Тайна «Силверхилла»

Глава I

Я сошла с самолета в маленьком аэропорту штата Нью-Хемпшир и зашагала по летному полю. Ветер тут же начал трепать мою юбку и срывать белую соломенную шляпу у меня с головы.

Идя на посадку, мы сделали круг над горой Абенаки, и теперь, пересекая открытое поле, я могла видеть во всей красе ее скалистую вершину и поросшие сосновым лесом склоны, кое-где возвышавшиеся над холмистой местностью. Мама всегда называла ее Гора – гора с большой буквы; так же мысленно называла и я этот пик, который видела всего лишь раз в детстве. И вот теперь я привожу маму на родину, в Нью-Хемпшир, в последний раз: она уже никогда больше не сможет созерцать этот дорогой ее сердцу пейзаж.

Я шла по бетонному покрытию, придерживая обеими руками шляпу, издали увидела стоящий в ожидании длинный черный лимузин, который мог предназначаться только для одной цели. Тревога и неуверенность, которые я пыталась подавлять в себе, стремительно двигаясь навстречу катастрофе, заметно усилились, когда я окинула взглядом небольшую группу людей за оградой.

Я послала бабушке Джулии Горэм телеграмму, дерзко извещавшую ее о том, что я везу ее дочь Бланч домой, в Шелби. Я везла маму на родину, чтобы похоронить, согласно ее воле, на семейном участке местного кладбища. Телеграмма предупреждала также о том, что мама хотела, чтобы я посетила Силверхилл. Не было нужды добавлять, что это было не только ее, но и мое желание, и, пожалуй, даже не просто желание, а потребность.

Никакого ответа не последовало. К моему горю присоединилось негодование, и я отправила еще одну телеграмму, в которой указывала время своего прибытия и выражала надежду, что необходимые распоряжения будут отданы. Я не намерена была принять молчание бабушки за отказ.

Подойдя к ограде и глядя на ожидающий черный автомобиль, я мысленно спрашивала себя: придет ли кто-либо из членов совершенно мне неизвестной маминой семьи меня встречать, и если да, то кто именно? Бабушка Джулия, которой было уже под восемьдесят, вряд ли может прийти. Не придет и тетя Арвилла, старшая сестра мамы. Собственно говоря, в первую очередь именно из-за нее я и хотела посетить Силверхилл, хотя на первых порах не собиралась распространяться на этот счет. По моим сведениям, Ар-вилла Горэм была крайне неуравновешенной женщиной. Мне было также известно, что моя мать в какой-то степени винила себя за болезненное состояние духа Арвиллы. Собрав последние силы перед смертью, она возложила на меня весьма трудную миссию, касавшуюся Арвиллы, – трудную потому, что бабушка Джулия, предупреждала мама, будет всячески противодействовать выполнению моего долга.

Оставались еще мой кузен Джеральд Горэм и его мать Нина Горэм. Может, они придут.

Однако, когда я проходила через ограду, никто не бросил на меня вопрошающего взгляда. Никто не ждал меня и возле автомобилей, доставивших в аэропорт встречающих. Только когда я уже пересекала посыпанную гравием автомобильную стоянку, какой-то мужчина, беседовавший с шофером черного лимузина, повернул голову в мою сторону. Я понимала, что это наверняка не кузен Джеральд: во всяком случае, похоже, этот человек ждал меня.

На нем были деревенские вельветовые брюки с коричневыми заплатами на коленях, сильно потертые от постоянной носки, и пиджак цвета хаки. Не слишком подходящая одежда для человека, который собирается присутствовать на похоронах. Тем не менее он явно следил за моим приближением, а когда я замешкалась, сам подошел ко мне.

– Вы – Малинда Райс, – уверенным тоном произнес он. – Я – Элден Салуэй из Силверхилла. Меня прислала ваша бабушка.

Это был коренастый человек, лет сорока с небольшим, мускулистый и загорелый – несомненно, от постоянного пребывания на воздухе. По сравнению с его большой, ладно вылепленной головой торс мужчины был чуть коротковат. Песочного цвета волосы имели неухоженный вид, а густые рыжевато-коричневые брови низко нависали над светло-голубыми глазами. От этого его облик казался грубым и неприветливым, что контрастировало с удивительно хорошо очерченным нежным ртом.

Он не стал здороваться со мной за руку.

– Вон тот серый «Бентли» принадлежит Силверхиллу, – заявил он. – Можете туда сесть и подождать меня.

Видя, что он собирается уходить, я тронула его за руку.

– Все уже готово? Будет ли на кладбище кто-нибудь из Горэмов?

Внимательные светлые глаза, в которых было больше любопытства, нежели сочувствия, снова остановились на мне. Он быстро оглядел меня с головы до ног, задержав взгляд на шраме на моей щеке, который я не успела прикрыть.

– Вы очень похожи на портреты мисс Арвиллы, когда ока была молодой, – сказал он. – Но глаза у вас бабушкины. В семье они именуются аметистовыми. Это вы, наверное, знаете. Нет, никто из членов семьи на кладбище не придет, потому-то и послали меня. Вот записка, которую просила передать вам миссис Горэм.

Я взяла у него конверт. Значит, вот как оно будет. Никакого радушия, никаких соболезнований, хотя моя мать была младшей дочерью Джулии Горэм.

– Вы родственник? – спросила я, чувствуя себя уязвленной и вынужденной обороняться. Дело было не во мне: оскорбление нанесли моей матери.

Светлые брови поднялись, рот скривила усмешка.

– Я – садовник, мисс, – сказал он и шутливо отдал мне честь, приложив руку к виску, после чего направился к самолету, всем своим видом давая понять, что отнюдь не считает себя простым слугой.

Я двинулась в сторону серого «Бентли», с каким-то отвращением держа в руках негнущийся конверт знаменитой фирмы Горэм. Предполагалось ли, что я сяду на заднее сиденье и этот странный шофер-садовник торжественно доставит меня на кладбище? Я чувствовала, как невыплаканные слезы жгут мне глаза. Мне пришлось пережить десять страшных дней, закончившихся смертью мамы, так что нервы были на пределе. Я понимала: надо держать себя в руках. Если хочу выполнить эту злосчастную миссию, надо постараться как можно больше узнать о нынешней атмосфере в Силверхилле.

Я решительно открыла переднюю дверцу машины и уселась рядом с сиденьем водителя. Взвинченная до крайности, я не решалась сразу же вскрыть конверт с бабушкиной запиской. Вместо этого я сидела не двигаясь, разглядывала свои белые перчатки – не появилось ли на них после дороги каких-либо пятен, – потом осмотрела свои коричневые замшевые туфли – не запылились ли? Заправила выбившуюся из-под шляпы прядь и заново закрепила шпильками сбившейся вниз узел волос.

Я совершала все эти бессмысленные мелкие движения, потому что не в состоянии была сидеть в полной неподвижности, а также потому, что меня терзала обида за мать. Да и у меня самой происходящее вызывало чувство протеста. И помимо всего прочего я испытывала некоторый страх: каким образом я смогу осуществить то, о чем она так меня умоляла?

После кондиционированного воздуха самолета июньский полдень показался мне очень жарким. Достав пудреницу, я провела пуховкой по своему лоснящемуся носу, а потом быстро запудрила шрам на правой щеке. Собственно говоря, для этого-то я и носила с собой пудреницу. Если бы не шрам, я бы в зеркальце и не заглядывала. Солнце проникало в салон через открытое окно, освещая глубокий полумесяц возле моего рта так ярко, словно это были юпитеры в какой-нибудь студии или тот светильник в ресторане, который с какой-то намеренной беспощадностью обнажил его в тот вечер недели две назад, когда мы обедали с Грегом.

Теперь я была готова спрятать свою изуродованную щеку в благодатной тени, но сознательно не сделала этого, когда мне открылась истина насчет Грега. Что ж, я не могла его осуждать. Он обманул себя в той же мере, что и меня, но пробуждение к суровой действительности было для меня потрясением, я даже почувствовала физическое недомогание. Ведь в этот раз я забыла свои старые правила и оказалась слишком доверчивой. Самое лучшее – это держать голову высоко и не принимать сочувствия от кого бы то ни было. Мне оно было ни к чему. Я ощущала в себе изрядную долю самоуверенности, свойственной всем Горэмам, во всяком случае, блефовать я умела прекрасно. Мне незачем быть мягкой, глупой и слабой.

Захлопнув пудреницу, я спрятала ее в сумочку. Что было у меня безупречным, так это руки. Стянув перчатки, я внимательно разглядывала их в поисках утешения. Мои руки с длинными, тонкими, но сильными пальцами не были похожи на маленькие, пухленькие, нежные ручки мамы.

– Руки не только красивые, но и выражающие силу характера, – говаривал мистер Донати, наблюдая, как я подставляю под объектив фотоаппарата пальцы, унизанные тяжелыми перстнями знаменитой фирмы Донати. Мои руки призваны эффектно рекламировать эти перстни в журналах, распространявшихся по всей стране.

Я научилась хорошо использовать по крайней мере свои руки. Они стали нашим спасением, когда пошатнувшееся здоровье мамы заставило ее несколько лет назад оставить работу в магазине готового платья. Я ухватилась за единственную представившуюся возможность заработка. Меня никогда не привлекала профессия манекенщицы, но я овладела своим ремеслом и могла даже в какой-то мере им гордиться. Я работала много и всегда была занята. Но до появления Грега никому не приходило в голову фотографировать мое лицо. Это он заявил, что они не используют все мои возможности, ограничиваясь фотографированием рук. Это Грег сказал: "Давайте попробуем поснимать лицо" – и он же создал поразительные портреты, глядя на которые мне не верилось, что позировала для них я.

Внутренне вздрогнув, я попыталась отогнать печальные мысли. Меня ждали слишком тяжелые минуты в ближайшее время, чтобы предаваться скорби о том, что прошло и никогда не вернется.

Услышав медленные шаги позади машины, я обернулась. Четверо мужчин несли к лимузину серый гроб. При виде его я ощутила комок в горле. Меня охватила безумная тоска по матери. Ей было всего пятьдесят восемь лет. Женщина с нежной душой, она до последнего дня сохранила внешнее обаяние и привлекательность. Знающие люди говорили, что в семье Горэмов все женщины были красавицы. "Но я – не Горэм, – яростно твердила я про себя. – Я Малли Райс". Я сохранила фамилию отца, хотя сам он умер во Франции во время второй мировой войны и никого из членов его семьи не осталось на свете. Для меня он был во многих отношениях более реальной личностью, чем Горэмы, благодаря согретым любовью воспоминаниями мамы и всевозможным историям, которые она про него рассказывала. Так что я твердо решила: я буду Райс, никак не зависящей от Горэмов. Как только я выполню обещание, данное матери, я вернусь в Нью-Йорк и возобновлю прежнюю работу. Мистер Донати часто говорит, что мои руки всегда меня прокормят. Но ни в одну из тех студий, где может работать Грег, я не вернусь.

Гроб исчез из виду. Элден Салуэй подошел к машине и уселся рядом со мной. Он сразу же увидел невскрытый конверт у меня на коленях.

– Вы не собираетесь прочесть письмо своей бабушки?

Этот бесцеремонный вопрос рассердил меня.

– А что, это необходимо? Какая разница, прочту я его или нет, раз потом я все равно поеду с вами в Силверхилл? Что бы она там ни писала.

Он нажал на стартер, и двигатель откликнулся тихим шепотом.

– Со мной? – возмутился он. – Ну уж нет! Если я привезу вас с собой, она с меня голову снимет. Конечно, она и так снимает ее с меня раза два в неделю, но тем не менее я все еще тут, и, как видите, функционирую. Однако на этот раз она просто в бешенстве – так что я уж не стану рисковать.

Черный лимузин впереди нас тронулся, и мы двинулись следом за ним. Покинув аэропорт, мы ехали по шоссе, ведущему к городу Шелби. Я повернулась, чтобы лучше разглядеть Элдена Салуэя. Кто он – верный слуга, получивший от господской семьи кое-какие привилегии, или просто типичный в своей неотесанности житель Новой Англии? Прожив всю жизнь в Нью-Йорке, я, разумеется, не имела ни малейшего представления о семейных слугах, как, впрочем, и об обитателях господских усадеб, и Элден определенно не походил ни на один из известных мне литературных или театральных персонажей. Он производил впечатление туповатого малого, не слишком вежливого, но и не лишенного доброты.

– Если она твердо решила не видеться со мной, мне незачем читать ее письмо, – сказала я. – Но как она может быть такой бессердечной? Неужели ей так-таки нет никакого дела до того, что ее младшая дочь только что умерла?

Глаза его из-под кустистых бровей посмотрели на меня искоса.

– Ваша мама покинула Силверхилл до того, как я туда приехал годовалым ребенком со своими родителями, так что я не имею точных сведений о том, что тогда произошло. Но, насколько мне известно, Бланч Горэм ушла по собственной воле и после этого приезжала домой лишь один раз.

Я дотронулась до шрама на щеке, проведя пальцем по глубокому полукружию. Мне было известно о том последнем визите, который мама нанесла в Силверхилл, когда мне было четыре года. Она не могла себе простить, что взяла меня с собой, из-за несчастного случая, изуродовавшего мое лицо.

– Ей было всего семнадцать, когда она ушла из дому, чтобы выйти замуж за моего отца, – заговорила я с жаром. – С какой стати им на нее сердиться все эти годы? Она была добрым, мягким, великодушным человеком. На моей памяти она сознательно ни разу никому не причинила вреда. Как же может ее семья отказаться от нее? Я была поздним ребенком – мама родила меня через восемнадцать лет после свадьбы, так почему же ставить ей в вину что-то происшедшее в столь далеком прошлом?

Мы следовали за черным лимузином по извилистой дороге, окаймленной соснами. Руки Элдена Салуэя покоились на руле.

– Вы не знаете вашу бабушку, – сказал он. – Миссис Джулия потеряла свою младшую дочь очень давно, и, я думаю, примерно в то же самое время она потеряла все, что имело для нее какое бы то ни было значение. Ваша ветвь семьи сейчас ничего не может для нее значить. Ее жизнь течет по установленному ею руслу. Ей совершенно ни к чему, чтобы неизвестная ей внучка являлась сюда и бередила старые раны. Вы знаете, ваша матушка ей написала. Это было неделю тому назад или около того. Я думал, с дома крышу снесет, хотя она ни словечка не проронила о том, что было в том письме.

Я знала, что мама написала бабушке, но само письмо не видела.

– Я пишу о том, что было между бабушкой и мной, – пояснила мне мама. – Есть кое-какие вещи, касающиеся твоей семьи, которые тебе надо знать, и я хочу, чтобы тебе о них рассказали до того, как я умру. Тогда ты будешь во всеоружии, сможешь отправиться туда и сделать все необходимое делать для твоей бедной тети Арвиллы.

Мама всегда говорила, что настоящей красавицей в семье была Арвилла. Отважная, вызывающая к себе всеобщий интерес, девушка убежала из дому в 20-х годах и, бросив вызов Горэмам, поступила на сцену. Мама рассказывала мне всевозможные истории о ней, когда я была маленькой, – волнующие истории о старшей сестре, которой она восхищалась, но походить на которую не могла. Театральная карьера Арвиллы, выступавшей под сценическим псевдонимом Фрици Вернон, была недолгой. Она поразила и шокировала весь клан Горэмов, мгновенно завоевав колоссальную популярность и став «звездой» музыкальной комедии на Бродвее. Но что хорошего принес ей ее дерзкий бунт? В конце концов Джулия Горэм послала своего сына Генри – он был ее средним отпрыском – с заданием доставить сестру домой, и с тех самых пор Арвилла не покидала дома. Когда моя мать вернулась в Силверхилл после смерти мужа, состояние сестры ее просто потрясло. В последующие годы мама часто думала об Арвилле, но я не знала, улучшилось ли с тех пор ее состояние или, напротив, ухудшилось.

– Как поживает моя тетя Арвилла? – спросила я Элдена Салуэя.

Мне показалось, что лицо его потемнело, словно сама мысль о ней вызывала у него огорчение.

– Совсем спятила, – отрезал он и плотно сжал губы.

– Я хочу ее повидать, – сообщила я. – Хочет того моя бабушка или нет, я поеду в Силверхилл.

Он опять искоса взглянул на меня, но ничего не сказал.

С вызывающим видом я распечатала конверт. Мне было ясно: пора наконец разобраться, что к чему. Мне двадцать три года. За спиной у меня несостоявшийся роман, уязвивший мою гордость, но вряд ли навсегда разбивший мое сердце. Быть может, брак – не для меня. Быть может, дети – не для меня, тем не менее о своем будущем я должна позаботиться, и я была преисполнена решимости сделать его по возможности счастливым. Первым делом я посещу Силверхилл, поговорю с тетей Арвиллой и передам ей то, что велела ей передать моя мама. Кроме того, я познакомлюсь с землей, из которой произрастают мои корни. Хотя я и выросла далеко от горы Абенаки, вся эта местность была, что называется, у меня в крови.

Силверхилл сформировал и меня тоже, и я была уверена в том, что печальные обстоятельства прошлого, о которых мама отказывалась говорить, необходимо прояснить. Честно говоря, мне хотелось посетить Силверхилл не только ради бедняжки Фрици – Арвиллы, и я не дам Джулии Горэм запугать меня, как она, по-видимому, запугала маму. Мне надо узнать правду о себе самой – а противостоять ударам я умею. Так что пусть себе пускает в ход наихудшие свои приемы.

– А в вас много от вашей бабки, как я погляжу! – сказал мне прямо в ухо Элден Салуэй.

Я удивленно взглянула на него и заметила, как улыбка снова стянула в узелок его губы. Он явно получал удовольствие, наблюдая, как я несчастна. "Как странно он улыбается, – подумала я, – вместо того чтобы растянуть губы, он поджимает их, корча какую-то гримасу". У него был рот мыслящего отзывчивого человека, но он то и дело поджимал губы, отчего лицо становилось совсем непривлекательным.

– Что вам известно обо мне? – спросила я требовательным тоном. – Как вы можете говорить такие вещи?

– Всегда наготове кинуться в драку! – отозвался он. – И подбородок у вас очень похож на подбородок старой миссис Джулии, и глаза похожи. По правде говоря, интересная может выйти штука, если вы заявитесь в Силверхилл. Может, хорошая встряска – это как раз то самое, в чем нуждаются все его обитатели, включая и вашего кузена Джеральда. А то привыкли послушно сидеть и позволять миссис Джулии командовать, как им дышать. Это относится ко всем, кроме меня.

– А какие они? Какие они на самом деле? – спросила я.

Он хмыкнул.

– Приедете – сами увидите, только не говорите миссис Джулии, что я это сказал. А вот и сам дом – взгляните, если хотите. Отсюда его видно лучше всего.

Я быстро повернула голову и выглянула из окна. Мы ехали по дороге с умеренной скоростью; впереди торжественно двигался черный лимузин, огибавший берег озера, или пруда, как его называют в Нью-Хемпшире.

По ту сторону синей глади, отражавшей яркое июньское небо, полого поднимались зеленые лужайки, достигавшие с обеих сторон кромки густого леса. На ровной поверхности холма стоял дом – серый призрак дома, окаймленный серебряными березами. Отсюда и название: силвер – серебро, хилл – холм, Серебряный Холм. Позади возвышалась гора Абенаки, казавшаяся на расстоянии сине-голубой. Она служила весьма подходящим величественным театральным «задником» дома.

С этой точки можно было получить лишь самое беглое представление о бескрайних пространствах, покрытых лужайками и деревьями, и о странной «гибридной» архитектуре дома, но все это, увиденное в реальности, пробудило к жизни давным-давно запечатлевшуюся в моем мозгу картину. Рассказы матери подготовили меня к тому, чего следовало ожидать. Центральное здание с готическими башнями устремлялось вверх, увенчиваясь мансардами со слуховыми окнами, и все оно было исполнено надежного, прочного достоинства. Именно таким его построил в свое время отец дедушки, Зебидиа Горэма. Я знала о существовании внутри здания странной стены, возникшей в результате еще более давнего раздора в семье. Я также знала, что Зебидиа, или Диа, как его называли близкие, – человек импульсивный, чуждый почтения к традициям, много странствовавший по свету, – пристроил сзади, по обеим сторонам здания, двухэтажные флигели, словно рассчитывая, что они – мысленно оторвут от земли более старое, солидное сооружение.

Выросший в результате всего этого архитектурный гибрид поначалу находили ужасным, но в конце концов Силверхилл приобрел некое гармоничное единство. Он был самим собой, ни на что не похожим и теперь воспринимался людьми как нечто естественное. Именно таким он всегда рисовался и моему юному воображению. Ни безобразный, ни красивый, серебряный дом, окруженный серебряными березами и все еще служащий жилищем женщины, когда-то славившейся сказочной красотой, а ныне самодержавно управляющей своим поместьем, никогда не покидая его пределы. Я спрашивала себя, почему при виде этого здания я не испытала восторга, ощущения встречи с чем-то родным, – ничего, кроме смутного страха. Сколь многого мне надо было бояться, я, конечно, еще не могла знать в тот момент.

Вероятно, я испустила глубокий вздох и привлекла тем самым внимание Элдена Салуэя. Он, должно быть, истолковал его как выражение восхищения и в знак согласия кивнул.

– Подождите, вы еще увидите сад, – сказал он. – Увидите, во что я превратил сад там, позади здания. – В его голосе прозвучали нотки, рассеивавшие всякие сомнения насчет причин, побудивших его провести всю жизнь в Силверхилле. Он любит это место, так же как в свое время любила его моя мама. Почему-то я сомневалась, что когда-нибудь смогу полюбить его и я.

– Дедушка Диа построил, кроме того, и оранжерею, правда? – спросила я. – Со стеклянным сводом и…

На этот раз мой собеседник хмыкнул громче и с явным неудовольствием.

– Была бы на то моя воля, – проворчал он, – я бы снес к черту эту уродину. Арвилла сама превращается в какой-то оранжерейный цветок, постоянно выхаживая всю эту вредную растительность.

Без какой-либо видимой причины я ощутила неприятный внутренний холодок, словно в этих словах для меня было заключено нечто пугающее и угрожающее. Умом я не могла осознать, что это такое, но какая-то внутренняя частица моего существа знала, о чем речь, и испытывала страх.

– Сейчас мы въезжаем в город, – произнес мой сосед. – По этой дороге от Шелбидо Силверхилла всего пятнадцать минут езды. В Нью-Хемпшире вы мигом оказываетесь в сельской местности. Мы поедем прямо на кладбище.

Старые улицы, по которым мы ехали, с нависающими над ними ветвями дубов и кленов, казались мне знакомыми. Мне показалось, что я узнаю также и деревенский луг со зданием суда на одном конце и белой церковью со шпилем – напротив него. Наверное, все это отложилось где-то глубоко в моей памяти, когда я слушала ностальгические рассказы мамы.

– Так что же, на кладбище так никого и не будет? – повторила я свой вопрос, чувствуя, как сжимается сердце от близости предстоящей процедуры.

– Ваша бабушка послала своего священника, доктора Уорта. Больше не будет никого.

– Но в таком случае она могла бы по крайней мере послать его в аэропорт, – резко заметила я. – Или, если не его, то своего адвоката или семейного врача.

Из глотки Элдена Салуэля снова вырвался странный, похожий на рычание смех.

– Вы хотите сказать – вместо меня? А может, вы думаете, я мог бы для такого случая приодеться? Но вы должны помнить: мы все повинуемся приказам. Замысел состоит в том, чтобы оскорбить вас, обидеть и заставить как можно скорее убраться восвояси. Они хотят дать вам понять, как мало дела обитателям Силверхилла до вашей матери и до ее дочери. Доктор Мартин, знаете ли, живет в доме, а, впрочем, может, вам это и неизвестно. Не никто не посмел ничего ему сказать. Как можно было пойти на это после того, как миссис Джулия отдала распоряжение?

Он – единственный человек, который мог бы отважиться и начать рассуждать о принципах, семейном долге и всяких таких вещах. Доктор Уэйн Мартин – единственный человек, с которым старая миссис Джулия не станет ссориться, потому что она в нем нуждается. Он может в любую минуту забрать своего сына и покинуть дом. Или же может сказать: "Никаких снотворных таблеток вам больше не будет. Они вообще вам ни к чему". На самом же деле она в них нуждается – ведь мозги у нее непрерывно крутятся со скоростью девяносто миль в час, словно она молодая девушка на балу. Вот уж кто никогда не чувствовал, что значит возраст! Но с Уэйном она сладить не может. Это – холодный мрамор, а не человек, когда он того хочет. Одно непонятно: почему он вообще остается в доме?

– Мне хотелось бы с ним встретиться, – сказала я. – Хотелось бы повидаться хоть с одним человеком, у которого хватает мужества противостоять бабушке.

– О! Чего-чего, а мужества у него хватает. И кроме всего прочего, он – лучший врач в здешних местах. Это очень удобно, когда приходится иметь дело с Арвиллой. Некоторые поговаривают, мол, ему во что бы то ни стало надо быть хорошим врачом, чтобы возместить ущерб, причиненный его папашей. Старый доктор Мартин умер, но среди старожилов мало найдется таких, кто помянул бы его добрым словом. Ну все. Приехали.

Черный лимузин, свернув с дороги, въехал в широкие ворота. Старое кладбище спускалось по склону холма к реке, над берегами которой нависли плакучие ивы. Участки, расположенные повыше, окаймляли старые сосны. Надгробия, стройными рядами спускавшиеся по склону, несли на себе печать старости. Некоторые из них поросли мхом, другие от старости начали кое-где крошиться.

Всякая воля к борьбе, сопротивлению оставила меня. Я очутилась в мучительном настоящем, от которого так старалась отмахнуться, несмотря на черный лимузин, неумолимо двигавшийся вперед. Изо всех сил я старалась удержаться от слез. Ни за что на свете я не желала проявить слабость, о которой могли бы донести Джулии Горэм.

Все делалось быстро, слаженно и абсолютно бессердечно. Доктор Уорт оказался престарелым и в меру добрым, хотя и несколько суховатым человеком. Он тоже получил инструкции от моей бабушки. Над всем участком Горэмов властвовал гранитный обелиск дедушки Диа, поставленный, несомненно, самой Джулией после того, как Диа трагически умер в Силверхилле. Он возвышался даже над надгробием его собственного отца и над памятником сына, Генри. Имя Зебидиа было начертано суровыми буквами на суровом граните Новой Англии – хотя все, что я слышала о Диа, рисовало его добросердечным, любящим, страстным человеком, – человеком, который любил жизнь. Из всех моих предков я ощущала родственные чувства к нему одному. Задание, с которым мама послала меня сюда, было связано с установлением причины его смерти.

Могила моей матери представляла собой темный четырехугольник в дальнем конце участка Горэмов. Впечатление было такое, будто все почившие родственники повернулись к ней спиной. Ей отвели отдаленное место, не удостоив покойную ни почестей, ни проявления любви или хотя бы приличествующего случаю уважения.

Теперь мне уже не приходилось бороться с собой, чтобы сдержать слезы. Глаза мои были сухи, потому что я вновь преисполнилась чувства негодования. Я не плакала, пока гроб опускали в яму, а доктор Уорт бормотал какие-то слова, в которые я не давала себе труда вникнуть. Что могли означать эти слова, если он никогда не знал нежную женщину, которая когда-то звалась Бланч Горэм? Я полностью отключилась от него и тихо прочитала про себя свою собственную молитву. Элден Салуэй стоял рядом со мной, и впервые я почувствовала, что этот человек против своей воли сочувствует мне. Хотя все его помыслы и сосредоточены на Горэмах, все-таки он способен, криво улыбаясь, глядеть на окружающий мир. Улыбка его была адресована как себе самому, так и Силверхиллу.

Все было быстро кончено. Обычно те, кто участвовал в похоронах, рыдая, разъезжались на своих машинах, предпочитая, чтобы могилу заполняли землей без них. Доктор Уорт с профессиональным сочувствием задержал на мгновение мою руку в своей и пожелал мне счастливого возвращения домой. С каменным упрямством я заявила, что домой не поеду, и он тут же отдернул руку, как будто я его ущипнула. Я не стала провожать его взглядом, когда он покидал кладбище.

– А теперь что вы будете делать? – спросил Элден Салуэй. – Не могу ли я еще чем-нибудь быть вам полезен?

Ему явно не хотелось бросать меня на произвол судьбы. Столь же очевидно было и то, что его огорчает несправедливость происходящего. В течение нескольких минут мы стояли рядом, слушая, как земля ударяется о крышку гроба. Потом он угрюмо сказал:

– У меня в багажнике ваш чемодан. Я его подобрал в аэропорту. Где вы хотите, чтобы я его оставил?

– Захватите его с собой, – ответила я. – Я его заберу в Силверхилле.

Он сделал приветственный жест, не без уважения взглянул на меня и пошел в ту сторону, где дожидался серый автомобиль, так гармонировавший с домом Силверхилл. Я слышала, как он, урча, отъехал, но не стала провожать его взглядом. Отойдя от могилы, я стала бродить по пустынному мирному участку с его гранитными и мраморными надгробиями, склонами, поросшими травой, одуванчиками и лютиками. Здесь не было педантичной упорядоченности городского кладбища. Воздух был напоен запахом сосен, веял легкий ветерок, и над всем царил дух покоя. В таком месте невозможно было испытывать боль по безмятежно спящим вечным сном.

Слезы наконец-то брызнули из моих глаз, когда я увидела цветы на могилах. Могильщики закончили свое дело и ушли. Теперь не было никого, кто мог бы увидеть меня плачущей. Я вернулась посидеть на траве возле могилы мамы и теперь уж дала полную волю рыданиям от сознания, что бабушка не прислала ни единого бутончика на могилу покойной дочери, а я сама не нашла времени, чтобы позаботиться о цветах. Голая земля казалась грубой и безобразной. Моя мать не заслужила, чтобы ее могилу оставили в таком виде.

Я услышала мягкие звуки: кто-то легко бежал вниз по склону между могилами, и, оглянувшись, увидела появившегося на кладбище мальчика лет девяти. Это был нескладный паренек с торчавшими из-под коротких синих джинсов лодыжками. На одной стороне его светловолосой головы торчал вихор. Он держал в руке пучок увядающих полевых цветов. Мальчик отнес их на могилу, находившуюся недалеко от маминой, и осторожно положил на невысокий холмик. Несколько мгновений он неподвижно стоял спиной ко мне возле каменной надгробной плиты. Его маленькие плечики выражали явную скорбь. Потом он с усилием распрямился, обернулся и впервые увидел меня.

Это был, по-видимому, серьезный ребенок, в его карих глазах, разглядывавших меня, отражалось удивление. Пока он шел ко мне, я обратила внимание на треугольный овал его маленького личика, – личика с широкими скулами, сужающегося к острому подбородку. Его детский носик был усыпан веснушками и хотя еще не имел определившейся формы, был слегка вызывающим и составлял контраст с недетски серьезными глазами. Светлые ресницы были удивительно густые и длинные.

– Привет! – сказала я и, смахнув слезы, улыбнулась ему.

Он подошел ко мне совсем близко, все еще не спуская с меня глаз.

– Кто-то умер. – Это не был вопрос – просто констатация факта. Бросив быстрый взгляд на свежий холм земли, он, не мигая, уставился на меня. Заметил шрам на моей щеке, но не отвел глаз. Впрочем, взгляд ребенка никогда не выводил меня из равновесия. Впоследствии он, возможно, спросит, каким образом у меня на лице появилась эта отметина, но и это ничуть не уязвит меня.

– Да, умер, – подтвердила я. – Здесь только что похоронили мою мать.

Он понимающе кивнул.

– А моя мама – вон там. – Я видела, что ты принес ей цветы. Где ты их достал? У меня нет цветов доля маминой могилы.

– Если вы не против полевых цветов, то их кругом масса. Хотите, я вам покажу?

– Полевые цветы – самые лучшие, – сказала я. – Нарвать их я могу сама.

Он знал тут все углы и закоулки. Я засунула письмо Джулии Горэм в сумочку и пошла за ним к каменной стене. Она была низкой, мы легко перелезли через нее и набрали по целой охапке фиалок и лютиков, которые за их тонкую красоту называют "кружева королевы Анны". Когда мы вернулись и усыпали ими темный земляной холм, у меня немножко отлегло от сердца: во-первых, я смогла как-то выразить свою любовь, а во-вторых, мне помогал маленький человек, отнесшийся ко мне с сочувствием.

Впрочем, мальчик все еще не утолил своего любопытства – он уже не рассматривал меня в упор, как прежде, но изредка окидывал быстрым внимательным взглядом, как будто бы я представляла для него неразрешимую загадку.

– Я жду папу, – сообщил мальчик. – Он скоро придет и отвезет меня домой. Можно я побуду с вами до его прихода?

– Буду очень рада, – ответила я.

Он сел на траву скрестив ноги, я уселась рядом с ним, моргая своими длинными светлыми ресницами, он снова принялся внимательно меня изучать. "Ну, – подумала я, – скоро спросит про шрам". Но он не спросил. Однако его неожиданный вопрос меня поразил.

– Вы любите птиц? – осведомился он. Вряд ли можно было задать мне более удивительный вопрос, ибо я издавна питала сильнейшую неприязнь к птицам, которых держат в клетке. Против диких птиц – тех, которые распевают сидя на ветке и никогда не приближаются ко мне, я ничего не имела. Но птицы в клетке всегда вызывали у меня странный, необъяснимый страх: я боялась, что они вырвутся на свободу и что, если это случится, они налетят на меня и каким-то образом причинят мне боль. Как-то раз, когда мне было десять лет и мы с мамой пошли навестить ее подругу, та выпустила из клетки попугая и позволила ему летать по комнате. Безобидное маленькое существо село мне на плечо, и у меня тут же началась истерика. Были и другие случаи: так, например, однажды мы пошли в зоомагазин посмотреть на щенков, и там оказалось множество птиц, надежно запертых в клетках. Маме пришлось как можно скорее увести меня оттуда, чтобы я не выкинула снова свой смехотворный номер.

Иногда мне казалось, что мама прекрасно знает, почему я так реагирую на птиц, но по какой-то причине не хочет рассказать мне об этом. Я начала подозревать, что моя боязнь птиц каким-то образом связана со шрамом на щеке, но на мои вопросы на этот счет мама отказывалась отвечать, и, когда я пробовала заговаривать с ней об этом, она начинала нервничать и так сильно расстраивалась, что я в конце концов отступала. Она неизменно обещала поговорить на эту тему как-нибудь в другой раз, но этот "другой раз", конечно, так и не наступил. Теперь я редко вспоминала об своем старом детском страхе. Посещая друзей, которые имели дома птиц, я просто держалась подальше от клеток, подавляя нелепое нервное напряжение.

И вот теперь этот маленький вихрастый мальчик с серьезными глазами ни с того ни с сего спрашивает меня, люблю ли я птиц. Минуту-другую я просто смотрела на него непонимающим взглядом, так что он, как видно, почувствовал мое смятение и попытался меня успокоить…

– Дело просто в том, что вы ужасно похожи на тетю Фрици, – сказал он, как если бы это было исчерпывающее объяснение.

Эти слова были столь же поразительны, как и вопрос насчет птиц, и, видя, что я не перестаю удивляться, он торопливо продолжал:

– Конечно, по-настоящему ее зовут вовсе не Фрици, но ей нравится, чтобы я называл ее так. И мне она, конечно, не тетя. Но она любит, чтобы я называл ее тетей, а я не против – пожалуйста!

– Твоя тетя Фрици случайно не Арвилла Горэм? – спросила я.

– Да, конечно. Вы ее знаете?

Я отрицательно покачала головой:

– Пока еще нет, но надеюсь узнать. А ты откуда ее знаешь?

– Я живу в Силверхилле, там же, где и она, – ответил мальчик. – Меня зовут Крис Мартин. После смерти мамы мы с папой навсегда вернулись туда. Понимаете, папа там вырос после того, как умерли его родители. Так что я, конечно, все время вижусь с тетей Фрици.

Элден Салуэй упоминал о докторе Мартине, живущем в Силверхилле. Очевидно, этот мальчик – его сын. В скором времени отец мальчика – человек, которому не сообщили о моем приезде, чтобы он не выступил против бабушки Джулии, – будет здесь. В голове у меня начал складываться возможный план действий.

Раскрыв сумочку, я вынула бабушкино письмо. Пока я вскрывала желтоватый конверт и извлекала из него сложенный лист бумаги с выгравированным наверху словом «Силверхилл», Крис Мартин внимательно наблюдал за мной. Такую почтовую бумагу – только без этой надписи наверху – я видела не раз. Писчая бумага Горэмов была известна во всей стране, но этот листок был явно из семейных запасов.

Почерк был сильный, напористый. Она писала не какой-то там тоненькой шариковой ручкой, а пером с широким кончиком. Чернила были черные. Текст письма в точности соответствовал тому, что я ожидала от нее услышать: она больше не признает Бланч своей дочерью. Бланч носила фамилию Горэм, и поскольку таково было бы желание Зебедиа, ее разрешается похоронить на семейном участке кладбища. Но на этом все обязательства кончаются. Мне следует немедленно отправляться домой и не пытаться предъявлять семье какие бы то ни было претензии.

Читая, я каменела. Такого даже я не ожидала – более жестоких слов мне никто раньше не говорил.

"Если Вы явились за деньгами, – писала бабушка, – то Вы зря тратите время. Когда я умру, Силверхилл и все, что в нем находится, все мое имущество до последнего цента перейдет к моему внуку, Джеральду Горэму, сыну моего сына Генри. Вам не достанется ничего. Если Вы явились сюда с целью шантажа, основываясь на нелепых измышлениях Вашей матери, то я поступлю с Вами так, как того заслуживают шантажисты".

Читая эти возмутительные строки, я чувствовала, как у меня горит лицо. От бешенства, охватившего все мое существо, бумага в руках начала дрожать. Как она смеет… Боже, да как она смеет? Шантаж? Как будто моя мама когда-либо помышляла об этом!

– Вид у вас жутко сердитый! – сказал наблюдавший за мной мальчик. – Ваши глаза так и мечут молнии – так бывает с глазами миссис Джулии. И лицо у вас ужасно красное, кроме этого маленького полумесяца на щеке. Он – белый. Вы на меня не сердитесь?

На этот раз мне было труднее улыбнуться.

– Нет конечно. Я… я расстроена…

– А вот и папа идет, – сказал мальчик. – Если вас что-нибудь беспокоит, можете спросить у него. Он всегда знает, что надо делать.

Я повернулась, чтобы посмотреть в сторону кладбищенских ворот, и инстинктивно прикрыла правой рукой щеку. Неторопливыми шагами мужчина направлялся к нам, и у меня было достаточно времени как следует его рассмотреть. "Холодный мрамор, когда рассердится", – сказал про него Элден Салуэй. "Да, он мог казаться таким", – подумала я, хотя в данный момент он улыбался сыну, пробираясь к нам между рядами каменных ангелов и бесплотных лиц херувимов.

Это был крупный, высокий человек – выше меня, и под пиджаком легкого летнего костюма было видно, какие широкие у него плечи. Он был без шляпы. Густая темная копна волос стояла торчком над загорелым лбом.

Чем-то это напоминало вихор его сынишки. Серые глаза смотрели пристально, изучающе. У него был широкий рот. И раздвоенный подбородок. Я подумала, что это человек, которого нелегко одурачить и который не станет обходительными манерами потакать симулирующему болезнь пациенту, как это делают иные врачи.

Он внимательно смотрел на меня, как бы составляя на ходу опись наиболее характерных черт моей внешности. Под его пронизывающим взглядом я вдруг почувствовала смущение и неловкость. Рано или поздно придется отвести руку от щеки, а мне всегда это было до крайности неприятно. К моему удивлению, он сделал это сам. Не говоря ни слова, он наклонился, отвел в сторону мою руку: ничуть не смущаясь, стал вглядываться в глубокий шрам, как будто ожидал там его обнаружить. Потом он улыбнулся мне теплой и открытой улыбкой, в которой не было ни жалости, ни сочувствия. Он словно узнал меня, и в эту минуту в нем не было ничего, что напоминало бы мрамор.

– Вы, без сомнения, не кто иной, как Малли Райс, – сказал он. – Меня зовут Уэйн Мартин. Когда я видел вас в последний раз, мне было четырнадцать лет, а вам – четыре годика. Вы стали очень похожи на тетю Арвиллу, какой она, должно быть, была в молодости.

С ним не повторилось то, к чему я так привыкла и чего всегда ждала от каждого нового знакомого: он не посмотрел, внезапно окаменев, на мою щеку и не отвел поспешно глаза, тщательно избегая возвращаться взглядом к изуродованному кусочку моего лица. Я привыкла к огорченно блуждающему взору, притворяющемуся, что никакого шрама нет. Этот человек попросту с интересом разглядывал мой шрам, а когда его глаза снова остановились на моем лице, он опять на него взглянул – так же, как смотрел на мои волосы, глаза, рот. Внезапно у меня возникло ощущение, что в то далекое время, когда мне было четыре года, я очень хорошо его знала и теперь неожиданно встретилась со старым другом, который отныне станет моей опорой. Я ответила на его улыбку столь же теплой улыбкой и больше уже не прикладывала руку к щеке.

– У нее умерла мама, – сообщил Крис, объясняя отцу мое присутствие здесь. – Я помогал ей нарвать цветы для могилы. А почему она так удивительно похожа на тетю Фрици?

– Потому что она – племянница тети Фрици, – сказал Уэйн Мартин. – А это значит – она внучка миссис Джулии. Он посмотрел на свежую могилу, усыпанную яркими полевыми цветами, которые уже начинали вянуть. – Мне жаль вашу маму, но я что-то ничего не понимаю. Никто мне ни слова не сказал. Миссис Джулия, конечно, знает о том, что вы здесь? Вы побывали в Силверхилле?

– Нет, – сказала я. – Меня встретил в аэропорту мистер Салуэй, которому бабушка велела доставить меня сюда, а затем передать, чтобы я как можно скорее убиралась восвояси. Кроме того, она прислала мне письмо такого же содержания. Она, как видно, полагает, что я приехала сюда для того, чтобы каким-то образом ее шантажировать.

Я с удовольствием отметила выражение досады, появившееся в серых глазах Уэйна Мартина.

– Джулия знает, что я никогда не одобрял ее нелепого стремления поддерживать старую вражду, – сказал он. – Наверное, потому мне ничего не сказали. Она знала, что я начну ее отчитывать. Что, впрочем, я все равно сделаю.

Несмотря на его успокоительные слова, я на мгновение усомнилась, достаточно ли он в курсе дела. Слово «вражда» казалось слишком слабым для определения причины беды, которая побудила мою мать бежать из Силверхилла и заставила до конца жизни горько винить себя за что-то.

– Что вы собираетесь делать? – спросил Уэйн Мартин. – Поедете сразу же назад, в Нью-Йорк, как она того хочет?

– Я собираюсь посетить Силверхилл, – ответила я – Мама хотела, чтобы я туда съездила. Я это сделаю, если будет такая возможность.

– Такая возможность есть, – сказал он. И тут я почувствовала справедливость сравнения с мрамором – спокойным и холодным, очень к тому же твердым, неподатливым, неумолимым. "Подозреваю, – подумала я, – что пациенты безоговорочно выполняют его предписания, без всяких увиливаний". В то же самое время я почувствовала непонятное желание, чтобы он всегда был на моей стороне и никогда не проявлял ко мне этой холодной неумолимости.

– Я сам отвезу вас туда, – пообещал он, как если бы это было дело решенное.

Надо было его испытать.

– Может, вы и не захотите этого делать, прочитав письмо моей бабушки.

Он не взял письма из моих рук.

– Мне ни к чему его читать. Я знаю все хитрости и уловки, на которые она способна. Несмотря на преклонный возраст, она не утратила живости ума. Подождите меня здесь, пока я схожу позвонить по телефону. Когда вернусь, я отвезу вас в Силверхилл. Мне надо по дороге посетить одного больного, и, кроме того, я должен доставить домой Криса. – Взглянув на сына, он добавил: – Побудь с ней, сынок, ладно? Это мой старый друг, и я не хочу, чтобы она уехала.

Он отошел от нас, широко шагая и всем своим видом показывая, что перед ним стоит определенная цель, которой он добьется во что бы то ни стало.

Когда он ушел, я подошла с мальчиком к той, другой могиле, густо поросшей травой. На маленьком надгробном камне была надпись, и я нагнулась, чтобы прочитать ее. На камне было написано всего два слова: "Анне. Любимой".

– Уже два года прошло, – сказал Крис, – а я все еще тоскую по ней.

Глаза мои вновь затуманились слезами, хотя на этот раз я плакала не только о своей собственной, но и о чужой утрате.

Вместе с Крисом мы дошли до ворот кладбища. Вокруг никого не было. Мы присели на низкую стену и стали ждать. У меня было отчетливое ощущение, что все находится теперь в умелых руках, – руках, которые сумеют уладить все недоразумения и побороть несправедливость. Теперь я уже не чувствовала ни гнева, ни страха. Мы с Крисом улыбнулись друг другу в знак взаимной приязни и расположения.

– Вот какое дело, – заметил мальчик. – Если вы приедете в Силверхилл сейчас, то поспеете как раз к свадьбе. Это будет очень интересно. Миссис Джулия хочет, чтобы церемония была совершена в галерее, которую построил мистер Диа. Возможно, она пригласит гостей из города. Теперь в Силверхилле ведь почти никто не бывает.

Это была неожиданная новость. Насколько я знала, в Силверхилле сейчас не было людей молодого возраста. Моему кузену Джеральду было примерно столько же лет, сколько Элдену, – за сорок, И он был старый холостяк. Женщины все были немолоды.

– Кто женится? – спросила я.

Крис начал было отвечать, но тут же с извиняющимся видом наморщил свой веснушчатый нос. – Папа говорит, я слишком много болтаю. Он сказал, что вне дома не надо об этом упоминать. Я забыл…

– Ничего, – успокоила я его, мысленно спрашивая себя, уж не отец ли его женится? Однако вряд ли это было так, ибо мальчик сообщил мне свою новость слишком безразличным тоном.

– Элден Салуэй говорит, что, если свадьба состоится, кто-нибудь обязательно умрет, – продолжал Крис. – Но Элден всегда говорит что-нибудь в этом роде, так что я на самом деле ничего вам не сказал, правда ведь?

Я согласно покачала головой: действительно, он, в сущности, ничего мне не сказал. Тем не менее слово «умрет» оставило у меня неприятный осадок. Там, среди этих берез, было уже слишком много трагических смертей. Интересно, кого имел в виду Элден, этот темный сардонический человек, и не окажусь ли я из-за своего визита в Силверхилл втянутой во что-то совершенно для меня нежелательное? Краткий миг, когда я чувствовала, что могу расслабиться, ибо теперь мои проблемы в надежных руках, прошел. Мои проблемы могла разрешить только я сама, и никто другой. Я закрыла глаза от яркого солнечного света и ощутила где-то в глубине своего существа слабый шелест крыльев, вновь пробудивший старые страхи и смутные воспоминания, воскресить которые мне не удавалось.

На ближайшей сосне суетилась белка. Солнце сверкало, мальчик рядом со мной тихонько насвистывал. Я сидела не двигаясь и постепенно успокоилась. В доме моей матери меня, несомненно, могут ждать неприятности, но, конечно, ничего больше. Я не была робкой девицей, чтобы повернуться и убежать только потому, что никто не оказал мне радушного приема, или потому, что я когда-то ребенком боялась птиц. Крис сказал:

– Спорим, что я брошу сосновую шишку дальше вас?

Я забыла о шелесте крыльев, стряхнула с себя воспоминания о белых деревьях вокруг серебряного здания и приняла его вызов.