Том 2. Фантастические поэмы и сказки

У меня, в волшебной комнате,

по соседству, за стеной,

есть колпак —

звезда на конусе,

есть халат — обшит Луной.

Есть набор волшебных палочек,

банка духов и чертей,

и полдюжины —

из прачечной —

самобранок-скатертей.

Рядом с кошкой в черном кителе

сидит вещая сова

и корректно —

посетителям

говорит: «Comment ça va?»

Когда книжки и учебники

на ночь

гасит абажур, —

я в ту комнату волшебную

с младшим сыном прихожу,

В этой комнате позволено

без оплаты никакой

сколько хочешь

звезд из золота

брать из воздуха рукой;

можно голубя воркующего

мигом вынуть из плаща;

воздух в розы,

воду в кружево

можно просто превращать.

Тут пластинки, могут делаться, —

под шарманку с тишиной

на столе

танцует девочка

с незабудку вышиной.

Сыну я сказал: —

Пожалуйста,

вот тебе заветный ключ,

вот тебе металл пронзающий

голубой волшебный луч.

Захотел алмаз —

пожалуйста,

молви слово и добудь!

Только здесь нельзя

из жадности

в сумку прятать что-нибудь.

Можешь вызвать духов сказочных,

научить работе их.

Только здесь нельзя

заважничать

и кричать нельзя на них.

Видишь палочку —

пожалуйста,

делай все из ничего.

Только здесь нельзя

безжалостно

бить и мучить — никого!

А не так, —

без возвращения,

без приметы,

без следа, —

эта комната волшебная

вдруг исчезнет

навсегда.

Дети,

дети,

спать пора!

Вьюги

воют в рупора,

санки с лыжами

озябли.

Спрячьте

куклы,

книжки,

сабли,

спать,

спать,

спать пора,

по кроватям,

детвора!

Львиная лапа —

замигала

лампа.

Запорошил снег

порог.

Сеня кончил

свой урок.

Ах, какой он

маленький!

Этажерки ниже.

Отстегнул

от талийки

короткие штанишки.

Ветер хлопья

с крыши сдул,

задымил туманно.

Села мама

на стул,

и запела мама:

«Месяц выплыл, юн и тонок,

и поплыл домой,

и на лапки, как котенок,

стал будильник мой.

Опускай скорей ресницы,

крепче засыпай,

пусть тебе, сынок, приснится

пограничный край.

Нелегко в пургу согреться,

снегом занесен,

твой отец залег в секрете,

сжал винтовку он.

Снег кружи́тся. Ночь кренится.

Вертится буран.

Злой шпион ползет к границе,

затаив наган.

Но отец твой старый воин,

закален в бою.

Спи, малютка, будь спокоен,

баюшки-баю.

Скоро, скоро, после школы,

вырастешь большой,

и сожмешь приклад тяжелый

сильною рукой.

Провожу бойца Семена,

поцелую в ус,

положу в кошель ременный

хлеба теплый кус.

А пока я только песню,

песенку пою,

спи, сынок, в кроватке тесной,

баюшки-баю!»

Баю-баю,

махонькой,

спи в кроватке

мягонькой…

Темнота.

Тишь.

Тени

на полу…

— Спишь?

— Сплю…

Сплю…

сп-лю…

В кух-не

кран закапал —

сп-лю,

сс-п-лю.

За сугробом

сжал винтовку папа…

Т-сс…

с-плю…

Па-

па

пе-

ред

вором,

в уг-лу

склад.

Делает шпион

затвором:

Ку-

клукс-

клан.

Одеяла драп

свис.

В доме спят.

Храп.

Свист.

Па-

па

падает,

па-

дает,

пада…

Испуг!

Сплю.

Поле. Синь.

На заре

парусинный лазарет.

Раненый охает,

пуля села

в легкое.

Из холодных палат

белый

движется халат.

Это врач,

это ясно —

облит струйками красными,

он кричит:

— Одевайся

поскорей,

за лекарствами! —

Ночь темна и густа.

До аптеки

верста.

…Кальций,

вата

и йод…

Мама

песню поет,

где-то каплет

в углу…

Сплю.

Грудой

башен заморских

снег,

сверкая, лепится.

Утренние

заморозки,

гололедица…

Холод

пальцы припекает,

вот бы

если варежки!

Мимо Сени

пробегают

школьные товарищи.

Закричали

Митя с Колей:

— Сенька,

ты чего не в школе?

— Я врачом

в аптеку послан

и вернусь оттуда

поздно.

— Раз, два, три, —

Сенечка,

не ври.

Зажимайте

живо рот!

Пацана́ —

за шиворот,

влазь

в класс!

Подтолкнули

валенками,

посадили

с маленькими.

Бел

мел.

Подтянись! —

За пюпитром

латинист.

Руки

что жерновы.

— Ну-ка,

за латынь! —

Скрыты

брови черные

пенсне золотым.

Раз, два, три, —

Сеня,

повтори:

«Dantebe, mater Rossia, iscus, essentia quassa,

cicero, corpus, petit Isvesti, orator, tribuna,

radionositis centra declaratii: Urbi et orbi,

purpura parus namorae Respublica guetrus tremit».

Бледен мальчик,

обмер мальчик,

в класс

вступает математик:

§ 000. Шли четыре мужика, говорили про крупу,

про покупку, про крупу да про подкрупку.

У меня полпуда с граммом, у тебя кило и пуд,

у Антипа пуд и гарнец, у Ивана четверик.

Сколько было в метромерах всей крупы на

четверых?

Обмер Сеня,

пьяный будто,

стал решать

и перепутал,

и, издав

военный крик,

через кафедру —

прыг!

Прыгнул

через падежи.

— Да держи его,

держи! —

Тангенс, синус,

плюс и минус,

взял разбег —

А + В….

Перепрыгнул

Ваню и

Рисование,

Перепрыгнул

Рафу и

Географию,

Перепрыгнул

Саню и

Чистописание!

Надзиратель

поднял вой,

прибежал городовой, —

в воду канул

гимназист,

невысок

и неказист!

Встал учитель

на порог:

— Повтори,

лентяй,

урок!

Что мальчишке

до урока?

Перед ним

легла дорога

голуба и широка.

Сахарные берега…

Берег моря.

Где я?

Стоп!

Вкусный,

сладкий запах сдоб…

Изменили

мне силенки,

устаю,

устаю!

В поле

сахарной соломки

я стою.

Я ж

не сладкого искал…

Сколько

сахара-песка,

что за розовая ваза!

Ах, как пенится

у скал

Море

Клюквенного Кваса.

Золотятся пески —

самый лучший

бисквит!

Горный

тянется хребет —

чистый, радужный шербет!

А в долине,

вдали,

но отсюда

недалек —

разноцветный

городок

в бонбоньерке

залег.

Белосахарных палат

расцветают купола.

— Заходи,

стар и млад,

хочешь,

кушай мармелад,

хочешь,

губы шеколадь,

наряжайся

в маки, —

хорошо

щеголять

в серебряной

бумаге!

Посмотри

на домик тот,

это — торт.

Ну, а это

фортепьяно

сделано

из марципана.

Гуляют

ангелочки —

на плечах

кулечки,

в обертках,

как шейхи,

раковые

шейки.

Прямо, прямо

нет спасенья!

От соблазна

плачет Сеня.

Ах,

он бы съел

ну хотя бы

монпансье.

Посредине города,

неширок и короток,

домик

из печеньица,

а оттуда

голосок,

словно

ананасный сок:

— Мое вам

почтеньице!

В райские

кущи

заходите,

скушайте

абрикоску,

сливку,

вишневую

наливку.

Не стесняйтесь,

заходите!..

Сеня,

слюни вытерши,

видит:

Главный Кондитер

с Главною Кондитершей.

Сколько, сколько

сладостей!

Где ж это

кончается?

У Сенечки

от слабости

все в глазах

качается.

Время клонится

к восьми.

И весь мир

просит Сеню:

— Слушай,

скушай

этих яств новизну!

Ну, возьми!

— Не возьму…

А мальчиковы

пятки

вязнут, вязнут в

патоке.

Па-атока тяну-чая,

ги-бель неми-нучая,

тя-анутся

сладкие

ли-ип-кие

нити…

— На помощь,

на помощь,

спасите,

вытя-

ните!

То-

ну!

То-

ну! —

А хитрая

Кондитерша

смеется:

— Да нну?

Вот уже рубашка

в патоке подмокла.

Но что это?

Откуда это

мчится подмога

Кем это

выслано

соленое

и кислое?

Армия

столобая —

мчится

соль столовая,

а за нею

мчится

перец

и горчица…

Как ударила

соль

в сахарную

антресоль!

Как повылетел

хрен —

шоколады

дали крен!

А горчица

горячится:

— Эх!

Не грех —

бей в мускатный орех!

Кондитерша

кубарем,

блещет

нижним бельем.

Ну-ка,

уксус откупорим,

обольем,

обольем!

Налетают,

налетают

стаи перца

на туман,

тают,

тают,

тают,

тают

шоколадные дома…

И сахарная жижица

льется

и движется.

Странной силою ведомый, я вошел в гусиный домик.

За столом и чашей пунша, в свете карточной игры,

под тик-так часов-кукушки ждали Андерсен и Пушкин,

Гофман, Киплинг и Чуковский, Кот Мурлыка, Буш и Гримм.

И сказал Чуковский: «Сядьте! Мальчик Сеня, ты — читатель,

и, конечно, как читатель, без завистливых затей,

ты рассудишь, ты научишь, кто из нас, сидящих, лучше

пишет сказки для детей!»

Тихо

и нерадостно

начал сказку

Андерсен —

маленький,

ледащенький

седой старичок:

«Лежали вместе

в ящике

Мяч и Волчок.

— Души я

в вас не чаю,

люблю вас горячо…

Давайте повенчаемся…—

Мячу

жужжит Волчок.

Но,

гордостью наполненный,

Мячик говорит:

— Я с Соловьем

помолвлена,

он — мой фаворит.

Ему отдам

невинность я! —

Наутро

Мяч исчез,

Волчок

не в силах вынести…

Прощайте,

жизнь и честь!

Прошло

немало времени,

но жег

любовный яд…

— Наверно,

забеременел

Мяч

от Соловья.

Я видел

на „ex-librise“

Соловья в очках… —

Тут мальчик

взял

и выбросил

через окно Волчка.

Истерзанный,

искусанный,

с обломанным плечом,

Волчок

в клоаке мусорной

встретился

с Мячом.

— Любимый мой!

Согласна я

стать

твоей женой!..

(Сама ж

ужасно грязная,

с дыркой

выжженной.)

Волчок

ответил,

сплюнувши:

— Я был

когда-то

юношей,

теперь же

поостыл, —

иная ситуация…

К тому ж

решил остаться я

навеки

холостым!..»

Тих

и нерадостен,

кончил сказку

Андерсен,

и совсем

иначе

Афанасьев

начал:

«В дальнем

государстве,

в тридесятом

царстве,

у того

царя Додона,

у Великого Дона,

что и

моря синевей,

было

трое сыновей.

Вот идет

первый сын

мимо

черных лесин,

а ему навстречу —

ишь как! —

лезет мышка-норышка,

куковушка-куку́шка,

и лягушка-ква́кушка

из озерных глубин:

ква-

кум-

бинь…

А за ними

кыш —

По-Лугу-Поскоки́ш,

а за ними

вишь? —

Я Всех-Вас-Дави́шь.

Лесиная

царевна

Лиса

Патрикевна,

из сосновых

капищ —

Михаил

Потапыч,

и фыркает

кофейником

Кот

Котофейников».

Тут промолвил Сеня нежно: «Это ж длится бесконечно,

это старо, длинно, скучно, ну, а я весьма спешу».

«Погодите! — крикнул Гофман. — Пусть на миг утихнет гомон,

и прочту, что я пишу:

„В тысяча восемьсот (звездочки) году

в Городке Aachenwinde

жил Советник fon der Kinder,

ростом с Какаду.

Знали Жители

давно:

был der Kinder

Колдуном.

Ночью Дом

стоял вверх Дном,

и стоял

у Входа

Гном.

И была

у Колдуна

дочка малая

одна —

Kleine Anchen,

kleine Anchen,

kleine Tochter

Колдуна.

И скажу я вам — она

в Виртуоза

влюблена.

Herr

Amandus Zappelbaum,

вами

занята она.

Хочет

Anchen

под венец,

просит Папу

наконец:

— Herr

Коммерции Советник,

уважаемый Отец,

я люблю

Amandusʼa

Zappalbaumʼa.

Если я

не выйду замуж,

то лишу себя

Ума!

Как завоет

Fon der Kinder:

— Эти Глупости

откинь ты,

Ты уже

помолвлена

с грозным Духом

молнийным

Choriambofaxʼoм!

Вытри Слезы,

Плакса! —

И себя он

хлопнул по Лбу,

взял, открыл

большую Колбу,

вынул Пробку

Дым пошел,

синий,

складчатый,

как Шелк“».

— Погоди, товарищ Гофман, не довольно ли стихов нам.

Нет ли здесь у вас «Известий»? Очень хочется прочесть.

Не о том, что вы соврете, а статей и сводок вроде:

«Рабселькор, возврат семссуды, резолюцию, протест…»

Врать постыдно и бестактно. Мы стоим на страже факта,

здесь наш пост и наша вахта (что рабочим до Камен?).

Пыль цветистой лжи рассейте, обоснуйтесь при газете,

где (хотите — поглазейте!) что́ ни слово — документ.

Лишь раздался звук «газету» — дым пошел по кабинету,

зашептали сказотворцы:

— Брик! Брик!

— Бог избавь! —

И во время речи Сени сквозь трубу исчезли тени,

стало ровным сновиденье и растаяла изба.

Зелено,

сыро

в тихой долине,

долине Лени,

и слабо звенит

в голубом отдаленье

звон мандолиний.

В росной траве

стоят пианино,

домры и скрипки,

и пролетают

мимо и мимо

звоны и скрипы.

Все музы́ка занози́ла.

Сеня пьяный.

Заиграло сонатину

фортепиано.

Это ведь сентиментальность,

это ж Диккенс!

Я и слушать не останусь,

это ж дикость!

Ах, кончайся, ах, кончайся,

сонатина,

ты семейной скуки Чарльза

паутина.

Мышь летучая летает

в пелеринке,

где-то мерзнет, холодая,

Пирибингль.

Кринолиновые ангелы

за лампою —

замерзающая Англия

сомнамбула.

Тише, тише, тише, тише, — домовые на педалях, сонатину оборви,

оборви же, расплети же, вот завыли, напевая — Копперфи-и-и

Сон

сам

сел

в сонм

сов.

Синь.

До ре ми фа соль ля си.

Кринолиновые ангелы

за лампою,

замерзающая Англия

сомнамбула…

Ты семейной скуки Чарльза

паутина.

Ах, кончайся, ах, кончайся,

сонатина…

В этот тихий,

в этот зыбкий

ход музы́ки

нежной ленью

наплывает утомленье.

Сеня спит,

и, словно громы урагана,

набегает

грохот пальцев барабана…

Зашумели долы

свинцовой вьюгой,

выскользнула флейта

тонкой гадюкой.

Пулемет татакает,

то здесь, а то там он,

фортепьяно топчется

гиппопотамом.

А медные трубы

бросили игры —

желтые львы

и когтистые тигры.

И снова долина, и Сеня в долине,

бредет по долине по колени в глине.

Щиплет, щиплет

ноги снег

(башмаков

у Сени нет!).

Сене слышен

тихий смех.

В снеговой белизне

качаются со́ смеху

елочки и сосенки,

сдерживают колики:

— Голенький,

голенький!

Как тебе не стыдно?

Все у тебя видно! —

Сеня сдерживает прыть

(Хоть листочками прикрыть!),

и мечты

башку роят,

мыслями выласканы,

вся Петровка

мимо в ряд

пролетает вывесками.

Вот на полках

легкий ситец.

Покупайте

и носите,

и колосья

чесучи

жните,

руки засучив.

Смотрит Сеня,

рот разинув,

на сатин

и парусину.

Издает

восторга стон,

поглядевши

на бостон.

А хозяин — чародей

не чета Мосторгу:

никаких очередей

и без торгу!

— Отдаю

без интереса,

одевай,

галантерейся,

шалью шелковой

шаля,

соболь,

котик,

шиншиля.

Надевай, малыш,

корсет,

надевай

белье жерсе! —

Тащат ловкие

гарсоны

две сорочки

и кальсоны.

Неглиже,

дезабилье.

Сеня

в егерском белье,

на белье —

четыре майки,

а на майке —

две фуфайки.

— Мы сейчас

увяжем вас

в файдешипный

самовяз!

Денег нечего

жалеть, —

сверху

вязаный жилет,

цепь с брелоками

на брюхе,

черный фрак,

на шлейках брюки,

туфли лак,

а сверху боты

изумительной работы. —

Тут хозяин

лопнул —

пафф!

Сеня стукнулся,

упав.

Пуфф!.. —

и магазин растаял,

в небесах

платочков стая…

Сеня встал,

едва дыша:

невозможно

сделать шаг,

к тесноте

суконных пут

несомненно

десять пуд.

И рукав

нельзя поднять…

— Западня! —

Хлоп!

И стукнулся об камень…

— Я в капкане! —

Сеня в плач

(хгы-хгы).

Сеня в рёв:

— С горя лягу я

в темный ров.

И во рву,

и во рву

волосы

изорву.

По каменьям

кап-кап,

легонький

и тощий,

на цыплячьих

лапках

загулял

дождик.

Расцепил

кнопки

Сениной

обновки,

тихо

и без шуму

распустил

шубу.

— Сеня,

не пугайся:

пусть цилиндр

взмокнет,

развяжу

галстук,

отнесу

смокинг. —

Стало легче

Сене

бежать

по шоссейной.

Сене

сны стали

сниться

яснее…

Голубы

дали,

широки

сне́ги.

«КТО НЕ РАБОТАЕТ

ТОТ НЕ ЕСТ!» —

Однако

встал швейцар,

освещен подъезд

казино «Монако».

Сияющий зал.

От ламп круги.

Шарик летит…

Замирай…

Всю жизнь

сумасшедшие игроки

записывают номера.

Ползут морщины

по бледным лбам,

сидят,

толстовки горбя…

«Nʼest pas la comme ça

à dout la va banque,

chemin de fer,

écarté,

пур-буар».

Лицом

на граненой люстры

зенит

перевертывается взлет,

и секунду лежит

и секунду звенит

баллада

валетовых лет:

«Я должен видеть даму пик

в атласе и плюще,

которой знак сидеть привык

вороной на плече.

Вниз головой, вверх головой

в колоде голубой,

минувших лет эквивалент,

— Monsieur, так вы — валет?!

В цепи нагрудной блеск камней,

берет студента — синь.

О дама пик, приди ко мне

и сердце принеси.

Но в дом развееренных карт

идет, идет король

и на десяток черных карк

с плеча глядит орел.

В кустах пиковых путь тернист.

Сердца горят в лесу.

Удар — бубновой пятерни

бумажному лицу».

— Спасенья… Дама!.. А!.. — И вот

игрок, входя в азарт,

меня в клочки с досадой рвет…

Прощай, Колода Карт!

Сеню обступили:

— Сыграйте! Сыграйте! —

Мечется Семен

в человечьей ограде.

В углу

китаянки и англичанки

руки вымывают

в звенящем ма-жанге:

никакой пользы

от камня чужого —

выкинут бамбук,

объявлено чжоу.

Китаец быстр,

строит систр.

Янки — по-другому:

льнет к дракону,

ветер забракован,

поставит он к

дракону дракона,

объявит конг.

Думает Сеня:

вернуться назад?

Или окунуться

в игру, в азарт?

Сам крупье

по ковровой тропе

идет,

предлагает

место крупье.

— Не сметь уходить!

Уходить не сметь!

Или играть,

или смерть! —

Широк на крупье

костюм леопардий,

лица звериные вокруг.

(Убьют!)

Сеня предлагает

шахматную партию.

— Можно шахматную.

Ваш дебют! —

Черный крупье

глаз отверз,

восьми пехотинцев

желты контура:

Тура. Конь. Слон. Ферзь.

Король. Слон. Конь. Тура.

Друг на друга смотрят четы их:

Е2 — Е4.

Крупье дорога каждая пядь:

Е7 — Е5.

Сеня слоном.

Двинул его

на С4 с F-одного.

Крупье — конем.

Ход есть:

В8 — С6.

Сеня — ферзем.

Крупье, смотри:

D1 — F3.

Крупье — слоном идет,

озверев,

на С5 с 8F.

За шапку Семен

взял ферзя,

с F-трех идет,

форся.

Смотрят все, окурки дымят:

F7

+ и X[1]!

Побледнел крупье

обличьем,

с языка

течет слюна.

Слон в размере

увеличен,

Сеня вполз

на слона.

Игроки теснятся.

— Боже!

слон все больше,

больше,

больше,

ширится,

резиновый,

дым идет

бензиновый…

Распирает

стены слон,

стены рухнули —

на слом.

И Семен,

башкой к луне,

уезжает

на слоне.

Семен себя

торопит,

но вдруг —

сверкнувший луч,

и поперек дороги

журчит Кастальский ключ.

Воды все больше

прибыль,

волны — костяки,

плывут, плывут —

не рыбы,

плывут, плывут стихи:

«Постой, останься, Сеня,

будет злой конец.

Проглотишь, без сомненья,

трагический свинец.

Отец твой кровью брызнет,

и должен он сгореть.

А, кроме права жизни,

есть право умереть.

Он не придет к низине,

поверь мне, так же вот,

как летний лебедь к зимним

озерам не придет».

— Никогда, никогда

я не думал, не гадал,

чтоб могла, как В. Качалов,

декламировать вода! —

А вода как закачала,

как пошла певать с начала:

«Эх, калина, эх, рябина,

комсомольская судьбина.

Комсомольцы на лугу,

я Марусеньку люблю.

Дай, любимая, мне губки,

поцелую заново,

у тебя ведь вместо юбки

пятый том Плеханова».

Ах, восторг,

ах, восторг!

(Пролетела

тыща строк.)

Ну, а Сеня

не к потехе,

надо ж быть

ему в аптеке.

Город блещет

впереди,

надо ж речку

перейти.

Но мертвых стихов

плывут костяки,

плывут, проплывают

трупы-стихи.

«Отлетай, пропащее детство,

Алкоголь осыпает года,

Пусть умрет, как собака, отец твой,

Не умру я, мой друг, никогда!»

Стихи не стихают…

— Тут мне погибель,

Как мне пройти

сквозь стиховную кипень?

Аптека вблизи

и город вблизи,

а мне помереть

в стихотворной грязи!

В то время я жил

на Рождественке, 2.

И слабо услышал

как плачется Сеня,

вскочил на трамвай,

не свалился едва,

под грохот колес,

на булыжник весенний.

И где ужас

Семена в оковы сковал,

через черные,

мертвые водоросли

перекинул строку Маяковского:

«год от года расти нашей бодрости».

И канатным

плясуном

по строке

прошел Семен.

В золотой

блистают

неге

над людскою

массою —

буквы

АРОТНЕКЕ,

буквы

РНАЯМACIE.

Тихий воздух —

валерьянка,

Аптечное царство,

где живут,

стоят по рангам

разные лекарства,

Ни фокстрота,

ни джаз-банда,

все живут

в стеклянных банках,

белых,

как перлы.

И страною

правит царь,

Государь Скипидар,

Скипидар Первый.

А премьер —

царевый брат

граф Бутилхлоралгидрат,

старый,

слабый…

И глядят на них

с боков

бюсты гипсовых богов,

старых эскулапов.

Вечера —

в старинных танцах

с фрейлинами-дурами,

шлейфы

старых фрейлин тянутся

сигнатурами.

Был у них

домашний скот,

но и он

не делал шкод,

на свободу

плюнули

ка́псули

с пилюлями.

— Кто идет?

Кто идет? —

грозно спрашивает

йод.

Разевая

пробку-рот,

зашипел

Нарзан-герольд.

— Царь!

— орет нарзанный рот. —

Мальчик Сеня

у ворот!

Рассердился Скипидар:

— Собирайтесь, господа!

Собирайтесь, антисепты!

Перепутайте рецепты!

Не госсиниум фератум —

вазогеиум йодатум,

вместо йоди и рицини —

лейте тинкти никотини!

Ого-го, ого-го,

будет страшная месть:

лейте вместо Н₂О

H₂S!

Тут выходит

фармацевт:

— Покажи-ка мне

рецепт!..

Не волнуйся, мальчик,

даром —

тут проделки

Скипидара!

Я ему сейчас

воздам.

Марш по местам!

Банки стали

тихими,

скрежеща

от муки,

тут часы

затикали,

зажужжали

мухи.

Добрый дядя

фармацевт

проверяет

рецепт,

ходит,

ищет,

спину горбит,

там возьмет он

снежный корпий,

там по баночке

колотит,

выбирает

йод,

коллодий,

завернул

в бумагу

бинт,

ни упреков,

ни обид,

и на дядю

Сеня,

глядя,

думал:

«Настоящий дядя!

Старый,

а не робкий…»

Вот так счастье!

Вот веселье!

Фармацевт подносит

Сене

две больших коробки…

Может,

утро проворонишь,

минет час

восьмой,

и на лапки,

как звереныш,

стал

будильник мой.

Грудь часов

пружинка давит,

ход колесный тих.

Сердце

Рики-Тики-Тави

у часов моих.

На исходе

сна и ночи

к утру и концу

с дорогой,

пахучей ношей

Сеня мчит к отцу.

С синим звоном

склянок дивных,

обгоняя тень,

но уже

поет будильник,

бьет будильник день.

Но сквозь пальцы

льется кальций,

льется, льется йод,

а будильник: —

Просыпайся!

Сеня!

День! —

поет.

Пронести б

коробки к дому!

(Льется йод из дыр.)

А будильник

бьется громом,

дробью, дрожью —

ддрррр!

Вот и завтра,

вот и завтра,

Сеня,

вот и явь!

Вот и чайник

паром задран,

медью засияв.

Вот у примуса

мамаша,

снегом

двор одет,

и яичницы

ромашка

на сковороде.

И звенит,

звенит будильник,

и мяучит кот:

— Ты сегодня

именинник,

Двадцать Первый Год! —

Видит Сеня —

та же сырость

в комнатной тиши,

видит Сеня:

— Я же вырос,

я же стал большим.

Все на том же,

том же месте,

только я

не тот,

стукнул мой

красноармейский

Двадцать Первый Год. —

Сказка ложь,

и ночь туманна,

ясен

ствол ружья…

— Ну, пора!

В дорогу, мама,

сына снаряжай!

Поцелуй

бойца Семена

в моложавый ус,

положи

в кошель ременный

хлеба

теплый кус.

В хлопьях,

в светлом снежном блеске —

ухожу в поход,

в молодой,

красноармейский

Двадцать Первый Год!

Золушка была бедна,

Золушка жила одна,

корка на воде горька…

Мачеха была карга,

отчим — скупой и злой.

Золушка была бледна,

платьице из рядна,

выпачканное золой.

Золушкины сестры сводные

жили веселые, жили свободные.

Вороными качали челками,

шили платья — пчелиный пух,

и на плечиках плюшем шелковым

лопухом раздувался пуф.

А у Золушки

ни ниточки,

ни кутка, ни лоскутка,

из протертого в сито ситчика

светит яблоко локотка.

Ничего,

кроме глаз тепло-карих да рук,

ни кольца, ни серьги даровой,

ни иголки заштопать дыру,

ни чулка, хотя бы с дырой!

Ничего у нее:

ни червонца в платке,

ничегосподи нет в ларце,

ничевоблы у ней в лотке,

ничевоспинки на лице…

Только золото тянется вдоль ушка,

из сиянья плетеное кружевце…

На дорогу выходит Золушка,

кличет уток — и утки слушаются.

Воробьи по-немецки кричат: «Цурюк!» —

и находками мелкими делятся,

черный уголь от ласк Замарашкиных рук

самородком горящим делается.

И в саду на шесте

деревянный ларец,

и в ларце

чистит клюв

оловянный скворец.

Он личинок ловец, говорун и певец

и недолго живет на шесте, на гвозде;

как махнет за моря Замарашкин скворец,

навезет новостей, новостей, новостей!

Нарасскажет того, чего глаз не видал:

где какая земля, где какая вода…

Размечтается Зойка над жестью ведра,

и слезинка у карего глаза видна.

А из комнат высоких доносится зов,

будто грохнулась об пол вьюшка:

— Да огло… да оглохла ты, что ли, Зо-о…

запропастилась, дрянь… лу-ушка!

У шкафа дубовосводчатого,

у зеркала семистворчатого

примеряют сестры лифчики,

мажут кремами свои личики.

И, как шуба, распахнут тяжелый шкаф,

где качаются платья-весы,

сестры злятся и топают:

— Золушка!

Шпильку дай, булавку неси!

Положи на личико

ланолинчика!

Входит отчим,

осанистый очень,

в сюртуке — английский товар,

он усами усат,

любит волос кусать —

черновязкий фиксатуар.

Отчим шубу берет из дубовых берлог,

и перчатками лапищи сужены,

раззвенелся на белом жилете брелок,

на жене — разблестелись жемчужины.

А у Золушки

ни корсажа,

ни цветка в волосах,

только траурным крепом сажа

по лицу — к полосе полоса.

Глянет мачеха — сразу в пятки душа

(провинилась, ну что ж, прибей-ка!).

Ущипнула за щеку подкидыша:

— Тоже хочешь на бал,

плебейка!

Ну, чего засмотрелась? —

Зубов перебор

клавиатурой на падчерицу:

— Марш на сундук, пшла в коридор.

Осторожно,

можно запачкаться…

Разбери, говорит, чечевицы мешок!

И пошла, волоча оплывающий шелк,

сестры, плюшем шурша, отчим, палкой стуча…

Стеариновым шлейфом оплывает свеча.

Налетела копоть на волос,

тень

у щек,

а зерна и не убавилось —

туг

мешок.

Чечевицы — небо звездное,

в миске —

горсть,

прилетает ночью позднею

птица —

гость.

Тонкой струйкою крутится копоть свечи,

Замарашка устала — на корточках…

А скворец со двора осторожно стучит

коготком в кухонную форточку.

Он летал высоко в облаках дождевых

и обратно — дорогой привычной…

— Что за новости, скворка? — А он:

— Чив-чивик! —

Голосок у него чечевичный.

Не видала Золушка ничего:

ни сияющих гор, ни воды ключевой —

ничего! —

ничевод ключевых, ничеволков лесных,

ничевоздуха дальних морей,

ничевольности,

ничеВолхова,

ничевольтовых дуг фонарей!

Он к Золушке никнет,

садится на руку,

крылами повиснув,

головой ведет,

то флюгером скрипнет,

то мельницей стукнет,

то иволгой свистнет,

то речь заведет.

Картавит ласково

гортань скворца:

— Я летал до царского

дворца,

да не встретил царь

скворца.

Кипарис густой

в синь воздуха —

это будет твой

дом отдыха!

— Ты придумаешь, скворец,

сказки-странности,

от рассказа в горле резь,

сердце ранится…

— Я крылом лавировал,

видел

над страной

твоего

милого

на птице стальной.

— Эта выдумка, скворец,

в сказке скажется.

Если что со мною свяжется —

грязь да сажица…

А скворец в высоту

вновь торопится:

— Мне лететь на свету

по-над пропастью!

Коготком по плечу:

— Не забудь повести.

Ну, пора — лечу!

Привезу новости!

Через фортку прыгнул скворка

с песней-вымыслом…

Утомилась, — нету мыла

даже вымыться.

Два лица из рам недобрые —

это отчим и жена.

Сидит Золушка над ведрами,

чечевица вся разобрана

до последнего зерна.

Месяц выкатился мискою.

Ночь.

Черно.

Не разобрано бурмитское

звезд

зерно…

Чечевица скатилась — зернышко,

капля с крана упала в сон.

Ничего не видала Золушка,

а заснет и увидит все!

Вся забава у ней — руки в сон потянуть,

утомиться, уснуть и во сне утонуть.

Ноги сонные вытянуть

на простынке из ситца…

Что вчера не довидено —

то сегодня приснится.

Смотрят синие ведра,

веник с вьюшкой беседует.

Сны у Зойки с досмотром,

с «продолжением следует».

Кружка шепчется с хлебного коркой,

печь заглядывает под ресницы.

Все, что Зойке рассказано скворкой,

то и снится,

то и чудится,

то и кажется:

То Жар-птица, то карлик в дремлющей сказке,

то махнет самобранкой Шахразада-рассказчица.

Сны туманные, сны разноцветной раскраски!

Чудится

Золушке:

в красном

камзолишке

принц! Шелестит шлейф, газ!

Лайковой

лапою,

перистой

шляпою —

пусть закружит вальс вас!

Перьями

павами,

первыми парами…

Из-под бровей жар глаз!

Зала-то!

Зала-то!

Золотом

за́лита.

Только с тобой весь вальс!

Кажется,

светится

снится,

мерещится…

В снег серпантином занесена

не просыпается;

и осыпаются,

сыплются,

сыплются,

блестки сна.

Возвращается с бала мачеха,

шубу меха морского сбрасывает,

лесным запахом руку смачивая.

— Кто понравился? — дочек спрашивает. —

Кто гляделся на вас?

Кто просился на вальс?

Как волны, взбегают по дочкам воланы.

— Нам нравится принц, загадали мечту.

— Ой, в ухе звенит! Исполненье желаний —

у принца мильон на текущем счету!

Сестры кружатся, а у отчима

вся манишка вином подмочена.

Много съедено ед,

расстегнулся жилет:

— Мне икается! — засутулился. —

Поскорее, жена,

мне пилюля нужна —

золочёная — доктора Юлиуса!

Пообвисли усы:

— Поскорее неси!

(Подбегает к аптечному улею.)

Нездоровится мне,

а пилюли-то нет!

Замарашку пошли за пилюлею!

Спится Золушке крепко

(а принц на пути

держит туфлю железными пальцами),

видит сон и боится, что будут будить,

так боится — не просыпается.

Спит,

упали на лоб золотинки,

улеглись ресницы в ряд,

прикорнули волосик к волосику,

на затылке спят.

Капля стукнуть боится,

а около мусора

сон тараканы обходят, ползя.

Струйка песчаная волоса русого

тихо,

часами течет на глаза.

Дверь гремит на петле,

половица скрипит,

злая мачеха туфлею хлопнула:

— Зойка, в город беги

да пилюлю купи! —

Ткнула грошик в ладошку теплую.

Поднялась, не поймет,

на щеке сонный шрам,

сном ресницы в наметку зашиты,

и в мурашках рука — не удержит гроша.

Смотрит, ищет у ведер защиты:

— Я не знаю, куда…

Не была никогда…

— Ну, иди!

(Подтолкнула и вытолкала.)

Опустилась и щелкнула щеколда,

синим снегом осыпалась притолока.

Стало щеки снежинками щекотать,

бить в ресницы осколочками стекла.

Стала вьюга над Золушкой хохотать.

Ледяным стеарином стена затекла.

Холодно. Холодно!

В небе — дыра!

Сахаром колотым

хлещет буран.

В уханье, в хохоте

кружится кольцами,

сахаром с копотью,

звездами колется.

Что это?

Чудится?

Страшное!

Снится?

Больно

на стужище

в легоньком ситце!

Снегу-то! Снегу-то!

Валится, стынется…

Некуда, некуда

броситься, кинуться.

В Золушку дышучи

тучами ужаса,

кружится, кружится

мачеха-стужища!

Почему коленка стала

медленно белеть?

И мизинец, весь в кристаллах,

перестал болеть!

В хохоте холода

волчье ауканье:

— Голодно! Голодно!

Ногу мне! Руку мне!

Блеском зубищей

скрипнет и лязгнет:

— Запахом пищи

кто меня дразнит?

Серый волчище, бедный волчище,

в шкуре-дерюге старый волчище

по́ снегу ходит, по лесу рыщет,

вкусного, теплого, свежего ищет.

Золушка к волку,

у ельника он.

Видно, что долго

не ел никого.

Просит у зверя

поласковей:

— Замер-мер-заю,

глотай скорей!

Зубом залязгав,

на цветики ситца

каторжным глазом

волчище косится.

Чем себя мучить

с мачехой злючей —

броситься лучше

в зубы колючие!

— Съешь меня, серенький! — волка зовет.

Как втянет волчище голодный живот:

— Какой с тебя толк?

Не такой уж я волк!

Сама ж голодна —

пушинка одна.

Что тебя есть?

Что в тебе есть?

Топнула тапочкой:

— Хуже тебе ж!

Красную Шапочку

съел же — ну, ешь!..

Скрипнул волчище,

зубы сцепя: —

Поищем почище,

не хо́чу тебя!

Жалостно что-то,

грызть неохота!

Иди подобру-поздорову

лесом, через дорогу!..

Хлопнул хвостищем да прыг через пень, —

самая синяя, сонная, санная

за́ полночь звездами тянется тень.

Увальнем в валенках, снег набекрень,

хлопьями, глыбами, пухлыми лапами

ночь обнимает края деревень.

Золотом брызнуло — луч на стекле!

Стало светлей, стало теплей.

Ветер махнул —

город пахнул,

в ворот жара —

город — гора!..

Уплыли верстовые колышки,

приплыли мостовые к Золушке.

Заблудилась Замарашка в городе.

Горит золото на бычьей морде,

то часы сияют шире месяца,

то очки, стеклом синея, светятся,

то, прическами в окне увенчаны,

восковые парикмахерские женщины.

К окнам золото ползет сусальное,

завитые булки лезут на стены,

мостовые, как рукав, засаленные,

так колесами они заластены.

Башни к башням, стрелки циферблатятся.

Оборвали ей единственное платьице,

затолкали ее локти драповые,

автобусы напугали, всхрапывая!

К старичку бежит она, к прохожему:

на хорошего, на доброго похожему:

— Где тут, дяденька, такая улица,

где пилюля продается — Юлиуса?

Шляпу дяденька снимает с проседи

и на улицу показывает тростью:

— Проходите по прямой,

вправо улицей Хромой,

влево площадью Победой,

параллельно этой,

перпендикулярной той,

а там спросите…

Затолкала Золушку

улица,

наступила на пальцы сотней подошв —

не нырнешь, не пройдешь!

Шины вздула, гудя и освистывая,

табачищем дунула,

обернулась — плюнула

на плечо Замарашкино ситцевое.

А за шумным углом —

удивительный дом,

и, грозу водопадную ринув,

проливным, водяным

засияла стеклом,

как тропический ливень, — витрина!

Потонула в окне

Замарашка.

Стекло донебесной длины

волнуется, мир омывая,

а вещи плывут под стеклом проливным

в шатры габардина и фая.

Перед блеском

год —

можно выстоять!

Книгой Сказок

вход

перелистывается.

И с прозрачных дверных страниц

сходят дамы, как чудеса,

черный грум кричит: — Сторонись! —

их покупки горой неся.

В мех серебряный вкутан смех,

туфли ящерицами скользят,

Губы мачехины у всех,

злые мачехины глаза…

Носят чуда кружев и прошв,

а у Золушки — только грош,

только грошик, и то не свой,

хоть платочек бы носовой!

Духов

дыханье близкое,

ангорский

белый пух.

Стеклярусом

обрызгивая,

бегут,

спешат в толпу

брезгливо

мимо Золушки

полою расшитой,

мимо

намозолившей

глаза им нищетой.

«Фи!

какая бедная,

Пфуй!

какая бледная,

Тьфу!

какая нищая.

Конечно,

раса низшая.

Тоже ходят,

разные,

в оспе,

в тифу…

Наверное,

заразная!

Фи!

Пфуй!

Тьфу!!»

Мордой соболя злится мех,

туфли ящерицами скользят…

Губы мачехины у всех,

злые мачехины глаза.

А в витрине проливной, где батистом плещет,

зашуршали, замечтали, зашептались вещи.

Молоточком динькая, анкером затикав,

часики с будильником секретничают тихо.

Будто в детском чтении, перед пудрой робкой

снял флакон с почтением радужную пробку.

Вещи стали множиться, побежали ножницы,

лента шелка выползла и свилась в венок.

Стали реять запахи, стали прыгать запонки,

сросшеюся двойней подковылял бинокль.

Первым в этой публике было слово: туфельки.

— Видите ли Золушку там, у окна?

Пусть она без устали и возится с помоями —

красивая, по-моему, и славная она!..

— Да,

да,

я это заметила! —

туфельке ответила

пахучая вода.

— Вы подумайте, сестры, —

сказал туалет, —

ведь на Золушке

просто

ничего из нас нет!

— Это ясно,

дорогие,

мы ж такие

дорогие!

Как за нас платят? —

удивилось платье.

— Я вот сто́ю,

например,

двести сорок долларов!

— Да, — сказала парфюмерия, —

это

очень

дорого.

Туфля охнула всей грудью:

— Ох,

быть может,

никогда у нас не будет

Золушкиных ножек…

Стеклянное озеро —

циферблат, —

часики Мозера

затикали в лад:

— Хорошо бы так это

часовой пружинкой

перетики-такиваться

с Золушкиной жилкой!

По корсет, шнуровку скривив,

заявил:

— Я к худым не привык;

мне нужна пошире,

а эта — худа,

не в теле и не в жире,

куда, куда!

Вещи все,

услышав это,

отвернулись от корсета.

Мы еще докажем, —

зашуршала шаль, —

не видать под сажей,

как она хороша!

И самое лучшее

банное мыло

обложку раскрыло

и заявило:

— А если

я еще

смою сажицу, —

самой сияющей

она вам покажется.

Рисунок суживая,

заговорило кружево.

Стали в круг

юнцы-флаконы

и меха поседелые

из почтенья

к такому

тонкому изделию:

— Еще ниткой я была, помню — спицами звеня,

кружевница Сандрильона выплетала меня.

В избах Чехии зимой, за труды полушка,

вам узоры вышивала девка Попелюшка.

Мелкий бисер-чернозвёзд, чтобы шею обвить,

Чинерентола в углу нанизала на нить.

Ашенбредель лен ткала, вышила рубашку,

кожу туфелькам дубила Чиндрелл-Замарашка.

Все забеспокоилось,

все заволновалось,

туфелька

расстроилась,

с чулком

расцеловалась,

перчатки из замши,

ботик

на резине:

— Как мы это раньше

не сообразили?!

Шелковое платье

шепнуло кольцу:

— Кольцо,

как вы считаете,

я Золушке

к лицу?

Сползают вещи

с полочки

с шелестом,

с гуденьем:

— Скорей

бежимте к Золушке,

умоем

и оденем!

И по витринной комнате

пошло гудеть:

— Идемте!

Идемте

ее приодеть!

Кружево —

часы за ремешок

берет:

— Товарищи!

К Золушке!

В стекло!

Вперед!

Но только тронулись —

уже наготове

задвижки,

замки,

засов на засове,

крючками сцепились:

— А ну, товар!

(Лязг зловещий.)

— Осади на тротуар!

В витрину,

вещи!

Ключей американских лязг и визг:

— Назад, пальто! —

Волнистое железо упало вниз.

— Заперто!

На двери и вещи решетка налезла,

оттиснули туфельку — не стало стекла,

конец водопаду —

висит из железа

гофрированная скала!

А улица туманом сглажена,

и небо все в замочных скважинах.

Все заперто ключами-звездами.

— Забыла, загляделась, поздно мне!

Полоска кровяная с запада.

— Что будет, если лавка заперта?

Микстурой синею шары наполнивши,

аптека, в инее, светла до полночи.

В облатке золота, на ватке — вот она! —

пилюля желтая, пилюля йодная.

Змея рисуется над чашей площади,

лежит Пилюлиуса ценою в грош один.

А у Золушки в ладошке

только дрожь…

Вспомнила о грошике.

Где же грош?

Стынет синим светом

стеклянный шар,

грошика-то… нету!

Нет гроша.

Где ты? грошик? грошик-хорошик! —

ищет грошик в снежной пороше,

Обтрогала платье,

за шагом шаг

шарит по асфальту —

нет гроша!

Был орел на гроше — гербовые крыла,

две змеиных главы, держит землю рука,

на ладошке оттиснулся след от орла,

побежала к реке, потемнела река.

Смахнула с ресницы соленую блестку.

Мост. А внизу

уносит река Замарашкину слезку

в море, в большую слезу.

Прибьют за грош, замучают,

вот так, ни за что…

— Домой ни в коем случае,

ни

за

что!

Как тилиснет плетки замах —

с глаз искра:

— Где пилюля? Сама

всю сгрызла?

— Я… шла… несла… вот… тут… в руках,

и вдруг… не зна… не знаю… как…

Вы не бейте меня,

не ругайте меня,

если я вам надоела,

так отдайте меня!

— Молчать, побирушка, глаз не мозоль,

в угол пошла!

Становись на соль!

(Промерзлой коленкой на острую соль,

крупная соль —

соленая боль.)

— Читай «Отче наш»! — Солона слеза.

Кристаллы колючки подкладывают.

В колено вгрызается злая сольца,

вприкуску коленку обгладывает.

— За медную мелочь,

за крошечный грош…

Ой, что же мне делать? —

А мачеха: — Врешь!..

— Домой не годится,

нет,

не домой!

Речная

водица,

боль мою

смой!

Не быть мне невестой,

не быть мне женой,

прощай ты,

железный

мост кружевной!

Услышав, раскрылся

мост разводной

и в ситец вцепился

рукою одной.

Рукою вразмашку

раскрывшийся мост

поднял Замарашку,

на снег перенес.

— Я жить не хочу,

я жить не могу!

Разрежь меня сталью,

трамвай, на бегу.

Начнут из меня

веревки вить,

нет мочи на свете

у мачехи жить.

Рельсы гудят,

стонет земля,

под фонарями

четыре нуля.

Вздрогнули рельсы,

крикнула сталь,

трамвай раззвенелся:

— Встань,

встань,

встань!

Ручку

на «стоп»!

Тормоз

вбивай!

Задохся и как вкопанный

встал трамвай.

— Не хочется жить,

не можется жить,

за ядом в аптеку —

схватить, проглотить!

Аптечная улица,

шары стоят…

— Доктор!..

Юлиус!

Дайте…

яд…

Сейчас глотну

щепотку одну…

(Глотнет, и конец!

Упадет, и конец!..)

Но с крыши, картавя, слетел скворец,

слетел и щепотку смахнул скворец:

— Чур, чуррр…

я тебя научу

заговору железному

против оборотней.

Скажешь —

кожу лягушка сбросит,

молодцем обернется.

Скажешь —

камни по-птичьему запоют.

Скажешь —

хлебами румяными спустятся тучи.

Скажешь —

порохом брызнешь,

мачеха склизкой гадюкой забьется,

сестры выскользнут змеями,

орлом-коршуном отчим взлетит.

Слово-заговор скажешь —

пули обратно уйдут

в руду.

Медные грошики

в грязь,

в янтари отольются

отравы…

Высыхают у Зойки слезинки у глаз,

трется об щеку скворка, картавит.

И у Зойки на сердце спокойно:

отошло, отлегло.

Небо месяцем светит, большое такое,

черным-светло.

Так спокойно

Снегуркой пошла не спеша,

ни зверюга, ни вьюга не встретятся,

а где заговор вышептал скворка с плеча —

светом месяца

плечико светится.

Все гуще светляки хрусталевые,

снежинки на плече оттаивают.

Выходит Замарашка за город,

и в памяти не тает заговор.

— Доведу ее до плача я! —

говорит сестрица младшая.

— Плеткой спину пощекочем! —

шевелит усами отчим.

— Уж замучаю, расспрашивая! —

говорит сестрица старшая.

— Я линейкой по рукам! —

шевелит губой карга.

— Без пилюли придет, уж мы-то ее —

так и сяк!.. —

Неодеваные, немытые,

ждут, глядят на дверной косяк.

Все нечесаные, ходят с оглядкою.

Утро в полный свет. —

Что-то долго нет…

А дорога хорошая, гладкая —

вьюги нет,

волка нет…

Как завидел Золушку

с крыши дым,

замахал платком дымовым.

Соскользнул в дымоход

до горящего дна,

сообщил огоньку:

— Замарашка видна!

Дым, как лифт, поднялся в дымовом ходу,

а зола сквозь решетку мигнула коту.

Страдиварием-скрипкою выгнулся кот,

вымыл личико кот для приличия

и, подсев у окошка на черный ход,

заиграл большое мурлыччио.

Воробьи построились в ряд,

утки вышли, как для парада,

флюгер вертится — страшно рад,

ходит форточка — просто рада!

Под босыми шагами расквасился лед,

ходит рядом весна с Замарашкой.

Замарашка пройдет — и ромашка цветет,

василек спешит за ромашкой.

Лишь в окне у карги два чертячьих рожка —

не цветы, а раки и крабы.

Кактус тянется к Золушке из горшка

бородавчатой лапою жабы.

Распахнулись настежь двери,

кошка выгнулась дугой,

зарычали, заревели

отчим с мачехой-каргой:

— Где лекарство?

Будешь бита, —

ждет посуда,

ждет корыто.

Стол не убран,

хлеб не спечен,

холст не соткан,

дочь не сыта,

пол не чищен,

грязь не смыта, —

бита будешь,

будешь бита!..

Лают болонки,

крысы теснятся…

Золушка стала

шагов за семнадцать,

взглядом окинула,

прядку откинула,

слово сказала,

как порохом кинула:

«Мачехи,

мучихи,

падайте

в муть!

Жилушки

Золушки

будя

тянуть!

Чур меня

чур —

оборочу

пулю в пыль,

муку в муху,

деньги в льдинки,

жадность в жабу.

Ягу в уголь,

зло в золу,

сестер…»

Глянула Золушка на сестер:

скулят жалостно, по-сиротски,

кулачок слезу по щеке растер,

обернулись платочками розги: —

А нас-то зачем?

За дело за чье? —

Укрылись одним полушалком,

дрожат, растрепались, и слезы ручьем —

и Золушке сестер жалко.

— Ты же добренькая, разве тронешь кого,

наша Золушка, наша сестреночка…

Жалко… Чего поминать, что было?

— Кто зло помянет… (Зола… зло…

дай памяти… щель… Кощей… позабыла!)

Тут руку арапником как обожгло,

как свистнет над Золушкой розга карги,

как ухнет обухом отчимов окрик,

и сестры как… хвать! за обе руки,

скрутили и Золушку — в погреб.

Втолкнули и замкнули в погребе,

веревки впились в руки до крови.

А скворка все услышал издали,

помчался — Замарашку вызволить.

Сзывает он, теряя перышки,

товарищей на помощь к Золушке.

Темен погреб — ни окна,

плачет Золушка одна…

В сале вымазав усы,

засновали ноты «си»,

ноты «си» — рота крыс,

не свечное сало грызть —

шевелятся усики,

лапками сучат,

мачеха науськала

Золушку помучить.

Тяжело железо входа,

цокнул в стену клювом кто-то:

— Это я, скворец, тут, тут!

А со мною мой приятель,

золотой зеленый дятел,

долбит щелочку: тук-тук.

Вышла рота пауков,

лапа длинная — укол,

к Золушке идут они

стрелками минутными.

В полосатом кителе

поручик паучий.

Головогруди вытянули

Золушку помучить.

— Потерпи еще немного, —

летит дятлу на подмогу

с длинным клювом журавель…

Дятел щелку пробуравил,

а товарищ мой журавль

слово всовывает в щель.

Ногу вытянул паук.

Зажужжала стая мух.

Летят они, ползут они,

цеце и злыдни-зудни,

рыжие пуза, —

вылетели тучи,

завели игру —

Замарашку мучить.

Сыплют глиной кирпича на

клюв журавки перочинный,

слово лезет в щель стены.

— Ухвати за запятую,

тяни букву завитую,

слово-заговор тяни!

Ухватилась крепко

за слово ногтями,

буковку, как репку,

тянет-потянет.

Вспомнила, глаза горят:

— Чур меня, чур… —

Чудесный голос заговора:

— Оборочу!

Раскрылись двери погреба,

и только слово молвила —

прошла сквозь тело оборотней

судорога-молния.

Кощей орлом-стервятником

по окнам захлопал,

гадюкой скользкой мачеха

ударилась об пол,

выскользнули змеи, орел в окно,

лежит одна чешуйка, перо одно.

Надо бросить пригоршню пороха.

Дверь открыта. Вокруг ни шороха,

Белой лестницей входит в комнаты.

Стены в сумраке, будто омуты.

Заклубился резьбою мачехин шкаф,

дунул снег нафталинного запашка,

крышка клепаная откидывается,

нараспашку душой прикидывается.

И из шкафа,

бока покачивая,

как танцуя,

походкой шуточною

вышло медленно

платье мачехино,

золотистое,

чешуйчатое!

То у ног зашумит, то подымется к лицу,

то на Золушку ложится, ластится,

звенит блестками зелеными, что дерево в лесу,

то русалкой изгибается платьице.

Расшуршалась чешуя,

старым золотом шумя:

— Будешь блестками сиять,

станешь мачехой сама,

будешь в злате-серебре

жить-поживать,

будут Золушки тебе

шить-нашивать!

Будут Золушки тебе

косы плести, будут

Золушки тебе

подносы нести!..

Рожками залиловев,

к Золушке лепится

красный

с дыркой в голове

Мефистофель-пепельница:

— Мы устроим шумный бал,

шумный бал!

Будут вина и металл,

и металл…

Шкаф понатужился,

ящики выдвинул,

стал Замарашку вещами оплескивать:

брошками,

иглами,

блеском невиданным,

бусами,

брызгами,

лентами,

блестками.

— Будь у нас мачехой! — Золушку просят,

шелк навалили, лентой обвили.

Зойка запуталась — порохом бросить?

Или?

Или ветер по окнам ударил, крутя,

или фортка в петлях заходила —

отчим мучает скворку в орлиных когтях,

клювом бьет в серебристый затылок.

Тяжесть сонных ресниц подняла Замара —

шкаф закрыл ей дорогу зеркалом,

слышит скворушкин хрип — поняла, замерла,

порох бросила — спальня померкла, —

в пух и в грохот подушки разрыв,

перемешал и подбросил взрыв!..

Дом упал. Сровнялся с землею.

Дымок от пороха.

Поводит крылами над серой золою

раненый скворка.

— Не умре… не умрешь!

— Не надеяться мне,

умирается мне…

— Милый Скворушка, не…

— Кровь на сером крыле…

— Я согрею в золе!..

— Холодеется мне,

леденеется, ле…

де-не…

На Оке… на Океане

на горе… горе Хрустальной,

на горю… горючем камне

золотой ларец поставлен.

Где мос… где мостов не ставили,

смерть Кощея в ларчик схована,

ты иди к горе Хрусталевой,

отомкни ларец окованный!

— Не умрешь, нет, нет… —

Но в глазах смерк свет,

он раскрыл клюв, клюв,

а во рту ключ, ключ…

Покатился ключик к рученькам:

— Отомкни железным ключиком!

Отомсти железным ключиком!

Грудка скворки холодна.

В мире Золушка одна.

Ряску скользкую болота слоят,

перед Золушкой ворота стоят.

— Распахнуться мы хотим, да замки!

Не откроешь нас ключом никаким.

Не поверим ни глазам, ни слезам,

ни приказу, ни «откройся, Сезам!».

Как цепями и ключом ни греми,

заперты загадкою мы.

Если сможешь отгадать, не солгав, —

нас отгадкой отомкнешь по слогам.

Первый слог —

если ходишь по ломкому хворосту,

если пальцы ломаешь от хворости.

Слог второй

в землянике лесной затаен,

если палец уколешь — покажется он.

Третий слог —

если хлеба ковригу дают,

если эту ковригу на скатерть кладут.

А четвертым —

себя может каждый назвать.

Отгадаешь — вперед! Не сумеешь — назад!

Время Золушке теперь говорить: —

Я попробую шараду открыть!

Как до полночи поздней тянется грусть,

свои пальцы ломала от хворости — хруст…

Шьешь и шьешь, и уколешься, помню печаль,

из-под пальца кровинкой покажется — аль…

Третий слог, когда мачеха звала меня,

черствый ломоть бросала подкидышу — на…

Это я про себя: — Несчастливая я…

Распахнитесь, ворота, отгадка моя —

Хруст… аль… на… я…

Распахнулись широко ворота,

перед Золушкой — дорог широта.

Мост железный через грохот реки,

перед Золушкой ворота крепки.

— Распахнуться мы хотим, да замки!

Не откроешь нас ключом никаким.

Ни цепями, ни ключом не греми —

заперты загадкою мы.

Если хочешь отпереть — отгадай,

а не сможешь — не пройдешь никуда:

Крылья есть, а не летит,

сам в зрачок, а не глядит.

Без него плохо,

а с ним не лучше.

Ростом кроха,

а может замучить.

Стар, а тебе новинка,

целый, а половинка.

Без колес, а в ходу.

Ни на что не гож,

а всюду вхож…

Думает Золушка,

думает, думает, думает, ду —

мает —

грош!

Как сказала — ни реки, ни ворот,

только ровная дорога вперед…

Цепи тяжкие на скрепах скрипят,

перед Золушкой ворота опять.

— Распахнуться мы хотим, да замки!

Не откроешь нас ключом никаким.

Ты диковинным ключом не греми —

тайной кованою заперты мы.

Если хочешь отпереть — отгадай,

а не сможешь — не пройдешь никуда!

Три буквы у меня,

а нас двое,

что такое?

В скалах ты нас найдешь,

скатертью развернешь,

будешь искать — и скок —

чудо-конь скакунок.

С каменных круч сойдем,

скатимся в каждый дом.

Живем мы в слове — тоска,

жить будем в слове — ласкать.

Жар-птицы — огней каскад,

гусли — игры раскат.

Велели нас не пускать,

шли ночью в земле искать,

мы вырастем из песка

ковром одного куска!

Три буквы во мне,

а нас двое —

что такое?

Загадка трудна-трудна,

двое, тайна одна.

Мне спилось это во сне,

нашептывал это снег.

Скворушка говорил

о чудах Хрусталь-горы.

Пальцем трет у виска.

— Скажем три буквы — ска,

а вдвое —

ска и ска,

ах, поняла: ска-ска,

всякой петле развязка,

откройтесь, ворота, —

Сказка!

Лишь сказала — что ключа оборот,

перед нею ни замка, ни ворот!

Берег каменный, и синей стеной,

синью высинено море синё.

А за синим краем моря — скала,

белый-белый уголек хрусталя…

Волны пастями хватают песок

да отфыркивают пену с усов…

Запах свежей щелочи

прямо в губы Золушке.

— Там, наверно, крабики,

верно, рыбы в крапинку,

раки, клешни лаковые,

водоросли, раковины…

Но в волне —

ни признака рыбьего;

берег выбелен

сушью гибельной,

а по всему по берегу,

у темных гор-горынычей

на горючих камнях —

что ли, с горя

люди какие-то

сидят, пригорюнившись,

ждут погоды у моря.

— Ой, беда:

на два века горюшка хватит.

А была же, была

у меня

самобранная скатерть!

Крикнешь:

— Эй! —

Караваи хрустящие катят,

золотые цыплята взлетают

на скатерть,

режь, ешь, пей!

Течет по усам вино горячо,

сладость переливается в горле.

Заснул маленько.

Проснулся,

а, черт!

Нема самобранки —

уперли…

— Ой,

привиделось яблоко с блюдцем…

Качнешь чуточку,

скажешь:

— Катись, катись, яблочко, по серебряному

блюдечку, показывай мне города и села,

гор высоту и небес красоту, —

и начнется:

Москва златоглавьем качнется,

то льды, то сады…

то туды, то сюды —

то четверкой летит,

то несется корабликом,

то луга, то песчаные берега…

Ой, беда!

Ни блюдца, ни яблока,

ночью темною выкрала баба-карга.

— Эх, сирота.

Сапоги семимильные были.

Голенища чугунные —

красота!

Кожи чертовой,

силы аховой,

шагом враз за Урал перемахивал!

И нема.

Эхма!..

— Ой, беда,

потерялась, приснилась живая вода…

Вновь придется богатому

кланяться —

нет меча, заповедного кладенца!

— Как был Иванушка сер да убог,

перстень упал,

укатился клубок…

— Перо жар-птицыно…

Що ж це таке?

Да только, вот только держал в руке!

Что пень — то Иван, попутал их леший,

что камень — Иван, и всех не обчесть, —

руками махнут да затылки почешут,

и нету сияющих сказок-волшебств.

Дерут чубы:

— Да вот те раз,

да был же, был

кошелек-самотряс!

Вырвал Кощей

прямо из рук

ковер-самолет,

топор-саморуб!

— Как мне стать

на людей похожим?

Где найти

загово́ры-слова?

Скинуть, сбросить

лягушечью кожу —

ква-ква…

Чинит невод на камне сыром старичина:

— У старухи разбилось корыто,

вот и жду у синего моря,

может, выплеснет море рыбку —

не простую, а золотую…

Льют ручьи по берегу с горя.

Замарашка у самого моря,

глядит —

гора Хрустальная

на океан поставлена.

Ей шумные брызги и бури охрана.

До солнечных граней

доплыть не посметь,

ларец на горе четырестогранный,

и в этом ларце — Кощеева смерть.

Как до ларчика мост перебросить?

Подбегает к Иванушкам,

просит:

— Подсобите, Иванушки, ларчик добыть,

подсобите

Кощея в волне утопить!

В седой океан, в крутую пучину

первый Иван вошел для почину.

По спинам Иванов — по мосту хрустя —

пошла через волны, взошла на Хрусталь.

Ступила на берег — ключом от скворца

распахивает двери ларца.

Закован в цепь

большой ларец,

в большом ларце

другой ларец.

В другом ларце

ларец-дворец,

царям дворец

ларцам ларец!

Церквей ларцы,

ларцы в ларцах,

один в другом —

сверкать, мерцать!

Конец ларцам,

в конце ларцов

Кощеев смертный час — яйцо.

Золушку

тронула дрожь,

разломила яйцо —

грош.

Держит медный кружок ноготками —

тот грош,

посередке орел начеканен,

тот грош…

Был орел на гроше — гербовые крыла,

две змеиных главы, держит землю рука…

Размахнулась

и бросила

в море

орла,

закачалась гора, понеслись облака.

Моря разливаются,

гора расплывается,

алмазными гранями

передвигается,

замки раскрываются,

стена выдвигается,

и надвое делится,

и перекрывается.

Качается Золушка,

мачтой качается

— Что это делается?

Как называется?..

Стоит на глянце, как на воде,

вверху стеклянное решето,

стоит — сама не знаю где,

вокруг — сама не знаю что!

Что за ширь? что за гуд?

что за мир? что за люд?

Один — пилит,

другой — сталь пробивает навылет,

сверлит —

серебристая пена бурлит.

Камень искристый

черпают руки чудес…

— Дяденька,

что здесь?

Отвечает дядя:

— Здрасте!

Я работ чудесных мастер.

Ну-ка, дверцу приоткрой,

вот какое чудо —

ящик с пеньем и игрой, —

гусли-самогуды.

А другой

управляет железною птичьей рукой.

Крылья ладит,

сияньем заиндевелые,

мастерит и поет.

— Ты что делаешь?

— Сказку делаю —

ковер-самолет!

Перед Золушкой — Золушек ряд,

ткань пшеничная тихо струится,

золотистые нити

в пальцах струят:

— Ты кто, сестрица?

Отвечает ей сестрица:

— Шить и ткать я мастерица.

Вот моток летит к мотку,

пальцы нитку схватят!

Я тку, тку, тку

самобранку-скатерть.

Золушка жила одна —

сколько милых подружек берут ее за руки!

Золушка была бедна,

к воротам распростертым полетели подарки!

Корка на воде горька,

стали Зойку румянцем одаривать яблони!

Мачеха была карга,

возвращаются сказки, Кощеем награбленные!

Как махнула подруга синей хусткой широкой

да как крикнула в поле, расступился народ:

— К Золушке, сказки,

сказкам дорогу,

сказки, идите,

сказки, вперед!

Со столбов загудели самогудные трубы,

сапоги-самоходы,

топоры-саморубы,

самокатки-салазки,

самоплеска-весло,

все, что снилось,

мерещилось,

виделось,

чудилось,

что мечталось,

казалось,

хотелось,

что ребятам на сон набаюкивалось,

что весной под Егорья дедами рассказывалось,

что слепцами на старых бандурах названивалось,

по мостам

к Замарашке

пошло.

На подвешенной нитке и вдаль и вблизь

золотые жар-птицыны перья зажглись.

— Несут, несут!

Что несут?

Ее несут —

самобранку несут,

расстеливши,

твою!

Рыжей рожью,

пшеницей,

земляникой в лесу,

янтарем-ячменем дивно вышитую.

Шумит дерево, ветку набок оно!

— Познакомимся — Слива Яблоковна! —

Машет Золушке лист ладонями:

— Я капусты кочан, вырос до неба!

Разрыхляя черный ком,

бороздища — лентой,

самоплуг пошел, о ком

баяно в легендах!

Все правда одна, ничего не врем!

Над Золушкой, сказку листающей,

все небо развернулось самолетом-ковром,

ковром-самолетом летающим.

Из сказочной рощи,

из сказочной чащи

поющий,

звенящий —

к Золушке ящик!

— Что за ящик?

— Самогуды то, Золушка,

вот они,

они, Золушка,

нами сработаны!

Друг-товарищ

меча-кладенца,

саморуб-топор

низко кланяется:

— Если брови Золушки

разлюблю,

все леса на колышки

разрублю!

Катится к Золушке яблочко

по серебряному блюдечку:

— Ты ничего не видела,

вот тебе — Арктика, Индия! —

Яблочко удивительное,

яблочко — телевидение.

Посмотрела на блюдце — там синие брызги,

нам несут Замарашку на серебряном диске.

С плеч упала тяжесть-глыба,

камень крикнул: — Как же так? —

Затянула песню рыба,

удивленно свистнул рак.

Стали реки все слиянии,

луч простерся полосой.

Рассмеялись Несмеяны,

смех рассыпался росой.

Смех до слез — земля в росе,

солнце глаз касается,

и очнулись разом все

спящие красавицы!

А за солнцем, в небе чистом —

синь стороной,

Замарашкин милый мчится

на птице стальной.

Мимо облачных дорог

издалёка,

как скворцовый говорок,

дальний рокот.

Прямо с неба светлого

зовет: «Люблю!» —

И вниз летит с рассветною

звездой на лбу.

— Не солгал тебе скворец,

помнишь, в сказке.

Садись, едем во дворец,

в бывший, царский!

Кипарис густой

в синь воздуха,

это мои и твой

дом отдыха!..

Потянулись к Золушке чудеса,

дива дивные,

чуда чудные, чудеса!

Чу, десанты летят парашютные,

чудесальто вертят самолеты,

развернулась небес бирюза!

Чудесаблями — брови,

чудесахаром — губы,

чудесамые смелые в мире глаза!

Здравствуй, Робот, —

никельный хобот,

трубчатым горлом струящийся провод,

радиообод,

музыки ропот —

светлым ванадием блещущий Робот!

Уже на пижонов

не смотрят скромницы,

строгие жены

бегут — познакомиться.

У скромных монахинь

в глазах голубых

встает

многогранник его головы,

никто не мечтает

о губ куманике,

всех сводит с ума

металлический куб,

кольчуг — алюминий

и хромистый никель

и каучук

нелукавящих губ.

Уже Вертинский

томится пластинкой,

в мембране

голосом обомлев,

и в «His Maisters Voice»[2]

под иголкой затинькал

Морис Шевалье

и Раккель Меллер[3]:

— В антенном

мембранном

перегуде,

гуде,

катодом и анодом

замерцав,

железные

поют

и плачут люди,

хватаясь за сердца…

Электроды

в лад

поют о чудах

Робота,

свет наплечных

лат,

иголка,

пой:

«Блеск

магнитных рук,

игра

вольфрама с ко́бальтом,

фотофоно[4],

друг,

о Робот

мой!»

И дочки пасторов

за рукодельем,

когда в деревне

гасятся огни,

мечтать о женихах

не захотели —

загадывают Робота

они:

рукою

ждущей

на блюдце

тронуты

в кофейной

гуще

стальные

контуры…

Все журналы рисуют

углы и воронки

золотым меццо-тинто

в большой разворот:

эбонитный трохей

и стеклянные бронхи,

апланаты-глаза

и желающий рот.

Шум растет

топотом,

слышен плач

в ропоте

(пропади

пропадом!).

Все идут

к Роботу,

клином мир

в Роботе,

все живут

Роботом!

Весь в лучах,

игрой изломанных,

озаренный ясно —

тянет Робот

из соломинки

смазочное масло.

Отвалился, маслом сытенький,

каракатицей,

в пальцах

шарики в подшипниках

перекатываются.

И окно

в лицо спокойное

от рождения —

бросило

тысячеоконное

отражение.

И светит медный мир в мозгу

катодно-ламповый,

стук-стук-тире

стекает с губ,

с холодных клапанов.

Берет газету Робот

с неслышным треском искр,

и буква

входит в хобот,

оттуда в фотодиск,

на пленку,

в хобот снова,

и узкий свет горит,

свет

переходит

в слово,

и Робот говорит:

Лон —

дон.

Лорд

Гор —

дон

Овз —

билль

внес

билль

о уууу…

о утверждении бюджета…

Гремит железная манжета,

и Робот

в алых «ауу!..» стихий,

скрипя, садится за стихи.

По типу счетной машины

в Роботе скрепками тихими

всажены

в зажимы

комплексные рифмы.

Элемент

коснется слова

«день» —

и выскакивает

«тень»,

электроды

тронут слово

«плит» —

и выскакивает рифма

«спит».

А слова остальные

проходят

сквозь нитки стальные,

и на бумаге

строчек ли́нийка —

автоматическая

лирика:

«Сегодня дурной

день,

кузнечиков хор

спит,

и сумрачных скал

сень

мрачней гробовых

плит».

И вдруг

ему взбредет уснуть —

в приемник

наплывает муть,

и ток

высокой частоты,

и сон

высокой чистоты.

И в ухо

чернотелефонное

и в телевидящий

зрачок

всплывает

небо Калифорнии,

снег,

Чарли Чаплин

и еще —

киножурнал,

петух Патэ

и пенье флейты

в слепоте.

Дождем

частя,

эфиром

пронесен

в шести

частях

полнометражный

сон.

И во сне

смеется Робот

механический,

грудь вздымая,

как кузнечный мех (анический)

с сонных губ

слетает в хобот

смех (анический).

Робот спит,

забыв стихи и книги,

Робот спит

бездумным сном щенка.

Только окна

отражает

нике —

лированная щека.

Приборы теплятся едва,

свет погасить в мозгу забыли…

И ноги

задраны,

как два

грузоавтомобиля.

Стальной паутинкой —

радиомачта.

Граммофоны.

Пластинки.

Трансляция начата.

Роботу шлет

приказания все

в синем шевьотовом

умный monsieur.

Коробка

лак-мороз,

где луч

и звук

синхронны,

нить

фосфористой бронзы

в четырнадцать

микронов.

И в аппаратную плывет,

то грянув,

то стихая,

продроглый гул

норвежских вод,

стеклянный шум

Сахары.

То провод

искоркой кольнув,

то темнотой

чернея —

любую

примет он

волну,

и Гамбург,

и Борнео,

и SOS

мертвящих глыб морских…

Планетным гулом

о́бнят,

одной волны —

волны Москвы

принять

не смеет Робот.

Струится пленка

в аппарат —

читает Робот

реферат:

«Болезни металлов,

распад молекул,

идет эпидемия

внутренних раковин,

в больницах

лежат машины-калеки,

опухшие части торчат

раскоряками,

машин не щадит

металлический сифилис

на Ниагаре

турбины рассыпались…»

Кончилась

лекция.

Monsieur

включает —

с трещинкой —

жанром полегче,

программу

в духе Лещенко.

И Робот идет,

напевая,

пальцы

как связка ключей:

«По улице,

пыль подыма-ая,

прохо-дил

полк гусар-усачей.

Марш вперед,

труба зовет,

чер-ные гу…»

Оборвут на полслове

песенки тон,

и губами резиновыми

не шевелит он,

пораженный

чудовищным энцефалитом,

Робот ждет приказаний

с открытым ртом.

Ровно в 7

пунктуально

по Гринвичу,

руки сложной системы

от себя

потяготою

ринувши,

когда стены коробок

полосой озаряются красной,

просыпается

Робот,

в суставах коленчатых хряснув.

Подымает

скафандром

сияющий череп,

на волнистом затылке узор, —

это

родинка фирмы,

фабричный герб

из геральдики Шнейдер-Крезо́.

И

с волны

золотого собора

переливом колеблемых волн

в ухо Робота звоном отборным

колокольнею

вклинился

Кельн.

Он встает,

протирает

мелом и замшей

электрический чайник щеки,

пылесос

рукавицею взявши,

выметает сор и стихи,

и на службу —

в концерн,

к стеклянному дому

в конце…

Слышит дом

шага четкого клац,

Робот лбом

отражает

Потсдаммерплац.

Несгибаем и прям,

конструктивно прост,

нержавеющий Робот

ртутною мордой

улыбается

во весь рост

подъяремным

Линкольнам

и Фордам.

По доспехам плывут

вверх ногами прохожие,

и рекламами,

окнами,

спятив с ума —

светлой комнатой смеха

на никельной роже

гримасничают дома.

И на заводе

у крыл машимых —

уже заводят

парней машинных.

В руках —

зазубрины,

поршнями

хрюкая,

впродоль

стены

стоят

безропотно —

кинжалозубые

молоткорукие

цельностальные

ребята — Роботы.

А Робот-люксус,

выпучив «цейсы»,

к воротам завода

прирос полицейским.

(Не оглянувшись

на ворохи дыма,

живой

безработный

проходит мимо.)

И приторно тянет

ипритом оттуда,

стеклянно-синий

снят цилиндр,

заботливо

в баллон

укутан

нежнейший…

нитроглицерин.

Им ничего,

не дышат,

не люди,

вуалится газ

у лица

на полуде.

А вечером

синим апрелем

к Роботу

входит

тонная фрейлейн.

Шапочка —

наискосок,

с фетра

вуалинка,

тонкий

носок

у туфельки

маленькой,

На цыпочках

тянется

к блеску забрала,

и ниточкой —

ручкой

железо забрала.

И гуды

в антеннах

тогда

принимают

скрипичный

оттенок

со склонностью

к маю,

сияющий

иссиня

доспехами,

грубый,

он —

пианиссимо

оркестрится

румбой.

Пошли

по трелям

стальные

ботинки,

и пальцы

фрейлейн

лежат

на цинке:

— Пойдем

глянцевитым путем,

пойдем-пойдем!

Губы

синеватым аргоном,

румбу

отбивая ступнёй,

Робот

танцует спокойно

с фрейлейн,

травинкой

степной…

Телевидящей

синькою

светит стекло,

и на инее

цинка

пальцев тепло…

Приемная зала стального картеля.

На глади паркета ракета луча.

С официальностями не канителя,

сам Шнайдер

с портфелем проходит, ворча.

Напрягся мозг

микрофарад,

контакт механик пробует.

В ноль пять начнется

смотр-парад,

приемка

новых Роботов.

Шпалером

стоят орденастые

представители

павшей династии.

Каски

шпиц —

генерал

оф-Битц,

Генеральный

штаб —

адмирал

фон-Папф,

с рекою-лентой

на груди

фельдмаршал

граф де-Бомбарди.

Тряся лицо —

чертеж машин

(проекты

мин и ядер) —

сам Шнайдер

примет строй машин,

шутливый,

старый Шнайдер.

И мимо пиджаков

пушка зимы светлей,

в Герленовых духах,

и в золоте затылок, —

прошла украдкой

леди Чатерлей

и у колонны жилистой

застыла.

Забыт лесник

(они давно расстались),

ей нужен

Робот

первобытных эр —

орангутанг

несокрушимой стали,

чья сила:

Е,

деленное на Р.

Повернулись головы.

Лорнетки у глаз.

Об пол

слитки

олова,

по лестнице

лязг…

Вдоль по рядам прокатился рокот,

дрогнули

люстры

в мелкую

дробь.

В зал — маршируют — за Роботом — Робот —

паркет

гололедицей —

ромб в ромб.

Идут ребята

страшных служб,

в дверях

отдавши

честь орлу.

А тени дам толпою луж

лежат на глянцевом полу.

— Рыцарской — — ротой — — железных сорок —

— Топорщась — —подагрой — кольчатых — лап, —

— Корпус — —пружинит — на плотных — рессорах —

— Свет — — тиратронов — — кварцевых — ламп. —

— На каждом — — Роботе — надпись — «Проба», —

— Лбов — — цилиндрических — свет — —и сверк —

— Панцири — —в глянце — —Робот — в Робот, —

— Радиоскопами — — —смотрят — — —вверх. —

— Сто-ой! —

(ударили тяжкой стопой).

А белая леди

мечтает о встрече!

«Когда ж

я увижусь,

о Робот, с тобой,

чтоб тронуть железо

и вздрогнуть,

и лечь, и

щекой ощутить

ферросплавные плечи.

Захочу,

заведу,

и нежный

гагачий

в пастушью

дуду

запоет,

догадчив,

склонившись

антенной,

он чудный,

он тенор…»

Она видала видики,

но жить с живыми стало впроголодь,

и лапу

лучшей в мире выделки

рукою замшевой потрогала.

Каждый — — Робот — — проверен — — и вышколен,

Х-образная — — — грудь — — — широка, — —

№ и серию

вписывая

в книжку,

Шнайдер

обходит

строй сорока.

— Мерцает — — утроба — — кишечником — —трубок,

— шарниры — — колесики — — — ролики — — стук.

— Напра — — во, ать — два — — повернулись — угрюмо

— светло-зеркальные — — — сорок — — — — штук.

— Дайте-ка

общий выдох и вдох! —

кинул механику

роботов бог,

и разом

сорок резиновых легких

охнули в хоботы: «Хайль! Гох!»

А леди мечтает:

«Захочу — научу,

и Робот, грубый,

жестокий такой,

повалит меня

дивану в парчу

душить

ревнующей рукой.

И после,

блестя синевой под утро,

сентиментальный Робот

оперным тембром

гудит в репродуктор:

„Твой

до гроба…“»

А Шнайдер,

рукой оттопырив ухо:

«Вот этот вздохнул

немножечко глухо!» —

сказал и обмер,

дорожка по коже,

как будто паук

пробежал рукавом, —

грустно стоит

на других непохожий

Робот

номер сороковой.

Пульсирует веною,

странный что-то,

что-то неверное

в низких частотах.

Сгорбился Робот,

вымолвить силится,

не может ожить,

и стрелка на «стоп»,

и около рта

морщинка извилистая

(может — небрежность,

а может — скорбь…).

Светится в прорезях

лампа сквозная,

и чудится Шнайдеру —

он по-людски

смотрит презрительно:

«Я тебя знаю…» —

и тихо пульсируют

сталью виски.

Завитковый

соленоид

зеленеет

локоном,

и лицо его

стальное

худобою

вогнуто.

По резине

глянцевой

у немого

рта

тонко

жилка тянется,

будто

доброта.

И Шнайдеру страшно:

— Выгнать!

Испорчен! —

Отходит под стражей

к Роботам

прочим…

Повернули тумблер

в латах,

между глаз —

вынули

аккумулятор,

свет погас.

Ни тепла,

ни рокота,

ничего

особенного:

вон выносят Робота

забракованного.

Уже —

ни стихов,

ни пенья,

ни гуда,—

и, отражая мерцание звезд,

цельностальное

зеркальное чудо

«Бюссинг» повез.

Зал гремит от топота:

что ни шаг —

залп!

Тридцать девять Роботов

покидают

зал.

Сплавом стали с ко́бальтом

клещи

свисли.

Тридцать девять Роботов

на работу

вышли.

Чтоб парламент пеплом вытлел,

рейхстаг

сжечь.

В Спорт-Паласе черный Гитлер

держит

речь.

Блещут фонодугами

никельного

сверка,

зашагали слугами

Гуго —

Гугенберга.

Пролетает морем синим

пылью

пар,

облит синим керосином

Фили —

ппар[5].

Черной свастикой железо

на

щеке,

страшной цепью танки лезут

на

Же-Хе.

Отливает маслом потным

морды

сталь —

глядя дулом пулеметным,

Робот

встал.

Среди старья —

развинчен

и разверчен,

развороченный,

как труп,

кошмар, —

забракованный

за нечто

человечье,

Робот,

брошенный,

лежит плашмя.

Робот мертв.

Ржавеют валики.

Ненужный Робот

в грязном стоке

под грудой жести

спит на свалке.

На нем цветет

узором окись…

Кто б

знал!..

Вороны,

каркая,

над свалкой пролетали,

и мимо —

так как пищи не увидели.

А мелкие,

блестящие детали

раскрали

юные радиолюбители.

Медь зеленеет

и пятнится,

как

осенний мох

под палою березою.

И чудный панцирь

разъедает рак,

железный Cancer —

трупная коррозия…

Осколки ламп

раскинуты пинком,

и руки врозь,

забывшие о жесте…

Спи, Робот,

спи,

прикрытый,

как венком,

обрезками

консервной

жести!

Запахом пороха

воздух тронут.

У пулеметов

лежим по два.

Траншеями изморщинен фронт.

Высота 102.

Темнеет.

За спиной — Республика.

Шинель у ног.

Комрот молоденький

(три кубика)

глядит

в бинокль.

И в шестикратных

два круга

в деленьях накрест

вплыл курган.

Сначала

туманен и матов,

резче,

и вблизился в круг

рак

в защитных латах,

вытянув

лопасти рук.

Сумерки. Холм извилист…

Из-за пригорка

вылез,

сузив мерцанье линзы,

вытянув черный хобот,

глянув глазами слизней,

стопочервячный

Робот.

— Встааа-вай!..

— К пулеметам!..

(А вы пока

телефонируйте в штаб полка:

у речки Суслонь замечен отряд

бронированных, страшного роста;

ждем приказаний…)

С кургана

подряд

приподымались

количеством до́ ста

вооруженные

до подошв,

лоб

по графам размечен.

Птица упала

с облака в рожь,

в обмороке

кузнечик.

В атаку ли

ринуться?

Ждать?..

Наступать?..

— Прицел одиннадцать!

Це-лик пять!..

Из-за кургана

вполоборота

выходят,

баллонами

плечи сутуля.

Очередь грохота…

Не берет пуля…

Пружиня в рессорах,

пулей не тронуты,

как ящеры

в проволочном лесу,

пошли — гипнотически — двигаясь — роботы,

свинцовые

лапы

держа

на весу.

— Орудия… огонь! —

шарахнулся взвод.

Шепот цепочкой: «Лечь…»

Но и снаряд

отклоняется от

странно мерцающих плеч.

Идут,

расползается газовый запах,

идут

на гусеничном ходу.

Как паровозы на задних лапах,

идут,

несут беду.

Слизисто сиз люизит[6],

полполя дыханием выжгли.

Маску сжимая, шепчет связист;

— Телефонограмма…

Держитесь…

Вышли…

Сейчас… (захрипел).

Из Бобриков

вылетели,

запрятавши в сталь

дизелей сердца,

из куска монолитного

будто вылитые,

топыря когти

хватательных цапф,

сто самолетов.

Беда!

На морде у Робота рупор,

пулеметного речью

орущий вокруг…

Ложится зарево

на лица трупов,

на крючья хватающих воздух рук.

Вытянув клещи чудесной закалки,

шагают в рост колоколен.

Пунцовые!

В зареве!

Как при Калке!

Как на Куликовом!

Сквозь вихрь

напролом

аэро стремятся,

звезда

под крылом —

комсомольским румянцем.

Самолет

показался,

жужжа мириадами ос,

когти расправил,

полетом

бреющим снизясь,

рванул одного,

схватил на лету

и понес

когтями железными —

Робота

в дымную сизость.

Ночь.

Забилась в кусты перепелка.

И Робот гудит

в железной руке,

как летучая мышь

вися в перепонках

в белизне

осветительных ракет.

А когти аэро

впиваются в латы,

как рука шахматиста

хватает ферзя, —

напрасно!

Идут и идут автоматы,

прожекторным светом

качая глаза.

Их ноги

хрустят

по мертвым и раненым,

уже показались

в горящем лесу,

ворочая тысячевольтными гранями,

свинцовые

лапы

держа

на весу.

Остановилось метро.

Воздушна повисла.

Стали автобусы.

Ни одного пассажира.

Город застыл, полумертв.

И только, вытянув дыма перо,

аэро над городом мчится к сияющей пропасти

и на вокзале

татакает пулемет.

Уже

у магазина Смитса и Верндта

висит афиша:

«Правительство свергнуто.

Исполнительный Комитет».

На площади Мира

четыре трамвая лежат.

Мимо витрины шляп

провели арестованных полицейских.

Ночь пришла.

По звездам

прожекторы тянутся,

и, гильзами выстреленными соря, —

уже! —

занимают радиостанцию

вооруженные слесаря.

Уже ревком

добивает войну

и, дулом лоб кольнув,

уже говорят радисту:

— А ну,

переведи волну.

«Маузера» у monsieur в висках:

— Давай-давай! —

Под надписью «Робот»

распределительная доска,

и тихо ворчит мотора утроба.

Товарищ

в доску ткнул сгоряча, —

monsieur под маузером залихорадило.

— Не мешкать! —

и вниз опущен рычаг,

управляющий Роботами по радио.

И на фронте,

оступившись о траншею,

Робот мотнул

пневматической шеей.

Широкие пальцы

из никеля

скрючились…

и сникли.

Будто кровь

подобралась под угли —

прожектора

потухли.

Заворчав

глухой утробой,

будто заспанный —

стал отваливаться Робот

на спину.

Замолчал на морде рупор,

замотались хоботы,

повалились

к лицам трупов Роботы.

Помутнела линза глаза,

искривились челюсти,

и последний

выдох газа

низом тонко стелется.

Их радиаторы стынут.

И стынут

с подбородками-ямочками винты.

И уже мы стоим

на сияющих спинах,

наворачиваем бинты.

Утро легло

лиловатою тенью,

и солнечный блик

по Роботу — вскользь…

И птица

села ему на антенну,

и суслик

в ухо вполз.

К цветастым клумбам и траве

песочком тропок

приходит с лейкой в голове

садовник Робот.

Доспехом светя,

идет —

быстрорукий,

на травку

летят

распыленные струйки.

Подходят детишки, —

Робот —

добрый —

дает им потрогать

и локоть

и ребра.

По Москве

в большом количестве —

ходят слуги

металлические.

Вот —

метлу держа в ладонях —

с тротуара ровного

пыль сосет

высокий дворник,

весь никелированный.

Железный

полон лоб забот —

пылищу

вытянуть,

на лбу клеймо:

«МОСРОБЗАВОД,

511».

Гуднули машины,

пахнули булочные,

и Робот

другой —

в стекле

управляет

движением уличным,

блестя рукой.

— В Маяковский проезд

проехать как? —

Робот

слов не тратит.

Карта Москвы

на стеклянных руках,

и стрелка снует

по карте.

А вот и столовая.

Зайду, поем

после писания

трудных поэм.

Столы стеклянные стоят.

Блестя щеки полудой,

эмалевый

официант

несет

второе блюдо.

От него

не услышишь:

«Как-с и что-с

сосисочки-сс,

слушаюссь,

уксус-с

нету-с…»

Безмолвный Робот

качает поднос,

уставленный

феерической снедью.

И в мраморе бань,

потеплев постепенно,

Робот исходит

мыльною пеной.

Ноготки

у Робота

острее

лезвий «Ротбарта».

Станьте вплотную —

Робот ручьистый

вытянет

бритвы ногтей,

он вас помоет,

побреет чисто

и не порежет

нигде.

На вредных

фабриках красок

хлопочут

протертые насухо —

Роботы

в светлых касках,

без всяких

и всяческих масок.

Ни гарь,

ни газ,

ни свинцовая пыль

отныне

людей не гробят.

Железной ногою

в шахту вступил

чернорабочий Робот.

В вестибюле театра

у синей гардины

ждет металлический

капельдинер.

Светло-медные дяди

торчат в коридорах,

и на водку

дядям не платят —

человеческий труд —

это слишком дорого

для метлы

и храненья платья.

И куртку мою,

и твою шубку,

когда

в вестибюль мы входим оба,

снимает

и вешает нежно на трубку

вежливый гардеробот.

А ночью,

склоняясь над коляской —

нянька

на тонкой смазке, —

Робот,

задумчив и ласков,

детям

баюкает сказки:

«Жил да был

среди людей —

берень-дерень

Берендей,

бородатый

чародей,

чародатый

бородей».

На нем колотушки

и бубны висят,

а если ребенок

орет —

пластмассовый палец

кладет пососать

с молочного струйкою

в рот!

На перекрестках

гуляющих

тысячи.

Сидит со щетками

Робот —

чистильщик.

— Почисть,

дружище,

да только

почище!

И чистит Робот,

и бархаткой

водит,

и щетку

по глянцу

торопит,

и даже мурлычет

по радио,

вроде:

— Ехал

на ярмарку

Робот…

Если дверь

откроет Робот

вам в семье —

это вас

не покоробит,

вовсе нет.

В дверь

спокойно

проходи-ка,

запах

смол, —

это

домороботиха

моет

пол.

Метлою и бархаткой

шибче шурши нам,

ты моешь,

метешь

и варишь —

живая и добрая

наша машина,

стальной

человечий товарищ!

Был

такой рубль

неразменный

у мальчика:

купил он

четыре мячика,

гармошку

для губ,

себе ружье,

сестре куклу,

полдюжины

звонких труб,

сунул

в карман руку,

а там

опять рубль.

Зашел в магазин,

истратил

на карандаши

и тетради,

пошел

на картину в клуб,

наелся конфет

(полтинник за штук;

сунул

в карман руку,

а там

опять рубль.

Со мной

такая ж история:

я

счастья набрал

до губ,

мне

ничего не стоило

ловить его

на бегу,

брать его

с плеч,

снимать

с глаз,

перебирать

русыми прядями,

обнимать

любое множество раз,

разговаривать с ним

по радио!

Была елка,

снег,

хаживали

гости.

Был пляж.

Шел дождь.

На ней был плащ,

и как мы

за ней ухаживали!

Утром,

часов в девять,

гордый —

ее одевать! —

я не знал,

что со счастьем делать

куда его девать?

И были

губы — губы!

Глаза — глаза!

И вот я,

мальчик глупый,

любви

сказал!

— Не иди

на убыль,

не кончайся,

не мельчай,

будь нескончаемой

у плеча моего

и ее плеча.

Плечо умерло.

Губы у́мерли.

Похоронили глаза.

Погоревали,

подумали,

вспомнили

два раза́.

И сорвано

много дней,

с листвой,

в расчет,

в итог

всех трауров по ней,

а я еще…

Я выдумал

кучу игр,

раскрасил дверь

под дуб,

заболел

для забавы гриппом,

лечил

здоровый зуб.

Уже вокруг

другие

и дела

и лица.

Другие бы мне

в дорогие,—

а та —

еще длится.

Наплачешься,

навспоминаешься,

набродишься,

находишься

по городу

вдоль и наискось,

не знаешь,

где находишься!

Дома

на улице Горького

переместились.

Мосты

распластались

над Москвой-рекой,

места,

где ходила ты,

другие совсем!

Их нету!

Вернись ты

на землю вновь —

нашла бы

не ту планету,

но ту,

что была,

любовь…

Ровно такая,

полностью та,

не утончилась,

не окончилась!

И лучше б сердцу

пустота,

покой,

устойчивость!

Нет — есть!

Всегда при мне.

Со мной.

В душе

несмытым почерком,

как неотступно —

с летчиком

опасный

шар земной.

Я сижу

перед коньяком

угрюм,

как ворон в парке.

Полная рюмка.

Календарь.

Часы

и «паркер».

Срываю

в январе я

листок стенной тоски,

а снизу ему

время

подкладывает листки.

Часы стучат,

что делать

минутам утрат?

Целый год

девять

утра.

Рюмку пью

коньячную,

сколько ни пью,

она

кажется

бесконечною —

опять полна.

Опрокинул зубами,

дна

не вижу,

понял я —

опять она

полная.

А «паркер»,

каким пишу —

чернил внутри

с наперсток.

Пишу —

дописать спешу,

чернил не хватает

просто!

Перу б иссякнуть

пора

от стольких

строк отчаяния,

а всё

бегут

с пера

чернила

нескончаемые.

Я курю,

в доме

дым,

не видно

мебели.

Я уже

по колено

в пепле.

Дом

стал седым.

Потолок

седым затянулся.

А папироса —

как была,

затянулся —

опять цела.

Свет погашу —

не гаснет!

Сломал часы —

стучат!

Кричу: —

Кончайтесь насмерть!

Уйди,

табачный чад!

Закрыл глаза —

мерцает

сквозь веки

в жизнь

дыра!

Весь год сорвал! —

Конца нет

листкам календаря.

Так к мальчику

рубль пригрелся —

вот же он!

Не кончается!

Покупок гора

качается:

трубы,

гармошки,

рельсы.

Вещей уже

больше нету,

охоты нет

к вещам.

А надо —

монету

в кармане

таща,

думать о ней,

жить для нее:

это ж рубль,

это ж мое!

По сказке —

мальчик юркнул

в соседний дом

и скинул куртку

с карманом

и рублем.

Руки сжал,

домой побежал,

остановился,

пятится:

к мальчику —

рубль,

серебрян и кругл,

катится,

катится,

катится…

Добрый вечер!

Добрый век!

Время — снова стихами чудесить,

распахнуть молодые года!

Заходите сюда

ровно в десять.

Собираемся точно, — сегодня,

здесь,

у елки моей новогодней.

Тридцать первое декабря —

бал Земли и Зимы,

вечер в играх и вихрях.

Ветки — зеленый дикообраз

с множеством глаз на иглах.

Этот вечер повсюду и здесь —

сне́га, сме́ха

несметная смесь,

это — встреча Нового года,

но особого, нового рода!

На розах с лавровыми листьями —

в календарной картонке —

покоится тонкий

декабрьский

единственный листик

с еще не оконченной датой —

только час проколышется

год,

называемый

«Тысяча

девятьсот девяносто девятый».

Около сияющей елки

в светелке,

не похожей на наши,

где воздух не домашний,

а горный,

около иголковой елки,

где зеленые ежики, —

долго собираются люди,

удивительно на нас похожие.

Добрый вечер!

Добрый век!

До бровей — поседелая шапка.

Снега — охапка до век.

Щеки с холода — ну и алы же

Лыжи поставьте,

пьексы снимите

и подымайтесь греться наверх.

Тут

растрещался камин

в искрах искусственных дров.

Живые деревья лет сорок не рубят!

Любят, что просто растут.

Воздух здоров,

и исчезло древнее прозвище «дровосек».

Заходите сюда,

Добрый век!

Дед

примчался на авиасанках!

Новогоднее наше —

хозяину!

Молодая осанка

у старика.

Дать нельзя ему

и сорока.

Над бровями одна вековая морщина.

Звездою

украшена елки вершина.

Это дед —

заслуженный деятель неба,

сиятельный труженик звезд —

первый подвесил на эту

зеленую гостью тайги

новооткрытую золотую планету.

Помните старый обычай:

вешать на ель

нити медной фольги,

клочья ватного снега,

конфетные банты,

шары из стекла,

пустые и ломкие комнатки смеха?

Все это есть.

Но выпала елке особая честь:

ее украшают вещами

не покупными, не взятыми в долг.

(Никому, ничего, ни за что

не продается,

а просто дается.)

И гости на елку вешают то,

что особенно людям

в году удается.

Здесь и в будень —

душевная ширь:

целый год

люди делают людям,

от души,

массу разнообразных подарков!

то — одежда и обувь,

дома и тома,

то — мосты с полукружьями арок,

то — байдарки под ними,

корабли с парусами цветными.

Каждый — каждому

строит подарки,

не думая, кто их получит.

Просто ставят на видное место

чудеса

из железа, из шерсти, из теста,

из чисел, из мыслей…

Люди мыслят:

«Какой бы получше,

прочнее, душистей

выдумать, выковать, вышить

в коммуне

кому-нибудь

свой ежедневный подарок?»

То,

что тут

называется «труд», —

как цветы подбирают любимым,

как поэт — потрясающий сердце повтор,

Тут монтер

собирает мотор,

как впервые

человек создавал чудеса паровые.

Хлеб пекут,

будто скрипку свою

мастерит Страдиварий.

И с волнением лаборантка

открывает формулу клетки,

как Эйнштейн уравненье миров.

И зеленой богине

на хвойные ветки —

образцы

ежедневных даров.

А дом,

где небом заведует дед,

надет

на наклонную мачту.

Дом похож на планету Сатурн.

Ось

в высоту.

Кольцо для прогулок

осыпано снежной пыльцой,

и рефлектор смотрится небу в лицо.

Сотни

новых домов

выше облак высотных,

и горы,

и звезды,

и сосны.

Но это не город,

скорее село

на Оке.

Хвойные чащи,

лед, как стекло, на реке.

И хотя январь жесточайший, —

невдалеке

построено жаркое лето.

Водная станция,

в полночь дневная от света.

Жара из мороза устроена.

Вот

на скользких коньках

веселая гонка несется

в тридцать градусов стужи.

И тут же

выходит пловчиха из летней воды

загорать

на кварцевом солнце.

А рядом — океанский аквариум.

(Дети его называют «Кваквариум».)

Там рыбы в юбочках балерин

проявляют рыбьи талантики.

И как избяные коньки

или гриф

отдельно от скрипки,

колебля тюль перепончатых грив,

стоя плывут морские коньки.

И лежат, как блины, плоскоспинные рыбки,

присланные из Атлантики.

И дальше —

большой зоосад.

Степные заросли для страусят,

рыжая гну

живет в своей собственной гриве.

Песчаная львица возится, рыская,

но как-то добрей и игривей.

Носится с кистью хвоста

барсук-брадобрей.

И тут полуптица живет австралийская

киви-киви,

держа дождевого червя

в полуклюве.

Подумайте — в де-ка-бре! —

устроено это

великолепное высокогорное лето.

За лесом стоят мастерские.

Внутри

они не похожи на мастерские.

И рябит из витрин

миллион непонятных для нас мелочей.

Темнота исчерчена

геометрией миллиметровых лучей,

и головастые черные вещи

поворачиваются и качаются,

как негативные снимки.

И работа вещей никогда не кончается.

То ли трудятся тут невидимки,

или люди оставили

копии глаз,

копии рук,

чтобы сами доставили

глубокие копи

и уголь и газ?

И пока за столами звучит

у рабочих неозабоченных

новогодний рассказ,

выполняют машины

заочно

и точно

человечий заказ.

Просто здесь для будущих нас

лист за листом

печатаются календари.

Каждый день — толстый том,

полный сведений.

Каждый месяц — Энциклопедия,

где описаны все Январи

финских, волжских и прочих сражений;

все Сентябри

удивительных освобождений

западных, южных, полярных,

тропических и заокеанских

Белоруссии и Украин;

все Октябри

созидательных революций

и всех молодых Конституций

советские Декабри —

золотыми словами поэтов

напечатали календари.

Гости к елке подходят:

— Дари.

В руки веток,

в серебряный иней —

жертвуй зеленой богине.

Шар о шар

зазвеневшее «динь»!..

Ледоколы свободно идут между льдин,

отражается в линзах

звезд позолота.

Всюду день земных именин.

Вот товарищ знакомый один

подвесил на ель

модель

своего звездолета.

Видите ли —

каучуковое чудо

летит на урановом двигателе!

Другой подарил пузатую ампулу

с каплей

последней, вчера побежденной

болезни.

Кончено

с криками, с кашлями, с корчами.

Шарик стеклянный

широк —

где, бессильный разбрызгать простуду,

чертиком вертится стрептококк.

А вот —

отяжелили плодами посуду.

Из зимнего сада принес садовод

свои небылицы-гибриды:

арбуз зебролицый, —

крыжовник небритый,

ягодояблоко, финикофигу,

душистопушистую малиноклубнику…

А некий

товарищ принес новую книгу

«Поэму Поэм»

о XX

героическом веке.

Стих мой!

Как бы тебе дорасти

до такой озаренности слов

неожиданности и новизны?

О, души ремесло!

Как тебя донести

до такой откровенности и прямизны?

Как слова довести?

до звучаний «Поэмы Поэм»?

В ней поэт

наконец

«Развязался с рифмой

и по строчке

вбежал

в удивительную жизнь»,

как мечтал его предок

(Маяковский).

Хоть строка —

покажись!

Он раскрыл молодой коммунизм пятилеток,

воскресил наши мысли живые,

облик вставших впервые

по эту

сторону

человечьей истории.

В ней поэту

удалось заглянуть

в Душу душ Народа народов.

Новый Век

он считает с Октябрьского года,

с первого возгласа

большевика

на железной трибуне броневика.

Да,

«Поэма Поэм» —

это больше венка, —

на века!

Один человек ничего не подвесил.

И, невесел,

сидит безутешно в столовой.

Он —

человек, осужденный за грубое слово

на неделю

безделья.

Жестокая кара!

По суровой традиции

судьи решают

и за проступок лишают

права трудиться

от суток

до месяца.

Вот образец:

понимаете муку

Фидия,

если отнят резец

и к паросскому мрамору

прикасать запрещается руку?

Или ноты, перо и рояль

отнять у Шопена?

Или сердцу стучать запретить?

Или птице — любимое пенье?

Без труда

страшно жить.

И неделя штрафного безделия

человеку — как прежде Бастилия.

А на праздник пустили,

простили,

но просили прийти без изделия.

Елка елок горит,

и на ней —

Шар шаров.

Дом домов,

Книга книг!

Все,

какие в семействе профессии —

принесли, подарили, подвесили

на чудесную Выставку выставок —

Песню песней и Вышивку вышивок.

Винт винтов,

Плод плодов,

Ленту лент,

Брюкву брюкв,

Букву букв,

Булку булок —

провозвестнице будущих лет.

Линзу линз,

Вазу ваз,

снеговую Вершину вершин,

скоростную Машину машин,

Склянку склянок с Духами духов,

Лист листов со Стихами стихов…

Елка елок цветет,

окруженная тесной Семьею семей

и Любовью любовей, —

Сыновей сыновей, Дочерей дочерей,

И живой на рогатке поет Соловей —

Птица птиц

общей Родины родин.

Ровно 11.

Начинается

новогоднее дальневидение.

Посветлела ночная стена,

стала выпуклой,

будто выпекла

светобуквы и звуки гулкие.

И по знаку какому-то

в комнату

вставились другие комнаты.

Понимаете?

Плывут столы

за столами, оттуда видят

этот стол,

из стены высовываются,

чокаются и здороваются

из прозрачной стены,

за ними — еще вырисовываются…

И за лесом

у дома около —

всплыло облако над Окой,

и окна прожекторное око

посмотрело далеко-далеко

и увидело:

около Сены

также излучаются стены.

И с огромным лучом

у Ориноко

встретилось оконное

окское

око.

И из Белостока

тянулся чокаться

с окским товарищем

бокал белостоковца.

За океан

лучи доползали.

(«Это — Нью-Елка!» —

дети сказали.)

Гости — вокруг стола.

Глазами — к хозяину.

Замерли.

Дед-звездочет (голова не стара)

рассказывает,

время развязывает,

годы раскладывает,

глазами орлиными годы разглядывает,

и по гостиной проносится вихрь

давних

тридцатых

и сороковых.

Дед

посмотрел на часы:

на циферблате ночном

половина двенадцатого.

— Внуки!

Бокалы в руки!

Начнем.

Первый тост за Двадцатый,

за наши бои и осады,

за простого штыка граненую сталь!

Наполняйте

граненый хрусталь.

Теперь

никто не нуждается в термине, —

«жизнь»

у нас называется

жизнью,

«время»

у нас называется

временем.

А то, что оно

давно —

коммунизм,

это само собой разумеется,

это имеется.

Почему же влажнеют глаза,

как от гари на дымном пожарище?

Товарищи!

Вспомним окопное «За!..» —

крик атак,

восклицанье бойцов,

бежавших на танк.

Это

«За

коммунизм!»

в сорок давнем году

обучало ребят,

добывало руду,

приводило к присяге,

учило труду

и в солдатском ряду

багровело на фланге.

Боевое,

огромное,

громкое

«За коммунизм!» —

чтобы наши глаза

не слезились от горя,

не слепли в чаду мастерских,

не выцветали от газа,

не опухали от голода,

чтобы вовеки

ни глаза

не было болью исколото.

В годах

сороковых и пятидесятых

были не все чудеса,

что на елке сегодня висят.

Полстолетья и больше назад

мы смотрели на вещи

другие —

защитные, серые.

Мы гордились изделиями

тяжелой металлургии

и артиллерии.

И тогда б я повесил на ель

не планету,

а вещь вороненую эту.

Незнакома?

Не знаете, что?

Нет, не флейта.

Она не поет.

Это просто ручной пулемет.

Тот, с которым я шел по дороге

в дни тревоги,

за кустом устанавливал на треноге.

Если были стихи —

мы любили

не трельные хоры лесные,

а скорострельные и скоростные.

Я повесил на ель бы

наши мишени,

пробитые в стрельбы.

Я украсил бы ветки

пробами сталей

не шведских,

а чисто советских

для важных деталей —

для ствола, для замка, для бойка.

И тетрадки ребят

оружейных училищ,

ставших впервые

к жужжанью станка.

Я украсил бы ветки

сумками военных врачей

с их ланцетами, шилами, пилами,

что над нами,

под гул орудийных ночей,

наклонялись и оперировали

в надетых на шубы халатах.

В тех палатах

лежал гигроскопический снег,

жег стерильный мороз

и ветер — отточенно-острый.

И спокойные сестры

зимних берез…

Я принес бы —

верните на фронт! —

раненых просьбы.

Я б на елку принес

комсомольский билет

бойца наших пасмурных лет,

его гимнастерку и лыжи.

А в билете записка.

Взгляните поближе,

прочтите, не скомкав:

«Если буду убит — записку мою

прошу сохранить для потомков

как письмо

от отдавшего Жизнь

за вас

человека.

И прочтите за час

до Нового Века…»

Не уроните ни буквы,

ни слова не скомкайте,

смотрите:

явилось само,

вас нашло в этой комнате

фронтовое письмо

комсомольца.

К вам дошло —

не хранимое сейфом,

не прикрытое музейным стеклом.

Шло оно,

недоступное тленью и порче

и пытке любой

из билета в билет,

из сердца в сердце,

из почерка в почерк,

из боя в бой.

За перевалы шестидесяти

льдинами выросших лет

посмотрите и выясните!

чей это след?

Он, как будто от ржавчины, рыж…

Рельсы лыж

все длинней и видней…

Вот

широкая лапами ель

снег развесила, как полотно,

и платком из снежинок закрылась по брови

А под ней —

человек и пятно

на сугробе.

Снег на шапку нарос.

Руку ломит мороз.

Щеки жжет от ветра.

Он ждет ответа.

Может, это будущий тот,

кто, как колокол, бьющейся грудью

упадет

на стреляющий дот —

к коммунизму дойти

нам мешающему орудью

рот

закрыть?

Может, будущий тот,

освещенный тончайшей полоской

рассвета,

полстолетия ждет

от людей коммунизма ответа?

В лучах,

новогоднего света,

на дедову речь

внук подымает бокал выше плеч:

— От имени всех

людей Двадцать первого века…

Далекий товарищ,

раненый друг,

разведчик лыжного батальона,

Чувствуешь?

Я —

это ты,

твоими друзьями продленный

до полного мира,

до крайней мечты,

до века,

где счастьем,

как снегом,

засыпаны все рубежи.

Я жив — это значит:

ты жив.

Я сделал мотор —

это значит:

тобою он начат.

Прошу, передай остальным:

их жизни останутся,

их руки дотянутся

к нам.

Им солнце достанется.

И мы —

в обновленные дни

прошедшие дальше,

прожившие дольше, —

они.

Коммуна

любимых не забывает.

И вот как бывает,

как чудится молодым и седым:

когда на бесчисленной сессии

в пятидесятитысячном зале Советов сидим,

чувствуется: в каком-то ряду —

у всех на виду —

депутат Маяковский

мандат подымает в две тысячи первом году.

Ощущаются в зале

и Горький, и Свердлов, и Фрунзе, и Киров,

и все,

кто свои бесконечные жизни

с коммунизмом связали.

Имена Пионеров

планета запомнила.

Будут школьники вечно в читальнях

страницы листать…

Имя

подняло зал

и заполнило:

«Ленин!»

Всем поколениям —

встать!

Там и ты

в сорок первом ряду,

безусый и русый,

прикрываешь рукой забинтованной

Золотую Звезду…

Дед

раскрыл комсомольский билет.

Сверху — два ордена.

Снизу — фото.

Кого-то напоминает лицо,

видели где-то.

И вдруг начинает лицо молодеть,

юнеют губы у Деда.

В квадратике сером

юность видна.

И лоб, как на снимке,

и улыбка — одна.

Лишь брови на карточке тоньше.

Да это же Дед!

Да он же!

Он должен дожить и дожил

до самых сияющих лет

и смотрит на свой комсомольский билет,

целует близких и ближних

седой-молодой

разведчик и лыжник

и открыватель Звезды Золотой!

О, как много людей!

Кто в тихой беседе,

кто в думе.

Будто никто и не умер за это столетье!

Улыбку в усы

запрятал Кашен.

На руку Тельмана

с рубцами фашистских наручников

ладонь положил

товарищ Хосе Диас.

Тут среди нас,

иероглиф листовки читая,

за столом Китая

задумчив товарищ Чжу-дэ[9],

Так везде!

Во всей земношарой Отчизне.

Живы!

С нами —

навек —

люди, отдавшие жизни

за коммунистический век!

И вновь,

заменив небылицы видений и снов,

стены

начали снова сиять газосветные,

и задвигались улицы разноцветные,

замелькало знакомое множество

лиц.

И люди увидели

наяву

Столицу столиц

Пяти Частей Нового Света —

просторную и удивительную

Москву.

Багряный лоскут Кремлевского знамени

выглажен ветром.

Рубиносозвездие светится.

Глазами они поднялись по лестницам,

и вплыл в миллионы

квартир новогодних

светлый Георгиевский зал.

Там тоже Елка

сегодня.

И каждая ветка держит в руке

игрушек веселый пакет

и смотрится в светлозеркальный паркет.

И вдруг

распахнулись все бывшие царские двери,

детям в открытую даль

весь в тонких фонтанах

раскрылся Версаль,

зеркальные двери с гербами

распахнул Букингемский дворец,

богдыхана — эмаль с черепицей —

чертог и индийские пагоды,

сложенные из множества ног.

И вбежали ребята —

тысячи тысяч русых, и черных,

и темно-каштановых,

в бантиках кос,

и тысячи тысяч вихрастых и стриженых,

и звездное небо мальчишеских глаз,

не видевших ни подвала, ни хижины! —

И их в хороводе стали вертеть

Аленушки,

Красавицы Спящие

и Сандрильонушки,

и в новых сапожках

сказочный Кот

под ручку с пушкинской белкой…

Ребята, сюда!

Шире круг!

Будем следить за тоненькой стрелкой,

за той,

золотой,

начинавшей и Сорок Первый

тем же звоном и той же чертой…

Осталась только одна

секунда

до Нового Века!

Так выпьем до дна

за них,

бессонных в трудах,

бессменных в походах,

за наших любимых и родных —

людей

Сорок Первого Года!

И в комнате из елки выросла

башня с часами,

ставшая сказкою,

выросла Спасская

башня с часами,

башня та самая.

Звон часов

Двадцать Первого Века!

Он —

отошедшего века наследье.

Дан

нераздельной семье человека

сын

героического столетья.

Еще не отзвонило двенадцать,

как весело дети в залу вошли:

— Де́да, а де́да!

Чего мы нашли!

Варя и я,

Олег и Володя!

Газету!

Вот эту!

От тридцать первого декабря

девятьсот сорокового года!

Вот посмотрите:

страница старинная,

и в ней

описана наша гостиная,

и то,

как подарками светится елка,

и то,

как радио Москву показывает,

и то,

как дедушка тут рассказывает,

и то,

как башня часы названивает,

в стихотворении

под названием:

«Ночь

под Новый

Век».