! Всё страньше и страньше! — Он вытянул руки в стороны и вверх.

Он так и не смог избавиться от своей всегдашней недоверчивости, когда он оставался один на один с мертвецами. Ему до сих пор становилось не по себе при мысли, что здесь он — царь и бог, здесь он может творить с людьми всё, что захочет, а они волей-неволей будут с ним вежливы и уступчивы. И сегодня, как и в другие такие ночи, его переполнял восторг, сейчас мистер Бенедикт был свободным и гибким, как Алиса в Стране чудес.

— Я расту, я становлюсь всё выше и выше… Пожалуй, скоро я ударюсь головой в потолок!

Он прошёл среди тех, кто лежал, укрытый простынями. Он чувствовал себя так, словно возвращался с позднего киносеанса: таким сильным, таким готовым к любой неожиданности, таким уверенным в себе… Ему казалось, что все смотрят, как он выходит из кинотеатра — красивый, безупречный, храбрый, словом, ничуть не хуже героя фильма. Его голос был звучным ах каким звучным и убедительным был сейчас его голос! — и левую бровь он поднимал так, как надо, и правильно постукивал тростью. Порой чары кинематографа не рассеивались всю дорогу до дома и продолжали действовать даже во сне. В жизни мистера Бенедикта было только два места, где ему было так хорошо: в кинозале и здесь, в его собственном маленьком театре смертного холода.

Он прошёлся между рядами спящих, прочитал все имена на маленьких белых табличках.

— Мистер Уолтерс, мистер Смит, мисс Браун, мистер Эндрюс. Добрый вечер всем и каждому!

— Ну-с, как вы сегодня, миссис Шеллмунд? — поинтересовался мистер Бенедикт, приподнимая краешек простыни. Так смотрят на спящего ребёнка в кроватке. — Вы блестяще выглядите, леди!

Миссис Шеллмунд за всю свою жизнь не обмолвилась с ним ни единым словом. Она всегда элегантно, плавно и стремительно скользила мимо, словно огромная белая статуя, под каменными юбками которой скрыты маленькие колёса.

— Дорогая миссис Шеллмунд… — Мистер Бенедикт пододвинул стул и стал рассматривать её через лупу. — Знаете ли вы, моя леди, что ваши поры забиты жиром? При жизни вы были довольно гладкой. Проблемная кожа. Жир, сальные выделения и угри. Жирная, слишком жирная диета, миссис Шеллмунд, вот в чём корень ваших бед. Слишком много мороженого, нежных пирожных и сливочных карамелек. Вы всегда гордились своим интеллектом, миссис Шеллмунд. Думаю, для вас я был всё равно что грошик на мостовой. Ну или, может быть, пенни. Но вы омывали свой прекрасный мозг таким изобилием шампанского, лимонада и содовой и относились ко мне с таким презрением, миссис Шеллмунд, что теперь с вами произойдёт вот что…

Он провёл операцию очень тщательно. Аккуратно вскрыл черепную коробку, извлёк мозг. Потом приготовил кондитерский шприц и наполнил пустую голову пушистыми взбитыми сливками и хрустальными розовыми, белыми и зелёными звёздочками, спиральками и завитушками. Поверх всего этого мистер Бенедикт красиво написал «Сладкие грёзы», после чего аккуратно вернул фрагмент черепа на место и замаскировал разрез воском и пудрой.

— Вуаля! — воскликнул он, закончив работу.

Мистер Бенедикт перешёл к следующему столу.

— Добрый вечер, мистер Врен, добрый вечер. Ну, и как нынче поживает наш специалист по классовой ненависти, мистер Врен? Чист, бел и вымыт, мистер Врен. Вы чисты как снег и белы как простыня, мистер Врен. Человек, который ненавидел евреев и негров. Меньшинства, мистер Врен, меньшинства.

Мистер Бенедикт откинул простыню. Мистер Врен смотрел в потолок застывшими остекленелыми глазами.

— Мистер Врен, давайте рассмотрим представителя меньшинства. Меня. Наименьшего из презренных, из тех, кто всегда говорит шёпотом, кто не смеет возвысить голос, из тех, кто боится ничтожнейших ничтожеств, из тех, кто меньше мыши. Знаете ли вы, что я сделаю с вами, мистер Врен? Для начала давайте-ка выпустим всю кровь из ваших жил, мой нетерпимый друг.

Кровь была выпущена.

— А теперь произведём инъекцию, так сказать, бальзамирующего вещества.

Мистер Врен лежал чистый как снег, белый как простыня, а в него вливалась бальзамирующая жидкость.

Мистер Бенедикт хохотал.

Мистер Врен стал чёрным. Чёрным как пашня, чёрным как ночь.

Бальзамирующая жидкость была — чернила.

— Приветствую, приветствую вас, Эдмунд Уорт!

Какое прекрасное тело было у Уорта! Сильное, состоящее, казалось, из одних только огромных костей и могучих мышц, туго натянутых между ними, грудь колесом. Когда Уорт проходил мимо, женщины теряли дар речи, а мужчины смотрели ему вслед с завистью и мечтали, как хорошо было бы одолжить такое тело на денёк, чтобы явиться домой и устроить жене сюрприз! Но Уорт и не думал никому одалживать своё тело и пользовался им так, что был вечным поводом для сплетен среди всех любителей греха.

— А теперь вы здесь, лежите себе… — сказал мистер Бенедикт, с удовольствием рассматривая прекрасное тело.

Тут он отвлёкся, погрузившись в воспоминания о прошлом собственного тела.

Как-то однажды он решил попробовать нарастить мышцы при помощи одного из тех приспособлений, которые вешают в дверном проёме, чтобы подтягиваться на руках и стремиться вынести подбородок выше перекладины. Мистер Бенедикт надеялся таким образом добавить хотя бы дюйм к своему жалкому телосложению. Чтобы быть не таким бледным, он часами лежал на солнце, но обгорел, и кожа стала слезать с него розовыми лоскутьями, под которыми кожа была такая же розовая, влажная и очень чувствительная. А что он мог поделать с глазами, сквозь которые смотрел на мир? Глаза мистера Бенедикта были близко посаженные, маленькие и водянистые, а рот и вовсе как крошечный разрез. Можно перекрасить дом, сжечь мусор, переехать из трущоб в приличный район, застрелить свою мать, купить новую одежду, завести машину, сколотить капитал, полностью изменить своё окружение. Но что делать разуму, который пойман в ловушку тела, как кусочек сыра в утробу мыши? Его вместилище предаёт его. Кожа, тело, голос не оставили мистеру Бенедикту ни единого шанса проникнуть в тот огромный мир, где мужчины щекочут женщин под подбородком и целуют их в губы, пожимают руки друзьям и обмениваются дорогими сигарами.

Мистер Бенедикт размышлял обо всём этом, стоя над великолепным телом Эдмунда Уорта.

Он отделил голову Уорта и положил её в фоб, на маленькую атласную подушечку. После чего положил в тот же фоб сто девяносто фунтов кирпича, искусно разместил под чёрным костюмом и белой рубашкой несколько подушек, чтобы сверху это выглядело как тело покойного, и укрыл до подбородка покрывалом синего бархата. Иллюзия была безупречна.

Тело Уорта он поместил в холодильник.

— Я завещаю, мистер Уорт, чтобы моя голова была похоронена с вашим телом. К тому времени я обзаведусь помощником, который за деньги согласится пойти на такой подлог. Если при жизни человеку не было дано тело, достойное любви, он имеет право получить такое тело после смерти. Спасибо.

Он захлопнул крышку над Эдмундом Уортом.

С тех пор как в городе вошло в моду отпевать покойников, не открывая гроба, мистер Бенедикт обрёл несравненно больше возможностей измываться над своими злополучными гостями. Некоторых он укладывал ногами на подушку, некоторых лицом вниз, другим складывал руки в неприличные жесты. Самую восхитительную шутку он сыграл с тремя старыми девами, которые разбились в автомобиле, когда ехали в гости на чашку чая. Они были известные сплетницы, вечно шушукались голова к голове, обсуждая тот или иной слух. Пришедшие на похороны так и не узнали (все три гроба были закрыты), что и после смерти старухи сгрудились вместе, голова к голове, в одном гробу. Целую вечность им предстояло перемывать кому-то окоченевшие, мёртвые косточки. Остальные два гроба были набиты камнями, ракушками, лоскутками. Похороны прошли очень мило. Все плакали: «Смерть разлучила трёх неразлучниц». Все рыдали.

— Да-да, — говорил мистер Бенедикт, в скорби вынужденный прятать лицо.

Не будучи лишён чувства справедливости, мистер Бенедикт одного богача уложил в гроб совершенно голым. А бедняка он обрядил в золото, положив пятидолларовые золотые монеты вместо пуговиц и двадцатидолларовые на веки. Адвоката он хоронить вообще не стал — сжёг его тело в печи. В гробу лежал лишь дикий кот, которого мистер Бенедикт как-то в воскресенье обнаружил в капкане в лесу.

Старая дева, которую хоронили однажды вечером, стала жертвой дьявольской уловки. Под шёлковым покрывалом вместе с ней легли в могилу части другого тела, тела пожилого мужчины. Она лежала в гробу, изнасилованная чужими останками, мёртвые руки ласкали её, мёртвая плоть вонзалась в неё. Казалось, её лицо исказилось от потрясения.

И вот в тот день мистер Бенедикт переходил у себя в покойницкой от одного укрытого простынёй тела к другому, разговаривал с ними, делился самым сокровенным. Последним на сегодня должен был стать некий Мерривелл Блит, древний старик, который перед смертью изрядно настрадался: он то погружался в кому, то приходил в себя. Несколько раз врачи констатировали смерть мистера Блита, но он всякий раз восставал из мёртвых вовремя, и похоронить его не успевали.

Мистер Бенедикт приподнял простыню с лица мистера Блита.

Мистер Мерривелл Блит заморгал.

— Ой! — Мистер Бенедикт уронил простыню обратно.

— Ты! — раздался голос из-под простыни.

Мистер Бенедикт присел за край стола, внезапная дрожь и слабость охватила его.

— Дай мне выбраться отсюда! — закричал голос Мерривелла Блита.

— Вы живы! — взвизгнул мистер Бенедикт, отдёргивая простыню.

— О, что я слышал, чего я наслушался за последний час! — заголосил лежащий на столе старик, закатив глаза. — Лежать здесь, не в силах пошевелиться, и слышать, что ты тут говорил! Ах ты гадкая, подлая тварь, ты страшный человек, дьявол, чудовище! Вытащи меня отсюда! Я расскажу мэру, и совету, и всем на свете! Отвратительная, безнравственная тварь! Садист, осквернитель, мерзкий извращенец… Вот погоди, я расскажу, я всем расскажу про тебя! — брызжа слюной, кричал старик.

— Нет! — взмолился мистер Бенедикт, падая на колени.

— Ты ужасный человек! — всхлипнул мистер Мерривелл Блит. — Только подумать: все эти годы в нашем городе творилось такое, а мы и не подозревали, как ты тут измываешься над людьми! Ты чудовище из чудовищ!

— Нет! — прошептал мистер Бенедикт.

Он попытался встать, но снова осел, парализованный ужасом.

— То, что ты говорил, — презрительно и осуждающе проскрипел старик, — то, что ты делал…

— Простите, — прошептал мистер Бенедикт.

Старик попытался подняться.

— Не вставайте! — закричал мистер Бенедикт и удержал его.

— Пусти меня! — рявкнул мистер Блит.

— Нет! — Мистер Бенедикт дотянулся до шприца и вонзил его в руку Блита.

— Вы! — отчаянно заорал старик, обращаясь к силуэтам под белыми простынями. — Помогите мне! — Он близоруко уставился в окно, которое выходило на кладбище, на покосившиеся надгробия. — И вы, там, в земле! К вам это тоже относится! Помогите! Послушайте!

Старик упал на спину, тяжело, со свистом дыша. На губах у него скопилась пена. Он знал, что умирает.

— Послушайте все, — слабо проговорил он. — Он сделает это со мной, он сделал это с тобой, и с тобой, и с тобой, со всеми вами. Слишком долго и слишком много он развлекался. Нельзя оставить это так просто! Нельзя, нельзя допустить, чтобы он и дальше творил что хотел! — Старик облизнул губы. Силы покидали его. — Сделайте же с ним что-нибудь!

Мистер Бенедикт стоял, словно приклеившись к месту от потрясения.

— Они не могут мне ничего сделать, — сказал он. — Не могут. Не могут, говорю!

— Вы, в могилах! — визжал старик. — Помогите! Сегодня, или наутро, или на днях, но восстаньте и исправьте этого дурного человека! — И он залился слезами.

— Как глупо, — беспомощно пролепетал мистер Бенедикт. — Ты просто глупый умирающий старик. Давай, помирай быстрее!

— Вставайте все! — кричал старик. — Вылезайте! На помощь!

— Пожалуйста, не говори больше ничего, — попросил мистер Бенедикт. — Мне в самом деле неприятно это слушать.

В покойницкой вдруг стало очень темно. Была ночь. Тени сгущались. Старик всё взывал и взывал, слабея с каждой минутой. В конце концов он улыбнулся и сказал:

— Ты им за всё ответишь, гадкий ты человек. Сегодня ночью они кое-что сделают.

И старик умер.

Говорят, той ночью на кладбище был взрыв. Или скорее несколько взрывов, один за другим. Странные запахи, какая-то суматоха, ужасы, буря. Было много света, молний и что-то вроде дождя. И церковные колокола неистово болтались и трезвонили на колокольне, и камни падали с неба, и бог знает что ещё. Что-то летало в воздухе, кто-то за кем-то гнался, кто-то кричал, мелькали какие-то тени. В покойницкой ярко горели все лампы, и было видно, как внутри неё и снаружи кто-то ходит неровной шаркающей походкой. Окна разбились, двери сорвало с петель и листья с деревьев, громко клацали железные ворота. Последнее, что люди видели, — как мистер Бенедикт, бегавший по покойницкой, вдруг пропал, огни погасли.

А потом раздался жуткий крик боли, который мог издать только сам мистер Бенедикт.

А потом — ничего. Тишина.

Наутро горожане пришли в покойницкую. Они обыскали её всю и церковь тоже, а потом отправились на кладбище. И не нашли там ничего. Только кровь, невероятно много крови. Она была разбрызгана, разлита и размазана повсюду, куда ни посмотри, словно минувшей ночью небеса жестоко истекали кровью.

Но никаких следов мистера Бенедикта так и не нашли.

— Куда он подевался? — спрашивал каждый.

— Нам-то откуда знать? — отвечали все в замешательстве.

А потом они увидели ответ.

Пройдя между могил, они остановились в густой тени деревьев, где шли ряды старых, крошащихся от времени и покосившихся надгробий. Ни единой птицы не было слышно. Солнечный луч, который с трудом пробился сквозь густую крону, давал света не больше, чем лампочка, да и тот казался тусклым, болезненным, ненастоящим, бутафорским, слабым.

Горожане замерли у могильной плиты.

— Смотрите! — воскликнули они.

Остальные склонились над замшелым надгробием и дружно вскрикнули.

На могиле была свежая надпись, словно бы сделанная впопыхах слабыми, трясущимися руками (или скорее нацарапанная ногтями, такой новой она была). Там значилось:

— Посмотрите-ка сюда! — крикнул кто-то другой.

Все повернулись.

— Вон тот, вот этот камень, и этот, и этот тоже! — завопил фермер, показывая на пять других надгробий.

Все принялись ходить по кладбищу, склоняться над могильными плитами и испуганно шарахаться в сторону.

На каждом надгробии значились будто нацарапанные ногтями два слова:

Горожане опешили.

— Но это же невозможно, — слабо попытался возразить один из них. — Не может же быть такого, чтобы мистер Бенедикт был зарыт под каждым надгробием?

Горожане надолго замерли и нервно переглянулись. В темноте под деревьями повисло гробовое молчание. Все ждали, что кто-нибудь ответит. И тогда один из них непослушными дрожащими губами выдавил ответ:

— Или может?