Тепло тебе нужно

Тетрадь, найденная Владом Женевским в музее живой истории «Длинный дом викингов»

(мелкий, неровный, но довольно разборчивый почерк, синяя паста)

3 марта 2013

Нас здесь четверо. Живых, я имею в виду.

Я, Лена, Эльвира и Гера.

Я остался один с тремя женщинами – одна из которых еще совсем подросток, – и я должен их как-то защитить от этих чудовищ.

Это я-то.

Я понимаю, почему им не удалось покорить мою волю; но как удалось сохранить рассудок Лене и Эльвире с Герой, положительно не понимаю.

Точнее, Лене-то не удалось.

Сейчас они все спят. Эльвира с Герой обнялись под дубленкой Эльвиры и шкурой белого медведя, которую удалось найти в доме. Шкура – из искусственного меха. Она висела здесь, как сказал Александр, «для антуража». Дубленка Эльвиры – настоящая. Голову медведя с черными стеклянными глазами они положили себе на ноги, и сейчас медведь задумчиво смотрит на меня. Его глаза поблескивают в свете свечей.

Лену я укрыл двумя стеганками, и из-под стеганок теперь не видно веревок. Ее тело перекручено ими, как колбаса. Как вообще можно спать, связанному? Но она спит.

Я должен поддерживать огонь, словно какой-то первобытный человек. Тетрадку я нашел, когда мы растапливали очаг. Первые три страницы ушли как раз на то, чтобы развести огонь. На них были расчеты вроде «яблоки 40 руб, корица (2 уп) 6 рублей». После экскурсии в музей живой истории и катания на снегоходах нас обещали угостить глинтвейном.

Впрочем, обо всем по порядку. Мне нужно заняться чем-то, чтобы не заснуть.

Воет пес, ветер свистит за стеной. Холодные шершавые пальцы метели царапают бревенчатый сруб, ерошат сложенную из дерна крышу.

Кого я обманываю? Шорохи и поскрипывания слишком неторопливые, слишком методичные. Стена покрывается инеем даже изнутри, когда они прикасаются к ней. Длинная, блестящая полоса инея появляется то там, то здесь…

Отель был двухэтажным и напоминал замок – то ли благодаря грубому красному кирпичу, из которого был сложен, то ли из-за башни в восточном углу – тяжелой, квадратной. Жесть, которой была покрыта острая крыша башни, ослепительно сияла в лучах закатного солнца. Над входом висела вывеска «Лукоморье-Парк». Грубо сваренные из темного металла буквы вывески были увиты праздничной гирляндой. Свет лампочек становился то синим, то желтым, то красным. Площадка перед входом была расчищена. Снежный отвал доходил до середины окон холла.

Я вышел из машины. Вдохнул полной грудью сырой воздух со сладким привкусом смолы. От парковки к причалу вела короткая тропинка, больше похожая на траншею полного профиля, вырытую в сугробах. Лед на протоке из-за недавней оттепели почернел. Над протокой возвышался серый скалистый берег острова. На нем неподвижными часовыми застыли сосны.

Пожалуй, мне здесь нравилось.

Лена тоже выбралась из машины, обошла ее и встала рядом со мной. Я достал сумки с заднего сиденья, нажал кнопку на брелке, ставя «Шкоду» на сигнализацию.

И тут появились они.

Красненький «Матиз» с питерским номерами шустро въехал на парковку. Лихо развернувшись, «Матиз» забрался задним ходом в узкий карман между двумя машинами напротив нашей.

Пассажирская дверца «Матиза» резко распахнулась. Стоящая рядом машина только чудом не лишилась зеркала. Из «Матиза» выскочила Гера. Тогда я не знал, как ее зовут. Сначала я увидел высокий черный шнурованный ботинок, весь в цепочках и заклепках, потом тонкую ногу в черных джинсах, а затем широкую, не по размеру, кожаную куртку.

Разумеется, она тоже была вся в шипах.

А затем окрестности огласил дикий визг. Так воют в марте кошки, так скрипит стекло, когда по нему медленно проводят гвоздем.

– Ненавижу! – кричала Гера. – Всех ненавижу! Особенно тебя!

«Особенно тебя» тоже вышла из машины и оказалась миловидной дамой в короткой дубленке. По подолу и рукавам шла этническая вышивка. Лицо, походка и безмятежная улыбка женщины наводили на мысль о теплой кухне, пирожках или там о тушеном гусе, о накрахмаленных простынях и салфеточках, связанных крючком.

– Зачем я только поехала! – вопила Гера.

Ее черные длинные волосы разметались, как у ведьмы. По лицу текли черно-белые потеки – обильно нанесенный грим размазался от слез. Я незаметно покосился на Ленку. Так и есть, она пялилась на беснующуюся девчонку во все глаза, будто в цирке.

Ничего, пусть посмотрит. Ей полезно будет.

Мать сказала дочери:

– Гера, возьми в багажнике сумки, и пойдем.

– Сволочи! – уже успокаиваясь, крикнула Гера.

Захлопнула дверцу и пошла к багажнику. Дверцу за собой она закрыла так, что глаза ее матери сузились в две маленькие щелочки. Я готов поклясться, что когда Гера бралась за багажник, чтобы закрыть его, она собиралась хлопнуть им так же немилосердно.

Мать молча стояла около машины, засунув руки в карманы своей дубленки, и даже не смотрела на нее. Лишь подняла руку и поправила прядь темных волос, которые выбились из-под шапки.

И Гера закрыла багажник аккуратно и бесшумно.

Эльвира, вежливо улыбаясь, кивнула нам. Пара прошествовала мимо нас в отель.

Над парковкой начали сгущаться сумерки, вспугнутые воплями Геры, – зимние, фиолетово-черные, стремительные.

К гостинице мы с Леной шли молча. Я был готов расцеловать эту юную капризную готку. Она спасла мой вечер, сама не подозревая об этом. А может быть, гораздо больше, чем один только вечер.

Раньше или позже каждая девушка, с которой я встречался, начинала сюсюкать при виде малышей в колясках, рассеянно останавливаться у отделов с детскими вещами – такими милыми, крохотными пинеточками, штанишками и кофточками. Лена проявила большую оригинальность. На день рождения она подарила мне радиоуправляемый вертолет. Когда я запускал его, сказала, улыбаясь:

– А представь, ты бы играл в него вместе с сыном, Генка?

Дура. Все удовольствие от подарка испортила.

Я рассказал ей все то, что обычно рассказывал в таких случаях. Я разложил по полочкам наше совместные финансы, показал техпаспорт на хрущевку, где твердо была пропечатана немыслимо огромная жилая площадь – тридцать квадратных метров. Лена так же стандартно отреагировала – заплакала и убежала к маме. Но потом вернулась. Все они возвращаются, всегда. Она плакала, злилась, не разговаривала со мной целыми днями. Наверное, надеялась, что ее распаленный материнский инстинкт вызовет к жизни мой отцовский. Но когда огонь сталкивается со льдом, новая жизнь не появляется; лед превращается в пар, тот самый, что с раздраженным свистом вырывается из нутра раскаленного чайника.

Не хочу, не буду. Я был хорошим ребенком, но это не значит, что я обязан стать хорошим отцом.

Потом был праздничный ужин. Старинные русские потехи вроде сжигания чучела Масленицы были обещаны на завтра. За нашим столом весело и непринужденно царила Эльвира, мать Геры, – «попробуйте утку, под водочку самое то!». Сняв дубленку, она оказалась женственно полной. Серое платье с крупными белыми цветами звало прикоснуться к ее мягкой, округлой фигуре.

– Красивое платье, – сказала Лена.

– Только зря она девчонку за собой таскает, – сказал я. – Так можно было бы лет тридцать дать ей. А так сразу ясно, что бабе к сороковнику.

Гера не стала принаряжаться к празднику. Или, возможно, в своих понятиях она как раз приоделась, не знаю. Мне сложно различить разницу между черным и черным, но пирсинг в ее носике смотрелся так же прикольно, как и тяжелый перстень в виде черепа на тонкой девичьей ручке.

Кроме водки, на столе также были сбитень, медовуха и, кажется, сливовая настойка. Я здорово выпил, танцевал и участвовал в конкурсах. Потом я как-то внезапно протрезвел и обнаружил, что нахожусь с Эльвирой на балконе. Я держал ее за талию, а она, склонив голову мне на плечо, говорила:

– Очень красивая ночь… Какой вид, ты только посмотри, Гена!

Я не помнил, когда мы перешли на «ты». Несмотря на свое состояние, сообразил, что надо бы как-то половчее убрать руку с ее талии, пока к нам сюда взбешенной фурией не ворвалась Ленка. Впрочем, вид действительно был неплохим, надо признать. Сосны, словно плакальщицы, воздевали руки к черному небу. Вечером пошел снег, скрыв под собой черный лед протоки. Белое, словно бархатное, снежное покрывало тихо искрилось в свете почти полной луны. Черный кривой полукруг причала впивался в него, словно серп. От всего этого вместе веяло тихим очарованием и щемящей, нежной тоской.

– Помнишь, как это у Бальмонта, Гена? – мечтательно продолжала Эльвира. – «Слыша тихий стон метели, шепчут сосны, шепчут ели, в мягкой бархатной постели…»

На слове «постель» меня пробила дрожь. Нет, не потому, что я понял, к чему клонит Эльвира. В стеклянной закрытой двери балкона я увидел свирепо наморщенную маленькую рожицу. Она выглядывала из зала, яростно зыркая по сторонам явно в поисках кого-то. Ее маленькие белые зубки сверкнули в свете луны, словно были из стали. Рожица отлипла от стекла. Я с облегчением понял, что это была всего лишь Гера, а не бесенок-галлюцинация. Соскучилась по мамочке, видимо, пошла искать.

Я спохватился, что надо сказать Эльвире ответный комплимент и блеснуть эрудицией.

– А ты на героиню одного фильма похожа, – с ужасом услышал я свой собственный голос.

На дне темных глаз Эльвиры взметнулись и опали крохотные снежинки. Она слишком быстро повернула голову на мой голос, и блики от фонаря заплясали в ее глазах. Но мне эти снежинки показались вполне реальными. Были они твердыми, острыми и опасными, как сюрикены. Я запоздало сообразил, что она могла слышать эту шутку уже много раз.

– Толлл-лько иммм-менем, Эльвира, только именем… – торопливо добавил я.

Я так и не смог унять дрожь. Эльвира улыбнулась:

– Здесь так холодно. Я принесу нам выпить!

Она на миг прижалась ко мне, обдав жаром своего крепкого тела, и вернулась в зал. Я увидел, как среди танцующих пар кружится Ленка, крепко схваченная каким-то потным здоровяком. Лысина его блестела, по ней стекал пот. Тут я и протрезвел окончательно.

Через дверь балкона я видел, как Эльвира повалилась на красный кожаный диван и расхохоталась. Как девчонка, дрыгая ногами в черных узких туфлях. Не собиралась она идти ни за какой выпивкой, конечно. Рядом с ней угрюмым встрепанным чучелом высилась Гера. Как и я, она еще не понимала причины веселья матери. Эльвира села, начала что-то говорить, сделала такое движение перед грудью, словно обнимала два арбуза, а потом провела ладонями над головой, изображая высокую прическу.

Я отвернулся. Давно я не испытывал такого невыносимого, всеобъемлющего стыда.

Эльвира, конечно, смотрела фильм про свою тезку.

Пойду дров подброшу.

Дров здесь много. Вся левая половина дома викингов забита отборным брусом. Хозяин музея хотел расширяться и построить еще копию стрелецкого острога. На зиму стройматериалы убрали под крышу. Гостям как раз показывали присыпанный снегом фундамент, когда…

Проклятая псина наконец-то успокоилась. И это хорошо, у меня от ее воя раскалывалась голова. Ее жизни ничего не угрожает. Будка стоит на полосе сухой и теплой земли над теплотрассой, и добраться до нее они не могут. Пес воет на трупы, что валяются вокруг. Но он или устал выть, или смирился и наконец-то замолчал.

Теперь можно продолжать без помех, а то у меня от его воя только что пальцы судорогой не сводило.

От стыда и злости я согрелся и возвращаться в зал пока не хотел. Я стоял на балконе, опираясь на кирпичное ограждение. Луну скрыла туча. Протока смутно белела в темноте. На освещенном фонарем пятачке у входа в отель, прислоненная к скамье, стояла сплетенная из соломы и прутьев гротескная женская фигура в ярком переднике. Чучело Зимы, которое завтра мы должны были сжечь.

«Все вы, бабы, такие. Яркие тряпки, намотанные на гнилую ветошь», – подумал я в порыве ярости.

Тут я заметил, что около чучела кто-то стоит. По черному меховому жилету и крупной фигуре я узнал Александра, хозяина отеля. Он курил, бережно стряхивая пепел в сторону от чучела. Передохнуть решил, значит. Я видел его сегодня и за стойкой ресепшен, и за пультом диджея на дискотеке, и в качестве ведущего на одном из конкурсов. У него, кажется, было два или три помощника да плюс приглашенная фольклорная группа музыкантов с волынкой, но в основном он управлялся сам. Рядом с ним стоял его помощник Илья и тоже курил.

– Смотри, – сказал Илья, указывая рукой в сторону берега. – Поздно-то как в этом году. Ведь весна уже почти…

Александр повернулся в сторону протоки и выронил сигарету. Лампочки на гирлянде в названии отеля в этот момент загорелись синим. Голубой отсвет лег на его застывшее, как маска, лицо. Мне на краткий миг показалось, что он уже мертв, что передо мной покойник или кукла, гораздо более страшная, чем набитое соломой чучело за его спиной. Его синие губы шевельнулись.

– Холодная весна в этом году, – сказал Александр. – Вот и…

Я невольно проследил направление его взгляда.

К острову со стороны озера плыли в воздухе светящиеся шары. Оранжевые, как апельсины. Двигались они цепочкой, дружно и очень быстро; было их штук одиннадцать, в любом случае больше пяти. Это не могло быть бликом луны на снегу, потому что луны все еще не было видно.

Я потряс головой и заморгал, а когда протер глаза, над озером и протокой царила все та же непроглядная тьма.

Я посмотрел вниз. Чучело по-прежнему стояло у скамейки, нахально расставив в стороны свои руки-грабли.

Больше там никого не было.

– А теперь – медленный танец! – раздался усиленный микрофоном голос у меня за спиной.

Я обернулся. Через стеклянную дверь балкона был отлично виден Александр. Он сидел за пультом диджея. И надет на нем был светлый костюм-тройка, а вовсе не меховая жилетка. Грянула музыка.

«Допился до апельсинов в ночном небе», – подумал я тогда.

Черт, это…

Утром мы направились на остров – посмотреть дом викингов и покататься на снегоходах. Не обошлось без скандала. Александр предлагал заменить эту часть культурной программы на бесплатную баню для всех гостей.

– А потом сожжем чучело Зимы, – говорил он. – Просто, понимаете, Зима вроде как не в курсе, что мы ее сегодня должны сжечь. Ночью очень сильно подморозило. В длинном доме отопления нет. Да и стоит он на пригорке, продуваемом всеми ветрами. Будет очень холодно, дети замерзнут… Снега навалило, опять же.

Я, как и многие, был согласен остаться в отеле. Мало радости тащиться с похмелья через покрытую льдом протоку, только чтобы увидеть деревянный дом «под старину». Да и удержать руль снегохода в дрожащих руках…

Но нашелся настырный мужик, из этих, что вечно чувствуют себя обделенными, начал брызгать слюной и размахивать какой-то ксивой. Александру пришлось согласиться.

Я подумал, что прокатиться на снегоходе было бы неплохо. Лена решила остаться в доме викингов, послушать рассказ о предназначении всех этих горшков, кувшинов, копий и топоров. Я не стал ее уговаривать прокатиться со мной. В последнее время мы все больше отдалялись друг от друга, лицемерно называя это «свободой» и «доверием». Лена даже не заметила моих эскапад на балконе вчера вечером. По крайней мере, ничего не сказала. Возможно, она думала, что я буду ее ревновать к тому лысому толстяку, и это как-то оживит наши отношения. Напрасный труд! Если ему не терпится увидеть маленьких лысых гусеничек, таких же противных и потных, как он, флаг ему в руки. Флаг в руки им обоим.

Остров, на котором находился музей живой истории, был, по сути, огромным валуном, выступающим из воды. Верхушка его была плоской, срезанной. По краям острова, как остатки волос вокруг лысины, теснились сосны. Центр представлял собой круглое, ровное плато, идеальное для катания на снегоходах.

Я не удивился, увидев Геру за рулем снегохода. Но вот заметить Эльвиру на соседнем снегоходе я не ожидал. Мне казалось, про горшки ей будет интереснее. Черно-желтые, словно огромные пчелы, снегоходы собрались в маленький компактный рой. Илья провел краткий инструктаж для всех женщин и подростков младше шестнадцати лет. В его лице было что-то неуловимо цыганское. Со стороны казалось, будто старый, опытный конокрад передает свой опыт новичкам. Время от времени Илья рассеянно поглаживал свой снегоход по тупой морде, словно бы коня по крупу, и это усиливало иллюзию.

Илья предложил сделать разминочный бросок до леса на другом краю острова. Я погазовал на холостом ходу, примеряясь к машине. До этого я катался на квадроциклах и особых сложностей не ожидал. Так оно и оказалось. Мы со снегоходом помчались навстречу солнцу по заснеженной равнине, все наращивая темп. Отчаянно и весело ревел мотор – и сжигал вместо топлива скуку бесконечных совещаний, мозговых штурмов, креатива и позитива, скандальных тупых клиентов и клиентов мелочно дотошных, тоску бессмысленных политических споров и бородатых анекдотов, вновь ставших актуальными, мелочные хлопоты Ленки с ее инстинктом наседки, промозглые черные улицы, ледяную жижу, в которой подметки сапог тают, словно в серной кислоте, замызганный кафель в кухне и выцветшие обои в комнате… С каждым метром, с каждым выдохом я освобождался от самого себя и признавал без всякого стеснения – господи, как же я сам себе надоел! Я скучный человек, великодушно сказал я сам себе. Все суечусь, все пытаюсь прикинуться веселым, добрым, надежным товарищем, хорошим работником, кем-то нескучным… Я даже не бездарь – я так, крепкий середнячок, как говорили в школе, мне не покорить Эверест и не открыть тайн мироздания, я винтик, стойкий оловянный солдатик, один из многих, на которых все держится…

К сожалению, я слишком умен и понимаю, кто я и что я…

Если мне самому с собой скучно, кто останется со мной, если эта моя маленькая гаденькая тайна выплывет на свет?

Плюнуть, что ли, согласиться на ребенка, пусть Ленка рожает… сама хоть чем-нибудь займется, да и я тоже, говорят, людям, занятым по уши, не бывает скучно… пока она не сбежала с этим лысым…

В этот момент я его и услышал.

Плач ребенка. Жалобный, пронзительный плач существа, которого завели в дикий лес к волкам и бросили умирать в снегу одного. Я просто видел, как он жалобно подергивает крохотными ручками и ножками в бесполезной, последней попытке согреться…

Не я один.

Все снегоходы словно по команде повернули к лесу. О парковке и прочих правилах, с которыми торжественно соглашался каждый посетитель, подписывая договор на поселение, никто и не подумал. Машины побросали как попало, заведенными. Мы очень торопились. Помочь, спасти. Эльвира и Гера остались, хотя двигатели заглушили. Гера приподнялась было, чтобы слезть со снегохода и пойти с нами. Но мать, хмурясь, начала что-то говорить ей. Еще на середине фразы Гера плюхнулась обратно на сиденье.

– Мы пока позвоним Александру, – сказала Эльвира Илье. – Если ребенок сильно обморожен, надо, наверное, связаться с МЧС…

– Да, Эльвира, правильно! – крикнул Илья, вбегая в лес.

Плач ворвался в мои мысли хрустально ясным переливом. Кровь запульсировала в висках, голову сдавило – словно захлопнулась крышка стального сундука над сознанием, отметая прочь все лишнее, глупые мысли. Ребенок. Здесь. Помочь!

Вдруг все закричали. Я тоже едва не закричал, желание спасти, найти, укутать было настолько сильно, что уже причиняло невыносимую боль. Пуховики и шапки моих спутников брызнули в разные стороны, как брызгает сок из переспевшего персика. Плач разрывал голову, как цыпленок разрывает скорлупу яйца, чтобы выбраться на свет. Пошатываясь, я последовал за Ильей – все-таки работник отеля, заблудиться здесь он не должен. Илья пробивался сквозь нетронутый снег, доходивший до середины бедра, с энергией и скоростью снегоуборочного комбайна.

Малыш по-прежнему всхлипывал, оставаясь невидимым, и это уже начинало раздражать. По просвету впереди было ясно, что мы вот-вот выйдем на берег, на обрыв; так где же ребенок? Сидит на льду и голосит так, что его слышно в центре острова, сквозь сосновый бор? Снег набился в ботинки. Я вовсе не собирался бродить по сугробам и надел хоть и теплые, но короткие, с тонкой подошвой, в которых всегда вожу машину. Я начал замерзать.

Я остановился, чтобы вытряхнуть набившийся за окантовку ботинка снег.

Потому я и сижу сейчас здесь, у полуоплывшей за ночь свечи, и пишу вот эти строки.

Надо подбросить дров, к утру всегда холодает.

В сугробе лежал ребенок лет четырех. Ноги его уже присыпало снегом. Он был тепло одет: толстая оранжевая зимняя куртка, из-за которой он казался почти круглым, как маленький снеговичок, фиолетовый шарф и шапка с помпоном. Одна варежка, тоже фиолетовая, валялась чуть в стороне. Он, как и в моих мыслях, вяло шевелил ручками и устало, безнадежно подвывал. Его забыли и бросили умирать. Меня с новой силой охватило желание кинуться к нему, выкопать из снега, принести домой, обогреть и накормить.

Илью – тоже.

Он сделал шаг вперед, наклонился, протягивая руки.

Шарф и помпон на шапке резко дернулись ему навстречу, теряя маскировочную окраску, становясь тем, чем были, – двумя полупрозрачными жвалами. Они впились Илье в грудь. Из сугроба, взметнув снежинки, показались бледные сегменты длинного мощного тела. Оно опрокинуло Илью на спину, вдавило в снег. Из отверстия между жвалами брызнула молочно-белая жидкость. Илья не издал ни звука. Лицо его побелело, потом посинело, потом почернело. Я словно бы видел, как человек замерзает насмерть – только на ускоренной перемотке.

Глаза ребенка уставились на меня – с нехорошим, жадным вниманием.

И вот тогда я побежал.

В мозгу снова раздался оглушительный плач. Он был такой силы, что у меня подогнулись колени, я едва не упал. Теперь ребенок был не один. В лесу, судя по звукам, их было пятеро или шестеро. Голова раскалывалась, но я бежал. Вокруг мелькали стволы сосен, сугробы, еще один труп – не Илья. От этого тела осталась только рука в толстом, почерневшем от крови рукаве пуховика. С одной стороны из рукава торчала сахарно-белая головка разломанной кости, с другой – кисть с тонкими, бело-синими пальцами. На среднем поблескивал ободок золотого кольца.

Я наверняка заблудился бы в этих трех соснах, если бы не услышал голос. Нормальный человеческий голос:

– Сюда! Малыш, иди сюда!

Он не без труда пробился через вакханалию детских голосов, крохотными бензопилами взламывающих мою черепную коробку изнутри. Я кинулся на голос, пропахал животом особенно высокий сугроб и вывалился прямо под ноги Эльвире.

Я смотрел на нее снизу вверх и плакал. На ее лице была написана неподдельная тревога и забота. В тот момент я забыл, как ее зовут, даже не узнал. Это было то самое лицо, всегда разное и все равно одно, что смотрит с картин великих художников и со стен храмов, и иногда появляется даже в современных фильмах. Но теперешним актрискам не хватает таланта точно передать его выражение – они лишь кривляются в меру своих способностей.

Правда, на картинах и фресках этот взгляд никогда не обращен на зрителя; он устремлен на того, кого прижимают к груди. И в тот миг я понял, почему. Невозможно выдержать эту любовь, это принятие и всепрощение, не раствориться в ней…

– Вставай! – закричала Эльвира. – Они уже здесь!

Спасибо; ты нашла самые нужные слова. Я и сам уже почувствовал спиной движение в снегу. Так в метро приближение электрички ощущаешь раньше, чем видишь, по волне теплого воздуха из туннеля. Только это приближение было очень холодным. В спину толкал столб выбрасываемого вперед снега.

Я думал, что взметнусь вверх, словно ракета, но увы. Я с трудом поднялся на четвереньки. Я бы побежал прямо так – здесь, на равнине, снег был не таким глубоким. Но Эльвира ухватила меня под мышки и поставила на ноги. Снегоходы были рядом, рукой подать. Они были уже заведены и рычали, как неуклюжие, но добродушные звери.

И как я их не слышал, бегая кругами по лесу в десяти метрах?

Рассказать осталось немного. Но уже светает.

Рассвет на Севере – это всегда вызов. Алая полоска медленно разгорается, словно пытаясь поднять на своих плечах толстый, жирный пласт тьмы. Смотришь на нее и каждый раз сомневаешься – удастся ли? Но вот полоса расширяется. Тьма выцветает, блекнет, становится прозрачной и серой. Солнце, ухватившись за перекладину горизонта, с трудом подтягивается. Его беспечно-рыжая макушка становится видна.

И мы облегченно переводим дух. Удалось. Опять. Но удастся ли завтра?

Эльвира встала и говорит мне, что теперь моя очередь ложиться спать. Очень правильное предложение. Тем более последние полчаса я все время слышу колыбельную, которую мне пела мама. От переутомления, видимо. Так хочется расслабиться, заплакать, уткнуться носом в мягкое плечо…

Господи, уж лучше бы та собака выла.

(старательным круглым детским почерком, черная паста)

Мама говорит, что нехорошо читать чужие тетрадки, тем более в них писать. Но здесь очень скучно, и к тому же я пишу своей ручкой.

Да и Гена уже почти все рассказал.

Мы помчались на снегоходах как бешеные. Мама не могла позвонить и предупредить дядю Сашу – здесь нет сети. И мы опоздали.

Люди уже осмотрели длинный дом и собрались у фундамента дома рядом, который хотел построить дядя Саша летом. Когда я заглушила мотор, я опять услышала этот адский плач. Я когда услышала его в первый раз, тоже хотела пойти вместе со всеми в лес, но мама не разрешила.

Она сказала мне:

– Гера, помнишь, ты фильм смотрела недавно? «Крикуны»? Сама подумай, что это за ребенок, если его плач заглушает рев пяти снегоходов?

А сама ведь все время запрещала мне ужастики смотреть! А и от них есть польза.

Ладно, я все это вспоминаю, чтобы не писать о том, что мы увидели.

Червяки уже приползли и к длинному дому, конечно. Они мчались за нами, под снегом – я видела, как вспучивался наст рядом, прямо как в «Дрожи земли».

Дядя Саша что-то знал, вот что я думаю.

Когда раздался плач и над фундаментом появился ребенок, дядя Саша замахнулся на него топором. Я думаю, он его здесь, в длинном доме, взял.

Но ведь зачем-то он взял этот топор, верно? Когда показывать фундамент пошел?

Он разрубил этого мерзкого червяка почти пополам, но тут обезумели все остальные. Люди набросились на дядю Сашу, как зомби. А червяки – огромные белесые червяки, они словно из стекла сделаны – выскочили из снега и набросились на людей. Плач стих – им больше не надо было приманивать нас. Мама сказала потом: «Крысолов отбросил дудочку и оказался тигром». Большой кошкой, которой только и надо было выманить наружу всех мышей…

Мама затащила меня в длинный дом. Мы хотели уже закрыть двери, но тут ворвался Гена. За руку он тащил свою подругу, она отбивалась и царапалась как бешеная. Мы с мамой стали закрывать дверь – один из червяков заметил нас и уже полз сюда, а Гена и Лена дрались сзади нас. Гена победил. Лена такая тощая, да и драться не умеет, я думаю. Меня бы он не победил, потому что я хожу на карате. Три года уже. И сэнсэй у нас девушка, и она говорит, что нужно уметь защититься в любом случае и что каждая девочка должна уметь постоять за себя. А если кто боится тех девочек, кто умеет драться, тот сам глупец и сволочь. А еще я из лука здорово стреляю.

Червяк стал ломиться в дверь. Тогда мама сказала мне, чтобы я взяла топор, который в углу валялся, и чтобы я по ее команде открыла дверь. А сама она взяла ведро с глинтвейном, которое грелось над очагом. Я открыла дверь, когда она сказала.

Гена еще закричал: «Вы с ума сошли!»

Ну, он как раз связал свою Лену и увидел, что мы тут делаем. Но мама его не слушала. Она выплеснула глинтвейн ему прямо в морду! Червяку, а не дяде Гене. Я уже совсем хотела ударить топором – если у них есть рот, сказала мама, значит, есть и голова, и можно ее отрубить! Но червяк взял и взорвался. От него во все стороны осколки острые полетели, я только и успела спрятаться за косяк.

Ну, дверь мы закрыли. Больше они к нам не лезут, но и не уходят – две твари до сих пор сидят тут, одна в тенечке на фундаменте, вторая на трупах. Я не хочу смотреть, так всех жалко. Червяки дежурят здесь, не хотят, чтобы мы ушли и рассказали всем, что тут творится. А двух червяков мы убили. Одного все-таки зарубил дядя Саша, успел. Второй тут лежит, у самой двери. Жаль, что он не весь взорвался.

Эти твари очень противные, но и опасные. Я не испугалась, когда увидела их. В «Гриммах» монстры и то натуральнее сделаны.

Вчера Ада очень плакала, по-своему, по-собачьи.

Ведь мертвый дядя Саша лежит совсем рядом с ней. А она не может ему помочь – у нее короткая веревка, потому что Ада хотя и добрая, но злая. То есть не совсем. Она хочет охранять дом, хоть он еще и не построен, и боится, что незнакомые люди его украдут. Дядя Саша специально ей покороче веревку сделал, чтобы она никого не покусала.

А еще я вчера видела, как Ада ела червяка. Здесь окон нет, но вечером было так скучно, что я стояла у двери и смотрела через щели в досках. Там почти ничего не видно из-за того червяка, которого мы убили, но кое-что видно все-таки.

Ада дотянулась до того червяка, которого дядя Саша убил, и отгрызла кусочек. А потом еще несколько.

Интересно, она теперь тоже станет монстром? Пока не стала, сидит и опять воет. Я маме рассказала, она говорит, что Ада может умереть теперь – если мясо червяка ядовитое, но монстром точно не станет. Не может.

Это мама потому так говорит, что не смотрела «Чужих», а я-то знаю, что может…

(твердым крупным почерком, тот же цвет пасты)

4 марта 2013

Как жаль, что здесь совсем нет еды. Я даю Гере по зубчику шоколадки, которая завалялась у меня в куртке, но это же смех. Надо уходить отсюда, пока есть силы. Но с безумной Леной на руках мы далеко не уйдем. Не оставлять же ее здесь на съедение этим тварям? Может, она еще придет в себя? Очень хотелось бы.

Пока наш единственный шанс – завести снегоходы и переехать на них через протоку, к гостинице. Неизвестно, что творится там (почему нас до сих пор не пришли искать?), но там можно добраться до машины и уехать. У Герки есть план, и чем дальше я над ним думаю, тем более разумным он мне кажется. Сейчас она спит – у нас у всех слабость, и дальше будет только хуже. Когда она проснется, надо будет попробовать. Другого выхода нет – сеть не берет, да и стоит ли вызывать на помощь людей, которые тут же окажутся в ловушке и погибнут сами.

Все-таки Гера молодец! Я знаю, матерям их собственные дети всегда кажутся самыми умными и красивыми, но она действительно очень умная. И эти ужастики ее пригодились. Я сама, насмотревшись с ней про всяких монстров, тоже ведь сразу сообразила, что что-то не так. А ведь могла бы кинуться в чащу, как остальные…

Она немного капризная, но это гормональное, у всех подростков это бывает. Это скоро пройдет. И когда я напишу эту фразу сорок раз, мне даже станет легче.

Самое главное – кто бы ни были эти твари, они боятся тепла.

И острой стали.

(снова тем же почерком, что и в начале записей)

Я хотел вырвать испорченные листы, но Гера начала кривить губки, а Эльвира посмотрела на меня так… как тогда на балконе. Словно готова начать метать в меня сюрикены из своих глаз. Ладно, пусть эти женские каракули останутся тоже. Все равно эти записи никто никогда не прочтет. Их почерки даже я разобрать не могу.

Писать, впрочем, особо не о чем. Мы сидим, каждый в своем углу. На обед напились чаю с шоколадкой, напоили и Лену. Это немного успокоило желудок, но скоро это пройдет. Гера опять дремлет под дубленкой матери. Я решаю развлечь Эльвиру беседой и заодно выяснить один вопрос, который волнует меня уже второй день.

– Но почему, Эльвира? – спросил я негромко. – Я еще понимаю, Гера. Она еще слишком юна, чтобы ощущать материнский инстинкт. Но ведь вы же мать. Как вы… Как вам…

– Разве наша цивилизация не построена на том, что люди сдерживают свои инстинкты? – вопросом на вопрос ответила Эльвира, любезно улыбаясь.

– Человек – существо сложное, естественность ему не идет, – буркнула Гера из-под дубленки.

Меня страшно удивило, что девочка читала эту книгу. Хотя если ее мать Бальмонта в пьяном виде кусками цитирует…

– Большинство, конечно, не умеет контролировать себя, – Эльвира грустно и выразительно кивнула в сторону двери. – Я еще вот чего опасаюсь, Геннадий. Если они умеют играть на инстинктах, значит, они в курсе, что материнский – не единственный. Мне кажется, они сканируют нас, подбирают ключик. Любой сейф можно вскрыть, надо только…

– Слушайте, я понял, что мне наша ситуация напоминает! – перебил я ее поэтические рассуждения о сейфах и ключиках.

Мне живо вспомнился мой позор, когда я сравнил ее с Эльвирой, повелительницей Тьмы, и мне хотелось восстановить свою репутацию в ее глазах.

– «Отель «У погибшего альпиниста», – сказал я, смеясь. – Вы сейчас о сейфах заговорили, помните, там был Згут, специалист по «медвежатникам»? Это те воры, которые работают, только взламывая сейфы, – поясняю я.

Эльвира терпеливо улыбается.

– И мы так же, как в той книге, сидим сейчас, нам никуда не выйти, и нас стерегут кровожадные инопланетяне…

В моей голове пронеслась какая-то мысль, но я не успел осознать ее. Что-то про инопланетян… Я ведь ее уже думал, но не записал… Ночью еще.

– Мы даже на героев похожи, – продолжал я. – Гера, конечно, Брюн. А вы, Эльвира…

– Госпожа Мозес, – понимающе усмехаясь, кивнула она.

Тут опять завыла эта проклятая псина, подведя жирную черту под нашим разговором.

Я все думаю об этих червях. Они похожи на слизней с ластами, как у тюленей. На огурцы, разрезанные вдоль. Господи, как хочется есть. Вот сейчас подумал об огурцах – и в животе заурчало. Эльвира угостила меня двумя зубчиками шоколадки, когда мы пили чай, но что мне эти два зубчика! Последний раз я ел вчера – завтракал. Я словно наяву снова слышу запах сырного супа – в Лукоморье любят этническую кухню. Каким же он был вкусным…

Гера тоже прислушивается к вою собаки. Хмурится. Вот она резким движением, словно решившись на что-то, берет стоящий у стены лук. Я понимаю, что ей скучно, но устраивать тир в закрытом маленьком помещении просто неразумно. Она кивает Эльвире. Что они делают?

Каюсь, я уже и сам вспомнил о случаях каннибализма, которые происходили в подобных ситуациях. Они же знают, что я сильнее их, но стрела в глаз успокоит меня так же верно, как и удар тяжелым кулачищем.

– Давайте сначала съедим Лену, она все равно… – начинаю я дрожащим голосом.

Гера и Эльвира смотрят на меня с совершенно одинаковым выражением на лицах, которое я не могу прочесть. Но оно очень, очень опасное. А что, если Эльвира и Гера уже тоже сошли с ума? Если твари подобрали к ним нужный ключик?

Гера отворачивается. Эльвира открывает дверь, с усилием отпихивая труп червяка, который все еще лежит там. Они точно с ума сошли!

Гера натягивает тетиву и стреляет. Вой стихает. Я и сам хотел бы прекратить страдания бедного животного, но…

И тут я слышу лай и невозможный, отвратительный звук. Словно из проколотой шины выходит воздух. Собака напала на ту тварь, что была ближе к ней. Гера перебила стрелой веревку, на которой сидела псина, вот оно что. Через открытую дверь мне все отлично видно – как летят в стороны бесцветные, но быстро окрашивающиеся синим куски плоти, как наружу выбегают Эльвира и Гера. В руках у Геры топор, Эльвира размахивает горящей головней.

Лена тоже начинает ворочаться на своей лежанке. Интересно, слышала ли она, что я сказал? Поняла ли?

Я не могу это описывать, это просто отвратительно. Скажу просто: Эльвира и Гера при помощи топора и пылающей головни забивают насмерть вторую тварь, что сидела в засаде. С первой расправляется собака. Вот Эльвира присаживается на корточки над трупом. Отрезает от него куски… Меня сейчас стошнит.

Они вернулись. Гера швырнула на стол два широченных, в ладонь, пласта светло-голубого мяса.

– Гена, пожарь, – буркнула она.

Я раскрыл рот, чтобы сказать ей – к старшим надо обращаться на «вы», но Эльвира не дала мне этого сделать.

– Мужчины любят жарить мясо, ведь так? – улыбаясь, сказала она. – Это так мужественно, колдовать над огнем…

Эльвира умеет подбирать ключики к людям не хуже этих тварей. Вот поэтому их песнь сирен и не подействовала на нее. Она такая же, как они…

Тварь.

Почему-то я испытал облегчение.

– Мы отравимся, – сказал я.

– Ада ела, еще вчера, – кивая на собаку, что уже лежит у огня с таким видом, словно это ее законное место, сказала Гера. – Ничего не случилось. Можно и нам, я думаю.

Меня охватила новая мысль.

– Но не лучше ли уйти отсюда? Прямо сейчас! – сказал я. – Вы убили всех тварей!

– Гена, мы два дня толком не ели, – терпеливо ответила Эльвира. – А если снегоходы заглохнут посреди протоки? К тому же мы не знаем, что встретит нас в гостинице. Почему нас не пришли искать, ведь прошли уже почти сутки? Нам понадобятся силы. А здесь мы в безопасности.

Мне пришлось встать и начать резать мясо. Нож у меня был. Я всегда ношу в кармане «крысу», так, просто на всякий случай. Так же я закрыл дверь – они совсем позабыли об этом. Гера же уселась, задрала ноги на стол.

– Всю жизнь мечтала это сделать… – мечтательно произнесла она, поглаживая окровавленный топор.

Эльвира села за стол напротив нее. Устало положила руки на стол, механически потеребила рукав дубленки в том месте, где на нем появилось темно-зеленое пятно. Сплела пальцы в замок.

– Ты знаешь, Герочка, – начала она, стесняясь. – Один раз, когда ты была совсем маленькая, ты всю ночь так плакала, так плакала. Я уж тебе и сиську давала, и все… Ты затихала только на руках, и только когда я с тобой ходила. Всю ночь я пела тебе песенки.

Эльвира нежно прижала к груди окровавленный кинжал. Совсем забыл сказать – он висел тут, на стене, на медвежьей шкуре. Вчера мы его сняли, когда взяли шкуру, я и позабыл о нем. Вот, значит, куда он делся. Мать и дочь сидели передо мной – я резал мясо на торце стола, они сидели по бокам – такие похожие в этот момент.

– И утром так устала, так устала, – продолжала Эльвира. – Положила тебя на кровать. Ты немедленно завизжала, вот прям как эти твари, покраснела вся, стала извиваться. Это у тебя животик болел, с Ромочкой-то я уже умная была, мы сразу бифидумбактерин купили. И я стояла, смотрела на тебя, и так хотелось взять тебя за ножки и об стенку головенкой… и сейчас, когда мы этих тварей били, я… мне… Так хорошо стало!

«Нет, ну как она может говорить такое? Тем более вслух, при свидетелях? – подумал я. – Это же такая травма для ребенка! Какая же она мать после этого!»

Да не мать она, конечно.

Над столом повисла тишина. Было слышно, как чешется собака у очага.

Я ждал, что ответит Гера. Я был готов к крикам, слезам, визгу – ко всему, что Гера так здорово умеет делать.

– Пойдем порубим трупы вообще в куски, – великодушно сказала Гера. – Тебе еще лучше станет, я думаю!

В мешке на стене я нашел кое-какие специи и – под мешком – видавшую виды сковородку. Эльвира вызвалась пожарить мясо, все-таки вспомнила, чем должна заниматься женщина. Пока она сидела у очага на полешке, держа сковороду над огнем одной рукой, а второй почесывая загривок собаке, я записал все, что случилось.

Произошел еще один сюрприз. Лена пришла в себя.

Она внезапно спросила со своей лежанки:

– А почему вы не сделали этого, Эльвира?

– Вы очнулись! – обрадовалась Гера. – Давайте я вас развяжу.

Я не стал вмешиваться – пусть уже делают что хотят. Устроился на своей лежанке у стены, хотел повернуться к ней лицом – от бревен шел приятный смолистый аромат. Но потом передумал поворачиваться спиной к своим, кхм, замечательным спутницам. Эльвира дала Гере свой кинжал, та разрезала веревки. Сначала Лена закричала – в затекших конечностях начало восстанавливаться кровообращение, а это всегда больно. Она принялась, морщась, ходить по дому – ей это Гера посоветовала.

– Так почему же? – спросила Лена, остановившись около Эльвиры.

За стеной что-то шуршит. Не началась бы метель, а то ведь и не увидим, куда ехать. Уже сейчас, судя по тому, как снег царапает стену снаружи, ветер разыгрался не на шутку. Я держу тетрадь на коленях и продолжаю писать. Это так успокаивает. Правда, ломит плечо, которым я упираюсь в стену, – отвык писать так много.

Эльвира перестала мешать мясо в сковороде деревянной ложкой. Не буду я это есть… А запах такой приятный, совсем как говядина.

– Что – почему? – спросила Эльвира.

– Почему вы не ударили Геру головой об стену, ведь она так вас достала? – настаивала Лена.

– Ах это, – улыбнулась Эльвира. – Герочка, попробуй мясо. Я уже попробовала, но не знаю. Вроде жестковато еще.

Она протянула дочери ложку, полную аппетитных румяных кусочков. Гера, сидевшая рядом на своей лежанке, осторожно взяла и принялась дуть. Лицо Эльвиры изменилось, стало светлым и ясным.

– В этот момент ее отец позвонил в дверь. Вернулся как раз из командировки. Я ему навстречу выскочила, вся в слезах… Он все понял, и как был, сутки не спавши, а еще ведь смена часового пояса – плюс одиннадцать! – взял Герочку и сказал, чтобы я бируши вставила и поспала. Я когда проснулась… к вечеру… мне так стыдно было.

Она снова улыбнулась. Лена присела напротив нее, чуть подавшись вперед. Неужели она не видит, что творится у Эльвиры с глазами? Острые звезды уже торчат из них.

– Повезло вам, – вздохнула Лена. – Другой папашка бы…

– А рожать от мудаков вообще не стоит, – пожала плечами Эльвира.

– Нормально, есть можно, – сказала Гера.

Ее маленькие стальные зубки блеснули в отблесках пламени.

– Лена, вы должны быть ужасно голодны, – спохватилась Эльвира. – Идите возьмите, там на стеллаже у дальней стены миски есть и еще ложки. Гена, вы тоже не модничайте.

Я все понял. Я должен это сделать. Не дать заразе расползтись по миру отсюда, из длинного дома викингов. Я, больше некому.

Гера выпустила из рук топор наконец, когда брала у матери ложку. Наши лежанки стоят рядом. Мне нужно только наклониться, но я подожду, пока девчонка отойдет подальше. Это хорошо, что они с Леной ушли в дальний конец дома. Сразу с ними со всеми мне не справиться. Сейчас я сделаю то, что должен, открою дверь и выйду. Надо торопиться – вьюга уже воет громче, чем фальшивые младенцы вчера. Неужели Эльвира с Леной и Герой не слышат?

Тетрадку я решил оставить здесь. Я буду писать последние, самые важные слова и незаметно наклонюсь.

Кто бы ты ни был, если ты сидишь здесь потому, что снег за стенами скрипит, и у тебя болит голова от детского плача, знай:

Тебе нужно т…