Тайная жизнь девяти негритянских зубов Джорджа Вашингтона

Первый негритянский зуб, купленный Джорджем Вашингтоном, принадлежал кузнецу, который умер в тот год в Маунт-Верноне от дизентерии. Кузнечное ремесло — спасибо духам предков, что отыскали потомков и за океаном — было в крови кузнеца. В Африке, по слухам, преклонялись перед людьми его профессии — те добывали железо из земли и обрабатывали огнём и магией, выковывали дивные копья, способные пронзить небо, и мечи такой красоты, что свергли бы и горы. Здесь, в колонии Виргиния, кузнецу поручали вещи погрубее: ошейники на склонённые выи, кандалы на усталые руки и ноги и намордники — не для животных, для людей. Но кузнецы знают тайный язык железа, и наш кузнец заклинал свои творения сковать дух тех, кто будет надевать их на рабов — сковать так же надёжно, как сковывают плоть. Ибо понимал то, что хозяева предпочли забыть: обращая в неволю другого, попадаешь в рабство и сам. И души поработителей не узнают покоя ни в этой жизни, ни в следующей.

Нося этот зуб, Джордж Вашингтон сетовал, что день и ночь напролёт слышит тяжёлые удары молота по наковальне. И даже после приказа остановить ковку железа в Маунт-Верноне молот кузнеца, вопреки всему, гудел и гудел в голове.

Второй негритянский зуб Джорджа Вашингтона попал к нему от раба из королевства Ибани, которое косноязычные англичане называют Земля Бонни, отчего раб, к его великому неудовольствию, стал Бонни-мэном. Бонни-мэн приплыл из Африки на корабле, наречённом «Иисус», — в честь одного древнего колдуна, который победил смерть, знал раб. В отличие от других рабов на корабле, взятых во внутренних районах, за королевством Ибани, наш знал и то, какая его ждёт судьба, — хотя так и не понял, какому попранному им закону или священному эдикту ей обязан. В зловонном трюме его приковали рядом с русалом, чья чешуя искрилась изумрудами, а глаза чернели, круглые, как монеты. Бонни-мэн уже видел русалов прежде, среди волн, и слышал, что иные заплывают и в реки в поисках жён из числа местных рыбачек. Он и не думал, что белые берут в рабство и их. Как он узнает позже, русалов ценили аристократы с тягой к тавматургии, одевая их в красивые ливреи напоказ гостям; но большинству уготовано было попасть к испанцам и в неволе нырять за гигантскими жемчужинами у берегов Новой Гранады. Наши двое пережили ужасы пути, подставляя плечо один другому. Бонни-мэн рассказывал о своём королевстве, о жене, детях и семье, навсегда утраченных. Русал, в свой черёд, описывал свой подводный дом, его королеву и многие диковинки. Ещё он научил Бонни-мэна песне: песне-мольбе к старым, жутким существам, обитающим в глубоких тёмных потаённых уголках моря — величественным существам, чьи открытые рты вызывают водовороты, а щупальца уволакивают в пучину корабли. Однажды существа эти подымутся из глубин и расквитаются, обещал русал, за всех страдальцев, прикованных цепями в этих плавучих гробах. После выгрузки на английском острове Барбадос Бонни-мэн больше русала не видел, но песню донёс до колонии Виргиния, где пел её на плантации Маунт-Вернон, устремляя взгляд поверх полей пшеницы к далёкому невидимому океану, — и ждал.

Нося зуб Бонни-мэна, Джордж Вашингтон невольно принимался гудеть под нос неизвестную песню на языке, звучащем похоже — странное дело! — на язык диких русалов. А в тёмных океанских глубинах ворочались с боку на бок жуткие древние существа.

Третий негритянский зуб Джорджа Вашингтона был куплен у раба, который позже сбежал из Маунт-Вернона, о чём в 1785 году написала «Виргиния Газетт»:

К немалой досаде Джорджа Вашингтона, дурацкий зуб Тома, как его ни закрепляй, вечно выпадал из протеза — и, что чудней всего, отыскивался в самых невозможных местах, будто назло прятался. А однажды пропал с концами, только его и видели.

Четвёртый негритянский зуб Джорджа Вашингтона принадлежал женщине по имени Генриетта. (Вопреки популярному мнению, зубы мужчин и женщин почти одинаковы, как подтвердит любой обученный стоматолог, одонтомант или представитель волшебного народца, для которого человеческие зубы — платёжное средство.) Отцом Генриетты был Индеец Джон, а отца того, воина Ямаси, захватили и продали в Виргинию. Бабушка Генриетты попала на континент с Ямайки за участие в войне королевы Нэнни. И дедушка, и бабушка слыли неисправимыми строптивцами. Генриетта унаследовала их бунтарский дух, и не один рабовладелец понял на собственной шкуре, что эту рабыню надо уважать. После того, как она выпорола последнюю хозяйку, её продали на плантацию Маунт-Вернон, ибо, как сказал предыдущий хозяин, сильными ногами и широкой спиной не разбрасываются. Генриетта часто думала о бабушке с дедушкой и нередко представляла себя кем-то из них. Иногда она была воином Ямаси, что нападает на форт с кремневым мушкетом наперевес, глаза — на солдате, которого собирается убить, — а из-за укреплений мечут очереди изумрудных огнешаров, могущих проплавить железо насквозь, английские маги. Иногда она была девушкой, почти девочкой, пятнадцати лет, поющей боевую песнь Ашанти и вонзающей длинную саблю с лезвием, ярко сияющим обеа, в брюхо рабовладельца, бледного упыря, — а он чернел и рассыпался в прах.

Нося зуб Генриетты, Джордж Вашингтон иногда просыпался ночью с криком. Жену Марту он уверял, что ему приснилась минувшая война, и молчал о тех, кто приходил за ним в кошмарах: о свирепом индейце с длинными смоляными волосами и смертью во взгляде и о смеющейся рабыне с на удивление невинным лицом, всаживающей раскалённую сталь в его, Вашингтона, живот.

Пятый негритянский зуб Джорджа Вашингтона попал к нему неясными путями от колдуна, не занесённого в списки рабов Маунт-Вернон. Этот раб родился до декларации независимости, в тогда ещё провинции Нью-Джерси, и научился своему ремеслу от матери, знахарки с именем (среди местных рабов, по крайней мере), доставленной с южных территорий Новой Франции. Своё колдовство он прилагал прежде всего к лечению одолевающих собратьев по рабству недугов, будь то обыденных или паранормальных. Вместе с десятками тысяч рабов он отозвался на призыв графа Данмора, королевского губернатора Виргинии, в ноябре 1775:

Сначала колдуна приставили к Гессенским наёмникам — ухаживать за их устрашающими аспидно-чёрными огненно-копытными скакунами, что дышали пламенем. Затем поручили плести несложные бытовые чары для шотландских чародеев, каковые обращались с ним не лучше, чем со слугой. Случай (коему поспособствовала умелая литомантия) судил ему попасть под начало полковника Тая. Тай, подобно колдуну, был рабом в Нью-Джерси, но потом убежал к британцам, где стал уважаемым партизанским командиром. Командовал он пресловутой Чёрной бригадой, сборной солянкой из беглых рабов, изгоев-шаманов и даже испанского мулата-волколака — тот работал вместе с элитными Рейнджерами Королевы. Задействуя в том числе и гри-гри колдуна, Чёрная бригада беспокоила ополченцев: нападала на их дома, уничтожала оружие, крала припасы, сжигала заклинания и вселяла ужас в сердца патриотов. Самый светлый миг в жизни колдуна настал, когда тот захватил своего хозяина и забил в те же кандалы, что раньше носил сам. Бригада задала такого переполоху, что патриотически настроенный губернатор Нью-Джерси объявил военное положение и обнёс защитными чарами всю провинцию — и самому Джорджу Вашингтону пришлось посылать против бригады лучших охотников на магов. В затяжной стычке с этими охотниками-патриотами Тай был смертельно ранен проклятым шаром из снайперской винтовки, пронизавшим гри-гри. Колдун встал над телом командира, совершая последний ритуал, чтобы враги не оживили павшего и не связали его душу. Убив трёх из пяти охотников на магов и не докончив ритуала, колдун погиб. На предсмертном вздохе он прошептал своё проклятие любому, кто осквернит его труп.

Выживший охотник на магов вырвал зуб колдуна в память о битве, а спустя несколько дней, неудачно упав с лошади, сломал шею. Зуб достался другому человеку — умер и тот, подавившись куском черепахи из черепахового супа. И так зуб продолжал странствовать от человека к человеку, принося каждому владельцу беды и несчастья. А сейчас какими-то извилистыми путями попал в Маунт-Вернон, в коллекцию Джорджа Вашингтона. Тот пока его не носил.

Шестой негритянский зуб Джорджа Вашингтона принадлежал рабыне, которая свалилась сюда из другого мира. Напуганного английского колдуна, свидетеля этого замечательного случая, попросили произнести речь о заклинаниях в лондонском Королевском обществе углубления сверхъестественных познаний. Увы, допрежь того, как колдун поведал о своём открытии, его без шума и пыли прикончили агенты Второй королевской африканской компании, в кои-то веки объединясь со своими голландскими соперниками. По их общему разумению, если негров можно будет доставать из воздуха, прибыльной торговле человеческим товаром, обогатившей этих корыстолюбцев, останется только сказать «прощай». Наколдованной негритянке, впрочем, позволили жить — скрутили и отослали из Лондона на виргинский рынок рабов. В конце концов, годным имуществом не разбрасываются. Она попала в Маунт-Вернон, и её нарекли Эсфирь. Другие рабы, однако, звали её за мудрость Соломон.

Соломон утверждала, что не знает ничего о магии и что той не существует в её, Соломон, родном мире. Но мыслимо ли такое, дивились другие рабы, когда она умеет смешивать порошки для исцеления недугов лучше любого врача; предсказывать погоду — и всегда в точности; мастерить всевозможные чудесные штуки из простейших предметов? Даже управляющий плантации говорил, что она «на удивление толкова для негритянки» и прислушивался к её советам по чередованию культур и системам землепользования. Рабы отлично знали, что многие сельскохозяйственные реформы в Маунт-Верноне, которые приписал себе в заслугу хозяин, на самом деле изобретение Соломон. Её часто спрашивали, почему она не пустит в ход свою смётку, не наймётся и не начнёт зарабатывать. Денег, несомненно, хватит, чтобы себя выкупить.

Соломон только головой качала и говорила, что хотя и родилась в другой стране, но чувствует себя связанной с другими рабами «кровными узами рабства». Она постарается освободить их всех или, на худой конец, хоть как-то облегчить их жизнь. Но ночами, завершив свои таинственные «эксперименты», скрываемые ото всех, она неотрывно смотрела на звёзды, и в её глазах стояла тоска. Когда Джордж Вашингтон носил зуб Соломон, ему снились золотые шпили и разноцветные стеклянные купола где-то, где негры летают по небу на железных крыльях, подобно птицам, и необозримые, ярко горящие ночью города, которыми управляют машины, что думают быстрее людей. Это и внушало ему благоговейный трепет, и пугало.

Седьмой негритянский зуб, купленный Джорджем Вашингтоном, попал к нему от негра из Африки, когда-то работорговца. Тот не выходил на охоту за рабами и не развязывал войн между королевствами, когда рабов не хватало, но был посредником, переводчиком, говоря на языках и континентальных государств-рабовладельцев, и их европейских покупателей. Он помогал продавать зачарованные винтовки, не давал высохнуть потокам рома и гарантировал своим благодетелям хорошую цену на человеческий товар. А потому иронично, что причиной его низвержения послужила неудачная сделка. Местный вождь, дальний родственник короля, счёл себя обманутым и, к великому ужасу торговца, объявил, что последний продаётся. Английский купец с радостью купил ещё одного негра. Хлоп! — и торговец уже не важный человек, а вещь.

Полубезумного от отчаяния, его приковали в трюме. Предпочитая плену смерть, он дважды вырывал себе горло ногтями. Но всякий раз, умерев, возвращался к жизни, — а от раны не оставалось и следа. Пытался прыгнуть в море и утонуть — его вытаскивали без капли воды в лёгких. Добыл матросский кортик, вонзил в грудь — лезвие вышло само, рана закрылась. Тут-то и осознал он всю глубину своего падения: его прокляли! Может, боги, может, мстительные духи мёртвых, а не то ведьма или колдун, за которых он выторговал хорошую цену. Кто именно, навсегда останется тайной. Но проклятие несло ему ту же судьбу, на которую он обрёк других. И выхода нет и не будет.

Зуб негра-работорговца Джордж Вашингтон любил больше всех остальных. Сколько им ни жуй, ни кусай — зубу сноса нет. Порой Вашингтон готов был поклясться, что тот сломался. Но осмотришь — и ни трещинки, будто бы сам себя чинит. Вашингтон загружал его работой и не давал ни минуты покоя.

Восьмой негритянский зуб Джорджа Вашингтона попал к нему от его повара по имени Улисс. Тот снискал любовь домашних Маунт-Вернона своими кулинарными талантами и рачительностью на кухне. Для званых ужинов, даваемых в особняке, всегда стряпал Улисс, и гости нахваливали его умение выдумать новое блюдо, от которого слюнки текут. Люди из высших социальных кругов, к которым принадлежали Вашингтоны, звали его «дядя Лисс» и осыпали такими подарками, что местные газеты отмечали: «превозносимый на все лады повар-негр стал прямо-таки надутым денди».

К имени своему Улисс относился столь же серьёзно, как и к работе. На деньги, вырученные от продажи подарков и остатков трапез — а платили за объедки со стола Вашингтонов неплохо — он купил переведённые труды Гомера. Из них повар узнал об удивительных приключениях своего тёзки, а среди других персонажей ему особенно пришёлся по сердцу один: Цирцея, волшебница, славящаяся знанием зелий и трав, которая приправляла лакомства сильнодействующими эликсирами и обращала людей в свиней. Раздобыл Улисс и другие книги: восточные тексты по китайскому траволечению, запрещённые манускрипты мусульманских алхимиков и даже редкие древнеегипетские папирусы по оборотничеству.

Его первый опыт трансмогрификации лишь усилил аппетит гостей — те оголодали до того, что побросали вилки и ложки и принялись заталкивать в рот еду пригоршнями, будто звери. Со второй попытки все обедавшие стали громко, пронзительно повизгивать, что списали на неумеренность в крепких напитках. Наконец успех пришёл: спустя несколько дней после одного летнего званого ужина повар услышал, что виргинский плантатор, близкий друг Вашингтонов, пропал, а его жена в тот же день застала в гостиной шумно возящегося огромного пегого борова. Рабы поймали страховидную зверюгу, и та без промедления была заколота и подана на стол.

Жертв Улисс выбирал с умом: за годы его поварской карьеры исчезли несколько рабовладельцев и надсмотрщиков, известные особой жестокостью, купец-корабельщик с Род-Айленда, сказочно разбогатевший на торговле рабами, и забредший французский физиогномист и натуралист, что разглагольствовал о врождённых «низких умственных способностях» негров — их черепа он уподоблял черепам «почти человеческих существ», вроде антропоморфных обезьян внутренней Африки и свирепых лесных гоблинов Баварии. А потом как-то, в начале 1797, исчез и сам Улисс.

Огорчённые Вашингтоны обыскались беглого повара, расписывая всем, кто преклонит ухо, доброту, с какой относились к неблагодарному. Его так и не нашли, но рабы Маунт-Вернона шептали, что в день пропажи Улисса на куче его одежды стояла чёрная ворона с озорным блеском в глазах. Она каркнула и, замахав крыльями, улетела.

Когда Джордж Вашингтон носил зуб повара-беглеца, на званых обедах случались странности. На глазах рабов Вашингтон с остекленевшим взглядом, будто в трансе, забредал в кухню и капал в еду гостей какую-то странную жидкость. Остатков этих блюд слуги не касались. Но многие виргинцы тем летом отмечали аномальные нашествия диких свиней, толпами толкущихся на улицах и в полях округа Фэрфакс.

Девятый и последний негритянский зуб, купленный Джорджем Вашингтоном, принадлежал рабыне по имени Эмма, из ранних невольников Маунт-Вернона, где она родилась всего через десять лет после того, как въехал с семьёй Августин Вашингтон. Опиши кто-нибудь жизнь Эммы для потомков, те узнали бы о девочке, повзрослевшей под сенью одной из самых могущественных семей Виргинии. О девочке, которая рано уяснила себе, что числится среди собственности Вашингтонов и ценима наравне с креслом, вырезанным из экзотического ямайского махагони, или безделушкой тонкого кантонского фарфора. Потом о девушке, которая видела, как дети Вашингтонов идут в школу и набираются аристократизма, а её натаскивают им угождать. Перед ними — целый неизведанный мир, только и ждущий своих исследователей. Её мир — Маунт-Вернон, и подниматься чаяниями выше желаний и нужд хозяев ей нельзя.

Нет, у Эммы была и своя собственная жизнь, ибо рабы скоро учились выкраивать себе место в ней отдельное от хозяев. Она дружила, любила, вышла замуж, плакала, дралась и находила утешение в обществе столь же кипучем, как общество Вашингтонов. Возможно, даже более — хотя бы оттого, что рабы-то понимали, как ценна жизнь. И всё же она мечтала о большем. Вырваться оттуда. Жить жизнью, в которой её друзей и семью не дерут кнутом; жизнью, в которой её дети — не чья-то собственность. Мечтала жить там, где можно глотнуть воздуха свободы и ощутить его сладость. Эмма не владела никакими видами волшебства. Не знахарствовала и не ворожила. Её не учили, как женщин по фамилии Вашингтон, простеньким бытовым чарам. Однако в её мечтах была своя магия, сильная и действенная, за которую она держалась, которая выросла и расцвела внутри неё — где даже её хозяева не могли до неё дотронуться или отобрать.

Когда Джордж Вашингтон носил зуб Эммы, немного той магии просочилось и в него, Вашингтона, и она, возможно, задела какую-то струнку его души. В июле 1799, за полгода до смерти, он наказал в своём завещании освободить принадлежащих ему сто двадцать трёх рабов, включая Эмму, по смерти жены. О принадлежащих ему негритянских зубах завещание умалчивало.