Тайна рукописи

ПРОЛОГ

Моя философия предельно проста – день, когда меня никто не пытается убить, считается хорошим днем в моей жизни.

В последнее время хороших дней мне выпадало мало.

С тех пор как пали стены между Человечеством и королевством Чар.

После этого хороших дней не было не только у меня, но и у всех ши-видящих, живущих на Земле.

До того как был заключен Договор между людьми и эльфами (около 4000 г. до рождества Христова, уточняю я для тех, кто не в курсе эльфийской истории), Невидимые Охотники выслеживали нас, как животных, и убивали. Договор запретил эльфам проливать человеческую кровь, и на протяжении последующих шести тысяч лет, плюс-минус несколько столетий, те, кто обладал Истинным Зрением – такие как я, кого не могут обмануть чары и магия Туата Де, – были взяты в пожизненный плен королевством Чар. Большая разница – умереть или оказаться пленником эльфов до самой смерти. В отличие от некоторых моих знакомых, я не могу быть заколдована Туата Де. Все, что имеет отношение к эльфам, напоминает борьбу человека с дурными привычками – стоит уступить, и они поглотят тебя, но если ты сопротивляешься, ты их побеждаешь.

Теперь стены рухнули, Охотники вернулись и снова принялись убивать нас. Уничтожать так, словно это мы гости на нашей планете.

Эобил, Видимая Королева Света, уже не имеет власти. Кстати говоря, теперь никто не знает, где она, а некоторые начинают задумываться, существует ли она вообще. Видимые и Невидимые после ее исчезновения распространили свою кровавую войну на весь наш мир, и пусть меня назовут испуганной пессимисткой, но я считаю, что Невидимые явно одерживают верх над своими более светлыми собратьями.

Что по-настоящему, по-настоящему плохо.

Не то чтобы Видимые нравились мне больше. Они мне не нравятся. Для меня хороший эльф – это мертвый эльф. Просто встреча с Видимыми не настолько фатальна, как с Невидимыми. Они не убивают нас, лишь только заметив. Мы нужны им.

Для секса.

После секса с эльфом женщина превращается в грязь. Секс проникает в ее кровь. Она беззащитна перед сексом с эльфом – в ней пробуждается такой сексуальный голод, которого она никогда в себе не подозревала и который никогда не сможет забыть. Требуется долгое время для того, чтобы женщина пришла в себя, – но, по крайней мере, она остается жива.

Что дает надежду на будущую битву. На то, что мы когда-нибудь найдем способ вернуть наш мир в первоначальное состояние.

На то, что эти ублюдки эльфы отправятся обратно в ад, из которого они вылезли.

Но я забегаю вперед, опережая собственное повествование.

Все началось так, как и начинается большинство историй. Не было темной грозовой ночи. Не было зловещей и мрачной музыки, предвещающей что к-тебе-идет-негодяй, жутких знамений вроде оставшихся в чашке чаинок или предупреждающего гласа с небес.

Начало было тихим и безобидным, как и полагается началу большинства катастроф. Где-то бабочка взмахнула крыльями, изменила направление ветра, где-то у побережья Западной Африки столкнулись горячий и холодный атмосферные фронты, и прежде чем кто-то смог что-либо осознать, начался ураган. К тому времени, как всем стало ясно, что шторм приближается, было уже слишком поздно предпринимать что-то, кроме затягивания поясов и приготовления к борьбе со стихийным бедствием.

Меня зовут МакКайла. Для краткости – Мак. Я ши-видящая, и этот факт я приняла совсем недавно и очень неохотно.

Нас, таких как я, оказалось больше, чем кто-либо мог рассчитывать. И это чертовски хорошая новость.

Поскольку мы – борцы со стихийным бедствием.

Год назад...

9июля. Ашфорд, штат Джорджия.

Тридцать пять градусов жары. Влажность воздуха – девяносто семь процентов.

Летом на юге страны дьявольски жарко, но это вполне приемлемая цена за короткие и теплые зимы. Я люблю почти все времена года и практически любую погоду. Я одинаково ценю безоблачное летнее небо и тяжелые тучи осеннего дня, – когда так приятно валяться на диване в обнимку с интересной книгой, – однако меня никогда не привлекали ни лед, ни снег. Понятия не имею, как жители севера мирятся с подобными вещами. Или почему мирятся. Но, так или иначе, пусть продолжают в том же духе, иначе северяне нагрянут сюда и нам, южанам, придется изрядно потесниться.

С детства привычная к душному южному зною, я валялась возле бассейна на заднем дворе родительского дома, одетая в любимое, розовое в горошек, бикини. Купальник великолепно подходил к моему новому, розовому же, маникюру и педикюру, выдержанному в стиле «я не то чтобы официантка...» Я нежилась на подушках шезлонга, впитывая свою порцию солнечного света. Длинные светлые волосы я скрутила на затылке, и этот растрепанный узелок был типичным представителем причесок, которые любая девушка предпочитает прятать от посторонних глаз. Мама с папой уехали в отпуск, отмечая тридцатилетие совместной жизни круизом по тропическим островам. Круиз был рассчитан на двадцать один день, путешествие началось две недели назад с острова Мауи, а окончиться должно было в следующие выходные прибытием в Майами.

Пользуясь их отсутствием, я трудилась над своим загаром, добросовестно ныряя в прохладную голубую воду, а потом обсыхая на солнышке. Единственное, о чем я жалела, так это о том, что рядом нет моей сестры Алины, которая могла бы составить мне компанию, и, может, пригласила бы нескольких друзей.

Плеер, который был подключен к отцовскому музыкальному центру, стоявшему тут же, на столике, старательно добавлял музыки этому дню. Список воспроизведения я составляла сама, включив в него как старые проверенные хиты, так и некоторые новые, которые заставляли меня улыбаться. Я постаралась на славу – эта музыка идеально подходила для беззаботного ничегонеделания возле залитого солнцем бассейна. Сейчас из колонок звучал голос Луи Армстронга, исполнявшего старую песню «Какой прекрасный мир». Хоть я и принадлежу к поколению, выбирающему цинизм и равнодушие ко всему, но временами от своего поколения отличаюсь. Ну и пусть.

Под рукой у меня был высокий стакан с холодным чаем и телефонная трубка – на тот случай, если мама с папой сойдут на берег раньше, чем предполагалось. Вообще-то родители должны достигнуть следующего острова только завтра, но уже дважды они опережали расписание.

Несколько дней назад я умудрилась случайно утопить свой мобильник в бассейне, и с тех пор ношу трубку домашнего радиотелефона с собой, чтобы не пропустить звонок.

Дело в том, что я жутко соскучилась по родителям.

Сначала, когда они только уехали, я радовалась свободному времени и одиночеству. Я живу с родителями, и, когда они дома, наше общее жилище приобретает сходство со станцией центрального вокзала. Роль пассажиропотока исполняют мамины подруги, папины партнеры по гольфу, леди из местной церкви и то и дело заглядывающие к нам под различными предлогами соседские дети, – ха, они являются в плавках и одним этим словно напрашиваются на приглашение остаться у бассейна.

Однако две недели долгожданного одиночества доказали мне, что все хорошо в меру, а моя мера исчерпана. Покинутый дом казался необычно тихим, особенно по вечерам. А ближе к обеденному времени я особо остро ощущала себя брошенной. И голодной. Мама великолепно готовит, а мне уже успели опротиветь заказная пицца, чипсы и чизбургеры.

Я не могла дождаться маминых жареных цыплят, картофельного пюре, салата из свежей репы и персикового пирога с домашним кремом из взбитых сливок – в общем, всего того, что составляло нормальный обед, приготовленный мамой. Предвкушая эти яства, я даже сходила в магазин и купила все, что могло понадобиться маме для готовки вкусностей.

Я люблю покушать. К счастью, по мне этого не видно. У меня пышная грудь и округлая попка, а вот талия и бедра очень даже стройные. У меня хороший обмен веществ, хотя мама по этому поводу и говорит: «Ха, вот подожди, будет тебе тридцать. А потом сорок, а потом и пятьдесят». А папа говорит: «Хорошего человека должно быть много, Рейни», и смотрит на маму таким взглядом, что я сразу же переключаю внимание на что-нибудь другое. На что угодно, но другое. Я люблю своих родителей, но есть такая вещь, как СМИ. Слишком Много Информации.

В общем и целом у меня была чудесная жизнь, за исключением того, что я соскучилась по родителям и считала дни до возвращения Алины из Ирландии, но эти исключения казались кратковременными и поправимыми. Совсем скоро моя жизнь должна была вернуться в обычное счастливое русло.

Теперь я думаю: неужели мойры, богини судьбы, могут перерезать одну из нитей, на которых держится наша жизнь, просто потому, что человек был слишком счастлив?

Когда раздался телефонный звонок, я подумала, что звонят мои родители.

Но это были не они.

Странно, что обычная мелочь, пустяк из разряда случающихся десять раз на дню, может стать демаркационной линией.

Какой пустяк – поднять телефонную трубку. Нажать на кнопку соединения.

До того как я нажала кнопку, моя сестра Алина была жива – по крайней мере, в моем сознании. А в тот момент, когда палец мой коснулся кнопки, жизнь моя разделилась на две части: до звонка и после.

До звонка я никогда не пользовалась выражением «демаркационная линия», одним из тех словосочетаний, которые я подцепила в дешевых газетах, и то лишь потому, что была заядлым читателем. До звонка я плыла по течению жизни от одного счастливого момента к другому. «До» я была уверена, что знаю все на свете. Я думала, что знаю, кто я такая, каково мое место в жизни и что конкретно ожидает меня в будущем.

До звонка я думала, что у меня оно есть, это будущее.

После звонка я поняла, что никогда ничего не знала.

С того дня, когда я узнала об убийстве сестры, прошло две недели. Эти две недели я ждала – ждала, что кто-нибудь что-нибудь сделает помимо того, что опустит в могилу закрытый гроб с ее телом, усыплет могилу розами и будет тихо скорбеть.

Скорбь не вернет Алину и уж точно не облегчит мне осознание того, что ее убийцы гуляют на свободе и на свой извращенный лад наслаждаются жизнью, в то время как моя сестра, бледная и холодная, лежит под шестью футами могильной земли.

Эти две недели я прожила как в тумане. Я все время плакала, и моя память о тех днях навсегда осталась смутной, словно взгляд залитых слезами глаз. Слезы текли сами по себе. Текли из самой моей души. Алина была для меня не просто сестрой, она была моей лучшей подругой.

Все восемь месяцев, с тех пор как она уехала в Дублин учиться в Тринити-колледже, мы непрерывно переписывались по Интернету и созванивались каждую неделю. У нас не было секретов друг от друга.

Точнее, мне просто так казалось. И как же я ошибалась...

Мы планировали вместе снять квартиру, после того как Алина вернется домой. Планировали переехать в Атланту, где я наконец-то всерьез возьмусь за учебу в колледже, а Алина будет работать над своей кандидатской диссертацией в университете. Ни для кого не секрет, что все амбиции нашей семьи достались моей сестре. После окончания школы я по пять-шесть вечеров в неделю работала барменом в «Кирпичном заводе», жила дома и старалась экономить деньги, изучая в нашем занюханном университете ровно столько курсов (один или два в семестр, в основном «Как пользоваться Интернетом» и «Дорожный этикет», о чем не особо докладывала родителям), сколько нужно было маме и папе, чтобы продолжать надеяться – когда-нибудь я найду реальную работу в реальном мире. Но, с амбициями или без, после приезда Алины я все же собиралась всерьез взяться за дело и изменить свою жизнь к лучшему.

Месяц назад, когда я попрощалась с сестрой в аэропорту, у меня даже мысли не возникло, что я могу ее больше никогда не увидеть. Алина была чем-то таким же постоянным, как ежедневный восход солнца. Она была очаровательна. Ей было двадцать четыре, мне двадцать два. И мы собирались жить вечно. Тридцатилетие было где-то за миллион световых лет от нас. А сорок лет – вообще в другой галактике. Смерть? Ха. Умирают лишь очень старые люди.

Неверно.

Через несколько недель туман, застилавший мои глаза, стал понемногу рассеиваться. Но боль не прошла. Я подумала, что когда последняя капелька влаги покинет вместе со слезами мое тело, я могу и не выжить. И ярость затопила мою обезвоженную душу. Я хотела ответов. Я хотела справедливости.

Я хотела мести.

Но, похоже, этого хотела только я.

Несколько лет назад я прослушала курс психологии и знала, что люди смиряются со смертью, проходя несколько ступеней скорби, Я не оцепенела, отрицая происшедшее, что должно было стать первой ступенью. Для того чтобы перейти от оцепенения к боли, мне понадобился лишь миг между двумя ударами сердца. Поскольку мамы и папы не было, мне пришлось опознавать тело сестры. Это было жутко и не оставляло никакой надежды отрицать тот факт, что она умерла.

Две недели спустя я перескочила на ступень ярости. Следующей, предположительно, должна была стать депрессия. А после нее, если я психически здорова, придет смирение. Первые признаки всеобщего смирения и так окружали меня, словно все решили перейти от оцепенения к поражению. Они говорили о «случайном акте насилия». Они говорили, что «нужно смириться и жить». Они говорили, что «дело в надежных руках полиции».

Но я не была настолько психически здорова. Не то чтобы я сомневалась в ирландской полиции...

Но принять смерть Алины?

Никогда.

– Ты не поедешь, Мак, и точка. – Мама стояла у кухонного стола, с полотенцем через плечо, в фартуке, усеянном красными, желтыми и белыми аппликациями магнолий, ее руки были испачканы в муке.

Она пекла. И готовила. И убирала. И снова пекла. Она прекратилась в настоящего тасманского дьявола домашнего хозяйства. Мама родилась и выросла на Глубоком Юге[1], и таким был ее способ справиться с проблемами. Здесь у нас, если кто-нибудь умирает, женщины превращаются в настоящих клуш. Они не могут иначе.

Мы с мамой спорили уже час. Вчера вечером полиция Дублина позвонила нам, чтобы сообщить, что им очень жаль, но за неимением улик, а также потому, что у них нет ни одной версии и ни одного свидетеля, им больше нечего расследовать. Они дали нам официальное объяснение того, что у них нет иного выхода, кроме как передать дело Алины в отдел нераскрытых преступлений. Даже недоумку было понятно, что никакого отдела нераскрытых преступлений у них нет, а есть тусклая комната в забытом Богом подвале, с длинными стеллажами и шкафами, в которых пылятся нераскрытые дела. Несмотря на уверения, что периодически они будут исследовать это дело на предмет появления новых улик, что они приложат к этому все возможные усилия, суть была предельно ясна – Алина мертва, тело отправлено в ее родную страну, и теперь это не их забота.

Они сдались.

Рекордный срок, если я правильно понимаю... Три недели. Жалкий двадцать один день. Это невообразимо!

– Держу пари: если бы мы жили в Ирландии, они ни за что не посмели бы так быстро сдаться! – едко сказала я.

– Ты не можешь этого знать, Мак. – Мама отбросила платиновую прядь, которая упала на ее голубые глаза, покрасневшие от слез, и оставила полоску муки над бровью.

– Вот и дай мне шанс это выяснить.

Ее губы сжались в тонкую белую линию.

– Ни в коем случае. Эта страна уже отняла у меня одну дочь. И я не хочу потерять вторую.

Тупик. Из этого тупика мы не могли выбраться с самого завтрака, за которым я сообщила о своем решении отправиться в Дублин и выяснить, в самом ли деле полиция пытается найти убийцу Алины.

Я потребую у них копию дела и приложу все усилия, чтобы заставить их продолжить расследование. Я стану лицом и голосом – очень громким и, надеюсь, убедительным голосом – семьи погибшей. Я не могла отделаться от мысли, что, если бы хоть кто-то представлял интересы моей сестры в Дублине, полиция отнеслась бы к делу более серьезно.

Я попыталась заставить папу заняться этим, но теперь он был вне досягаемости. Он полностью ушел в свое горе. Несмотря на то, что наши с сестрой лица и фигуры были разными, у меня были те же волосы и глаза, что и у Алины, и несколько раз папа так смотрел на меня, что я мечтала стать невидимой. Или брюнеткой с карими глазами, похожей на отца, а не на сестру, с ее золотистыми волосами и зеленым взглядом.

Вначале, сразу после похорон, папа был похож на вечный двигатель – делал бесконечные звонки, связываясь с кем только можно. В посольстве с ним говорили вежливо, но направили его в Интерпол. Интерпол несколько дней кормил его отговорками «вникаем в суть вопроса», а потом дипломатично посоветовал вернуться к тем, с кого все началось – к полиции Дублина. Полиция Дублина настояла на своем. Никаких улик. Никаких свидетелей. Никаких следов. Нечего расследовать. «Если вас что-то не устраивает, сэр, обратитесь в посольство».

Отец позвонил в полицию Ашфорда – нет, они не могут поехать в Ирландию и заняться расследованием. Он снова позвонил в полицию Дублина, – уверены ли они, что допросили всех друзей Алины, всех ее знакомых и преподавателей? И мне не нужно было слышать обе стороны этого разговора, чтобы понять – у дублинских полицейских закончилось терпение.

Наконец папа позвонил старому школьному другу, который теперь занимал какую-то высокую, но не подлежащую разглашению должность в правительстве. Что бы ни сказал его друг, это лишило папу всяких надежд. Он полностью ушел в себя и не собирался выходить.

В доме Лейнов воцарилась ужасная погода. Мама превратилась в торнадо на кухне, папа стал черной дырой в своем кабинете. А я не могла просто сидеть и ждать, когда они придут в себя. Время шло, след остывал с каждой минутой. И если кто-то и мог что-то сделать, это следовало делать немедленно. А значит, действовать должна я.

Я сказала:

– Я еду, и мне все равно, нравится вам это или нет.

Из маминых глаз хлынули слезы. Она швырнула тесто, которое замешивала, на стол и выскочила из комнаты. Мгновение спустя я услышала, как хлопнула дверь ее спальни.

Есть одна вещь, которую я абсолютно не переношу – это мамины слезы. И вот, словно за последние дни она мало плакала, я снова довела ее до слез. Я выскользнула из кухни и пошла наверх, чувствуя себя последней дрянью из всех ныне живущих.

Я вылезла из пижамы, приняла душ, высушила волосы и оделась, а потом несколько минут просто стояла, потерянная, в коридоре, глядя невидящими глазами на закрытую дверь, ведущую в спальню Алины.

Сколько тысяч раз мы бегали друг к другу в течение дня, сколько перешептывались по ночам, сколько раз будили друг друга и успокаивали после ночных кошмаров?

Теперь я осталась со своим кошмаром один на один.

Возьми себя в руки, Мак. Я встряхнулась и решила отправиться в университет. Если я останусь дома, эта черная дыра может засосать и меня. Даже сейчас я чувствовала, как надвигается на меня грозовой горизонт.

На выезде из города я вспомнила, что утопила свой мобильник в бассейне – Боже, неужели это было так давно? – и решила остановиться у магазина и купить новый телефон, чтобы родители могли связаться со мной после моего отъезда.

Если они вообще заметят мой отъезд.

В магазине я выбрала самый дешевый «Нокиа» из тех, что они предлагали, деактивировала старый телефон и переставила сим-карту в новый.

У меня оказалось четырнадцать новых сообщений, что для меня, наверное, рекорд. Меня трудно назвать общительной девушкой, и меня немного злит мысль о том, что благодаря этой штуке кто угодно может найти меня в любой момент, где бы я ни была. И я не из тех, кто гонится за новыми телефонными наворотами. У меня в телефоне нет камеры, я не пользуюсь текстовыми сообщениями в любом их виде. Мой телефон не поддерживает функции мобильного Интернета, и в нем нет спутникового радио. Телефон – это только телефон, всем спасибо, все свободны. Единственное приспособление, которое мне действительно нужно, это плеер, музыка – лучший способ сбежать от реальности.

Я села обратно в машину, завела мотор, чтобы включить кондиционер – июльская жара была невыносима, – и начала прослушивать сообщения. Большинство из них отправили на прошлой неделе мои друзья по «Кирпичному», с которыми я уже говорила после похорон.

Наверное, где-то в глубине души я помнила, что связь со мной пропала за несколько дней до смерти Алины, и надеялась, что получу сообщение и от нее. Надеялась, что она звонила мне и что ее голос был счастливым. Надеялась, что она сказала нечто, что поможет мне забыть о моем горе, хотя бы ненадолго. Я отчаянно хотела еще хоть раз услышать ее голос.

И когда я его услышала, я чуть не уронила телефон. Голос Алины рвался из динамика, взвинченный и напуганный.

– Мак! Господи, Мак, где ты? Мне нужно с тобой поговорить! Я все время натыкаюсь на твою голосовую почту! Что ты делаешь, почему у тебя выключен телефон? Позвони мне сразу же, как только прослушаешь это сообщение! Это очень, очень срочно!

Несмотря на изнуряющую летнюю жару, меня обдало холодом, по коже поползли мурашки.

– Ох, Мак, все пошло так неправильно! Я думала, что знаю, что делаю. Я думала, что он помогает мне, но – Господи, поверить не могу, что я была такой дурой! Я думала, что влюблена в него, а он один из них, Мак! Он один из них!

Я моргнула, ничего не понимая. Один из кого? И, если уж на то пошло, кто такой этот «он», который «один из них»? Алина влюблена? Ни за что! Мы с Алиной рассказывали друг другу обо всем. И если не считать парней, с которыми она несколько раз встречалась в первые месяцы в Дублине, она ни разу не упомянула ни одного мужчину, появившегося в ее жизни. И уж точно не говорила, что в кого-то влюблена!

Алина начала всхлипывать. Я так стиснула телефон, что онемела рука – я словно хотела дотянуться до сестры через пластмассовую трубку. Спасти эту Алину от всего, что ей угрожало. Несколько секунд тишины, а потом она снова заговорила, понизив голос, словно боялась, что ее услышит тот, кто к ней приближался.

– Нам нужно поговорить, Мак! Ты слишком многого не знаешь. Господи, ты даже не знаешь, кто ты такая! Мне столько всего нужно было рассказать тебе, но я думала, что могу подождать того момента, когда это будет более безопасно. Я попытаюсь добраться домой. – Она замолчала, потом раздался невеселый смешок, едкий, злой звук, совсем не похожий на обычный смех Алины. – Но я не думаю, что он позволит мне покинуть страну. Я позвоню тебе, как только... – Снова тишина. Затрудненное дыхание. – Мак, он идет! – Потом она настойчиво зашептала: – Слушай меня! Нам нужно найти... – Следующее слово было искаженным или иностранным, что-то вроде «ши-саду». – От этого зависит все. Нельзя позволить им завладеть ею! Мы должны первыми добраться до нее! Он все время лгал мне. Теперь я знаю, что это такое, и знаю где...

Тишина.

Связь прервана.

Я неподвижно сидела за рулем, пытаясь осознать то, что только что услышала. Должно быть, я изначально была разделена на двух разных Мак – одна понимала, что происходит в этом мире и что с этим делать, а второй хватало мозгов лишь на то, чтобы одеться утром и не перепутать правую туфлю с левой. Мак-которая-хоть-что-то-понимала умерла вместе с Алиной, поскольку нынешняя Мак не понимала даже родную сестру.

Алина влюбилась и ни разу не проговорилась мне об этом! Ни разу. А теперь выяснилось, что она не говорила мне не только об этом. Я была поражена. Я чувствовала себя преданной. Моя сестра скрывала от меня огромную часть своей жизни, и скрывала ее несколько месяцев.

Какая опасность ей угрожала? От чего она старалась меня оградить? Что должно помочь избежать опасности? Что нам нужно найти? И кто ее убил – тот человек, в которого, как думала Алина, она была влюблена? Почему – или какого дьявола – она так и не назвала его имени?

Я проверила дату и время сообщения – оно было отправлено на следующий день после того, как я утопила телефон. Мои внутренности сжались в холодный комок. Меня не оказалось рядом именно тогда, когда моя сестра больше всего во мне нуждалась. В то время как Алина отчаянно пыталась связаться со мной, я лениво нежилась на солнышке на заднем дворе, слушала собственноручно выбранный хит-парад бессмысленных жизнерадостных песенок, а мой мобильный лежал, сломанный и забытый, на кухонном столе.

Я осторожно нажала кнопку сохранения, затем прослушала остальные сообщения, надеясь, что Алине все же удалось потом перезвонить, но мои надежды не оправдались. Согласно сообщениям полиции, моя сестра умерла приблизительно через четыре часа после того, как попыталась дозвониться до меня, а затем ее тело почти два дня пролежало в аллее, прежде чем его нашли.

Вот эту картину мне по-настоящему трудно выбросить из моего воображения.

Я закрыла глаза и попыталась не думать о том, что я упустила свой последний шанс поговорить с сестрой, попыталась не думать о том, что могла бы как-нибудь спасти ее, если бы ответила на звонок. Эти мысли свели бы меня с ума.

Я снова прослушала сообщение. Что это за ши-саду? И как понимать слова «ты даже не знаешь, кто ты такая»? Что имела в виду Алина, говоря мне это?

После третьего прослушивания сообщение отпечаталось в моем мозгу и в сердце.

К тому же стало ясно, что мне нельзя говорить об этом сообщении маме и папе. Не только потому, что оно повергнет их в глубокую депрессию (словно существует депрессия глубже той, в которой они сейчас утонули), но и потому, что после этого они запрут меня в комнате и выбросят ключ. Нет ни малейшего шанса, что они отпустят от себя оставшуюся в живых дочь.

Но... если я поеду в Дублин и прокручу сообщение полиции, разве они не должны будут возобновить расследование? Это же самая настоящая улика. Если Алина в кого-то влюбилась, она бы наверняка виделась с ним. Где угодно – в колледже, в своей квартире, на работе, где-нибудь еще. И кто-то должен знать, кто ее парень.

Даже если этот загадочный незнакомец не является ее убийцей, в любом случае – он ключ к разгадке этого убийства. К тому же он «один из них».

Я нахмурилась.

Кем бы или чем бы эти самые «они» ни были.