Требуется хранитель

У этой сосны никогда не было доброй судьбы. На ее коре не вырезали свои имена влюбленные, дети не вешали на сильные молодые ветки канатов и не качались, хохоча во все горло. Не трогали ее теплые руки, никто не запрокидывал голову, ухая и восторгаясь красотой ствола. Не вырастали поблизости сестры-сосны, не тянули к солнцу тоненьких рук. В густой кроне ее не селились птицы. Только ворон в последнее время зачастил, да и то лишь ради удовольствия подразнить старика, живущего в доме поблизости.

Посеревший от возраста, ворон нашел глупую забаву и каждое утро теперь тревожил пустые ветви сосны, пригибавшиеся под его тяжелым телом. Противно скрежетал по стволу клюв, противно впивались твердые когти в живую плоть дерева, мерзко шелестели перья на крыльях. Ворон оглядывался, неприятно кашлял раз-другой, пробуя голос, и наконец сильно и нагло раскатывал звонкое «ар-р-р» по округе. И каждый раз утро отзывалось тяжелым эхом, а погодя — и злобной человеческой руганью.

Сосна пыталась стряхнуть дурную птицу с ветки, но ни разу не удалось, ворон держался крепко. А на звук его голоса из дома выходил страшный и странный старик, белая голова его мелькала среди зеленых кустов сирени, тяжелые шаги стучали по тропинке, и резкий человеческий крик разрывал тишину летнего утра.

Не первый день проклятая птица доводила старика до бешенства хриплым карканьем. Спроси кто, не ответил бы, что так злило в этих звуках. Разве только виной тому было людское глупое поверье о птице, приносящей дурные вести? И без того с начала лета тревожило его что-то, давило в груди предчувствием беды, тошнотой подкатывало к горлу. Когда совсем допекало, принимался перебирать в уме хозяйственные дела: все ли сделано, учтено, нет ли где недогляда, — и не видел своей вины ни в чем. А ночами не спалось, и днем нет-нет да и защемит сердце…

А тут еще карканье это с ума сводит!

Сейчас в руке старика лежал увесистый осколок красного кирпича, но высмотреть супостата все никак не выходило. Выждав пару минут, старик сдался. Отвернувшись и приложив свободную руку к пояснице, он по-хозяйски оглядел двор. Серый покосившийся сарай полуслепым оконцем выглядывал из-за стены такого же серого, старого рубленого дома. В этом дворе редко бывали гости: жители поселка не любили и не доверяли этому месту и его хозяину. Больно уж смущала людей буйная яркая зелень, в которой утопал этот кусок земли с ранней весны до поздней осени. Еще не пробьется первая травка в полях, а здесь уже тонкий зеленый ковер прячет серую землю, лезет сквозь щели забора, травит душу запахом. Едва чудом сохранившаяся береза под окнами поселковой многоэтажки обвешается сережками — а за забором старика уже первые листья развернулись, дрожат на майском ветру. Да разве же это по-людски?

— Кх-ар-р-р!

Резкий вскрик вывел старика из задумчивости. С трудом разогнувшись, он повернулся и наугад запустил кирпич в дерево. Что-то среди ветвей зашуршало, щелкнуло, под ноги старику посыпались сухие веточки. Ворон сорвался в полет с другой стороны дерева, вслед ему потянулись тяжелые проклятия.

— Спилю я тебя, — наконец выплюнул старик, погрозил кулаком сосне и неторопливо пошел к дому, чуть подволакивая левую ногу.

До крыльца не дошел: над забором появилась голова парнишки. Увидев хозяина, он открыто, до глупости доверчиво заулыбался, но раздраженный взгляд старика согнал улыбку. Губы парнишки вытянулись трубочкой, глаза сузились, он повел головой из стороны в сторону и глухо просипел:

— Мамка кла-аняться-а велела, пирожо-очек испекла!

На тропинку шлепнулся кусок грязи, парнишка за забором гыкнул и пропал. Старик постоял, ожидая чего-то, обдумывая, потом рявкнул уверенно, точно зная, что его услышат:

— Кузьма, отца сюда позови! — и, не дожидаясь ответа, пошел дальше.

Обогнув дом, старик вышел к небольшому огороду. Аккуратный ряд грядок с дружными и сильными всходами моркови и лука, светлые листья молодой капусты, чистые, ухоженные тропинки, ровно отделяющие молодые заросли малинника от строчки виктории, набирающей цвет, вызвали на лице хозяина лишь кривую усмешку. Он долго стоял, сцепив руки за спиной, и, недобро щурясь, оглядывал кусочек земли, на которой редко работал сам. Две или три весны за всю его жизнь выдавались такими холодными, что земле нужно было помочь проснуться, и то делал он это без души и охоты. И этим летом его радовало, что земля обошлась без его помощи. Однако, утверждая свою человеческую волю, он все-таки взялся и раскорчевал один из разросшихся кустов пионов, да так и бросил его, разоренный с одного бока. Выпрямился, дернул головой, принюхиваясь, и, не оглянувшись, ушел в дом. Не успевшие расцвести бутоны застыли на сухой тропинке, муравьи сновали по ним, собирая невидимые капельки незрелого сока.

Какое-то время в огороде было тихо. Но вот налетел ветер, прозвенел туго натянутой над грядками бельевой веревкой, обогнул домишко, стукнулся раз-другой в дверь. Та согласно заскрипела, будто открываясь гостю, хлопнула, снова распахнулась и еще раз шлепнулась о косяк. Из-под крыльца выглянула облезлая грязно-пятнистая кошка, замерла, прислушалась, подрагивая тонкими ушами, и шмыгнула к забору. Ветер прощелкал ветками молодой сирени, словно пересчитывая их, прошуршал мелкими камешками на тропинке, ведущей к калитке, запутался в тонких ветках вишенок, растущих по обе ее стороны, и исчез.

Натягивая на плечи легкую куртку, с крыльца спустился старик.

— До магазина схожу, — по привычке бросил он через плечо. — И чтобы тихо мне тут было! Кто придет — пусть ждут.

За калиткой старик остановился, спрятал руки в карманы. Тропинка, деловито пробегающая мимо его дома, вела к поселку, от которого он давно отгородился своим одиночеством, лишь изредка выбираясь за продуктами да за газетами, чтобы было что почитать перед сном. Но сейчас старик смотрел в другую сторону — туда, где за тонкой полосой поля бежала речка. Его тянуло к ней, тянуло властно, как будто дело требовало спешки. Он все топтался на месте, все медлил, не желая верить своим чувствам, а его подталкивало в спину, дергало за рукава, теребило штанины — да иди же, иди! Порыв ветра рванул капюшон куртки, бросил в спину мелкий мусор, подхваченный с лужайки, лисой обернувшись вокруг, запорошил глаза пылью. Старик сделал шаг, другой, потер лицо широкой ладонью и, сгорбившись, похромал к реке.

Беспокойная тропинка помогла человеку спуститься по пологому склону к самому берегу небольшой, но живой течением речки. Старик не сразу пошел к воде, сначала огляделся, слегка задрав голову, как делают дальнозоркие люди, потоптался, пробуя, тверда ли под ногами земля, потом неторопко шагнул на каменистый берег.

Беду увидел сразу, да и выглядывать ее не пришлось: две широких колеи толстыми змеями ползли по берегу. Вот остановились, прожали глубокие ямы среди камней, потом машина снова тронулась и ушла за поворот, под тонкие ветви ив, туда, где был удобный широкий выезд. Река волновалась. Противу ветра гоняя волны, она шуршала-стонала камнями, выплескивала брызги-слезки, раздраженно кусала берег. Старик глубоко вздохнул, смиряясь, медленно разулся, закатал штанины и тяжело пошел в воду.

— Не мое уже дело это, дура ты! Скоро надзор поедет, уберет. Стар я для этого, пойми. Что вам всем надо от меня, а? Всю жизнь на вас… и теперь покоя нет… Оставьте меня, дайте дожить спокойно… Ну сейчас… да погоди, не замочи… Не мешай!

Под свое тихое недовольное ворчание старик выбирал из реки тонкую сталь жестокой сети. Попавшие в нее рыбы бились за жизнь, но не каждая уже могла выжить: порванные жабры, искалеченные плавники, вырванные куски плоти, пустые глазницы, — неисчислимые беды, принесенные грубым железом. Самых увечных старик, сжав на мгновение в ладони, выбрасывал на берег, где они быстро затихали, остальных выпускал по течению, наудачу. Река курицей-наседкой вертелась вокруг ног человека, нежно принимая каждую спасенную рыбешку.

Пасмурный день сгущался летними легкими сумерками, когда последний кусок сети вышел из воды и с тяжелым скрежетом лег на камни, а старик опустил в воду кровящие мелкими порезами ладони. Река, забыв и о своем недавнем горе, и о человеке, мягко заскользила по любимому уютному руслу, зажурчала, перебирая прибрежные камешки. Старик сморщился, выпрямляясь, досадуя то ли на равнодушие спасенной, то ли на тянущую боль в пояснице, обулся, скрутил сеть в комок и, не обернувшись, поплелся к тропинке.

У дома его уже ждали. За калиткой вертелся щуплый человечек в потрепанном, широком в плечах пиджаке. На несообразно большой шишковатой голове топорщились остатки волос, на тощей шее пугливо дергался кадык. Гость бросал короткие взгляды на тропку, а чуть завидев хозяина дома, бросился к нему на помощь. Старик отмахнулся, донес сеть до сарая, зашвырнул ее в темноту, медленно обернулся и пожал тонкую ладонь гостя.

— Здравствуй, Федор Степаныч! Звал же? — настороженно и торопливо прострекотал тот, еще бойчее задергав кадыком. — Сын сказал, я с работы сразу к тебе, а тут никого, опять застрял, Нинка волноваться будет, темнеет уж…

— Ну, понесло Якова! Никшни! Дело есть.

Старик подтолкнул гостя по тропинке к сосне, облюбованной вороном. Им не нужно было ее видеть, оба отлично знали, где она и какая, и потому гость, мелкими шажками семеня впереди, искоса, через плечо поглядывал на хозяина, не понимая, чего от него хотят.

— Спилить надо, — коротко бросил старик. — Вызови завтра мужиков, я заплачу. Отсюда — вон туда, забор потом поправлю сам. И на дрова разобрать тут же.

— Спилить, Федор Степаныч? — растерянно протянул гость. — Спилить ее? Да эту красавицу! Как же можно, Федор…

— Не совета прошу! — оборвал причитания хозяин. — Сказал же — заплачу! Нужен будет совет — к умному пойду, а не к тебе. Свет застит только. Другую вырастишь, беда-то. Может, к тому времени я сдохну, мешать вам перестану. Ну, сделаешь?

Гость поник, опустил плечи, втянул худые руки в широкие рукава, отвел глаза, будто стыдясь себя, и кивнул:

— Сделаю. Завтра до обеда жди. Вырежем, как и не было, и пень выберем завтра же, да только знаешь, Федор, не дело это, ох не дело. Спросил бы сначала, поговорили бы, подумали. Что ж ты сразу, горячей рукой-то…

— Спросил бы? — вдруг взревел старик и шагнул к съежившемуся человечку. — А меня вы спросили, а?! Черта с два! Ну, Леша, скажи мне, что ты спросил у меня тогда? Может, вспомнишь? А я так помню! Про армию ты у меня тогда спрашивал, а про планы мои — спросил? Про то, хотел ли я вековать здесь, ты спросил? Думаешь, я забыл, что глохнуть стали машины под моими руками как раз после того разговора? Думаешь, я не знаю, чьих лап это дело? Спроси-ить! Много ты меня наспрашивал, в угол загоняя! «Пропадем без тебя, погибнем, умрет лес, заглохнет река, иссякнет поле!» Я ж на механика шел учиться, я ж мечтал инженером, мечтал самолеты собирать, а ты что сделал? Спроси-ить!

Старик наступал на гостя, а тот пятился, не оглядываясь, не оправдываясь, лишь все больше вжимаясь в пиджак, совсем теряясь в его тяжелом вороте. Упершись в столб крыльца спиной, он замер, как заяц, схваченный за уши свирепым охотником. Старик навис над ним, злобно выдохнул:

— Спросить его!

Зашуршало вокруг настороженно, тревожно потянулись к людям ветки сирени, старик откинул их резким движением руки.

— Я спрашивал! «Дядя Леша, когда меня в город отпустите?» Спрашивал, все на дорогу глядел, все дни считал, когда позволит дядя Леша уйти. И где я теперь? И где ты? И где тот мальчишка, что придет мне на смену? Тоже песни ему про нужду мурлыкать в уши будешь? Нежить и есть, черти бы тебя… Ненавижу вас: и тебя, и реку, и поле — всех! Провалитесь вы!

Захрустели в пальцах зеленые ветки, охнул-взвизгнул гость, вцепляясь в тяжелую руку старика. Зарычав, тот развернулся и приложил мужчину спиной о столб.

— Фе-др, — вылетело с коротким всхлипом из щуплой груди, — что мне было делать, что-о? Сам знаешь! А ты один такой! А ведь еще можно… — Человечек потянулся к старику, перебирая длинными пальчиками по руке, прижавшей его к столбу, зашептал скороговоркой: — Не поздно, я ведуном тебя сделаю. Немного в тебе открыть осталось. Федор, соглашайся! Федор, я тебе лес отдам, кусок тот, что за рекой… Ты же царем тут станешь, Федор…

— Царство твое — гнилье да болота. Пшел отсюда! — рявкнул старик и толкнул гостя в куст сирени.

Всхлип боли, короткое вяканье, стук калитки — и во дворе повисла мутная тишина, какая бывает после семейной ссоры. Тяжело прошагав по крыльцу, хозяин вошел в дом и запер дверь.

Ни в одном окне в эту ночь не было ни проблеска света.

— Кха-ар-р!

Утро старик встречал на крыльце, с дымящейся кружкой чая в руках. Рассветные лучи бойко разгоняли ночной сумрак, торопя день, и на фоне светлеющего неба четко вырисовывался силуэт молодой сосны, в ветвях которой опять прятался ворон. Но сегодня старика он не раздражал, даже наоборот — каждый хриплый «карр» вызывал довольную усмешку на сухих губах: человек считал последние часы перед освобождением. Вспрыгнула на перила крыльца кошка, мазнула боком по плечу старика и устроилась рядом умываться.

За забором загудела машина, фыркнула, затихла. Послышались мужские голоса, тягучие, ленивые. Загрохотало железо, хлопнула дверца багажника.

— Хозяин! — закричали с улицы. — Спишь, что ли? Степаныч, зарос ты тут совсем кустами, давай мы тебе все выпилим, хоть на мир взглянешь! Да и мы тебя увидим, чудо-юдо такое… Да где он, не помер часом?

— Помрет он, как же. Годи, сейчас выйдет. Не трожь! — резкий окрик, наверное, самому молодому и шустрому. — Без приглашения к Степанычу не суйся, дурак! Чо-чо… А ничо, потом расскажу.

— Заходите! — крикнул старик, пристраивая кружку на перила и спускаясь с крыльца. — Здесь я, идите сюда.

В калитку один за другим прошли три знакомых мужика и один чужой парень. На вопросительный взгляд старика главный в бригаде только рукой махнул: приезжий! Не любили здесь чужих, но деваться было некуда, поселок потихоньку рос.

— Привет, Петро! — почти дружелюбно приветствовал старик бригадира, протягивая ему руку.

— Привет, Степаныч! Чего звал-то? Алексей говорил, дерево свалить хочешь? Так мы перед работой заскочили, чего ж не помочь…

— О, здоровая! — удивился бригадир, когда старик показал ему на сосну. — Крас… Санька, тащи пилу, щас мы быстро!

Последнее обвиняющее «карр» утонуло в визге бензопилы. Сцепив руки за спиной, старик молча следил за тем, как летит светлая стружка из-под ненасытных зубьев. От отчаянно-острого запаха в носу защекотало, стало вдруг холодно и одиноко, и даже вид сорвавшегося с веток ворона не утешил.

Сосна взмахнула ветвями, будто тоже пытаясь улететь, застонала всем стволом, уступая напору железа. Мягко, как изнуренная тяжелой работой девушка, она склонилась над забором, над дорогой, еще цепляясь за воздух пушистыми лапками, вскрипнула раскрывшейся раной и бережно опустила себя в пыль. Мужики, следившие за тем, чтобы ствол не рухнул куда не надо, запереглядывались и захлопали ладонями по карманам: вдруг нестерпимо захотелось курить. Старик скривился, потер грудь там, где вдруг зачастило сердце. Бригадир хотел было что-то сказать, но, посмотрев на хозяина двора, сплюнул и молча кивнул мужикам: пошли, мол.

Огибая застывшую фигуру старика, трое прошли по тропке к калитке, и только новенький парнишка споткнулся о подвернувшуюся под ноги кошку и нагнулся погладить худую серую спинку. Кошка муркнула, выгнувшись, прошлась перед ним туда-сюда, протащила хвост по штанине робы.

— А ну-ка, не трожь! — неожиданно раздалось над ухом паренька, и тот испуганно присел, оборачиваясь.

Глаза старика сверкали.

— Убери руки! Не трогай ее! — с отчаянием прошептал хозяин. — Не трогай, парень. А еще лучше — беги теперь отсюда. Она не каждому дается, но раз пошла к тебе… Ой, беги, парень! А будут предлагать — не соглашайся. У тебя ведь есть свои мечты, да? Свои? Так беги! Никого не слушай!

— Саня, где ты там? — окликнул бригадир из-за кустов, и парень попятился, не сводя глаз со старика.

А тот, отодвинув кошку ногой, шел на него, и на губах его замерло еще одно «беги».

Нервы парня не выдержали, он дернулся, развернулся и побежал по тропинке. Старик посмотрел ему вслед, медленно выдохнул и потер лицо.

За забором взвизгнула пила, затихла, снова зажужжала, злобно разрывая день. И вновь затихла, теперь уже резко, будто кто-то заткнул ей пасть. В тишине вкрадчиво прошуршали шины. Старик прислушался, нахмурился и торопливо пошел на улицу — что-то было не так.

На стук калитки обернулся только Санька. Мужики не сводили глаз с двух угрюмого вида амбалов, упакованных в новенькие камуфляжные куртки. Отодвигая руками поникшие ветки сосны, они неторопливо, по-хозяйски уверенно вышли на тропинку. С той стороны упавшего дерева пофыркивала их тяжелая машина. Перед чужаками выскочил Кузьма, счастливо и глупо улыбаясь. Завидев старика, он улыбнулся еще шире и присел, разведя руки в стороны:

— Дядь Федь, я к вам гостей веду! Дядь Федь, они про сетку спрашивали, а я знаю! Дядь Федь, папка вчера говорил. Вот, у него сеть, дяденьки! Папка вчера го…

Сильный толчок в спину прервал его возбужденную речь. Старик успел перехватить парнишку, не дав ему упасть, и тут же подтолкнул в сторону бригадира.

— Мужики, — неуверенно произнес тот, прихватывая Кузьму за худые плечи. — Пацана зачем трогать-то? Он же дурачок. Руки-то при себе держите…

— Петр, уведи всех во двор, — негромко произнес старик. — Дальше я сам. Твою ж, Петр! Быстро! — добавил он, видя, что бригадир колеблется.

И только когда стукнула калитка за спиной, обратился к незваным гостям:

— Чем могу быть полезен, товарищи?

— Товарищ дядя Федор! — с усмешкой ответил один. — Нам тут донесли, что вы чужую собственность взяли. Не желаете ли вернуть?

— Я много чего за свою жизнь брал, не припомню все. Что потеряли вы?

— А сеть мы потеряли, вот что. Такую дорогую сеть, вторую уже за месяц. Не видел ли… товарищ?

— Видал, — старик не стал отпираться. — В сарайке у меня лежат, обе. Только, мужики, вы завязывайте с такими делами. Рыбнадзор снимет — дорого возьмет. Да и не надо так с рекой, бедная она у нас.

— А это уже не твое собачье дело! — подбасил второй, судя по голосу, привыкший командовать теми, кто голос против подать боится, столько неумной уверенности было в его фигуре и в старательном усердии выставить себя грозным. Он сделал было шаг к старику, но штанина зацепилась за ветку, и вышло, будто он скромно потоптался на месте.

Старик раздвинул губы в усмешке:

— Не мое так не мое, я ж не спорю. Но сеть больше не ставьте здесь. В сотне километров, под Южным, богатая заводь есть, дальше озёра с карасями, на вашей тачке в полдня доберетесь. А тут ловить вам нечего.

— Ты, старик, не умничай, мы сами умные. Неси давай, что взял без спросу! А то…

Первый мужик явно нервничал, что-то чуял, оглядывался, дергал головой, словно за ворот ему муравейник высыпали. Как бы случайно расстегнул молнию на куртке. Неудивительно: в этом углу люди всегда чувствовали себя неуютно. Особенно такие, чужие люди.

— Я-то принесу. Но я предупредил… И еще — пацана не трогайте. Никогда больше. Очень прошу.

— Спрашивать еще тебя будем, ага! Пацана ему жалко, а людей обворовывать нормально! — понеслось ему в спину.

Старик пожал плечами: как скажете.

Заметить, как хлопнула калитка, он успел, но схватить шустрого мальчишку, угрем скользнувшего мимо дернувшейся к нему руки, не вышло. Всхлипывая и подвывая, ни за что обиженный дурачок бросился к чужакам, бессвязно мыча и замахиваясь чем-то, зажатым в кулаке. Чужак оказался быстрее, ему и надо-то было — чуть податься вперед и с размаху ударить мальчишку по голове. Тонкая фигурка споткнулась о воздух, с коротким криком упала в пушистые лапы сосенки и замерла там.

Стало тихо.

— Да вы что ж творите-то? — зарычал-зашипел старик. — Он же ребенок! Я же просил — никогда! Слабых, значит, любите?

Выпрямившись, старик будто стал вдвое шире в плечах и на голову выше. Глаза его потемнели, руки согнулись в локтях, ладони повернулись к утреннему небу.

Начальственного вида мужик не выдержал, дернулся, в руке его появился небольшой пистолет.

— Стой на месте, дед! — проверещал он по-заячьи. — Стой! У меня брат в Москве, мне ничего не будет, я выстрелю! Не подходи, дурак!

— Я тоже слабых люблю.

Старик сделал несколько шагов, в его руках родился ветер, выскользнул, вольной птицей рванулся вверх, прошел по лицам чужаков, обжигая холодом. Те попятились, закрываясь рукавами, но дорогой камуфляж не спасал от ледяных январских укусов. Ветки сосенки запутались в ногах, полезли в капюшоны, дотягивались — отчаянно хлестали по лицу и голым ладоням. Мужики взвыли, а с рук старика уже сходила вторая волна вьюги.

— А слабыми быть — любите?

Выстрел все-таки раздался, но чужакам это не помогло. Ледяные иглы легко прошли сквозь ткань, выстужая прогретые летом тела, осыпая людей и зеленые веточки инеем.

Старик покачнулся, хрипнул чем-то внутри, повернул ладони к чужакам и толкнул перед собой воздух:

— Вон!

Незваные гости не задержались: чуть только дал передышку ледяной ветер — и они ломанулись прямиком через жесткие ветки сосенки, уповая на машину как на единственную защиту.

Где-то дальше по тропинке взрычал еще один мотор.

— Мы полицию… Юрка едет, Степаныч!

Бригадир успел поймать клонящегося к земле старика, успел крикнуть что-то про скорую и про уродов, а не людей, и только потом старик потерял сознание.

— Дядь Леш, а что тут раньше было?

— Село было, Сань. Верховеденское — как тебе название, не слышал, поди? Давно было, потом люди ушли отсюда. Потом вот вернулись. Ты вот приехал. Нравится тут?

— Ну да, лучше, чем в городе. Погулять есть где. На Иванова будут киношку строить, а рядом — торговый центр, мне пацаны говорили. У Кольки отец взял этот… подряд на отделку… чего-то там. Думаю тоже к нему податься, руками-то работать хорошо!

— Хорошо! А давай я тебя электрике научу, а? Сейчас самое то! Потом на разряд сдашь, на себя работать будешь. А чего ты ржешь, я серьезно! Думаешь, я эти современные штуки не знаю? Я тебя такому научу — никто не научит! Такие вещи в этой голове, у-у-у!

Худощавый мужичок постучал по шишковатой голове кривым пальцем, больше похожим на тонкую веточку. Парень хохотнул:

— А чо, давайте! Я люблю такое.

Они помолчали, будто подписывая договор. Тихо текла перед ними речка, мягко плескалась, выбираясь на каменистый берег, бережно собирая мелкие камушки и утаскивая с собой на глубину.

— А это… Все спросить хочу. Федор Степаныч-то… У мужиков травмат же был, не боевое. Сильно ударило его?

— Степаныч… — вздохнул мужичок. — Сердце не выдержало. Ему ж прямо в грудь прилетело. Где-то что-то замкнуло, или этот… тромб оторвался. Да и возраст все-таки… Жалко Степаныча. Ох и дед был! Перед смертью все о той сосенке вспоминал.

Вспоминал, как цепляла она из последних сил чужаков, не давая им шагу ступить. Как приняла в мягкие лапы мальчишку. Как не пустила машину в поле, сплетая умирающие ветки под колесами, пока полиция не подоспела…

Мужичок шмыгнул носом, потер глаза не очень чистым рукавом пиджака.

К сидящим на бревне людям подошла худая серая кошка. Парень взял ее под живот и посадил к себе на колени.

— Дядь Леш, а мне вот тогда привиделось, а? Никому ведь не расскажешь — решат, что дурак. А все-таки… Федор Степаныч… он что-то такое тогда сделал? Непонятное, а? — Парень смутился, смешался, натужно хохотнул: — Не, ну ладно, показалось, чо…

Они опять помолчали, только кошка завела громкое мурлыканье.

— Видел, значит, — произнес наконец мужичок. — Не показалось. Знаешь, эта река может умереть… И поле… И лес…