Тень среди лета

16

Марчат Вилсин очнулся от беспокойного сна, услышав тихие шаги в коридоре. Когда в дверь постучали, он уже сидел. Вошел Эпани. Его лицо в отблесках свечи выглядело уныло.

— Вилсин-тя…

— Это он, да?

Эпани молча подтвердил его слова. Марчат почувствовал, как ужас, мешавший ему спать, подступил к горлу, но все же напустил на себя бравый вид, отбросил полог и облачился в толстый шерстяной халат. Эпани все это время молчал. «Амат, — подумал Вилсин, — наверняка бы что-нибудь сказала».

Он вышел в комнату для особых встреч. Ее дверь стояла открыта, свет лампы проливался на стены коридора. В проеме маячила, то и дело загораживая лампу, черная тень. В груди у Марчата упало — точно камень лег на сердце. Он расправил плечи и вошел.

Бессемянный мерил шагами комнату. Вид у него был напряженный, как у кота перед прыжком. Его одежда, черная с красной нитью, сливалась с темнотой, так что он сам казался порождением тени. Марчат принял позу приветствия. Андат сделал вид, что не заметил, хотя на лице у него появился намек на улыбку.

— Это вышло случайно, — сказал Марчат. — Они его не узнали. Им было велено только избавиться от девчонки.

Бессемянный остановился. Его лицо было абсолютно бесстрастно, взгляд — холоден. От него так и дышало яростью.

— Ты ранил моего мальчика, — процедил он.

— Вини Амат, если тебе нужны крайние, — отозвался Вилсин. — Если бы не ее месть… Она хочет нас выдать — жизнь на это кладет. Так что не я это начал.

Бессемянный прищурился. Марчат переборол желание отвести взгляд.

— Она почти подобралась к нам. Сейчас разыскивает записи о поставках жемчуга из Гальта и пытается увязать их с оплатой торга. Учитывая, сколько она предлагает за сведения, рано или поздно они будут у нее. Оставлять Лиат в живых было… Девчонка может нам навредить. Если хай обо всем узнает, ее допросят, и…

— Но твоя старая распорядительница не посвятила ученицу в свои дела?

— А ты бы посвятил? Лиат — славная девочка, но я не доверил бы ей даже стирку.

— Она плохо работает?

— Нет, просто молода еще!

Эти слова почему-то подействовали усмиряюще, словно для андата в них скрывался особый смысл. Марчат в первый раз за ночь перевел дух.

— Так значит, ты решил удалить ее с доски, — проговорил Бессемянный. — Несчастный случай с черепицей.

— Черепицу я не заказывал. Только чтобы все выглядело правдоподобно.

— Ты не говорил им не трогать Маати?

— Говорил! Но эту парочку теперь водой не разольешь. Мои люди… не утерпели. Решили, что смогут все сделать, не навредив мальчишке.

— Они просчитались.

— Знаю. Больше этого не повторится.

Андат скользнул вперед и сел на стол рядом с лампой. Марчат невольно попятился. Андат переплел бледные пальцы и улыбнулся. Его лицо в этот миг было исполнено такой невыразимой красоты и такой злобы, что его никак нельзя было принять за человеческое.

— Если бы Маати погиб, — произнес Бессемянный глухим, как далекий гром, голосом, — все посевы в Гальте завяли бы. Все коровы и овцы не принесли бы потомства. Ваш народ бы вымер. Ты это понимаешь? Не помогли бы ни угрозы, ни уговоры. Просто так вышло бы, и никто бы даже не узнал, почему. Этот мальчик для тебя — самое ценное, потому что пока он жив, твой народ вне опасности.

— Ты шутишь, да? — спросил Марчат, уже зная, что андат совершенно серьезен. Ему стало дурно. Он покачал головой и принял позу согласия, которая, как он надеялся, могла увести разговор подальше от этой темы. Сейчас беседа все больше напоминала хождение по краю пропасти. — Нам нужен план. Что делать в том случае, если Амат затеет разбирательство перед хаем. Если мы не подготовим защиту, она, чего доброго, сумеет его убедить. Собаку на этом съела.

— Да. Я всегда ею восхищался.

— Итак, — продолжил Марчат, садясь и поднимая глаза к нависшей над ним тени. — Что мы предпримем? Если она раскопает правду и ее докажет?

— Я буду делать, что мне велят. Я же раб. Приказывают — подчиняюсь. Ну, а тебе отрубят голову и член и отошлют это все в Верховный Совет Гальта — вот, мол, из-за кого целое поколение гальтских младенцев погибло недоношенными. Конечно, это лишь предположение. Хай может быть милостив. — Бессемянный ухмыльнулся. — Как говорится, и камни умеют плавать, хотя я не стал бы особенно обольщаться.

— Все не так уж плохо! Если ты скажешь, что Ошай и его люди…

— Не выйдет. — Андат отмахнулся от него, как от лишней чарки. — Если дело дойдет до суда, я расскажу им все, что знаю.

Марчат рассмеялся — не смог удержаться. Но, даже смеясь, почувствовал, как кровь отливает от лица. Бессемянный по-птичьи склонил голову набок.

— Не сможешь! — произнес Марчат. — Ты увяз в этом не меньше меня.

— Брось, Вилсин-кя. Что они мне сделают? Я кровь, питающая их город. Если наш заговорчик выплывет наружу, платить будешь ты, а не я. Славно мы потрудились, славно. Как вспомню Хешаеву физиономию, когда этот выкидыш упал в таз… в общем, не зря мы потратили столько месяцев. Затея удалась. Только не думай, что мы теперь братья навек. Я начал новую игру с новыми фишками. И тебя в ней нет.

— Ты это не всерьез! — опешил Вилсин. Андат встал, скрестив руки, и посмотрел на пламя лампы.

— Любопытно было бы уничтожить целый народ, — проговорил Бессемянный, казалось, больше самому себе. — Правда, не уверен, как Хешай это воспримет. Но…

Андат со вздохом повернулся, шагнул к креслу Вилсина и опустился перед ним на пол. Бледная рука легла ему на колено, а злая усмешка сверкнула кинжалом, небрежно приставленным к горлу. Марчату почудилось, будто андат пахнет дымом курений и пеплом.

— …но, Вилсин-кя, больше не заблуждайся на тот счет, будто ты или твое племя для меня что-то значат. Наши пути разошлись. Ты меня понял?

— Ты не посмеешь, — произнес Вилсин. — Мы вместе начали это — ты и Совет. Разве тебе в чем-нибудь отказали?

— Нет. Пожалуй, нет.

— Тогда ты нам кое-чем обязан, — продолжил Вилсин и тотчас устыдился отчаяния в своем голосе.

Андат обдумал его слова, затем медленно встал и принял позу благодарности с оттенком прощания и насмешки.

— В таком случае вот тебе моя признательность. Вилсин-тя, ты был изворотлив, себялюбив и близорук как блоха, но для этой работы я не нашел бы лучшего инструмента. За это тебе спасибо. Навредишь Маати еще раз, и твой народ умрет. Помешаешь моим планам, и я расскажу Амат Кяан всю правду — облегчу ей задачу. В этой игре тебе нет места, человечишка. Ты до нее не дорос, так что не лезь.

Сон, если только это ей приснилось, был мучительным и отрывочным. Лиат мерещился чей-то плач — она еще подумала, что плакали от боли. Но болело у нее, а плакал кто-то другой. Потом она оказалась у стен храма в грозу, и все двери были заперты. Звала-звала, но никто не отпирал. Вместо капель застучали градины, они становились все больше, пока не выросли с детский кулак, а ей ничего не оставалось делать, кроме как свернуться калачиком и подставить затылок и шею их ледяным ударам.

Проснулась Лиат — если только этот подъем из обморочных глубин был пробуждением — с головной болью. Она лежала в чужой кровати из дерева и латуни, в незнакомой, но богато обставленной комнате. Из-за открытых ставень налетел ветерок и всколыхнул шелковый сетчатый полог. Запахло дождем. Кто-то рядом хрипло кашлянул. Лиат резко обернулась, и от шеи до живота ее пронзила острая боль. Она зажмурилась, стараясь перетерпеть ее, а открыв глаза, увидела у кровати поэта — Хешая — в позе извинения.

— Я не заметил, что ты проснулась, — сказал он, робко улыбаясь лягушачьим ртом. — Иначе предупредил бы, что я здесь. Ты во Втором дворце. Я бы отнес тебя к себе, но отсюда ближе к лекарям.

Лиат попыталась ответить позой дружеского прощения, но обнаружила, что правая рука забинтована. Надо было понять, где она и как сюда попала. Что-то произошло… сначала чайная с Маати, а потом… что-то еще. Лиат прижала левую ладонь ко лбу. Вот бы боль ушла и дала ей подумать… Послышался шелест отодвигаемой ткани, и матрац слева от нее просел: поэт опустился на кровать.

— А Маати? — спросила она.

— С ним все хорошо, — ответил Хешай. — Тебе досталось больше всех. У него было легкое сотрясение, и кусок кожи над ухом осколком срезало. Лекарь сказал, небольшое кровопускание мальчишкам даже на пользу.

— Что случилось?

— О боги! Конечно, ты же не знаешь. Две черепицы упали. Утхайем взыскал пеню с хозяина усадьбы за то, что тот не починил вовремя крышу. Твоя рука — осторожно! — забинтована не зря: там перелом. Когда в Маати узнали ученика поэта, вас обоих доставили во дворец. Вот уже три дня вы под присмотром у личных лекарей хая. Я сам их сюда вызвал.

Лиат с трудом следила за его речью. Слова ускользали, метались туда-сюда, в голове стоял сплошной туман. Она ухватилась за одну мысль.

— Три дня? Я столько проспала?

— Не совсем проспала. Мы давали тебе маковое молочко для снятия боли. В основном с тобой сидел Маати. Сегодня утром я отправил его отдохнуть. Обещал следить за тобой в его отсутствие. Хочешь чаю? Я принесу.

Лиат начала жест благодарности, и шея с плечом тут же сильно заныли. Она побледнела и кивнула. Поэт встал медленно — чтобы случайно не причинить ей боли, догадалась Лиат — и почти сразу вернулся с чашкой лимонно-медового чая, помог его выпить. У Лиат скрутило живот, но рот и горло блаженствовали, как пустыня после дождя. Когда Хешай убрал чашку и осторожно опустил голову Лиат, в его лице промелькнуло что-то похожее на нежность. Она всегда считала Хешая довольно безобразным, но в этот миг, при этом свете даже широкий рот и редеющие волосы показались ей вполне красивыми. Сейчас он был силен и мягок, а его движения — по-матерински заботливы и проворны. И как она раньше этого не замечала?

— В каком-то смысле я тебе благодарен, — сказал он. — Ты дала мне возможность отчасти отплатить Маати за то, что он для меня сделал. Хотя, конечно, мы с ним об этом не говорим.

— Не понимаю.

Хешай горько усмехнулся.

— Я знаю, чего ему стоило меня выхаживать. Такое обычно не обсуждают, но я все понимаю. Нелегко видеть, как тот, кто должен быть твоим учителем, разваливается на куски. Да и быть рядом, когда он приходит в себя — удовольствие так себе. Еще чаю хочешь? Лекарь сказал, пить можно сколько угодно, а с едой придется быть осторожнее.

— Нет. Больше не надо, спасибо. Но я все-таки не понимаю…

— Ты его поддерживала эти последние недели, — сказал Хешай чуть тише. — Теперь я могу о тебе позаботиться и немного отплатить ему за добро.

— Не думала, что вы это заметите, — сказала Лиат. Поэт изобразил вопросительный жест. — Вы были так… заняты другими делами. Простите. Не мне вам это говорить…

— Нет-нет, все правильно. Я… мы с Маати не вполне притерлись друг к другу. Воображаю, какого вы с ним обо мне мнения. Я сам виноват. Так мне и надо.

Лиат закрыла глаза, приводя мысли в порядок, а когда открыла, была уже ночь, и Хешай ушел.

Она не помнила, как заснула. Ночная свеча внутри фонаря у ее постели оплыла больше чем наполовину, а саму ее укутали в теплые одеяла. Невзирая на боль, она выбралась из кровати, нашла ночной горшок и воспользовалась им, после чего, обессилев, улеглась обратно. Однако сон не спешил возвращаться. В голове у Лиат прояснилось, а тело, несмотря на боль, то тупую, саднящую, а то и пронзающую, было вполне послушным. Так она и лежала в тусклом свете свечи и ловила шорохи ночи: завывание ветра в ставнях, потрескивание остывающих стен. В комнате пахло мятой и подогретым пряным вином. Видно, кто-то пил, — подумала она, — а может, лекари нарочно пустили такой приятный запах, чтобы ей поскорее выздоравливалось. Робко заявил о себе голод.

Свеча прогорала, ночь тянулась, а Лиат все больше приходила в себя. Она решила проверить, сколько сможет двигаться без приступов боли, и даже прошлась по комнате. Рука и плечо были по-прежнему стянуты, зато она научилась свободно дышать — только бок слегка покалывал. Ходить тоже оказалось нетрудно, если ни на что не натыкаться. Лиат представила, как Маати сторожит ее сон, забывая о собственных ранах. А Хешай, почти по-дружески, даже по-отечески, сменяет его. Никогда еще они так не сближались — учитель и ученик. Лиат было неловко и, как ни странно, немного лестно оттого, что это случилось из-за нее.

На вешалке у двери она нашла плотную зимнюю накидку и надела ее, завязав поверх бинтов свободной рукой. Пришлось повозиться, но Лиат в конце концов справилась и смогла сесть в кресло, которым, видимо, пользовались Хешай и Маати во время ночных дежурств. Когда пришла служанка, она попросила никому не рассказывать о том, что встала — хотела удивить Маати. Девушка ответила позой понимания, притом такой официальной и почтительной, что Лиат задумалась, не сочли ли ее слуги какой-то заморской принцессой. Неужели Хешай не сказал им, кто она?

Маати пришел один. Его одежда была мятой, волосы растрепались. Он тихо вошел и застыл на пороге, увидев пустую кровать и Лиат, сидящую в кресле. Она как можно плавнее встала и протянула ему здоровую руку. Маати шагнул вперед и взял ее в ладони, но к себе привлекать не стал. Его глаза были красными и блестели. Он отпустил ее пальцы даже раньше, чем Лиат разжала свои. Она вопросительно улыбнулась.

— Лиат-тя, — начал он. Его голос сорвался от горечи. — Рад, что тебе стало лучше.

— Что случилось?

— Хорошие новости. Ота-кво вернулся. Он прибыл прошлой ночью с письмом от самого дая-кво. Другого андата на смену Бессемянному нет. Поэтому я должен сделать все от меня зависящее, чтобы поддержать Хешая-кво в добром здравии. Но раз он и так поправился, это несложно. Никто пока не готов занять место Хешая, и в ближайшие годы таковых не предвидится, поэтому очень важно…

Его голос ушел в пустоту, на губах застыла улыбка, а глаза говорили совсем о другом. У Лиат замерло сердце. Она проглотила ком в горле и кивнула.

— Где он? — спросила она. — Где Итани?

— С Хешаем-кво. Он пошел к нему прямо с корабля. Было уже поздно, да и дорога его утомила. Он хотел сразу бежать сюда, но я подумал, ты будешь спать. Он придет, как только проснется. Лиат, я надеюсь… То есть я не…

Он понуро мотнул головой, а когда поднял глаза, его улыбка была печальной и горькой, сквозь слезы.

— Мы ведь знали, что будет тяжело? — спросил Маати.

Лиат шагнула вперед, точно что-то ее толкнуло. Она пригнула его голову, коснулась его лба своим, почувствовала его слезы — теплые, соленые, родные. У Лиат сжалось горло.

— Хешай очень… — начал Маати, но она оборвала его поцелуем. Давно знакомые губы скривились в болезненной гримасе. Он плотно сжал их и отступил. Ее тянуло к нему, как брошенный камень — к земле, тянуло обнять и не отпускать, однако выражение его лица удержало ее. Мальчик Маати исчез, вместо него появился мужчина, незнакомец. Черты и манеры его были те же, и только в глазах, в самой глубине, застыла какая-то потаенная боль.

— Лиат-тя… Ота вернулся.

Лиат набрала воздуха в грудь и медленно выдохнула.

— Спасибо, Маати-тя, — ответила она. От вежливого «тя» во рту будто пепел остался. — Может… может быть, мы встретимся позже? Кажется, я устала больше, чем думала.

— Конечно, — ответил Маати. — Я пришлю кого-нибудь, чтобы помочь тебе переодеться.

Она сделала жест благодарности здоровой рукой. Маати ответил простой позой. Их глаза встретились, и все невысказанное стало явным: их общее желание быть вместе, его решимость. Утренний дождь стучал по ставням, отбивая время. Маати отвернулся и ушел, расправив плечи.

На один вздох ей захотелось окликнуть его, затащить в комнату, в кровать. В последний раз ощутить кожей его тепло. Нечестно, что их телам так и не позволили сказать свое «прощай». И ничто бы ее не остановило, даже знание того, что Итани… Ота вернулся и спит сейчас в доме поэта, уже таком знакомом. Она бы окликнула, если бы не знала, что отказ Маати разобьет ей сердце. А он бы непременно ответил отказом.

Только и оставалось, что лежать в постели и заживлять телесные раны, болея душой. Она думала, что будет разрываться меж двух любовей, а оказалось, ее саму вытолкнули из круга. Дружба Оты и Маати оказалась сильнее, чем ее связь с каждым из них. Они покидали ее друг ради друга, и осознание этого стояло камнем в горле.

Маати стоял на мосту, глядя в бурый, как чай, пруд. В животе у него залегла тяжесть, а грудь стиснуло так, что ссутулились плечи. Ветер пах дождем, хотя небо уже прояснилось. Мир казался унылым и помертвевшим.

Он — Маати — конечно, знал, что Лиат ему не принадлежит. Если они и были вместе эти драгоценные недели, то лишь ради утешения и поддержки друг друга. И не больше. Теперь, когда Ота вернулся, все могло стать по-старому — как и должно было. Только раньше ему не было так больно. И не мучили воспоминания о Лиат — ее теле, ее губах. И не хотелось провалиться от стыда, глядя на серьезное продолговатое лицо Оты.

Нет, теперь уже ничто не могло стать по-старому. Наивно было считать иначе.

— Что, справился?

Маати повернулся налево, в сторону дворца. На мост поднялся Бессемянный, шелестя черным одеянием. Выражение его лица было каким-то неясным.

— Не знаю, о чем ты.

— Ты все-таки порвал с нашей дорогой Лиат. Вернул ее туда, откуда пришла. Теперь ее грузчик приплыл домой.

— Не знаю, о чем ты, — повторил Маати, возвращаясь к созерцанию пруда. Андат встал рядом. Их лица отразились в водной глади, бледные и расплывчатые. Маати пожалел, что у него нет камня — разбить это отражение.

— Ответ неверный, — произнес андат. — Я не дурак. И не слепой. Ты потерял девушку и тоскуешь.

— Никого я не терял. Просто обстоятельства изменились. Я знал, что так будет.

— Что ж, — чуть мягче произнес Бессемянный, — это все упрощает, верно? Он еще спит?

— Не знаю. Я к нему еще не ходил.

— К нему? Он в твоей собственной кровати, между прочим.

— Все равно, — пожал плечами Маати. — Я пока не готов с ним встретиться. Может, вечером. Главное, не сейчас.

Они надолго замолчали. С крон деревьев каркали вороны, подскакивая на тонких лапках, распластав черные крылья. Где-то в пруду вяло возились, посылая круги по воде, карпы-кои.

— Если я скажу, что мне очень жаль, легче станет? — спросил Бессемянный.

— Не особенно.

— И все-таки.

— Трудно поверить, что тебя это волнует, Бессемянный-тя. Мне казалось, ты обрадуешься.

— Совсем нет. С одной стороны, что бы ты ни думал, я не в восторге от твоих страданий. По крайней мере, пока. Вот если ты примешь Хешаево бремя… впрочем, тогда у нас обоих не останется иного выбора. С другой стороны, все это уподобляет тебя ему: женщина, которую ты любил и потерял, боль, которую носишь. Выходит, ты встал на тот же путь.

— Значит, когда ты говоришь, что тебе очень жаль, ты считаешь, что мне будет легче заменить Хешая?

— Невольно призадумаешься, стоит ли оно того, а? — произнес Бессемянный веселым тоном, но без улыбки. — Правда, едва ли дай-кво разделит наши тревоги. Тебе так не кажется?

— Кажется, — вздохнул Маати. — Зато он хотя бы знает, что правильно.

— Да мы и сами не дураки, — сказал Бессемянный. — Хотя насчет тебя я поторопился. Пока ты страдаешь, я что-нибудь придумаю. Может быть.

Маати повернулся к нему, но бледное гладкое лицо андата не выражало ничего, кроме легкого лукавства.

— Что именно? — спросил Маати. Бессемянный не ответил.

Ота пробудился от долгого сна к свету, льющемуся сквозь прикрытые ставни. На миг он забыл, что сошел на берег. Тело еще качалось, как на борту корабля. Потом светлое дерево и благовония, свитки и книги, запах и шум зимнего дождя призвали его к реальности, и он встал. В очаге горел огонь, освещая комнату изнутри. Хешая и Маати не было, зато на столе возле раскрытого письма от дая-кво стояло блюдо сушеных фруктов и свежего хлеба. Ота сел и поел в одиночестве.

Путь назад был нетруден. Река принесла его в Ялакет, а там он сел на груженный мехами торговый корабль до Эдденси. На борт Оту взяли с условием отработки проезда. Ота неплохо потрудился, даже завел дружбу с матросами и капитаном. «Сейчас они, наверное, просаживают последние деньги в веселом квартале, — подумал Ота. — Дают себе волю перед долгим плаванием».

Хешай как будто поправился, стал внимательнее и живее. Казалось даже, что они с Маати сблизились с тех пор, как Ота уехал. Видно, общие беды их объединили. То ли дело было в дурной вести о Лиат, то ли в его собственной усталости и растерянности, но Оте казалось, что что-то не так. В глазах у Маати поселилась странная, смутно знакомая печаль.

Перво-наперво Оте нужно было помыться. Потом навестить Лиат. А дальше… он еще не загадывал. К даю-кво съездил, вернулся обратно с советом, который, как оказалось, запоздал. Если верить Маати, Хешай-кво поборол болезнь без помощи учителя. Трагедия умершего ребенка стерлась из памяти горожан, а на первый план вышли другие скандалы: на северных полях гниет хлопок, один красильщик, проиграв годовое жалованье, свел счеты с жизнью, старая начальница Лиат — Амат Кяан — бросила работу и завела свое дело в веселом квартале. И снова грызутся между собой сыновья хайема.

Вопросы жизненной важности со временем решились сами, а лично Оте путешествие почти ничего не принесло. Захоти он, можно было бы поговорить с Мухатией-тя пополудни — вдруг Дом Вилсинов возьмет его назад до окончания договорного срока. Да мало ли в городе мест, где можно отработать еду и жилье? Перед ним лежал целый мир. Можно было бы даже воспользоваться письмом Орая Ваухетера и стать посыльным. Если бы не Лиат, Маати и жизнь, которую он выстроил под именем Итани Нойгу.

Ота задумчиво жевал ломтики сушеных яблок и слив, отмечая, как меняется вкус. А она не так уж плоха — жизнь Итани Нойгу. Немудреная работа, в которой он знал толк. Чуть больше усилий, и он легко получил бы место в торговом доме, у какого-нибудь чиновника или в любом из сотни других мест, где требовался бы человек со знанием азбуки и приветливым лицом. Полгода назад ему этого хватило бы. Ота или Итани? Вопрос все еще висел.

— Проснулся, — произнес тихий голос. — А дома еще никого. Вот и славно. Нам с тобой есть о чем поговорить.

Бессемянный прислонился к книжному шкафу, скрестив руки. Темные глаза смотрели оценивающе. Ота сунул в рот последнюю сливу и принял позу приветствия, уместную для простолюдина в адрес представителя утхайема. Насколько он знал, этикет обращений к андату на грузчиков не распространялся. Бессемянный отмел приветствие и выплыл вперед, шелестя шелковым черно-синим одеянием.

— Ота Мати, — произнес он. — Ота Неклейменый. Слишком мудрый для поэта и слишком глупый для клейма. Так вот ты каков.

Ота встретил взгляд мерцающих черных глаз и почувствовал, что краснеет. Слова возражения вертелись на языке, тело замерло в полупозе, но что-то в бледном лице-маске андата остановило его. Он опустил руки.

— То-то, — сказал Бессемянный. — Я надеялся, что ты не станешь отпираться. Время, знаешь ли, поджимает.

— Как ты узнал?

— Слушал. Хитрил. Обычный порядок действий для того, кто хочет выведать тайну. Ты уже виделся с Лиат?

— Еще нет.

— А что случилось, уже знаешь, да? Насчет черепицы.

— Маати рассказал.

— Черепица неспроста упала, — проговорил андат. — Ее сбросили.

Ота нахмурился, зная, что андат смотрит на него, вчитывается в лицо и движения. Он напустил на себя будничный вид — не без труда.

— Ты?

— Нет, боги упаси, — отозвался Бессемянный, усаживаясь на кушетку и поджимая ноги, словно на встрече старых друзей. — Во-первых, я не стал бы этого делать. А если б и стал, то не промахнулся бы. Нет, это работа Вилсина и его людей.

Ота наклонился вперед, не сдерживая улыбку. Андат не шелохнулся, даже не вздохнул.

— Ты знаешь, что у меня нет ни одной разумной причины тебе верить.

— Верно, — отозвался андат. — Но сначала выслушай все, что я скажу, чтобы если уж усомниться, то во всем сразу.

— У Вилсина-тя нет причин желать Лиат зла.

— Еще как есть. Его, видишь ли, грешки душат. Помнишь случай с девицей-островитянкой и ее выкидышем? Там все было гораздо сложнее, чем кажется. Слушай меня внимательно. Эти сведения из тех, за которые убивают. Заварушку с ребенком подстроил Верховный Совет Гальта. Вилсин-тя помогал. Амат Кяан — его распорядительница — разузнала, и теперь тратит остаток жизни на то, чтобы вскрыть этот гнусный заговор, как устрицу. Вилсин-тя по исключительному скудоумию взялся истреблять улики и свидетелей — все, что могло бы пригодиться Амат-тя в расследовании. И Лиат в том числе.

Ота отмахнулся от него и встал, разыскивая глазами плащ.

— С меня хватит.

— Я знаю, кто ты такой, парень. Так что сядь, или я прекращу все твои похождения, и тебе придется остаток жизни бегать от братьев вокруг трона, который тебе даже не нужен.

Ота подумал и сел.

— Так-то лучше. У Гальтского Совета был план объединиться с андатами. Мы, несчастные духи, отправимся на свободу, а гальты тем самым разрушат подпорки, возвышающие города Хайема над всем миром, после чего нагрянут сюда, как в эдденсийский амбар, только более сытый и менее охраняемый. Страшный план.

— Неужели?

— Да. Андаты непредсказуемы. Это нас и роднит — тебя и меня. Да расслабься же, Ота-тя. Можно подумать, я тебе нож к горлу приставил.

— А разве не так?

Андат откинулся назад и обвел жестом пустой дом. В очаге потрескивал огонь, за окном шумел дождь.

— Нас никто не услышит. Все, сказанное здесь, останется между нами, если мы не решим иначе.

— И я должен верить, что ты будешь молчать?

— Нет, конечно. Не глупи. Однако, чем меньше ты скажешь, тем меньше я передам другим, верно? Итак. Амат вот-вот получит желаемое, и ее не остановить. Она — сущий бойцовый пес: вцепится — не оторвешь. А знаешь, что будет, когда она найдет доказательства?

— Она пойдет с ними к хаю.

— Да! — воскликнул андат, хлопнув в ладоши, словно Ота выиграл ярмарочный приз. — А что сделает хай?

— Не знаю.

— Правда? Ты меня огорчаешь. Хай сделает что-нибудь мерзкое, дерзкое и возмутительное. Устроит что-нибудь вроде кары небесной из старых легенд. Мой вариант — это лишь предположение, сугубо частное, хотя я считаю себя довольно сведущим в вопросах неограниченной власти — таков: он направит нашу с Хешаем силу против всех беременных женщин Гальта. Это будет не сложнее, чем извлечь семена из хлопковой ваты. Тысячу семян. Или больше. Кто знает?

— Хешая это убьет, — сказал Ота.

— Не убьет. Согнет пополам, но не переломит. Один ребенок уже погиб прямо перед ним, а на расстоянии трагедии не так ощущаются. Можно и пальцем закрыть гору, если поднести его к глазу. Пара тысяч гальтских выкидышей — неприятно, конечно, но Хешай этого не увидит. Ну, погорюет себе, зальет тоску дешевым вином. А потом займется обучением Маати. И все Хешаево одиночество, отвращение к себе и пожизненная обязанность следить за мной перейдут к нему. Это уже происходит. Хешай любил и потерял, и с тех самых пор терзается виной. С Маати будет то же самое.

— Не будет.

Бессемянный рассмеялся.

— А ты еще глупее, чем я думал! Но пока оставим это. Посмотрим на ближайшее будущее. Я обещаю тебе, Ота Мати: Амат своего добьется. Лиат убьют до того, как хай все узнает, а может, и не убьют, но Амат своего добьется. В Гальте будет кровопролитие. Маати будет страдать до конца дней. Да, и я выдам тебя братьям, хотя с твоей стороны теперь очень низко о том волноваться. По сравнению с чужими бедами это просто мелочь. — Бессемянный замолк. — Ты меня понял?

— Да.

— Усек теперь, что мы должны действовать?

— Мы?

— Ты и я, Ота. Мы можем это предотвратить. Спасти всех. Вот почему я к тебе обратился.

Лицо андата было совершенно серьезно, руки — воздеты в позе мольбы. Ота медленно принял позу вопроса. В ставнях застучал ветер, затылок тронуло холодом.

— Мы можем спасти тех, кого любим. Сарайкет падет, ему уже ничем не поможешь. Город падет, но мы убережем Лиат, Маати и всех младенцев с матерями, которые ко всему этому непричастны. Все, что от тебя потребуется — убить одного типа, который, клянусь, готов сам напороться на нож, если его кто-нибудь подержит. Тебе придется убить меня.

— Так тебя или Хешая?

— Это одно и то же.

Ота встал. Бессемянный поднялся следом. На совершенном лице выразилась боль, поза выражала отчаянную мольбу.

— Прошу тебя! Я все расскажу: куда он ходит, где и когда бывает, сколько вина ему нужно, чтобы упиться до бесчувствия. Всего-то и надо будет…

— Нет, — оборвал его Ота. — Убить? По твоему слову? Никогда.

Бессемянный уронил руки и расстроенно, даже презрительно покачал головой.

— Тогда смотри, как те, кто тебе дорог, страдают и гибнут, кусай локти. Если захочешь передумать, не тяни, радость моя. Амат ближе к правде, чем ей кажется. Времени осталось мало.