Точка приложения

Владимир ВОЛЬФ

ТОЧКА ПРИЛОЖЕНИЯ

[ начало отсутствует ]

Был там еще скверик с вечными колясками, старушками... И не мог взвыть жаворонок аварийной сиреной - распугать всех за несколько жалких, оставшихся секунд...

Рытин отшвырнул лопату и шагнул вперед, тотчас ощутив, что еще немного - и он захлебнется сосущей тошнотой, похожей на ту, возникшую у него однажды при виде чужой открытой раны - с мокрой текучестью багровых сгустков и сахарным колышком раздробленной кости.

- Манько... - с беспомощным шепотом обернулся он. - Как же это...

Манько тоже обернулся.

Может, им хотелось увидеть мчащиеся автомобили с красным крестом, спасателей с чем-нибудь обнадеживающим, вроде, как Рытины в лихорадке представилось - куска брезента, на который есть надежда попасть с высоты горящих этажей...

Для реактивных истребителей таких брезентов еще не придумали. Гул нарастал, крестик уверенно целился в центр городка и поздно было уже катапультироваться, как и поздно было бежать через степь к универмагу предупреждать, эвакуировать... Рытин только заткнул уши, чтобы не выплеснуло мозг от гулких и тяжелых ударов сердца.

Почти над самыми антеннами истребитель отрыгнул жуткое багрово-огненное облако, дрогнул, кое-как выпрямился, и перемахнув черту поселка, понесся на аэродром - прямо на две солдатские фигуры, взлетную полосу и груду щебня.

И почти уверившись в посадке, Рытин вдруг заметил, что у истребителя не выпущены шасси. Беззвучно вспыхнули за кормой цветы парашютов6 нос задрался напоследок, показав зеркальное, в мелькающих тенях брюхо, и как-то сразу наполнившись свинцовым весом, истребитель гулко принял на себя утрамбованную тушу земли.

Брызнуло сухое облако пыли. Самолет смялся бумажно, по-бутафорски, что вовсе не соответствовало басовитому грому, который бил в стороны и пробирал солдат муторной дрожью. Рытин вспомнил о себе. Бежать было поздно и тогда он повалился прямо в колючую полынь - все еще сжимая голову мокрыми ладонями.

Гул плавал над головой, тормошил за испод, вдавливал в пыль, прорываясь треском и невнятным, вынимающим душу всем. Потом гул как-то сразу оборвался - остался лишь вой, да и то режущий откуда-то сзади - по сапогам Рытина. Выл Манько. Вжатый в щебень, глядя мимо Рытина водянистым, обреченным взглядом, выл от непонятной жути - жалобно и тонко, - как пес на живодерне.

Рытин повернул голову.

Метрах в двадцати от него, нахохлившись покореженным металлом, лежал самолет. Одно крыло обвалилось и торчало теперь из взрытой почвы, от дымного фюзеляжа слезился жар, а на месте кабины, как показалось Рытину, багровела та самая открытая рана, от которой хотелось бежать подальше, или хотя бы не смотреть на нее - на что-то полуживое, беспомощное, полное боли и предчувствия смерти.

Почему самолет не взорвался сразу - об этом Рытину было некогда думать.

Некогда, потому что он уже пытался оторвать от земли скользкое тело Манько, а тот швырялся в него щебнем и что-то визгливо доказывал...

Потом как-то сразу он очутился рядом с истребителем, у помятой кабины, лишенной фонаря, рядом с белым шлемофоном... Рытин ворочал рыхлое тело и чуть не плакал, пытаясь разобраться в путанице ремней. Сзади доносился истошный мат напарника, и не солнце уже обжигало наждак ХБ, а прозрачные языки пламени, тихо и властно охватывающие истребитель со всех сторон. Рядом неожиданно оказался Манько и оттолкнув, сам впился в упрямые замки...

Волочил в основном напарник - он был раза в полтора здоровее, а Рытин лишь неуклюже подталкивал, то и дело наступая на тряпичные ноги раненого.

Когда Манько споткнулся и они втроем повалились на землю, Рытин чуть не уткнулся в ладонь пилота. И вот тогда он заметил побагровевшую от натуги рожицу - побагровевшую от тщетной попытки выбраться из одеревеневшей перчатки. Летчик словно спал - красивое его лицо, совсем не тронутое ударом, застыло по-стрелковому - будто целился он куда-то в глубине земли, сощурив левый глаз и чуть оскалившись, а то что было у него в руке...

Что заставило Рытина разжимать перчатную хватку, выдирать костяного болванчика, какой вдруг неуместный интерес обуял его в двух от опасности? Манько уже поднимался с колен, желтоватый резной чертик выскальзывал из перчатки и в этот момент... самолет взорвался, сразу затмив солнце густым чадом и упругой волной огня, а секундой позже Рытин почувствовал, что его съедают живьем...

Он катался по траве среди обломков и бешено теребил волосы - почему-о за них он переживал больше всего; жгучий треск оглушал, словно трещали нервы - от страха и боли...

Потом они тушили летчика.

Он вспыхнул весь, разом, будто облитый бензином, хотя Рытин - ни в кабине, ни в комбинезоне пилота - бензинового запаха не слышал. Даже лицо его было бледным и сухим... Теперь они катали его по траве, сжигая кожу ладоней - Манько яростно хлестал жалкой пилоткой, а Рытин, сообразив наконец, рванул гимнастерку и мимоходом обнаружив на ней гигантскую пропалину, принялся сгонять липкое пламя.

Вдруг из дыма возникли не то джинны, не то спасатели, заплескался липкий брезент, и в один момент торопливые руки спеленали летчика. Рытина теснили, а он все пытался вытащить из-под грубых подошв свою втоптанную в пыль гимнастерку, пока его не задело случайное плечо - прямо по носу и отрезвило. Брезент упорхнул словно плащ фокусника и Рытина как будто еще раз с'ездили - теперь уже пожестче...

Лицо пилота исчезло. Его не было. Осталась сплошная закопченная маска с волдырями и грязными кровавыми подтеками, и шлемофон казался одним целым с этой головешкой. Рядом стоящий Манько неожиданно перекрестился неожиданно для его наплевательского характера...

Их оттянули прочь. Два раза споткнулись о шланги пенометов и наконец уселись в открытый "бобик", рванувший с места так, словно за ним гналась новая волна взрыва. Степь задрожала, запрыгала, и Рытин в потоке ветра почувствовал, насколько сильно обожжена у него спина. Манько сидел рядом и наблюдал за убегающей возней, и у него, как ни странно, ХБ было в порядке, не считая грязи и двух-трех несерьезных дырок. Что-то неуютно кололо в бедро и пошарив в галифе, Рытин достал нелепого, размером с зажигалку, резного чертика... То был брелок пилота.

2

Рытина свезли в санчасть. Спина чужой кожи не просила, поэтому его долго квачили холодной и липкой мазью, промокали тампонами и заставляли сдавать анализы, лежа на животе.

Потапчука - так звали летчика - отправили в окружной госпиталь, и дела его были плохи. Об этом сообщил вежливый, хрустящий портупеей особист, посетивший Рытина в первый же день его больничной лежки. Записывал аккуратным почерком, переспрашивал, хмурился и вновь повторял вопросы: Рытин чуть не осатанел, в десятый раз описывая падение.

Как только гость исчез, Рытин достал трофей. Пузатенький брелок напоминал полуголого Черчилля, даже маленькая сигарета торчала из пухлых губ и рожки были в пору и не казались лишними, а скорее сквозь макушку двоякую мефистофельскую сущность. Губы кривились лукаво и в соавторстве с ладошкой, сложенной "щипчиками", как бы говорили: "Денежки счет любят". Нельзя сказать, что работа была искусной, но все же она являлась точкой приложения таланта - виднелись быстрые, умелые следы резака, наждачной шкурки, а иные черты, лишившись скверного лака, вовсе готовы были ожить и зашевелиться. Такие штучки Рытин любил - именно за претензию на неповторимость. Но сейчас, проходя мимо бойких умельцев, Рытин товаром не воодушевлялся - берег солдатское жалование, угомоняя себя мыслью о нездоровом явлении фетишизма.

Но черт бы побрал этого дьяволенка...

Почему он вдруг оказался в руках летчика, да еще в то время, когда ладони не должны сжимать ничего кроме штурвала? Может, Потапчук держал его над приборной панелью - почти как автолюбители со своими уродами в лобовом стекле? А может, он вообще не выпускал дьяволенка из рук? Хорош авиатор... Рытину не хотелось ломать голову. То, что случилось с ним, было куда значительнее и весомей, ведь доныне личного участия в катастрофах Рытину принимать не приходилось. Лишь в институте, на картошке в осеннюю пору, стал свидетелем опрокидывания целого трактора, что по хмельной нужде заехал в колхозный арык. Именно тогда он впервые увидел страшную рану открытый перелом на ноге тракториста - веселого, бледного и смертельно пьяного.

Той ночью Рытину было не до сна - навязчивая мокрая картинка возникала то на подушке, то на его ноге. Под майкой ползали холодные черви, а рука тянулась к следующей сигарете. Все же его сморило, и, проснувшись, он вдруг понял, что кончился его тепличный, полудевственный период синяков и ссадин и наступает неизбежная житейская полоса с катастрофами, кровью и безвозвратными потерями. Надвигался осенний призыв и мерещились опрокинутые в канал танки, смятые грузовики и его, Рытина, тело среди обломков, где он должен был оказаться согласно присяге и уставу. Но вот уже заканчивался второй год службы, а отделывался он на данное время сбитым ногтем и случайным вывихом, и уж вовсе без предчувствий отправился вместе с Манько на щебень. Так получилось проштрафился Манько, а Рытина послали, потому что оказался рядом разгильдяю в одиночку пришлось бы туго.

Истребитель взмыл, когда их лопаты уже сделались чугунными и все чаше стали примерзать к щебню - перевести дух. Приближался обед, крестик выписывал кренделя в тесной для него синеве, а Манько то и дело недобро косился вверх будто истребитель тайком фотографировал факт его простоя.

Не то чтобы Рытин испытывал слабость к летному делу, но и его порой охватывал орлиный экстаз при виде ладных перегрузочных костюмов, от упруго мчащихся над землей тел, от звуков атмосферной вибрации... И когда Рытин услышал хлопок - прозрачный, словно почудившийся и лишь заметил выпавший из облака крестик - почему-то сразу догадался, что не маневр, не высший пилотаж вгибал машину в пике - это было ясно до такой степени, будто он сам в тот момент боролся с земным притяжением, и от беспомощности сорвав брелок, молился всем матерям ада и рая, вкладывая в корявую молитву всю силу своей надорванной души.

Потапчуку, видимо, удалось кое-что вымолить - город стоял невредимым, а ожоги, переломы, скверные дела с позвоночником - по сравнению с тем, что могло произойти - казалось удачей. Затем Рытин подумал о вполне грядущей медали "За отвагу", а значит - и об отпуске домой, и вовсе растворившись в дымах отечества, забылся блаженным видением...

3

Просьбы утонули в ее глазах как слепые щенки.

- Только эс-вэ.

Дама насмешливо мазнула взглядом сквозь стекло - по вытянувшейся физиономии клиента.

- Вот-е раз... - пробормотал Рытин и машинально облапил карманы, хотя прекрасно знал, что бумажник покоится у него на груди - полный лишь толщиной собственной кожи. Потоптавшись с минуту (в этот поздний час очередь не намечалась) Рытин извлек четвертной и простившись с половиной намеченных расходов, протянул его в хищный овал.

Молодым специалистам не полагается путешествовать в спальных вагонах. Или - обзаводиться невестами, не проживающими в области непосредственного трудоустройства жениха. А Рытин мечтал о жестах. Иногда они ему удавались, но чаще всего СВ (читай: случайные величины) крошили хрупкие замки его финансовых ухищрений. Но как бы там ни было, опаздывать себе Рытин не позволял, поэтому предпочел явиться в срок - как и было обещано по телефону...

Спальный вагон был единственным - в головах притомленного туловища состава. Секунду назад его коренастый силуэт замер перед Рытиным, лязгнула откидная площадка и средних лет проводница требовательно протянула ладошку. Серьезно осмотрела билет:

- Верно.

Посторонилась и позволила Рытину считать себя пассажиром. На нижнем своем месте он с удивлением обнаружил волосатое, сладко разбросанное во сне тело. Некоторое время Рытин разглядывал немолодого мужчину. Чувство справедливости, ободренное навязанной роскошью, довело его до состояния обиды. Он прекрасно понимал соблазн нижней полки, ее опасную высоту, но с другой стороны в бумажнике вместо хрусткого красавца ночевали мятые фантики и этот факт, оказывается, не гарантировал ему право выбора - да, конечно, он уступил бы, но...

- Кыш, черти... - вздохнуло тело и вздох донес до Рытина запахи ресторанов, желудочной борьбы и побеждаемой закуски... Поезд давно набрал скорость и слегка гарцуя, рассекал заоконный мрак. Рытин, помахивая полотенцем, прошел мимо девушки, возникшей у окна за время его купейной возни. Бегущие фонари обмахивали его лицо золотыми волнами, мечтательный профиль обрамляла ладная прическа и он решил что непременно познакомится на обратном пути.

Зеркало ослепило чистотой и как на духу пред'явило эстетический счет его суточной щетине. Рытин досадно мазнул ладонью по щекам и спустя время мазнул, но уже извинительно - подходя к незнакомке - вооруженный улыбкой и заранее изготовленной фразой.

- Не спится?

И читался в его замершем движении выбор: как ответите, так и будет. Приветливо - поболтаем, нет - спокойной ночи...

- Да, - бесцветно отозвалась она и попала куда-то в середину.

Обернулась - достаточно привлекательная, с легкой тенью усталости. Глаза любопытством не горели, но готовность услышать следующий ход в них теплилась. Дверь купе оставалась полуоткрытой - там в скудном свете Рытин увидел дородные мужские очертания и опять-таки - на нижней полке...

- У вас тоже... - усмехнулся он.

- Что - "тоже"?

Рытин в шутливой форме пересказал о самоуправстве попутчика...

- но ведь вы - дама, вам просто обязаны уступить. Или вы отказались?

- Ему так удобнее.

- Муж? - по сухости тона определил Рытин.

- Брат.

Усталость собеседницы явно имела какую-то связь с родственником. Рытин почувствовал бесперспективность направления и мысленно пожав плечами, заговорил о погоде. Дорожные разговоры порой действуют лучше лекарства. Собеседница оживала с каждым километром. Звали ее Жанна и слушать она умела как никто из прежних попутчиц Рытина. Он же словно нагуливал сон - поговорить Рытин любил и положительные эмоции собирал без остатка при любом удобном случае.

"...меня зовут Сережа. Да, погода не жалует. Ранние холода... Какие курорты. Вырвался, благо имелись отгулы. Еду к родственникам (к будущим в уме поправился Рытин). Второй год отрабатываю на заводе. Почему "отрабатываю"? Молодой специалист. Отслужил, доучился и вот... Забрали со второго курса. Где? В основном на аэродроме..."

При этих словах Жанна будто слегка отстранилась. Не придав этому значения, Рытин, чуть посуровев, принялся излагать историю, с которой не раз обильно стриг купоны, при случае пред'являя письменную благодарность командования, которая, впрочем, иногда устно превращалось в медаль.

И привычно увлекшись, чаще косился на свое отражение; жестко водя челюстью, добавляя хрипловатый басок перешел понемногу на простецкие выражения, более вкусные и жгущие при таких страстях вернее спирта, и уж совсем втянувшись в канву, сделал вид, что позабыл о собеседнице, словно жил опять в тех мгновениях - всамделишних, заговоренных до дыр; снова расстегивал ремни и волочил бездыханное тело гвардии майора Потапчука бегом, самолично (царствие небесное разгильдяю Манько) - прочь от яростного костра, не ведая, что мгновение спустя его, подшибленного осколком, накроет шквал огня и керосина...

Лишь доведя рассказ до печального вздоха (схоронив еще десяток спасателей) Рытин повернулся к Жанне.

Поезд стоял в чистом поле, а девушка плакала - нет, не жалобливыми ручьями, а хрупким обещанием слез - готовых сорваться дрожащим блеском...

Рытин почувствовал себя босиком на скользкой проволоке...

- Извините, - уже другим, севшим голосом попросил он. - Как ваша фамилия?

Проволока оборвалась, потому что ответ сразу обвалил на него труп отредактированного Манько, мифическую медаль, ставшую вдруг размером с канализационный люк, его ужимки и что самое страшное, неудобное, как мышь за пазухой, как горящая шапка, как пушок на...

Костяная фигурка, прикованная к связке ключей, зашевелилась и, царапаясь, поползла по животу его пиджака - норовя высунуться, прокричать Жанне что Рытин - пусть и спаситель, но случайный, а на самом деле вор...

Рытин испуганно сгреб карман пятерней. Чертенок и не думал шевелиться. Шевелилось нечто другое - окатывающее Рытина жаркой краской и увесистой дробью в висках...

- Он... Он там лежит? - ломко кивнул Сергей за двери.

- Да. Можете взглянуть.

- Неудобно, - сглотнул слюну, - спит, а я буду разглядывать...

- Он не спит, - Жанна с неясной тревогой обернулась, и доверительно понизила тон: - Он ВООБЩЕ не спит.

- Как, совсем?!

- Была неудачная операция... С тех пор - ни минутки.

Рытин почуял, как по спине холодно поползли знакомые черви. Жанна смотрела хирургическим взглядом, а в воздухе остывали угли эпопеи - грозя сжечь кожу его щек... Рытин наконец решился - раздвинув гильотинные створы, шагнул в секцию. Фарфоровый свет мигом отуманил запахами лазарета: кисловатым теплом, лекарствами, покойным дыханием больного... Он действительно не спал - глаза, замутненные прошлой болью, вяло блуждали по зеленой обивке, а гладкая, безволосая рука все время поправляла невидимый галстук.

- Не бойтесь, - послышалось сзади. - Он сейчас не воспринимает.

Рытин, не в силах оторваться, разглядывал лицо - исхудалое, обтянутое блестящей, израненной кожей, и не знай он, что перед ним тот самый Потапчук - никогда бы не посмел заподозрить в калеке бывшего красавца-капитана.

Влажный взгляд пару раз скользнул по Рытину и продолжил осмотр.

- Да уж... - тяжело сорвалось у Сергея.

- Иногда он приходит в себя, - словно оправдываясь, сообщила Жанна. Глаза осмысленные, но говорит с трудом, иногда даже смеется.

- Позвоночник? - спросил Рытин, выпятившись в коридор.

- Не только... - Жанна неопределенно коснулась головы и рассказала подробнее - о том, что у него есть пенсия и сиделка, товарищи не забывают, а вот жена бросила сразу - ну бог ей судья, стервой была и осталась... Сейчас направляются в реабилитационный центр, есть такой на юге - в тихом, хорошем месте. С транспортом просто мука - его бы самолетом... Но на вокзале обещали встретить, она лишь вызвалась сопровождать и сдать с рук на руки. Да, а Рытина она искала, даже написала письмо, но оно вернулось видимо переменился адрес. Хорошо бы знать нынешний...

- Да, да... - бормотал Рытин, шаря пуговицу на вороте. - Конечно оставлю... Не сейчас... Утром... Извините, пойду...

Тронулся по шаткой дорожке, но словно опомнившись, завернул в купе и сунул заранее освобожденного дьяволенка прямо в лаковую клешню - на мгновение прервав неутомимый поиск...

4

Рытин вынырнул из густого беспамятства в серый неуют простыней и леденяще-безмолвную пустоту. От такого просыпаешься с сердцем в горле осознав причину толчка и холостого вращения колес; съежившись, вдавившись в стенку в ожидании беспощадного, жадного как глоток удара...

Рытин подскочил и опершись ну руку, замер. Поезд не двигался. За окном было черно, лишь горизонт в сторону следования светился просыпанными огнями какого-то селения. В трюме угрюмо зарычал волосатый. Бой с чертями продолжался. Рытин перевел дух и подсветил часы. Было без четверти три. Поезд, видимо, остановился только что; Рытин мог поклясться - тугое резиновое чувство, завершившее его падение во сне, было подарком реальности. А реальность была незатейливой - они стояли, наверняка пропуская какой-нибудь опаздывающий, особой важности состав. Подобных стоянок доныне было уже две, и Рытин тоскливо ощутил никчемность своего пассажирского, путавшегося под колесами литерных титанов. Он кисло улыбнулся недавнему ужасу и спустился вниз. Волосатый храпел спиной вверх - разглядывая его шелковистую стерню, Рытин вдруг вспомнил, что у Рытина (?????) напрочь отсутствует растительность. Точнее, на восковой голове темнел ухоженный полубокс, но ни бровей, ни ресниц Рытин вспомнить не смог. Так стрижет пламя.

В коридоре оконный ряд темнел как покадрово засвеченная фотопленка. Рассеяно поморгав своему взлохмаченному призраку, зеркально бредущему обочь, Рытин вышел в тамбур. Тамошние стекла не отражали - лишь светились бородавками запотелости. Пробирала свежесть. Норовя извести уголек, потрескивала сигарета. А Рытина изводил похмельный стыд. Стыд за прошлые застольные подвиги. Стыд за присутствие в былых студенческих кампаниях, где он таился как имплантант под кожей и терпеливо ожидал своего часа.

Именно тогда Рытин, подловил дыру в разговоре, вываливал окровавленный фарш Потапчука и ловил, хапал разлитую, с неловко давимой икотой тишину, сгребал взгляды девочек, разинутые липко и жадно - как у росянок, упивался желваками на кирпичных от хмеля скулах товарищей...

Это была игра - одни завидовали успеху, другие - ведь поклонялись не ему, но жесту, действу, с определенной верой, что они-де поступили бы куда эффектней - хоть бери да снимай клип с тугими дынями бицепсов и бряком цепей...

А поутру он видел себя - сухого паренька в пыльной робе, летное поле, чуял спазм в сердце от слияния собственных нервов с нервами летчика и обреченных в городе. Слышал тающее эхо безрассудства, толкнувшее на поступок, о котором он ныне мог только мечтать. Казалось - жил-то он всего несколько смертельно красивых мгновений в плохо придуманном мире, и зная, что сам давно уже стал таким же придуманным, блеклым, лихорадочно цеплялся за воспоминания - догорающие как "МИГ" в пыльной степи.

Потапчук не шел из сознания... Неужели судьба, стечение обстоятельств - за одно мгновение подвига - отнимает здоровье, калечит и ничего не дает взамен?

Рытина пробирала дрожь...

Догорала сигарета - горячий дымок взлетал6 попадал в гофрированное пространство и успокаивался в невесомых слоях. Рытин давно уже чувствовал дрожь, но только сейчас сообразил: трепетал вагон и все заключенное в нем пространство. Движения не было - вагон стоял, но исходил ознобом - будто забытый в снегах часовой...

Рытин согнал росу со стекла. Холодная темень бугрилась силуэтами деревьев, смутным перепадом неба и земли, горизонт дрожал все тем же песком огней... Выделялся лишь пунктир от окон, и в одном таком засвеченном прямоугольнике Сергей разглядел рельсы. Собираясь отойти, замер от странного несоответствия - рельсы проходили не параллельно, а под углом почти вы сорок пять градусов. "Ветка... - сонно отметил он, - Ветка от основного пути... Так круто?" Рытин зевнул и вышел в коридор. Одинаковые двери, лишь посередине одна, приоткрытая и - вибрация, чуть не в унисон с сердцем. "Холодно..." - поежился он и сутулясь, побрел к своей ячейке.

Желая немедленно выспаться, ухнул на лежак и страстно, до цветных миражей зажмурил веки.

Радужные шары испуганно шарахнулись в стороны - глаза были закрыты, и тем не менее он продолжал жадно разглядывать неправильные рельсы. И тут Рытин до конца осмыслил...

Это рельсы...

Они не отщеплялись от основной колеи...

Они выбегали из-под вагона - предыдущего, словом... Эти рельсы были родной колеей состава, теперь почему-то отторгнутые, стремящиеся почти поперек...

ПОЕЗД ВИСЕЛ НАД НИМИ!!!

Рытин очутился на карачках, боднул окно, прошептал: "Быть не может..." Привыкшие к темноте глаза различили по очертаниям рельефа, насыпи - состав замер в падении, окаменел в прыжке...

- У-... - замогильно донеслось снизу...

Дальше с Рытиным случилось короткое помешательство.

Он вдруг обнаружил себя стоящим в тамбуре - в плаще поверх майки. Правая рука настырно дергала боковую дверь, а левая сжимала тяжелую авоську, хотя садился он с "дипломатом"... Потом он попробовал вторую дверь, потом... Третья неожиданно сразу открылась и его обдало стужей переходника. Рытин плюнул в него как в предателя, а потом туда же швырнул авоську... В голове царил страшный раскол - разумная половина отказывалась понимать и гнала в постель, вторая - родная, как желудок, пищеварение и сама жизнь - уверенно двигала мышцами - ради спасения, пока не поздно... Потом рванул к проводнице и, минуя середину, споткнулся. Он вспомнил о Жанне... Застегнув под горло плащ, отогнал дверь и увидел...

Потапчук не спал.

Он был мертв. Руки - увядшие, с чахлой тканью мускулов были вдавлены в простыню, сам Потапчук лежал выгнутым - словно его сняли с гимнастических брусьев - замершего в предсмертном висе. Шею пронзили синие молнии, на покривевшей глотке, будто на кол одетый, дыбился подбородок мучительным уступом на запрокинутой голове...

Жанна тихонько посапывала, приоткрыв пухлые детские губы.

Рытин потянулся - разбудить, как вдруг...

Он увидел глаза Потапчука. Их словно подменили - не было в них слабоумной циркуляции зрачков - они жестко смотрели на Рытина. И чем глубже Рытин провалился в них, тем больше - как бы слой за слоем становилось понятным происходящее: и замерший над рельсами состав, и мандраж вагона, и расплескавшееся в гранитном напряжении тело Потапчука...

Глаза инвалида жили - они бились в едва заметном спазме и от них, как от пляшущих поплавков, исходила мелкая, все охватная дрожь. Рытин гнулся все ниже и ниже, влекомый неодолимой мощью, быть может, родственной той силе - погнавшей его с земли к горящему самолету.

Рытин уже видел звенящую жилку на виске и его вдруг поразила мысль оборвись эта ниточка и поезд покатится под откос... Левая кисть Потапчука выстрелила из-под простыни и жадно стиснула его запястье. Рытин не закричал - едва родившись, крик самозахлебнулся, переполнив его своим взрывом до вздыбленности волос - он лишь захрипел - сердце забило легкие мокрым тромбом...

Он оцепенел... А правая рука Потапчука уже разгибала его серые пальцы и Рытин под напором молящей ярости глаз поддался и увидел на своей ладони брелок - ехидный, покрытый мокрой пленкой. Рытина словно током пробрало он растворился в вибрации, просел под тяжестью, словно поезд стал его костюмом - тяжко свинцовым и устоять теперь под этим гнетом стало для него вопросом жизни и смерти.

А Потапчук отходил - глаза наполнялись мутью, руки вздрагивали как подраненные птицы... И словно решившись на еще до конца не осознанное - но самое главное в этой судорожной схватке - Рытин крепко обнял костяную фигурку и выдернул кулак из слабеющих пальцев...

5

И услышал собственный голос:

- Конечно оставлю... Не сейчас... Утром... Извините, пойду...

Но не сделав и двух шагов, замер.

"Нужно вернуть дьяволенка. Я вор и... Что же это... - тоскливо осеклось в груди. - Что же это со мной происходит?"

Плащ исчез. Появился костюм, полотенце, а в затылок смотрела Жанна точно так она смотрела за несколько часов до рокового пробуждения. И слова он сейчас произнес те же...

"Быть не может..." - похолодел Рытин и боязно обернувшись, шагнул в купе. Увидел все те же бессмысленные глаза, блуждающие пальце, а в своей ладони - заранее приготовленный талисман, и протянул он его чтобы вернуть похищенную в свое время вещь...

"Стоп, - сдержался Рытин. - Сейчас ты отдашь чертенка, а после, ночью, встанешь и примешь его обратно. Чтобы снова вернуть?" Получалась какая-то карусель. Нащупал часы. До момента, когда он проснется и пойдет покурить, остается три часа с мелочью. Или этого не случится? Привиделась ли ему картина - сейчас, в конце разговора - в одно короткое мгновение покрыв слякотью его белье?

По коридору он брел целую вечность. Остановился - над головой часто-часто моргала лампочка. Рытин как завороженный наблюдал ее агонию...

В своем купе он грузно осел на откидное сидение и попытался расслабиться. От смутной тяжести гудел позвоночник. Назойливо рябило в глазах от упрямой, так и не перегоревшей нити... Согласиться с тем, что катастрофа ему не привиделась, Рытин не мог - легче было лишиться собственной руки. Но в то же время признать случившийся временный повтор он не мог по причине нынешнего мозгового бессилия. Тем не менее среди отупевшего, размякшего сознания встречались кое-где островки твердой отстраненной мысли. По этим опорам - словно мост, выстраивалась логика событий.

Только что он повторил собственные, предшествующие катастрофе действия, лишь с единственной разницей - талисмана он не вернул, а оставил себе. И готов был поклясться, что через три часа поезд сойдет с рельсов, а Потапчук силой необъяснимого будет держать его на весу - так, как, возможно, он сумел выйти из пике над самым городом тем далеким пыльным летом. И не имея доказательств, Рытин верил во всю эту чертовщину, потому что в кулаке грелся костяной болванчик и еще... Словно он стал с Потапчуком единым организмом, с общими нервами и гибельной нагрузкой на сердце, мозг, и не было уже понятия "сопереживание" а было другое, беспокойное - "содействие". Содействие в мучительной попытке спасти поезд.

Рытин поднес кулак к глазам. Талисман словно врос в его кожу, стал безмолвным сотоварищем, корнем его веры, и словно индикатор, подсказывал: опасность дамокловым мечом продолжала висеть над ним, над поездом. Он ясно осознавал, что в силах разжать ладонь и выпустить дьяволенка, но он не мог этого сделать - все его существо, скованное предчувствием беды, восставало против...

Что там случилось с рельсами - был ли впереди разрыв, постороннее тело, или случись что-либо с вагонами... Следовало остановить поезд перед точкой катастрофы, лишить его скорости, и уж если суждено ему сойти с колеи, то на малом ходу, с минимумом потерь...

Рытин сидел долго - успокаивался, открещивался от навязчивого желания разбудить попутчика и как на духу посвятить в фатальный расклад. Потом он встал и пошел к проводнице. Щель служебной ячейки светилась и сквозь ее Рытин увидел клетчатое одеяло, накинутое поверх униформы. Рытин потянулся и подергал за рукав.

- Станция?! - проводница взвилась, но увидев Рытина, почему-то сразу обмякла, плотно уселась и прихорашивая слежалые кудри, принялась разглядывать гостя.

- Станция? Нет-нет... У меня к вам дело. Понимаете... - Рытин замялся. Ему до жути захотелось присесть - утомление вихрем гуляло в мускулах.

- Нету у меня казенки. Вышла вся... - неожиданно буркнула проводница и резинки ее морщинок оттянул подбородок - клюнув раз, второй, округлив межгубье... Больше она не сдерживалась - зевок захлестнул как пробоина в подлодке. Рытин пошатываясь, дико таращился на выпачканный в помаде бублик.

- Вы меня неправильно поняли... - тут он не выдержал и почти рухнул на смятое одеяло. Проводницу мигом отмело к окну.

- Э-э, гражданин, вы чего-о-а-а... - зевок проглотился, а ладонь прытко нырнула под подушку.

"Пистолет..." - почему-то подумал Рытин. - Да успокойтесь вы... - и видя продолжение поиска, неожиданно для себя гаркнул: - Будете слушать или нет?!

- Ну? - она успокоилась, потому что нашла заколку, которую тотчас же заткнула себе в темя. - Я слухаю, слухаю...

- Остановите поезд, - выдавил Рытин и пустился втолковывать удивленным глазам, что желает остановки - нет, не для скоротания пути к родной деревне, и вовсе не для тер-акта, а тем более баловства - вопрос стоит о жизни или смерти пассажиров - состав через три часа сойдет с колеи...

- Откуда цэ тэбэ известно? Вглядевшись в перламутр ее пуговичных глаз, Рытин решительно заявил:

- Дело государственной важности. Прошу проводить меня к начальнику поезда.

К концу перехода, отсчитав пять вагонов, Рытин едва мог стоять на ногах. Проводница шла впереди то и дело одергивая юбку и оглядываясь. Вагоны пинали переборками, глушили грохотом переходников мазали по щекам пятками плацкартного дремотья - локомотив лихорадочно нагонял расписание. Мир катился в бездну.

Наконец проводница просемафорила Рытину и осторожно постучалась в плотно задраенное купе.

- Рудольф Игнатьевич, - сладко пропела она и царапнула по обивке нечто интимное. Прошло минута - полная тишина.

Проводница тревожно постучала вновь.

Рудольф Игнатьевич выскочил по частям - сначала головой - неожиданной как прыщ в утреннем зеркале - с лицом в густой ржавчине веснушек. Потом выплыло остальное туловище - в воинской бельевой рубахе навыпуск и синих профессиональных штанах. Дверь тут же отрубила жаркое содержимое купе.

- Тебе чего, Галина? - торопливо сыпанул начальник. Он моргал и видимо ожидал каких-нибудь неприятностей.

Но Галина отвечать не спешила. Губы ее сделались вялыми и бескровными - как два утомленных пескаря, а в глазах блеснули трагические искры.

- Пассажира к вам привела. Видать не вовремя? - неприятно доложила она и широко (вот тебе, пожалуйста) повела рукой в сторону Рытина бледного, приваленного к дверям тамбура. - Поезд жэлает тормозить.

Рытина морило - он плохо помнил, что говорил начальнику. Удачно подобранный гарнир - "Я знаю это из особых источников" мигом прокис под многоопытным взглядом. Рытин терялся и переходил на вовсе неубедительное:

"Я не могу вам объяснить... Я прошу вас... Поверьте мне..."

И чем дальше говорил Рытин, тем быстрее таяло любопытство и озабоченность на бедовом лице Рудольфа, тем жестче узились зрачки вбиралось брюшко и выпрямлялся стан, а Галя, позабыв тайные обиды, смотрела на него с нескрываемым восторгом....

- это в ваших силах. - безнадежно закончил Рытин и поморщился - в голове в очередной раз что-то лопнуло, окатило кипятком и затаилось ноющей болью.

Рудольф тоже поморщился и устало поманил его пальцем

- Ну-а дыхни...

У Рытина противно задергалось под глазом. Персонал ожидал действий. А Рытину хотелось уйти от этих страшных людей, от унижения, забыться у себя на полке и может даже умереть - раньше того срока, когда Галя, Рудольф Игнатьевич и еще верная тысяча пассажиров очнется от спячки - кто на полу, кто на полке, а кто и вовсе не очнется... Рытин с'ежился, шагнул и выдохнул в чуткие ноздри комок спрессованного, похожего на стон, воздуха.

- Ну, с этим все в порядке, - чмокнул Рудольф и тут же потребовал: Документики, пожалуйста.

Рытин обмер. Паспорт покоился в кармане плаща - за тридевять земель в первом спальном вагоне.

- Я... я... - заикаясь, начал он. - Поймите... При чем здесь документы?

Рудольф тут же оседлал ситуацию.

- Как это без документов? Как же вы? Такой акт, понимаете ли...

- Там, там... - неопределенно жестикулировал Рытин. - Есть... только в плаще...

- Без документов - увы! Зря вы его, конечно, не прихватили. Если бумагу составлять, данные нужны...

- Я наизусть знаю! - еще надеялся Рытин.. - И номер, и серию, и...

- Так дела не оформляются, - снисходительно улыбнулся мучитель. Поймите меня правильно, молодой человек. И озабоченно повернулся к Гале. А вы, будьте добры - сопроводите товарища, проследите, чтобы он... ну...

Рытин некоторое время зорко пересчитывал веснушки, затем отвернулся, рванул дверь, вышел в тамбур. За спиной зашипело:

- Кто у тэбэ там...

- Галина Богдановна! - повышенно перекрыл Рудольф. - И билетик его с собой прихватите, если не передумает, конечно.

- Не передумает! - совсем по-мальчишечьи выкрикнул Рытин и, не дожидаясь конвоя, нырнул в лязгающую гармошку.

Его несло в каком-то угарном галопе - толкал сонные тени, путался в теплых штабелях плацкарта, а в стыковых сбивках чудились ему, словно обрывки фонограмм - крики и стоны разложенных по полкам мертвецов. Впереди еще оставались двери и слабенький признак надежды. За спиной, покорно закрывая все отворенное Рытиным, тихо и невнятно ругалась Галина...

Хоть Рудольф и принимал на этот раз в купе - с прибранным лежбищем и ярким светом, по всему было видно - возвращения он не ожидал.

- Присаживайтесь, - устало погладил он одеяло напротив и приняв паспорт, начал его внимательно перелистывать. - Студент? - стрельнул Рудольф поверх неожиданно возникшей жирной оправы. - А, молодой человек?

- Молодой специалист.

- Специалист? Так-так... Холост... Прописка в ажуре... А вот фотокарточку пора бы освежить...

- Сейчас?

- Что - "сейчас"?

- Освежить?

- Не надо утрировать, - Рудольф положил паспорт и покрыл его ладонью. - Ну, а теперь, молодой человек - руку на сердце, - ладонь строго прихлопнула серпастый-молоткастый, - зачем вам все это нужно?

Рытин на него старался не смотреть. Бешенство, выпестованное тройным переходом, сдерживалось разве что затейливым положением Рудольфа - будь на его месте, Рытин даже не мог представить, как бы лично он повел дело.

И сейчас он смотрел на мягкие тапочки, видимо прихваченные для одомашнивания кочевой жизни, и мало-помалу сглатывая ярость, произнес:

- Вряд ли вы поймете. Настолько это сложно...

- А вы попытайтесь, - (Рытин поразился - насколько хватало начальнику ласкового любопытства), - Ваше упорство удивляет.

- Понимаете, я... - Рытин представил свой рассказ о временном сдвиге, о поезде, застывшем над пропастью - и ему сделалось совсем плохо, черно и безнадежно, лишь выкатилось из груди случайное: - Я имею мысленную связь с одним инвалидом...

- Чего? - не выдержал Рудольф.

- Экстрасенс! - окатила Галина с веселой подначкой, но уколовшись о зрачки начальства, залепила прыснувший было рот.

- Короче - так, - снова шлепнул провинившегося Рудольф, и посапывая, извлек из-под стола чистый лист бумаги. - Вот вам... ручка есть? Найдем... Опишите все в форме заявления. А там видно будет...

Рытин вздрогнул...

Вспомнил о...

Спеленал ладонью правый кулак с дьяволенком и тяжело замотал головой. Железнодорожники переглянулись.

- Я не могу, - выдавил Рытин и поглубже спрятал кочан ладоней. - У меня там... У меня рука не работает.

- Усохла? - фыркнул Рудольф и озорно подмигнул Галечке.

Рытин молчал долго - унимал гудящее сердце, слушал как пот простреливает знобкую кожу и наконец, уравновесив резонанс, тяжело поднялся.

- Прощайте...

- Как, все? - глаза начальника оказались удивительно похожими на Галины - такие же маленькие и круглые.

- Катастрофа не отменяется. Она на вашей совести...

- Да кто ты такой...

- Такой! - зло срезал Рытин. Сгреб паспорт и очутился в коридоре. Там услышал тихое:

- Ты, Галина, глаз с него не спускай...

Рытину хотелось выть. Самым страшным было то, что он понимал этих людей, в принципе поступающих правильно, но не властных над собой - они просто вынуждены, обязаны были не верить ему, Вагоны теперь казались многометровым футляром - наглухо и намертво отрезанным от живого мира...

"Почему - наглухо?" - озарило Рытина в тамбуре своего вагона. Он застыл. Увлекшись механическим однообразием марша на него налетела Галя. Рытин отстранился и шагнув к двери, тронул замок.

- А почему бы вам не открыть? - с пугающим спокойствием обернулся он. - Лично для меня, на секундочку. Никто ни о чем не догадается. А?

- Шо? Дверь? - Галя все еще не понимала его желания. - Так до остановки далэко ще...

- Зачем мне остановка? - Рытин даже улыбнулся - подкупающе, по-простецки, будто просил сахару отпустить без талона. - Я только выпрыгну и все. А вы закроете за мной...

- Тю... Дурной якысь... - попятилась проводница, а Рытин обнаружил как по щекам горячей дробью скатились слезы.

Тогда его прорвало - слюняво, с визгом:

- Кретины! Недоумки! Вас же всех - в лепешку, в мусор! Ты что, жить не хочешь? Так дай мне пожить, слышишь? Ковырни ключом - и все! И все! Слышишь?! Чего стоишь, дура, где у тебя треугольник?!

Рытин двинулся к отпрянувшей и тихо заверещавшей Гале, но в следующий момент его раздавило, сплющило ничем не сдерживаемым грузом и он рухнул прямо в сырость плевков, окурки, прямо в грязь... Мир почернел и превратился в негатив......

- чик, хлопчик, эй, хлопчик... - Рытин почувствовал испуганную ладонь на щеке. Больной, чи шо... Та шо ж цэ с тобой? Сердце? Молодой ще...

Пятна приняли очертания Гали и тогда Рытин выжал на своем лице недоумение.

- А? Где это я?

Галя чуть не подпрыгнула. Радостно вцепившись в его подмышки, помогла встать.

- Что... что со мной было?

- Та уж было... - успокоившись, сварливо буркнула она и поправила завернувшийся воротник на пиджаке Рытина.

- Понимаете, - оправдывался он, - у меня иногда случается. После травмы в армии. Редко. Надо же - угораздило...

Галя, сложив ладошки на груди часто-часто кивала.

- Я наверное глупостей натворил... - озабоченно хмурился Рытин. Натворил?

- Та ерунда, хлопчик, так, мелочи... - она была почти счастлива его беспамятством. - Видать курнуть пийшов. Я мимо ходила, а ты - пластом. Ой, думаю, подрался, чи шо. Она исполняла на одном дыхании - как песню, а когда замолчала, Рытин, вытрусив из рукава, принялся жать на часовые кнопки.

- Как бы не проспать...

- Та разбужу, разбужу, йды спаты...

Она проводила до самого купе и понаблюдав с минуту за его сонными движениями - исчезла, оставив полураскрытой дверь. Рытин отклеил пиджак от мокрой спины, вскарабкался, уронил чугун головы, замер. Галя еще раз подсмотрела в щель, звучно зевнула и исчезла.

Рытин долго лежал без движения, без мыслей, разглядывал дрожащую световую дорожку на потолке, а когда пискнуло на запястье - он придушил звук, соскользнул на пол и тихо ступая, вышел в тамбур. Там он обхватил стоп-кран свободной левой рукой и рванул на себя, вложив в последнее усилие тяжесть собственного тела и все остальное - гнетущее его с недавних пор весом могильной плиты...

6

За окном уже мелькали пригородные хаты южного областного центра. День, зачатый ясным безоблачным рассветом, налился теплом и яркой упругостью по-местному щедрого светила. Рытин сидел у окна и старался не смотреть на волосатого. Попутчик жадно припал к "минеральной" и делал вид, что изучает позавчерашнюю "Правду". На самом деле он косился на молодого наркомана, неврастеника или дурачка. То есть на Рытина. Основания для таких заключений ему с избытком предоставила нынешняя ночь, когда он вначале чуть не улетел вместе с одеялом и подушкой, а затем вдруг включился свет и купе наполнилось раздраженными мундирами. Рытина в течении получаса опрашивали, хрустели бумагами, заставляли подписывать, грозились высадить или посадить - на что Рытин однообразно мотал головой и обливался потом. А волосатый, стыдливо натянув простыню, деревенел в уголке - по лицу его струились тени недосмотренных кошмаров - ему показалось, что взяли диверсанта. Поезд простоял не более минуты, а затем, тяжело набирая обороты, изогнулся на роковой дуге (Рытин облегченно вздохнул, разглядев на горизонте знакомую сыпь огней) Поворот начинался, оказывается, всего в двухстах метрах от застывшей морды состава. Ничего подозрительного Рытин не заметил, лишь почувствовал как отпустило, отхлынуло на душе - осталась лишь пустота, но пустота по-прежнему тяжелая и муторная. Видеть Потапчука ему хотелось меньше всего. Ему вдруг представилось, что он не обнаружит на месте ни Жанны, ни инвалида, и эта мысль приковывала к месту. Рытин по-старому сжимал талисман и старался не думать о грядущей выплате штрафа...

Он словно позабыл куда едет, позабыл, куда спешит со вчерашнего вечера и сейчас почти с изумлением рассматривал костяного болванчика, сжимаемого с прежним усилием - хоть не было уже мертвого узла нервов, исчезло напряжение и осталась одна усталость. Спать не хотелось - нервы, обожженные непосильной работой лихорадило, они грозили оборваться в любое мгновение и тогда бы он (Рытин был в этом уверен) провалиться в пропасть, как было предначертано пассажирскому.

Нечто слабое, верховодящее им ночью, а ныне полуживое, подсказывало чуть слышно - о талисмане, о последней капельке незавершенной работы - как Рытин не напрягался, так и не смогут расшифровать эхоподобные посылы - сил его хватало лишь на бездумное разглядывание пейзажа. Но необходимость держать кулак сжатым сидела в нем прочно - как предрассудок...

Колесами поезда тем временем завладели станционные ответвления скорости поубавились и проход мигом загромоздился пассажирами, сумками, чемоданами, волосатый добыл из-под дивана пару авосек (Рытин вздрогнул, узнав их) и не прощаясь, выскользнул из купе.

В окне медленно наплывал перрон - с островками встречающих, с киосками, тележками носильщиков. Наконец движение замерло и Рытин, поднявшись, плотно задвинул двери. Ему вдруг захотелось выйти из вагона последним. Желание не видеть Потапчука дошло в нем до внутреннего сорванного крика... Почему жребий выпал ему? Почему не волосатому? Кто докажет, что зависший поезд ему не приснился? Если это не бред, то как доказать окружающим? Ведь был поворот, огни на горизонте - он дважды видел... Господи, что делать с штрафом... Господи... Слюнтяй, повстречал калеку и умом тронулся... Я... Я впечатлительное дерьмо... Ненавижу! Кого? Себя! Потапчука! Всех! Сергей распадался словно песочная башня - под напором окатывающей приторной слабости. Он окончательно просыпался на лежак, всхлипнул и остервенев от своей беспомощности, зашвырнул проклятый талисман под потолок - чертенок пару раз отрикошетил и...

Рытин вскочил...

Сквозь кожные поры сочились...

Улетучивались ядовитые газы...

Душные как смерть, как...

- Сволочь! - с радостной злостью выплюнул он. - Обрубок... Недоделок поганый... Нашел себе идола, козел... Он возвращался... Успокаивался... Сердце остывало, а мир наполнялся красками и сочным звучанием... Всего-о... - вытекло из него и оно расхохотался - счастливый, свободный от сумрачной придури, свободный от пут калеки, который в данный момент...

(За спиной Рытина...

На перроне, вздрогнули...

Санитары, Жанна...

У носилок засуетились, забегали...)

Рытин не спеша собрался и пошел к выходу. У площадки от него отшатнулась Галя.

- Счастливого пути! - чуть ли не пропел он в перламутровые очи.

- Яркого пути... - буркнула она. - Конечная у нас тут. Иди вже...

Он крылато пронесся сквозь главный вход, ловко обминул тучные пассажирские скопления, на ходу наскреб монетку, выскочил на привокзальную площадь. Там он свернул налево и окунув голову в бокал таксофона, прижал к уху эбонитовый лед. Двушка, звякнув, ожидала в металлических губах, палец наверчивал знакомые цифры, а голова Рытина вертелась с желанием поделиться подвалившим счастьем. Уж были слышны жирные гудки, как вдруг трубка превратилась в гантелю и дрогнув, вернулась на рогатый держак. О монете Рытин забыл - он медленно шел к автомобильной стоянке, к тому месту, где во внутренности "Рафика" осторожно и чуть суетливо помещали носилки, на простыне которых красными пятнами обозначились руки, лицо, череп с аккуратным полубоксом...

- Жанна... - выдохнул Рытин.

Она резко обернулась - с черными от туши глазницами - полными ужаса и отчаяния.

- Сережа! - впилась в его руку и тут же смутившись, принялась сбивчиво рассказывать: - Ему всю ночь было плохо... Потом наступило облегчение. Помните? Когда поезд резко остановился. Он заснул. Представляете?! Заснул - впервые за два года... А буквально сейчас, на перроне с ним случился приступ, вернее... Я даже не знаю что... И санитары не знают. Он умирает! Может... - она словно опомнилась. - Сережа, вы здесь тоже сошли? Я думала... Я прошу, я вас умоляю - навестите нас, мы в... она поморщилась, обернулась к машине (санитар торопил рукой) - Да-да сейчас... Пожалуйста, позвоните в приемную, ну, где скорые, и узнайте, куда нас, слышите? Вы обещаете? Конечно, не обязаны...

- Да, да... смешанно кивал Рытин и успокаивал ее ладонь. Вдруг - сжал и переспросил, тихо, почти неслышно: - Вы сказали - на перроне случилось?

- Да. Только выбрались из поезда... Даже вскрикнул.

- Вскрикнул? Что? Что именно?

- Похожее на "стой" или "отставить" - ему было больно...

"Рафик" растворился в автомобильной сутолоке, а Рытин все еще смотрел на грязный асфальт. Мыслей не было, кроме...

"Ты - вор..." - отдавалось бесконечным эхом.

Вокруг шумела обычная суббота, наугад выхваченная из осени - полной холостого огня листвы...

"Ты - вор..."

На далекой детской площадке не унимался маятник качелей - пустых, надоевших. И словно доносило скрипом:

"Ты - вор-р-р..."

Рытин согнал несуществующую прядь со лба и зашагал обратно к вокзалу.

7

Свой пассажирский он нашел в запаснике. Грязно-зеленые по-сиротски жались друг к другу - безлюдные пыльные коробки, плотно закупоренные, мертвые. Лишь в первом вагоне своего состава Рытин увидел отворенную дверь. Воровато оглянулся по сторонам и поднялся в тамбур.

Вагон был убран, чист и спокоен. Только из прикрытой кельи доносился странный звук - то ли плакали там, то ли подвывали... Рытин, стараясь не шуметь, подкрался и заглянул. Галина сидела к нему спиной и подперев щеку кулачком, смотрела в окно - поверх одинаковых крыш, и улыбаясь чему-то, тихонько пела. Не разжимая губ. Быть может - сочиненное тут же. В ногах ждала тугая сумка, постель была застлана, пол сыро блестел, а Галя последняя из персонала - присела на минуточку, оттаяла, и сама того не замечая, размечталась вслух. Рытин не видел опущенных щек, затхлой униформной серьезности - перед ним сидела девочка - большая, нескладная и добрая. Рытин перевел дух - он шел сюда с внутренней готовностью скандала, зло перебирая в памяти слова наибольшей остроты и веса. А теперь все схлынуло, будто кончилась никому не нужная комедия, и жалко было перебивать ласковый скулеж, и не было нужды искать брелок, потому что он как на алтаре стоял перед ней - она молилась своему ангелу, возникшему в невидимом пламени этой костяной свечи...

- Галя... - как можно мягче позвал Рытин.

Она сонно обернулась - вовсе не испуганная, с томной улыбкой в губах, и кажется, не проснувшись - заулыбалась шире.

- А... Ты, чудик. Заходь...

Тогда Рытин, волнуясь как на экзамене, принялся рассказывать ей обо всем - о упавшем самолете, о Потапчуке, о треклятой этой вещице - вбитой меж ним и калекой, о тревоге и необъяснимой уверенности, которая заставила его вернуться... Ему холодно внимали стеклянные глаза приборов, поникшие тумблера - все окружение, которое честно отслужило смену и ныне желало лишь тишины и покоя. Только дьяволенок на столе напоминал "щипчиками" о должке, торопил, ждал тепла его ладони. Галя соглашалась с жалеющей улыбкой, видимо, ничего так и не поняв, а просто из веры в его простуженный волнением голос. Согласилась проверить состав - не осталось ли кого, просто, чтобы помочь молодому несчастному инженеру отделаться от чудной мании - раз уж нашло на него, люди мы или кто... Просто она была женщиной....

Галина постучала в окно последнего вагона и убедившись в неживой тишине, отшвырнула палку. Став между рельсами так, чтобы ее было видно с головы состава. Помахала рукой. В ответ отмахнула маленькая фигурка, темнеющая в дверях ее вагона.

Галина вздохнула с сомнением.

- Ох и... Бывают же.

Потянулась на цыпочках, еще раз глянула в окна и отошла в сторону, подальше - об этом тоже просил чудик. Крыша состава испуганно рассыпала в небо воробьиную стаю... Рытин стоял в каморке, копил силы и старался не смотреть на талисман - на этого посредника, кость, эстафетную палочку, счетчик, или - черт его знает, во что он успел превратиться за время двух катаклизмов - на аэродроме и в поезде.

Не в дьяволенке было дело - вместо него могла оказаться авторучка или...

Где-то в местной больнице умирал Потапчук - умирал по его, Рытина, вине... Плакала Жанна, растекались по городу и окрестностям спасенные пассажиры, проводники, "волосатый", и все это отныне - радости и горести, проходили, звеня, сквозь Рытина - как по оси качелей, и не было сейчас в этом мире равновесия, потому что одна, пятимиллиардная точка пошатнулась, ушла вслепую из книги судеб - и первым ее отклонение почуял инвалид просигналив предсмертным хрипом...

Рытин медленно тянулся к брелку...

Нужно было коснуться, обнять, для того чтобы все стало на свои места.

На свои НОВЫЕ места...

За чудо следовало платить, как заплатил в свое время Потапчук, платить за дерзкий обман - сделавший должниками каждого из участников отложенной катастрофы...

Рытин чувствовал это остро, больно и чтобы вернуть себя в смутно угадываемое НОВОЕ место, чтобы погасить все долги, счета, штрафы - за свое недомученное, оборванное соучастие - закрепить ось, вернуть равновесие наконец дотянулся и обнял желтоватую резную гирьку...

Галя вскрикнула, привалилась к столбу...

Сухой визг и скрежет ударил в стороны, загулял среди пустых вагонов на рельсах, корчась, сдавился как пьяная гармонь состав ночного пассажирского.