Тайфун в закрытом секторе

История первая

Клянусь, я этого не хотел! Да, наши корабли обычно избегают этого района вселенной, но у меня не было выбора: двигатель был продырявлен дважды, а ищейки Абукраба мчались по моим следам! Вам ведь не надо объяснять, что сделает Абукраб с патрульным, попавшим в его лапы.

Да, конечно, я виноват, надо, было известить базу в тот момент, когда заметил караван кораблей Абукраба, но мне не хотелось терять хороший шанс. Не поднимая излишнего шума в эфире, я пристроился в хвост каравану и очень красиво довел их до планеты Роина, где зафиксировал место посадки. Однако с планеты меня заметили и подняли перехватчиков. Тут опять можно было вызвать базу, но ни один патрульный корабль все равно не успел бы прийти ко мне на помощь!

Я рванулся в подпространство, но молодчики Абукраба учли эту возможность, и при выходе из нуля мой корабль угодил в «мышеловку». Терять было нечего, я заставил свою старенькую колымагу вспомнить героическую молодость и бросился на таран. Из окружения вырваться удалось, но один из этих шустрых личностей влепил мне в двигатель два заряда, и только изрядная изношенность корабля спасла от взрыва. Если бы не скупость начальства и не систематическая утечка энергии из ходового отсека, мы с кораблем разлетелись бы на атомы. А так удалось доползти до какой-то системы и начать торможение.

Конечно, я надеялся таким способом уйти от погони, но полагал, что на планете, может быть, удастся связаться с кем-нибудь из представителей Дружественного мира и передать информацию о Роине. Вы спрашиваете, почему я не передал сообщение через базу? Скажу об этом позже.

Итак, я сел, вернее, почти свалился на третью планету от светила, и сразу же послал просьбу о помощи. Любой представитель Дружественного мира, принявший этот сигнал, обязан оказать содействие, но вот незадача: я не мог сидеть у корабля и ждать, кто примчится раньше — союзник или ищейки Абукраба, поэтому принял решение замаскироваться.

Навесив над кораблем поле имитации, я переместился от него подальше и стал выбирать форму маскировки. Хотелось чего-нибудь попроще, но вместе с тем, чтобы форма обеспечивала достаточную свободу действий на незнакомой планете. В общем, после короткого анализа окружающей действительности я остановился на продолговатом существе, покрытом кольцами насечек. Существо передвигалось как по поверхности почвы, так и под ней и встречалось довольно часто, стало быть, мое появление не должно привлечь особого внимания.

Я собрался с мыслями, припомнил занятия по мимикрии, произвел адаптацию по системе Первого косморазведчика и принял новую форму. Не скажу, чтобы облик этого существа был очень удобен для моего измученного тела, но я сделал себе строгое внушение и примирился с необходимостью.

Большое скопление данных существ я наблюдал в районе неглубокой лужицы и хотел к ним присоединиться, но обнаружил, что скорость передвижения слишком мала. Только применив систему атмосферного движения, я мигом очутился у края лужи среди «собратьев», по облику. Теперь можно было ждать.

Я не знал, в каком виде прибудет представитель Дружественного мира, поэтому следил за появлением новых существ очень внимательно. То, что появилось, не заметить было трудно, так как оно подавало громкие звуковые сигналы.

Я быстренько включил переводчика и попытался определить значение сочетания звуков: «Васька, козел полосатый, кис, кис, кис!»

Подожди, Тайфун, дай лучше я расскажу, и они сразу поймут, что ты не виноват!

Я действительно пришла на пустырь искать своего кота Ваську. Кот — это такое серое, полосатое, с хвостом, ушами и кричит «Мяу!». Нет, не так, надо пошире раскрыть рот и кричать погромче. Васька кричит очень громко, особенно когда проголодается.

Пустырь находится за нашим домом, там снесли недавно старый барак и скоро что-то будут строить. Васька часто бегает туда драться с чужими котами, а в тот раз его не было слишком долго, и я пошла искать.

Два дня лил дождь, и все дождевые червяки вылезли наверх. На пустыре водятся большие дождевые червяки, мальчишки во главе с Борькой всегда бегают туда копать их, если собираются на рыбалку. Меня они на рыбалку никогда не берут, так как говорят, что я им рыбу распугиваю.

Я шла и звала Ваську, как вдруг около одной лужи увидела змею! То есть, мне показалось, что это змея, ведь она была длиной почти с мою руку. Это потом Тайфун объяснил, что я ничего не понимаю в мимикрии и что такие большие дождевые черви тоже встречаются… во вселенной, но тогда я этого не знала.

Я закричала и хотела убежать, но передумала. Змея была довольно красивая: розовая, вся в кольцевых насечках, а глазки черные и блестящие. Когда я была маленькая, то хотела стать зоологом, пока Борька не перевербовал меня в летчика-испытателя, и очень внимательно изучала «Юный натуралист». Такой змеи я не встречала ни в одном журнале, и мне захотелось совершить научное открытие.

Подожди, Светка, я сам за себя отвечу!

Пока я расшифровывал таинственную фразу, допуская, что она может быть паролем, существо издало пронзительный визг и на полтора метра отпрыгнуло от моей базовой лужи. По реестру общегалактических реакций такое поведение подпадало под два параграфа: по первому — это характерный признак испуга, а по второму — ритуал радостной встречи обитателей планеты Дац с братьями по разуму. Может, я встретил брата с планеты Дац? На всякий случай я повторил звук аборигена.

Я ничего не слышала о змеях-пересмешниках! Такой случай не следовало упускать! Я попыталась зайти со стороны змеиного хвоста, но черные глазки не спускали с меня настороженного взгляда, и я спросила как можно ласковее:

— Змейка, ты не будешь меня кусать?

Глаза змеи вдруг замигали синим цветом. Это было красиво!

У меня возникло желание забрать эту необыкновенную змею с пустыря. Ей не место среди битых кирпичей и ржавых труб. Такая змея должна жить где-нибудь у чистой реки в зарослях, где громко квакают лягушки и летают стрекозы.

Мне не верилось, что такая интересная змея была ядовитой, но на всякий случай я взяла тоненький прутик и погладила ее по спине: будет кусаться или нет…

Я был в затруднении: Дружественный мир широк, трудно запомнить обычаи всех его обитателей, во всяком случае, поведение существа не походило на враждебное. Я активизировал своего переводчика, пытаясь распознать смысл фраз: «Змейка хорошая, змейка симпатичная…», но тут появились абукрабики!

Я сразу их узнал, хотя они тоже изменили облик. Вся братия Абукраба носит отличительные жетоны с изображением своего предводителя. У меня на эти жетоны нюх, как их ни маскируй.

Я сразу же заметил систему атмосферного движения, однако меня тут же сшибли энерной сеткой и попытались заключить в ограниченное пространство. Но патрульных голыми руками не возьмешь, я вывернулся и огрел их разрядом…

Я не поняла, откуда взялись эти дядьки. Один повыше ростом, нос сизый и пиджак краской выпачкан, второй — пониже, в спортивном костюме и в тапочках на босу ногу. Я еще подумала, что они здесь где-то в карты играли. Мне мама всегда говорит, чтоб я не смела ходить на пустырь, потому что там часто картежники собираются, но я до сих пор их никогда не видела.

Дядьки, когда змею заметили, даже затряслись, руки растопырили и глаза выпучили. Знаю я таких, им щенка ногой поддать — раз плюнуть, да и человеку подзатыльник отвесить ничего не стоит. Борька разок попал мячом в машину одного такого, я думала, он его убьет. Спасибо, дядя Гриша заступился.

Мне стало страшновато, но они на меня даже не посмотрели, все на змею таращились. А змея вдруг волчком закрутилась и в воздух взвилась! Но высокий ударил ее чем-то, а второй скорее мешок раскрывает, а у самого руки трясутся. Змея туда-сюда, потом вдруг вспышка! Высокий отпрянул, а низенький сразу глаза рукой заслонил. Тут я решила моментом воспользоваться, юрк между ними, змею в руки цап — и бежать!

Как я ее разрядом не шарахнул, просто чудо. А может, и не совсем чудо, ведь она, когда меня на руки схватила, «Мама!» закричала. У меня переводчик аж в вибрацию впал от крика, и тут я все сразу понял. Вы говорите поздновато? Может быть. Откуда мне тогда было знать, что в районе Солнечной системы нет представительств Дружественного мира.

Я попытался освободиться от ее рук, но она вцепилась в кольцевые насечки еще крепче и закричала еще громче.

Я бежала очень быстро и слышала, что эти дядьки топают за спиной. Мне, самое главное, надо было добежать до гаражей, там, я видела, дядя Гриша возился со своим мотоциклом и Степановна собиралась белье вешать. Но тут под ноги попался какой-то кирпич, и я со всего маху брякнулась на землю, чувствуя, как трещат на коленке джинсы, но змею не выпустила. Топот стих.

Я открыла глаза и увидела сизый нос высокого.

— Девочка, отдай червяка, — приказал высокий, а «спортсмен» торопливо закивал.

— Не отдам! — заявила я и накрыла змею полой куртки. — Это мой любимый червяк, он у нас дома живет, кого хочешь спросите! Его Тайфуном зовут.

— Отдай червяка! — угрожающе посоветовал низкий.

— Не отдам! Дядя Гриша!

Но до гаражей было еще далековато. Дядьки переглянулись. Змея зашевелилась под полой куртки и попыталась вылезти, я затолкала ее обратно и тут увидела палку в руках высокого. Мне стало страшно.

— Отдашь?

Я решил сдаться, но абукрабик уже замахнулся, и пришлось снова тряхнуть его зарядом. Он выронил свое оружие и зашипел по-своему, по-абукрабиному: «Сейчас ты у нас попляшешь!» Тогда я взвился в воздух и ударил его сверху, но в тот же миг почувствовал, как захлопнулось ограниченное пространство!

Пока сизоносый выл от боли и ругался, низенький набросил мешок на змею и быстро затянул горловину. Я вскочила и вцепилась в мешок:

— Отдай Тайфуна!

Я кричала так отчаянно, что услыхал даже дядя Гриша, и кинулся к нам от своего мотоцикла, но был еще очень далеко, а он бегал плохо из-за хромоты. Сизоносый опять взялся за палку!..

В этот миг раздалось истошное: «Мяу!» Низенький вздрогнул и отпустил мешок, от неожиданности я чуть не упала. Сизоносый изменился в лице и замер с палкой в руках.

«Мяу!» — опять донеслось из трубы. Сизоносый попятился, а низенький стал еще ниже ростом.

Из трубы вылез Васька, посмотрел на меня своими большими зелеными глазами и опять раскрыл рот в голодном вопле. Он хорошо прогулялся, вспомнил о своей рыбе и решил вернуться домой. Я схватила Ваську, второй рукой крепче прижала к себе мешок и поспешила навстречу дяде Грише. Дядьки не двинулись с места.

— Я сейчас милицию вызову, — пообещал им дядя Гриша, провожая меня до дверей подъезда.

Она разомкнула ограниченное пространство и выпустила меня на пол своего жилища рядом с мохнатым и полосатым зверем. Зверь ощетинился, крючком изогнув хвост.

— Васька-глупышка, — сказала она ему, — это не змея, оказывается, это червяк. Мы будем звать его Тайфуном.

— Мяу — ответил Васька.

От его голоса на меня повеяло теплом и стало как-то спокойнее. Так воет армада патрульных кораблей в боевом строю.

Потом она сходила и принесли зверю что-то похожее на мой нынешний облик, только со щетиной на хвосте и на спине. Васька опять мяукнул.

— Обжора, — сказала она ему, — ты сначала эту рыбу съешь.

Пока Васька ел, я почувствовал, что тоже бы не прочь подкрепить свои силы. Видимо, она была такого же мнения, потому что принесла посудину и налила туда белой жидкости сложного химического состава.

— Если бы ты был ужом, ты бы, наверное, пил молоко? Я не знаю, чем кормить червяков.

— Мяу, — сказал Васька.

— Обойдешься, — ответила она ему.

Я хорошо подумал, проанализировал состав жидкости и выпил молоко. Было вкусно. Васька, видимо, знал это, потому что смотрел зелеными глазами довольно жадно.

— Ну вот, — сказала она, — Теперь можно знакомиться. Его имя ты уже знаешь, а меня зовут Светка. А тебя Тайфун?

— Не совсем, — возразил я.

Глаза Светки увеличились раза в два. (Объективно я понимал, что этого быть не может, но субъективно наблюдалось совершенно отчетливо).

— А как же тебя зовут? — робко спросила она.

— У меня очень длинное имя, но если тебе нравится, можешь звать меня Тайфуном.

Она села на пол и сидела так минут пять.

— А ты кто, вообще-то? — наконец спросила Светка и почему-то потянула к себе кота поближе.

— Вообще-то, я патрульный сектора 147 дробь Бета.

Светка отпустила кота:

— А это где?

— Достаточно далеко отсюда, в космосе.

Она перешла на шепот:

— А у нас ты с каким заданием?

— А у вас я нечаянно. Ты ничего не слыхала о Дружественном мире?

— Нет, — извиняющимся тоном сказала Светка.

— Я летел в Дружественный мир, а попал к вам.

— Это плохо?

— Для меня плохо, я не успею передать информацию о планете Роина. Того и гляди абукрабики перехватят.

Она минуту помолчала.

— Абукрабики это те, на пустыре?

— Да.

— И что же делать?

Я ответил, что попытаюсь вернуться на свой корабль и взлететь, хотя шансы невелики, так как двигатель поврежден. Мне не следовало об этом говорить, Светка разволновалась:

— А наши ученые твой корабль починить смогут?

— Нет.

— Совсем-совсем помочь не могут?

— Совсем-совсем.

— А у абукрабиков корабль есть?

— Есть, — ответил я и задумался.

Очень хорошо, что завтра воскресенье, потому что делать уроки, размышляя о делах космических, довольно сложно.

Папа отнесся к появлению у нас Тайфуна с олимпийским спокойствием, зато мама немного разволновалась. Она сказала, что терпеть мои выходки становится все труднее, и попросила папу принять меры. Папа ответил, что в моем возрасте у него в доме жили три ужа, черепаха… Мама остановила перечисление и выдала нам наряд на кухню.

Тайфуна я взяла с собой, потому что мама велела засунуть его в коробку из-под ботинок, а я не знала, как относятся патрульные сектора 147 дробь Бета к проживанию в коробке.

Мы сидели с папой на кухне, чистили картошку и слушали по транзистору репортаж с футбольного матча, а Тайфун лежал под табуреткой. Когда наши игроки пошли к чужим воротам, папа оставил нож и добавил звук. Я продолжала чистить картошку одна, но тут вдруг услышала, как Тайфун просит плеснуть на него водой, и тоже положила нож. Я забыла, что дождевым червям тепло противопоказано, а у нас на кухне даже жарко.

Пока я заворачивала Тайфуна в мокрую тряпку, наша команда проиграла, и папа окончательно расстроился. Он сказал, что от картошки у него начались слуховые галлюцинации, что есть картошку в наше время совершеннейший анахронизм, если завтра действительно придут гости, пусть чистят себе картошку сами. Он вымыл нож и ушел смотреть балет по телевизору.

— Ты мне поможешь? — спросил Тайфун после папиного ухода и выполз из мокрой тряпки. — Ты давала Ваське рыбу?

Вечером я Ваську еще не кормила, и, услыхав свое имя, он тут же спрыгнул со шкафа. Тайфун приветливо мигнул в его сторону глазом и сказал, что решил изменить облик. Пусть абукрабики ищут червяка, а он станет кем-нибудь другим. Мне не хотелось, чтобы мама увидела, как червяк перевоплощается в кого-нибудь другого, забрала Тайфуна с Васькой и унесла к себе в комнату.

Тайфун попросил сдвинуть в сторону ковер, еще раз плеснуть водой на розовую кожицу и стал перевоплощаться. При виде увеличивающегося в размерах червяка Васька вскарабкался на штору и завыл дурным голосом. Глупый кот мог испортить все дело, поэтому я придвинула к окну стул и полезла отдирать Ваську от шторы, а Тайфун тем временем завершил перевоплощение.

Когда мы с Васькой спустились со стула, мне стало нехорошо: на меня смотрело собственное отражение! Тайфун скопировал даже латку на подаренных бабушкой джинсах, только надпись на футболке у него почему-то вышла перевернутой!

И тут я услышала мамины шаги за дверью.

— Под кровать, быстро!

Тайфун удивленно раскрыл глаза, но я ткнула ему пальцем на дверь, и он без звука метнулся под кровать. Мама раскрыла дверь:

— Что ты творишь? Почему Васька кричит?

— За окном пролетела летучая мышь, — сообщила я самым честным голосом и занялась отдиранием Васькиных когтей уже от собственной футболки. Мама покачала головой, но дверь закрыла и громко сказала папе:

— В этом доме даже коты становятся нервными!

Под кроватью Тайфун едва не застрял, потому что я сама убираюсь туда с трудом, но я все равно не позволила ему вылезать. Еще не хватало, чтобы мама увидела меня в двойном экземпляре!

— Меняй облик!

Я притащила альбом, где вперемешку с фотографиями киноактеров были наклеены фото будущих знаменитостей из нашего класса. Остановились на фотографии Ларисы Медведевой. У Лорки самая шикарная прическа в нашем классе и глаза на пол-лица, да и фасон платья на фото хорошо просматривался.

Тайфун тяжело вздохнул и стал меняться…

— Что вы там делаете? — внезапно раздался над головой у меня мамин голос.

Я вздрогнула и уронила альбом. Мама с недоумением разглядывала торчащие из-под кровати белые босоножки. Тайфун дернулся, так как Лариса немного потолще, чем я, выбраться из-под кровати ему не удалось.

— Лариса пришла ко мне задачу решать, — доложила я.

— Под кроватью?

— Это новый способ активизации мышления.

— Света, ты сейчас проводишь Ларису и зайдешь к нам, — сказала мама ледяным тоном и вышла.

Кровать пришлось поднимать, а Ваську ловить в кухне. Мешок для ловли червяков обнаружился в кладовке, рыба нашлась в холодильнике, а куртку поверх «Ларисиного» летнего платья набросили папину.

Выходили тихо, чтобы не стукнуть дверью, я держала в руках мешок, Тайфун нес Ваську и в кармане папиной куртки — рыбу.

На улице почти стемнело, зажгли фонари. Возле подъезда я увидела Борьку с компанией мальчишек, яростно споривших о чем-то и в нашу сторону даже не посмотревших. Бабка из четырнадцатой квартиры, наоборот, проводила нас неодобрительным взглядом и проворчала что-то насчет «Лоркиной» прически.

— Почему она недовольна? — спросил Тайфун.

— Это я недовольна, — ответила я, — потому что темно. И Васька, потому что ему не дают рыбы…

— Девочка, отдай червяка, — раздалось почти рядом.

Васька повернул голову и уставился своими зелеными «фарами» на две робкие фигуры в отдалении. Тайфун почесал кота за ухом и ускорил шаг.

— Отдай червяка, — тихо молили голоса.

Мне стало противно:

— Сначала с дубинкой наскакиваете, а теперь просите!

— Отдай, зачем тебе червяк?

— А вам? Я его дрессировать буду!

— Он плохо поддается дрессировке, — сказал тот, что повыше. — А нам нужен для исследовательских целей. Мы — доктора наук. Посадим червяка в теплую клетку, кормить хорошо будем, фотографировать для диссертации.

Я оглядела дядек с сомнением:

— Разве вам доверят лабораторию?

— Доверили! — рявкнули оба в один голос, но при виде расширившихся Васькиных зрачков притихли.

— А где ваша лаборатория?

— Здесь! Совсем рядом. У нас отличная лаборатория! Тайфун нервно погладил Ваську по голове, тот недовольно фыркнул. Мне не хотелось сворачивать на пустырь, но мы туда и не пошли, а остановились у шоссе, вдоль которого росли пирамидальные тополя. Проезжающие автомобили на мгновение выхватывали из полутьмы толстые стволы деревьев и мчались дальше.

Что сделал высокий, я не поняла, но раздался щелчок, и открылась внутренность довольно большого помещения…

Больше всего я опасался, что они заподозрят неладное и не снимут защитного поля со своего корабля (тогда обнаружить его было бы невозможно). Но абукрабики открыли люк, и мы вошли.

Шлюзовой отсек корабля абукрабиков был значительно больше, чем у моего, но особенно оглядывать его было некогда: я сосредоточил внимание на механизме, замыкающем люк, достал из кармана рыбу… Васька учуял ее мгновенно и раскрыл рот в требовательном вопле. Абукрабики остолбенели. Тогда я сунул рыбу в пасть коту, бросил его на руки Светке и шарахнул абукрабиков разрядом! Они покорно вывалились наружу.

— Светка, прыгай!

Она дернулась следом, но тут я вдруг увидел, что у нее в руках нет кота!

— Стой! Где Васька?

— Удрал вместе с рыбой, — пролепетала она растерянно.

Я захлопнул люк перед самым носом абукрабиков и включил внешнюю связь. Снаружи доносилось шипение абукрабиков:

— Выходи, тебе все равно конец.

— Мне надо домой, — робко напомнила Светка.

— Куда убежал кот: внутрь или наружу?

— Наружу. Он схватил рыбу и выпрыгнул раньше этих…

Шипение стало еще противнее:

— Выходи или мы уничтожим тебя вместе с кораблем!

Не хватало еще, чтобы они открыли огонь из орудий второго корабля, он наверняка стоит где-то поблизости. Надо взлетать.

— Ты не можешь выйти, — пояснил я. — Васька был нашей защитой.

Она растерянно заморгала.

— Сейчас мы немножко взлетим, собьем абукрабиков со следа, а потом сразу сядем, и я тебя высажу.

«Немножко взлетим». Для меня это немножко, но кое-кто вообще никогда не был в космосе…

— За мной!

Отсек пилота я нашел очень быстро и сразу задал электронному мозгу команду «старт». Светка испуганно ахнула, когда резко увеличившаяся сила тяжести припечатала ее к полу, пришлось срочно снабдить ее адаптационным скафандром, оказавшимся в отсеке. Хорошие скафандры, однако, у абукрабиков: на все случаи жизни.

Пока я изучал пульт управления, второй корабль абукрабиков попытался подойти на расстояние выстрела, но я не люблю, когда меня сбивают дважды на протяжении одного сезона! Если орудия моего патрульного корабля подходили только для охоты на шмяклей, это не значит, что я совсем не умею стрелять. Орудийные залпы заставили абукрабиков поотстать.

Я хотел выйти на уровень нуль-перехода (там затеряться легче), но абукрабики опять раскусили мою тактику и хотели загнать в топку местного светила. Данная перспектива мало привлекала, хотя абукрабики очень настаивали. В разгар маневра я внезапно понял, что не справлюсь с управлением, просто не хватит рук. Возвращаться в собственную оболочку всегда проще, чем из нее выходить, и я стал самим собой.

Позади опять ахнула Светка, но я не мог отвлекаться. В конце концов нельзя жить устаревшими представлениями о внешнем виде разумных, я ничуть не страшнее абукрабика, а розовые щупальца смотрятся куда красивее черных клешней!

Когда Тайфун стал огромным розовым осьминогом, я совсем не испугалась, только подумала, что червяком он был симпатичнее. К тому же, свист осьминога трудно понять без переводчика.

Они все-таки подставили мне свой борт! Я всадил в их металлическую оболочку все, что еще оставалось в боезапасе орудий, и посмотрел на Светку третьим, пятым и седьмым глазами. Она испуганно вытаращила два своих и поспешно сказала:

— Розовый цвет тебе очень идет.

— Возвращаемся, — предупредил я. — Садиться будем на пустыре или у шоссе?

— Лучше у шоссе, — сказала она и добавила извиняющимся тоном: — На пустыре уже совсем темно.

Шоссе так шоссе. Я замолчал, так как в натуральном облике говорить по-человечески трудновато, а моего свиста она не понимала.

Однако повернуть обратно оказалось не так-то просто.

Корабль упорно сопротивлялся моим попыткам лечь на обратный курс, и я всецело погрузился в изучение обозначений над пультом управления.

Светке надоело сидеть на полу, она дернула меня за щупальце и сказала:

— Можно я немного тут посмотрю?

— Можно, — свистнул я и повторил по-человечески: — Да.

Пятым глазом я видел, как она отряхнула брюки, застегнула «молнию» на куртке и отправилась исследовать отсеки. Скафандр был почти незаметен на ней, хотя именно он сейчас создавал вокруг Светки среду нормального обитания, этакий голубоватый ореол.

Интересно, где абукрабики раздобыли такие скафандры? Наверняка стащили в Дружественном мире, у нас пока таких нет, еще по старинке пользуемся системой Первого косморазведчика, надеемся на естественную адаптацию.

Светка пропадала довольно долго и притащила целую стопку картинок.

Я не настолько знаю язык абукрабиков, чтобы разбирать их живопись, поэтому пришлось пустить в ход переводчика. Переводчик выдал настолько неутешительные новости, что я даже посерел.

— Что такое? — с беспокойством спросила Светка.

— Плохо дело, — свистнул я и перевел: — Кажется, мы не сможем сейчас вернуться.

— А когда? — заволновалась Светка. — Завтра?

— Нет. Включилось автоматическое управление. Мы летим на Роину.

— И ничего нельзя сделать?

— Нет.

В этот момент Тайфун вдруг напомнил мне папу, когда тот узнал о проигрыше нашей команды.

— Ты не бойся, — сказал он, — абукрабики должны отправить тебя домой. По нашим законам нет страшнее преступления, чем ввести в наш мир существо из Незнакомого мира, ведь никто не может предсказать последствий.

Тайфун сложил щупальца в один пучок и посерел еще сильнее:

— Извини, я не выполнил обещания.

Бедный Тайфун, его больше всего беспокоило, что я опоздаю на разговор с мамой.

— Тайфунчик, а зачем ты выслеживал абукрабиков?

Осьминог прикрыл половину своих глаз и ответил совсем тихо:

— Я проследил путь каравана Абукраба и установил место, где находятся их склады с ультуной.

— Что такое ультуна?

Как я мог объяснить, что такое ультуна, если не знал сам? В нашем мире ее нет, да и в Дружественном не так много. Пробираясь в Дружественный мир, абукрабики вывозят ультуну караванами, а у союзников потом всякие катаклизмы в природе происходят. Зато абукрабики клепают из ультуны запчасти для своих кораблей и довольны ими необычайно. Одним словом, обыкновенное воровство.

— Тайфунчик, а что такое абукрабики?

У меня не было охоты описывать черные клешни и глаза на стебельках, потому я ответил коротко и ясно:

— Абукрабики — это шайка Абукраба.

Светка широко раскрыла глаза и спросила самым невинным тоном:

— Тайфунчик, а разве патрульные дробь Беты боятся жуликов?

Я немного обиделся и на всякий случай сказал:

— Пойдешь картошку чистить.

Эта угроза угомонила ее ненадолго. Светка залезла с ногами на пульт управления, показала язык электронному мозгу и посмотрела на меня свысока:

— Тайфунчик, — спросила она, болтая ногой в опасной близости от экранов кругового обзора, — почему ты не отпустишь бороду?

Я представил себя с бородой в строю перед разлетом на вахту и ничего не ответил.

— С бородой, — продолжала Светка, — ты будешь очень похож на моего папу.

Двумя щупальцами я снял ее с пульта управления и опустил на пол.

— Нет, правда! — закричала она с пола. — У тебя так хорошо получается с переменой внешности, попробуй еще, а?!

— Не все абукрабики так глупы, как те двое.

— Ты просто работаешь непрофессионально, — сообщила Светка, — земные разведчики и то лучше маскируются!

В нашем мире в таком случае детям запрещают менять цвет, а как наказывают детей в человеческом обществе за подобный тон разговора со старшими, я не знал.

— Кто видел такого большого червяка, каким ты был, да еще с такими глазами? Ты бы еще лапы приделал!

Я хотел закрыть ее в шлюзовом отсеке, но потом вспомнил, что абукрабики могли оставить там контейнер с грушмином.

Грушмин достаточно опасная штука для существ, не владеющих системой мгновенной адаптации, а испытывать на прочность Светин скафандр не хотелось.

— А у Лорки в твоем исполнении волосы почему-то зеленым цветом переливались! А у меня нос курносым получился! Разве у меня курносый нос?!

Я решил сразу предупредить абукрабиков, что, задерживая у себя Светку, они подвергают свою планету серьезной опасности.

— Лучше попробуй, а то я всем расскажу, что патрульные дробь Беты не умеют работать, если не превратишься в моего папу.

Тогда я стал десятилапом с планеты Зеакс, издающим крик голода. Видимо, от злости десятилап получился у меня очень убедительным, потому что Светка тоже изменила цвет: заметно побелела.

Когда я вернулся к своим щупальцам, она попросила тихо:

— Тайфунчик, ты так не шути больше. Попробуй, а?..

Поняв, что отвертеться не удастся, я перевоплотился в ее бородатого папу, но Светке опять не понравилось:

— У тебя борода наклеена криво.

Бороду пришлось сдвигать.

Тайфун также надел скафандр, чтобы ходить в голубом ореоле, и выслушал, хотя с кривой усмешкой, мой вариант легенды:

— Возвращались вечером домой, увидели открытый люк, заинтересовались, вошли, оно полетело…

— Увидели скафандры, заинтересовались, надели? Какие мы с тобой любознательные. Ладно, Светка, хватит играться, возьмешь вахтенный жетон… — на моей руке оказалось нечто невидимое, но теплое на ощупь и плотно приклеилось к коже. — Здесь переводчик, система атмосферного движения и многое другое для неумех вроде тебя. Лицо сделаешь поглупее, лучше, если будешь громко выявлять печаль и тоску по дому…

Над нашими головами раздался треск, а вслед за ним шипение:

— Почему садишься без пароля?

— Папа, а что это шипит? — громко спросила я.

Тайфун кисло посмотрел на меня и ничего не ответил.

Конечно, я мог попытаться вправить мозги этому кораблю, но тогда у нас были все шансы вообще никуда не прилететь. Я еще никогда не ломал чужих кораблей, находясь в дальнем космосе, и, боюсь, уже никогда этим не займусь. Интересно, неужели Абукраб настолько не доверяет своим абукрабикам, что задает программу автоматического возвращения?

Спасибо еще, что Роина не обстреляла нас на подлете, хотя мы садились без подачи пароля. Все-таки Светка везучее существо.

Сразу после посадки на корабль заявились абукрабики. Светка при виде их сдвоенных клешней спряталась за мою спину и закричала оттуда:

— Папа, я боюсь!

— Это лазутчики, — прошипел один абукрабик другому.

Я чуть было не зашипел в ответ, но вовремя вспомнил, что по легенде не должен знать местного языка, и сказал на человеческом:

— Приветствую братьев по разуму!

— Что он болтает? — спросил один абукрабик другого.

— Не знаю, я не взял своего переводчика.

Тут вдруг Светка выскочила из укрытия, схватила абукрабика за клешню и закричала: «Здрасьте!»

Абукрабик клешню отдернул и враз оказался на стене.

— По-моему, их надо истребить, — прошипел он оттуда.

Второй абукрабик попятился:

— Они похожи на существ Незнакомого мира. Надо доложить Абукрабу!

После этой встречи нас под усиленным конвоем переправили к Абукрабу.

Абукрабики мне не понравились, Тайфун со своими щупальцами выглядел гораздо симпатичнее, чем эти тараканы с клешнями. Мама, наверное, упала бы в обморок при одной мысли о возможности существования таких чудовищ: она очень боится разных насекомых.

Тайфун старался вести себя по-человечески, хотя борода все время норовила сползти набок, и он периодически ее поправлял.

Прибежали еще три абукрабика. Все в шлюзовом отсеке не поместились, поэтому один остался снаружи, а двое начали помогать выводить нас из корабля. «Выводить» — это только так говорится, а на деле они попытались засунуть нас в мешок. Тайфун разозлился, забыл, что он «мой папа», и щелкнул абукрабиков разрядом. Не понимаю, как таких невыдержанных… осьминогов принимают в патрульные.

Абукрабики сразу засуетились, бросили свой мешок и устроили совещание. Пока они шипели, мы с Тайфуном добровольно вышли из корабля, изрядно напугав караульного абукрабика.

Роина оказалась такой же невзрачной планетой, как ее обитатели: серое небо с низкими черными тучами, грязно-желтая равнина с редкими клочками каких-то изломанных кустов и перекошенно-кубическое сооружение в двух шагах от корабля.

Корабль на этом фоне казался дворцом из хрусталя и слепил глаза отблесками на своих боках.

— Потому что оболочка из ультуны, — шепотом пояснил Тайфун.

С негодующим шипом из корабля высыпали абукрабики, они размахивали клешнями и топали, как толпа перепуганных страусов. Запихивать нас в мешок больше никто не пытался, к подъезду подали карету, извините, подогнали какой-то танк, и предложили сесть.

Едва мы сели, танк рванул с места, а абукрабики, шустро перебирая лапами, пристроились сзади., Тайфун немного нервничал, все время пытался взлететь над сиденьем, потом спохватывался и опускался обратно.

Так мы довольно быстро подъехали к высоченной башне, увенчанной перевернутой тарелкой, а в целом очень напоминающей гриб-поганку. Видимо, это и была резиденция Абукраба.

До самого последнего момента мне не верилось, что Абукраб снизойдет до встречи с нами, уж слишком много легенд ходит о нем во вселенной.

Лифт вознес нас на самый верх башни, откуда отлично просматривались окрестности до самого космодрома, абукрабики вытолкнули нас из кабины.

Изнутри башня казалась прозрачной, что создавало ощущение зависания в атмосфере. Под ногами виднелись сложные конструкции, расположенные на нижних этажах. Я узнал энердетаксель, думи-2, остальные из-за расстояния слились, и распознать что-либо не было возможности. Подняв голову, можно было наблюдать за поведением облачного слоя Роины. Очень удобно.

Пока я разглядывал окружающее, Светка села на пол и зажмурила глаза.

— У меня голова закружилась, — сообщила она жалобно. — Я высоты боюсь.

Час от часу нелегче. Пока я раздумывал над этим обстоятельством, тоненько запел лифт, и от самой поверхности к нам понеслась черная точка.

— Абукраб едет, — сказал я.

Светка приоткрыла один глаз, глянула вниз и тут же закрыла:

— Я хочу домой, Тайфунчик.

Тогда я тоже сел на пол и закрыл глаза. Лифт умолк. Должно быть, раскрылись двери кабины, потому что через пару секунд раздался тихий цокот когтей по полу.

Когда я летом гостила у бабушки в деревне, у нее в доме жил еж. Ночью он выходил охотиться на мышей. Еж топал так, что я просыпалась и долго потом не могла уснуть. В глупой стеклянной роинской башне мне вдруг показалось, что еж опять бегает где-то рядом и стучит коготками.

Но это оказался не еж, а громадное черное существо с четырьмя клешнями и шестью ходильными ногами, оно было вдвое больше самого крупного из абукрабиков. Чудовище не спеша двигалось к нам со стороны лифта.

И тут мне почему-то представилось, что мы сидим в каком-то гигантском аквариуме и ждем, когда черный краб начнет есть нас. Я понимала, что это все — детские глупости, что инопланетяне, скорее всего, людьми не питаются, однако все равно было жутковато.

Чудовище остановилось в двух шагах от нас, щелкнуло правой верхней клешней и прошипело:

— Отдыхаем?

— Отдыхаем, — ответила я и тут же сообразила, что сделала глупость. Вахтенный жетон Тайфуна без особого труда переводил инопланетный язык на человеческий, но ведь я — то не должна была этого показывать!

Тайфун тоже открыл глаза, смерил Абукраба взглядом и отвернулся, демонстрируя полнейшее безразличие. Чудовище негромко свистнуло:

— Не желаем общаться?

Тайфун опять промолчал, и тогда Абукраб вдруг стал перевоплощаться. Четыре клешни резко съежились, панцирь на глазах уменьшился в объеме и начал светлеть, шесть ходильных ног превратились в две, но обутые в босоножки, глаза на стебельках превратились в обычные, зато с длинными ресницами. Короче, через десять секунд перед нами красовалась Лорка Медведева собственной персоной.

Я тихо ахнула, Лорка презрительно сморщила нос.

— В наших кораблях ведется непрерывная запись происходящих внутри и вокруг событий, — сказала она на чистом русском языке. — К маскараду можно было и не прибегать.

Здесь Тайфун подал впервые голос:

— А я люблю маскарад.

— Это твой корабль выследил мой караван? — спросила Лариса, еле слышно постукивая каблучком по полу.

— Мой, — подтвердил Тайфун.

Вообще-то с самого начала подозревал нечто подобное, но Светка пристала со своей бородой… Некрасиво получилось, словно я испугался. Я решил не затягивать дело, быстренько во всем признался и посоветовал Абукрабу отправить Светку домой во избежание возможных осложнений в будущем. Но Абукраб, как оказалось, имел свои планы.

— Тебе, стало быть, нужна ультуна? — спросил он.

Я не успел ответить: Светка меня опередила.

— Да, нам нужна ультуна! Нам нужно много ультуны! Ты нам покажешь ультуну?

Абукраб подарил Светке презрительный взгляд.

— Много ультуны есть только у меня, — процедил он сквозь зубы.

Светка вскочила на ноги, забыв о своих головокружениях:

— Покажи нам ультуну! Может, у тебя плохая ультуна?

— Ультуна не может быть плохой, — снисходительно сообщил Абукраб. — Плохим бывает только ее владелец. Скажем, если он не знает, чего хочет, ультуна не сделявирует.

Светка хлопнула ресницами, сделала глаза широкими, потом опять сузила:

— А у тебя она сделявирует?

— Я сделявировал себе отличные корабли, — терпеливо пояснил Абукраб, — эту башню и много других вещей. Я видел такие в Дружественном мире и хотел их иметь.

— А Дружественный мир тоже делявирует себе вещи? — поинтересовалась Светка.

Абукраб сконструировал себе улыбку:

— Нет, эти глупые существа предпочитают создавать необходимое путем труда.

Светка рассмеялась:

— А ты, значит, делявируешь их ультуной их вещи? Молодец. А у них без ультуны планеты взрываются?

— Взрываются, — нехотя признал Абукраб, — но это их личное дело.

— Правильно мыслишь, — восхитилась Светка, — так им и надо! Так ты покажешь ультуну?

Абукраб принял свой обычный облик, Светка отпрянула, чуть изменилась в лице, но продолжала настаивать:

— Покажи!

— Скажи, существо, — вместо ответа спросил Абукраб, и три его глаза выдвинулись на всю длину своих стебельков, — у вас, в Незнакомом мире, есть что-нибудь, что могло бы мне пригодиться?

— У нас полным полно разных ценных вещей, — сообщила Светка. — Например, без кота Васьки тебе в ближайшем будущем никак не обойтись!

После нескольких секунд раздумья Абукраб сказал:

— Хорошо, я покажу вам ультуну. Ты… Тайфунчик, тоже смотри. Если ты станешь служить у меня, тоже будешь иметь много ультуны и летать на отличных кораблях. Я сделаю тебя Переменным абукрабиком, и ты сможешь принимать свой истинный облик, когда захочешь. У меня полным-полно абукрабиков, но их неутолимая жадность отняла у них ум. Каждый хочет иметь вещи лучше, чем у соседа, и еженедельных порций ультуны им не хватает.

Я устал от их глупостей и постоянных козней, я должен следить за каждым их шагом, чтобы они не перегрызлись и выполняли свои обязанности. К тому же, у них совершенно отсутствует воображение, и придумать вещь, которую никто не видел, они не способны! Мне известно, как ты пытался выследить мой караван и как пробовал уйти от погони на своем старом корабле. Из тебя может получиться неплохой Переменный абукрабик, станешь моим первым помощником…

Я опять не успел ответить, вмешалась Светка.

— У тебя, наверное, вообще нет ультуны! — затараторила она. — Как Тайфун может согласиться, если не видел, ради чего должен стараться?!

— Хорошо, — торжественно сказал Абукраб, — я поведу вас к ультуне.

Он скрестил четыре своих клешни, повернулся и не спеша двинулся к лифту. Светка схватила меня за руку:

— Пойдем, Тайфунчик, нам покажут ультуну! Я поднялся и пошел за Абукрабом.

Тайфун надулся, как мышь на крупу. Он не выдернул руку, но встал с явной неохотой, а потом вдруг резко перевоплотился и стал опять розовым осьминогом. Все равно я щупальце не выпустила, хотя намек был достаточно прозрачен: патрульный дробь Беты отныне не хотел даже обликом напоминать землянина, он даже адаптационный скафандр сбросил по дороге, не желая отсвечивать голубым ореолом.

Мы вошли в лифт вслед за Абукрабом, и кабина помчала нас вниз мимо стеклянных этажей, забитых то ли техникой, то ли столь необходимыми Абукрабу «вещами».

Мы проехали уровень поверхности планеты и стали погружаться все глубже и глубже. Стены здесь утратили прозрачность, и ничего не было видно, кроме мелькающих светлых полос в шахте лифта.

Наконец лифт остановился.

— Надо немного пройти, — предупредил Абукраб.

Идти пришлось довольно длинным коридором с надписями на абукрабинском языке, вернее, с картинками на абукрабинском языке, потому что больше всего это напоминало вернисаж в детском саду. Переводчик транслировал свое толкование прямо мне в ухо, но я все равно не понимала. Что толку сказать: «Ольшен», если я не знаю, что это такое?!

В одном месте пришлось огибать большой барабан (размером с гараж дяди Гриши), в котором что-то рычало, Абукраб, проходя, щелкнул клешнями, и за стенкой «барабана» рявкнули в ответ.

В конце концов пришли в большой зал, похожий на тот, наверху, но с непрозрачными стенами и не совсем пустой. «Не совсем» потому, что в углу зала был кран, почти как водопроводный, только побольше. Абукраб велел мне думать о том, что больше всего хочется иметь именно в тот момент, а сам начал потихоньку откручивать кран. Я зажмурилась и хорошенько представила…

Раздалось тихое шипение, из носика крана показался зеленый дымок и тоненькой струйкой завился в воздухе. Вот уже целое облачко зеленого тумана поплыло к потолку. Я давно открыла глаза, и кроме ядовитой зелени ничего не видела.

Абукраб закрутил кран и озадаченно уставился на облачко.

— Я не могу сделявировать, должно быть, ультуна под слишком большим давлением. Надо проверить хранилище, последняя партия…

Договорить он не успел: облачко вдруг потемнело, потом посерело и исчезло! Хлоп! С этим звуком на все четыре лапы из бывшего «облачка» на пол приземлился Васька. Абукраб от удивления замигал тремя глазами, а я сразу сказала «кис-кис».

— Мяу! — задрав хвост, заорал Васька.

В тот же миг Тайфун бросился на Абукраба. Хотел он щелкнуть черное страшилище разрядом или просто оплести щупальцами, не знаю, но раздался страшный грохот, меня отбросило в сторону, и только неведомая сила смягчила удар, не дав впечататься в стенку наподобие абукрабинской картинки! Тайфун отлетел к противоположной стене и, наверное, здорово ударился, потому что из розового вдруг стал серым, как Васька.

Абукраб покачал верхними клешнями.

— Я понял, — сообщил он, — вы решили одолеть меня хитростью. Не выйдет. Я не боюсь подобных звуков.

Одним глазом Абукраб посмотрел на меня, вторым на съежившегося в уголке кота, третьим на Тайфуна.

— Но твоя карьера кончена, — сказал он Тайфуну, — ты будешь носить жетон простого абукрабика пожизненно и вскоре станешь таким же глупым и жадным, как они.

— Никогда, — просвистел Тайфун.

Абукраб прикрыл два глаза:

— Стать абукрабиком, даже простым, большое счастье, не каждый может его удостоиться! Но я милостив и позволю тебе заменить в строю сбитого абукрабика. Благодари фортуну, что ты явился к нам не патрульным и сможешь получать наравне со всеми свою недельную порцию ультуны!

— Я патрульный, — возразил Тайфун и порозовел.

Абукраб презрительно махнул клешней:

— Глупости. Ни один патрульный не отдаст свой вахтенный жетон существу из Неизвестного мира! Ты бы не валялся сейчас под стеной и не менял бы цвета, как испорченный думи-2, жетон уберег бы тебя от моего воздействия…

Тайфун взвился над полом и собрал щупальца в пучок, но Абукраб угрожающе раскрыл клешни:

— У тебя хватит агрессивности, чтобы занять место начальника каравана, мне нужно много ультуны!..

— Я патрульный, — ответил Тайфун.

Абукраб подпрыгнул, топнул ходильными ногами:

— Раз ты патрульный, то и получишь все, что причитается патрульному!

Из неожиданно открывшихся в стене проемов выскочили абукрабики и засуетились, расстегивая мешок. Тайфун посмотрел на мешок пятым и седьмым глазами, одним на Абукраба и одним на меня.

— Задерживая на Роине существо из Незнакомого мира, — сказал он Абукрабу, — ты подвергаешь себя серьезной опасности. Последствия непредсказуемы.

Судя по тому, что этот тип не боялся Васькиного крика и обладал отличной защитой, он был неплохо знаком с нашим братом. На свободе я с удовольствием потолковал бы с ним о преимуществах тактики ближнего боя, однако, к сожалению, свобода отсутствовала. Я ограничился устным напоминанием о незаконности Светкиного пребывания на Роине и мысленным обращением к начальству нашей патрульной базы.

Когда абукрабики утащили Тайфуна, я быстренько поймала Ваську, сунула его к себе в куртку и застегнула «молнию».

Проходя сквозь голубой ореол, кот чихнул (возможно, ультуновый Васька все-таки немного отличался от земного). После этого я подошла к стоящему в задумчивости Абукрабу и спросила:

— Абукраб, ничего, если я немножко взорву Роину?

Абукраб вытаращил глаза так, что они чуть не оторвались от своих стебельков, и ничего не ответил.

— У нас в Неизвестном мире принято время от времени взрывать небольшие планеты. Ты не возражаешь? Я хочу построить себе из обломков Роины астероид, где можно было бы проводить летние каникулы.

— Я отправлю тебя домой немедленно! — тут же пообещал Абукраб.

— А Тайфуна?

— …

— А Тайфуна?

Все, что хотел знать, я уже узнал, но, к сожалению, не мог своими знаниями поделиться с коллегами. Наши опыты по использованию телепатии в космосвязи пока не увенчались успехом, а жаль. Я представил себе цвет нашего диспетчера, главного диспетчера базы, если бы он услышал новость… Ладно, не стоит тратить время на пустые мечты! Сам виноват.

На этот раз долго находиться в ограниченном пространстве не пришлось: абукрабики вытряхнули меня из мешка в какой-то люк, захлопнули тут же над моей головой. Падать на пол я не стал, а завис в воздухе и немного осмотрелся.

Вначале было темновато, но потом глаза привыкли, и я обнаружил, что нахожусь внутри большого цилиндра, как раз над головой десятилапа с планеты Зеакс. Десятилап принюхался и развернул свернутый кольцом хвост. Хвосты у этих «зверушек» усажены шипами и свободно крушат даже тяжелые скафандры. Я поднялся повыше, уперся спиной в люк и решил всесторонне обдумать нашу встречу.

Однако десятилап оказался нервным, не вынес вида моих щупалец и издал свой знаменитый голодный крик. Тогда я тоже стал десятилапом и упал сверху зверю на спину.

Тут раздался такой рев, что Васька спрятал морду и тихо заурчал у меня под курткой, как будто увидел собаку. Однажды я уже слышала такой рев.

— Хочешь посмотреть на своего Тайфуна? — прошипел Абукраб.

Он привел меня к «барабану» в коридоре, вокруг которого столпились абукрабики. Они таращили глаза на абсолютно непрозрачные стенки «барабана» и возбужденно щелкали клешнями.

Абукраб тоже щелкнул верхней клешней, и «барабан» вдруг превратился в освещенный аквариум. Там внутри сплелись в смертельной схватке два многоногих существа, похожих на больших скорпионов. Два ощетинившихся шипами хвоста со страшной силой били в стенки аквариума, так что дрожал пол под ногами. Две пасти рвали врага, мощные челюсти крушили панцири, откусывали лапы, ломали шипы.

Мне стало нехорошо. Зато Абукраб тремя глазами впился в драку. Неужели один из этих страшилищ Тайфун? Не может быть!

— Тайфун!

И вдруг одно из чудовищ повернуло свою рогатую морду ко мне.

— Уйди, Светка! — по-осьминожьи свистнул Тайфун и опять ударил врага хвостом.

Я попятилась (к глазам подступили слезы, затуманивая все вокруг), потом быстро пошла обратно в зал.

— Верните ее, — прошипел Абукраб, не отрываясь от зрелища. Два абукрабика нехотя двинулись за мной. Я побежала, они тоже. Они топали все ближе и ближе, и мне отчаянно захотелось закричать «Мама!», но я не успела, потому что меня вдруг подбросило в воздух и понесло с такой скоростью, что абукрабики тут же отстали! Коридор кончился, и я слетела в зал ультуны. Дальше дороги не было.

Я помнила, что где-то в стенах должны быть проходы, но не знала, как их открыть. Пока шарила по стене, разыскивая переключатель, абукрабики вбежали в зал.

— Хватай! — приказал один абукрабик другому.

— Сам хватай! — ответил тот и втянул глаза в панцирь. — Это существо из Неизвестного мира, и летает оно, как птерод.

В проеме двери возник третий.

— Долго возитесь! — прошипел он.

Абукрабики растопырили клешни и попытались меня сбить, но им это не удалось.

— Без энерной сетки не обойтись, — сказал первый, — оно верткое.

— Ерунда! — рассердился третий и попытался ухватить меня клешней за ногу, но я поджала ноги, и он схватился за свисающий из-под куртки кошачий хвост.

— Мяу! — басом взревел Васька.

Абукрабики оцепенели. Тогда я осмелела и спикировала на них из-под потолка, подражая кошачьему воплю. Абукрабики бросились врассыпную, а мы с Васькой продолжали кричать дуэтом. Наконец враги в беспорядке отступили, покидая зал ультуны.

Я погладила серую Васькину голову и спросила:

— Дальше-то что?

Сейчас абукрабики приведут Абукраба, который не боится кошачьего мяуканья и имеет четыре клешни.

— Что дальше?

Ультуновый Васька промолчал так же, как его земной собрат… Ультуновый?

Раз Абукраб так дорожит ультуной, сейчас я ему устрою делявирование. Выпущу ее побольше, пусть потом ловит свой зеленый туман!

Как только я это решила, мои кроссовки тут же коснулись пола. Жаль, что Тайфун не подарил мне этот вахтенный жетон еще на Земле, вот можно было бы полетать…

Кран открывался туго, но открывался. Вскоре из него заструился зеленый дымок, вначале тоненькой струйкой, потом потолще…

«Давление высокое», — вспомнила я слова Абукраба. Хорошо бы, если бы давление и в самом деле было слишком высоким, если бы ультуна сорвала кран, вырвалась наружу и понеслась к поверхности, сметая все на своем пути! Мне просто-таки зримо представилось, как лопаются стены хранилища и ультуна ускользает, возвращается в свой Дружественный мир, где без нее взрываются планеты!..

Со стороны коридора послышался неторопливый топот, в зал просунулась туша Абукраба. Он важно скрестил клешни и хотел что-то сказать, но тут вдруг три глаза в изумлении качнулись в разные стороны, а клешни опустились. Я обернулась и увидела, как по стене медленно пробежала трещина, из которой тут же пополз зеленый туман. Зеленое облако становилось все больше и больше, а трещина все шире и шире, и тихий свист уползающей ультуны постепенно перешел в грозный рев.

А потом Абукраб исчез, а меня бросило на пол. Придушенно вякнул придавленный Васька, впился когтями мне в живот. Нас тащило по коридору, потому что даже вахтенный жетон не мог погасить ярости взбесившейся ультуны. Нас швыряло об стены, но боли не было: удары смягчал адаптационный скафандр. На каком-то повороте я потеряла Ваську, а потом раздался страшный грохот!

Тишина. Я пролежала, уткнувшись носом в пол, наверное, минут десять, пока не поняла, что вокруг тихо. Тогда я подняла голову и увидела, что лежу перед грудой обломков, возвышающихся почти до самого потолка. И только под потолком четко виднелась щель. Выделялась, потому что свет, проникающий в нее, был не бледно-зеленоватым, как в коридоре, а ярко-белым.

Я встала и полезла на эту гору обломков, очень хотелось выбраться из коридора с его абукрабиками и зеленым туманом, переходящим в вихри.

За обломками оказалась намертво заклиненная кабина лифта, над которой зияла уходящая вверх шахта.

Дыра над кабиной и пропускала тот самый белый свет. Должно быть, ультуна пробила стенку шахты лифта и ушла вверх, вышвырнув в пространство остальные кабины.

Задрав голову, я постаралась прикинуть расстояние до поверхности, но у меня ничего не получилось, только голова закружилась. Я же не альпинист. Пока стояла, закрыв глаза, из-под обломков послышалось явственное «Мяу!»

Следующие пятнадцать минут я копалась в куче мусора, пытаясь отыскать ультунового кота, который не пожелал отбыть в Дружественный мир и теперь вопил где-то внизу. В процессе поиска куча вдруг зашевелилась и над ней поднялась рогатая голова. Голова посмотрела на меня большим выпуклым глазом и открыла пасть…

Не помню, как соскочила с кучи и оказалась на кабине лифта. Дальше бежать было некуда, и я с ужасом ждала, что сейчас в шахту просунется безобразная морда с короткими рожками над низким лбом, но никого не было. Тут мне подумалось, что это Тайфун, он хотел сказать что-то, а я испугалась, как детсадовка…

Я потихоньку выбралась из шахты и встала на цыпочки, пытаясь заглянуть наверх. Голова лежала на обломках и тусклым невидящим глазом смотрела в потолок.

Тогда я повела себя совсем плохо: взобравшись на обломки, обхватила рогатую голову руками и заревела самым постыдным образом. Плакала, наверное, бы еще и теперь, но тут неожиданно над самым ухом раздался шепот переводчика:

— Червяки соленой воды не любят.

При чем здесь червяки? Я подняла голову и осмотрелась: кажется, левее рогатого зверя что-то розовеет. Кинулась туда: щупальце! А переводчик шепчет опять:

— Я тут чуть не удавил твоего нового кота.

Ух, как я кинулась вытаскивать это щупальце! А переводчик взвыл над ухом:

— Полегче, полегче, оторвешь!

Не знаю, сколько пришлось разгребать Тайфуна. Долго. Он действительно оказался засыпан почти рядом с Васькой. Кот, кстати, вылез сам.

Розовыми у Тайфуна остались только щупальца, а сам он стал серым, как домовая мышь, да и щупалец-то осталось немного. Из семи глаз уцелели только четыре, остальные затянулись серой пленкой, на туловище — рваные раны, как будто собаки грызли. В общем, картинка невеселая.

Не думал, что выберусь. Десятилап все-таки потрепал меня изрядно, хотя могло быть и хуже: я ведь в первый раз принимал участие в подобном турнире, хорошо бы, в последний. Надо подать предложение, чтобы в подготовку патрульных включали элементы рукопашно-зубовно-хвостового боя.

Светка при виде моей унылой личности подозрительно засопела, но ее отвлек Васька, принявший сопение за «кис-кис». Он сказал «Мяу» настолько противным голосом, что Светка рассердилась и принялась его ругать.

— Ты, Васенька, эгоист! Ты думаешь — один хочешь есть? Раз ты ультуновый, значит, должен питаться энергией прямо из воздуха!

— Мяу! — стоял на своем кот.

Беги к Абукрабу, пусть он тебя рыбой кормит! Кот нервно дернул хвостом и метнулся в шахту лифта.

— Думаешь, там для тебя специально мышей развели? — крикнула Светка ему вдогонку.

Ответа не последовало, кот не вернулся. Светка машинально отряхнула белую пыль с брюк и вопросительно взглянула на меня.

— Возможно, ультуновые коты запросто лазят по стенам, — предположил я.

Как бы там ни было, Васька исчез. Светка бегала смотреть и говорила, что видела черную точку, якобы ползущую по стене вверх. Когда я предложил последовать за Васькой, Светка вначале испугалась:

— Я боюсь высоты!

Тогда я объяснил: можно зажмурить глаза, потому что система атмосферного движения не требует зрительной координации. Вахтенные жетоны специально предназначены для тех, кто со страху разучился летать, понимать чужие языки…

— Причем здесь страх?! — разозлилась Светка. — Это разумная осторожность.

— Ты же не собираешься вести подпочвенный образ жизни?

Теперь она заявила, что не помнит, как надо включать летательный аппарат.

— Ничего включать не надо! Если хочешь лететь — взлетишь.

— Тогда ты лети первый!

Я собрал оставшиеся щупальца в пучок и попытался взлететь, но не оторвался от пола даже на сантиметр.

— Ты сам боишься! — надула губы Светка и посмотрела вверх туда, где был выход на поверхность. — Здесь летать, все равно что в печной трубе ползать.

Со второй попытки я поднялся почти до уровня торчащей над полом заклиненной кабины, потом сорвался и отключился от внешнего мира.

Очнулся от того, что Светка неистово дергала меня за полуоторванное щупальце и вопила при этом:

— Тайфунчик, не умирай!

Хорошо, что десятилап изувечил не только центр атмосферного давления, но и систему защиты, иначе бы я непроизвольно щелкнул бы ее разрядом за такое издевательство Разглядев, что два глаза я все-таки открыл, она бросила щупальце и залилась слезами:

— Тайфунчик, не умирай!

— Ты будешь взлетать или нет?! — свистнул я, пытана увернуться от соленой жидкости, которая жгла не хуже кислоты.

— Тайфунчик, а как же ты?

Мне совершенно не хотелось подниматься на поверхность и встречаться там с Абукрабом еще раз: трудно надеяться, что за время нашей разлуки он проникся ко мне нежным» чувствами. Однако убедить в этом Светку оказалось делом нелегким.

— Я одна никуда не полечу, боюсь! Все бросили. Васька сбежал, ты собираешься валяться здесь!.. Сейчас перелезу через лифт, брошусь вниз и разобьюсь!

Одним глазом я посмотрел на кабину, убедился, что в щель между ней и стенкой шахты не пролезет даже мошка, и спросил:

— Как ты собираешься разбиваться в адаптационном скафандре? К тому же еще неизвестно, есть ли этажи под нами, может, там некуда бросаться?

Светка призадумалась, но ненадолго:

— Тайфунчик, перевоплотись в червяка, а… Будешь мне дорогу подсказывать, все-таки твои четыре глаза и мои два — почти комплект.

Легко сказать, перевоплотись. Жевали бы ее такое количество времени, как меня, посмотрел бы я, как бы она перевоплотилась!

Светка часто-часто заморгала, и я, чтобы избежать нового соленого душа, стал перевоплощаться…

Она завизжала так, что лифтовые шахты загудели, и отпрыгнула подальше:

— Это не то!

Кажется, десятилапы начали неплохо у меня получаться Эту рогатую образину делать проще, чем сжиматься в маленького червя, но я преодолел трудности и превратился в существо с кольцевыми насечками. Светка тут же схватила меня и намотала на шею:

— Ты будешь мой шарфик!

Шарфик так шарфик!

Подниматься вверх оказалось не так страшно, как я думала: плывешь почти как в прозрачном лифте. Ваське, наверное, лезть по стене было страшнее. Выскочили из шахты, словно черт из трубы, и взвились над поверхностью планеты.

Башня-гриб лежала на боку, выставив небесам развороченные внутренности! Словно гигантский нож вспорол грибную ножку, выхватил край из шляпки и свалил поганку. Сквозь прозрачные стены виднелся хаос искореженных этажей и гора хлама, в которую превратился вещевой мир Абукраба.

Вырвавшаяся из подземелья ультуна действительно смела все на своем пути.

Однако далеко улететь не удалось, какая-то упругая, но невидимая сеть захлестнула нас с Тайфуном и потащила вниз.

— Энерная сетка! — тревожно свистнул Тайфун.

Но я уже увидела внизу черный панцирь Абукраба и четыре клешни, которые усердно сматывали орудие лова, под ногами Абукраба шнырял Васька, время от времени разрывая воздух истошным воплем.

— Попались, птероды! — прошипел Абукраб, стараясь перекричать Ваську. — Не зря я над шахтой сеть растягивал!

— А я тебя предупреждала: отпусти добром! Тебе мало одной взорванной башни? Хочешь всю Роину уничтожить?

Абукраб вытаращил все три глаза и даже сматывать сеть перестал.

— Какие отвратительные существа живут в Неизвестном мире! — сказал он наконец.

Мне стало обидно:

— Уж не отвратительнее тебя! Обокрал полвселенной и еще оскорбляет!

— Мяу! — гаркнул Васька.

В окрестностях не было ни одного абукрабика, поэтому тащить сеть Абукрабу пришлось самому. Он внезапно рванул с места, пытаясь уйти от назойливого кота, но Васька резво припустил следом, а мы с Тайфуном болтались в воздухе, стараясь по мере возможности не переворачиваться вниз головой.

Наконец Абукраб добежал до космодрома и вытряхнул нас в шлюзовой отсек какого-то корабля. Через секунду там же оказался и кот, непочтительно брошенный внутрь за хвост. Тайфуну роль шарфика надоела, он упал на пол и опять перевоплотился в себя.

— Мы на этом корабле прилетели, Светка! — просвистел он. — Вот твоего отца куртка лежит!

Действительно, в переходном отсеке между шлюзом и основными помещениями валялась папина куртка, в кармане которой Тайфун выносил из дому рыбу. Куртка имела весьма неприглядный вид, и мне сразу вспомнилась недочищенная картошка и строгий мамин голос.

— Тайфунчик, а в вашем мире химчистки бывают?

Но Тайфун не ответил: он был уже на половине пути к отсеку пилота, передвижение по кораблю у него получалось гораздо лучше, чем по Роине. Я застала Тайфуна уже за пультом управления, где он яростно жал какие-то кнопки.

— Управление заблокировано, — сообщил он через пару минут, — корабль по-прежнему на автопилоте. Ох, не нравится мне все это, Светка!

Абукраб должен был отправить Светку домой, но улетучившаяся ультуна могла помутить ему разум. Я добрался до связи и стал прослушивать эфир по всем направлениям. Где-то рядом шли переговоры абукрабиков о каком-то экстренном вылете, уточнялись координаты намеченной цели, на волне опознавателя звучали чьи-то позывные, иногда все звуки перекрывал рев Абукраба: «Что вы там возитесь?»

Некоторое время Светка ходила вокруг меня с котом на руках и усердно подставляла ухо переводчику, потом ей это надоело, она сунула Ваську на пульт управления и принялась задавать вопросы:

— Тайфунчик, а мы летим домой, да?

— Да, — ответил я и вытащил свое щупальце из-под Васькиной лапы.

— Тайфунчик, а кто такие птероды?

— Это я, — сообщил я, выяснив, что на волне опознавателя звучат позывные корабля, на котором мы находились.

— Тайфунчик, а патрульные вправду никогда не отдают свои вахтенные жетоны?

— Глупости! Слушай Абукраба побольше, отдают, если надо!

— Тайфунчик! А это ничего, что Васька все клавиши подряд жмет?!

Я сдернул кота с пульта и сунул Светке в руки:

— Держи, иначе мы до дому не долетим!

Светка почесала кота за ухом и задала очередной вопрос:

— Тайфунчик, а почему экран справа мигает?

Экран действительно несколько раз мигнул, потом на нем четко проступило изображение удаляющейся Роины.

— Мы стартовали.

Светка подумала:

— А почему перегрузок не было?

Я не ответил, потому что на центральном экране появилась сетка прицела. Терпеть не могу, когда кто-то начинает думать за меня, тем более, что боезапас был исчерпан еще в предыдущем бою, когда мы уходили от абукрабиков.

Я подключил еще два экрана и удостоверился, что слева и справа следуют корабли абукрабиков. Похоже, что мы прочесывали окрестности Роины. Неужели Абукраб решил включить нас в свое войско, не вдаваясь в очередные переговоры?

— Тайфунчик, а кто там пищит?

Действительно, аппарат связи перешел на писк. Писк отчетливо прослушивался по всему диапазону, исключая волну опознавателя. Васька дернул хвостом и нервно мяукнул, похоже, этот звук что-то ему напомнил.

Корабли слева и справа перегруппировались, теперь мы оказались во главе клина. Звук заметно усилился.

— Тайфунчик, — спросила Светка с беспокойством, — это что?

Тогда я вдруг понял, что это такое, и схватился за передатчик:

— Я — патрульный 147 сектора Бета, база II, все, кто меня слышит, отзовитесь!

Звук продолжал нарастать, я нажал клавишу опознавателя:

— Патрульный 147 сектора Бета, база II вызывает отряд!

— Тайфунчик, так мы не летим домой? — В голосе Светки послышались слезы.

— Они мне не верят. Мы идем во главе абукрабиков, и корабль автоматически передает позывной Абукраба.

Мы летели навстречу патрульному отряду, и они включили сигнал предупреждения. Абукрабики часто нападали на одиночные патрули, но встреч с отрядами обычно избегали. Видимо, выведенный из себя потерей ультуны, Абукраб решил отвести душу дерзкой вылазкой, а заодно разделаться с нами. Корабль, ведомый автопилотом, выйдет на боевую позицию и будет уничтожен ничего не ведающим патрульным. Как предупредить, что мы не нападаем, если позади следуют абукрабики?!

Наш корабль шел прямо на командира патрульных, я уже видел его в перекрестке прицела и радовался, что наши орудия не смогут стрелять! Однако ему-то это неизвестно, и как только мы подставим свой борт…

Я поняла, что Абукраб подстроил нам очередную ловушку. Тайфун все время вызывал своих, но никто не отвечал, а пронзительный звук становился все громче и громче! Я поняла, почему абукрабики боялись кошачьего крика: душераздирающее мяуканье летело впереди армады патрульных кораблей. Это невозможно было вынести, я зажала уши руками, но все равно слышала…

Васька сверкнул глазами и уставился на центральный экран, потом вдруг вскочил Тайфуну на щупальце, выгнул дугой спину и тоже завопил!

Командир свернул. Строй разомкнулся и пропустил нас в середину отряда, отсекая абукрабиков.

— Сто сорок седьмой, почему так поздно подаешь сигнал? — сердито спросил аппарат связи. — Я чуть тебя не обстрелял, думал, что абукрабик пытается нашим прикинуться.

А кот сидел на моем щупальце и шипел на экран, почти как Абукраб…

Это все.

Три розовых осьминога покачали щупальцами.

— Он ввел в наш мир существо из Незнакомого, — сказал главный диспетчер базы.

— Ультуна возвращена союзникам, — возразил командир объединенного отряда патрульных.

Судья промолчал.

Кареглазая девочка в серебристой куртке и джинсах с надписью Petuhovka сердито тряхнула челкой:

— Никто меня не вводил — я сама вошла! На вашем месте я дала бы Тайфуну медаль.

— Он совершил преступление! — настаивал главный диспетчер базы. — К тому же солгал, прикрывшись званием патрульного!

— Ты не патрульный? — удивился командир объединенного отряда.

— Не патрульный?! — изумилась Светлана.

— Да, я не патрульный, — признался Тайфун, — я стажер, но об этом в секторе Бета было известно только одному существу. Моя работа не должна отличаться от работы любого патрульного, иначе мне не сдать последний экзамен на это звание.

— Почему ты не связался с базой, когда засек караван с ультуной? — спросил судья.

— Меня тут же устранили бы, а караван изменил бы курс.

— У него мания преследования, — пробурчал главный диспетчер базы. — Всюду мерещатся враги. Такой не может работать патрульным.

— Кто сообщил вам, что II база просит помощи для борьбы с абукрабиками? — спросил судья у командира объединенного отряда.

— Главный диспетчер II-й. Он предупредил о крупных силах абукрабиков и попросил помощи у нашей базы.

— Откуда вы узнали о том, что к базе приближаются абукрабики? — спросил судья у главного диспетчера базы.

— Мне доложили вахтенные.

— Почему патрульные вашей базы летают на старых кораблях? — вдруг спросил командир объединенного отряда.

— Потому что у нас главный диспетчер — Многоликий, — ответил за диспетчера Тайфун.

Главный диспетчер внезапно почернел, и через мгновение вместо розового осьминога все увидели черный панцирь Абукраба! Абукраб щелкнул клешнями и бросился бежать, но командир объединенного отряда успел набросить на него энерную сеть.

— Вот так, — сказал Судья и добавил, обращаясь к Тайфуну, — но срок стажирования вам придется продлить.

Когда мы летели к Земле, Тайфун рассказал мне о Многоликих. Это те, кто желая скрыть свою вредную сущность, создают себе двойника. Один изо всех сил прикидывается хорошим, зато второй творит пакости. Один тихо сидел на патрульной базе, а второй разбойничал в окрестностях. Вот почему Абукраб сразу распознал Тайфуна! Тайфун по прибытии на базу доложил диспетчеру о том, что является стажером, и потому в район караванного пути абукрабиков поставили именно его. Абукраб надеялся, что Тайфун не сможет помешать абукрабикам перевозить ультуну, но Тайфун вскоре что-то заподозрил…

Моего коллегу Светка совершенно замучила вопросами. Его послали забрать с Земли мой подбитый корабль, пока я буду доставлять Светку домой, но от града вопросов бедняга получил понижение температуры и был вынужден удалиться в медицинский отсек.

— Какие слабенькие у вас патрульные, — посетовало неугомонное существо, — мой папа отвечает на большее количество вопросов и еще ухитряется одновременно решать кроссворд.

Ультуновый кот всю дорогу обиженно молчал: во всем нашем мире для него не нашлось ни одной завалящей рыбины.

После того, как Светка чуть не изменила курс, стирая несуществующую пыль с клавиши малого скачка, я усадил ее подальше от пилотского пульта и спросил:

— А домой-то хочется?

Светка помрачнела:

— Хочется… только там предстоит небольшой скандальчик. Сколько мы отсутствовали?

Я мысленно подсчитал:

— По нашему времени двадцать восемь энергочасов, а по вашему… минут сорок.

— Сорок? — Светка повеселела. — Тогда еще терпимо. Тайфунчик, а ты мне жетон насовсем не подаришь?

— Не подарю! — ответил я как можно более строго. — Он тебе на Земле не нужен, хватит и ультунового Васьки.

— Тайфунчик, — Светка умоляюще прищурила глаза, — у нас тоже Многоликие встречаются!

— Нечего на чужие миры надеяться, своими средствами боритесь!

Светка притихла, но ненадолго:

— Тайфунчик, а папе объяснишь насчет куртки?

— Интересно, Абукраба ты не испугалась, а собственного папы боишься?

— Нетактичный ты птерод, Тайфун!. — рассердилась Светка и умолкла.

Сели мы все-таки на пустыре, где было уже темно, и поэтому я решил проводить Светку до дому. Она завернула кота в отцовскую куртку и поплелась впереди, то и дело спотыкаясь. Переповлощаться я не стал, поскольку все равно было темно и разглядеть меня было не так просто.

Довел я Светку почти до самого двора, где начиналась полоса фонарей, и хотел проститься…

— Тайфунчик, — вдруг спросила Светка слегка изменившимся голосом, — ты не видишь, вон там, с мальчишками, Лариса стоит?

Действительно, возле подъезда находилось существо с фотографии, то самое, с «шикарной прической». По-моему, оно радостно хихикало.

— А Борька из себя пародиста изображает! Тоже мне, юморист.

Светка еще секунду всматривалась в толпу у подъезда:

— Тайфунчик, я тебе помогала?

Я постарался забыть клавишу малого скачка и запуганного вопросами коллегу:

— Помогала.

— Тайфунчик, ты фотографии из альбома все помнишь?

— Все, — ответил я, не понимая, к чему она клонит.

— Там был артист, он нашего разведчика в многосерийном фильме играл… Ну, борода у него еще, как у папы!

В альбоме было изображение только одного человека с бородой.

— Тайфунчик, перевоплотись, что тебе стоит?!

Я подумал и перевоплотился в разведчика с бородой.

— Пойдем на свет!

Мы вышли на освещенное место, и я краем глаза заметил, как насторожилась группа у подъезда. Светка торжественно пожала мне руку и спросила неожиданно печально:

— А ты еще прилетишь?

— Может быть, — сказал я, погладил по голове ультунового Ваську и ушел.

Я не успела войти в подъезд, как меня догнал Борька:

— Это кто был?.. Разведчик?!

— Меня скоро на задание пошлют, Боренька! — сказал; я и захлопнула дверь у него перед носом.

Картошку все равно пришлось дочищать мне. Два кот; Васьки умывались, сидя на шкафу, а я чистила картошку и думала.

История вторая

У берега Кубы

В этом году Международная студенческая универсиада проходила на Кубе. Финальные встречи предполагалось провести в Гаване, а отборочные — в приморских городах Мятансас, Мансанильо и Сантьяго-де-Куба.

В Сантьяго-де-Куба прибыли боксеры и фехтовальщики на рапирах. Поединки шли два дня, закончились поздно вечером. Утром следующего дня спортсмены должны были вылететь в Гавану.

Фехтовальщица, мастер спорта — студентка иркутского института — Ника Федорова и москвич, выпускник исторического факультета МГУ — боксер в среднем весе и тоже мастер спорта — Клим Соболев познакомились уже здесь, на Кубе.

Они не проиграли ни одной встречи и вышли в финал.

После напряженных поединков спортсменам — и победителям, и побежденным — требовалась разрядка. Многие, как радостные, так и опечаленные, отправились на вечернюю прогулку по улицам субтропического города. Оставшиеся устроились в уютных шезлонгах на открытой морскому бризу веранде загородной гостиницы, которую целиком отвели для спортсменов, тренеров и журналистов.

Администратор гостиницы — сам в прошлом боксер — любезно предложил Климу Соболеву свою моторную лодку. Ника не возражала против прогулки по спокойному темному морю. Клим сел на корму, к подвесному мотору. Они сделали хороший круг — до торгового порта и обратно.

Когда на берегу показались огоньки гостиницы, Клим выключил мотор. Лодка мягко села в воду и тихо заскользила по темной воде, слегка покачиваясь на пологих волнах мертвой зыби, которая шла откуда-то с просторов Карибского моря.

Вдали над портом расплывалось белое зарево электрических фонарей, но здесь берег был слабо освещен редкими люминесцентными светильниками, да у подъезда гостиницы подрагивал розовый неоновый свет. На проходившей за гостиницей автостраде стремительно возникали и исчезали вдали узкие ослепительные лучи.

Возле дощатого причала две крохотные парусные яхты чертили темное небо тонкими, как карандаши, верхушками оголенных мачт. В полукилометре от берега стояла на якоре большая моторная яхта с ярко освещенным большим иллюминатором в каютной надстройке.

Вдали над морем медленно бродили хлопья ночного тумана: они то расплывались, то сливались вместе, затягивая горизонт плотной мутно-белесой полосой.

— Пойдем к берегу? — спросил Клим.

— Подожди. Побудем немного на воде. Здесь хоть прохладно, а в гостинице жарко и душно, ни спать, ни читать не хочется.

Ника сбросила босоножки и забралась с ногами на обтянутое пластиком сиденье. Клим опустил руку за борт и приложил мокрую ладонь к левой скуле.

— Болит?

— Проходит.

— Здорово Баркет тебя ударил. Я вроде внимательно смотрела, а не заметила как. Вижу, ты уже на канате висишь, а судья рукой машет: «уан, ту, фри…»

— Хорошо ударил. Поймал на финт и ударил правым крюком. Чуть бы пониже попал, пожалуй, было бы все… До гонга я кое-как дотянул, ну а в перерыве очухался, отошел.

— А во втором раунде смотрю, ты стоишь, а Баркет лежит, и судья ему секунды считает.

— Поторопился Баркет. Первый раунд выиграл — видел же он, как я на канате висел, — хотел побыстрее победу закрепить, пока я в себя не пришел. Заторопился… и пропустил. А мог, пожалуй, по очкам выиграть, хорошо шел.

— Ты на него не рассердился?

— Вот еще, за что же? Бокс — есть бокс. Подобрался только немного.

— Это и я заметил. Когда она в счете повела: два — ноль, три — ноль! Ты маску сняла, а глаза у тебя такие…

— Разозлилась… Хитрая она, Мари Лубан. Знала, что прямыми меня не достанет, начала к себе подтягивать. А я, как дурочка, иду на нее, иду… Болельщики кричать начали: «Мари! Мари!» Так кричат — в ушах звенит, рапиру не слышу. А уже три — ноль! Вот тут я и разозлилась, И на болельщиков, и на Мари, да и на себя, что на ее уловку попалась. А Петрович — мой тренер — говорил, когда я разозлюсь, у меня реакция убыстряется, и тогда в меня уже никто попасть не может. Шутил он, конечно. Но тут на самом деле пошло — один укол, второй, третий… А уж после третьего, когда счет сравняла, поняла, что выиграю у Мари Лубан. Ее тренер что-то ей кричать начал.

— No avancec! — Не иди вперед!

— По-испански, что ли?

— Конечно.

— Ты и испанский знаешь?

— Знаю, немножко. Английский, все же, получше… Меня, может, за испанский и в сборную ввели.

— Ладно тебе, не кокетничай. А я вот только английский. И то: мистер Соболеф! Уот ду ю синк эбаут май прононсиэйшен?

— Вери гуд!

— Так уж и «вери гуд»?

— Ну, акцент, конечно…

— Сибирский?

— Пожалуй, — улыбнулся Клим.

Внезапно над тихим морем пронесся тонкий томительный звук… потом целая музыкальная фраза прозвучала и оборвалась, как звон рассыпавшегося стекла.

— Скрипка, — сказал Клим.

— Похоже. Только откуда? С берега — вроде далеко.

— Наверное, с той яхты.

Моторная яхта была от них в полусотне метров. От освещенного иллюминатора бежала по воде покачивающаяся полоска света.

Скрипка послышалась опять.

— Похоже — полонез, — сказал Клим.

— Огинского?

— Ну, какой же это Огинский?

— А я других полонезов и не знаю.

— Подожди, послушаем…

Но скрипка тут же замолкла, на яхте кто-то раскашлялся, надсадно, по-стариковски. Стукнула дверь, яхта качнулась. Светлая фигура показалась на фоне каютной надстройки.

Ника откинулась на спинку сиденья, подняла голову.

— Звезды какие здесь здоровенные.

— Да, — согласился Клим. — Как кастрюли.

— Ну, уж… сказал бы, как фонари, что ли… смотри, смотри! Движется! Вон, вон!.. Спутник, спутник!

Ярко-голубая точка не спеша прокладывала себе дорогу среди неподвижных мерцающих созвездий.

— Алло! — услыхали они и разом повернули голову в сторону яхты. — Спутник!.. Спортсмени, совиетико?

— Совиетико, — отозвался Клим.

Хозяин яхты что-то сказал, Клим ответил по-испански. Ника услыхала удивленное «май диос!» «Мой Бог!» — поняла она, но на этом ее знание испанского закончилось.

— Что он говорит?

— Удивился, что я знаю испанский. Приглашает к себе на яхту.

— Зачем?

— Не зачем, а в гости.

— Ну, и что?

— Поедем, конечно. Чего нам стесняться. Если он будет говорить помедленнее, обойдемся без переводчика.

Клим не стал запускать мотор, а только вставил весла в уключины и подвел лодку к низкому борту яхты. Хозяин яхты нагнулся, взял с носа лодки капроновую веревку, закрепил ее за стойку фальшборта.

— Рог favor, senorits[1].

Ника поднялась, приняла протянутую руку. Клим запрыгнул на палубу яхты сам. Глаза уже освоились с темнотой, и можно было разглядеть гостеприимного хозяина — высокого тощего старика в светлом полотняном костюме, — у него было сухое длинное лицо, тонкие усики стрелочками, седая бородка клинышком, и вообще он очень походил на Дон Кихота, каким его привыкли изображать на иллюстрациях все художники мира.

— Un momento, me preparare.

Он повернулся и, нагнувшись, вошел в освещенную дверь каюты.

— Хозяин просил минуточку обождать, — перевел Клим, — пока он приготовит каюту к приему гостей. Весьма любопытный старец.

— Весьма.

— Прямо, как из семнадцатого века. Ему бы еще камзол с кружевным воротничком.

— И шпагу, — добавила Ника.

— И шпагу, — согласился Клим, — хотя, вместо камзола, ему бы также подошла кожаная кирса и длинные, до бедер, сапоги…

— И Санчо Панса рядом… Может быть, мы зря приняли приглашение?

— Ну, почему же, вполне интеллигентный сеньор.

Из каюты слышались постукивания и шуршания. Потом дверь открылась настежь, на палубу упал яркий луч света.

— Рог favor! — услышали они.

— Приглашает, — сказал Клим.

Он пропустил Нику вперед и, нагнувшись, шагнул следом, в низенькую дверь. Ника внезапно остановилась у порога, Клим нечаянно толкнул ее плечом, извинился. Выпрямился. И тут же понял замешательство Ники.

Старика в светлом полотняном костюме в каюте уже не было. Вместо него, ярко освещенный светом потолочной лампочки, перед ними стоял испанский гранд, будто только что сошедший с картины Веласкеса. В голубом бархатном камзоле, на пышное белое жабо спускались длинные завитые локоны черного парика. С рукавов камзола мягко свисали желтоватые кружевные манжеты (брабантские! — подумал Клим). Только лицо у испанского гранда было то же, что и у хозяина, — и бородка клинышком, и тонкие усы стрелочками.

— Don Migel de Silva, — представился он и низко склонился перед Никой, так что черные локоны парика закрыли ему лицо.

Ника растерянно оглянулась на Клима.

— Он сказал, что его зовут дон Мигель, — перевел Клим.

Он вышел из-за спины Ники, ответно поклонился — конечно, не так изысканно и элегантно — и назвал Нику и себя. Тогда и Ника, вспомнив занятия по фехтовальпластике, — хотя с запозданием, но сделала ответный реверанс, — у нее получилось лучше, чем у Клима.

— Превосходно, — заметил он вполголоса.

— Не смейся, пожалуйста!

— А я и не смеюсь. На самом деле, как в кино.

— Что он сказал сейчас?

— Он извинился за этот, ну… маленький маскарад.

Дон Мигель отступил на шаг и театрально, величественным жестом, который, однако, выглядел сейчас вполне уместным («Вот что значит — костюм!» — заключил Клим), пригласил гостей отужинать — на полукруглом откидном столике под иллюминатором в окружении трех хрустальных бокалов и тарелки с апельсинами стояла пузатая темная бутылка без этикетки. Пробка на бутылке была залита черной смолой.

Нике дон Мигель подвинул табуретку с мягким сиденьем, Клим уселся на крышку ящика, приделанного возле стола к стенке каюты, дон Мигель устроился на таком же ящике, но с другой стороны столика. Каюта была просторная, стены ее были оклеены полированной фанерой, у боковой стенки располагалась низкая широкая лежанка, закрытая шерстяным пледом. На пледе лежала скрипка. Над лежанкой висели круглые часы с тонкой золоченой секундной стрелкой, которая мелкими толчками бежала по циферблату. В углу, за лежанкой, торчала шпага, похоже, старинная — как определил Клим — с изящным эфесом, отделанным серебром.

В узкую торцевую стенку каюты был врезан небольшой телевизионный экран, пониже его чернели круглые ручки настройки.

Пока Клим и Ника оглядывали каюту, дон Мигель безуспешно пытался выковырнуть бутылочную пробку перочинным ножом и сломал тонкое лезвие. Он досадливо крякнул, открыл ящик стола, в поисках заменителя штопора, не найдя там ничего подходящего, обвел глазами каюту, обрадованно вскочил и вытащил из-за лежанки шпагу.

— Не сломайте и ее, — сказал Клим по-испански.

— О, эта шпага не сломается, — заявил дон Мигель. — Старинный толедский клинок — шпаге более двухсот лет, — семейная реликвия, переходит у нас по наследству, я уже не помню, когда и как она появилась в нашей семье.

Острием шпаги он по кусочкам выковырял окаменевшую пробку, и Клим подумал, что, судя по пробке, бутылке лет не меньше, чем шпаге.

Дон Мигель обтер горлышко бутылки салфеткой, налил бокалы — в каюте тонко запахло цветами — и поднял свой бокал.

— За дружбу двух социалистических государств! — перевел Клим.

Ника только пригубила вино.

— М-м… какая прелесть! Вино, наверное, такое же старинное, как и шпага!

Дон Мигель оживился.

— Сеньорита не ошиблась, это на самом деле так. Это вино рождает в сердце радость и кружит голову, как молодость… примерно так я его понял, — сказал Клим.

— Что ж, похоже, — согласилась Ника. — Вряд ли ты такое мог сам придумать. А нельзя мне эту шпагу подержать в руках?

Клим объяснил дону Мигелю, что у сеньориты Ники профессиональный интерес, что она мастер спорта по рапире.

— Magnitico! — закричал дон Мигель.

Он так резво вскочил из-за столика, что опрокинул бутылку — Клим поймал ее уже на лету. Дон Мигель взял шпагу за лезвие, с поклоном подал ее Нике, а сам вытащил из-под лежанки половину складной бамбуковой удочки. Так же шустро вскочил на ноги и стал в позу.

— Вот так! — объяснил Клим. — Тебя вызывают. Покажи дону Мигелю, как может работать старинной толедской сталью современная советская фехтовальщица.

Шпага была тяжелее спортивной рапиры, но рукоятка точно пришлась по ладони, Ника прошла в угол каюты и, придерживаясь заданной роли, ответила дону Мигелю церемонным поклоном, — кинофильм «Три мушкетера» она видела не так уж давно.

Клим задвинул под стол табуретку.

Дон Мигель — по всем правилам — заложил руку за спину, выдвинул вперед правую ногу, согнул ее в колене, притопнул и сделал первый выпад.

Было заметно, что фехтовать он умел — когда-то и где-то этим занимался, — нападал он азартно и изобретательно, но Нике всегда удавалось предугадать направление его удара, она даже не сходила с места, а захватывала шпагой конец его палки и проводила ее то слева, то справа от себя. Ей еще приходилось быть осторожной, она ни на секунду не забывала, что в ее руках не фехтовальная рапира с тупым наконечником, а дон Мигель в азарте легко мог наскочить на него.

Клим отодвинулся в уголок, чтобы не мешать. С удовольствием он смотрел на этот спектакль, и, пожалуй, Ника никогда не была так хороша, как сейчас, со старинной боевой шпагой в руке, ловко и изящно отражающая выпады дона Мигеля, и Клим подумал, что для большей достоверности ей очень пошло бы быть одетой соответственно — не в коротенькую юбочку и открытую кофточку-рубашку, а в плюшевый камзольчик, коротенькие бархатные штанишки, раздутые буфами до футбольной округлости, чулки с шелковыми подвязками-ленточками и тупоносые ботинки.

Наконец дон Мигель сдался.

Он опустился на одно колено, держа перед собой свою палку, как меч побежденного, протянул ее Нике. Ника милостиво прикоснулась щекой к макушке его парика, дон Мигель поцеловал ей руку, поспешил к столу, долил вина в бокалы и, стоя, произнес тост в стиле героев пьес Лопе де Вега за прекрасную сеньориту, совершенство которой при владении шпагой не уступает совершенству ее внешности.

Клим пьесы Лопе де Вега, разумеется, помнил, и, прибавив в свой русский перевод несколько звучных прилагательных, решил, что примерно передал пышное содержание тоста.

Ника с заметным подозрением отнеслась к его переводу, однако дону Мигелю постаралась улыбнуться как можно приветливее.

Но к бокалу только прикоснулась губами.

— Если Петрович что унюхает — с соревнований снимет, — сказала Ника. — Он у нас строгий.

Клим объяснил отказ Ники от вина дону Мигелю, тот одобрительно закивал головой: он понимает, спорт — есть спорт, а шпага — тонкое искусство. Но, может быть, сеньор?

Сеньор тоже мог отказаться — спорт есть спорт! Однако ему не захотелось, пусть даже под уважительным предлогом, лишать застольной компании гостеприимного хозяина, который не пожалел открыть для них бутылку уникального старинного вина. Тренер боксеров уже улетел в Гавану, Клим не боялся, что его кто-либо «унюхает», и решил, что глоток–другой старого вина не скажется на его дальнейших результатах, тем более что бои в Гаване начнутся через два дня.

Он отхлебнул из бокала. Вино не показалось ему крепким — чуть терпкое, очень приятное на вкус. Дон Мигель сокрушался, что не говорит по-русски и не может занять сеньориту. Но, чтобы она не скучала!..

Он тут же вытащил откуда-то из угла здоровенную книгу в кожаном переплете с тисненым заглавием. Вид у книги был достаточно древний, и Клим подумал: наверное, это не последняя древность, которую они увидят в каюте этого удивительного старика.

Книга на столике не уменьшалась, дон Мигель положил ее на лежанку.

Клим прочитал тисненое заглавие:

— «Руководство по искусному владению холодным оружием». На французском языке, — пояснил он.

— Ты еще знаешь и французский?

— Вообще-то, не знаю, но заглавие прочитать приблизительно могу. Ух ты! Год издания — 1760… времена Людовика XVII, примерно. Автор — некий Мишель де Курси, стало быть, — дворянин. У тебя есть возможность сравнить старую школу фехтования, времен французских мушкетеров, с современной.

— Но я не понимаю французского.

— А тебе не нужно его и понимать. Как я вижу, автор уже знал, что толковый рисунок может дать больше информации, нежели сотня строк описаний. Кино тогда еще не было, но хорошие художники имелись, иллюстраций в книге много. А потом вот и дон Мигель говорит, если у сеньоры встретятся затруднения с переводом — удивительно деликатный старик — то он всегда к ее услугам. Предлагает не стесняться, устраиваться с книгой на лежанке, как тебе удобнее.

Ника сбросила босоножки и устроилась на лежанке, как удобнее.

Клим оказался прав — иллюстраций в книге оказалось много, да и вообще она почти и состояла из одних иллюстраций. Сделаны они были мастерски. Кавалер Мишель де Курси благородную шпагу оставил наконец, а начал с самого прозаического ножа и кинжала.

Но и этот раздел показался Нике весьма интересным.

— Клим, ты только посмотри! Если у тебя, скажем, нож или кинжал и ты приближаешься к противнику сзади, то держи кинжал острием вниз, вот так, видишь?.. Хватай противника левой рукой и бей сверху вниз… Но при встрече лицом к лицу держи кинжал острием вверх, постарайся перехватить правую руку противника, затем сближайся, и, так как противник теперь не видит твоей руки, делай шаг влево, и бей его в основание бедра, ниже кирасы… Прелесть, не правда ли?

Клим согласился, что кавалер Мишель де Курси кое в чем разбирался, однако переводить ее восторги дону Мигелю не стал. Тот опять наполнил свой бокал.

— У вас отличная яхта, — сказал Клим. — Вы, наверное, большой любитель морских путешествий?

— Что вы, — махнул рукой дон Мигель. — Да меня укачивает на самой малой волне. Я сухопутный житель, до недавнего времени преподавал историю в университете. Судовладельцем стал совершенно случайно. Эта яхта участвовала в интервенции, в налете и была подбита морским патрулем. Ее здорово повредили при обстреле, интервентам пришлось выброситься на берег, чтобы не затонуть. И тут мне в голову пришла счастливая мысль — у меня были кое-какие заслуги перед республикой — я обратился с просьбой, и яхту подарили мне как списанный военный трофей. Пришлось изрядно повозиться, пока я залатал все пробоины, но с тех пор яхта служит мне домом, помогает избавляться от городского шума, смрада и толкотни. Я так и живу на яхте. Когда начинается шторм, ухожу под защиту портового мола, потом возвращаюсь обратно. У меня есть и квартира на берегу, мы жили вместе с братом, но сейчас я одинок, и ничто не привязывает меня к городу. О, брат у меня был талантливый физик, хотя числился и работал простым преподавателем. Талантливый и неизвестный, как Хевисайд. Вы слышали про Хевисайда?

Клим кивнул.

— Мой брат его уважал. И так же, как Хевисайд, не любил говорить о своих занятиях и открытиях, хотя знал многое, чего не знают современные физики. Он мог бы стать таким же известным, как, скажем, Бор, Ферми или Поль Дирак. Не думайте, что я что-то знаю об их работах, я говорю со слов брата. Он, например, разработал теорию, которую выражал так: свершившееся — существует!

— Я не слишком владею испанским, — затруднился Клим.

— А я не слишком владею физикой, — улыбнулся дон Мигель, — чтобы все как следует объяснить. Брат утверждал, что окружающий нас мир обладает памятью: все когда-либо происходившее оставляет после себя следы, программу, по которой могут развиваться действия в другом мире, отстающем от нашего по времени, как и мы следуем программе мира, существовавшего впереди нас.

— Я слышал об этой теории параллельных миров.

— Но брат не только разрабатывал эту теорию. Он нашел ей практическое подтверждение. Возможность заглянуть в прошлое. И тут он умер…

— Несчастный случай?

— Можно сказать и так. Два года тому назад брат погиб. И, думаете, от чего? От мушкетной пули!

Клим подумал, что и дон Мигель оговорился, или это доброе вино так подействовало на его старую голову… Сейчас мушкет можно встретить разве только в музее! Но он промолчал, считая бестактным высказывать свое сомнение.

— Вас удивила мушкетная пуля? — догадался дон Мигель. — Конечно, доктор ее не нашел. Но я застал брата еще в живых, он успел рассказать мне… Однако не будем об этом, вы можете обвинить меня в несерьезности, настолько все это необычно, а мне не хотелось бы с этого начинать наше знакомство. Лучше выпьем, сеньор, за упокой его души, пусть земля ему будет пухом.

Клим поднял бокал.

— За что пьете? — спросила Ника.

— За упокой. У дона Мигеля два года тому назад погиб брат. От мушкетной пули, — не без умысла добавил Клим.

Он ожидал, что Нику тоже заинтересует такая деталь, но она не обратила внимания — пуля для нее оставалась просто пулей. А дон Мигель решил сменить тему разговора:

— Вам понравилось вино?

— О, да, — признал Клим. — Я небольшой знаток, могу сказать, что никогда не пробовал такого.

— И не попробуете. Это, можно сказать, ископаемое вино.

— Откуда же оно у вас?

— Оттуда!

Дон Мигель показал себе под ноги. Клим невольно взглянул на пол каюты, ожидая увидеть там крышку люка, а дон Мигель искренне развеселился, и Клим сообразил, что если у него и были подвалы для хранения древнего вина, то, конечно, они находятся не на яхте. Тут же вспомнил про окаменевшую пробку, которую дон Мигель с таким трудом выковырнул из горлышка бутылки, и сообразил:

— С морского дна. Подводная археология.

— Угадали. Недавно здесь работала экспедиция из Милана. У них было специальное судно с мощным насосом и водолазы. Экспедиция направлялась на Ямайку, но я показал им место, где по моим сведениям, затонул испанский галион. Он разбился о береговые скалы, и моя яхта сейчас стоит как раз на месте его гибели.

На этот раз Клим усомнился вслух:

— Береговые скалы! Но берег здесь гладкий, как ладонь.

— За эти столетия морские волны и землетрясения превратили скалы в песок. Я могу показать вам, что здесь было на берегу в семнадцатом веке, — дон Мигель повернулся к экрану телевизора — За четкость изображения не ручаюсь, но скалы разглядеть вы сможете.

Он щелкнул выключателем. Экран осветился сразу, и Клим увидел панораму берега, черные глыбы скал, о которые бились морские волны. Но звука не было: или дон Мигель его не включил, или по какой другой причине.

Ника тоже взглянула на экран.

— Изображение нерезкое, — сказала она. — А что это показывают?

— Берег, где сейчас стоит наша гостиница, — ответил Клим.

— Вот как? Непохоже.

— Непохоже, да. Гостиницы нет и торгового порта тоже нет. Но бухта есть, даже какие-то строения виднеются.

— Так что это такое?

На экране появился всадник на лошади. Он проскакал галопом по берегу, через все поле экрана, и скрылся за кадром. И хотя изображение было нерезким, Клим все же разглядел короткий мушкетный плащ на плечах всадника и высокие сапоги с ботфортами.

— Исторический кинофильм? — переспросила Ника. Клим ответил не сразу.

— Наверное… — наконец сказал он, — что может быть еще?.. Семнадцатый век…

— Ты что-то мямлишь?

— Я, нет… а может, и мямлю… Вообще-то, я думаю…

— Вот как?

— Я думаю, можно ли выстрелить из мушкета в семнадцатом веке, а убить человека в двадцатом…

— Послушай, Клим, а может, на тебя так действует это старинное вино?

— Я и половину бокала не выпил. Если только это вино, а не какой-то там иллюзорный эликсир. Однако у меня появились довольно-таки нелепые предположения… Спросить дона Мигеля, неудобно…

Дон Мигель выключил телевизор. Клим передал ему содержание своего разговора с Никой, ожидая разъяснений по поводу только что виденного отрывка непонятного телефильма, который вызвал у него беспокойное любопытство. Но дон Мигель опять промолчал.

— Кроме бутылок что-либо нашли? — спросил Клим.

— К сожалению, нет. Не нашли. Да экспедиция и не стала здесь задерживаться, она торопилась на Ямайку.

— Искать затонувший город Порт-Ройял?

— Сеньор знает о Порт-Ройяле?

Клим решил сообщить, что он заканчивает университет, и все, что относится к истории средних веков, интересует его уже профессионально.

— Lindo buelo! — опять закричал дон Мигель. — Сеньор-историк! Это же прекрасно. Я расскажу вам такие вещи про Испанию, о которых вы не знаете ничего и не сможете прочитать ни в каком учебнике.

— Чему он обрадовался? — спросила Ника.

— Узнал, что я будущий историк.

Дон Мигель тем временем поспешно ухватился за бутылку.

— Слушай, Клим, судя по всему, дон Мигель сейчас предложит тебе какой-то исторический тост. Вы не сопьетесь? В средней истории, как я помню, полным-полно было всяких императоров и королей, а среди них попадались, кажется, и неглупые.

— Да, были и не дураки.

— Опасаюсь, что поводов для тостов у дона Мигеля появится более чем достаточно.

— Ничего, — отшутился Клим. — Мы будем пить через одного.

Дон Мигель отставил в сторону пустой бокал, сосредоточенно нахмурился. Климу очень хотелось узнать окончание рассказа про исчезнувшую мушкетную пулю, но как бы там ни было в действительности, а человек — брат дона Мигеля — погиб, и лишнее любопытство могло выглядеть бестактным.

Дон Мигель выбрал направление разговора сам:

— Предлагаю сеньору вспомнить историю Испании, скажем, середину семнадцатого века.

— Времена Филиппа Четвертого? — сообразил Клим.

— Да, да! Именно Филиппа Четвертого. Предпоследнего короля из семейства Габсбургов, изображение которого дошло до нас благодаря знаменитому портрету Веласкеса. В общем-то, история Испании тех времен общеизвестна: самая влиятельная в Европе страна начала терять свое морское могущество. Терять свои колонии, разбросанные по всему Новому Свету, — так называемое Испанское наследство, которое мечтали заполучить все европейские короли. Но я не об этом. Что вам известно про личную жизнь Филиппа Четвертого?

— Ну… — подумал Клим, — в общем-то, что дошло до нас в мемуарных записях того времени. Хотя эти сведения не всегда достоверны. Короли умели хранить свои секреты.

— Согласен, короли умели хранить свои тайны. Поэтому излишне любопытный историк того времени мог рисковать головой. Королевские тайны чаще всего — неблаговидные тайны. Поэтому многие сведения держатся не столько на показаниях очевидцев, сколько на фантазии романистов — это тоже кое-что, но не заменяет документ. Скажем, до сих пор не установлена точно личность Железной Маски, хотя здесь имеются более или менее достоверные предположения. Будем держаться пока исторически бесспорных фактов. Как известно, у Филиппа Четвертого был сын — законный наследник королевского престола — в будущем Карл Второй. Также известно, что Филипп Четвертый не любил заниматься хлопотливыми государственными делами, передоверив это скучное занятие своим министрам, а сам развлекался, как мог. Задавал балы, пышные службы, смотрел пьесы, которые писал специально для его театра великий Кальдерон. И, конечно, занимался придворными дамами, которых при дворе было более чем достаточно и которые ничуть не стеснялись принимать любые знаки королевского внимания. Тем более, что сама королева смотрела на придворные развлечения своего мужа сквозь пальцы. Естественно, что при дворе появлялись и внебрачные, но королевские дети. Пока история сохранила нам сведения об одном — доне Хуане, и то только потому, что он в свое время уж слишком решительно пытался спихнуть с престола законного наследника, своего кровного брата Карла Второго.

— Но не сумел, — вставил Клим.

— Вернее — не успел, — сказал дон Мигель. — Умер. От лихорадки. Подробности не известны, хотя эту лихорадку вполне мог изготовить медик королевы Марианны, которой очень не хотелось допустить дона Хуана на королевское кресло. Но все это произошло много позднее…

Здесь дон Мигель сделал интригующую паузу, поставил локти на стол и взглянул на Клима многозначительно и задорно:

— Сейчас я расскажу вам про одно придворное событие, о котором вы ничего не знаете и не сможете узнать, так как ни один летописец к этой истории допущен не был. Надеюсь, воображение у вас хорошо работает, — историк без воображения уже не историк, эта способность человеческого мышления по разрозненным сведениям восстанавливать целое — воистину неоценимая вещь. Итак. Среди прочих любовных приключений у короля был мимолетный роман с монахиней — прислужницей духовника герцога Оропесы, — того самого Оропесы, который, как это тоже известно, станет впоследствии первым министром Испании. То, что девушка посвятила себя Богу, могущественного монарха не остановило. Она не была придворной дамой, и эта кратковременная королевская связь так и осталась бы в тайне, но…

— Понятно, — вставил Клим. — Опять родился ребенок.

— Да, родился. Самые секретные любовные истории весьма часто оставляют после себя такие заметные следы. Несчастная обесчещенная мать умерла после родов. Но мальчик остался жив. Как там с ним устроились, вот это неизвестно, граф-герцог Оропеса накрыл плащом тайны некрасивую историю. Он был дальновидным политиком, этот граф-герцог Оропеса, видел, как первого внебрачного сына дона Хуана прибрала к рукам оппозиционная партия, и сделал тонкий государственный ход. Он убедил Филиппа Четвертого незадолго до смерти составить завещание, удостоверяющее королевское происхождение осиротевшего ребенка.

— Вот как! — удивился историк Клим. — И король такое завещание написал?

— Представьте себе — написал!

— Почему же о нем нигде не упоминается?

— Вы же сами сказали, что личные дела королей — самая ненадежная часть истории.

— А как же вы?.. Или это опять восстановление факта воображением?

— Не совсем так.

— Вы видели завещание?

— Нет, не видел. Но знаю, что оно есть. Здесь у меня были свои способы расследования.

И дон Мигель опять взялся за бутылку.

Клим невольно подумал: может, и на самом деле это старинное вино способствует фантазии дона Мигеля так живописно восстанавливать события далекого прошлого. Но тут он вспомнил только что увиденную сцену на экране телевизора, и это снова привело его в некоторое замешательство.

Он молча взялся за бокал.

— За какого короля пьете? — спросила Ника.

— Пока за королевского сына, — ответил серьезно Клим. — Королевского сына, неизвестного истории.

— Вот как! А каким же образом о нем узнали вы?

— Я и сейчас не знаю. Но вот дон Мигель…

— Ну-ну! — только и сказала Ника и перевернула следующую страницу книги кавалера де Курси.

— Интересуется королевским сыном, — пояснил Клим дону Мигелю.

— Естественно! — согласился тот. — Кого бы не заинтересовала такая романтическая история. Восстанавливая ее из случайных сведений, можно предположить, что далее герцог Оропеса действовал вполне последовательно. Трудно только ответить, что им руководило: или простое человеческое сочувствие к осиротевшему ребенку, или желание иметь в запасе пусть незаконнорожденного, но тем не менее — королевского сына для дворцовой игры. Но так или иначе, опытный политик, он понимал, что нет такой тайны, которая рано или поздно не просочилась бы наружу, поэтому решил спрятать королевского сына подальше от опасных дворцовых интриг. И ребенка вообще увезли из Испании в далекую колонию на Ямайке, в веселый флибустьерский город Порт-Ройял. А тут Англия отвоевывает у Испании Ямайку, и следы королевского сына теряются надолго. А пока история Испании идет своим чередом. Как известно из учебников — царствование Карла Второго было самым несчастным для страны. Испания теряет все свое былое могущество. Вокруг королевского трона идет непотребная возня. Кто только не правит страной от имени слабохарактерного короля, тут и мать-королева, и ее духовники-фавориты. Какое-то время пытается что-то сделать и герцог Оропеса на посту первого министра. Но вот и ему дают отставку в 1691 году. И тогда, спустя тридцать лет, он решает отыскать королевского сына, привезти его в Мадрид… а там, как повезет. Авантюра могла стоить герцогу головы, но он решил рискнуть. В Порт-Ройял отправляется корабль. Капитану дается секретное поручение и государственное письмо. Роковым летом 1692 года корабль прибывает в Порт-Ройял… и тут… землетрясение и морская волна уничтожают флибустьерский город, и вот тогда следы королевского сына теряются для истории навсегда.

— Понятно, — кивнул Клим. — Понятно, почему вы заинтересовались подводной археологией.

— Конечно, — подтвердил дон Мигель. — Поэтому, когда экспедиция отправилась на Ямайку, я попросил их взять меня с собой. Это был единственный случай — моя яхта отправилась в столь длинное путешествие, что потерял берег из виду. Но до Ямайки менее трехсот миль, через двое суток мы были на месте — я даже не успел заболеть морской болезнью. Археологи начали свои поиски в бухте. Я — тоже. Только они разыскивали останки погибшего города, а я — следы сына Филиппа Четвертого. Один раз наши дороги пересеклись…

— Догадываюсь. Читал в журнале. Археологи подняли со дна ящик с монетами и гербом Филиппа Четвертого на крышке.

— Да, да! Тот самый случай. Они нашли также и часы. Золотые часы с циферблатом, выполненным узором из серебряных гвоздиков. В лаборатории определили, что это часы амстердамского мастера Поля Блонделя, а по следам, оставленным отсутствующими стрелками, узнали время, когда они остановились: 11 часов 40 минут — это было время гибели Порт-Ройяла. Потом экспедиция уехала, а я упрямо остался. Нанял лодку, рабочего, двух местных водолазов. Глубины там небольшие, правда, много тины на дне. Мы ничего не нашли. Только однажды, я сам лично, копаясь среди развалин — похоже, церкви — возле самого берега, где и воды было по колено, поднял из тины вещицу, облепленную ракушками. Это оказалась большая медаль на цепочке. Простая безделушка. Правда, старинная и золотая. С чем и вернулся обратно на Кубу. Хочу показать медаль в музее специалистам. Пусть определят, чья она и откуда.

Дон Мигель сунул руку в ящик стола и положил перед Климом свою находку.

Формой и размерами медаль напоминала большие карманные часы с цепочкой. Одна сторона была гладкой, на другой проглядывались затертые — видимо, медаль долго носили под одеждой — следы, похоже, какого-то герба. Глубокая царапина, как бы прорезанная резцом, пересекала медаль, обрываясь на краю. Долгое пребывание в морской воде не оставило на поверхности каких-либо следов.

Клим уважительно постучал по медали пальцем.

— Благородный металл! — сказал он.

— Покажи, — попросила Ника. — Золото?

— Оно самое.

— А это что? — Ника показала на резаный след.

— Может быть — след лопаты?

— Не похоже. Будто ударили чем-то острым.

— Скажем — ножом!

— Или шпагой.

— Или шпагой, — согласился Клим. — Шпагой — это даже интереснее.

— А что здесь за узор?

— Герб, наверное. Разобрать трудно.

Ника поднесла медаль ближе к потолочной лампочке.

— Похоже, поясное изображение мужчины… голова запрокинута. — Она пригляделась внимательнее. — А в груди три стрелы.

— Так это, видимо, изображение святого Себастьяна, — сказал Клим. — Был в древности такой проповедник, которого расстреляли стрелами, а католическая церковь возвела его в ранг святого.

Тут заинтересовался и дон Мигель.

— Святой Себастьян? — переспросил он. — В связи с чем-то я уже слышал имя этого святого…

Теперь к медали присмотрелся Клим. Он слегка подавил ее пальцами.

— По-моему — она пустая. Это не медаль, а медальон. Вроде часов с крышками. Видимо, они должны открываться. Ну-ка, попробуем!

Он взял со стола складной нож, которым дон Мигель пытался открыть бутылку, поцарапал край медальона, приставил к ребру лезвие, надавил… и крышка с легким звоном отскочила на стол.

— Caramba! — прошептал дон Мигель.

Клим повернул медальон, и на ладонь ему выпала круглая золотая же пластинка с четким резным портретом, отделанным цветной эмалью: мужское лицо: длинный подбородок, усы, стрелочками загнутые вверх. Дон Мигель вытаращил глаза.

— Филипп Четвертый! — воскликнул он.

Руки у него затряслись от волнения, миниатюра выскользнула из пальцев — Клим подхватил ее на лету, как ловят мяч пинг-понга.

— И на обороте здесь вырезано, — сказал он и наклонялся, разбирая мелкие буквы: «Сыну моему, лето 1662 года, Мадрид». И подпись, — прибавил Клим. — И тоже сделана резцом.

— Вот оно… — возбужденно перешел на шепот дон Мигель, — вот оно — завещание короля. Умный герцог Оропеса решил сохранить его от случайностей и от времени, — приказал вырезать резцом. А сын короля тридцать лет носил этот медальон на себе и не знал, что в нем лежит. Да, да, не знал. Если бы знал, история Испании могла бы пойти другим путем. Но кто он был, этот сын короля!

Он уже справился с волнением. Торопливо уложил пластинку обратно, захлопнул крышку медальона. Сунул его в карман камзола.

— Это нужно проверить… обязательно нужно проверить. Подумайте — история Испании! — он вскочил, забегал по каюте. — Молодые люди, я должен вас покинуть. Срочно покинуть. О, всего на несколько минут. Подождите меня здесь, я сейчас.

Он кинулся к дверям каюты, остановился, схватил с лежанки шпагу.

— Это вам зачем? — невольно спросил Клим.

— О! Она может пригодиться, верная старая шпага, — дон Мигель сделал молодецкий выпад, ударом шпаги открыл дверь каюты и выбрался на палубу, запнувшись на пороге.

— Однако! — только и сказала Ника.

— Наверное, это действует старинное вино, — предположил Клим.

Фигура дона Мигеля промелькнула мимо иллюминатора. Что-то стукнуло, послышалось шуршание, потом все затихло… Вдруг яхту сильно качнуло набок, на столе звякнули бокалы. Ника испуганно подобрала ноги на лежанке, оперлась руками.

Клим привстал с табуретки.

И в наступившей тишине они оба услышали донесшийся с палубы мучительный стон.

— Клим!.. Это дон Мигель. С ним что-то случилось…

Она торопливо натянула босоножки. Клим шагнул к двери, забыл пригнуться, ударился макушкой о притолоку, зашипел, погладил ладонью голову и выскочил из каюты. Ника ткнулась ему в спину, он придержал ее за плечи.

После яркого света каютной лампочки на палубе им показалось темно.

— Держись за меня, — сказал Клим. — А то шагнешь в воду.

Перебирая руками по карнизу каютной надстройки, он прошел на нос яхты. Сюда уже доставал свет от портовых фонарей. У передней стенки каюты стоял большой ящик, утопленный в палубу. Крышка ящика, как крышка сундука, была откинута назад. В ящике на чем-то, похожем на кресло с толстой спинкой, сидел дон Мигель. Он сидел завалившись набок, голова его бессильно откинулась на крышку ящика.

Клим осторожно прикоснулся к его плечу.

Дон Мигель приоткрыл глаза, с усилием поднял голову, что-то прошептал, и Клим скорее догадался, чем расслышал:

— Вытащите меня…

Он просунул руки под мышки дона Мигеля, тот вдруг охнул, обвис у него на руках, а Клим ощутил под правой ладонью что-то липкое и горячее.

— Кровь? — сказал он.

— Откуда, Клим? Он ранен?..

— Не знаю.

Осторожно сжав ладонями тощую поясницу дона Мигеля, Клим легко, как ребенка, приподнял его с кресла, вытащил из ящика. Крышка качнулась, упала и захлопнулась, щелкнул внутренний замок. Ноги дона Мигеля заплетались, Клим просто поднял его на руки, понес, прижимаясь спиной к стенке каюты, чтобы не свалиться ненароком за борт. Ника обежала каюту с другой стороны открыла дверь.

Дона Мигеля посадили на лежанку, придерживая за плечи, но когда Ника хотела стянуть с него камзол, он опять застонал, и она остановилась испуганно.

— Ничего, ничего, — сказал Клим. — Снимай осторожнее.

Окровавленный рукав белой батистовой рубашки он просто разорвал пальцами до плеча. На мякоти предплечья открылась небольшая, но, видимо, глубокая ранка, из нее обильно сочилась кровь. Дон Мигель опять прошептал, Клим шагнул к столу, выдвинул нижний ящик, достал картонную коробку с красным крестом на крышке. Ника плеснула на ладонь из недопитого бокала древнего вина, вытерла руки бумажной салфеткой. Достала из коробки перевязочный пакет, наложила на рану марлевую подушечку.

— Клим! Смотри — рана сквозная.

Она быстро и плотно обмотала руку бинтом.

— На что он мог там наткнуться?

Лицо дона Мигеля осунулось, побледнело. Глаза его были закрыты, однако он прошептал еще несколько слов, голова его бессильно качнулась набок. Клим уложил его на подушку.

— Что он сказал? — спросила Ника.

Клим озадаченно глядел на дона Мигеля и молчал. Ника встревожилась еще более.

— Клим?

Клим перевел дух.

— Он сказал… он сказал, что на него напали… что его ударили шпагой.

— Шпагой? Где?

— Там… в семнадцатом веке, надо полагать.

— Ударили шпагой?.. Клим, он же бредит.

Ника не верила в чудеса, ей нужно было объяснение случившемуся, но она его не находила. Почти сердито уставилась на Клима:

— Он мог сам наткнуться на свою шпагу. Кстати, где она?

— Осталась там, в ящике.

— Ну вот…

— Она стоит в углу ящика, рукояткой вверх. Он не мог на нее наткнуться, это не нож. Потом, ты что, не видишь, что рукав у камзола цел…

— Как цел?

— Посмотри сама. Кровь есть, а отверстия, следа от шпаги, нет. И рубашка, посмотри, целая тоже.

— Значит, открылась старая рана.

— А ты, когда накладывала подушечку, не обратила внимания, что рана свежая. Это на самом деле след нанесенного удара.

— Ты… ты это серьезно?

Ника присела на лежанку рядом с доном Мигелем, потом опять встала, растерянно огляделась, как бы не понимая, как она здесь очутилась. От волнения она перешла на шепот:

— Это что же, ты считаешь, что там кресло — машина времени? Чепуха, Клим, подумай!

— Вот я и думаю. Ты представить не можешь, как здорово я сейчас думаю.

— Это же сказка!

— Конечно, сказка, что еще. Такая же сказка, как его телевизор.

— А что телевизор?..

Клим не ответил. Нагнулся к дону Мигелю. Лицо раненого показалось совсем неживым. Ника взяла дона Мигеля за здоровую руку, нащупала пульс.

— Он потерял сознание. Что будем делать, Клим?

— Что? Нужно приглашать врача. Мы не можем оставить его так. И тащить в лодку тоже нельзя. Ты побудь с ним, а я поплыву в гостиницу. Может быть, найду нашего врача.

— Ох, я как чувствовала, что влипнем мы здесь в историю… Останусь, конечно. Только ты побыстрее там. Боюсь я, Клим. Все тут так непонятно.

Клим тоже плеснул на ладонь из бокала, вытер салфеткой следы крови. В это время что-то стукнуло о борт, яхта качнулась. Клим выглянул в иллюминатор. Прикрылся рукой, чтобы не отсвечивала потолочная лампочка.

— Лодка! Что за гости приехали к дону Мигелю?

— Двое… Вот тебе на!

— Что?

— Они с автоматами.

Створка двери распахнулась настежь.

Вначале тускло блеснула вороненая сталь автомата, затем ствол опустился, и владелец его шагнул через порог.

Он был высок ростом, пожалуй, выше Клима — ему пришлось нагнуться в дверях, — худощавый, светловолосый, без головного убора, коротко по-армейски стриженный, в защитного цвета рубашке с короткими рукавами, таких же штанах, мокрых выше колен. Глаза его были светлые — на кубинца он никак не походил.

«Американец!» — сразу подумал Клим.

Светловолосый мельком глянул на Нику, более внимательно пригляделся к Климу, осмотрел стены каюты, затем вышел на середину, и место в дверях занял его товарищ, так же одетый, только пониже ростом, чуть потемнее цветом волос, и тоже с автоматом. Кисть его левой руки была замотана грязным бинтом.

— Кто вы? — спросил светловолосый по-английски, и Клим так же ответил:

— Советские спортсмены.

Светловолосый чуть опустил автомат.

— Кто хозяин яхты?

Клим показал глазами на лежанку. Мужчина шагнул ближе, пригляделся:

— Что с ним?

Клим подумал секунду.

— Он неудачно упал. Сломал руку.

— А что здесь делаете вы?

— Мы у него в гостях. Собираемся ехать за врачом.

Светловолосый нагнулся к иллюминатору, Клим тоже поглядел поверх его плеча. По-прежнему висело электрическое зарево над портом. Берег был темен, спокоен и тих.

— Это ваша моторная лодка у борта?

— Да, — кивнул Клим.

— Тогда спускайте старика в лодку и отправляйтесь на берег. Мы забираем яхту.

— Как забираете?

— Мне некогда объяснять. Ну, быстрее!

— Но как же…

Боп!.. боп!.. боп!.. вспышки пламени сверкнули почти в лицо — Клим невольно отшатнулся. Автоматная очередь ударила в палубный настил над головой, посыпались щепки. Светловолосый отступил на шаг, взгляд его стал холоден и колюч. Автомат смотрел Климу прямо в лицо.

— Клим!.. — испугалась Ника. — Кто эти люди?

Она говорила по-русски, и светловолосый переводил напряженный взгляд с нее на Клима. Клим поднял руку и сбросил щепки с головы.

— Не знаю, — также по-русски ответил Клим. — Но это не кубинцы. По-моему, это с американской базы, с Гуантонамо.

— Зачем им нужна яхта?

— Может быть, они дезертиры или преступники, бегут от закона.

— Что мы будем делать?

— А что нам остается делать, когда нас так вежливо просят. Заберем дона Мигеля в нашу лодку, а они пусть плывут, куда хотят.

— Как мы его понесем?

— Ничего. Ты только перебинтуй ему руки и привяжи к поясу. А я пойду подведу лодку поближе к дверям. О’кей! — сказал он светловолосому. — Пошли на палубу.

— Побудь с девушкой здесь, — сказал светловолосый товарищу.

Тот молча кивнул.

— Только чтобы без хамства! — предупредил Клим. — Ты не бойся, Ника.

— Я не боюсь. Непривычно как-то.

— Конечно. Где нам было к такому привыкать.

Клим, а за ним светловолосый вышли на палубу. Плотная полоса тумана сгустилась, закрывая горизонт. Ветра по-прежнему не было, яхту плавно покачивала мертвая зыбь.

Пока Клим отвязывал лодку, светловолосый откинул крышку кормового отсека, где помещался мотор. Видимо, он неплохо разбирался в технике — мотор тут же заворчал, чихнул пару раз и заработал тихо на холостом ходу.

И в это время на берегу, правее порта, внезапно вонзился в небо ослепительно белый луч прожектора, он упал на море, скользнул по воде и тут же накрыл яхту. Клим отвернулся, полуослепший, и услышал, как где-то вдалеке взревел мощный мотор.

— Полицейский катер! — крикнул светловолосый.

Он рывком включил скорость, яхта резко рванулась вперед. Мокрая веревка лодки выскользнула из руки Клима.

— А, черт!

— Все равно, уже поздно! — крикнул светловолосый.

— Но катер догонит вас через пять минут.

— Они нас не найдут. Нам только дойти до тумана.

Клим взглянул в сторону моря, плотная мутно-белая пелена уже была в каком-то километре от них. «Что ж, пожалуй, если успеют, то в таком тумане не только яхту, танкер не разглядишь. Вряд ли на полицейском катере есть радиолокатор…»

Яхта быстро набирала скорость, ход у нее оказался приличный, но катер шел несравнимо быстрее. Гудение его нарастало, он нагонял яхту, держа ее в луче прожектора. От полосы тумана яхту отделяла какая-то сотня метров. На катере тоже сообразили, что не успевают, и тогда очередь крупнокалиберного пулемета — не очень частая, но гулкая — хлестнула пулями по воде. Пулеметчик бил трассирующими, Клим, прежде чем нагнуться, увидел, как первая очередь прошла слева впереди яхты, вторая — справа; пулеметчик точно поделил ошибку пополам и накрыл яхту. Пули ударили по крыше надстройки, щепки веером хлестнули по палубе. Мужчина шлепнулся плашмя, сейчас ему было уже не до Клима, но и Климу было не до него.

«Нику бы не задели, черти!»

Но светловолосый, видимо, тоже соображал, лежа на палубе, он круто развернул руль, и следующая очередь прошла уже рядом, по воде, и тут яхта скользнула в туман. Климу вначале показалось, что стало светлее, но это было обманчивое ощущение: оглянувшись, он уже не увидел берега, даже луч прожектора казался просто светлым пятном.

Пулемет на катере дал на удачу еще несколько очередей я замолк.

Светловолосый убавил ход и повел яхту по кромке тумана. «Соображает!» — опять отметил Клим. Скорость яхты сейчас была совсем не нужна, двигатель ее работал почти бесшумно, а мотор катера ревел, как реактивный самолет, рев его быстро приблизился и пошел где-то за кормой.

— Наша лодка тоже оторвалась, — сказал светловолосый.

Автомат у него лежал под рулем, и Клим подумал, что, пожалуй, смог бы рывком до него дотянуться, но товарищ его в каюте услышит возню, и Нике придется плохо.

— Куда же мы идем?

— На Гаити.

— Нам нечего делать на Гаити.

— А нам нечего делать на Кубе… Мы могли бы отпустить вас, но вплавь да еще с девушкой вы до берега не доберетесь. Потеряете направление, и вас унесет в море. К утру мы доберемся до Гаити, сойдем на берег, а вы вернетесь, яхта нам не нужна.

Плавал Клим хорошо, один он бы рискнул, но светловолосый был прав, как поведет себя Ника в воде, Клим не знал.

Да и бросить беспомощного старика дона Мигеля они тоже не могли.

— Как вы отыщете Гаити?

— Будем идти, как идем, прямо на восток.

— Я не вижу компаса.

— Пока все верно. Зыбь — прямо с юга, мы идем вдоль ее воли. Не собьемся.

Клим отдал должное, кто бы там ни был светловолосый, дезертир или еще кто, но в создавшейся обстановке он разобрался уверенно.

Тут они опять услышали мотор катера, в тумане было невозможно определить, откуда доносится звук. Клим прислушался, но гул мотора стал затихать и вскоре пропал совсем.

Стукнула дверь каюты, к ним подошел помощник светловолосого, присел рядом на корточки.

— Ушли!

— Похоже.

— А здорово они дали по крыше. Чуть бы пониже…

— Ника! — крикнул Клим.

— Я сейчас! — услышал он.

— В порядке ваша девушка, повязку меняет старику, — он повернулся к товарищу. — Может, отпустим ребят?

Лодки оторвались на ходу.

— Что теперь?

— А ничего. Поплывут с нами.

Они сидели за спиной Клима, по обеим сторонам люка. Автоматы лежали у них на коленях… «Сколько здесь до Гаити? Километров двести пятьдесят — десять часов хода…»

Он взглянул на циферблат указателя бензина, пригляделся, постучал по нему пальцем.

— Что? — сразу спросил светловолосый.

— Как я понимаю, бензин кончается.

Светящаяся стрелка бензоуказателя, подрагивающая возле «ноля», дополнительных объяснений не требовала.

— Может, у старика есть запасные баки?

— Вряд ли. Он не уходил далеко от берега.

Они переглянулись молча; конечно, им не хотелось, чтобы рассвет застал яхту где-то вблизи берегов Кубы, где ее сразу обнаружат с патрульного самолета. Заговорили вполголоса, гул мотора мешал что-либо разобрать.

Опять скрипнула дверь каюты.

— Могу я выйти на палубу? — попросила Ника.

— Выпустите девушку, — сказал Клим. — Что ей там делать одной? Иди сюда, Ника!

Они присели рядом, у входа в каюту.

— Как там дон Мигель?

— Поставила свежий бинт, у него все время сочилась кровь. Он так и не пришел в себя.

— Жаль старика. А ты напугалась, когда обстреляли яхту?

— Я не сразу поняла. Что-то застучало по крыше. Парень крикнул: «Садись на пол!» А тут стрелять перестали.

Ника оглянулась на похитителей, которые сидели в кормовом отсеке и молча курили, и осторожно сунула Климу в руки нож.

— Что это?

— Возьми. Он, по-моему, про него позабыл. Интересный нож, с пружинкой.

— Как он к тебе попал?

— Мне нужно было отрезать бинт, я сказала: «Гив ми э найф». И он сразу мне его подал, а потом так и не спросил про нож. Вообще-то, кажется, этот парень неплохой.

— Жаль, что ты не попросила у этого неплохого парня автомат.

— Я взяла его просто так, на всякий случай.

— Ты только не вздумай чего делать с ножом.

— Понимаю. А как там у кавалера де Курси?..

— Клим, и не думай. Тебя они подстрелят, запросто.

— Да нет, я так…

— Куда они едут сейчас?

— В море, говорят, идут.

— Так куда они идут?

— На Гаити.

— А мы им зачем?

— Теперь уже не нужны. Нам вернуться не на чем.

Клим мотнул головой в сторону борта, Ника наклонилась, подтянула конец веревки. Она не стала ни охать, ни плакать — это Климу определенно понравилось, с нервами у Ники было все в порядке.

— Сколько здесь до Гаити? — только спросила она.

— Дело в том, что до Гаити мы тоже не доберемся, у нас кончается бензин.

— И тогда что?

— Будем болтаться в море, туман рассеется, нас кто-нибудь подберет. Мы на пути следования как пассажирских, так и военных судов, я так понимаю.

— А тогда как же эти приятели?

— Ну куда им теперь деваться? Тоже будут ждать. Может быть, надеются, что на нас наткнется чье-то нейтральное судно. Тогда нашим знакомым повезет.

— Это надо же! — сказала Ника. — Как в кино: похитители, автоматы…

— Да, интересно. И не смешно.

— Не смешно — это верно. Что там Петрович сейчас думает?..

Туман был холодный, но из дверей каюты тянуло теплом. Ника подобрала под себя ноги, привалилась к Климу плечом. Яхта шла, раздвигая плотный туман, как вату, клочья его ползли по палубе, цеплялись за крышу каютной надстройки. Мертвая зыбь чуть покачивала яхту с боку на бок, это помогало светловолосому держать направление. Но вот мотор чихнул раз… другой. Светловолосый подергал рычажок, мотор заработал опять.

— Все, приехали, — сказал Клим.

И мотор тут же замолк, на этот раз окончательно. Яхта еще скользила по инерции, было слышно, как журчит за кормой вода.

Светловолосый выключил зажигание и сложил руки на коленях.

— Сколько успели пройти? — спросил его товарищ.

— Километров тридцать, думаю. — Он выругался сквозь зубы.

Его помощник взял автомат, положил прикладом на плечо.

— Спать хочется, — сказал он.

— А чего тебе еще хочется?

— Есть хочется. У старика в каюте, пожалуй, есть какая-нибудь еда. Бутылка с вином там была.

— Уже приложился?

— Выпил стаканчик. Чего мне там было еще делать? Девушке предлагал — она отказалась. Пошли в каюту, что нам теперь здесь торчать?

Он решительно повернулся. Светловолосый колебался какое-то время, но тоже понял, что делать ему на палубе нечего, отправился следом.

Белесоватое свечение тумана исчезло, видимо, ночное небо затянули тучи. Море по-прежнему было тихим, но зыбь осталась. Яхта бесшумно покачивалась с борта на борт, как колыбель.

— Сколько осталось до утра? — спросил Клим.

— У тебя же были часы.

— Остались в гостинице.

— Сейчас примерно половина второго.

— Как ты знаешь?

— У дона Мигеля в каюте часы.

— Ах да, я и забыл — морской хронометр.

— Когда я уходила, он показывал без пяти час.

— До рассвета еще часов пять.

— Так долго?

— Тропики — светает поздно и сразу. Тебе не холодно?

— Пока нет. Тропики же.

— А в тропиках как раз ночами бывает холодно.

— Ты что, уже был здесь?

— Нет, учил по географии, еще в школе.

Он обнял Нику за плечи. Она доверчиво придвинулась к нему. Они помолчали несколько минут.

Вдруг Ника подняла голову:

— Слышишь?

— Ничего не слышу.

— Гудит что-то.

— Может, самолет?

Ника взглянула вверх.

— Нет, это не самолет, это оттуда, — она показала на море.

— Ага, вот и я слышу.

Гул нарастал быстро и как-то угрожающе. Климу казалось, что он не только слышит, но и ощущает этот гул ногами. Он выпрямился, тревожно завертел головой по сторонам. В каюте, видимо, тоже услышали, кто-то выскочил на палубу.

— Смотри! — показала Ника.

Но Клим уже и сам увидел темное пятно за пеленой тумана. И это темное пятно стремительно надвигалось на них. Он первый догадался, что это такое. На размышления уже не оставалось времени, он только успел подумать, что нужно побыстрее убираться с дороги. И, схватив Нику в охапку, он сильным прыжком, прямо через фальшборт, бросился в море.

И пока он летел до воды, успел услышать удар, треск, кто-то закричал отчаянно на яхте — все это слилось воедино, и волна сомкнулась над его головой…

Эскадренный миноносец «Инвейзн» возвращался на свою базу после ночных стрельб на море. Он шел в стороне от пассажирских магистралей, и штурман, не выспавшийся за прошедшие суматошные сутки, сейчас подремывал около локаторов. Войдя в полосу тумана, он передал в машинное отделение: «Сбавить ход!», но все равно многотонная стальная громадина проходила пятнадцать, а то и больше, метров в секунду, и острый, как нож, форштевень разрезал деревянную скорлупу яхты почти беззвучно. Правда, рулевой заметил, что-то мелькнувшее за бортом, он даже испуганно взглянул на штурмана, сонно клевавшего носом над экраном локатора… и ничего ему не сказал…

Клима сильно толкнуло в бок, закрутило волчком и потащило вниз, в глубину. Он не сопротивлялся, только старался не открыть рот, не вдохнуть воду и, главное, не выпустить Нику из рук. Его перевернуло несколько раз, он уже не понимал, где поверхность воды, куда надо выбираться, в голове начало звенеть… и тут он вдруг почувствовал, что лицо его уже над водой. Он успел вздохнуть, его опять тут же накрыло волной, но он сильно оттолкнулся ногами и вынырнул на поверхность окончательно.

Он держал Нику в охапке, как сноп, и голова ее бессильно лежала на его плече.

Захлебнуться насмерть так быстро она не могла — это он понимал. Он приподнял ее голову над водой, хотя сам от этого погрузился до самых глаз. Сильно потряс ее — Ника не шевельнулась.

— Ника… Ника!.. — прошептал он, отплевывая воду, подступавшую к его губам. Он повернулся в воде, отыскивая какой-либо плавающий обломок яхты, куда бы он мог положить Нику, но не увидел ничего, кроме взбаламученной воды возле самого лица и густой пелены тумана.

В это время что-то толкнуло его в спину.

Он обернулся резко… и увидел ящик. Деревянный ящик, из которого он какие-то полтора–два часа тому назад вытаскивал раненого дона Мигеля. Ящик покачивался рядом, крышка у него была закрыта, и он на целых полметра возвышался над водой.

Клим уложил Нику на крышку, лицом вниз, чтобы голова ее повисла над краем ящика, сильно надавил ей на спину. Изо рта ее потекла вода. Она дернулась под его руками, раскашлялась. Кашляла она трудно и мучительно, а он только обрадованно поглаживал ее по спине и говорил: «Ничего, ничего… хорошо, сейчас все будет хорошо!»

Наконец Ника перестала кашлять, вздохнула. Сказала: «Ф-уу!» и приподняла голову.

Клим радостно потрепал ее по щеке.

— Ох, и напугала ты меня. Надо же!

Ника еще раз откашлялась, неуверенным движением вытерла ладонью лицо, повернулась на бок, тоже огляделась вокруг и тоже не увидела ничего, кроме близкой воды и тумана, да еще головы Клима, он держался за ящик и поглядывал на нее с радостным участием.

— Ты полежи еще, отдохни.

— Нет, уже не хочу.

Она села на крышке ящика, опустив ноги в воду, чисто по-женски, машинально одернула на груди рубашку, откинула волосы с лица.

— Что это было, Клим?

— Похоже — эсминец.

— Американский?

— Вероятно. Я же тебе говорил, что у них здесь база.

— Капиталисты проклятые… Что же он так шел в тумане?

— На радар, видимо, надеялся. Яхта маленькая, да еще туман, наверное, сигнал смазывал — вахтенный и проглядел.

— А яхта где?

— Где? Утонула, конечно. Он ее просто разрезал пополам.

— Подожди, а я на чем сижу?

— Ящик с креслом дона Мигеля. Выбросило ударом.

— Значит, тех…

— Видимо, так. Ударил прямо по каюте.

— И трех человек нет… Бедный дон Мигель. Ты вовремя прыгнул, Клим. Почему же эсминец не остановился нас подобрать?

— А на нем могли и не услышать ничего. Ведь он как шел, наверное, под пятьдесят. Может, толкнуло чуть. Если вахтенный сигнал просмотрел, то и на толчок внимания не обратил. Много нужно, чтобы расколоть такую скорлупку? Да он разрезал яхту, как пирожное.

— Пирожное?.. Пирожное — это бы хорошо, а то я наглоталась морской воды. Фу! Противно слышать, как она там булькает. Когда же нас подберут?

— Днем, надеюсь. Мы не так далеко от берега.

— Клим, а тебе там не холодно в воде. Садись рядом. Думаю, ящик выдержит двоих.

Но ящик сразу же угрожающе закачался, и Клим оставил свою попытку.

— Центр тяжести высоко, — сказал он. — Забраться бы внутрь.

— Крышка на замке.

— Попробуем открыть.

— У тебя есть ключ?

— Ну, ключ не ключ… — Клим сунул руку в воду, достал из кармана нож. Послушно выскочило лезвие, он потрогал его пальцем. — Отличный нож оказался у твоего парня.

— Вот и я говорила тебе, и сам парень неплох.

Клим нащупал место, где был врезан внутренний замок-защелка. Нож в притвор крышки не проходил. Клим вырезал полукругом кромку крышки возле замка, острием ножа поднял защелку — крышка открылась.

— Ура! — сказала Ника, спустившись в воду. — Кресло нельзя оттуда выкинуть.

— Пусть стоит, удобнее сидеть.

— Тогда забирайся, ты потяжелее — ящик будет устойчивее.

Клим осторожно перевалился через край ящика в кресло. Но как он там ни теснился, свободного места для Ники не оставалось.

— Вот что, — сказал он решительно. — Садись ко мне на колени.

Ника замешкалась.

— Ника…

— Да, да! Я уже лезу, Клим.

Она неловко пристроилась у него на коленях.

— Пятьдесят килограммов, — сказала она. — Полцентнера.

— Ладно, как-нибудь вытерплю.

Ящик осел в воду. Клим сунул руку через край, — до воды оставалось сантиметров двадцать пять-тридцать. «Если волны не будет, то ничего, а то захлестнет. И крышку закрыть нельзя, голову некуда убрать».

— Хорошо бы крышку приподнять из воды и наклонить над головой. Она от случайной волны прикроет. Если ее, крышку, чем-то подпереть.

— Вот — шпага.

— Откуда?

— Тут, в ящике, за спиной лежала.

Клим подпер крышку шпагой.

— Теперь дощечку какую вместо весла, чтобы ящик разворачивать крышкой на волну.

— И мотор подвесной.

— Тоже бы неплохо… Вон, плавает что-то. Давай, подгребем.

Они стали подгребать ладонями.

— Смотри, скрипка!

Клим поднял скрипку, вылил из нее воду. Дека была разбита, но задняя сторона оставалась целой, скрипка вполне могла заменить собой весло.

— Бедный дон Мигель! — сказала Ника. — Его уже нет, а его вещи все еще приходят нам на помощь. Что там наши ребята думают? Петрович поди решил, что нас утопили.

— Почему обязательно — утопили! Скажет, похитили.

— А зачем нас похищать?

— Похищать вроде бы тоже было незачем. — Клим перешел на шутку. — Можно потребовать за нас выкуп.

— У тебя папа — миллионер!

— Мой папа — счетовод. Но бандиты могут шантажировать нашего тренера. Все же я перспективный боксер — лишнее очко команде. Тренер запросит спорткомитет…

— А я? Тоже лишнее очко?

— Тебя бандитам проще продать в гарем.

— Кое-где, думаю, имеются.

— Как интересно! А сколько за меня можно взять?

Клим перестал следить за ящиком, и случайная волна плеснула через край.

— Заговорился с тобой!

Он взял скрипку и развернул ящик крышкой на волну. Но крутые волны были редки, пологая зыбь мягко обтекала их «корабль», он только плавно покачивался.

— Как колыбель, — сказала Ника.

— Может, нам вздремнуть до утра.

— Что ты, я не усну.

— Попробуем. По системе йогов, с самовнушением. Клим завозился, устраиваясь, чтобы ему и Нике было поудобнее. Она приподнялась.

— Задавила?

— Будет тебе. Прислони голову к моему плечу — оно все же помягче, чем стенки ящика.

Ника потыкала пальцем в мускулистое предплечье Клима.

— Ну, разве только чуть-чуть.

Она пристроилась удобнее, послушно закрыла глаза и неожиданно для себя — да и для Клима — уснула. Он прислушался к ее спокойному дыханию: «Крепкие нервы у девушки, что там ни говори!» и тоже попытался отключиться: «Я спокоен… спокоен… Хочу спать… глаза мои…» и тоже если не уснул, то на какое-то время забылся в зыбком полусне. То и дело просыпался, осторожно работая «веслом», выправлял ящик и опять погружался в дремоту. Наконец у него уже затекла спина, так хотелось пошевелиться, но он терпел, не желая тревожить Нику, хотя и подумал невольно, что, пожалуй, сам он тревожится больше, нежели она.

Проснулись они разом.

Их разбудил глухой отдаленный рокот. Он не приближался, не усиливался, и догадаться, откуда он шел, не представлялось возможным.

— Слышишь?

— Какое-то судно идет в стороне, мимо нас. А где — не пойму. Звук растекается в тумане, не сообразишь.

— Может, крикнем?

— Бесполезно. Слышишь, как гремит, грузовоз какой-нибудь. Разве там что услышат.

Стало заметно светлее. Видимо, уже наступило утро, но туман не рассеивался, только стал чуть прозрачнее, видимости прибавилось на какой-то десяток метров.

— Ты спал?

— Подремал немножко.

Ника повела затекшими плечами.

— Не ожидала, что могу в такой обстановке уснуть. Сейчас как деревянная вся. Что если я выкупаюсь, для разминки!

— Попробуй.

Клим полностью откинул крышку, она легла на воду. Ника стала на края ящика за его спиной, стянула рубашку и юбку, чтобы не мочить подсохшую одежду. Придерживаясь за крышку, спрыгнула в воду, прошла быстрым кролем десяток метров.

— Не отплывай далеко, а то еще потеряешься в тумане.

Пока Ника купалась, Клим повнимательнее пригляделся к креслу, на котором сидел. У кресла было массивное квадратное сиденье, обтянутое черным кожзаменителем. Клим просунул руку и убедился, что сиденье доходит до самого низа ящика. Под ногами было сухо — ящик воду не пропускал. Справа и слева у кресла находились такие же массивные подлокотники, сзади — толстая спинка, которая чуть выдавалась над краем ящика. Над верхним краем спинки Клим заметил несколько витков толстого изолированного провода.

На правом подлокотнике он обнаружил белую пластмассовую ручку, какие обычно ставятся на электрических пускателях. Она заканчивалась острым выступом, против которого стояли две точки — белая и красная.

Сейчас указатель ручки стоял против белой отметки.

Клим осторожно взялся за ручку, покачал ее из стороны в сторону, чуть сдвинул в сторону красной точки — что-то глухо загудело под ногами, и он тут же вернул ручку обратно. «Черт-те что, не отправиться бы еще к мушкетерам!» — подумал он. Впрочем, подумал без всякой иронии — приключение, случившееся с доном Мигелем, не оставляло места для шуток.

Ника выбралась из воды, оделась и присела на край ящика.

Клим ожидал, что днем туман рассеется, но туман остался, только посветлел. Зыбь уменьшилась, не слышно было даже плеска волн о стенки ящика, и эта тишина неприятно действовала на нервы. Они переговорили обо всем, о чем можно было говорить, что не выглядело бы искусственно нарочитым, но вскоре оба заметили, что и говорить им стало труднее — сохло во рту.

Очень хотелось пить.

Пить хотелось обоим. Клим ощущение жажды переносил пока легко, Нике это давалось труднее. Клим, конечно, помнил эксперименты Алена Бомбара о питье морской воды, но помнил и авторитетное заключение медицинской комиссии, что пить морскую воду нельзя.

Ника опять пристроилась на его коленях и старалась больше дремать; во сне пить хотелось вроде бы меньше, но как только она просыпалась, просыпалось и ощущение жажды.

Так прошел день. Клим заключил это по тому, как туман начал темнеть.

Он осторожно поглядел на Нику, дремавшую на его плече, увидел ее сухие потрескавшиеся губы, ощутил на щеке ее горячее, воспаленное дыхание и подумал, что им предстоит нелегкая ночь.

Потом он подумал еще с минуту и решительно повернул белую ручку. Под ногами глухо загудело…

Год тысяча шестьсот…

Ящик сильно качнуло.

Ника стукнулась щекой о плечо Клима, открыла глаза и тут же прищурилась от яркого солнечного света.

Тумана не было. Голубое небо отражалось в голубой стеклянно-прозрачной воде. Голубые пологие волны мягко покачивали ящик. Было тихо и тепло. И по-прежнему хотелось пить.

«Это сколько же я проспала?»

От груди Клима шло тепло, как от хорошей печки. Она выпрямилась, сильно потерла лицо ладонями. Клим молча и пристально смотрел куда-то в сторону. Выражение лица его было необъяснимо странным. Она резко повернулась туда же, куда смотрел он.

И увидела корабль…

На фоне ослепительно ясного неба отчетливо вырисовывались его черные мачты и белые квадраты парусов. Он выглядел таким неестественным, словно цветное изображение на киноэкране при показе детского мультфильма.

Но это был настоящий корабль. Ника смогла разглядеть даже движущиеся фигурки матросов на его борту.

Тогда чему так удивляется Клим?

А он был явно удивлен, и это было так заметно. Конечно, сейчас странно встретить в море парусник, причем не спортивную яхту, а большое парусное судно, двухмачтовый бриг. А почему именно — бриг? Отроду не интересовалась морской терминологией и вдруг — бриг! И главное, почему так на него уставился Клим, будто увидел не настоящее судно, а его призрак — «Летучий голландец»?..

Нике стало чуть не по себе.

— Клим, ты что, ты как будто спишь?

Он снял правую руку с подлокотника кресла, опустил ее в воду, вытер мокрой рукой лицо.

— Нет, уже не сплю.

— А то я подумала…

— Что ты подумала?

— Ну вроде не проснулся еще. Вид у тебя был, во всяком случае, такой. А корабль красивый, как игрушка. Что будем делать, кричать?

Клим промолчал. Он смотрел на корабль, в его глазах Ника заметила сомнение, и ей опять стало не по себе. Она тоже пригляделась к кораблю. Нет, корабль был самый настоящий. Даже было видно, как шевелится парус на слабом ветру.

— Клим!

— А?.. Нет, кричать не будем, далеко. Не услышат. Если они… Попробуем махать.

— Чем махать?

Клим откинул крышку ящика, она плюхнулась на воду, расстегнул пуговицы на рубашке, стянул ее с плеч.

— Вставай на ящик.

Ника выбралась на край, Клим придержал ее за ноги. Она замахала рубашкой над головой.

— Эй, вы!.. Не видят.

— Увидели уже.

Ника заметила, что фигурки матросов на корабле задвигались быстрее, задний парус чуть развернулся, бриг изменил курс и пошел прямо на них. Она присела, опираясь ногами на подлокотник кресла. Клим нагнулся, разыскал на дне ящика ее босоножки. Тоже присел для равновесия на противоположный край ящика. Подгребая разбитой скрипкой, развернул ящик в сторону подходившего корабля.

— Вот сейчас напьемся, — сказала Ника. — Ох, как хочу пить. А ты?

— Не знаю…

— В чем дело, Клим? Что тебе не нравится?

— Нет, почему же, наоборот, все очень даже нравится. До удивления.

— Правда, корабль какой-то странный… Учебный, что ли?

Ника пригляделась внимательнее. На корабле тем временем убрали большой парус, матросы побежали по реям, другие паруса развернулись в разные стороны. «Ложатся в дрейф!» — подумала Ника и опять удивилась, откуда она все это знает. Часть матросов столпилась у борта, они махали руками, показывая друг другу на ящик. Одежда на них была разномастная, ничем не напоминающая форму современных моряков, даже полосатых тельняшек, таких привычных на моряках, здесь Ника не заметила ни одной.

На носу корабля, придерживаясь за канаты треугольных парусов — кливеров! — Ника уже перестала удивляться, — стоял рослый мужчина. Одет он был, как и дон Мигель, в рыжий камзол, только без кружев на рукавах. На голове его был черный парик и плоская треугольная шляпа.

— Вот здорово! — удивилась она. — Здесь снимают исторический кинофильм.

— Нет, — спокойно ответил Клим. — Это не кино.

— А что же?

— Это… это, по-моему, семнадцатый век.

Ника так резко повернулась к нему, что чуть не опрокинулась назад в воду. Она ухватилась за крышку, ящик качнулся.

— Осторожнее, Ника, а то утопишь нашу… нашу машину времени. Видишь ли, я повернул вот тот переключатель, и вот что получилось.

Ника взглянула на белую ручку, стоявшую поперек подлокотника, против красной отметки. Она ожидала, что Клим сейчас улыбнется, скажет, что пошутил, но лицо его оставалось серьезным.

— Как ты сказал?

— Мы в семнадцатом веке. В том самом, где дон Мигель получил удар шпагой.

— Ты… ты что, серьезно?

— А ты так все еще не веришь?

Нельзя сказать, что Ника так уж упрямо не верила в чудеса. Романтики у нее хватало даже на то, чтобы выслушивать без особого недоверия сообщения о летающих блюдцах и тайнах Бермудского треугольника. Но чтобы здесь, вот сейчас…

— Нет, Клим… это невозможно. Наверное, мы с тобой все еще спим.

Клим положил скрипку на сиденье. Не спеша сунул ладонь в воду и плеснул Нике в лицо. Соленая вода защипала глаза. Ника медленно вытерла лицо рукавом рубашки.

— Нет, не спим… Поверни ручку обратно!

— Подожди, это мы всегда успеем сделать. Неужели тебе не интересно? Подумай только! Настоящий семнадцатый век, это надо же…

— Что мы в нем будем делать?

— Не знаю. Посмотрим по обстоятельствам. Пока — нас спасают, мы поднимемся на корабль.

— А потом?

— Потом… Напьемся, хотя бы. Ты же хочешь пить?

— Уже не хочу.

— Это от неожиданности. Сейчас захочешь.

— Но там нас будут спрашивать.

— Конечно, будут. На всякий случай, отработаем легенду. Мы… Ну, скажем, англичане, брат и сестра. Ты — Ник Джексон, я Клим… Климент Джексон. Шли на корабле с Кубы на Ямайку. Ночью в тумане на нас наскочило судно. Спаслись в этом ящике… И вообще, говорить и отвечать на вопросы, предоставь мне, а ты только отвечай: иес, иес, очень устала… или что-то в этом роде. Вот только… — Клим взглянул на коротенькую юбочку Ники, на ее голые коленки, — одета ты несколько не по моде.

Это Ника поняла сразу. Забеспокоилась, как забеспокоилась бы любая женщина на ее месте. Из кино и исторических романов ей было известно, как одевались приличные дамы в XVII веке. Хотя они и разрешали себе глубокие декольте, но коленки у них были прикрыты длинными юбками. И Нику уже не успокаивала необычность ее появления в этом фантастическом, но реально видимом мире. Выглядеть смешной, — хуже того — неприличной, она не хотела. Даже в семнадцатом веке.

— Что же делать, Клим. Ну, придумай что-нибудь.

— Попробуй надеть вместо юбки мою рубашку.

Ника попробовала, она обернула рубашку вокруг пояса. Пуговица воротника как раз застегнулась на талии. Короткие рукава рубашки она заправила внутрь — получилось вроде карманов.

— Совсем неплохо, — заключил Клим.

— Здесь топорщится.

— Ничего, похоже на кринолин. Для встречи сойдет.

— А материя?

— Что — материя?

— Это же синтетика, они такой отроду не видывали.

— Ну, на взгляд сразу не отличишь.

Приближавшийся корабль развернулся на ветер и сейчас медленно надвигался на них. Клим прочитал надпись на борту: «Аркебуза». Порта приписки указано не было.

— Похоже — голландец. Тем лучше, нам — англичанам можно не знать их языка, меньше будет вопросов. Но по-английски, думаю, кто-нибудь там да говорит: слишком уж вездесуща была эта морская нация.

Мужчина в камзоле, видимо, капитан, обернулся к матросам. Один из них грязный, рыжеволосый, с характерной скандинавской округлой бородкой, в кожаной куртке, из-под которой выглядывало толстое волосатое брюхо, раскрутил над головой кольцо веревки, ловко бросил в сторону ящика. Клим поймал веревку на лету. Ящик подтянули к борту. Спустили веревочную лестницу с деревянными перекладинами.

— Полезай, Ника.

Она осторожно, как бы все еще не веря в реальность происходящего, потрогала перекладину. Взглянула вверх.

Ей так хотелось увидеть на борту оператора с кинокамерой, режиссера в темных очках… Ничего такого там не было, ни режиссера, ни оператора с кинокамерой. Ника увидела грубоватые физиономии мужчин, которые разглядывали ее без всякого удивления, с обычной мужской и совсем не платонической внимательностью.

Ника невольно проверила, все ли пуговицы на юбке были застегнуты.

— Чего уставились, черт их побери!

Она сказала это тихо, по-русски. Клим взглянул с удивлением, он не замечал раньше у Ники склонности к энергичным выражениям.

— Полезай… с Богом, — сказал он, и тоже удивился, сам он раньше так никогда не говорил. — Лезь, я пока закрою ящик.

— Захвати с собой шпагу, — сказала Ника.

Она поднялась по ступенькам до уровня палубы. Мужчина в парике нагнулся через борт, протянул ей руку. Ника опять замерла растерянно, рассудок ее пока еще плохо соглашался со всем тем, что видели глаза. Она посмотрела вниз, на Клима. Он, стоя на лестнице, захлопнул крышку ящика, выпрямился и стукнулся головой о подошвы ее босоножек. Только тогда она подняла руку, и мужчина в парике помог ей перебраться через борт.

Следом за ней, без чьей-либо помощи на палубу ступил и Клим.

Шпагу он захватил с собой… Уже потом, после всего случившегося, Клим как-то прикинул, а как бы развивались все дальнейшие события, не вспомни Ника про шпагу и не захвати он эту шпагу с собой. «Как в воду глядела!» — подумал он…

Клим не ошибся во флаге корабля, мужчина в парике представился голландским негоциантом Ван Клумпфом — владельцем торгового брига «Аркебуза». Он предложил своим случайным гостям располагаться на борту его корабля.

Ника уже смирилась с тем, что, как бы ни протестовал ее здравый смысл, ей придется согласиться с реальностью окружающего ее мира и вести себя соответственно его правилам и обычаям. Поэтому, закусив от волнения губу, она взялась кончиками пальцев за уголки Климовой рубашки и, как подобает воспитанной английский мисс, сделала легкий ответный реверанс.

Ван Клумпф тут же снял шляпу и поцеловал ей руку.

Клим наклонился к Нике и сказал тихо, по-русски:

— Великолепно! Ты держишься, как придворная дама из свиты его королевского величества. Продолжай в том же духе. Только следи за моей… за своей юбкой, я помню, верхняя пуговица на рубашке плохо держалась…

Пуговица оторвалась сразу, как только Ника напилась воды.

К счастью, это произошло уже в каюте, которую гостеприимный Ван Клумпф предоставил своей очаровательной гостье, тут же переселив из нее своего помощника.

Пришить пуговицу было нечем.

Клим в деликатной форме передал капитану о затруднениях своей «сестры». Иголки на корабле были, разумеется, но все они служили преимущественно для починки парусов, и ни одна из них не пролезала в крохотные отверстия пластмассовой пуговицы из двадцатого века. Тогда Ван Клумпф предложил мисс Джексон выходной костюм из своего набора товаров. Он сказал, что сочтет за честь, и все такое прочее, и Клим не стал отказываться. Ника с сомнением оглядела костюм, но все же обрядилась в черные бархатные штаны, отороченные чуть пониже колен черными же кружевами, и в замшевую курточку с узкими рукавчиками, тоже в кружевах.

«Любили кружева в семнадцатом веке», — подумала Ника.

Клим оглядел ее в новой одежде и заметил, что она вполне «смотрится».

Ящик подняли на палубу и поместили в трюм.

Когда его двигали, поднимали, опускали в люк, Клим приглядывался с некоторым опасением, как бы ящик не вернулся без них в двадцатое столетие, — что бы тогда они стали здесь делать с Никой, Клим боялся даже представить. Ван Клумпфу он объяснил, что в ящике находится лечебное кресло, которое он везет своему отцу, больному подагрой. Что такое подагра, капитан знал очень хорошо, а в лечебные свойства кресла поверил без лишних сомнений, в те времена даже образованные люди прочно верили в алхимию, в философский камень и прочие чудеса.

«Аркебуза» шла на Кубу, капитан рассчитывал прибыть в гавань Гуантанамо к вечеру, но ветер стих, паруса бессильно обвисли на реях. Используя вынужденную задержку, капитан решил устроить обед в честь спасенных англичан. Мешая английские и голландские слова, он втолковал Климу, что голландцы и англичане волей божьей сейчас союзники и, хотя не очень дружат, но плохой мир лучше доброй ссоры. Он — мирный торговец и готов выпить за здоровье любого короля, который в своей политике придерживается этой умной поговорки.

Слушая Ван Клумпфа и припоминая историю средних веков, Клим попробовал сообразить, в какой год они попали. Он решил, что выяснит дату без всяких вопросов из беседы за столом.

Ника, сославшись на вполне оправданное утомление после ночных переживаний, отказалась от участия в застолье. Клим решил идти один. Ника вернула ему рубашку, а капитан предложил камзол из своего гардероба.

Камзолы капитана были свободны Климу в талии, однако узковаты в плечах, поэтому они подыскали свежую матросскую куртку, достаточно просторную. Клим повязал шею цветным платком, решив, что это вполне заменит отсутствующую верхнюю пуговицу на рубашке.

Ника сказала, что ему не хватает черной повязки на глазу.

— Буду походить на адмирала Нельсона?

— Вообще-то я имела в виду пирата Билли Бонса, впрочем, тебе, историку, виднее. Клим, ты там недолго? Одной мне что-то здесь не по себе. Куда ты положил шпагу?

— Вот она, на кровати. Чего ты боишься?

— Не то чтобы боюсь… Только все же возвращайся побыстрее.

Оставшись одна, Ника присела на лежанку и оглядела маленькую каютку.

У изогнутого борта, под квадратным окном — на таком же месте, как у дона Мигеля, — был прикреплен стол, на нем, в специальном ограждении, находился красивый глиняный кувшин — Ника заглянула в него, там была вода. Возле стола — табурет, в углу — высокий сундучок, красиво окованный медными начищенными полосками.

Крепко пахло трубочным табаком.

Ника с подозрением пригляделась к потертому покрывалу на лежанке.

«Поди, еще и блохи есть?» — подумала она. «Ну и черт с ними…»

Она отодвинула шпагу, прилегла, закинув руки за голову. Полежала некоторое время, прислушиваясь к обрывкам разговоров на незнакомом языке, доносившемся с палубы через открытое окно. И незаметно для себя задремала.

Проснулась от стука: по палубе катили что-то тяжелое — похоже, бочку.

Клима еще не было. «Вот, распировался там!»

Она встала с лежанки, прошлась по каюте, выглянула в окно. Красное солнце висело над горизонтом, тускло просвечивая сквозь наползавшую мутную пелену.

«Фу ты, пропасть! И здесь туман…»

От нечего делать Ника взяла с лежанки шпагу, стала в позицию. Сделала длинный выпад для прямой атаки, и только собралась ударить в дверь, как она открылась и на пороге появился Клим.

— Ой-ой! — сказал он.

— Дьявольщина! — вырвалось у Ники, и она почему-то уже не удивилась, хоть раньше никогда не употребляла этого слова. — Чуть не проткнула тебе живот.

Клим прошел в угол, удобно расположился там на сундучке. Кивнул на шпагу.

— Упражняешься, значит? Надеешься попасть в Гавану, на финал?

— А чем это от тебя несет?

— Ром, добрый ямайский ром!

— Я его жду, жду. А он, видите ли: «добрый ямайский ром».

— Выпил стаканчик, неудобно было отказаться, пили за нашего короля.

— Какого — нашего?

— Английского, разумеется. Его высочество Вильгельма Оранского.

— Не помню такого.

— Ничего не потеряла. Неважный был король.

— Тем более нечего было за него пить.

— Зато я примерно узнал время, где мы находимся. Из истории известно, что Вильгельм Оранский захватил английский престол…

— На это у него все же ума хватило?

— Так все короли старались прибрать к рукам то, что плохо лежит. Захватил престол в 1688 году… Наша «Аркебуза» идет из Порт-Ройяла, вышла из него два дня назад, он был еще цел. Погибнет Порт-Роял в 1692 году. Следовательно, мы находимся где-то между 88-м и 92-м годами семнадцатого столетия.

— Ничего себе. Только, знаешь, как-то плохо верится…

Ника подняла шпагу, ткнула ее в пол. Опустила руку, шпага упруго качнулась из стороны в сторону. Клим посмотрел на рукоятку шпаги задумчиво.

— Да, — сказал он. — Поверить трудновато, конечно…

— А может, ничего этого нет, Клим. Просто плывем мы в своем ящике по морю… И грезим, как во сне.

Клим толкнул рукоятку шпаги пальцем, некоторое время следил, как она покачивается. Потом взглянул на Нику, кивнул одобрительно.

— Знаешь, такая мысль мне тоже приходила, но не было времени продумать все, как следует. Сейчас я это попробую сделать. В смысле гипотезы, разумеется.

— Давай хоть гипотезу.

— С позиции привычных понятий допустить, что мы на самом деле, то есть физически, переместились в прошлое — трудно. С физикой как-то не увязывается. Я тоже думаю, что мы с тобой плывем в кресле по Карибскому морю и грезим, как ты сказала. Ощущаем себя в семнадцатом веке. Переместились не мы, а наше воображение.

— Это как?

— Примем за основу то, что дон Мигель рассказал мне про своего брата. Он был талантливым физиком, как Хевисайд, и до многого сумел додуматься. Скажем, он утверждал: «Все, что происходит в нашем мире, не исчезает бесследно». По его теории «свершившееся — существует!» Можно представить себе еще мир, в котором события происходят те же, что и у нас, но отстают от наших по времени. Рассуждая так, брат дона Мигеля не одинок, — свойства времени и пространства нам неясны до сих пор. Йоги, скажем, тоже толкуют о многомерности миров, но их рассуждения относят к области теософии, а теософию современная физика обходит стороной. Но брат дона Мигеля пошел дальше рассуждений. Зная, что мышление человека — это движение электронов, следовательно — волновой процесс… Я рассуждаю предположительно, понимаешь, я же не физик.

— Это хорошо, что ты не физик.

— Почему?

— Вот тогда бы я уже ничего не поняла. Но продолжай. Так, что сделал брат дона Мигеля?

— Ни много ни мало, он сконструировал прибор, назовем его генератор каких-то там колебаний, который, воздействуя на наше сознание передвигает его в этот параллельно существующий, но отстающий по времени, мир. Я повернул ручку на кресле, генератор включился, и вот мы в семнадцатом веке, и наше сознание следует по событиям, которые происходили в мире почти триста лет тому назад.

— Значит, нас здесь нет, одно воображение?

— Одно воображение.

— Это уже лучше… И наше воображение следует по событиям, которые когда-то происходили в Карибском море? Значит, все, что мы видим, уже когда-то было.

— Следовательно, было.

— В семнадцатом веке плыла «Аркебуза» на Кубу. И подобрала на борт двух пассажиров, двух советских граждан в одежде из синтетики, которой в то время и быть не могло…

— Умница!

— Но, черт возьми, как же так, Клим?

— Вот этого я тебе объяснить не могу. Сам не понимаю. Какое-то наложение будущего на прошлое.

— А дон Мигель, он так же путешествовал в прошлое? Сидел в ящике, а воображение его было в семнадцатом веке. Может быть, в Порт-Ройяле?

— Воображаемой?

— Конечно. Ты же сама обратила внимание, что ни «а рубашке, ни на камзоле не осталось следа после удара. И рубашка была цела, и камзол.

Ника выдернула шпагу из пола, потрогала пальцем ее острие.

— Это что же… Если я, скажем, ударю тебя сейчас шпагой, то когда мы вернемся в наше время, у тебя окажется такая же рана, как у дона Мигеля?

— Конечно.

— А если я ударю сильно и точно, и ты здесь умрешь…

— То и в наше время вернусь уже мертвым.

— Ну тебя! Ум за разум заходит.

— А поэтому не будем много размышлять. Рассуждения мои тоже приблизительные и весьма. Но одно мне ясно — мы ощущаем себя здесь, и это главное. И это Для нас настоящее. Хотя этот мир как бы неправдаш-ный, иллюзорный, но рисковать в нем нам нельзя. Никак нельзя.

— Клим, я боюсь. Где наш ящик?

— Он в трюме, закрыт на замок. Капитан Ван Клумпф везет в трюме вина и, чтобы не искушать напрасно команду, закрывает люки трюма на ключ. Потерпи до завтра.

— А что будет завтра?

— Придем в Гуантанамо. Станем в порту на якорь. Капитан откроет трюм, мы заберемся в ящик. Я поверну ручку, и мы вернемся в наше время, как я понимаю, в то же мгновение, в которое из него выбыли.

— И будем плыть по морю?

— Будем плыть по морю, и тебе захочется пить.

— Ладно, потерпела бы… Ну его к дьяволу, этот семнадцатый… А что ты на меня уставился?

— Я все хочу тебя спросить. Почему ты здесь так ругаешься?

— Разве я ругаюсь?

— Поминаешь то черта, то дьявола. Очень энергично выражаешься. Раньше я такого за тобой не замечал.

— Не знаю, Клим, — растерялась Ника. — Эти черти и дьяволы как-то сами слетают у меня с языка, я даже не замечаю… Да, и еще… Мне в голову приходят такие морские выражения, которых я отроду не знала. Может быть, этот генератор на меня так действует?

— Тогда понятно.

— Чего тебе понятно?

— У меня тоже самое. Только — наоборот. Находит на меня какое-то мирное, я бы сказал, благочестивое настроение. Лезут слова молитв, а я их тоже слыхом не слыхал. Даже хочется стать на колени, сложить руки, вот так, поднять глаза к небу…

— Ты серьезно?

— Вполне.

— Еще не хватало. Все чертов… фу ты! Почему бы это?

Клим откинулся на стенку каюты, прищурился сосредоточенно.

— Я думаю… Только это, понимаешь ли, опять…

— Гипотеза.

— А чего ты от меня хочешь? Я тебе не Господь Бог, пытаюсь объяснить вещи, которые сам толком не понимаю. Размышляю вслух, так сказать… Мы же с тобой переместились…

— Кто переместился, мы или наше сознание?

— Пусть сознание, в данном случае — это неважно. Важно, что время для нас передвинулось на десяток поколений в прошлое. К нашим весьма отдаленным предкам, в сознании могли активизироваться какие-то черточки характера, нашим предкам присущие. Что ни говори, а их гены в нас имеются, надо полагать. Например, я знаю, что мои давние родичи из Польши. Прадед учился в духовной семинарии. Легко представить, что прапрапредки моего прадеда были благочестивыми католиками. Вот их гены и создают во мне сейчас соответствующие настроения.

— Слушай, Клим, я помню, моя мама говорила, что ее дедушка был черноморским контрабандистом или еще кем-то похуже. Может, морским пиратом — кто знает. А я — то думаю, откуда у меня: бриг, дрейф и всякие черти-дьяволы. А это не останется у нас навсегда? Мне бы не хотелось. Я же все-таки в гуманитарном учусь и представь себе…

— Пройдет, думаю. Как только вернемся. Завтра все узнаем, на Кубе. А пока ложись и отдохни.

Клим поднялся, Ника сразу всполошилась.

— Послушай, а ты куда?

— Капитан мне предложил диванчик в его каюте.

— Не уходи, Клим! Мне без тебя так неуютно одной. Ты же мой брат. Климент Джексон, не должен покидать свою сестру, когда ей трудно.

Клим не успел ответить, тяжелый грохот орудийного выстрела прокатился над морем. С резким свистом что-то пронеслось над самой крышей каюты, и послышался громкий всплеск.

— Мой Бог! — сказал Клим.

— Что за черт? — воскликнула Ника.

Они оба кинулись к окну и увидели в тумане трехмачтовое судно. Распустив все паруса, улавливая чуть заметный предзакатный ветерок, оно медленно разворачивалось бортом. В черном отверстии орудийного порта мелькнула вспышка пламени, вылетел клубок дыма, вместе с грохотом донесся нарастающий свист и опять прошел над самой палубой. Ника невольно пригнула голову.

— Стреляют в нас! — крикнул Клим. — Подожди меня здесь.

Он выскочил из каюты и не успел закрыть дверь, как Ника услышала грохот третьего выстрела.

«Аркебуза» вздрогнула от тяжелого удара.

Дверь каюты захлопнулась, затрещала, как будто снаружи на нее навалилось что-то тяжелое.

Ника тоже кинулась к двери, запнулась за табурет, больно ушибла ногу, чертыхнулась.

Дверь не открывалась.

Мягкое и тяжелое, навалившееся со стороны коридора, мешало двери открыться. Ника сильно нажала плечом… и увидела Клима.

Щека его была в крови. Он стоял, подогнув колени, цепляясь слабеющими пальцами за косяк. И прежде чем Ника успела протянуть руку, он упал ничком, голова его глухо ударилась о порог.

В коридоре торчали разбитые доски переборки. Это была каюта капитана, третье ядро пробило борт «Аркебузы» и каюту насквозь.

Несколько секунд Ника оторопело стояла и только смотрела на Клима, лежащего у ее ног. Он лежал так неловко, так мертвенно-неподвижно, что ей было страшно к нему прикоснуться. У нее даже перехватило дыхание. Случись это в нормальной жизни, она бы, наверное, заревела, заплакала от испуга и отчаяния.

Но сейчас ее страх быстро прошел.

Ника подхватила Клима под мышки, затащила в каюту. Ноги его скользнули, цепляясь носками туфель, через порог. Она с усилием завалила тяжелого, бессильно свисающего с ее рук Клима на лежанку. Развернула лицом вверх, пригляделась. Кровь сочилась из небольшой ссадины на виске, щека начала заметно синеть и опухать, но других ранений Ника не обнаружила. Расстегнула куртку, прижалась ухом. Сердце билось, хотя и слабо, но успокаивающе ровно и надежно. Видимо, Клима просто ударило выбитой доской по голове, оглушило, и он потерял сознание.

Она сдернула с окна занавеску, острием шпаги распорола ее на полосы, смочила водой из кувшина. Обтерла Климу лицо. Плеснула на матерчатые полосы воды, свернула их в несколько слоев, положила на лоб. Погладила по щеке. Больше она уже ничего сделать не могла.

«Рому бы ему сейчас глоток!»

Но выходить из каюты Ника не решилась. На палубе было тревожно, слышались крики, беготня — там явно не до нее.

Она опять выглянула в окно и увидела подходящий к «Аркебузе» большой шестивесельный баркас с вооруженными людьми.

У них были тяжелые сабли-тесаки, неуклюжие широкоствольные ружья — «мушкеты» — вспомнила она, и тут же вспомнила и «мушкетную пулю», о которой говорил еще на яхте Клим.

Неужели пираты? Вот, только их и не хватало!

Баркас подошел вплотную к «Аркебузе». Гребцы подняли весла, уложили их вдоль бортов баркаса. На носу поднялся и выпрямился во весь рост человек в плюшевой куртке, надетой поверх белой элегантной, как отметила Ника, рубашки. На черноволосой голове — лихо сдвинутая на ухо, как армейская пилотка, кожаная шляпа колпачком, с загнутыми узкими полями и торчащим сбоку перышком, что делало владельца похожим на экранного Робин Гуда. Его быстрые ястребиные глаза скользнули по борту… и заметили Нику.

Она тут же отодвинулась от окна и пожалела, что не сообразила сделать этого раньше.

Хозяин шляпки — несомненно, командир вражеского десанта, и то, что он заметил ее, Нику, ни к чему хорошему привести не могло. Даже случись такое в двадцатом веке, а уж тут, в семнадцатом, — тем более. Невольно вспомнилась лихая песенка из романа Джека Лондона:

Вот так — «груз и бабы…»

Послышались беспорядочные звуки, топот тяжелых башмаков, железное лязганье, решительные возгласы.

Похоже, корабль захватили испанцы. Но выстрелов больше не было — и то хорошо! Ника подошла к дверям каюты, задвижки не было, только маленький крючок, чтобы дверь не открывалась во время качки. Ника не стала даже закрываться, от посещения визитера крючок не спасет.

А в том, что визит последует, она не сомневалась.

Ника вернулась к Климу, сменила компресс. Клим чуть вздрогнул, когда она приложила мокрую холодную ткань к его голове, сказал что-то тихо и неясно. Она опять погладила его по здоровой щеке.

— Ничего, лежи спокойно. Говорят, если человек от удара по голове не умер сразу, значит, будет жить. Все будет хорошо.

Клим ее вряд ли слышал, Ника успокаивала сама себя. По правде говоря, хорошего впереди было мало. И она, и Клим, как и весь экипаж «Аркебузы», во власти захватчиков, которыми командует этот «Робин Гуд» с ястребиными глазами, и вряд ли можно ожидать от него чего-то доброго.

И прежде всего ей…

Но сейчас Ника подивилась тому, как она без особой тревоги ожидает дальнейшего развития событий. Попади она в подобную переделку в двадцатом веке, чувствовала бы себя куда более тревожно. А здесь, сейчас — почти спокойна. Нет, что там ни говори, а ее прапрапредки обладали все-таки крепким характером!

Беготня и суматоха на палубе утихли.

Ника достала завалившуюся за кровать шпагу, поставила ее поближе, у изголовья. Пододвинула к лежанке табуретку, присела, сложив руки на коленях, стала поглядывать на дверь, пожалуй, больше с любопытством, нежели со страхом.

И вот в коридоре послышались шаги. Кто-то запнулся за выломанные доски переборки, и в звучном восклицании Ника уловила явно испанские интонации. Потом дверь открылась, не постепенно, а сразу, настежь, на пороге появился тот самый, кого Ника ждала, — человек с перышком на шляпе.

Шпаги при нем не было. Куртка была расстегнута, из-за широкого матерчатого пояса картинно торчала изогнутая рукоятка пистолета с серебряной чеканкой.

Мужской наряд Ники, видимо, привел его сначала в некоторое недоумение, но потом он внимательнее пригляделся к ее лицу, что-то спросил, видимо, по-испански.

Ника отрицательно покачала головой.

— Инглиш, — сказала она.

Тогда он вышел в коридор, тут же вернулся в сопровождении маленького рыженького матросика, явно скандинавского происхождения. Это оказался переводчик, и по-английски он говорил куда свободнее, нежели Ника.

Он и представил своего хозяина:

— Сеньор Оливарес — старший помощник капитана испанского фрегата «Санта».

Ника в ответ повторила легенду, придуманную Климом.

Она продолжала сидеть. Отвечала спокойно и без робости, пока сеньор Оливарес разглядывал ее внимательно.

— Мой брат ранен вашим ядром, — сказала она. — Почему вы стреляли по безоружному кораблю?

Рыженький переводчик не без некоторого колебания перевел сеньору помощнику ее вопрос. Сеньор Оливарес ничего не сказал в ответ. Он по-прежнему разглядывал Нику, и понять его взгляд ей было уже нетрудно — тут мало что изменилось за прошедшие три столетия. Так же, не сказав ни слова, он круто развернулся на каблуках и вышел из каюты вместе с переводчиком.

Ника поправила повязку на голове Клима.

Пожалуй, это хорошо, что он лежит и ничего не слышит. Сеньор Оливарес, похоже по всему, вскорости заявится сюда. Вмешательство Клима — а он, конечно, не останется в стороне — здесь ни к чему хорошему не приведет…

Конечно, она должна сама выяснить отношения с сеньором Оливаресом! Она не должна забывать ни про рану дона Мигеля, ни про мушкетную пулю. Надо отнестись ко всему с полной серьезностью, не делая каких-либо скидок на иллюзорность суровой действительности.

В это время за бортом послышался легкий стук, и в окошко просунулась бородатая голова помощника капитана, каюту которого сейчас занимала Ника. Он опасливо покосился вверх, на палубу, на дверь каюты, потом подозвал ее движением пальца.

Ника подбежала к окну и увидела возле борта баркас, переполненный матросами «Аркебузы».

По-английски помощник капитана говорил плохо, но понять его было нетрудно.

— Мисс, это испанский капер, похоже. Они захватили «Аркебузу» как приз. Капитана убило ядром, упокой, Господь, его душу. Нас всех ссадили в эту шлюпку, мы поплывем на Кубу. Здесь миль сорок, если волны не будет — доберемся. Полезайте к нам, мисс, мы спрячем вас в лодке.

— Нет, — отказалась Ника. — У меня ранен брат, он не может двигаться.

— Подумайте, мисс! Это настоящие пираты. Мы не можем захватить вашего брата — шлюпка переполнена, вы сами видите. Ваш брат — англичанин, испанцы ему ничего не сделают, А вам может быть плохо, понимаете?

Ника понимала, но отрицательно покачала головой.

Сверху раздался окрик. Помощник капитана поспешно спустился в лодку.

— Да поможет вам Бог! — сказал он.

Ника вернулась на лежанку, прислушиваясь к звукам, доносившимся с палубы. Где-то на корме послышался дробный топот, похожий на пляску, хриплые голоса затянули нестройно что-то похожее на песню, очевидно, захватчики добрались до винных запасов «Аркебузы».

«Не сломали бы кресло!»

В дверь вежливо постучали.

Конечно, это был не сеньор Оливарес, тот вошел бы без стука.

— Плиз! — сказала ника.

Осторожно оглядываясь, в дверь быстренько прошмыгнул рыженький переводчик. Он принес глиняную чашку, накрытую салфеткой, и бутылку, поставил все на стол. Еще раз оглянулся на дверь.

— Покушайте, мисс!

Ника не успела его поблагодарить, как в дверях опять появился сеньор Оливарес. Он только взглянул в сторону матроса, и тот бочком выскользнул из каюты.

Оливарес по-хозяйски закрыл дверь на крючок.

Так, значит!.. Ника настороженно поднялась с лежанки. Ощущение опасности скользнуло холодком в сознании.

Сеньор Оливарес подошел ближе, и Ника уловила запах: «Все тот же ром, добрый ямайский ром!» Оливарес стоял слишком близко, она чуть отступила. За его поясом по-прежнему торчала рукоятка пистолета. Ника подумала, что могла бы легко выдернуть пистолет, но пока решила этого не делать.

Сеньор Оливарес медленно протянул руку, положил ей на плечо. Движение было мягким, совсем не угрожающим, Ника не шевельнулась, и тогда он властно притянул ее к себе.

Она ожидала, что он собирается ее поцеловать, — насколько ей было известно, мужчины в таких обстоятельствах обычно начинают с этого. Но сеньор Оливарес придерживался других методов обращения с женщинами — его рука грубо скользнула за воротник ее рубашки.

Тогда Ника отклонилась назад, и это помогло ей как следует размахнуться.

Она никому и никогда еще не давала пощечин и видела, как это делается, только в кино. Но рука у нее была крепкая, тренированная на шпаге, — словом, пощечина получилась классически звучная, а сеньор Оливарес такого отпора, видимо, не ожидал, он даже покачнулся, переступил с ноги на ногу и отступил на шаг.

Чтобы иметь свободу для действий и не чувствовать себя «прижатой к канату», Ника скользнула к окну. Теперь между нею и сеньором Оливаресом находился ящик, который заменял вторую табуретку в каюте. Окно было большим, в крайнем случае можно в него выскочить. Можно дотянуться и до шпаги, словом, как считала Ника, продолжений у нее достаточно. И хотя она внимательно следила за Оливаресом, краем глаза успела взглянуть в окно и увидела, как к «Аркебузе» подходила большая шлюпка с одним гребцом. На корме шлюпки сидела женщина в красном платье с низким лифом и с черной кружевной шалью на черноволосой, как у цыганки, голове.

Ника успела также заметить, что женщина молода и красива.

И уже нетрудно было догадаться, что она должна иметь какое-то отношение к сеньору Оливаресу. Взять с собой в плаванье женщину — такое мог позволить себе только капитан корабля. И его помощник…

А сеньор Оливарес в некоторой оторопелости стоял посреди каюты, и, по мере того, как краснела его левая щека, ястребиные глаза наливались гневом.

Нужно было разряжать обстановку, и Ника, не задумываясь долго, движением пальца пригласила его подойти.

Он еще нахмурился, не понимая, однако послушно шагнул к окну. Женщина в лодке улыбнулась радостно и помахала ему рукой. Но тут же разглядела за его плечом лицо Ники, которая и не собиралась прятаться. Улыбка у женщины тут же погасла, темные глаза прищурились презрительно: конечно, она не принадлежала к числу женщин, которые прощают посторонние увлечения своих избранников, по ее виду догадаться об этом было нетрудно. Оливарес попытался загородить Нику спиной, но опоздал.

Шлюпка уже причалила к «Аркебузе», матрос ее поймал брошенную с палубы веревку.

Оливарес что-то прошептал сквозь зубы и повернулся к дверям. На пороге он остановился, посмотрел на Нику через плечо, как бы говоря, что еще попытается вернуться при первой же возможности.

Никаких особых переживаний после такой сцены у Ники не осталось. Как только за сеньором закрылась дверь, она заглянула в миску, которую принес рыженький переводчик, нашла там кусок мяса, завернутый в две лепешки. В бутылке — вино, слабенькое, вполне приятное на вкус, видимо, заменявшее здесь чай. Ника поела с аппетитом, неожиданным для нее, — мир, хотя и воображаемый, а есть хочется по-настоящему, странно!

Она попыталась напоить и Клима прямо из горлышка бутылки. Он сделал глоток, приоткрыл глаза, даже хотел приподняться, но тут же сморщился и опустился обратно на подушку.

— Голова… — пожаловался он.

— Лежи, отдохни.

— Что со мной случилось? Что-то я плохо помню.

Ника рассказала.

— А наш капитан?

— Говорят, его убило ядром.

— Бедный Ван Клумпф. Упокой, Господи…

— Клим!..

— А… это случайно. На корабле-то кто?

— Вроде — испанцы. Помощник капитана говорит, как я поняла, по-испански. Мы с ним уже побеседовали.

— Как же ты с ним беседовала?

— И с переводчиком… и так. Во всяком случае, мы друг друга поняли, кажется. Ты поесть не хочешь?

— Нет, голова гудит. Здорово, видимо, меня трахнуло.

— Попробуй еще заснуть.

— Пожалуй.

Клим послушно повернулся лицом к переборке.

Южные сумерки быстро перешли в ночь. Яркая крупная луна отражалась в спокойном море. Каюту заполнила призрачная полутьма. Ника закрыла все же дверь на крючок (от вторжения он не смог защитить, но предупредить хотя бы мог).

Достала из-за кровати шпагу.

Ощутив в руке ее твердую холодную рукоятку, Ника как-то сразу почувствовала себя увереннее, хотя, если поразмыслить, шпага была весьма ненадежной защитой, однако она положила ее в изголовье лежанки, рукояткой поближе к себе, улеглась рядом с Климом. Прижалась спиной к его широкой и надежной спине и вроде бы совсем успокоившись, даже заснула.

Разбудил ее звук сорванного крючка.

Она поднялась, присела на лежанке. Подвинула к себе шпагу. Отблески лунного света проникали в каюту. В дверях стояли две темные фигуры, Ника услышала злой приглушенный шепот женщины… Догадаться уже было нетрудно — сеньор Оливарес хотел повторить визит, но его на пороге перехватила женщина. Видимо, он был изрядно пьян и упорствовал, но и женщина действовала решительно и энергично. Ника услышала звук пощечины и невольно подумала, что на пощечины сеньору Оливаресу сегодня определенно везло.

Обозленно ворча, он повернулся и, зацепив ногой за оторванную доску переборки, упал, некоторое время барахтался в коридоре, ругаясь и отплевываясь, пока наконец не выбрался на палубу.

Женщина вошла в каюту одна.

Ника невольно взглянула на ее руки, в руках ничего не было. Женщина подошла вплотную, лицо ее было в тени, только поблескивали глаза.

Некоторое время она молча разглядывала Нику, тяжело дыша, и до лица Ники даже доходило тепло ее дыхания. Потом резко повернулась, так что платье колоколом взметнулось вокруг ее ног, вышла из каюты, сильно захлопнув дверь.

Вставив на место сорванный крючок, Ника опять присела на лежанке. Прислушалась.

Все было тихо на корабле, только мерный шорох случайных волн за бортом да отдаленные спокойные шаги — возможно, вахтенного матроса. — доносились в каюту через открытое окно. Решив, что две неудачи удержат сеньора Оливареса от дальнейших попыток, Ника опять прилегла на лежанке.

«А все же молодцы предки!» — подумала она и опять уснула.

Остаток ночи прошел спокойно. Когда Ника открыла глаза, было уже светло. Она взглянула на Клима, он спал все на том же боку, повернувшись к переборке. Ссадины на лице подсохли, только щека была чуть припухшей.

Ника прошлась по каюте, помахала руками, присела несколько раз для разминки. Выглянула в окно.

Испанский фрегат за ночь немного отнесло в сторону. Ярко освещенные восходившим солнцем, висели поникшие паруса. Попахивало дымком и чем-то съедобным, очевидно, корабельные повара — коки, поправила сама себя Ника, — готовили завтрак для своих команд.

Ника подумала, долила в бутылку с остатками вина воды из кувшина — стакана в каюте не нашлось — доела вчерашнюю лепешку, запила ее разбавленным вином.

Появилась надежда, что ее и Клима оставят в покое — Англия и Испания, похоже, не воевали в эти годы между собой, но на море капитаны кораблей могли руководствоваться своими личными интересами, это было ей понятно.

Дверь дернули, но не сильно, крючок удержался. Спрашивать «Кто там?» было бессмысленно, Ника открыла дверь и увидела опять ту женщину.

На ней было то же красное платье и кружевная шаль на плечах — «мантилья». Конечно, это была испанка — смуглая, черноволосая и черноглазая, с пухлыми губами. При дневном свете Ника разглядела на ее поблекшем лице ранние морщинки возле глаз и в уголках губ.

Испанка что-то сказала.

Ника не поняла, на всякий случай ответила: «Гуд монин!» Испанка жестом пригласила ее пройти на палубу и улыбнулась. Нике не понравилась ее улыбка, она замешкалась, испанка повторила свое приглашение. Отказ, чувствовалось, ни к чему хорошему не приведет. Боясь оступиться на крутых ступеньках лестницы, которая вела на палубу, она смотрела себе под ноги, а когда поравнялась с краем люка и подняла голову, испанка сильно толкнула ее в спину.

Чтобы не удариться о крышку люка, Ника пригнулась, зацепилась за порог и упала бы, наверное, но ее тут же подхватили мужские руки, разом выдернули наверх, грубо швырнули вперед, и она очутилась в плотном окружении хохочущих и гогочущих мужчин, от которых крепко несло ромом, потом и табаком.

Ее закрутили, завертели, стали перебрасывать от одного к другому, обнимать, тискать. А она от неожиданности потеряла всякую способность соображать и сопротивляться, только переходила из рук в руки, пока, наконец, какой-то здоровяк не обхватил ее за плечи, плотно прижав к себе. Ника уткнулась лицом в его голую грудь, волосатую, потную, противную донельзя, попыталась вырваться, но он был слишком силен и лишь крепче обхватил ее, сказал что-то громко, товарищи его ответили ржанием и гоготом. И среди этого шума Ника услышала высокий по тону смех — торжествующий смех женщины.

Вот тут Ника сразу пришла в себя.

Она слегка развернулась боком и сильно ударила державшего ее мужчину кулаком точно под ложечку.

Он сказал «Ха!», тут же перестал смеяться и отпустил ее.

У него оказалось красное, грубое, как из дерева вырубленное, лицо и маленькие глазки, утонувшие в напухших надбровьях. Потирая живот рукой, он передохнул, оскалил в улыбке желтые прокуренные зубы, опять что-то сказал, и окружающие опять ответили ему дружным хохотом.

Ника тоже вздохнула поглубже.

Обрывающимися от гнева пальцами застегнула пуговицы на курточке. Отбросила с лица волосы, нависавшие на глаза. Оглянулась.

Ее окружало десятка два матросов, одетых пестро и рвано. Все это были молодые парни, физиономии у них были самые живописные — каждый из них был бы находкой для режиссера, задумавшего повторить «Остров сокровищ».

Затем она увидела и сеньора Оливареса.

К чести его, в матросской забаве он участия не принимал, но и не мешал своим людям, стоял в стороне, прислонившись к стенке каютной надстройки, и смотрел на происходившее хмуро и без улыбки. Ника догадалась, что весь спектакль был устроен без его согласия. Такое могла придумать только женщина. Конечно! Вон она стоит рядом с сеньором Оливаресом, поглядывая на Нику со злым и насмешливым любопытством.

Ника поняла, что неприятности для нее только начинаются, и дальнейшее трудно предугадать. Но игрушкой и посмешищем у этих скотов она-таки не будет! И режиссеру нужно об этом как-то сказать. Ника заложила руки за спину и решительно шагнула к женщине. Та сразу перестала смеяться, даже отступила на шаг.

— То-то! — уронила Ника сквозь зубы.

Рыженький переводчик был здесь. Испанка повернулась к нему, он выслушал ее, помолчал оторопело. Взглянул вопросительно на сеньора Оливареса, тот принужденно отвернулся.

Тогда рыженький переводчик подошел к Нике.

Лицо его выражало растерянность, он даже развел руками, как бы оправдываясь, показывая, что он здесь ни при чем.

— Мисс, — сказал он. — Вот эти джентльмены — лучшие матросы королевского фрегата. Вам нужно выбрать из них… — он запнулся, подыскивая подходящее продолжение, — выбрать себе мужа… Джентльмены будут ждать вашего решения. — Он еще раз развел руками и отступил в сторону.

Конечно, только ревность подсказала испанке такой коварный и точный ход, лишавший Нику какой-либо защиты.

Сознание Ники пока еще с трудом настраивалось на неправдоподобно нелепую ситуацию, но она опять вспомнила рану на плече дона Мигеля… Нужно побыстрее найти какой-то выход из пусть нелепого, но тем не менее вполне реального положения.

Она оглядела физиономии «претендентов». Все «женихи» ухмылялись, перемигивались, подталкивали друг друга локтями. Предложение испанки их вполне устраивало. Некоторые из «джентльменов» даже попытались принять светский вид, застегнули рубахи и подтянули сползающие штаны.

«Нужно что-то делать и побыстрее… Ах, если бы у меня в руках была шпага, шпага дона Мигеля, которая осталась в каюте, кое-кто из этих болванов сейчас бы перестал ухмыляться».

Ника уже не думала, что против нее целая орава здоровых мужиков. Ей нужна была шпага!.. Места на палубе много, она еще заставит побегать этих увальней… Но как достать шпагу?

Пауза затянулась.

Испанка опять что-то сказала, и рыженький переводчик тут же выступил вперед:

— Если мисс затрудняется в выборе, пусть это сделает случай.

Ника не поняла, но ее «претенденты» мигом сообразили, так как загорланили все разом одобрительно. Кто-то подкатил пустой бочонок, его поставили вместо стола. На днище бочонка бросили кубики с пятнышками на гранях.

Ее собираются разыгрывать в кости?.. Что ж, пожалуй, это неплохо. Нет, на самом деле, очень хорошо! Эта пауза так кстати, можно успеть что-либо придумать…

Пока кости стучали по дну бочонка, сеньор Оливарес хмуро посматривал на Нику. Она так и не могла понять, жалел ли он, что она ускользает из его рук, или это было сочувствие. Но уж коли здесь затеяли такую игру!.. Ника собралась с духом и задорно подмигнула сеньору Оливаресу.

У того от удивления брови полезли вверх, испанка прикусила губу, по лицу ее побежал злой румянец.

Игра закончилась быстро.

Третий по счету матрос — молодой большеглазый парень, пожалуй, самый молодой из присутствующих: лицо его еще не успело оплыть и опухнуть от пьянства в портовых кабаках — выбросил две шестерки, что сразу лишило всех остальных «претендентов» надежд.

Бочонок откатили. Присутствующие не расходились, ожидая продолжения занятного спектакля. Счастливый избранник стоял перед Никой в нерешительности. Внешность и манеры девушки слишком отличались от всего, что он привык видеть на берегу. Он не знал, как себя сейчас вести. Товарищи подталкивали его в спину, что-то, видимо, советовали.

И сценарий будущего спектакля у Ники появился сразу.

Она спокойно заложила руки за спину, обошла своего избранника кругом, внимательно его разглядывая. Парень окончательно оторопел и только поворачивался на месте, растерянно приглядываясь к странной девушке. А Ника подумала, что ей еще повезло, случай вывел на нее такого теленочка. Достанься она кому другому, события развернулись бы, конечно, иначе, быстрее, во всяком случае…

Ника похлопала парня по плечу, как бы проверяя, крепко ли он стоит на ногах, и повернулась к переводчику:

— Передайте моему жениху, что его невеста ненадолго спустится в каюту надеть свадебный наряд.

Рыженький только моргнул, оторопело уставился.

— Переводите, переводите, — успокоила его Ника. — Все будет о’кей.

Он опять не понял.

Ника догадалась, что американский сленг еще не появился в английском языке:

— Все будет хорошо!

Видимо, до переводчика и сейчас не дошел смысл выражения: «Все будет хорошо!» А может, он подумал, что эта странная английская мисс и на самом деле ничего не имеет против испанского молодца. Во всяком случае, он перевел, как она просила.

После его слов смех и шутки вдруг разом прекратились.

Физиономии матросов стали серьезными, а кое у кого даже растерянными. «Удивительно! — подумала Ника. — Неужели у этих пропитанных ромом забулдыг остались в душе светлые уголки, где они прячут такие слова, как «невеста» и «свадьба»?»

Она решительно направилась к лестнице в каюту, и ее никто не подумал остановить. Даже испанка посторонилась, когда Ника дерзко задела ее локтем на ходу.

Клим спал, будить его не следовало. То, что она задумала, не требовало ни его помощи, ни поддержки. Даже лучше, если он ничего не будет знать, ведь он же не позволит себе оставаться в стороне, а любое его вмешательство ни к чему доброму не приведет.

Она должна справиться сама.

«Ну-ка, мои предки, покажите, какие вы молодцы! Хотела бы я сейчас посмотреть на своего прапрапрадедушку. Интересно, что бы он мне сейчас посоветовал?»

Ника сняла свою курточку, сейчас она могла только помешать. Осталась в бархатных коротких брючках с кружевами и в своей рубашке. Верхняя пуговица на ней оказалась оторванной «с мясом». «Вот скоты!» Ника отпорола от остатков оконной занавески нижнюю вышивку и повязала ею воротник, наподобие галстука. Затем вытащила шпагу из-под изголовья.

Клим проснулся:

— Это ты?

— Это я. Голова прошла?

— Побаливает еще немножко.

— Полежи еще. Я скоро вернусь.

Клим, не переспрашивая, опять уткнулся носом в подушку.

Ника попробовала разглядеть свое отражение на стальном полированной клинке, но некогда блестящее лезвие успело потемнеть от времени.

Любопытно, как я здесь выгляжу?

Испанка уже заглядывала в люк, возможно, подозревая, что Ника сбежит через окно. Ника перехватила шпагу в левую руку и решительно направилась к выходу из каюты.

Появление ее в белой рубашке с беленьким галстучком на шее и со шпагой привело всех зрителей в новое недоумение. А ее молодой жених только таращил на нее свои круглые телячьи глаза и был уже не рад, что впутался в такую историю и выглядит посмешищем для товарищей. Но, видимо, он все же решился перейти к каким-то действиям, так как шагнул навстречу Нике, но она опередила его.

Рыженький переводчик, конечно, был здесь и тоже ничего не понимал.

— Переведите моему жениху, — сказала Ника, — пусть он возьмет в руки шпагу или саблю и докажет мне, что умеет ею владеть. Что он настоящий мужчина, а не сопливый мальчишка, только что выпустивший юбку своей матери. Так и переведите! — подчеркнула она.

Быстротой соображения матрос не отличался. Он переспросил переводчика, тот подтвердил, показав ему на охапку сабель и шпаг, сваленных у борта. Парень повернулся за разъяснением к товарищам, но те, видимо, усомнились, что девчонка говорит серьезно.

Кто-то даже хохотнул, впрочем, не слишком уверенно…

Тогда Ника взяла шпагу в правую руку, не спеша шагнула к своему «жениху» и неожиданным и быстрым движением шлепнула его шпагой по лицу.

Он схватился за щеку и покраснел. Матросы развеселились. Самолюбие у молодца, видимо, было. Он насупился, потер щеку, подошел к борту и вытащил абордажную саблю, тяжелую и широкую — привычное ему оружие.

Оглянувшись назад, Ника махнула шпагой, попросив зрителей очистить место. Матросы расширили круг. Только один, с багровым, еще не совсем зажившим шрамом, пересекавшим щеку, небрежно повернулся спиной. Не раздумывая, она легонько ткнула его пониже спины. Он подскочил — зрители повалились от восторга друг на друга, — обернулся свирепо, попытался даже поймать ее шпагу рукой, но острие клинка замелькало у самых его глаз, и он, ворча, отступил.

Ника решила, что кое-какую репутацию себе она создала, и повернулась к своему «жениху».

Он небрежно вытянул саблю вперед, Ника легонько постучала по ней шпагой, как бы пробуя крепость его руки. Матрос отмахнулся. Он не собирался всерьез драться с девчонкой, просто хотел выбить шпагу из ее рук. Однако Ника поймала эфесом конец его сабли, чуть отвернула ее в сторону и опять ударила его шпагой, но уже по другой щеке.

Вот только сейчас до добра молодца дошло, что с ним не шутят, что девчонка на самом деле умеет драться и приглашает его всерьез. Он отступил на шаг, завернул правый рукав куртки до локтя и сделал первый пробный выпад. Рука его была, разумеется, посильнее руки Ники, саблей он владел лучше, нежели языком; чтобы отклонять его прямые выпады, Нике приходилось захватывать конец сабли почти эфесом, приходилось сближаться, на отступление уже не хватало времени, и она уходила вбок. Она могла закончить эту игру одним ударом, но ей просто жалко было своего «жениха».

«Ах, какой теленочек!»

Так они описали круг по палубе. Для Ники поединок трудностей не представлял, нужно только следить, чтобы не запнуться за швы палубного настила, залитые смолой.

Но зрители не принимали Нику всерьез. Послышались шутливые подбадривающие возгласы, видимо, не обошлось и без насмешек. Матрос разгорячился, и вот тут Ника остановила его точным ударом в правое предплечье.

Она попала, куда хотела, чуть повыше локтевого сустава, и сабля, конечно вывалилась из его руки. Он хотел было поднять ее, но Ника отбросила саблю носком туфли в сторону.

Матрос прижал рану левой ладонью. Лицо его было растерянным. Из-под пальцев на палубу закапала кровь. Зрители поутихли — смеяться было не над чем. Кто-то помог раненому стянуть рубаху, руку замотали грязной тряпкой. «Вот черти, — даже бинтов у них нет!» Ника не беспокоилась за парня, рана неопасная, молодой, здоровый — заживет! Да и что ей оставалось делать?

Но представление закончено еще не было, это она понимала.

Опять, перехватив шпагу в левую руку, она повернулась к зрителям и сказала громко, зная, что рыженький переведет ее слова:

— Кто из вас докажет мне, что он настоящий мужчина и владеет оружием не хуже меня? Обещаю, тогда я приму все его условия безоговорочно.

Ника считала, что она мало рискует, делая такое ответственное заявление. Она видела, что здесь простые грубые рубаки, рассчитывающие больше на силу, а не на ловкость. Она была опытная спортсменка и была уверена, что, если будет осторожной и аккуратной, то опасность ей не грозит.

Правда, испанка могла придумать что-либо другое, но об этом лучше пока не размышлять.

После ее слов матросы опять затолкались, загорланили, хотя насмешек уже не было, но желающие получить «жену» имелись, и не один. Однако впереди всех выступил тот самый крепыш с заплывшими глазками. Он решительным жестом остановил остальных претендентов, видимо, пользовался здесь каким-то авторитетом — спорить с ним не стали. Он подошел к Нике, оглядел ее с усмешкой, что-то сказал товарищам. Ника повернулась к переводчику, но тот только смущенно пожал плечами и отказался переводить.

Она недобро взглянула на своего противника, а он опустил правую руку и, оттопырив большой палец, неожиданно и сильно ткнул Нику в живот.

Злость нахлынула на Нику, как вода. У нее даже перехватило дыхание. Не слыша шумной радости окружающих, она повернулась к обидчику спиной, чтобы удержаться от нестерпимого желания ударить его шпагой.

Проткнуть его толстое противное брюхо!..

Не обращая на нее внимания, матрос тем временем выбрал себе оружие — тяжелую шпагу с решетчатой чашкой, которой можно было захватить конец шпаги противника и отломить его. Он вышел на середину круга, Ника все еще не поворачивалась к нему лицом. Тогда он шлепнул ее шпагой.

Веселье зрителей продолжалось.

А матрос уверенно подмигнул им, предлагая посмотреть, как он разделает сейчас эту девчонку.

Ника еще раз вздохнула поглубже. Краска гнева медленно сходила с ее щек, и последние сомнения исчезли у нее… Хорошо, краснорожая скотина, сейчас ты у меня перестанешь посмеиваться, черт бы тебя побрал!.. Черт бы тебя побрал!..

Она медленно переложила шпагу из левой руки в правую.

Если бы Петрович увидел сейчас ее лицо, он бы сказал «стоп!» и послал ее на скамеечку успокоиться. А матросу посоветовал бы с ней не связываться, пока у нее в руках боевая шпага, а не фехтовальная рапира с тупым наконечником.

Но Петровича не было, а матрос, естественно, ни о чем таком страшном и не думал.

«Для начала ты у меня перестанешь ухмыляться, скотина!»

Она сама пошла вперед. Матрос было прижал ее шпагу сверху, сделал короткий резкий выпад. Чуть заметным движением эфеса Ника отклонила удар, шпага противника только скользнула по ее рубашке, зато конец ее шпаги коснулся его щеки.

Матрос отступил.

Улыбаться он уже перестал. У него хватило соображения понять, что девчонка не промахнулась, что она могла ударить его в лицо, но почему-то не сделала этого. Возможно, он успел подумать, что победа ее над молодым матросом не случайна, что он ввязался в историю, которая может плохо закончиться для него. Что ему нужно быть настороже, суметь ударить первому.

Это была его последняя мысль…

Шпаги скрестились, чуть позвякивая друг о друга…

Клим

Клим после ухода Ники так и не заснул.

Он полежал еще несколько минут в полудремотном состоянии, потом сознание вдруг разом вернуло его к необычайности происходящего, он тут же повернулся на спину и открыл глаза.

По потолку каюты, отражаясь от морской зыби, прыгали веселые разноцветные солнечные зайчики, их блики падали через открытое окно.

Клим прислушался к себе, голова еще была тяжелая, как после хорошего нокдауна. Он осторожно пощупал ссадину на виске, поморщился. Это надо же, как его шарахнуло!

А где Ника?

И чего он здесь разлегся, как настоящий больной?

Он перебросил ноги через край лежанки и сел. На полу стоял кувшин, Клим заглянул в него, поболтал — похоже, там была вода. Он сделал пару хороших глотков — вода чуть отдавала ржавчиной. Вытер лицо рукавом рубашки.

Дверь каюты была распахнута настежь. В коридоре еще лежали обломки досок каютной переборки.

Клим вспомнил, как вздрогнула «Аркебуза», когда в ее борт ударило ядро… Дешево отделался — попади ядро чуть ближе к дверям. Интересно, каким бы он тогда вернулся в двадцатый век?

Он поднялся с лежанки и выглянул в окно.

Тумана на море не было. Ветра тоже не было. Черный трехмачтовый корабль, который обстрелял их вчера, медленно покачивался на пологой волне, до него было не менее километра. Верхние порты были открыты, медные жерла пушек тускло Поблескивали на солнце. Паруса на реях свисали, как простыни, повешенные для просушки. Какой был флаг на корабле, Клим разглядеть не мог.

Кажется, Ника перед уходом сказала, что корабль захватили испанцы. Тогда где эти испанцы, и где она сама? Куда она ушла? Нечего ей делать у испанцев…

С палубы до него донеслось позвякивание.

Никак не связывая эти звуки с отсутствием Ники, даже не задумываясь о природе такого звяканья, Клим отправился ее искать. Перешагнув через обломки досок в коридоре, он подошел к лестнице, поднялся на несколько ступенек… и остановился.

Как Нике, так сейчас и ему мысль о театре пришла первой, настолько все то, что он увидел на палубе, походило на сценическое представление или киносъемку по мотивам романтических историй средневековья. Первой Клим разглядел женщину, она стояла спиной к нему — он только чуть различал ее профиль и смуглую щеку, покрытую завитками черных волос. В красном платье с черной кружевной шалью, наброшенной на плечи, она вполне походила на Кармен, какой ее описал Мериме.

Рядом с женщиной привалился к стене каютной надстройки такой же смуглый и черноволосый мужчина в замшевой куртке, в сдвинутой на ухо зеленой шапочке с лихо торчащим перышком. Это был, конечно, Робин Гуд, только с испанской внешностью, правда, ему не хватало доброго лука и колчана со стрелами, зато вместо них из-за пояса высовывалась рукоятка пистолета.

И Кармен, и Робин Гуд смотрели в одну сторону. Клим поглядел туда же.

И увидел Нику.

Со шпагой и в боевой позиции — против нее — коренастого плотного матроса тоже со шпагой. На окружавшую их живописную толпу зрителей Клим уже не глядел. Он задержался взглядом на лице Ники, вспомнил слова ее тренера Петровича и тут же догадался, что сейчас произойдет.

Кармен крикнула по-испански:

— Чего ты боишься, дурачок!

Подстегнутый насмешкой, матрос резким движением отбил шпагу Ники вверх и кинулся вперед.

А Ника нырнула под его удар.

Она нагнулась так низко, что коснулась левой рукой палубы, встречное движение ее было настолько быстрым, что Клим не успел заметить, ударила ли она в ответ. Но матрос вдруг замер на месте… тряхнул головой, как бы отгоняя муху и тут же со стуком упал перед Никой на оба колена и ткнулся лицом в палубу.

Отступив на шаг, она смотрела на него сверху, как бы удивляясь, как бы не догадываясь, что произошло. И хотя рука матроса все еще сжимала шпагу, Клим понял, что попала Ника точно и матрос уже мертв.

Присутствующие, видимо, еще не догадывались ни о чем. Все замерли на своих местах, недоуменно поглядывая то на Нику, то на матроса, скорчившегося у ее ног.

Надо отдать должное Кармен — она оценила положение быстрее всех.

Не раздумывая, она тут же выдернула из-за пояса Робин Гуда пистолет, умело взвела курок. Быстро прицелилась в Нику, но Клим концами сильно сжатых пальцев толкнул женщину в локоть и следом за выстрелом услышал визг пули, которая ударилась в ванты и унеслась в море.

Робин Гуд тоже действовал быстро и решительно. Не тратя время на разглядывание Клима, он подхватил выпавший из рук Кармен пистолет, замахнулся… только Клим оказался проворнее — зубы Робин Гуда звонко чавкнули, и он покатился по палубе, прямо на груду сваленного у борта оружия. А Клим тут же пожалел, что не ударил посильнее, так как Робин Гуд вскочил, прихватив с палубы мушкет.

— Плохо дело! — мелькнуло в голове у Клима. — Пожалуй, он успеет выстрелить раньше, чем я до него дотянусь.

События быстро следовали одно за другим, на размышления не оставалось времени. Поймав Кармен за локоть, Клим развернул ее навстречу поднявшемуся дулу мушкета. Испанка запоздало рванулась, но он только чуть сильнее сжал ее локоть, и женщина со стоном запрокинулась назад.

— Спокойнее! — сказал он. — Я могу сломать вам руку. Ника, ко мне!

Кто-то попытался Нику задержать, но она только подняла шпагу, и перед ней отступили.

Женщина уже не вырывалась, стояла, откинувшись спиной Климу на грудь. Он отклонился чуть вбок, чтобы ее волосы не лезли ему в глаза, и следил за Робин Гудом, который по-прежнему держал их под прицелом мушкета. По перекосившейся от боли и гнева физиономии можно было заключить, что на мирные переговоры он не пойдет.

И тут среди оторопелой тишины послышался грубый и решительный голос:

— Оливарес! Не вздумай стрелять. Ты убьешь жену, дурень!

Верхом на борту, спустив одну ногу на палубу, сидел пожилой, грузный человек в черной плюшевой безрукавке, надетой на тонкую батистовую рубашку с неизменными кружевами на воротнике. Лицо его было багровым, он тяжело дышал, видимо, ему стоило больших усилий подняться по веревочной лестнице на борт «Аркебузы».

— Упади грот-мачта на ваши головы, бездельники! Кто, в конце концов, поможет мне перебраться через борт?

— Капитан Кихос! — тут же засуетились матросы. — Капитан Кихос!

Кто-то кинулся к капитану, помогая ему спуститься на палубу. Подкатили бочонок, вместо стула, даже обмахнули рукавами его днище, прежде чем усадить капитана Кихоса. Клим не мог не отметить, что вся эта отпетая матросня, если и не уважала, то, во всяком случае, побаивалась своего капитана, — удивительного здесь ничего не было — в семнадцатом веке нравы капитанов не отличались мягкостью, а их власть над матросами, практически, границ не имела.

Пока капитан Кихос устраивался на бочонке, сеньор Оливарес весьма неохотно прислонил мушкет к борту.

Клим выпустил локоть женщины.

Она повернулась и некоторое время разглядывала его своими черными миндалевидными глазами, в которых выражение боли уже уступило место любопытству.

Капитан Кихос перевел дух.

— Ты здесь за капитана, Оливарес. Потрудись объяснить, что происходит на доверенном тебе корабле?

Оливарес угрюмо потер распухшую щеку и помолчал.

Климу уже нетрудно было сообразить, что сейчас от капитана Кихоса зависит многое. Обняв Нику за плечи, он выступил вперед, повторил свою легенду их появления на «Аркебузе», добавив, что матросы Оливареса вздумали глумиться над его сестрой, пока он лежал в каюте и не мог ее защитить.

Клим говорил с капитаном Кихосом без переводчика и считал, что и здесь, среди испанцев, его не заподозрят в обмане, если он выдаст себя и Нику за англичан. Выслушав его, капитан Кихос сердито насупил седые мохнатые брови.

— Ты глупец, Оливарес! — вздохнул он. — И разума в тебе не больше, чем в годовалом теленке. Мы идем в Порт-Ройял, на Ямайку, и хозяин там английский герцог Арбемарль, а ты издеваешься над его соотечественниками. Тебе бы самое время извиниться перед ними, но ты никогда не умел этого делать. Но о тебе разговор потом. А вот это что такое?

Убитый матрос все еще лежал на палубе. Никто к нему даже не подошел.

Шпага была у Ники в руках.

— Вытри, — показал на шпагу Клим. — Кровь.

Возможно, Нике послышались нотки осуждения в его голосе, она упрямо прикусила губу. Наклонилась к убитому и вытерла шпагу о его куртку.

«Ну и ну!» — только и подумал Клим.

Однако отвечать капитану Кихосу было нужно. Ника рассказала. Клим перевел на испанский, и капитан Кихос глянул на женщину в мантилье.

— Оливарес до такого, конечно бы, не додумался. Это, видимо, твоя затея, Долорес? Я правильно догадываюсь?

Та молча повернулась к нему спиной. Капитан Кихос ухмыльнулся. Затем придирчиво, с сомнением, оглядел Нику.

— Ты говоришь, мой мальчик, — обратился он к Климу, что твоя сестра собственноручно уделала и этого молодца? Девчонка ростом чуть побольше своей шпаги, а управилась с двумя рослыми молодцами. Я, признаться, не то что не видел ничего похожего, но и не слыхал о таком. Может быть, Оливарес набрал себе никудышных бойцов, которые не отличат шпагу от вертела, на котором жарят поросят. Но ты сам, Оливарес, из дворянской семьи, я видел тебя в деле. Окажи услугу, я, так и быть, прощу твое самоуправство, — составь компанию девчонке. На самом ли деле этот комарик умеет так больно кусаться?

Сеньор Оливарес без особой охоты принял предложение капитана — отказ могли расценить как трусость. Присутствующие оживились. Кто-то уже, бросил Оливаресу шпагу, он поймал ее на лету.

— Только ты не очень, — покосился на него капитан Кихос. — Девчонка все-таки… А вы, ребятки, уберите-ка этого, как его звали?.. Ах, Эстебан. Откуда он?.. Из-под Валенсии? Ну, пусть Господь примет его душу и определит ему место в чистилище.

Матросы оттащили убитого к борту. Кто-то замыл мокрой тряпкой кровавое пятно на палубе.

Оливарес сбросил свою куртку и остался в одной рубашке. Как заметила Ника, рубашка на нем была чистая — Долорес, видимо, следила за одеждой своего мужа. Он вышел на середину освободившейся палубы, холодно кивнул Нике. Она ответила тем же.

Зрители расположились поудобнее, кое-кто залез даже на ванты — на зрелище матросам сегодня определенно везло.

Сеньор Оливарес поднял шпагу, и Клим сразу забеспокоился:

— Ника! — сказал он по-русски. — Ты смотри, будь осторожнее. У него шпага длиннее твоей. И вообще…

— Ладно, Клим. Думаю, сеньор Оливарес не такой уж там искусник, пусть он и дворянин, и учился у самого кавалера де Курси. Нельзя же отказывать капитану Кихосу в спектакле, который он заказал.

Ника небрежно перебросила шпагу из левой руки в правую.

«Вот девчонка!» — проворчал про себя Клим. — «На публику играет…»

А через какую-то минуту холодная усмешка исчезла с лица сеньора Оливареса, и защищаться ему пришлось всерьез. Он стиснул зубы, покраснел от стыда и злости. Пользуясь длиной руки и шпаги, он уходил от сближения, он уже понял, что победа этой девчонки в двух поединках была не случайной и, рассчитывая поймать ее на контратаке, делал коварные прямые выпады. А Клим смотрел со страхом и тревогой, понимая, что если хоть один удар Оливареса попадет в цель, то он проткнет Нику насквозь. И кресло дона Мигеля вернет ее в двадцатый век уже мертвой…

Тревога невольно появилась и на его лице, и Ника, как ни была занята поединком, это заметила. Уходя от прямых ударов сеньора Оливареса, она сделала круг и, поравнявшись с Климом, сказала:

— Не беспокойся ты! Сеньор Оливарес далеко не мастер… — она опять ушла в бок, и шпага Оливареса только коснулась ее рубашки, — работает на уровне областных соревнований, не более… В сборную республики Петрович бы его не взял…

И она сама резко пошла на сближение с Оливаресом, острие ее шпаги замелькало перед его глазами. Оливарес отступил, капельки пота выступили на его лбу, отступил еще… еще… и вдруг упал, подскользнувшись на мокром месте палубы.

Ника опустила шпагу.

И тут капитан Кихос захохотал.

Он долго не мог выговорить ни слова и только хлопал себя ладонями по коленям:

— Ох, хо-хо!.. Оливарес… скажи ей спасибо, что пожалела твою физиономию и не нарисовала на ней пару крестов, хотя и могла это сделать… Ай да комарик! Ох, хо-хо!.

Внезапно он оборвал смех, ухватился за левый бок. Лицо его побагровело еще более, он качнулся и, наверное, упал бы с бочонка, но Клим оказался возле него раньше всех. Он придержал капитана за плечи, Ника подняла бессильно повисшую руку.

— Сердечный приступ, похоже, — сказала она. — Нитроглицерину бы.

— Ну, знаешь. Нитроглицерин еще не придумали.

— Тогда коньяку глоток.

— Рому?

— Хотя бы. Сосудорасширяющее, все-таки.

Ника стала за спину капитана, сунула руку за ворот его рубашки, легко поглаживая грудь в области сердца. Сосредоточилась. «Психотерапия! — догадался Клим. — А ведь и слово это произнесут лет этак через триста…»

Уверенные действия Ники произвели впечатление не только на матросов — даже сам сеньор Оливарес, забыв горечь своего поражения, пригляделся к ней с уважительной заинтересованностью. Рыженький переводчик принес в кружке ром, Клим поднес ее к губам капитана, заставил сделать глоток. И на самом деле капитан Кихос тут же задышал свободнее, приоткрыл один глаз, заглянул в кружку и допил остальное.

— Хватит, хватит! — забеспокоилась Ника. — Клим, ему больше нельзя.

Капитан Кихос выпрямился на бочонке.

— Спасибо, мой мальчик. Это ты хорошо догадался насчет рома. Как бы мне встать?

— Вам нужно лечь! — сказала Ника. — Приступ может повториться, и тогда будет совсем плохо. Лечь в постель. Ту бед… Клим, переведи!

Клим перевел. Он добавил, что его сестра кое-что смыслит не только в шпаге. Он немного брал греха на душу, как ни малы были познания, которые Ника получила на уроках по сангигиене в спортивной школе, все же она знала куда больше любого здесь присутствующего.

Капитан Кихос еще раз удивился.

— Пресвятая богородица! Значит, ты, комарик, можешь не только жалиться?.. — опираясь на руку Клима, он тяжело поднялся. — Оливарес! Ты останешься на «Аркебузе», приведешь ее в Порт-Ройял. Девчонку и ее брата я заберу с собой, им не место среди твоих головорезов.

— Клим, а как же кресло? — забеспокоилась Ника.

— Не время возиться с ящиком. Да и в лодку не войдет. Поедем с капитаном. Потом придумаем что-нибудь.

— Помоги мне спуститься в лодку, — сказал капитан Кихос. — Хотя, давай пропусти вперед твою сестру, а то как бы здесь случайно не выстрелил мушкет. Будь здоров, капитан Оливарес! Не забудь, пошли плотника заделать дыру в борту, если начнется волнение, не заметишь, как утонешь.

В лодке капитана на веслах сидел один гребец. Клим сел рядом, взял второе весло. Подплывая к кораблю, он прочитал название:

— «Санта». Святая, значит. Ну-ну…

Он придержал лестницу, пока капитан Кихос тяжело карабкался наверх. Затем взглянул на Нику.

— Чего ты? — спросила она.

— Пытаюсь сообразить…

— Потом сообразишь, лезь!

— По правилам хорошего тона, спускаясь по лестнице, мужчина, кажется, должен идти впереди женщины. А когда поднимается, то позади, за ней. А вот как здесь, на море?

— Будет тебе, соблюдать этикет. На мне же не юбка. Придержи лестницу, чтобы не болталась, я полезу вперед.

Сеньор Оливарес с женой занимали на «Санте» две смежные каюты, обставленные тяжелой мебелью, украшенной медными тиснеными накладками. На окнах висели шелковые занавески. Клим удобно устроился на широком табурете, обтянутом цветной кожей. Ника забралась с ногами в кресло. Шпагу она все же держала в руках.

— Вообще-то, — заметил Клим, — это кресло предназначено для мужчин. Женщинам здесь положен табурет.

— Даже так?

— Именно так. Каждая уважающая себя женщина носит не такие штанишки, как на тебе, а — кринолин. Вот этакий! Как бы ты сумела в нем взгромоздиться на кресло?

— Кринолина мне здесь только и не хватало… а может, ты оставишь свое балагурство? Тебе не о чем поговорить серьезно?

— Хорошо, — мирно согласился Клим. — Поговорим серьезно. Подведем, так сказать, итоги. А ты пока отложи в сторону свою шпагу. И чего ты за нее уцепилась, как настоящий мушкетер? Давай, я ее поставлю в угол, вот так… Здесь, у капитана Кихоса, тебя уже никто не тронет. Да и я рядом, и почти в форме, — он потрогал ссадину на лбу. — Это же надо, как меня хлопнуло. Напугалась, наверное?

— Еще бы! Я думала, тебя убило доской.

— Так уж сразу.

— Лежишь, глаза закатил. А я одна.

— Зато потом, кажется, кавалеров вокруг тебя собралось достаточно. Ты не могла бы мне рассказать о своих успехах подробнее?

Он выслушал, поинтересовался деталями.

— Бедный сеньор Оливарес.

— Пожалел?

— А почему бы нет? Сначала ты его шлепнула, потом я.

— А до тебя — его жена.

— Видишь, и все по одному месту. Значит, эта самая Кармен…

— Долорес.

— Ну, Долорес. Она предложила тебя в премию своим молодцам?

— Тебе, вижу, смешно?

— Не то чтобы смешно. Скорее — непривычно. У нас, согласись, не принято передовиков производства награждать девушками. И что было дальше?

— Меня разыграли в кости.

— Еще интереснее.

— Тогда я придумала сходить за шпагой.

— Почему не сказала мне?

— А чем бы ты помог? Их там десятка два, все вооруженные. Решила управиться сама. Первый мой жених… он быстро отказался от меня.

— А второй еще быстрее. Я, как увидел твое лицо, вспомнил Петровича. Так и подумал, что парню будет плохо. Ты же убила его.

Ника потупилась.

— Видишь, Клим, он вел себя… неприлично очень. Я так разозлилась до чертиков. Да и на остальных. Ты не представляешь, как они…

— Почему не представляю? Очень даже представляю. Что ты таких скотов в нашем веке не видела?

— Видела, но там они меня не трогали. А эти… да я бы их всех!

— Ну, ну, успокойся.

— Ох, Клим… Что-то я на самом деле здесь злющая стала. Это, наверное, все мои предки виноваты. Поди, пираты были какие, черноморские флибустьеры. Тебе вот хорошо.

— Что ж, мои предки, как думаю, действовали больше молитвой.

— А ты — кулаком. Тебе не стыдно?

— Стыдно, конечно. — Клим погладил суставы пальцев правой руки. — Понимаешь, некогда было молиться-то. Влепила бы тебе пулю эта самая Кармен.

— Долорес.

— Пусть — Долорес. И сеньор Оливарес тоже хорош. Порядочки у них, чуть что, сразу за пистолет.

— Не пора нам уносить ноги, пока целы?

— Надо подумать, как кресло выручить у Оливареса.

— А если там в него кто заберется и ручку повернет?

— И ничего не будет. Ручка-то тоже воображаемая. Это в том случае, если верно все, что я тебе рассказал.

— А у тебя все верно?

— Это я и сам хотел бы знать. Думаю, реальным остается одно: мы с тобой сидим в кресле, в ящике, который плывет где-то у берегов Кубы. Сидим и грезим. А здесь нас нет.

— А там? Если ящик захлестнет волной.

— Генератор, как я полагаю, работает на электрической энергии. Морская вода замкнет схему, генератор выключится, и мы очнемся, только уже в воде.

— Но утонуть, умереть, повредиться здесь нам никак нельзя. Даже в воображении.

— Это я уже поняла. Страшновато, конечно, — век уж очень опасный. Ни тебе «скорой помощи», ни милиции. Месткома — и того нет. А если мы кресло потеряем?

— Тогда так и останемся здесь, — перешел на шутку Клим. — Будем жить. Женимся. Пойдут у нас высококультурные дети, гены, все-таки…

— Гены… женимся… Ты соображаешь, что говоришь?

— А ты соображаешь, что я шучу?

— Шуточки у него…

— А что, надеюсь, у тебя там мужа нет?.. Ну, ладно, ладно, успокойся. Не буду я на тебе жениться, я же твой браг все-таки.

Найду себе мулаточку, черненькую, пухленькую… ласковую. Не такую злюку. А тебя выдам замуж за пирата Моргана. Тем более он уже не пират, а почтенный лорд. Не помню вот только, живой он или нет…

Дверь в каюту приоткрылась без стука. Просунулась лохматая голова матроса.

— Что? — переспросил Клим. — Сейчас придем! Ника, капитану Кихосу опять плохо.

— А почему он зовет нас?

— А кого ему еще звать? «Скорой помощи», как ты сама сказала, в этом веке нет, на корабле — тем более. Да что «скорая помощь», у них на кораблях, уверен, простой валерианки не найдешь.

— Чем мы ему поможем?..

— Опять ром?

— Рому больше нельзя. Этот приступ, наверное, рецидив после той порции.

— Рецидив?.. Слушай, а ты как в медицине, хоть сколько-нибудь?..

— Я — нет. У меня папа — заслуженный врач республики.

— Что ты говоришь? Тогда ты здесь, по меньшей мере — кандидат медицинских наук. Пошли. Если капитан Кихос умрет — осложнений у нас, чувствую, прибавится.

Капитан Кихос лежал на постели, закинув голову на подушку. Лицо его опять было синюшным, глаза закрыты. Дышал он тяжело и с хрипом. Сознание он уже потерял. Как ни малы были познания Ники, она понимала — нужно что-то делать, иначе капитан Кихос этого приступа не переживет.

В каюте находились трое его помощников. Двое из них курили трубки.

— Дымят, дьяволы! — выразилась Ника. — Клим, открой пошире окошки. Я буду втолковывать этим дубам основные правила неотложной помощи при сердечных приступах. А ты мне помоги.

— Основные правила?.. Что ж, давай втолковывай.

На табурете возле кровати капитана сидел пожилой моряк с пышными бакенбардами. По тому, как он сидел, а двое других стояли, Ника рассудила, что он здесь старший, и начала воспитание с него. Тем более, что трубка у него была размером с кулак и дымила, как старинный паровоз.

Ника постучала пальцем по трубке и отрицательно покачала головой.

— Ноу!

Она сказала по-английски, хотя с таким же успехом могла сказать и по-русски. Чернобородый моряк даже не взглянул на нее. Он только передвинул трубку в зубах и, озабоченно посматривая на капитана, выпустил клуб дыма прямо в лицо Нике. И тогда она просто выдернула трубку из его зубов и выбросила за окно.

Чернобородый оторопело моргнул.

Дерзость поступка вначале даже не уложилась в его сознании. Он ничего не понял. А когда понял, то его лицо тут же стало багроветь, и Клим подумал, что на корабле может появиться еще один сердечный больной. На всякий случай он подвинулся поближе. Чернобородый моряк вскочил. Клим ласково, но крепко взял его под руку.

— Климент Джексон, — представился он. — Слушатель духовной академии.

Клим не имел представления, есть в Глазго духовная академия или нет, рассчитывая, что моряку сейчас придется сообразить, кто с ним говорит и как ему нужно отвечать.

— Пабло Винценто, — несколько оторопело отозвался он. — Второй помощник капитана.

— Сеньор Винценто, — продолжал Клим. — Надеюсь, вы не хотите принести вред капитану Кихосу?

— Какой вред… о чем вы?

— Я так и думал. Конечно, вы уже догадались, что свежий воздух сейчас — лучшее лекарство бедному капитану. И вы правы — вам и вашим товарищам лучше всего покинуть каюту и там, на палубе, помолиться святой деве, чтобы она проявила милосердие к несчастному больному. А моя сестра тем временем попробует помочь ему.

Пока Клим говорил, Ника расстегнула рубашку капитана, приложила ухо к его груди. Сердито махнула рукой на присутствующих, показывая, что они ей мешают. И так же, как и на «Аркебузе», ее уверенные действия произвели впечатление на неискушенных моряков. Они послушно вышли из каюты. Последним ушел старший помощник. Клим вежливо проводил его и закрыл дверь.

Капитан Кихос не открывал глаз, лицо его из синего стало уже багровым.

— Как бы не отдал Богу душу, — сказал Клим. — Что будем делать?

— Попробую пустить ему кровь — старинное средство из семнадцатого века. Других лекарств нет.

— А ты умеешь?

— С утра только этим и занимаюсь.

— Ладно, не пугай меня, а то убегу. Я серьезно.

— Во всяком случае, я читала, как это делается.

— Где читала? У отца в справочнике?

— В своей библиотеке, у Стивенсона. В «Острове сокровищ». Помнишь, как доктор Ливси приводил в чувство пирата Билли Бонса?

— Вообще-то, помню…

— Подай мне свой нож. И налей в стакан чего покрепче.

— Ты… хочешь выпить?

— Ох, Клим! Для дезинфекции, вместо спирта.

Клим достал нож, выпустил лезвие. Бутылка с ромом нашлась тут же, на столе. Он плеснул из бутылки в чашку.

— Господи! — сказал он. — Помоги капитану Кихосу!

Однако сама Ника приступила к операции без колебаний. Протерла ромом руку капитана, прицелилась и уверенным, точным движением разом вскрыла вену, чуть пониже локтя. Клим подставил плошку, которую прихватил со стола.

Ника оглядела каюту.

— Чего ищешь?

— Аптечку.

— Аптечку? — усомнился Клим.

— Должно же быть у них что-то такое, ведь не игрушечные у них сабли и пистолеты.

Если бы на «Санте» и было «что-то такое», очевидно, оно находилось где-то в другом месте, ничего похожего на перевязочные материалы Ника не нашла. Она открыла стенной шкаф, там висела верхняя одежда капитана, камзолы и прочее. В выдвижном ящике увидела стопку постельного белья и, не затрудняя себя дальнейшими поисками, оторвала две длинные полосы, которые могли заменить бинты.

Клим, поддерживая над чашкой локоть капитана, поправил ему подушку под головой и заметил на переборке карманные часы на цепочке. Он пригляделся к циферблату, выложенному мелкими серебряными гвоздиками. Несомненно, это были те самые — «Поль Блондель из Амстердама» — триста лет спустя подводные археологи поднимут их со дна бухты Порт-Ройяла.

«Надо же, — подумал он, — как точно мы идем по следу всех случайностей!»

Кровь капитана продолжала сбегать в плошку тоненькой струйкой.

— Ты знаешь, сколько ее нужно выпустить?

Ника не знала. В «справочнике Стивенсона» какие-либо указания на этот счет отсутствовали. Однако лицо капитана Кихоса уже потеряло синюшный оттенок и начало постепенно бледнеть. Наконец он слабо шевельнул головой.

— Хватит!

Клим затянул на предплечье матерчатый жгут. Ника наложила тугую повязку. Капитан Кихос с усилием поднял набрякшие веки. Выслушав, что с ним случилось и что пришлось сделать, он отыскал мутным взором лицо Ники, и на его губах появилась чуть заметная улыбка.

— А, комарик… ты добралась и до меня.

Он попробовал поднять голову, но тут же бессильно уронил ее на подушку.

— Вам нужно лежать, капитан!.. Клим, переведи, губами…

— Значит, плохи мои дела… не умер сегодня — могу умереть завтра… нельзя мне, у меня дела… никто, кроме меня… очень важные дела… трудно мне говорить, мне бы рому глоток.

— Ром вас убьет!

— Не сразу… пусть потом…

Капитан не говорил, а шептал. Но он неотрывно глядел на Клима, и взгляд его выражал уже не просьбу, а приказ.

— Рому…

Клим понимал, какие-то весьма важные обстоятельства заставляют капитана так поступить. И уже не колеблясь, он взял кружку с остатками рома и поднес к его губам.

Некоторое время капитан лежал недвижимо, с закрытыми глазами. Клим вопросительно глянул на Нику, она только пожала плечами.

— Не знаю. Но, кажется, он сейчас заговорит.

Она взяла руку капитана, чтобы послушать пульс, и тут же он открыл глаза. Щеки его чуть порозовели. Он уже не шептал, а говорил, хотя и тихо, но достаточно осмысленно и внятно:

— Слушай меня, мой мальчик, и переведи своей сестре… Я доверяю ей так же, как и тебе. Закрой поплотнее дверь и последи, чтобы никто не заглядывал в окно. И наклонись пониже, мне трудно говорить… Мне поручено дело государственной важности, а я, как видно, уже не смогу выполнить его. Пабло Винценто верный мне человек, но он побаивается Оливареса, и я боюсь ему доверять больше, чем нужно. Вы — англичане. Вы кажетесь мне порядочными людьми, далекими от наших дворцовых интриг. Поэтому я и прошу вас мне помочь.

— Говорите, капитан. И за себя, и за сестру обещаю, мы сделаем все, что сможем.

— Первый гранд Испании граф-герцог Оропеса… Ты знаешь его?

— Я слышал о нем.

Говоря так, Клим немного брал греха на душу — историю Испании средних веков он усвоил в университете достаточно хорошо.

— Герцог Оропеса доверил мне секретное письмо. Он сказал, что письмо особой государственной важности, что о нем никто не должен знать, ни мать-королева, ни гранды Испании, ни один человек, кроме того, кому поручено его передать. Я не знаю, что задумал герцог, но я верю ему. А хуже, чем сейчас, в-Испании быть уже не может. Достань из-под моей лежанки сундучок.

Клим наклонился, засунул руку под лежанку. Сундучок, хотя и небольшой по размерам, оказался неожиданно тяжелым. В его деревянную крышку был врезан королевский герб Филиппа Четвертого из полированной меди, и Клим тут же вспомнил рассказ дона Мигеля о находке подводных археологов.

Вот и сундучок! Как все идет одно за другим, даже страшно становится…

— Возьми под подушкой ключ, — сказал капитан.

Сундучок, как и ожидал Клим, был наполнен серебряными монетами. Поверх их лежали два кисета-кошелька, вероятно, с золотом.

«Так и есть — золото! Археологи кошельки не нашли, значит, их кто-то успел вытащить».

— У тебя есть нож? — спросил капитан.

Крышка у сундука оказалась двойная, нижняя стенка отодвинулась под лезвием ножа, и на руки Климу выпал конверт с тремя восковыми печатями. Ни адреса, ни какой-либо надписи на конверте он не нашел.

— Что с ним делать?

— Спрячь пока у себя. И запомни, никто, кроме вас двоих, об этом конверте не должен знать.

— Понимаю.

— Ни мои люди, ни люди Оливареса тем более. Мать-королева о чем-то догадывается, поэтому приставила ко мне своего Оливареса. Он верный ей человек. Он, Оливарес, хотя и сын гранда и дворянин, глуп и жаден, думает не столько о служении Испании и королеве, сколько о себе. Он везет на «Санте» рабов, собираясь продать их на Ямайке. Он решил захватить «Аркебузу», и я не стал ему мешать, — пусть он будет подальше от меня… Теперь слушай внимательно. Когда «Санта» придет в Порт-Ройял, вы сойдите на берег и разыщите церковь святого Себастьяна. В церкви спросите настоятеля. Его зовут Себастьян, он пока не святой, но истинный и верный католик и, кто знает, может, удостоится когда-нибудь святого звания. Передайте ему письмо. И постарайтесь выполнить то, о чем он вас попросит… На моем столе лежит Библия?

— Вот она.

— Опустите на нее ваши руки и поклянитесь…

Без лишних сомнений Клим и Ника выполнили просьбу капитана.

— И еще… Если я умру, Оливарес явится сюда и постарается занять мое место. А он имеет на это право. Но тогда он может повести «Санту» куда вздумается, где ему выгоднее продать и «Аркебузу», и рабов. А вы должны попасть в Порт-Ройял, независимо от того, что придет в голову Оливаресу. Позовите мне моего помощника, я с ним поговорю.

— Сеньора Винценто?

— Никакой он не сеньор, — отец у него был простой рыбак. Но Винценто хороший моряк и верный человек, хотя и не годится для того дела, которое я поручил вам.

— А если Оливарес, став капитаном, не послушает ни меня, ни его? Нам трудно будет его убедить.

— Тогда вы не станете его убеждать. Вы просто уберете его с дороги. Да, да, мой мальчик, вы просто уберете его с дороги. Дело, порученное вам, слишком важное, чтобы какой-то Оливарес, хотя он и сын гранда Испании, мог бы вам помешать. Сейчас я жалею, что там, на «Аркебузе», не подсказал твоей сестре, она могла как следует царапнуть его по физиономии и уложила бы на недельку в постель. Или пусть даже убила его… Вот так, мой мальчик. Поручение мое не только важное, но и опасное. Но вы смелые люди, я успел в этом убедиться. Пречистая ли дева водит рукой твоей сестры, но я не встречал в королевстве шпаги более ловкой, нежели ее.

Капитан Кихос закрыл глаза, перевел дыхание и сказал тихо, уже не открывая глаз:

— Там, в сундучке, лежат два кошелька.

— Да, капитан.

— В них золото. Заберите их с собой. Золото может понадобиться вам в Порт-Ройяле. Не жалейте его… А теперь — идите! Идите, и пусть поможет вам пресвятая дева.

— Аминь! — ответил Клим.

Ника покрыла капитана пледом. Выходя из каюты, Клим заметил на столе толстую тетрадь в кожаном переплете. Он открыл ее. Как и думал — это оказался судовой журнал.

Клим прочитал последнюю запись, положил журнал обратно и, выйдя из каюты, тихо закрыл за собой дверь.

— Итак, — сказал он Нике, — сегодня 4 июня 1692 года. До гибели Порт-Ройяла остается всего три дня. Пожалуй, нам придется поторопиться с государственными делами капитана Кихоса.

Пабло Винценто был не только хороший моряк и верный человек — он оказался незлопамятным и на Нику взглянул без обиды и неприязни. Тем более, что в его зубах дымилась новая трубка, в два раза больше прежней. Он выслушал Клима и направился в каюту к капитану. Ника только указала ему на трубку, и он сунул ее, как подобает настоящему курильщику, прямо с огнем в карман.

Вернувшись в свою каюту, Клим поплотнее прикрыл дверь. Задернул шторку на окне и бросил на стол два тяжелых мешочка. Ника прикинула их на руке, заглянула. Достала одну монету.

— Пиастры, пиастры!

— Пиастры были серебряные, — сказал Клим. — Это старинная английская гинея.

— Первый раз вижу золотую монету. Сколько она может стоить в переводе на наши рубли?

— Порядочно. Это же антикварное золото.

— Вот бы захватить с собой хотя бы мешочек. Жаль, что оно мне только снится.

Клима, однако, больше занимал конверт. Он вертел его и так, и этак, разглядывал на просвет, щупал, но смог только установить, что в конверте лежит лист плотной бумаги, похоже, сложенный вдвое.

— Вижу, — заметила Ника, — тебе бы очень хотелось в него заглянуть?

— А как ты думаешь? Конечно! Здесь же письмо. Государственной важности, касающееся королевского дома Испании. Тайна какая-то. Я могу только догадываться, но толком-то не знаю ничего. И эта тайна так и потонет вместе с Порт-Ройялом. Обидно — история все-таки.

— Так в чем же дело? Возьми и загляни.

— Здесь печати.

— Подумаешь — печати!.. Слушай, Клим, ты что, на самом деле решил искать в Порт-Ройяле этого отца Себастьяна?

Клим взглянул на Нику задумчиво:

— Ты считаешь, мы здесь можем не выполнять своих обещаний?

— Так здесь же все неправдашное.

— Мы поклялись на Библии…

— Поклялись? Это же смешно, Клим. Причем здесь Библия?

— Библия, разумеется, ни при чем. Но обещание капитану Кихосу — не знаю, как ты — а я дал совершенно серьезно. Ведь он же выручил нас из настоящей беды. Люди Оливареса смогли прихлопнуть и тебя, и меня, и было бы совсем не смешно. А ты считаешь, если этот мир не наш, то ты можешь вести себя в нем непорядочно?

Ника заметно смутилась. Сунула монету обратно в кошелек.

— Я не знаю, Клим… Ну, что ты ко мне привязался: непорядочно, непорядочно! Ладно, на самом деле, я не подумала. Будем и здесь вести себя достойно… Итак, поплывем в Порт-Ройял. Это даже интересно! Посмотрим старинный флибустьерский городок.

— Порт-Ройял — не городок.

— А что же?

— Это настоящий большой город. Самый богатый город Нового Света. По торговому обороту он больше Лондона.

— Тем более. А может, нам еще и повезет, увидим настоящих пиратов.

— Пиратов нам только и не хватало. Пожалуй, лучше обойтись без них.

Клим засунул конверт в изголовье кровати, прикрыл подушкой.

— Ты считаешь, — усомнилась Ника, — надежно спрятал?

— Так никто же не видел. Несгораемого шкафа у меня здесь нет.

— А как будем добывать кресло у Оливареса?

— Думаю, в гавани Порт-Ройяла нам легче будет пробраться в трюм «Аркебузы». Лишь бы Оливарес в другое место не поплыл.

— Пойдем на палубу, взглянем.

— Пойдем. Только ветра нет. А без ветра он никуда не уплывет.

Они вышли на палубу. «Аркебуза» с повисшими парусами стояла в километре от них, Клим разглядел даже красное пятно на мостике.

Ника тоже увидела:

— А вон и Долорес прогуливается… — Она потянула носом. — Чем это на палубе воняет?

— Да, припахивает. И здорово.

Крышка кормового люка была сдвинута в сторону. Из люка несло, как из выгребной ямы. Они подошли поближе. Возле люка стоял невысокий грузный пожилой матрос в куртке, надетой на голое тело. Заложив руки за спину, он глядел куда-то под ноги. Клим заключил, что грузный моряк — боцман, так оно и оказалось на самом деле.

Возле люка на палубе лежал человек. Голый, тощий и черный — мертвый негр. Два матроса, подкатив вместо наковальни пушечное ядро, срубали зубилом заклепку на цепи, прикованной к его ноге.

— Что это? — спросила Ника — Кто тут умер? И почему цепь?

Клим обратился к боцману. Тот опустил руки из-за спины и ответил почтительно — гости капитана Кихоса обязывали его к вежливости. Выслушав, Клим некоторое время помолчал, разглядывая мертвого негра.

— Так что? — повторила Ника.

— В трюме везут рабов.

— Рабов?

— Ты же слышала, что говорил капитан Кихос. Оливарес на «Санте» везет рабов, африканских негров, которых собирается продать плантаторам на Ямайке.

Ника посмотрела на тощего мертвого негра.

— И капитан Кихос позволяет с ними так обращаться?

— Ты многого хочешь от капитана Кихоса. Не забывай — семнадцатый век.

— Да, на самом деле, — хмуро согласилась Ника. — Чего это я? Нормальные рабы… Что у нас в двадцатом веке рабов не было?..

Тем временем матросы срубили заклепку и, освободив мертвеца от цепи, подтащили к борту. В железное кольцо, оставшееся на ноге, продели обрывок сети, закатили в него ядро и без каких-либо церемоний перевалили тело через борт.

Звучно плеснула вода.

— И все! — заключила Ника. Она кивнула в сторону боцмана: — А чего он хмурится, неужели ему раба жалко?

— А как ты думаешь, конечно. Он тоже участвует в барышах — премиальные и все такое. Коммерция — каждый негр стоит, как он сказал, сотню песо. Убыток… Ну, чего ты на меня уставилась, не я же рабами торгую. Я тебе объясняю положение вещей.

Заглянув в люк, Ника невольно поморщилась и вдруг решительно перекинула ногу через ограждение.

— Ты зачем?

— Хочу посмотреть на рабов, никогда в жизни не видела. А что говорит это толстопузое животное?

— Боцман не советует тебе туда спускаться. Сеньорите будет неприятно.

Однако она уже решительно ступила на лестницу. Понимая, что отговаривать бесполезно, Клим последовал за Никой, внимательно поглядывая под ноги, чтобы не поскользнуться на грязных ступеньках.

Я сказал боцману, что сеньорита пожелала выбрать себе парочку рабов, для собственной надобности. Тебе могут уступить по себестоимости.

Возмущаться Нике было уже некогда, зловонье в трюме стало совсем нестерпимым, она невольно прикрыла нос и рот ладонью, тут же устыдилась своего брезгливого жеста, хотя с трудом удержалась от желания выскочить из трюма на свежий воздух палубы.

В темноте трудно было что-либо разглядеть, только чьи-то глаза по-волчьи посверкивали у борта. Звякали цепи. Кто-то постанывал в углу, за лестницей. Клим старался держаться поближе, прикрывая Нику плечом — кто знает, что могло прилететь оттуда, из темноты.

— Боцман сказал, что здесь три человека — белые, пленные европейцы.

— Их тоже будут продавать?

— Конечно. Зачем пропадать добру.

Внезапно темная фигура поднялась с полу и приблизилась к лестнице, насколько позволяла цепь.

Клим настороженно уставился на подошедшего. По лицу, заросшему клочковатой бородой, трудно было определить его возраст. Грязная рубаха спускалась почти до колен, и что-то знакомое показалось Климу в ее покрое.

— Смотри-ка косоворотка!

— Господи, твоя воля… — забормотал подошедший.

— Так это же — русский!

— Русский я, русский! — радостно заторопился бородач.

— Богородица пречистая… да откуда вы здесь, господа хорошие. Вот довелось встретиться.

Он поклонился старорусским уставным поклоном в пояс, коснувшись правой рукой пола. Клим шагнул к нему.

— Это надо же, земляк!

Он готов был обнять бородача, если бы тот не оказался так нестерпимо грязен и вонюч. Клим только радостно потрепал его по плечу. Бородач поймал руку, хотел поцеловать.

— Ну-ну! Что ты, милый?..

— Да как же рад-то я, своих господ русских увидал. Почитай, два года по чужбинам мыкаюсь, слова родного не слыхал. А тут, на тебе…

Он даже вытер кулаком слезу.

— Откуда же ты?

— А с Полтавщины. Ефим Дубок — крепостной. Боярин меня в солдаты определил. Так я под князем Голицыным в Крым хаживал. Турка воевал. Первый раз сходил, ничего — вернулся. В пушкари произвели. А во второй раз — не повезло. Попал под Перекопом в полон. Продали меня в Стамбуле на базаре, как барана. И пошел я по рукам. Бежать пробовал, так куда сбежишь — до Руси вон как далеко, а теперь вот везут, не знамо куда.

Двухлетнее рабство не вытравило из Дубка солдатской закваски, держался он хотя и почтительно, но не раболепно и тянулся стоять прямо, как при рапорте офицеру.

— Вы-то откель здесь появились? И барышня с вами, смотрю. Может, кого купить хотите?

Клим тут же повернулся к Нике:

— А что, это мысль.

— Не говори глупости.

— А я их и не говорю. Ты, Дубок, кого тут знаешь?

— Так вон, в одной связке сидим. Четверо нас, на одном замке. — Дубок показал в темноту. — Два шведа еще, из моряков они. Их мало знаю. На Кубе к нам подсадили. Вроде парни ничего, ослабли малость с голодухи. А еще черный, негр — Оливайо зовут. С ним мы от самой Картахены плывем, сурьезный негр, в своем племени когда-то вождем был, и здешние негры, а их тут два десятка, также его принимают, и по-английски он чуток разумеет.

— Это хорошо. Это очень хорошо. А ты, Дубок, говоришь, пушкарем был. Стрелять умеешь?

— Чего ж, не разучился, поди.

— Клим, ты о чем?

— Подожди, мысли у меня появились разные… Ты, Дубок, своим, ну, связникам, что ли, скажи, мы сейчас что-нибудь устроим для вас.

Терпение у Ники уже закончилось и, ни о чем больше не расспрашивая Клима, — а он что-то задумал, конечно, — она заторопилась по лестнице наверх. Толстый боцман протянул ей руку, но она решительно отказалась от его помощи. Ей так захотелось выкупаться после посещения трюма, но она постеснялась раздеваться — семнадцатый век, черт бы его побрал! Поэтому зачерпнула ведром воды и, как могла, вымылась в стороне, за спущенными парусами на корме.

С боцманом разговаривал Клим.

Он сослался на разрешение капитана, и боцман без каких-либо сомнений послал в трюм матроса с ключом, и тот вывел на палубу всю «связку» — Дубка и его товарищей. Тут же возле трюма с них срубили цепи. Дубок принял освобождение как счастливую случайность — «Услыхал Господь мои молитвы!», его товарищи только растерянно щурились на солнце, не зная, что их ждет впереди, но Клим ничем им помочь не мог, так как сам этого не знал. Негр Оливайо — рослый и широкоплечий — и когда сняли цепи, продолжал с враждебной недоверчивостью поглядывать на Клима, видимо, не ожидая от белого ничего хорошего для себя.

Рядом с матросским кубриком нашлась небольшая каютка-кладовая для запасов парусов. Клим устроил в ней своих подопечных. Распорядился, чтобы их накормили с матросского стола. Не забыл он и про оставшихся в трюме негров — удивленный матрос спустил им в трюм два ведра вареной кукурузы.

— Интригу какую замыслил? — допытывалась Ника. — Что ж, церковь, как я помню, на хитрости всяческие куда как была способна.

— Вот, вот, именно — интригу, — ухмылялся Клим. — Предки мне подсказывают, что ребятишки эти могут нам пригодиться. Интуиция, если хочешь.

Он увидел боцмана, который торопился к ним, уже на ходу показывая руками в сторону капитанской каюты.

— Пошли, скорая помощь, — сказал Клим. — Капитану Кихосу, видимо, опять плохо.

Глаза капитана Кихоса были плотно прикрыты затекшими веками. Тусклая бледность разлилась по лицу. Голова неловко запрокинулась за подушку. Ника торопливо расстегнула ему рубашку, приложила ухо, долго слушала. Медленно выпрямилась. Сложила капитану аккуратно руки на груди, накрыла пледом.

— Капитану Кихосу уже не плохо, — сказала она. — Капитан Кихос умер.

Во второй половине дня небо затянули плотные тучи. Ветра все еще не было. По-прежнему откуда-то из просторов Карибского моря шли пологие волны. «Санта» покачивалась с носа на корму. Громадный парус из темной парусины тяжело нависал над каютой капитана, как траурное знамя.

Капитана Кихоса обряжали в последний путь.

Ника достала из шкафа новый камзол и свежий черный завитый парик. На грудь, под скрещенные руки, Клим положил Библию. Винценто укрепил на притолоке, над кроватью капитана, боевой испанский флаг. Возле открытых дверей боцман поставил бочонок рома со снятой крышкой. Каждый матрос, прощаясь с капитаном, выпивал добрую чарку за упокой его души.

Винценто отозвал Клима в сторону.

— Капитан Кихос — пусть Господь с миром примет его светлую душу — наказывал мне перед своей кончиной, чтобы я полностью доверился вам, сеньор. Я плавал с капитаном вот уже почти десять лет, знаю, что голова у него работала точно, как морской хронометр. Даже на пороге смерти он рассуждал здраво и умно, понимал, что говорит. У меня нет причин сомневаться в его указаниях. Поэтому я хочу вас спросить: что нам сейчас делать? Сообщить ли Оливаресу о смерти капитана или подождать? Дело в том, что у Оливареса на «Аркебузе» сейчас собралась вся его старая команда, он привел на «Санту» своих людей с капера, на котором до этого плавал у берегов Франции. Их там тридцать два человека, все это опытные рубаки и, конечно, они будут слушаться только его.

Клим размышлял недолго.

— Сделаем так, сеньор Винценто. Пошли на «Аркебузу» ялик с гребцами. Верными и неболтливыми матросами. Пусть они передадут, что капитан желает видеть его для серьезного разговора. Уверен, что Оливарес прибудет один, он же не ожидает от нас неприятностей.

— И вы собираетесь его здесь задержать?

Клим опять подумал:

— Вообще-то, можно сделать так. Но Оливарес нужен на «Аркебузе», кто же поведет ее здесь.

— Конечно, пожелает занять место капитана. Он же старший помощник капитана Кихоса.

— А вот тогда мы попробуем ему помешать. Капитан Кихос меня об этом специально предупреждал. Исполнять обязанности капитана на «Санте» до прихода в Порт-Ройял он назначил вас. Разве он вам об этом не говорил?

— Говорить-то говорил. Но у меня здесь всего осталось два десятка матросов, как мы сможем остановить Оливареса? Да его головорезы просто побросают нас за борт.

— Для этого им вначале нужно сюда попасть.

— Чем же мы сможем их задержать?

Клим облокотился на фальшборт и, поглядывая в сторону «Аркебузы», уклончиво промолчал. Он понимал опасения Винценто — тот рисковал своей головой. Но сам Клим был не силен в разговорном испанском и не знал, как передать смысл чисто русского выражения «ничего, авось как-нибудь управимся!» Он еще раньше подумал об угрозе появления здесь матросов Оливареса, но, когда разговаривал с Дубком, у него появились кое-какие соображения.

Не услыхав ответа, Винценто повторил вопрос.

— Ничего, сеньор Винценто, — сказал Клим. — Принимайте спокойно обязанности капитана и посылайте ялик за Оливаресом. Не раздумывайте долго, нам нужно засветло выяснить его намерения. Вдруг с каким ветром до него долетит весть о смерти капитана.

— Ветра-то нет.

— Подует когда-нибудь.

По распоряжению Винценто, на воду спустили шлюпку. Он отобрал двоих матросов, сказал, что передать на «Аркебузу». Матросы согласно покивали головами, спустились в лодку и налегли на весла.

Клим и Винценто следили за шлюпкой, видели, как она подошла к «Аркебузе» и почти сразу направились обратно.

— Это кто же к нам плывет? — подошла к ним Ника.

— Не узнаешь?

Шлюпка уже прошла половину расстояния, и можно было разглядеть на одиночном пассажире робингудовскую шапочку с пером.

— Так, так! — сказала Ника. — Предстоит мужской разговор. А не захочет сеньор Оливарес взять реванш?

— Не думаю. Он же едет один. Просто, как ты догадалась, у нас будет мужской разговор. Конечно, будем выяснять отношения, но пока на словах.

— Тогда ты не очень развешивай уши. Как я понимаю сеньора Оливареса, для него лучший аргумент в таком разговоре — пистолетная пуля. Особенно, если он уверен, что выстрелит первым. На всякий случай, я на вас через окошко посмотрю. Видеть меня здесь, рядом, ему тоже не доставит удовольствия.

Ника вернулась в каюту. Шлюпка подошла к «Санте». Сеньор Оливарес бодро вскарабкался по трапу, шагнул через фальшборт. Он был без шпаги, но с неизменным пистолетом за поясом. Одна щека его припухла и заметно отличалась от другой. На Клима даже не взглянул.

— Где капитан? — спросил он у Винценто.

Увидев открытую дверь капитанской каюты, он замедлил шаги, быстро оглянулся, видимо, опасаясь, не попал ли он в ловушку. Но, кроме Клима и Винценто, никого больше на палубе не было, а Клим в его сторону даже и не глядел.

В каюте капитана сеньор Оливарес пробыл недолго. Вышел, держа шапочку в руках, перекрестился на ходу.

— Когда?

Винценто ответил.

Сеньор Оливарес нахлобучил шапочку. Заложил руки за пояс, не спеша, по-хозяйски, оглядел бессильно свисающие паруса.

— Если к утру не поднимется ветер, капитана будем хоронить здесь.

Это звучало как приказ. Винценто было выпрямился по привычке, однако не ответил, как подобает: «Есть!»

— Пошлите шлюпку с боцманом на «Аркебузу», — продолжал Оливарес. — На «Санте» маловато матросов. Пусть боцман отберет десяток и привезет сюда. Я остаюсь здесь.

Не услыхав и сейчас привычного ответа, Оливарес нахмурился. То, что его распоряжения могут быть не выполнены, видимо, даже не приходило ему в голову. Он строго посмотрел на Винценто, и тому заметно стало не по себе. Клим понял, что пора вмешаться в разговор.

— Сеньор Оливарес, — сказал он внятно, стараясь точно подбирать испанские слова, — по последнему распоряжению капитана Кихоса, которое он сообщил нам, мне и Винценто, вы поведете «Аркебузу» в Порт-Ройял. Кроме вас, это некому сделать. На «Санте» за капитана остается сеньор Винценто, он пока не освоился со своим назначением, и это помешало ему все как следует объяснить.

— А вы? — повысил голос Оливарес. — Кто вы такой, чтобы говорить от имени капитана Кихоса?

— К сожалению, капитан Кихос, по причине своей болезни, не смог записать свое последнее распоряжение в судовой журнал, он успел только высказать его в моем присутствии.

— Почему я должен вам верить?

— А я и не прошу вас верить. И я, и сеньор Винценто просим вас выполнить последнюю волю капитана и вернуться на «Аркебузу».

Ястребиные глаза сеньора Оливареса прищурились.

Некоторое время он пристально разглядывал Клима и Винценто, соображая, как поступить. В дерзости отказать ему было нельзя, согласиться на трусливое отступление он не захотел.

Тонкие губы его сжались в жесткую черточку, он сделал два быстрых шага назад, положил руку на пистолет… и тут почувствовал, как в его спину между лопаток уперлось что-то твердое и острое.

Оливарес послушно убрал руку с пистолета. Он даже не стал оборачиваться, догадался и так. Конечно, это была Ника. Заметив, что переговоры у мужчин готовы зайти в тупик и становятся явно опасными, она вышла из каюты и приняла в них участие.

— Сеньор Оливарес, — продолжал Клим самым благодушным тоном, как будто ничего не произошло, — капитан очень сожалел, что не смог с вами проститься. Он просил передать вам его благословение… и это еще не все. Одну минуточку…

Он зашел в каюту капитана и вернулся с сундучком.

— Здесь — тысяча песо. Капитан передает их вам и вашей команде как долю приза за «Аркебузу».

Клим придумал все это в последний момент, и в его словах, пожалуй, было маловато логики и много импровизации, поэтому Винценто удивленно уставился на сундучок. Даже сеньор Оливарес несколько растерялся и уже не знал, как себя сейчас вести. Но и деньги — как верно решил Клим — часто действуют вне логики, а тысяча песо это — тысяча песо! После минутного замешательства сеньор Оливарес сдержанно кивнул головой.

Сундучок спустился в лодку. Резким движением Оливарес оттолкнулся от борта, но, прежде чем сесть, некоторое время пристально разглядывал снизу лицо Клима, пытаясь догадаться о причинах столь странного, по его мнению, поведения этого неожиданно появившегося самозванца.

Ника забеспокоилась, толкнула Клима в бок.

— Отошел бы от борта. Как бы не пальнул. Обид этот сын гранда не прощает, как я догадываюсь.

— Не прощает, — согласился Клим. — Но сейчас он задумал другое.

— Что еще?

— А вот мы увидим.

Так и не сказав на прощание ни слова, Оливарес сел на скамейку. Шлюпка ходко пошла к «Аркебузе».

— Сеньор Винценто, — сказал Клим, — у нас в порядке носовые пушки?

— Конечно, а как иначе, и пороха, и ядер хватит на целое сражение. А зачем вам?

— Пока еще не знаю. Спросил так, на всякий случай.

— Но вот канониров у меня нет. Все перешли на «Аркебузу».

— Ничего. Канонира, если нужно, я найду.

И Клим направился в кладовую к Дубку. Ника перехватила его на ходу.

— Скажи, пожалуйста, что за инсценировку ты устроил с сундучком капитана Кихоса? Или он тебе что-то такое говорил, и ты мне не успел перевести?

— Конечно, не говорил, — ухмыльнулся Клим.

— Тогда зачем?

— А ты не догадываешься?

Ника молча какое-то время разглядывала Клима.

— Ясненько! — наконец сказала она. — Для гарантии. «Аркебуза» должна приплыть в Порт-Ройял, этот сундучок отыщут там археологи триста лет спустя. А часы прибудут вместе с нами. Что ж, вряд ли ты сам мог до такого хитрого хода додуматься. Не иначе предки подсказали. Что ни говори, а церковь, как известно, интригами и хитростью бедна не была.

— Да, по этой части мои предки соображали.

— А для чего тебе конвоир?

— Пока не скажу. Если все верно, что про Оливареса подумал, что скоро сама увидишь.

Дубок браво и с готовностью вскочил Климу навстречу. Поднялись и его товарищи, понимая, что обязаны свободой этому странному русскому.

Только Оливайо остался сидеть в своем углу, непримиримо и зло посверкивая на них своими черными, горящими ненавистью глазами.

«Молодец! — невольно подумал Клим. — Дать бы ему оружие да его негров освободить, нарубил бы он из нас капусты. Даже жаль оставлять такого мощного вождя на погибель в Порт-Ройяле…»

Клим заметил невольно, что он и здесь, в этом иллюзорном мире, пытается и рассуждать, и действовать, и заглядывать вперед, как будто все существует на самом деле, и все, в чем он принимает участие, будет продолжаться и без него. И в то же время полной уверенности, что все это исчезнет, как только выключится генератор, у него также не было…

— У меня к тебе дело, Дубок!

— Слушаюсь, господин… вот не знаю, как по батюшке.

— Господина ты оставь… Не в этом дело. Забирай свое войско. Только Оливайо не трогай. Он вам не помощник.

— Вождь!

— Вот именно. Может быть, найдем ему другое занятие. А вы спускайтесь на батарейную палубу и зарядите парочку пушек.

— Воевать будем?

— Воевать — не воевать, а выстрелить пару раз придется.

— Так меня допустят к пушкам-то?

— Допустят, ступай.

Выйдя на палубу, Клим пригляделся к «Аркебузе», которая по-прежнему мирно покачивалась в километре от них, и не заметил на ней особого оживления.

«Еще не решился Оливарес! Но решится обязательно. Не из тех, кто так вот запросто согласится отдать капитанский мостик на «Санте». А путь у него один…»

Клим взглянул на бессильные паруса.

Ничего! Ветра нет, а на веслах ему до нас плыть да плыть!

— Клим! — позвала его из каюты Ника. — Иди сюда, Клим!

Открыв дверь каюты, Клим так и остановился на пороге.

— Что такое?

Чуть постукивая по полу концом шпаги, Ника сидела на кровати, а против нее, прижавшись спиной к переборке, сидел на полу молодой матросик.

Глубоко посаженные, мышиные глазки его со страхом следили за клинком шпаги, острие которой почти касалось его колен. С ладони правой руки скатывались на пол редкие капельки крови.

«Шпагу пытался поймать, дурачок!» — догадался Клим.

— Я вошла, а он уже в каюте. Что-то ищет. Объяснял — я не поняла. Убежать хотел — я не пустила.

Клим присел на пороге. Если матрос еще надеялся удрать от девчонки со шпагой, то теперь ловушка захлопнулась, массивная фигура Клима отрезала единственный путь к бегству. В окошко выскочить он бы тоже не успел. По-английски он не говорил.

— Сеньор, я пришел убирать каюту… я всегда убирал каюты, я не хотел ничего брать…

— Pescestamento! — сказал Клим и добавил уже по-русски специально для Ники: — Я сейчас его буду спрашивать, а ты, если будет нужно, его попугай. Не иначе, это осведомитель Оливареса. — И он опять обратился к матросу:

— Habla! Говори!

— Сеньор, я ничего.

— Не признается! — Клим сказал это по-испански, как бы для Ники, она, разумеется, ничего не поняла, но матрос этого не знал. — Придется его убирать! — жестко заключил Клим.

Он кивнул Нике, и ее шпага коснувшись щеки матроса, вонзилась в переборку. Он даже не закричал, а заверещал по-заячьи, со страха глядя на кончик шпаги, который уже покачивался возле самых его глаз. Отмахнуться рукой он уже не решался.

— Я скажу!.. Я все скажу…

— Говори. Только чтобы без вранья.

— У капитана Кихоса письмо… Сеньор Оливарес приказал. Я не нашел письмо… капитан говорил с вами, я подумал…

— Что ты подумал?

Матросик замолчал и заплакал.

— Ладно, — сказал Клим. — Ты убери шпагу, Ника, а то как бы наш молодец не того… Что будем делать? Не отправлять же его за борт. А, может, ты доберешься до «Аркебузы» вплавь? Нет, не сможешь. Не умеешь плавать? Видишь, что получается. Так ты будь здесь поосторожнее, а то можешь свалиться за борт!

Матросик, посапывая носом, протиснулся мимо Клима на палубу.

Ника бросила шпагу на лежанку.

— Письмо-то хоть на месте? — спросил Клим.

— На месте. Од не успел. Значит, Оливарес что-то уже знает.

— Выходит, знает.

— Словом, влезли мы с тобой в тайны мадридского двора. Вот черт! Нарочно не придумаешь.

Пришел кок с медным подносом, на котором стояли вполне приличные фаянсовые плошки и тонкие фарфоровые разрисованные чашки — как они могли уцелеть на таком судне, Клим представить себе не мог.

В каюте вкусно пахло какими-то восточными специями. Кок — вопреки обычному виду всех морских поваров — был маленький и тощий, одет сравнительно чисто, даже в относительно белом передничке, который надел, вероятно, специально для гостей. Когда он расставлял чашки на столе, Ника с сомнением пригляделась к его засаленным рукам, но промолчала. Клим на такие мелочи вообще не обратил внимания.

Запивали макароны вином.

Вино было сухое, слабое, приятное на вкус и, как видно, заменяло здесь, на корабле, и чай, и воду. Ника тоже выпила за обедом пару стаканчиков.

Клим подумал, что ей вообще не следовало бы пить вина, но здешний мир, в котором они находились, так отличался от их прежнего мира, что прежние мерки не везде подходили. Клим и по себе ощущал, как в чем-то он стал чуть другой, что-то изменилось в его восприятии привычных вещей, но как и насколько — у него уже не было возможности уточнить. Да и желания, признаться, не было по-пустому ломать голову: еще день-два, и их здешнему пребыванию должен прийти конец.

Клим рассчитывал, что или он сам сумеет добраться до кресла, или даже там, в двадцатом веке, кто-либо наткнется на ящик, и их вытащат из поля действия генератора, — если, конечно, все так, как он предполагает, — и тогда их сновидения оборвутся.

От него и Ники требовалось одно — дожить до этого момента целыми и невредимыми. Именно — невредимыми.

Клим ощупал ссадину на виске, оставшуюся после того удара доской, и подумал, что шрамик он так и принесет с собой в двадцатый век.

Хорошо, если только шрамик!

После обеда они вышил на палубу. Клим, как всегда, сразу же посмотрел в сторону «Аркебузы». Новости он ожидал только с нее.

— Смотри! — сказал он. — Сеньор Оливарес собирается к нам в гости. Было видно, как в большой шестивесельный баркас усаживались плотно матросы. Торчали черные стволы мушкетов, посверкивали на солнце абордажные сабли.

Весла опустились на воду, и баркас направился к «Санте».

— Клим! — встревожилась Ника. — Оливарес забрал с собой свое войско. Что ты собираешься делать?

— Пока ничего. Подождем.

— Чего подождем, черт побери? Они же с мушкетами!

— Вижу, что не с цветами.

— Клим!

— Ну, ладно, ладно. Не волнуйся. Потерпи немного, сейчас услышишь.

— Чего услышу?

— Ответ услышишь.

Он подошел к люку на батарейную палубу.

— Дубок! Как там у тебя?

Дубок был вымазан орудийным маслом и порохом. Его команда тоже.

— Все в порядке, господин адмирал! — лихо вытянулся он.

— Ладно тебе, юморист нашелся средневековый. Шлюпку видишь, что с «Аркебузы» отчалила?

Дубок выглянул в орудийный люк.

— Баркас? Вижу. Стрелять по нему?

— Пусть поближе подойдет, успеем. Только ты не по нему бей.

— Чего?

— Народ там, матросики, они-то ни при чем. Чего им гибнуть ни за что. Да и нужны они, кто же тогда «Аркебузу» поведет? Ты рядышком с баркасом ядро положи. Сможешь? Одно слева, а другое — справа. А там поглядим.

— Рядом — это можно. Сейчас попытаюсь.

— Ты сколько пушек зарядил?

— Три пока…

— Хватит, думаю. И с двух раз поймут.

— А как не поймут?

— Ну, тогда… Да поймут, наверное. Не совсем уж дураки. Оливарес с ними, начальник ихний. Сообразит, поди… Словом, действуй. Больше у меня распоряжений не будет.

Винценто стоял на носу и тоже смотрел на идущий к «Санте» баркас. Разговора с Дубком он не слышал, однако особого беспокойства не проявил, только взглянул вопросительно на Клима, но тот промолчал, и Винценто ни о чем не спросил. Он не спеша выбил трубку, заправил новой горстью табаку, прямо из кармана. Раскурил трубку от обрывка пенькового конца, тлевшего тут же в ведерке с песком, пыхнул дымком, облокотился на фальшборт и сплюнул в воду. Клим подошел, молча стал рядом и тоже плюнул за борт.

Весь наличный состав их команды — два десятка матросов — собрался кучкой поодаль. Им люди Оливареса никаких неприятностей не несли, но они присутствовали при его визите и сейчас с любопытством ожидали, чем это все закончится.

Молоденький матросик с узким личиком тоже был здесь и с некоторым торжеством поглядывал в сторону Клима, как бы желая сказать: «Вот, теперь посмотрим!» Клим показал на него Винценто.

— Хуанито — слуга при жене Оливареса, — пояснил тот.

Ника тоже вышла на палубу, конечно, со шпагой — последнее время она с ней не расставалась. Она тоже заметила Хуанито и, точно определив причину его веселости, на ходу звонко шлепнула шпагой по заду. Он подскочил и спрятался за кормовую надстройку, провожаемый усмешками товарищей.

Баркас уже прошел половину расстояния, и можно было различить лица матросов, перышко на шляпе Оливареса, который время от времени посматривал в сторону «Санты». И тут над водой прокатился грохот орудийного выстрела, следом за свистом ядер взвился клубок дыма, и справа от баркаса метнулся вверх высокий столбик воды.

Гребцы на баркасе замешкались, два весла зацепились одно за другое. Оливарес повернулся, пристально разглядывая «Санту». Весла еще раз опустились в воду.

Второе ядро Дубок положил удачнее, чуть слева впереди носа баркаса, бурунчик воды хлестнул прямо на гребцов.

Оливарес вытер лицо ладонью, поправил шапочку. Трусом он не был, и до «Санты» оставалось с десяток хороших гребков, но он понимал, что третье ядро ударит по людям и прежде всего снесет его, Оливареса. Он что-то сказал гребцам, те дружно затабанили, быстренько развернулись, и баркас пошел обратно к «Аркебузе».

— Вот и все, — облегченно заметил Клим. — Молодец, Дубок!

— Молодец, — не мог не согласиться Винценто. — Я и не знал, что у нас в трюме плывет такой ловкий канонир.

— А я и сам не знал. Правда, Оливарес может повторить такой поход ночью. А в то же время, чего ему напрашиваться на неприятности сейчас, если у него остается надежда получить место капитана в Порт-Ройяле и без всякого риска.

— Видимо, считал более надежным прибыть в Порт-Ройял уже командиром «Санты». А может, кто его знает, направился бы на Тортугу.

— Вот этого я и побаивался, — заметил Клим. — А у меня дела в Порт-Ройяле.

В это время полотнище грота чуть шевельнулось над их головами. Реи скрипнули. По воде пробежала полоска ряби.

Винценто взглянул в сторону садившегося солнца, прищурился.

— Идет ветер, — сказал он. — Вы не дадите мне свою батарейную команду? У меня мало матросов, нужно поднять все паруса. Если все будет ладно, утром придем в Порт-Рой-ял.

Винценто перекрестился, затем посвистел и постучал по деревянному планширу костяшками пальцев, призвав сразу на помощь и христианских, и языческих богов, не обходя вниманием и существующие приметы.

Клим тоже посвистел и тоже постучал по планширу.

— Это зачем? — спросила Ника.

— Просьба к Нептуну, чтобы послал ветерок.

— И нашим, и вашим. И тебе не совестно?

— А чего же делать? Приходится! Кто-нибудь да поможет, пресвятая дева или Нептун.

— Послушали бы тебя твои благочестивые предки. Уж про святую инквизицию я и не говорю, за такое непотребное богохульство на костер бы попал, это уж обязательно.

Клим согласился, что святая инквизиция — организация серьезная и таких шуточек не прощает.

Ника пригляделась к «Аркебузе». Слабое течение несло и разворачивало корабли, и «Аркебуза» порядочно удалилась от «Санты». Но зрение у Ники было острое, она первая заметила шлюпку и красное пятнышко на ней.

— Клим, встречай гостью. К тебе едет Долорес.

— Почему ко мне? Наверное, к тебе — спросить что-нибудь по женской части.

— Ты соображаешь, что говоришь?

— Конечно. Допустим, она интересуется, где это ты достала такую материю, что на твоей рубашке?

— Скажу, купила в ГУМе за пятнадцать рублей, готовую. Это сколько на здешние пиастры? Одной гинеи хватит?

— Хватит. Еще останется.

— Только ей такой капрон здесь придется поискать.

— Да, придется поискать. Лет триста.

— Зачем ей капрон? Да на ней ее шаль…

— Мантилья.

— Вот — мантилья, еще ручной вязки. У нас такую мантилью ни за какие пиастры не купишь. А едет Долорес, как я думаю, за своими вещичками. Она же с собой ничего не взяла, не рассчитывала на «Аркебузе» задерживаться. Принимать ее здесь будешь ты, я с ней и встречаться не хочу. Только смотри, не очень развешивай уши, а то как бы она письмо не прихватила по пути. Разведешь амуры.

— Какие амуры? Да у нее, поди, синяк вот такой на локте после того, как я ее за руку схватил.

— А может, она пожелала бы получить такой же синяк от тебя и на другую руку?. Ох, Клим! В политике твои предки-церковники разбирались, не спорю. Но что касается женщин… Да они их просто боялись. Даже святая инквизиция, такая могучая организация, а женщину побаивается.

— Из чего это видно?

— А как же. Как чуть что — ведьма! И на костер… Ладно, ты встречай гостью, а я у капитана в каюте отсижусь.

Как принимал Клим испанку, Ника не видела. Пробыла Долорес на «Санте», наверное, с полчаса. Ника слышала их беседу, но понять, о чем они говорят, естественно, не могла. Наконец в шлюпку поставили кожаный баул, Долорес спустилась по трапу — Ника наблюдала за ней в окошко каюты. И по тому, как та усаживалась, как расправляла платье, опираясь на борт лодки, и приветливо махала Климу на прощанье, Ника не могла не отметить определенное изящество в движениях, грациозность даже.

«И где их учат такому политесу?» — невольно подумала она.

Шлюпка отплыла.

Клима Ника нашла в каюте.

Он склонился над столом, осторожно расправлял на нем большой помятый бумажный лист и так внимательно занимался этим делом, что не заметил, как вошла Ника.

— Проводил?

— Проводил… — рассеянно ответил Клим, что-то разглядывая на листе и бормоча себе под нос.

Ника подошла поближе.

— Что это? Похоже на афишу.

— Похоже, — согласился Клим. — Приглашение Королевского Театра на постановку пьесы Кальдерона де ла Барка, королевского драматурга, личного капеллана Филиппа Четвертого, кавалера ордена Сант-Яго…

— Ух ты!

— Да, титулов у Кальдерона было предостаточно.

— Откуда это у тебя?

— Мне подарила Долорес.

— Подарила?

— На память.

— На память, так-так…

— Она должна была играть королеву в этой пьесе.

— Ах, вон что. Она — актриса?

— Была. Пока не вышла замуж за Оливареса.

— Понятно. Жене дворянина, да еще сына гранда, негоже выступать на подмостках. Даже если играешь королев.

— Долорес не удалось сыграть королеву. Настоящей королеве Марианне Австрийской чти-то не понравилось, и она запретила постановку. Пьеса так и не была сыграна ни разу.

— А как она называлась?

— «El bufon de la bellareina» — «Шут королевы». И вот что интересно, мне думается, эта пьеса Кальдерона так и осталась неизвестной. Не дошла до нас.

— А это могло быть?

— Почему бы — нет? Из полутора тысяч пьес Лопе де Вега до нас дошло не более пятисот.

— И то ничего — пятьсот.

— Кальдерон написал их значительно меньше. И этот «Шут королевы» мог потеряться в дворцовых архивах. Филипп Четвертый умер, Кальдерон умер — Испании тогда было не до пьес. Вот здесь приведено четверостишие автора в качестве эпиграфа. Я попробовал перевести его с испанского. Приблизительно, конечно.

— Сам перевел?

— Ну, кто еще…

— Любопытно. Давай читай!

— Только ты не очень, я же не Пастернак.

— Ладно, ладно, не напрашивайся.

— Значит, так…

— Клим, да ты поэт!

— Будет тебе.

— На самом деле — звучит!

— Думаю, никто из наших современников этих строк не знает.

— Клим! Да тебя нужно в музей поместить. Подумать, ты единственный человек на земле, который помнит никому не известное четверостишие великого драматурга Кальдерона! Все студенты твоего МГУ будут приходить и смотреть на тебя вот такими глазами. А историки… а вот историки не поверят. Скажут — сам сочинил. Им не объяснишь. Вот если бы афишу можно было с собой захватить.

И Ника тут же потеряла к Кальдерону всякий интерес.

А Клим забрал афишу к себе в каюту, повесил на стену и снова перечитал строки гениального драматурга, сокрушаясь, что не может перевести их теми словами, которых они заслуживают, и жалея, что они так и исчезнут во времени, без следа.

Вечером он заглянул к Нике пожелать доброй ночи.

Она разбирала кровать, где до этого, очевидно, спала Долорес, и брезгливо приглядывалась к покрывалу и подушкам.

— Грязнуля порядочная была эта твоя Кармен, — ядовито заметила Ника. — Хотя и жена дворянина знатного испанского рода. Поди, и умывалась не каждый день.

— Возможно, — миролюбиво согласился Клим. — В семнадцатом веке понятия о личной гигиене были несколько иные.

— На «Аркебузе» и то постели были чище.

— Голландцы — вообще народ аккуратный.

— А как там ветерок?

— Ничего ветерок… Винценто говорит, что завтра утром будет в Порт-Ройяле.

— Хорошо бы. Надоело на воде болтаться.

Ника взяла шпагу со стола, бросила ее на кровать.

— Так со шпагой и будешь спать? — улыбнулся Клим.

— Так со шпагой и буду. Все как бы не одна, не так страшно.

Ника подошла к Климу, остановилась возле, не поднимая головы, не глядя ему в лицо.

Взялась за пуговицу на его куртке, повертела ее задумчиво. Он смотрел сверху, не шевелясь. Затаив беспокойство, ожидал ее слов.

Побаивался Клим, как бы его дружеское отношение не было расценено Никой как более серьезное. Учитывая какие-то сдвиги, возникшие здесь в ее характере, этого можно было ожидать. И не потому, что он сам бы не желал пойти ей навстречу. Но он лучше ее понимал, что любое изменение их отношений может оказаться впоследствии таким же неправдашным, как весь этот иллюзорный и тем не менее предельно опасный для них мир.

— Послушай, Клим, — сказала Ника, по-прежнему не поднимая головы, и чуть заметный румянец показался на ее щеках, — если ты здесь, ну… в 1692 году меня поцелуешь, то это будет считаться и там, в 1980?

— Не знаю, — честно ответил Клим. — Может быть, и будет.

Ника отпустила пуговицу, постояла молча. Вздохнула кротко:

— Тогда не нужно.

Она сама легко поднялась на цыпочки, прикоснулась губами к его щеке, отвернулась, прошла к кровати.

— Спокойной ночи! — сказал Клим.

— Гуд бай, Климент Джексон! — ответила Ника. — Все-таки хороший ты у меня брат…

Ночью Клим спал беспокойно, тревожился, сам не зная чего. Несколько раз выходил на палубу. Вахтенный прохаживался по мостику. Ветер посвистывал в вантах, «Санта» шла ходко, подняв все паруса, чуть завалившись под ветер. Ночь была темная, луна изредка появлялась в просветах туч, освещая крутые волны с белыми кружевными верхушками.

Под утро он все-таки заснул. Его разбудило солнце, заглянувшее через окно в каюту.

Клим тут же выбрался на палубу.

Ветер под утро чуть поутих, но «Санта» по-прежнему шла быстро вдоль волны, с боку на бок. Впереди, за треугольниками носовых парусов, прямо по ходу «Санты» виднелась темная цепочка островов, а на одном, самом большом и высоком, уже можно было разглядеть белые стены берегового форта.

Он постучал в двери каюты Ники, услышал ее «ком ин!», вошел и в нерешительности остановился на пороге.

— Входи, входи, не стесняйся, Климент Джексон, ты как-никак мой брат все-таки… Вот штаны эти идиотские, черт бы их побрал, пряжки застегнуть не могу. Заржавели они, что ли?

— Как же ты вчера застегивала?

— А вчера я совсем их не застегивала. Шнурком от ботинок подвязала.

— Удивительно, что они вчера еще с тебя не свалились.

— Самой удивительно. Теперь понимаю, почему эти испанские дворяне без слуг одеться не могли. Ты только взгляни, сколько тут всяких пряжек и застежек, и все они железные. Да еще сзади. Помоги, пожалуйста!

Она доверчиво повернулась к Климу. Тот взялся за пряжку на поясе.

— Подбери брюхо! — грубовато сказал он, затягивая пояс. — На самом деле, многовато тут разных креплений понаставляли.

— А я что говорю. Была бы застежка-молния, раз — и готово.

— Застежку-молнию еще только через двести пятьдесят лет изобретут.

— Бестолочи средневековые, додуматься до такого пустяка не могли.

— Кое до чего додумались, — возразил Клим, разгибая язычки заржавевших пряжек. — Микроскоп, например, придумали.

Он аккуратно застегнул все, что должно было быть застегнуто. Помог надеть легкий бархатный камзольчик. Ника даже не знала чей, да и не задумывалась над этим, брала, что попадалось под руку. Клим расправил все складочки, Ника только послушно поворачивалась вокруг, подняв руки.

— Странно, — заметила она. — Пальцы у тебя железные, а руки — ласковые, почему бы это?

Клим только усмехнулся.

— У меня дома сестренка, чуть моложе тебя, в седьмой класс еще ходит. Неряха — ужасная. А матери у нас нет. Вот мне и приходится приглядывать. Научился.

— Завидую твоей сестренке… Ой-ой! Что-то ты там вместе с кожей пристегнул.

— Извини… Ты хоть умывалась сегодня?

— А как же. Вон кувшин. Кок теплой воды принес. Вот зубной щетки нет. Чего нет — того нет. Они хоть чистят зубы-то?

Ника откинула занавеску на окне, выглянула. «Санта» входила в гавань. Белоснежный Порт-Ройял прятался в зелени тропических деревьев.

Влево и вправо от гавани разбросал он свои строения: двух- и трехэтажные дома, великолепные виллы с колоннами, полупортиками и лепными фасадами.

— Какой красивый город!

— Красивый, — согласился Клим. — Если только издали смотреть.

— Хотя бы издали… И ведь от всей этакой благодати через два дня не останется и следа.

— Сохранятся кое-где домишки, на окраинах.

— А корабли?

— Волна ворвется в гавань метров в тридцать вышиной. Смоет, что останется после землетрясения.

— А люди?

— Это уж кому как повезет. Все пойдет, как положено, по истории. Нам нужно загодя унести отсюда ноги.

— Вот то-то, что загодя. А «Аркебуза» не пришла.

— Придет. Обязана прийти. Сундучок с гербом Филиппа Четвертого должен попасть в бухту, еще до цунами. Часы амстердамского мастера Поля Блонделя уже здесь!

— Да, с часами и с сундучком ты здорово придумал. Конечно, историю мы не изменим. Что положено произойти — произойдет. А все же, нельзя попробовать нашу команду спасти? Матросы здесь славные. Смотри, какую мне прелесть подарили.

На столе лежала огромная раковина, блестя перламутровыми боками и растопырив в стороны огненно-красные, полированные иглы.

— В отношении Винценто, я думаю, — сказал Клим. — Есть у меня одно соображение.

— А наших негров?

— Вот негров — не знаю. Ты многого от меня хочешь, я не Господь Бог. Выпустить их нельзя — кто-нибудь обязательно подберет — бесхозное добро.

— А если здесь революцию устроить? Ну — восстание, как у Спартака. Разоружить стражу, а негров в горы.

— Времени мало. Восстание подготовить нужно… Ладно, пошли на палубу.

Со спущенными парусами «Санта» медленно вошла в гавань.

Винценто сам стал к рулю. Он не дожидался чьего-то разрешения на вход, так как знал, что такого разрешения здесь ни у кого не спрашивают. По неписанным, неведомо кем и когда установленным, но выполняемым законам в гавани Порт-Ройял мог найти убежище любой корабль, торговый ли, военный или принадлежащий к обширному и многочисленному сословию «джентльменов удачи», а их в то время водилось в Карибском море более чем достаточно. Не исключено было и то, что губернатор Ямайки, герцог Арбемарль, визиты пиратских кораблей предпочитал любым другим, — ценности, добытые морским разбоем, быстро перемещались в карманы береговых, городских торговцев, содержателей кабаков и притонов, а за их счет обогащалась государственная казна Великобритании, пополнялись глубокие карманы самого герцога Арбемарля.

— Можно подумать, — заметила Ника, выслушав Клима, что ты лично знаком с герцогом Арбемарлем и успел заглянуть в глубокие карманы его величества.

— История! — скромно заключил Клим. — Немножко истории и побольше воображения, как говаривал дон Мигель.

Гавань Порт-Ройяла была велика, судов в заливе стояло более двух десятков, и свободно могло разместиться еще столько же.

Каждый входивший корабль вставал на якорь, где ему заблагорассудится, нимало не заботясь об удобстве соседей и вновь входящих судов. Осторожно лавируя, почти цепляясь реями за такелаж стоявших кораблей, Винценто провел «Санту» поближе к стенам форта и приказал отдать якоря.

Клим прошел на корму и увидел, как два матроса затирают горячей смолой щели в деревянном гробу, в котором лежало тело капитана Кихоса.

С мостика спустился Винценто и отозвал Клима в сторону.

— Матросы любили капитана Кихоса, — сказал Винценто, — теперь у них будет другой капитан — Оливарес, не хочется, чтобы они о нем сразу плохо подумали. Но Кихос, предчувствуя свою кончину, поручил именно мне позаботиться о его похоронах. Сам он не доверял Оливаресу, тот не задумавшись, без лишних хлопот еще вчера опустил бы тело за борт. Капитан Кихос пожелал, чтобы его похоронили не в море, а на земле, пусть даже на Ямайке. Однако он был добрый католик и не хотел лежать на кладбище Порт-Ройяла среди всяких гуляк и распутников. Я обещал похоронить его в горах, там сохранился старый поселок, где когда-то были испанские каменоломни — сейчас оттуда возят камень для дворцов Порт-Ройяла. Я знаю, там есть и старик-священник, и мы с честью похороним капитана на праведной церковной земле.

— Это вы очень хорошо придумали, сеньор Винценто, — подтвердил Клим. — Забирайте всю свою команду, мне в порту они не нужны, нанимайте в городе повозку и отправляйтесь, не торопясь, в поселок. Капитан Кихос оставил достаточно денег, которых хватит и на премию команде, и на оплату за установку хорошего каменного надгробия над его могилой, чтобы испанскому капитану не стыдно было лежать на английской земле.

— А вы разве не пойдете с нами?

— Нет. Важное дело заставляет нас оставаться на «Санте».

— Сеньор, мы не намного обогнали «Аркебузу», вскоре она заявится сюда вместе с Оливаресом. Не станете же вы в гавани отстреливаться из пушек?

— Я думаю, до этого дело не дойдет.

— Смотрите, сеньор. Не очень-то доверяйте мирным обещаниям Оливареса. Он злопамятен и не прощает обид.

— Спасибо за заботу, сеньор Винценто. Не беспокойтесь за нас.

Засмоленный гроб завернули в парусину, поставили в баркас и спустили на воду.

Почти вся команда «Санты» пожелала проводить своего капитана. На борту остались только пять человек, которые решили дожидаться Оливареса, в их числе был Хуанито, почему-то он не уехал вместе с Долорес. Остался и боцман как ответственный за негров перед Оливаресом.

Клим крепко пожал руку Винценто.

— Сделайте там все как следует. Не торопитесь возвращаться.

Винценто последним спускался в баркас и невольно остановился на верхней ступеньке лестницы, ожидая, что Клим как-то пояснит такое странное пожелание.

Но Клим, конечно, больше ничего не сказал.

Порт-Ройял

Ника стояла у борта и разглядывала Порт-Ройял.

До берега было метров двести, не более. Клим оказался прав, с такого расстояния город понравился ей куда меньше, чем когда она глядела на него издали. Вдоль берега, перед стенами форта, тянулись закопченные деревянные склады, кузнечные мастерские, доки, где стучали топоры и молотки.

Десятки лодок и баркасов сновали по гавани между пристанью и судами. Толпы пестрого народа суматошились на берегу.

Яростно пекло солнце.

Вода в гавани была сплошь покрыта мусором, щепой, шелухой кокосовых орехов. Резко пахло корабельной смолой и отбросами.

— Такую воду загадили, — ворчала Ника. — Грязь сплошная, даже не купается никто.

— Не потому, грязью здесь никого не удивишь. Ты вон туда погляди.

Спокойную воду, как перископ подводной лодки, резал конец треугольного плавника.

— Акулы?!

— Запах кухонных отбросов привлекает сюда хищников. Здесь не то что купаться — ногу в воду опустить опасно.

— Фу, какая пакость! Испортил мне настроение. Я думала, попаду в рай. А тут — на тебе. Видимо, как говорят, все красивое — красиво издали. Пойду собираться.

Клим покинуть «Санту» не мог.

С часу на час в гавань должна прибыть «Аркебуза», он хотел встретить ее сам, узнать, где она остановится, попытаться сообразить, как добраться до ящика.

Он рассчитывал, что Оливарес не станет ему мешать, как и Клим не помешает ему занять желанное место капитана.

На встречу с отцом Себастьяном отправлялась Ника.

— Хотя он и испанец, — говорил Клим, — однако уже два десятка лет живет среди англичан. Думаю, сумеешь с ним объясниться на своем английском.

— С сибирским произношением!

— Тебе не будет надобности настаивать на своем английском происхождении, легенду сочинишь, смотря по обстоятельствам. Чему-то уже здесь научилась, думаю.

— Спасибо!

— Но, видит Бог…

— Клим, опять?

— Ладно, не цепляйся. Мой Бог ничем не хуже твоих чертей и дьяволов, которые так и скачут с твоего языка… Не хочется мне тебя одну отпускать. Может, не ходить?

— А письмо?

— Письмо и Дубок может отнести.

— Дубок там растеряется, сделает что-нибудь не так. Или письмо отдаст не тому, кому нужно. Дело, как я понимаю, королевское, серьезное. С печатями. Да и что ты беспокоишься, я с Дубком пойду, не одна. Меня здесь никто не знает. А я настоящий флибустьерский город погляжу. На этих самых флибустьеров посмотрю, сколько я о них читала. В кино видела…

— Да, здесь не кино. Ты взгляни, что там на берегу!

— А что? Народу не больше, чем на пляже в Сочи в хороший день.

— Смотря какого народу. У черноморского пляжника все оружие — авторучка да расческа. А здесь? Без ножа и без пистолета никто и не показывается. И пьяные. Слышишь — поют?

— Чего им еще делать, Клим? У нас на курортах тоже не толкуют о квантовой механике, тоже поют «Шумел камыш», например, а здесь что-нибудь вроде «Пятнадцать человек на сундук мертвеца, ой-хо-хо! И бутылка рому!» Чем хуже? Чего им не петь, болтались-болтались в море…

— Убивали, грабили.

— Не без этого. Они другого ничего больше делать не умеют. Их же не учили. Тут на все твое Карибское море простой школы-семилетки ни одной нет. Вот и занимаются, чем умеют.

— Рабами приторговывают…

— Приторговывают, черти! А сейчас решили отдохнуть. Посидеть с товарищами, погулять. Нужно куда-то девать свои гульдены, гиены и пиастры, раз они в кармане есть. Клим, ну что ты на меня уставился? Ведь это же все мужики, черт побери!

Клим задумчиво разглядывал Нику.

— Лихие у тебя были предки, все-таки.

— Что, опять не так сказала?

— Да нет, все так… Давай иди наряжайся. Камзол надень попросторнее. Шляпу пошире, на глаза. Ну и вообще…

— Чего вообще?

— Чтобы не заметно было, что ты женщина в камзоле.

— Это-то я поняла. Только жарко будет в камзоле.

— Ничего — потерпишь. А то боюсь, как бы тебе там холодно не стало. По-моему, ты все еще плохо представляешь себе береговую обстановку. Да так… не успеешь оглянуться, как очутишься где-нибудь в притоне.

— В гареме? Как Мария в «Бахчисарайском фонтане»? Как интересно!

— Ладно, не улыбайся. Гарем — это еще ничего… Дубок!

— Вот он я.

Для Дубка Клим позаимствовал старую одежду капитана Кихоса, отпоров манжеты и кружева, чтобы слуга молодого господина не выглядел слишком уж нарядно. На пояс Дубок привесил внушительный абордажный тесак, за пояс заткнул два пистолета из запасов того же капитана.

Пистолеты были заряжены, их кремневые замки работали исправно, что Клим сам и проверил, выстрелив на корме в доску. Хотя он попал не туда, куда целился, но дыру в доске пуля оставила изрядную.

— Если стрелять не далее пяти шагов, то на пистолет рассчитывать можно! — заключил он.

— Ты там за сестрой приглядывай, Дубок. Как бы она задираться с кем не стала или еще что. Она у меня страсть какая занозистая.

Дубок только ухмыльнулся, решив, что с ним шутят.

— Да, да, Дубок! — настаивал Клим. — Ты не смотри, что она такая блоха, ты ее еще в деле не видел. Чтобы она там, не дай Бог, в какую драку не ввязалась. Как ухватится за шпагу, так ты ее тащи, куда подальше.

— Это как? — не понял Дубок. — А если не послушает?

— А ты ее не очень спрашивай. Как если бы она, скажем, твоя дочь?

— Ну тогда бы за косу!

— Вот косы у нее нет.

— Так за подол.

— Подола, видишь, тоже нет, — мода не та. Скажи, ты в походах турчанок там не воровал?

— Всяко было…

— Вот и здесь, как она за шпагу, ты хватай ее поперек в охапку и волоки прочь. Кланяйся, извиняйся, скажи: «Молодой господин выпил лишнее, не соображает!»

— Клим!

— Ладно, ладно… Ты верхние пуговицы у камзола не застегивай, видишь, еле сходятся. Господи, когда ты у меня понимать начнешь?

— Понимаю я, Клим.

— Ну-ка, повернись. С заду… со спины-то, ничего — фигура выручает. Вот — письмо. Пока я его Дубку передам, еще потеряешь. Ты, Дубок куда положишь?

— За рубаху?

— Не выпадет?

— Куда же? Рубаха, смотри, в штаны… виноват, боярышня, за пояс заправлена.

Со шпагой Ника расстаться, конечно, не пожелала. Клим подобрал подходящие ножны и перевязь через плечо. С борта спустили одноместный ялик. Дубок сел на весла. Ника оттолкнулась от «Санты», помахала Климу: «Не беспокойся, все будет хорошо!»

Проводив Нику и беспокоясь за нее, Клим все же не мог не признать, что в окружающую обстановку она, с ее бесшабашной и смелой решительностью, вписывается куда лучше, чем он со своим мирно-гуманитарным происхождением и таким же поведением. И не то, чтобы он считал себя неспособным при необходимости на решительный жест.

Однако он ни на секунду не забывал, что благополучное окончание их фантастического приключения зависит от его расчетливой находчивости.

Окружающий мир был предельно суров и жесток, все конфликты здесь разрешались так же жестоко и незамедлительно, и нужно быть всегда готовым к любой неожиданности. Иллюзорность бытия не защищала их, как он уже убедился, ни от совершенно реальных травм и увечий, ни от смерти…

Он взглянул в сторону входа в гавань. «Аркебузы» все еще не было.

Лодок по гавани сновало множество, и никто не обращал внимания на маленький ялик. Дубок то и дело озирался по сторонам, увертываясь от ударов чужих весел.

Наконец он совсем перестал грести и оглянулся на лодочную пристань — длинную набережную, выложенную белым ракушечником.

Лодки у пристани стояли в несколько рядов.

Тут же на набережной лежали ободранные бараньи туши, груды бананов, апельсинов и ананасов. Лодочники, грузчики, матросы всех национальностей и мастей грузили в лодки, выгружали из них мешки, ящики и корзины. Все толкались, ссорились, разговаривали и ругались на десятке языков.

Классически великорусским жестом — как отметила Ника — Дубок сдвинул на нос свою испанскую шляпу и поскреб пятерней в затылке.

— Лодок-то, а? Вот — ты, что делается… Не просунуться нам здесь, боярышня!

— Ты меня еще при народе боярышней назови.

— Так я же по-русски, а по-нашему здесь никто, поди, и не толмачит. Азиаты!..

— Азиаты? — восхитилась Ника. — Скажи, какой европеец.

С проходящей лодки сильно плеснули веслом. Дубок крякнул досадливо, отряхивая свои плисовые штаны. Тяжелый груженый четырехвесельный баркас надвинулся на ялик, чуть не перевернув его. Стоявший на носу баркаса толстый мужчина с золотой серьгой в ухе что-то заорал на Дубка.

Ника, не сказав ни слова, выдернула шпагу и наотмашь хлестнула толстяка по ногам. Тот подскочил, зашипел яростно, однако крикнул гребцам, те притабанили и пропустили ялик.

— В сторону придется! — заявил Дубок. — Вон туда, к камешкам. И народу там поменьше, да и лодку есть где приютить.

Им пришлось спуститься почти на километр от пристани.

Дубок выдернул на пологий песчаный берег ялик, оттащил подальше, за береговые камни, и перевернул. Подсунул под него весла. В полусотне шагов от берега поднимались вверх мощные, позеленевшие стены форта с квадратными бойницами, из которых выглядывали на рейд черные стволы пушек.

Дубок огляделся вокруг.

— Не надежно! — заключил он. — Мальчишня вон бродит, такая шустрая. Уведут ялик, как есть уведут.

— Оставайся здесь, карауль.

— Что вы, боярышня.

— Опять?

— Да как я могу вас одну отпустить? Ваш братец что наказывал? А если с вами что дорогой случится?

— Что со мной случится?

— Вдруг напугает кто.

— Так уж меня и напугают.

— А вы не храбритесь, он правильно говорил. Мешок на голову, и ваша шпага ни при чем. Охнуть не успеете.

— Приходилось, что ли, мешок-то на голову?

— Приходилось там или не приходилось… А только народ здесь, поглядите сами: разбойник на разбойнике. Нет, пропади он ялик, а одну вас не отпущу.

— Тогда пошли.

— Разрешите мне наперед.

Дубок расстегнул верхние пуговицы камзола, чтобы были видны рукоятки пистолетов, поглубже, нахлобучил шляпу и, расправив плечи пошире, двинулся в толпу.

Ника, не отставая, последовала за ним. Они на ходу увернулись от двух негров, которые несли подвешенную к жерди здоровенную свинью, которая истошно верещала на всю пристань, и начали пробиваться через толпу к выходу в город.

Уверенные действия Дубка, подкрепленные видом его артиллерии, и следом хорошо одетый молодой человек в завитом парике и при шпаге — видимо, дворянин! — производили впечатление на встречных, дорогу им уступали, хоть и не без труда. Нерасторопных Дубок просто брал «на плечо», кто-то гневно оборачивался, раскрывал было рот, но, приглядевшись, замолкал в нерешительности.

Наконец, пристань осталась позади.

Они выбрались на широкую и просторную улицу, выложенную тем же тесаным камнем, когда-то белую, как и большинство построек вокруг, а сейчас затертую грязными подошвами сапог, замазанную давлеными банановыми и апельсиновыми корками и ореховой скорлупой.

Народа и здесь толкалось порядочно, хотя и меньше, нежели на набережной, да и народ был уже другой. Если на берегу все были заняты каким-то делом, а толкотня и суета были результатом хлопотливой торговой или еще какой-либо деятельности, то здесь, на городской улице, никто никуда не спешил.

Как можно догадаться, это были все матросы со стоявших на рейде кораблей. Беззаботно и бесцельно, в одиночку и группами, они бродили по улице, от одного кабачка к другому, или сидели за бутылками, пили, кричали и пели.

Многие поверх рваных грязных рубах натянули щегольские бархатные камзолы — явно с чужого плеча, — обшитые золотыми галунами и дорогими и уже ободранными кружевами. Штаны из пурпурного и лилового шелка, украшенные ручной вышивкой по поясу, были залиты вином и заляпаны сальными пальцами.

Даже много чего повидавший Дубок и тот несколько оторопело озирался вокруг.

— У них, что, праздник сегодня какой?

— Вряд ли, — отозвалась Ника, с великим любопытством разглядывавшая всю эту шумную пеструю толпу. — По-моему, здесь каждый день так.

Они остановились возле длинного двухэтажного дома, сложенного не из камня, как большинство местных строений, а из мачтовых бревен.

Решетчатые окна были распахнуты настежь, из них на улицу неслись те же звуки пьяного до отчаянности разгула, тяжелый топот кованых каблуков, высокий и пронзительный дребезг мандолины и пьяный визгливый женский смех.

— «Большой Дом», — прочитала Ника вывеску над дверями. — «Джон Литтон».

— Что? — не расслышал Дубок.

— Улица, говорю, веселая. В каждом доме либо кафе…

— Кафе? — переспросил Дубок.

— Ну, забегаловка, — кабак, словом.

— Это верно. Тверезового, как есть, ни одного на улице не вижу.

Неподалеку от широкого крыльца «Большого Дома» грузный, загоревший до черноты матрос в роскошном атласном кафтане, лопнувшем по швам на широкой спине, тщетно пытался подняться с мостовой.

Ноги его уже плохо держали, и он упирался руками, и сейчас очень походил на встающую с земли корову, которая — это Ника помнила еще по Марку Твену — вначале поднимается на задние ноги; но, как только матрос уже собирался выпрямиться, кто-либо из прохожих, которым он загораживал дорогу, небрежно отталкивал его, и он опять кулем валился на мостовую.

Из дверей «Большого Дома» выбрались еще два подобных джентльмена, с трудом спустившись к стене, упираясь головами.

— Надо же! — сокрушался Дубок. — Боярышне на такой срам и смотреть зазорно. Куда идти-то?

Боярышню окружающий разгул смущал мало: пьяных она не видела, что ли? Однако сейчас ей нужна церковь святого Себастьяна. Ника не знала, где ее искать, и не видела, у кого бы о ней спросить.

За время своих странствий по чужбинам Дубок успел усвоить начало разговорного языка своих случайных хозяев: он тут же поймал за шиворот куда-то спешащего по своим делам мальчишку с физиономией цвета «кофе с молоком» и на смеси испанского с английским — Ника не поняла ничего, но Дубок как-то разобрался — тут же получил нужную информацию.

Желая отблагодарить консультанта, Ника вытащила из кармана первую попавшуюся под руку монету, — Дубок даже охнул, увидя золотую гинею, вместо нее дал мальчишке подзатыльник, и тот умчался, довольный хотя бы тем, что оказался полезным таким важным джентльменам.

Церковь святого Себастьяна отыскалась на окраине города, в тупичке небольшой улочки. Плотная заросль неизвестных Нике кустарников — стреловидные листья с гроздьями ярко-желтых цветов — надежно отгораживала церковь от кабацкого шума, здесь было тихо и покойно, и сама церковь, сложенная из серого песчаника, выглядела скромно и незаметно, видимо, была построена еще в давние времена, до того, как Порт-Ройял стал флибустьерской столицей в Карибском море на перекрестке водяных дорог золотых испано-португальских каравелл.

За невысокой оградкой из того же серого песчаника был сад, что там росло, Ника разобрать не смогла. Темная фигура садовника в длинном подряснике с корзиной в руках бродила среди кустов.

Над церковными дверями было врезано высеченное из светлого мрамора изображение самого святого Себастьяна, с запрокинутым к небу лицом. Две короткие толстые арбалетные стрелы весьма натуралистично торчали в его груди.

От прихода в ограде до церковных дверей тянулась дорожка, посыпанная белым морским песком. Служка-уборщик в трепаном халатике смахивал метелкой пыль с выщербленных церковных ступеней.

По запущенному внешнему виду как уборщика, так и самой церкви можно было заключить, что жители веселого флибустьерского города нимало не заботились о спасении своих грешных душ и не желали тратиться на содержание храма божьего — из золотого половодья, захлестывающего центральные улицы, сюда, похоже, не притекало самого малого ручейка.

Служка-уборщик был стар, сед и черен лицом. Он работал усердно и с одышкой. Внезапно он отставил метелку, выпрямился, посмотрел в сторону, на траву возле цветов, и протянул руку:

— Вот они. Опять!

— Кто? — подошел Дубок. — Мать честная — крысы!..

— Бегут! — подтвердил уборщик — Второй день и вторую ночь. Покидают Порт-Ройял — гнездо пьянства и разврата, чуя несчастье. Он поднял вверх руку и провозгласил торжественно, как пророк:

— Горе, горе нечестивому городу!

Мышей — а крыс тем более — Ника по-женски терпеть не могла, поэтому не торопилась подходить, а только издали заметила, как шевельнулась возле церковного входа трава.

— К отцу Себастьяну? — переспросил уборщик. — Болеет святой отец, ох, как болеет. Лежит как бревно. Видно, скоро отдаст свою светлую душу всевышнему… Да вон брат Мишель. Он вам лучше объяснит.

Откуда появился брат Мишель, Ника не успела заметить. Шустрый монашек выскочил, как из-под земли, и сейчас спешил к ним; черно-белая сутана заплеталась на его проворных коротеньких ножках. У него было белое — на удивление не загоревшее — лицо, маленький носик, губы в щелочку и маленькие, утонувшие где-то в надбровьях глазки; руки его были согнуты перед грудью, он на ходу шевелил коротенькими пальцами.

Ника вспомнила предостережения капитана Кихоса, сразу подобралась и насторожилась.

Брат Мишель быстро оглядел посетителей и, безошибочно определив, кто есть кто, минуя Дубка — хотя тот и стоял впереди — обогнул его и направился к Нике.

Она не особенно беспокоилась, что брат Мишель так уж сразу разгадает ее маскарад: пышные кудри парика закрывали половину лица, а длинный и просторный камзол — все остальное. Вот только голос мог ее подвести. Еще по дороге сюда она подняла с обочины плоскую круглую галечку и сунула ее в рот, под язык, рассчитывая, что если галечка и не понизит тембр ее голоса, то сделает хотя бы невнятным ее «сибирское» произношение. Она бы предпочитала говорить только с отцом Себастьяном, но путь к нему лежал через брата Мишеля.

— Святой отец не сможет вас принять, — заявил брат Мишель. — Святой отец тяжело болен.

Он говорил по-английски, и Ника невольно добром помянула захватчиков-англичан — хотя они этого и не заслуживали, — которые, заняв Ямайку, приучили жителей к английскому языку. Заговори брат Мишель по-испански, поручение капитана Кихоса выполнить оказалось бы потруднее.

Ника выжидающе промолчала.

— У вас неотложное дело к святому отцу? — настойчиво допытывался брат Мишель.

Ника не настолько владела разговорным английским, чтобы позволить себе какие-то хитрые дипломатические ходы, поэтому — употребляя картежный термин — пошла сразу с козырного туза:

— У меня к нему письмо.

Галечка завертелась во рту, застучала о зубы, — получилось достаточно невнятно, даже слишком. В маленьких глазках брата Мишеля блеснуло удивление, только Ника не могла понять, что явилось тому причиной — или ее произношение, или известие о письме. Он тут же протянул руку.

— Я могу его передать.

Письмо все еще находилось у Дубка за рубашкой, она не сообразила загодя его взять, а делать это при брате Мишеле сочла неудобным. Да и не нравился ей этот шустрый монашек.

— Мне приказано передать его лично.

— Кем приказано? — попробовал поинтересоваться брат Мишель.

Это был уже грубый ход, Ника только пожала плечами, дав понять брату Мишелю, что тот допускает неуместное любопытство. И он намек, видимо, понял. Но и желания увидеть письмо у него не убавилось. Он даже оглянулся на церковный придел, как бы собираясь пригласить кого-то — не один же он был в церковной обители. Но рядом с ним стоял Дубок, выпустив поверх кафтана рукоятки пистолетов.

И брат Мишель сдался.

— Хорошо, — сказал он. — Следуйте, сударь, за мной.

Он выразительно посмотрел на рукоятку ее шпаги: «В храм божий не принято входить с оружием!» Но она только Упрямо прижала шпагу локтем к бедру. Брат Мишель нерешительно помешкал, однако сдержанно кивнул и пошел вперед.

Ника тихо сказала Дубку:

— Давай письмо. Побыстрее…

— Вы там постерегитесь, боярышня, — заторопился Дубок. — Знаю я этих монахов. Бог-то у них Богом, но и петлю они горазды накидывать. Вон у него рожа, как у кота… Возьмите у меня одну пистолю, на худой-то случай.

— Обойдусь. Стань вон там, за кустиками, чтобы не видел кто. И жди.

Брат Мишель направился не к главному входу, а открыл маленькую дверку в боковом приделе. Вошел, нагнувшись и не оглядываясь на Нику.

«Вот где входящего удобно стукнуть по затылку», — невольно подумала Ника и осторожно проскользнула следом.

Низкий каменный коридор скупо освещался окошком, проделанным где-то возле потолка и забранным решеткой.

Каблуки туфель Ники звонко застучали по каменным плитам пола, брат Мишель в своих кожаных плетеных сандалиях двигался бесшумно, как мышь. Он остановился перед деревянной дверью, постучал и, не дожидаясь ответа, толкнул дверь, вошел первым и жестом пригласил Нику.

Небольшая комната с высоким потолком походила на колодец. Узкое стрельчатое окно закрывала железная узорная решетка, стекол не было, в комнате приятно пахло апельсинами, очевидно, этот запах проникал в келью из сада, который начинался сразу за окном.

Справа у стены стояла деревянная кровать с потемневшими от времени резными спинками. Возле нее на табурете, обтянутом кожей, сидел юноша, на коленях он держал толстую раскрытую книгу размером с журнал «Огонек».

Очевидно, он читал вслух перед их приходом и сейчас прижал пальцем место, где остановился.

В кровати лежал седенький старичок, в голубой рубахе, по грудь закрытой грубым шерстяным одеялом: руки его — худые, белые до голубизны — были бессильно вытянуты вдоль сухонького, почти неощутимого под одеялом тела.

— Простите, святой отец, — почтительно склонил голову брат Мишель, — но к вам пришли.

Голова отца Себастьяна была приподнята подушками, он взглянул на Нику пронзительными глазами. Ника не ожидала, что у немощного старика могут быть такие по-юношески черные глаза. Взгляд его был выразителен и суров — в неподвижном, парализованном теле все еще обитала властная волевая душа.

— Вам принесли письмо.

Брат Мишель мягко скользнул jb сторону. Он явно собирался дождаться появления письма, и Ника уже потянула было письмо из-за отворота камзола. Отец Себастьян опередил ее.

— Брат Мишель! — позвал он.

Голос его был тих, но внятен и строг.

— Да, святой отец.

— Вы наш новый церковный эконом, прибыли сюда с рекомендации капеллана королевы Марианны, чтобы помочь нашей обнищавшей обители, которая осталась без средств и без слуг. Деньги, выделенные капелланом, все пошли на уплату рабочим в винограднике. У нас кончились запасы меда, воска и вина.

— Я знаю, святой отец.

— В то же время, викарий церкви святой Екатерины еще с прошлого года должен нам более ста гиней.

— Сто пятьдесят, святой отец.

— Сейчас же, отправляйтесь в приход святой Екатерины и получите все, что они могут заплатить. И торопитесь. Не сегодня — завтра викарий уезжает на Тортугу. Если упустите его, я пошлю вас занимать деньги в Веселый Дом Джона Литтона. Вы нерасторопны, брат Мишель, и я не доволен вами. Ступайте. Сеньора с письмом я выслушаю без вас.

Когда Ника услышала имя королевы Марианны, то догадалась, что брат Мишель появился в этой заброшенной обители на краю света не просто так. Видимо, кто-то успел заглянуть в карты, которые держал в руках герцог Оропеса, начиная опасную игру. Брат Мишель свою роль играл мастерски. Он был так расстроен, просто уничтожен суровым выговором. Не оправдываясь, молча, с поклоном выбрался Из кельи и осторожно прикрыл за собой дверь. Слишком осторожно и неплотно, и Ника тут же заподозрила, что он все-таки остановился там за дверями, чтобы подслушать разговор.

Но, видимо, отец Себастьян подумал то же самое.

— Анжелико, сын мой, — обратился он к юноше, — положи книгу и оставь нас одних, но не совсем уходи, ты мне можешь понадобиться.

Когда юноша открыл дверь, там мелькнула черная тень, видимо, это брат Мишель метнулся по коридору, сандалии его зашуршали по каменным плитам. Ника опять взялась было за письмо, и отец Себастьян опять опередил ее:

— Закройте дверь на засов.

Ника послушно задвинула тяжелую кованую щеколду.

Пронзительный взгляд отца Себастьяна скользнул по ее лицу, по ее одежде, и она поняла, что мудрый старец без труда разгадал весь ее нехитрый маскарад. Однако он ничего не сказал, и она так и не знала, как он к этому отнесся.

— А теперь покажите письмо.

Она достала конверт. Отец Себастьян не мог поднять руки, чтобы его принять, и она стояла с письмом, не зная, что ей с ним делать и куда его положить.

— Там написан адрес?

— Нет, только печать.

— Говорите тише. И что это у вас во рту?

Ника смутилась. Совсем забыла про галечку, которая, видимо, была уже не нужна, и постаралась незаметно выплюнуть ее в ладонь, ожидая, что ее спросят, зачем все это ей понадобилось. Но отец Себастьян не стал тратить слова на ненужное любопытство.

— Что изображено на печати?

Ника взглянула.

— Все тот же святой Себастьян.

И уже сказав, сообразила, что ее ответ прозвучал непочтительно в адрес святого мученика, и отец Себастьян, конечно, заметил это.

— Тот же… — повторил он. — А сколько в нем стрел?

Ника внимательно пригляделась к печати. Она вспомнила, на церковном барельефе над входом в груди святого торчало две стрелы.

— Здесь — три стрелы.

Отец Себастьян опустил веки, тонкие, как высохшие лепестки. Или его утомил разговор, или волновало сообщение о лишней стреле — что-нибудь оно да означало, Ника это уже поняла. Она стояла с письмом в руке и ждала. Из сада в келью залетел здоровенный шмель, сделал круг над ее головой, она отмахнулась от него конвертом, и шмель выбрался через окно обратно. По стене неторопливо полз толстый мохнатый паук с красивыми золотистыми пятнышками на спине. Как мышей, так и пауков она тоже недолюбливала. И вообще…

Но тут отец Себастьян наконец открыл глаза.

— Вы не знаете, чья это печать?

— Нет.

— Конечно, вы же никогда раньше не видели ее… А теперь подвиньте табурет в ноги кровати, садитесь, чтобы я мог видеть ваше лицо. И расскажите мне, каким образом к вам, девушке в мужском платье, плохо говорящей по-английски и, думаю, совсем не говорящей по-испански, попало это письмо, запечатанное личной печатью духовника герцога Оропесы, первого министра испанского королевства.

Это была не просьба. Это был суровый тон приказа. Ника поначалу самолюбиво взъерошилась, подумав, что могла бы ничего и не отвечать. Ей нет никакого дела до всех этих подробностей, до этих тайн мадридского двора — не хватает еще самой попасть в историю Испании средних веков! — она только посыльный, принесла заказную корреспонденцию, распишитесь в получении, и — привет! Но вот расписаться клиент не может… и вообще, это выглядело невежливо, да и капитану Кихосу дали обещание… Врать отцу Себастьяну нельзя, пронзительный старец догадается, а говорить правду — не поймет… Вот дела!

Ника начала свой рассказ с «Аркебузы», повторила легенду, придуманную Климом, опустив подробности о своем английском происхождении и кое-какие детали о встрече с сеньором Оливаресом, которые отцу Себастьяну были бы без надобности.

Про капитана Кихоса рассказала подробнее. Взгляд отца Себастьяна сделался менее суров.

— Мир его душе, — сказал он. — Капитан Кихос был истинный католик, честный испанский дворянин; понятно, почему герцог Оропеса доверился ему. Но как мог капитан Кихос доверить это письмо вам, случайным людям?

— Потому, что не мог доверить письмо сеньору Оливаресу, на это у него были свои основания, он говорил нам о них. И раздумывать ему было некогда.

— Но, вероятно, он-таки успел предупредить, что дает вам весьма опасное поручение. Герцог Оропеса в опале, здесь союзников у него нет. Хозяева Ямайки — англичане, их вполне устраивает нынешняя Испания, раздираемая смутой, интригами и борьбой за престол. Королева Марианна правит страной от имени своего незадачливого сына Карла Второго. Тщеславию королевы нет предела, узнай она про письмо, она не пожалела бы ни людей, ни денег, чтобы его перехватить. Почему же ваш брат передал такое важное и такое опасное письмо вам, девушке, а не пришел с ним сам?

— Брата задержали на судне особые дела. Меня здесь никто не знает, пока я немногим рисковала.

— Вот именно — пока. Вы сказали про письмо брату Мишелю.

— Но иначе меня не пропустили бы к вам.

— Вы показывали ему письмо?

— Нет.

— Хорошо хоть так. Я не верю брату Мишелю. Он послан сюда королевой, она не доверяет герцогу Оропесе. У брата Мишеля, вероятно, есть здесь сообщники. У вас могли просто отнять это письмо, как только вы упомянули о нем.

— Со мной слуга, он вооружен. А потом…

Ника непроизвольно положила руку на эфес шпаги, но это совсем не убедило отца Себастьяна.

— Вы хотите сказать, что шпага не только деталь вашего мужского костюма? Вы умеете с ней обращаться. Вон по стене ползет паучок. Черный с желтыми пятнышками. Здесь его зовут «золотая вдова». Недавно такой паучок укусил нашего повара. И повар умер.

Ника поняла — ее проверяют. Она положила письмо на кровать, выдернула шпагу и, несколько рисуясь, точным ударом пригвоздила паука к стене и сбросила на пол. Она только собралась вложить шпагу обратно, как ее остановило непонятное, какое-то сдавленное восклицанье отца Себастьяна.

Он смотрел то на нее, то на шпагу, с выражением растерянности, даже страха.

— Шпага?.. Где вы ее взяли?

Пока все шло хорошо, но вот сейчас Ника смешалась. Пронзительный старец о чем-то догадался, а она не знала, что ей ответить.

— Не может быть второй такой шпаги… — отец Себастьян от волнения перешел на шепот. — И не смотрите на меня — будто не понимаете ничего. На вашей шпаге клеймо толедского оружейника. Взгляните! Какой там выбит год?..

Ника взглянула.

— Год 1782… — прочитала она. «Ах, черт!»

Черта она помянула уже про себя. Отец Себастьян был прав — второй такой шпаги не могло быть не только в испанском королевстве, но и вообще нигде в том мире. Шпагу сделали… только девяносто лет спустя. Толедские оружейники были аккуратными людьми и говорить, что они могли по ошибке выбить не ту цифру, было незачем.

— Да, — пришлось согласиться Нике, — эта шпага испанского дворянина…

— Я видел его здесь!.. — запальчиво перебил ее отец Себастьян. — Не знаю, как он проник в церковь, я увидел его уже около своей кровати. Он говорил вещи, от которых у меня закружилась голова. Я подумал, что он послан самим дьяволом — да простит меня всевышний. Он показал мне свою шпагу, я прочитал клеймо, но поверить ему все равно не мог и позвал людей… Он вернулся живой?

— Он вернулся раненый.

— Где вы с ним встретились? Говорите правду. Пока я не могу вам доверять.

— Мы встретились на Кубе.

— Что вы там делали?

— Мы с братом прилетели…

— Прилетели?!

— Мы прибыли на Кубу, на Универсиаду…

Ника понимала, что все ее объяснения неубедительны и малопонятны, но придумать что-либо другое у нее не было времени.

— Универсиаду… — прошептал отец Себастьян по складам непонятное слово. — Что он вам говорил, ваш дворянин?

Ника опять помедлила.

Рассказывать все, что сообщил им дон Мигель, не имело смысла. Но отец Себастьян ждал объяснений.

— Он показал нам медальон, — наконец решилась она.

— Медальон?

— На его крышке было такое же, как и на печатях, изображение святого Себастьяна…

— Он не мог… — у отца Себастьяна от волнения перехватило дыхание. — Он не мог показывать вам медальон. У него не было его… Вы все лжете!

— Я не лгу! — разозлилась Ника. — Я даже скажу, что было внутри медальона…

— Замолчите…

Голос святого отца оборвался. Он закатил глаза и от волнения, видимо, потерял сознание. Крупные капли пота выступили на его побледневшем лице.

«Вот несчастье!» — спохватилась Ника.

Не трудно было понять сомнения и страх отца Себастьяна, она и сама с трудом воспринимала те или иные вещи из окружающего ее сейчас иллюзорного мира. Но не рассказывать же святому отцу про кресло и про генератор, если он о простом законе Ома еще не слыхал.

На угловом столике, куда Анжелико положил книгу, стоял глиняный узорчатый кувшин и чаша, вероятно, для ополаскивания рук. Ника взяла с изголовья полотенце, смочила его водой, осторожно обтерла лицо отцу Себастьяну.

Он тут же открыл глаза, но выражение страха в них исчезло. Губы его вздрагивали, кривились нервно, возбуждение его было еще так велико, что он поначалу не мог выговорить ни слова.

— Вы… вы… — он передохнул. — Перекреститесь!

— Как? — не поняла Ника.

— Перекреститесь… и прочтите «Отче наш».

Ника не крестилась отроду, но видела, как это делается. Молитву прочитала по-русски: «Отче наш, иже еси на небесах…» дальше она не помнила и вряд ли могла перевести слова молитвы на английский язык, но отец Себастьян что-то все же понял и чуть успокоился.

— Нет… — прошептал он. — Вы не дьяволица… Не может такого быть… О завещании короля знают только три человека: герцог Оропеса, его духовник и я. И больше никто на свете. Понимаете, никто!.. Король Филипп унес свой грех с собой, в могилу. Его придворный гравер был убит… на охоте…

«Понятно, на охоте удобнее всего!» — подумала Ника.

— На каком языке вы читали молитву? — спросил отец Себастьян.

— На русском.

— На русском… Господи!

Ника повесила мокрое полотенце на изголовье, пододвинула табуретку поближе к кровати, присела.

— Святой отец, моего знания английского недостаточно, чтобы обо всем рассказать. Да и навряд ли вы поймете. Но я не с того света, не бойтесь меня. — Она хотела добавить, что она просто из другого, будущего, мира, но для отца Себастьяна «тот свет» и «другой мир» могли означать одно и то же. — Я уже не хочу, чтобы вы меня поняли. Я хочу, чтобы вы хотя бы мне поверили. Как поверил нам капитан Кихос. Мы с братом поклялись на Библии выполнить его просьбу. И вот я здесь у вас.

Она решила, что упоминание о Библии придаст ее словам больше убедительности, и не ошиблась. Выражение страха почти исчезло из глаз отца Себастьяна, хотя недоверие еще осталось.

— У нас мало времени, — поторопила она. — Брат Мишель может вернуться. Я не боюсь брата Мишеля, но он может вернуться не один.

Конечно, отец Себастьян это тоже понимал.

— Позовите Анжелико.

Ника только отодвинула засов, выглянула. Анжелико послушно проскользнул в дверь, остановился, почтительно сложил руки на груди.

— Я слушаю вас, святой отец.

— Пришли ко мне Филиппо.

— Филиппо?

— Да, садовника Филиппо. Ты должен его знать.

— Да, святой отец. Я видел его в саду.

— Пригласи его ко мне. И поторопись. Пусть поторопится и он.

Юноша оказался скорый на ногу. Ника выглянула следом в коридор, затем прикрыла дверь и вернулась на свой табурет. Отец Себастьян не спускал с нее испытующего, полного сомнений взора, но она ничем не могла ему помочь. И тогда он устало прикрыл глаза и зашептал, как молитву, тихо, но внятно, чтобы и она услышала его:

— Пресвятые мученики… не осудите меня, что в руки неизвестной мне девушки… девушки, плохо говорящей по-английски, совсем не понимающей по-испански, я осмеливаюсь вручить тайну его католического высочества, покойного короля Испании, и судьбу королевского двора. Я доверился этой девушке, я буду молиться за нее, пусть милосердная дева Мария протянет ей руку помощи и защиты…

В коридоре прошуршали шаги, затем в дверь постучали, и Ника распахнула ее.

Молодой человек, увидев ее в растерянности остановился на пороге. Ему было лет тридцать. Он был без головного убора, и паутина с кустов запуталась в его пышных и длинных, до плеч, черных волосах. Он был одет в коричневый подрясник, завязанный на спине. В руках он держал тряпку и торопливо вытирал ею пальцы, вымазанные землей. Он слегка запыхался, видимо, шел быстро, если не бежал.

У него были темные глаза, породистый нос и длинный подбородок. Ника несколько секунд озадаченно разглядывала его лицо, потом спохватилась, отступила в сторону.

— Входи, Филиппо! — сказал отец Себастьян.

Садовник сунул тряпку в карман подрясника, шагнул через порог, молча и почтительно поклонился отцу Себастьяну. На Нику он больше не взглянул. На Нику смотрел отец Себастьян.

— Вы узнали его?

— Конечно! — сказала она. — Он очень похож на своего отца.

— Замолчите! — оборвал отец Себастьян. — Анжелико, побудь в коридоре. Последи, чтобы нам никто не мешал.

Ника закрыла тяжелую дверь.

— Bolt! — сказал отец Себастьян.

Она скорее догадалась, нежели поняла незнакомое слово, и послушно толкнула кованую задвижку на двери.

«Пока я за швейцара при келье святого отца — открыть, закрыть! Вроде у меня неплохо получается… Но черт меня побери, если я правильно соображаю, то молодой человек, этот измазанный виноградом садовник, и есть тот самый несчастный ребенок…»

Пока она рассматривала Филиппо, пользуясь тем, что он на нее не глядел, а молча стоял у кровати, не зная куда девать свои руки, отец Себастьян, тяжело дыша, измученный физическими страданиями, сомнениями и ответственностью, которая тяжким грузом свалилась на него, собирал оставшиеся силы для последнего разговора.

Он кашлянул, Ника взглянула на него.

— Поднимите мне голову, — сказал он. — Снимите с шеи вот это…

Она осторожно просунула руку, приподняла сухую головку святого отца, нащупала за воротом цепочку и вытащила уже знакомый ей медальон.

Только на нем пока еще не было царапины…

— И это видели? — спросил отец Себастьян.

Он глядел на нее, она так и чувствовала, что он ждет ответа, который мог бы успокоить его: «Нет, я не знаю, что это такое!» — где же она могла бы увидеть медальон, если он все эти тридцать лет провисел на груди отца Себастьяна!.. Но она слишком далеко зашла и назад пути не было.

— Да, я видела его!

— Господи… — опять прошептал отец Себастьян. — Помоги мне…

Зато сам Филиппе ничего пока не понимал. Он только переводил взгляд с отца Себастьяна на Нику, на медальон, который она держала в руках, потом обратно на лицо святого отца и стоял растерянный и напряженный. Видимо, какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что сейчас произойдет нечто значительное, важное и это будет касаться непосредственно его.

А отец Себастьян так же молча на него смотрел на него, и глаза его были печальны и серьезны.

— Пречистая дева, — прошептал он, — святые великомученики, я благодарю вас, что на закате моих дней вы дали возможность выполнить свой долг. У меня большие сомнения, что принесу радости Филиппо и удачу испанскому королевству, я не волен заглянуть в будущее, но я выполню свои обещания… Филиппо! Слушай меня внимательно.

— Я слушаю, святой отец.

— Ты не безродный подкидыш, каким считал себя все тридцать лет, как тебя привезли сюда, в святую обитель. Ты — внебрачный сын покойного испанского короля Филиппа Четвертого. Его подпись, удостоверяющая твое королевское происхождение, находится вот в этом медальоне. Ты — испанский принц.

Отец Себастьян замолчал.

Ника с любопытством уставилась на Филиппо.

Бедный принц! Он еще так ничего и не понял. Он сейчас старается сообразить, что ему делать, как себя вести, что несет ему эта неожиданная, плохо воспринимаемая разумом весть.

— Подойди поближе, Филиппо, — тихо сказал отец Себастьян. — Преклони колени перед этой девушкой.

Послушно — очевидно, тем же движением, каким становился на колени при вечерней молитве, — Филиппо опустился на одно колено. Ника, не дожидаясь подсказки, набросила цепочку ему на голову и спустила медальон за ворот подрясника.

— А теперь встань, Филиппо, — продолжал отец Себастьян, самым будничным тоном, словно ему каждый день приходилось возводить в королевский сан безвестных садовников. — Встаньте, ваше высочество! Присядьте на табурет. Пока на табурет… Вы можете сидеть не только в присутствии женщины, но и перед любым грандом Испании. Как бы высоко ни было его положение — ваше будет все-таки выше. Выше вас только королева и ваш кровный брат — король Испании. Так садитесь же, ваше высочество.

Филиппо молча опустился на табурет.

Ника все ожидала от новоявленного принца появления какой-то реакции, восклицания, радости или еще чего-то такого, что, по ее мнению, он должен был сделать, когда наконец понял, что судьба вдруг вознесла его так высоко над его садом и над окружающими людьми.

Но Филиппо только чуть выпрямился на табурете и, повернув голову в сторону окна, в непонятной задумчивости уставился на голубое южное небо за оконной решеткой.

«Однако! — подумала Ника. — Нервы у его высочества хоть куда! Что и говорить — садоводство всегда было здоровым занятием… А что бы я делала на его месте? Ну, я здесь не в счет. Комсомолка — и ваше высочество! Смешно…»

— Вы очень спокойно приняли такое известие, ваше высочество, — сказал отец Себастьян.

— Я догадывался, — тихо ответил Филиппо.

Это были первые слова, которые от него услышала Ника, и произнес он их по-английски. Сын испанского короля и испанской монахини, наверное, знал и испанский, однако тридцать лет прожил в английской колонии — и Ника еще раз добрым словом помянула совсем недобрых завоевателей. Судьба испанского принца, как она понимала, переходит в ее руки, и знание им английского в какой-то мере облегчает ей задачу. Однако не очень. «Куда теперь я с ним? — впервые подумала она. — На «Санте», наверное, Оливарес!»

— Вы догадывались? — удивился отец Себастьян. — О чем догадывались, ваше высочество?

Филиппо ответил не сразу. Он по-прежнему задумчиво смотрел на небо за окном.

— Я часто видел королевский дворец, — вдруг сказал он.

— Как? — воскликнул отец Себастьян. — Где?

— Во сне, — Филиппо отвечал тихо и мечтательно, как бы разговаривая сам с собой. — Я видел комнату, большую и светлую комнату… на стенах висели гобелены…

Он замолчал, наклонил голову и закрыл рукой лицо.

За дверью послышался шорох, отец Себастьян услышал его прежде Ники, встревоженно вскинул на нее глаза.

Она подошла к двери.

— Это, наверное, Анжелико.

— Ваше высочество, — заторопился отец Себастьян. — Вам нужно уходить. Здесь быть опасно, любое промедление может стоить жизни, и не только вам. Письмо, в котором вы прочитаете, как все было и что вам надлежит делать, находится у этой девушки. Мне некогда объяснять, как она здесь появилась, а кто она, я и сам не знаю. Человек, который послал ее сюда, — умер. Кроме нее, вам некому здесь довериться. Она поможет вам попасть в Мадрид. До Мадрида путь долог и непрост. Я не знаю, ваше высочество, что ожидает вас в Мадриде, не берусь даже угадывать. Но вы можете остаться здесь. Выбирайте, ваше высочество.

— Я поеду, — тихо, но твердо сказал Филиппо.

— Тогда торопитесь!

Филиппо опустился на колени возле кровати и поцеловал сухую неподвижную руку отца Себастьяна.

— Прощайте, святой отец. Что бы меня ни ожидало, чтобы со мной ни случилось, я не забуду вас, пока жив.

— Спасибо, ваше высочество! Прощайте и вы, смелая девушка. Я не знаю вашего имени, и мне не нужно его знать. Когда я покину этот мир, я унесу ваш образ в памяти своей.

— Аминь! — сказала Ника. — Прощайте, святой отец.

Филиппо шагнул к двери, дернул за ручку, не заметив, что дверь закрыта на засов. Ника просунула руку из-за его спины, отодвинула щеколду. Распахнула дверь.

— Пожалуйста, ваше высочество!

Филиппо вдруг замер на месте. Он что-то увидел за дверями, чего не могла увидеть Ника из-за его спины. Она только услышала резкий выдох, звяканье, которое она слышала так часто и в происхождении которого ошибиться не смогла.

Сверкнула шпага.

Филиппо откачнулся назад.

С опозданием на какую-то долю секунды Ника сильно толкнула ногой дверь. Шпага, ударившая Филиппо в грудь, прищемилась в притворе дверей. Конец ее отлетел и со звоном покатился по каменному полу.

На дверь навалились, застучали, Ника успела задвинуть засов. Кто-то сдавленно крикнул в коридоре.

«Анжелико! Бедный мальчик, его-то за что?..»

Филиппо медленно повернулся, прижимая руку к груди.

— Ваше высочество… — у отца Себастьяна перехватило дыхание. — Вы ранены?

Филиппо опустил руку, посмотрел на ладонь. Ника тоже. Крови на руке не было. На подряснике виднелось рваное отверстие — след удара. Но крови не было и там. Ника догадалась первая.

— Ваше высочество! — сказала она. — Шпага ударилась в медальон.

— Дева Мария защитила вас… — прошептал отец Себастьян. — Но это вернулся брат Мишель. Он не один. Вас не выпустят живыми! Им нужно письмо герцога Оропесы. Прочитав письмо, они узнают все.

Филиппо обреченно промолчал. Лицо его побледнело. Шорох за окном заставил его вскинуть голову.

Ника бросилась к окну и увидела своего оруженосца.

— Плохо дело, боярышня! — заторопился Дубок. — Брат Мишель прибежал и с ним трое. Все со шпагами. Не иначе, за вами.

— То-то, что не за мной. За принцем.

— Еще каким?

— Вот он, испанский принц. Сын испанского короля.

— Господи Иисусе! Вот свалилися на нашу голову! — Дубок подергал за оконную решетку. — Здесь не пройти. Что делать будем?

— Что делать?

Ника оглянулась на дверь, в которую начали бить чем-то тяжелым, вероятно, скамейкой. Но она была сшита из толстых плах, и массивная щеколда пока надежно удерживала ее.

— Вот что! — сказала Ника. — Доставай пистолет, беги к дверям, в которые они вошли. Выстрели в коридор. Я услышу и открою дверь…

— Прикончат вас, боярышня!

— Ничего! Им не так-то просто в меня попасть.

— Четверо их…

— Подумаешь! А нас двое, да мы их с двух сторон так зажмем!.. Уж не боишься ли ты, Дубок?.. Ну, ну! Я пошутила. Давай беги, а то как бы дверь не высадили.

— Эх! — Дубок решительно нахлобучил шляпу, выдернул из-за пояса пистолет и прямо через кусты затопал к входным дверям.

Ника вернулась к отцу Себастьяну. Филиппо по-прежнему молча стоял возле кровати. На лице его она не заметила страха, кажется, он шептал слова какой-то молитвы.

Так же молча, с состраданием глядел на него отец Себастьян.

«Бедный принц! — подумала Ника. — Не ко времени получили вы это известие, ваше высочество! Сидеть бы вам в своем винограднике…»

Ника бросила уже не нужный парик, сняла камзол, обернула левую руку, как плащом, по совету кавалера де Курси.

— Вы не раздумали, ваше высочество? Хотя уже поздно, вы им нужны больше мертвый, чем живой. Возьмите письмо, положите его за рубашку. Оно ваше. Думаю, королева Марианна его не получит. Я сейчас открою дверь, а вы держитесь за моей спиной. Не тревожьтесь, святой отец. Что дальше ждет принца — я не знаю. Но здесь, я думаю, мы пройдем. Молитесь за нас!

В это время пол дрогнул под ее ногами, кусочки штукатурки посыпались с потолка. Глухой гул пронесся через окно и затих, прежде чем Ника успела сообразить, что это было. Землетрясение?..

Но все затихло.

В дверь опять чем-то ударили. Ника услышала пистолетный выстрел в коридоре.

И отодвинула задвижку на двери…

На «Санте»

Проводив Нику, Клим почувствовал себя совсем одиноко.

Заглянув на камбуз, выпил чашку скверного кофе. Шеф-повар ушел с Винценто, вместо него хозяйничал случайный матрос. Клим распорядился, он поставил на плиту ведро с кукурузой для негров.

Два оставшихся шведа тихо, как мыши, сидели в своей кладовой. Оливайо отправился в трюм к своим товарищам.

Что делать с неграми, Клим придумать так и не мог.

Он поднялся на капитанский мостик, решив приглядеться к соседям. Справа по носу, выбрав втугую якорный канат, стояла двухмачтовая шхуна с квадратными парусами, с черными смолеными бортами, далеко вытянутым вперед бушпритом и низкими палубными надстройками. Клим насчитал на борту восемь пушечных люков — прилично для такого небольшого судна!

Крайний кормовой люк был сорван, белели обломки досок бортовой обшивки, виднелось чугунное дуло пушки крупного калибра.

Ниже сорванного люка была еще пробоина, которую сейчас заделывали, стоя в лодке, два плотника, споро работая топором и конопаткой. На палубе матросы меняли порванный такелаж.

На носу шхуны корявыми буквами было написано: «На **». Восклицательного знака не было, хотя он и полагался, — возможно, что художник, писавший название шхуны, не знал о его существовании.

Клим окликнул проходившего боцмана.

Если Винценто курил трубку, то боцман жевал табак. Поднимаясь на мостик, он сплюнул жвачку прямо за борт, в воду, удивив Клима такой незаурядной дальнобойностью.

— Что это за «Ха-ха»? — спросил Клим.

— Первый раз ее вижу. Смотреть по парусам — так из Индии. В деле побывала, а то бы сюда не зашла.

— Почему?

— Побоялся бы капитан, как бы на знакомых не наткнуться.

— Пират?

— Может, и пират. Здесь у капитанов патенты не спрашивают.

Слева от «Санты» расположился трехмачтовый бриг с аккуратно закатанными парусами, чисто вымытой палубой и открытыми палубными люками. Можно было заключить, что хозяин судна — человек хозяйственный, уважающий порядок на корабле.

— «Гуд монин», — прочитал Клим. — «Доброе утро».

— Англичанин, подтвердил боцман. — Хозяин — Ден Грегори. Опять за неграми приехал.

— Часто бывает здесь?

— Каждый год встречаю.

Клим хотел спросить, куда девает Ден Грегори негров, но попытался догадаться сам:

— Большие плантации?

— Большие! — усмехнулся боцман. — Все побережье. Ден Грегори добывает жемчуг. С морского дна. Его негры ныряют там, где белого не заставить сунуть палец в воду.

Клим не понял.

— Акулы, — пояснил боцман. — И «ведьмин волос».

— Это что такое?

— Ну…

Боцман не знал, как объяснить, и растопырил пальцы обеих рук в стороны.

— Медузы? — догадался Клим.

— Вот — медузы. А еще Грегори собирает жемчуг с большой глубины. Там не каждый донырнет до дна.

— А негры могут?

— У Грегори — могут. У него научат.

— Как же у него учат?

— Как?.. Привязывают камень к ногам и бросают в воду. Пока негр успеет отвязаться от камня, опустится на самое дно.

— А если не успеет?

Боцман только шевельнул плечами.

— Да, конечно… — устыдился Клим собственной бестолковости. — Иначе бы не ездил. Такие жемчужины, как у Грегори, не добывает никто. Каждая стоит пятьсот, тысячу, а то и более песо. А что стоит здесь негр? — тут боцман показал в сторону берега. — Вон и покупку ему везут.

К «Доброму утру» подходил развалистый баркас. Четверо матросов сидели на веслах, двое — с мушкетами — на задних сиденьях. Матросы были одеты в одинаковые парусиновые безрукавки, на головах — белые соломенные шляпки. Аккуратный Ден Грегори ввел на своем судне подобие спецодежды.

Поглядев на соломенные шляпки, Клим вспомнил: точно такую шляпку носил в двадцатых годах двадцатого века известный всему миру американский киноактер Гарольд Ллойд; как только он появлялся в своей шляпке на экране, зрители в зале сразу начинали улыбаться.

Сейчас Клим не улыбался.

В носовой части баркаса, прямо на плоском его днище, плотно, плечо к плечу, сидели негры. Их было около двух десятков, они сидели на корточках, обхватив колени руками и опустив на них головы. Полуденное солнце яростно палило черные курчавые затылки и грязные костлявые спины.

Баркас приткнулся к борту судна. Сверху сбросили лестницу. Матросы на корме взяли мушкеты на руку. Негры вставали по одному и, цепко хватаясь за перекладины лестницы, поднимались на палубу.

Клим смотрел на негров и не заметил, как на палубе появился крупный мужчина с рыжей бородкой, в ослепительно белом просторном костюме, белой панаме и со стеком — тонкая бамбуковая полированная палочка с ременной петелькой на конце, что такая палочка называется «стеком», Клим помнил только по старым романам, за прошедшие два столетия мода на стеки прошла, даже в самой Англии.

Следом за мужчиной шел негр, без рубашки, но в чистых полотняных брюках, нес в руках легкое плетеное кресло и сложенный зонт. Мужчина показал, где поставить кресло. Плотно уселся, заложив ногу на ногу. Негр развернул зонт над его головой.

— Хозяин! — решил Клим.

— Сам Грегори! — подтвердил боцман.

— Поднявшиеся на палубу негры толпились кучкой у борта. Палубный матрос вытащил за руку первого попавшегося, сдернул с него обрывки набедренной повязки и голого подвел к креслу. Грегори поморщился, показал на подветренную сторону. Он только легко помахивал стеком, а матрос толчками и жестами заставлял негра поворачиваться, наклоняться, открывать рот.

Потом негра отвели к носовому люку, возле которого уже стояла наковальня. На ногу надели разборное звено, вставили заклепку, стукнули молотком. И негр шагнул в люк, придерживая в руках свободный конец цепи.

А к Грегори уже подвели следующего.

В числе купленных были две негритянки. Одну из них — молоденькую, совсем еще девочку — Грегори осматривал особенно внимательно. Матросы ухмылялись, а Клим думал, хорошо, что рядом с ним стоит спокойно на все взирающий боцман, а не Ника. Как она повела бы себя, увидев такое, он и представить не мог.

Но на «Санте» оказался еще один пристрастный зритель. Клим услыхал приглушенное ворчанье, перегнулся через борт и увидел перед собой, в открытом орудийном люке, черную голову Оливайо.

Уже последнего негра подвели к наковальне, и матрос поднял разборное звено, собираясь наложить на ногу, как вдруг над тихой водой гавани пронесся яростный гортанный крик — вероятно, это был военный клич, которым негритянский вождь Оливайо когда-то подбадривал в битве своих воинов. И негр, уже собиравшийся поставить ногу на роковую наковальню, вздрогнул. Выпрямился. Внезапным толчком сбил с ног матроса и кинулся к борту. Ему нужно было миновать кресло, где сидел Грегори, тот быстро вытянул ногу, негр запнулся, покатился по палубе. Его, конечно, успели бы схватить, но негр, державший зонт, уронил его под ноги.

Матросы запутались в растяжках, тем временем упавший вскочил и одним сильным прыжком перелетел через борт в воду.

Он был хорошим пловцом и сразу нырнул глубоко. И хотя океанская вода была прозрачной, на поверхности плавало столько мусора, щепок и кокосовой шелухи, что разглядеть его в воде не было возможности. Матросы кинулись в баркас и закружились по гавани, ожидая, не покажется ли где черная голова. Грегори кричал с борта, махал стеком, приказывая кому-либо нырнуть под судно, но матросы опасались акул.

— Ловкий парень! — заметил Клим.

Боцман что-то хмыкнул себе под нос, Клим не понял, согласился он с ним или сочувствует Дену Грегори, потерпевшему убыток в сотню песо.

Матросы вернулись на судно.

Тогда Грегори, легко похлопывая стеком по ладони, повернулся к своему негру, который с растерянным видом перебирал на зонте сломанные растяжки. Грегори взял у него зонт, рукояткой подцепил негра за подбородок, подняв его лицо вверх, и сильно ударил стеком крест на крест по лицу.

Негр закрылся ладонями. Наклонился низко, сквозь пальцы на палубу закапала кровь. Грегори только показал стеком в сторону люка, негра тут же подтащили к наковальне, заклепали на ноге звено и столкнули в трюм.

А Клим опять услышал у себя под ногами глухое рычание Оливайо. «Зарядить бы парочку пушек и ударить в борт «Доброго утра»! — на таком расстоянии даже он бы не промахнулся. Но ядро, пробив борт, попадет в тех же негров… и вообще, это все было бы явное не то…»

— Неужели парень утонул? — сказал он.

Боцман не спеша спустился с мостика, вытащил из кармана пачку табаку, оторвал кусок, сунул в рот. Остановился возле кормы, плюнул в воду и так же не спеша вернулся к Климу.

— Черномазый у нас, — сказал он.

— Как, где?

— Прицепился к нашему ахтерштевню.

— К чему?

— К рулю. Сидит на нем, по уши в воде.

— Как он сумел до нас добраться?

— Малый умеет нырять.

Клим взглянул на боцмана, а тот покосился на Клима, и Климу стало ясно, если он не сообщит Грегори о беглеце, то боцман тем более не сделает этого. Когда уляжется суматоха, боцман спрячет негра среди своих — лишняя сотня песо Оливаресу, да и ему, боцману, тоже что-либо перепадет.

— Акулы его не достанут?

— Не достанут, если повыше подберет ноги.

Видимо, Грегори смирился с потерей. На палубе появился матрос, толстый, в белой куртке с засученными рукавами, — кок. Он вытащил из камбуза большую круглую лохань, поставил ее у борта. Принес бадью воды, видимо, горячей, опрокинул ее в лохань, попробовал рукой и добавил забортной воды.

Девушку-негритянку не спустили в трюм, она осталась на палубе. Стояла, прижавшись спиной к стене каютной надстройки. Она по-прежнему была голая, это ее не тревожило, чувства стыда она не испытывала и не прикрывалась руками, как сделала бы на ее месте любая европейская девушка. Она только медленно поводила из стороны в сторону большими, чуть навыкате глазами; она видела сцену, как Грегори избил негра, и сейчас, когда Грегори подошел, она испуганно подняла руки и закрыла ладонями лицо.

Грегори показал на лохань с водой, она не поняла. Тогда он взял ее за руку, дернул. Заставил забраться в лохань. Боцман подал пучок кокосового волокна, Грегори начал мыть девушку сам.

Грегори мыл негритянку долго и тщательно, никого и ничего не стесняясь, и Клим еще раз подумал, как хорошо, что Ника ничего этого не видит, и эта сцена решила его последние сомнения.

«Что ж, надо и мне подумать, гожусь ли я на что-либо в этом семнадцатом веке…»

Клим посмотрел на вход в гавань. Он был уверен, что «Аркебуза» сюда обязательно придет, поэтому особенно не беспокоился, наоборот, сейчас даже был рад ее задержке, никто не может помешать выполнить задуманное, то, что подсказывали Климу сюжеты, запомнившиеся из рассказов Мериме. Полезно бывает вспомнить классику!

Климу оставалось подработать сценарий, применительно к местным обстоятельствам.

Он начал с того, что спустился в каюту, достал из мешочка капитана десяток гиней и вручил боцману, чтобы тот разделил их среди матросов, и добавил, что все они могут отправляться на берег, погулять, а он один останется на «Санте» с неграми, будет дожидаться свою сестру.

Боцман вначале ошалел от такой щедрости.

Но задумываться над странным поступком этого не менее странного молодого человека не стал, тем более что гинеи были самыми настоящими и обещали их владельцу кучу радостей на берегу.

— А как же негр? — спросил он.

— Пусть пока посидит в воде. Я позабочусь о нем сам.

Ни боцмана, ни команду больше уговаривать не пришлось. Они тут же свалили за борт шлюпку. Хуанито хотел было на судне дожидаться прибытия Оливареса, но Клим только выразительно показал ему в сторону берега, и Хуанито послушно последовал за матросами.

Палуба опустела. Теперь Климу помешать никто не мог.

Вначале он решил достать негра, пока до него не добрались акулы.

Он спустился в трюм. Оливайо торчал возле открытого орудийного порта и скалил зубы в сторону «Доброго утра». Он был без цепей, однако сам решил вернуться к своим черным товарищам, которые сидели на привязи.

Оливайо глядел на Клима без прежней враждебности, но и без лишней симпатии. Клим его понимал. Когда он рассказал про негра, сидящего у них под кормой, Оливайо, наверное, подумал то же, что и боцман. У Клима не было времени его разубеждать. По его подсказке Оливайо нахлобучил старую матросскую шляпу и рваный халат и выбрался на палубу с ведром на веревке и шваброй. Матросы «Доброго утра» больше смотрели на негритянку, которую мыл их хозяин, и на негра-уборщика, а на соседнее судно не обращали внимания.

Оливайо прошел по корме, забросил ведро за борт, негр, уцепившись за руль, ухватился за ведро, вскарабкался на палубу, под прикрытие высокого планшира. Лежа, он оделся в халат Оливайо и побрел к палубному люку. Там он оставил одежду, и Клим, улучив момент, перебросил ее Оливайо.

Это была первая часть задуманного плана.

Клим решил спасти негров от Дена Грегори.

Он отправился в парусную кладовую, где сидели два шведа, ожидая какого-то поворота в своей судьбе. Они догадывались, сколь многим обязаны странному молодому человеку, и встретили его с тревожной надеждой.

Один из них сносно говорил по-английски, это упростило Климу задачу.

— Вот, что джентльмены, — сказал он, — я могу хоть сейчас отпустить вас на берег, но вы попадетесь боцману или кому из команды, и цепей вам не миновать. Я хочу предложить вам более надежную свободу. Но не даром. За нее нужно… — он решительно сжал руку в кулак.

— Говорите, сэр! — сказал старший. Его товарищ согласно кивнул головой.

— Вы оба моряки, — продолжал Клим. — Кто из вас ходил в Бразилию?

— Я, сэр, — сказал младший. — Младшим помощником капитана «Астролябии». Мы ходили до Форталезы.

— Город Ресифи знаете?

— Конечно, сэр. Это — южнее, миль восемьсот.

— Если бы я доверил вам судно, довели бы его до Ресифи?

— Чего же трудного. От Форталезы курсом зюйд-вест, вдоль берега. Отсюда, правда, далековато. Шесть тысяч миль. Месяца два–три. Смотря какой корабль.

— А вот если такой?

Клим показал в окошко на «Доброе утро».

— Добрый бриг… Но вы шутите, сэр!..

— Кто знает, может, и не шучу. А если команда у вас будет черная, негры? Справитесь?

Швед только растерянно моргнул.

— Ладно, я к вам попозже зайду.

И, оставив вконец озадаченных шведов, Клим опять направился к Оливайо.

Из курса истории Нового Света Клим помнил, когда в начале семнадцатого века белые завоеватели начали осваивать Бразилию, в нее было завезено только из одной Африки более миллиона негров. Спасаясь от каторжного труда на плантациях, черные рабы бежали в бразильскую сельву.

К середине семнадцатого века в лесах Паломареса, южнее города Ресифи, беглым рабам удалось организовать военный лагерь, своеобразную республику. Талантливый правитель и организатор — метис Гангазумо сумел создать при республике регулярное войско из бывших рабов. И эта «черная Троя» — как ее именует история — с успехом отбивала набеги португальских колонизаторов до конца семнадцатого века.

О том, что республика сейчас существует, Клим сказал Оливайо. Что ее в конце концов разобьют, не стал говорить.

Если негры туда доберутся, то хоть пяток лет на свободе поживут! А там сами дорогу выберут. И бразильская сельва — это все же не цепи и вонючий корабельный трюм…

Оливайо выслушал Клима молча. Почему этот белый восстает против своих же белых — Оливайо понять не мог. Но он недаром был вождем, сообразил, что ему и его товарищам дают возможность спастись от цепей и если погибнуть, то с оружием в руках, добывая себе свободу…

«Аркебуза» могла появиться с минуты на минуту. Клим решил поторопиться. На «Добром утре» Грегори закончил мыть негритянку и отослал ее в каюту. На палубу ему внесли легкий столик, уже другой негр развернул над ним полотнище нового зонта. Кок принес бутылку, стакан, вазочку с фруктами. Из камбузной трубы повалил дымок, запахло жареной грудинкой.

«Надо успеть до обеда!» — подумал Клим.

Он заглянул в камбуз. Пересмотрел все кухонные ножи и отобрал из них самый длинный и тонкий. Проверил его закалку, рубанув по лезвию другим ножом, и остался доволен. В корабельной мастерской нашел острое зубило и молоток. Отломил у ножа ручку, зажал лезвие в тисы и на тыльной стороне сделал зубилом мелкие насечки, — вспомнив добром свою практику в слесарной мастерской домоуправления, еще во время школьных каникул.

Отличные получились ножовки по металлу. Правда, там они использовали пружину из старых патефонов. Но и из тонких кухонных ножей получились ножовки не хуже заводских.

Он спустился в трюм к Оливайо. Черный вождь убедился, что неказистый зазубренный обломок стали за какие-то минуты запросто перепиливает заклепку на ножном разборном звене.

Для большей конспирации Клим сломал клинок пополам, получились две совсем портативные ножовки, которые легко было спрятать в поясе набедренной повязки, а за неимением ее — просто в копне курчавых волос на голове.

Негры подступили поближе, насколько им позволяли цепи, и с удивлением разглядывали непонятного белого человека.

— Все согласились? — спросил Клим.

— Все! — сказал Оливайо.

— Если кто из них боится, пусть останется здесь.

— Таких не будет! — жестко заключил Оливайо.

Он выразительно развел и сжал свои громадные ладони, и Клим подумал, что среди негров трусов и предателей не будет, во всяком случае — живых!..

— А тебя я сейчас одену, — сказал он Оливайо. — И постарайся вести себя спокойно, чтобы с тобой ни делали. Ты мирный и послушный негр, понял?

Оливайо кивнул — это он уяснил очень хорошо.

Клим подобрал в матросском кубрике просторный халат. Оливайо, ни слова не говоря, натянул его на плечи. «Догадывается, что под халатом можно кое-что спрятать и пронести. А плечи-то у него пошире моих — отличный бы получился боксер-тяжеловес, как раз такого нашей команде не хватает. Да за него наш тренер…»

Надо было подумать и о собственном маскараде.

Его отечественные джинсы и рубашка из синтетики, если и не выделялись среди матросской одежды, то для задуманного спектакля не подходили.

Он опять заглянул в гардероб капитана. Нашел черные бархатные брюки, белую тонкую батистовую рубашку, черный парик и белые шелковые чулки. Брюки, верланы черными кружевами, на поясе имелось достаточно пряжек и застежек, и Клим без труда подогнал их по своей фигуре.

Шелковые чулки завязывались под коленями атласными сиреневыми лентами. Клим — плохо управлялся с обычным галстуком — на завязывание модных бантов на ногах потратил много времени: небрежность в одежде дворянин допустить не мог. Он надел парик и вздохнул — в парике было ничуть не лучше, чем в меховой шапке с опущенными ушами.

Вот полуботинки капитана с медными резными пряжками оказались малы. Клим остался в своих туфлях «под замшу», без шнурков, на резинках и пластмассовой подошве — изделие фабрики «Скороход».

Клим купил их в том же ГУМе, за пять рублей сорок копеек, а сейчас подумал, что если бы сам испанский король пожелал приобрести такие же, мог пообещать за них все свое «испанское наследство» — стоимость которого уже не переводилась ни на какие деньги — подобных туфель бы не купил. Их вообще не могло быть — вулканизированная резина и полиамидная пластмасса появились только два с половиной века спустя.

Они опустили на воду ялик, Оливайо сел на весла. Лестница все еще была спущена с борта «Доброго утра» рядом с баркасом, в котором привезли негров.

Оливайо остался в ялике, Клим поднялся на палубу.

С великосветской изящностью он отряхнул от случайной пыли свои белоснежные манжеты, поклонился хозяину. Грегори тут же вскочил с кресла, приветствуя изысканно одетого гостя.

Клим не стал сочинять новой легенды, он только слегка уточнил и облагородил старую: он, Климент Джексон — будущий бакалавр, — совершает с сестрой прогулку по южным морям. Командир брига «Санта», капитан Кихос, отправляясь по служебным делам на Ямайку, захватил их с собой. По несчастью, сам капитан два дня назад неожиданно скончался от сердечного приступа. Выполняя посмертную волю покойного, его помощник отправился на берег со своей командой хоронить своего капитана. Он, Климент Джексон, узнав от боцмана, что хозяин «Доброго утра» частый гость в Порт-Ройяле, прибыл по-соседски за советом.

Грегори хлопнул в ладоши, приказал принести для гостя кресло и стакан. Он встречался раньше с капитаном Кихосом, чтит его память как о знатном дворянине и превосходном моряке. Наполнив стаканы, хозяин брига предложил, не чокаясь, выпить за упокой светлой души Кихоса, пожелать ему удачи на том свете, которой, может быть, не хватало здесь, на грешной земле. Потом Грегори вторично наполнил стаканы, предложил выпить за их знакомство и спросил, чем он может быть полезен соседу.

Климент Джексон пожаловался на необычные хлопоты, свалившиеся на него: капитан Кихос вез на судне два десятка негров, чтобы продать их в Порт-Ройяле, а он, Климент Джексон, отроду не занимался подобными делами.

В глазах Дена Грегори блеснул огонек.

Он еще подлил рому в стаканы и сказал, что любезному соседу повезло, он сразу попал к кому следовало, и он, Ден Грегори, готов избавить его от лишних хлопот, закупив всех негров.

Климент Джексон был в восторге.

Ден Грегори хлебал ром, как воду. Не откладывая дела, они отправились на «Санту».

Клим весьма усердно изображал опьяневшего светского щеголя, который старается вникнуть во все детали купли-продажи «черной кости», хотя не понимает в этом деле ровным счетом ничего. Он терял ключи от замков, потом находил их, обнимался с Деном Грегори, благодарил соседа за неожиданную помощь; Дену Грегори то и дело приходилось придерживать Климента Джексона, чтобы тот не свалился за борт. А Клим очень жалел, что Ника сейчас не видела его в этой роли: «Ей-богу, я сыграл не хуже Юрия Яковлева!»

Негров, не расковывая, прямо в цепях вывели на палубу. В том числе и двух шведов. «Пригодятся в хозяйстве!» — сказал Грегори. Он быстро оглядел «покупку», остался доволен и приказал сводить всех в баркас.

Во время бестолковой суматохи Клим успел сунуть Оливайо под халат увесистый сверток, где была пара заряженных пистолетов и пяток коротких абордажных тесаков, и постарался, чтобы тому удалось так же незаметно доставить сверток в трюм «Доброго утра». Ножовки он просто сунул в карман Оливайо.

Клим принял от Грегори мешочек с деньгами и заявил, что похвастается перед помощником капитана такой удачной сделкой, когда тот вернется с берега.

Услышав это, Ден Грегори — уже не заботясь о правилах хорошего тона — заявил своему новому другу, что деловые обстоятельства, к сожалению, заставляют его срочно покинуть гавань Порт-Ройяла, и приказал выбирать якорь.

Климент Джексон с трудом расстался с любезным хозяином.

Оставшись на «Санте» уже совсем один, Клим поспешил промыть желудок от остатков рома, из окна в каюте проследил, как «Доброе утро», подняв паруса, пользуясь легким ветерком, выбирается из гавани, цепляясь реями за ванты соседних судов. Ден Грегори стоял на мостике и, поглядывая вверх на паруса, отдавал команды рулевому.

На секунду у Клима появилось в душе что-то похожее на раскаяние, но тут он вспомнил избитого негра, девушку-негритянку, которую Грегори мыл в лохани, как пластмассовую куклу, вспомнил рассказ боцмана про негров, погибавших, добывая Грегори жемчуг, — сколько их было и сколько бы погибло еще… и он искренне пожелал удачи Оливайо.

При последнем разговоре со шведами он высказал пожелание, чтобы они сильно не свирепствовали над побежденной командой после захвата судна. Но с Оливайо он даже упоминать об этом не стал…

Он пошарил на полках в камбузе, заварил себе кофе побольше и покрепче, чтобы выгнать остатки ромового похмелья. Затем поднялся на мостик, долго разглядывал берег и сновавшие в бухте лодки, пытаясь увидеть ялик, на котором Ника и Дубок должны бы уже вернуться.

Ялика не было.

Он не беспокоился за судьбу шведов и негров. «Доброе утро» уже скрылось за поворотом гавани, — здесь он сделал все, что мог, а там уж, как им повезет.

Судовой хронометр в каюте капитана показывал пять часов пополудни — до гибели Порт-Ройяла оставалось еще достаточно времени — семнадцать часов.

Он очень тревожился за Нику.

Десятки раз раскаивался и упрекал себя, что отпустил ее одну. Что рядом с ней преданный ей Дубок — это его ничуть не успокаивало. Что может сделать шпага Ники и пистолеты Дубка против людей могущественной испанской королевы? Если о письме что-то уже известно Оливаресу, то тайна герцога Оропесы перестала быть тайной, и мать-королева, искушенная в дворцовых интригах, может и в чужих ей владеньях английской Ямайки иметь своих людей, которые знают про церковь святого Себастьяна. И здесь несчастному гонцу рассчитывать на милость королевы нечего.

Солнце повисло низко над холмами, слепило глаза и мешало что-либо разглядеть на берегу.

Тревога Клима стала уже нестерпимой, и ждать он больше не мог. Он спустился с мостика и решил оставить «Санту», плыть на берег и самому разыскивать святого Себастьяна.

И тут увидел «Аркебузу».

Он так настойчиво разглядывал берег, что забывал посматривать в сторону рейда. «Аркебуза» уже подходила, до нее оставалось метров сто, не более. Паруса на ней были убраны, и она тихо надвигалась на «Санту», собираясь швартоваться к ее борту.

Оливарес стоял на мостике и с удивлением разглядывал пустую палубу. Видимо, его озадачило, что палуба была пустая, и то, что его никто не встречает, и он не видит даже вахтенного. Наверное, Оливарес несколько нервничал, ожидая какого-либо подвоха.

В бывшей каюте капитана на «Аркебузе» откинулась шторка, и Клим заметил за окном черную курчавую голову Долорес.

Матросы собрались кучкой у носовых парусов и с опаской поглядывали на орудийные люки «Санты», видимо, они еще не забыли о своем неудачном десанте и сейчас, как и Оливарес, побаивались неожиданного пушечного выстрела в упор.

«Что ж! — подумал Клим. — Что бы там ни было, надо идти встречать гостей…»

Он вышел из-под навеса каюты, и Оливарес увидел его. Обернулся к матросам. Двое выступили с баграми, готовясь зацепиться за приближающийся борт, еще двое вскинули на руки мушкеты.

И тут из каюты выскочил мужчина, одетый в старую матросскую куртку. Голова его была замотана чем-то белым, вместо бинта, на лице виднелись синяки и царапины. Он кинулся к Оливаресу и, показывая в сторону Клима, заговорил громко и бурно, по-английски.

Оливарес, не понимая, нетерпеливо отодвинул его в сторону.

А Клим узнал Дена Грегори.

— Это он! — вопил Ден Грегори. — Климент Джексон, дьявол бы его побрал! Не знаю, зачем он все это подстроил! Я подам на него в суд! Я не успокоюсь, пока его не вздернут на рее!

«Вот так! — сообразил Клим. — Значит, Оливайо не стал дожидаться ночи, и негры уже захватили «Доброе утро». Молодцы! А Ден Грегори, видимо, получил по голове, но успел прыгнуть за борт, и его случайно подобрала «Аркебуза». Везучий, однако, Ден Грегори!.. Сейчас он тоже возьмется за меня. Не хватает мне Оливареса с его бандой…»

Он еще раз взглянул в сторону берега. И увидел ялик.

Дубок, без камзола, в одной рубашке, сильно откидываясь назад, взмахивал веслами. В ялике сидел молодой человек в камзоле Дубка, перед ним Ника со шпагой в руках.

Молодой человек обернулся, и Клим тотчас узнал его, хотя у парня и не было отцовских, загнутых вверх, стрелочками, усов.

Принц! Вот не во время она его привезла…

Клим понимал, что Ника сейчас из-за корпуса «Санты» не замечает подходившую «Аркебузу». Да она и не смотрела на «Санту», она смотрела в сторону берега. Клим глянул туда же: четырехвесельная лодка нагоняла ялик. В лодке кто-то низенький, толстенький, с круглым лицом покрикивал на гребцов.

Клим быстро спустился по веревочной лестнице к самой воде. Ялик ткнулся в борт. Клим нагнулся, схватил принца за руку.

— Ваше высочество, поторопитесь!

Он отклонился на лестнице, пропуская вверх принца, тот неуклюже цеплялся за ступеньки. И в это время низенький и толстенький в лодке поднял пистолет.

— Ваше высочество! — крикнула Ника. — Берегитесь!

— Боярышня! — завопил Дубок.

Он вскочил на ноги, прикрывая Нику. И следом за грохотом пистолетного выстрела голова Дубка дернулась, он качнулся и упал за борт в воду.

— Дубок! — отчаянно закричала Ника.

Она наклонилась через борт, чуть не опрокинув ялик. Но только круг кровавой пены поднялся на мутную поверхность воды. Клим, низко нагнувшись, схватил Нику за шиворот камзола и выдернул ее из ялика на лестницу.

Ухватившись за Клима, Ника рукой, в которой была зажата шпага, вытерла слезы.

— Дубок…

Клим сильно толкнул ногой ялик навстречу подходившей лодке.

— Лезь, Ника! Дубка уже не спасти…

Он услышал, как «Санта» качнулась, как заскрипела бортовая обшивка от навалившейся на судно «Аркебузы», и по палубе загрохотали матросские башмаки…

Сантьяго-де-Куба

Островки тумана все еще бродили над морем, местами ложась прямо на воду, и рулевой кубинского пограничного катера увидел ящик уже прямо на носу, но, положив руль на борт, успел отвернуть. Волна из-под кормы сильно хлестнула по ящику, он покосился набок, зачерпнул, и тут рулевой разглядел в ящике людей. Он только успел заглушить двигатель, крикнул товарищам, сидевшим на бортовых скамейках, схватил спасательный круг и не мешкая прыгнул в воду.

Спасенных подняли на борт.

Ящик утонул…

Мужчина шевелился чуть, ему все еще казалось, что он держит девушку на руках, но ни говорить, ни даже открыть глаза он не мог. Девушка вообще была без сознания. С них стянули мокрую одежду со следами крови, которую размыла морская вода, налепили, где сочли нужным, наклейки пластыря, завернули в одеяла и положили по обеим сторонам горячего мотора.

По радио сообщили на берег. Когда катер подвалил к пирсу, там уже стояла машина с красным крестом. Сверток мокрой одежды и шпагу тоже положили в машину.

Врач портовой больницы в первую очередь занялся девушкой. У нее обнаружили следы ушибов, рентген показал два сломанных ребра — девушке наложили гипсовый корсет. Глубокую потерю сознания врач определил как болевой шок, но, подумав, пригласил невропатолога. Тот согласился, что состояние ступора — стойкого оцепенения и потери сознания — вызвано какими-то причинами психологического порядка.

У мужчины на бедре обнаружили глубокую рану, похожую на след охотничьей крупнокалиберной пули, однако самой пули хирург не нашел, и вообще внешний вид раны вызвал у него некоторое недоумение. Состояние стойкого оцепенения было таким же, как у девушки.

Когда сведения о спасенных дошли до администрации порта, там сразу связали эту находку с потерей яхты и отсутствием двух спортсменов с Универсиады. Сообщили в советское посольство. В больницу прибыл тренер и опознал своих потерявшихся. Они спали: невропатолог ввел обоим добрые дозы снотворного.

Первым — на следующие сутки — очнулся мужчина.

Клима расспрашивал военный следователь.

После следователя их посетил Петрович.

Финальные игры в Гаване закончились. Первое место по рапире досталось Мари Лубан, а по боксу — Баркеру. Клим и Ника из-за пропуска финальных боев не получили зачетных мест, а были награждены памятными призами за мастерство, проявленное в последних поединках. Клим ничуть не переживал, но Ника самолюбиво расстроилась.

Петрович сообщил также, что команда советских спортсменов задержится на Кубе еще пять дней — будут экскурсии на ближайшие острова, в музеи Гаваны, в театры, поездка к дому Хемингуэя. Климу и Нике эти дни придется провести в больнице, под присмотром врачей, но домой они могут вернуться вместе с командой. Если, конечно, у них все будет в порядке.

Клим рассказал все, чему они были свидетели, начиная от появления вооруженных незнакомцев на яхте и кончая ее крушением. Про кресло он решил не упоминать.

Он не сказал про кресло ни следователю, ни врачам. Генератор утонул, найти его на большой глубине нечего было и думать, а простое упоминание о нем вызвало бы дополнительное любопытство, но уже не у следователя, а, скорее, у психиатра.

«Ну их к Богу, еще невменяемым прослывешь!»

— Судно появилось из тумана и надвинулось быстро, — рассказывал Клим. — Ударило яхту прямо по каюте, где в этот момент находились и владелец яхты, и оба гражданина с автоматами. Мало вероятно, чтобы после такого удара кто-либо из них остался жив.

— Мы запросили военную базу, — сказал следователь, — нам ответили, что сведений о времени и пути следования своих кораблей они не дают. Наши морские пограничники говорят, что обычно военные суда и в тумане идут со скоростью 20–25 узлов. Вас с сеньоритой спасло то, что вы в момент удара находились на корме.

— Да, нас просто швырнуло в воду.

Следователь простился с Климом, попросил передать его добрые пожелания сеньорите и покинул палату.

Усадьба портовой больницы была обнесена невысокой оградой из белого ракушечника. Задние двери выходили в небольшой садик, где посередине цветочной клумбы плескался маленький веселый фонтанчик. Возле стенки, выходящей к морю, росли короткоствольные мохнатые пальмы с длинными перистыми листьями.

Тут же под пальмами стояли плетеные шезлонги, и больные, которым не был прописан постельный режим, все свободное от сна, еды и процедур время проводили обычно в саду.

Ветер дул с моря, листья пальм раскачивались над головой и жестяно поскрипывали. Ника сидела в шезлонге, запахнувшись в больничный халат, прямая, как свечка, из-за гипсового корсета и дожидалась Клима, который задержался у врача.

Сестра закончила бинтовать ему ногу, укрепила повязку клеолом, помогла натянуть халат, подала костыль и проводила в кабинет к врачу. Клим считал, что вполне мог бы обойтись и без провожатого, и без костыля, но врач не советовал без нужды напрягать раненую мышцу.

— Присаживайтесь, — сказал врач и с улыбкой кивнул за окно: — сеньорита Ника уже дожидается вас в саду. Но я решил с вами поговорить.

— Пожалуйста!

Клим устроился на лежаке, поставив рядом костыль.

Врач повернулся к столу. Сняв очки, медленно сложил их дужки и задумчиво постучал очками по настольному стеклу.

— Скажите, — неторопливо начал он, — сейчас вы уже точно можете восстановить все, что с вами случилось до того момента, когда вас выбросило в море?

— Ну, более или менее, — ответил Клим.

— Не могли вас еще на яхте ранить, выстрелить в вас или ударить чем-либо?

— Насколько я помню, нет. А почему вы спрашиваете?

— Видите ли, что касается сеньориты, то у нее все, как следовало ожидать — ушибы, ссадины, переломы двух ребер, — последствия удара о поручни яхты, о палубу и так далее. Но где вы могли получить свою рану в бедре, я понять не могу. Может быть, это случилось потом, уже в воде или в ящике, в котором вас обнаружили?

— Не знаю, право, — осторожно ответил Клим. — Я смутно восстанавливаю события, после падения в воду. Хоть мы и не попали под прямой удар, но швырнуло нас как следует.

Клим уже догадывался, что занимает врача, однако старался не входить в подробности, — врать ему не хотелось, но и сказать правду, что рану на бедре сделало его собственное воображение, он, конечно, не мог.

— А что у вас вызывает сомнения? — спросил он.

— Не то чтобы сомнения. Скорее — недоумение. Ваша рана столь необычна на вид, я никак не могу понять, где и как вы ее умудрились заполучить.

— Очевидно, напоролся на что-то острое при падении.

— Хотел бы я посмотреть, на что вы могли напороться. Да и рана сделана не острым, а скорее, тупым предметом. На вас были брюки?

— Конечно. Отечественные джинсы из серой хлопчатки.

— Поэтому, можно ожидать, что в ране останутся обрывки ткани, нитки или еще что-либо. Но рана ваша такая аккуратная, и такая чистая, просто — стерильная. Вы ничем ее не бинтовали?

— Когда же мне было ее бинтовать? Может быть, ее промыло морской водой?

— Может быть… может быть… — задумчиво заключил врач.

Видимо, сомнения все еще не оставили его, и Клим решил сменить тему разговора.

— Наверное, все же хорошо, — сказал он, — что в ране не оказалось ни тряпок, ни ниток, ни других посторонних вещей.

— Конечно! — улыбнулся врач. — Конечно, хорошо. Не думайте, что я сожалею, то ваша рана не была забита клочьями ваших штанов, грязью или чем-либо еще, и все только для того, чтобы не вызывать у меня недоумения. Мое недоумение должно вас радовать. И меня оно тоже радует. Состояние вашей раны таково, что вы можете дня через три отложить в сторону костыль и обходиться поначалу простой тростью. Я достану вам хорошую бамбуковую трость, и вы увезете ее на родину как память о нашей больнице и о моем недоумении. Передайте привет сеньорите. Я жду ее завтра утром.

Опираясь на костыль, Клим вышел в сад, подтащил к шезлонгу Ники еще один шезлонг и расположился на нем, вытянув больную ногу.

— Ты так ловко управляешься с костылем, — сказала Ника, — как будто таскаешь его много лет. Как Джон Сильвер. Для полного сходства тебе недостает только деревянной ноги. Что сказал врач? Он не собирается тебе эту ногу отпилить?

— Врач сказал, что у меня все хорошо. Даже слишком хорошо — поэтому он меня и пригласил к себе. Ему понравилась моя рана на ноге, и он расспрашивал, как мне удалось ее получить. Меня так и подмывало рассказать ему все, как было, но я не знал, любит ли врач фантастику. Во всяком случае, он всего на миллиметр не дошел до ответа на свой вопрос. Ему бы только сходить в гардеробную, к кастелянше, и попросить мои штаны.

— И что бы он на них увидел?

— В том-то и дело, ничего бы не увидел. Он увидел бы целые джинсы, на которых нет ни одной дыры.

— На самом деле?

— Конечно. Вспомни камзол дона Мигеля. На нем так и не осталось следа от удара шпаги.

— Он мог натянуть камзол и после ранения. Ты — другое дело.

— Именно — другое. Не мог же я там бегать без штанов.

— Я про это и говорю.

Ника подобрала под себя ноги, прикрыла халатом колени. Вдруг быстро махнула рукой и поморщилась от боли под гипсовым корсетом.

— Ты чего?

— А, так… Муху хотела поймать.

— Это еще зачем?

— Реакцию проверяла.

— Ну и как, поймала?

— А ты не улыбайся, Клим. Думаешь, это очень приятно, — брожу как сонная, все оглядываюсь да за шпагу хватаюсь, которой нет.

— Пройдет! Это все остатки возбуждения в мозгу, после электрогипноза. Бывает, знаешь, после тяжелого сна проснешься, глаза откроешь, а в себя долго прийти не можешь. А тут был не сон. Мощное воздействие генератора на сознание.

— Да, уж куда мощнее. Как сейчас все помню!.. — Ника закрыла глаза, протянула руки. — Помню, как вот этими руками надевала принцу на шею королевский медальон с завещанием… Ты только подумай, Клим, я видела живого сына Филиппа Четвертого, о котором вся твоя история не знает ничего, потому что он так и умер неизвестный три столетия назад. Я единственный живой человек на планете, который прошел по главной улице Порт-Ройяла, видел настоящий флибустьерский кабак Джона Литтона. А ты — один среди всех историков мира читал и помнишь никому, кроме тебя, не известное четверостишье из никому не известной пьесы Кальдерона. С ума сойти!.. Нет, нас с тобой тут обязательно нужно в музей. Или в институт. Специальный институт очевидцев средневековой культуры на Ямайке. Экскурсанты со всего мира будут приезжать, чтобы только на нас посмотреть.

— Да, здорово рассказываешь. Тебя бы только экскурсоводом в этот институт.

— А что — неправда?

— Все правда. И даже институт для нас с тобой имеется. Только называется иначе — психоневрологический. Вот туда мы с тобой и попадем, это уж точно. Только рассказывать начни.

— Да! — согласилась Ника. — Всерьез не поверят. Вот если бы кресло достать.

— Безнадежное дело. Там глубина, наверное, с километр. Да еще течением унесло Бог весть куда. Нет, нам с тобой пока нужно помалкивать. И так здешний невропатолог на меня с таким выражением поглядывает.

Пара попугаев пролетела прямо над их головами и села на камни у фонтанчика. Самочка — серо-голубая — отряхнулась от водяных брызг, присела на прохладный мокрый камень. Самец — ярко раскрашенный, сине-зелено-фиолетовый — по-петушиному распустил крылья, прошелся вокруг нее, она доверчиво сунула свой здоровенный крючковатый нос в перья на его шее, и он сразу остановился, опустил перья и как бы замер от ее ласкового прикосновения. Потом самочка поднялась, еще раз встряхнулась, взмахнула крыльями, и они полетели через пальмы к морю.

Ника задумчиво проводила их глазами.

— Что?

— А я все-таки знаю… — сказала она.

— Не сомневаюсь, — улыбнулся Клим.

— Конечно, ты что-то знаешь.

— Клим! Ты можешь хотя бы слушать серьезно?

— Могу, извини. Я слушаю.

— Есть такой человек, кому нужно рассказать.

— Знакомый?

— Знакомый… Я его знаю, а он меня нет. Больше я тебе ничего не скажу, а то ты опять подшучивать начнешь.

— Зачем я буду подшучивать?

— Ну, зачем… Ты такой рассудительный, правильный. Юмор у тебя, опять же. Еще меня отговоришь. Мы сделаем так. Когда вернемся домой, ты приедешь ко мне в гости. Приедешь?

— Приеду, — сразу ответил Клим.

— Тогда я тебя и отвезу к этому человеку. Ему все можно рассказать. Он нам поверит.

— Ты уверена?

— Еще как уверена… Нет-нет! Ты меня больше ни о чем не спрашивай… Няня вышла — ужинать зовет. Я видела, как сегодня на кухню ананасы привезли. Вот такущие!.. Будем ананасы есть.

Клим, прихрамывая, встал. Помог Нике подняться. Она подала ему костыль.

Они пошли рядом, рука об руку, к столовой, где на крыльце толстая, черная до невозможности, няня, сверкая в широкой улыбке нестерпимо белыми зубами, звонила колокольчиком.

Новосибирск

Они не могли дозвониться по телефону — меня не было в городе — и по пути из билетной кассы зашли, наудачу, прямо ко мне на дом и застали совершенно случайно, я только вернулся с дачи и уже собирался в наше отделение Союза писателей на очередную «среду», где предполагалась встреча со строителями Новосибирского метрополитена.

Вводную часть знакомства и объяснение своего неожиданного визита взяла на себя девушка — моя землячка из Иркутска. Живая, темноглазая, с четкими чертами лица, она как-то хорошо смотрелась на фоне стоявшего за ее плечами спутника — высокого, широкоплечего, со спокойными движениями и таким же спокойным симпатичным лицом.

Если вы видели фильм «Адьютант его превосходительства», то должны были запомнить сцену, где очень милый — особенно симпатичный мне — актер Соломин, играя адъютанта генерала, впервые встречается на ступеньках лестницы с не менее обаятельной, симпатичной актрисой Татьяной Иванниковой — им пока нечего играть, они почти ничего не говорят, просто радостно смотрят друг на друга, и у меня, зрителя, от встречи двух таких милых, обаятельных людей вдруг тоже появляется чувство радости, которое умножает впечатление, вызываемое каждым актером в отдельности.

Так было и здесь.

Я с большим удовольствием смотрел на неожиданных гостей, на эту юную милую пару, и Ника сказала, что они специально пришли ко мне, чтобы рассказать историю, случившуюся с ними во время последней студенческой Универсиады, — историю необычайную, просто невероятную историю, они не рассказывали ее никому, по их убеждению, им могу поверить только я, который сам в свое время сочинял тоже неправдоподобные истории. Я без колебаний решил отложить свою встречу с метростроевцами. Уже догадываясь, что рассказ будет длинным, включил чайник и открыл банку свежего малинового варенья, которое жена успела засунуть в мою сумку, когда провожала меня в город.

Нетерпение поделиться своей историей — особенно у Ники — было великое, мы не стали тратить время на лишнюю информацию, я узнал, что они студенты и как их зовут. Ника читала мою фантастику, и мы обоюдно решили, что больше нам знать друг о друге ничего не требуется.

Рассказывать начал Клим.

Голос его был глуховатый и спокойный, но фразы он подбирал литературно грамотно, складно выстраивал цепочку событий, что мне особенно понравилось, он владел искусством сюжетной комбинаторики, а это, как сочинение стихов, дается далеко не каждому, и Ника это знала, очевидно, поэтому без колебаний предоставила слово своему спутнику.

Возможно, в рассказе Клима где-то не хватало красок и восклицательных знаков, но сама необычность их истории увлекла меня сразу, я не пытался этого скрывать, и Ника перестала поглядывать на меня с тревожной вопросительностью — верю ли я и интересно ли мне все то, о чем рассказывает Клим.

Но вот ядро с «Санты» пробило переборку каюты… и тут, как по заказу, восторженно забурлил и зафыркал чайник, я налил стаканы… Клим, оглушенный ударом доски, был уложен на каютную лежанку, и продолжение взяла на себя Ника.

Рассказчик она была менее умелый, нежели Клим, ей не хватало его спокойной расчетливости, увлекаясь, она то и дело заскакивала вперед случившихся событий, ей приходилось возвращаться для их объяснения, ее повествованию не хватало связности, зато в нем было достаточно взволнованной живописности, и я слушал ее с не меньшим удовольствием и вниманием.

Притом, она была достаточно самокритична, — временами, запнувшись на чем-либо, она взглядывала на Клима, тогда он чуть заметным движением глаз как бы говорил ей, не волнуйся, все идет хорошо!

О финале своего боя на «Аркебузе» она рассказала сдержанно, видимо, опасаясь, что я могу обвинить ее в излишней жестокости, но я согласно кивнул головой, подтверждая, что на такой поступок ее толкнули не менее жестокие же обстоятельства.

А вот, когда она с Дубком подошла к церкви святого Себастьяна и упомянула про барельеф над дверями, здесь я попросил ее прерваться. Достал с полки только что полученный журнал «Курьер Юнеско» и лист чистой бумаги.

Я спросил ее, читала ли она этот номер, она ответила, что не читала. Тогда я положил журнал на стол, а на него лист бумаги и попросил нарисовать по памяти фасад церкви и барельеф над дверями, хотя бы приблизительно.

Ника вспыхнула:

— Вы нам не верите?

— Что вы, Ника! — сказал я. — Да у меня и мысли такой не было. Я все объясню чуть позже. Вы оба так удивили меня своей историей! Не желая оставаться в долгу, я хочу удивить вас.

Их явно заинтриговало мое заявление. Но я пока ничего не стал объяснять.

Ника послушно взяла карандаш.

Надо признать, рука у фехтовальщицы — мастера спорта — была твердая, если ее рисунку, может быть, и не хватало художественной законченности, то в четкости и точности отказать было нельзя. Если она рисовала прямоугольник двери, так это был точный прямоугольник, который не нужно было подправлять дополнительными штрихами. Так же схематично и точно она нарисовала и барельеф святого Себастьяна, и расположение торчащих стрел.

Закончив рисунок, она вопросительно взглянула на меня, но я только улыбнулся и попросил продолжать рассказ о ее приключениях в церкви.

Она достаточно внятно передала весь драматизм ощущений, которые испытал отец Себастьян, услыхав о вещах, абсолютно не воспринимаемых его рассудком. Но он был истым католиком, Евангелие должно было приучить его к чудесам, и он честно старался хотя бы ей поверить.

Понятно мне было и ее обстоятельство, рискованную попытку, защитить незадачливого испанского принца, который три десятка лет хранил в подсознательной памяти смутную тайну своего королевского происхождения… Поставив его за своей спиной, Ника пробивалась по тесному и темному церковному коридору, через заслон из двух шпаг — третьего противника взял на себя Дубок. Брат Мишель держался в активном отдалении, выстрелил в Дубка из пистолета, к счастью, не попал, добраться до брата Мишеля у Ники не хватило времени, хотя ее противники фехтовали неважно и быстро вышли из игры.

Потом они втроем, впереди Дубок, за ним его высочество и последняя Ника, бежали через пригород. Принцу пришлось сбросить подрясник, Дубок отдал ему свой камзол.

— Выбрались мы на главную улицу, народу там много, и потерял нас брат Мишель. Но догадывался, куда торопимся, на пристань, конечно. А по улице бежать неудобно, все на тебя внимание обращают. Шляпу я потеряла в суматохе, парик сама сбросила — мешал только. И кое-кто меня уже за рубашку хватать начал. Матрос, вот такой, — Ника развела руками, — голый по пояс, толстый, как Фальстаф, руки волосатые, как у гориллы… Пьяный, разумеется. Поймал меня в охапку. Я ему по-доброму: «Тороплюсь, сеньор! Лет пасс…» — где там. — Ника быстро глянула на Клима. — Некогда было с ним возиться, но выпустил он меня, конечно… Слышу, сзади брат Мишель кричит: «Держите ее!» Тут Дубок сообразил, тоже как закричит: «Держите!» А сам вперед показывает, пьяных на улице много, не знают, кого держать. Добрались до пристани, вот тут брат Мишель — где-то по дороге помощников себе подобрал — чуть-чуть нас не ухватил. Ялик мы все же впереди его лодки успели спустить… И до «Санты» добрались. «Аркебузу» я не вижу, а Клим к самой воде спустился, его высочество на лестницу подсаживает. И тут брат Мишель выстрелил… И так мне Дубка было жалко, ведь это он меня от пули прикрыл. Клим торопит, а у меня слезы бегут. Только плакать уже было некогда…

О последней схватке на «Санте» рассказывал Клим:

— Только мы на палубу втроем поднялись, тут нас и взяли в клещи. С одного бока Оливарес со своими молодцами, с другого — брат Мишель, и тоже не один. Я думал было мирные переговоры начать — где там! Прижали меня кинжалами к каюте. Хорошо Грегори закричал: «Не убивайте его, он мне еще нужен!» А Ника — у борта, принц за ее спиной, помощи от него никакой, зато у Ники шпага, и к ней уже подступиться не могут, а стрелять опасаются, как бы в своих не попасть. Кто-то догадался, шкот у паруса перерубил, парус ветром развернуло над палубой, и Нику реей по боку ударило. Сильно ударило. Упала она. А тут и принц рядом повалился. Брат Мишель кричит: «Письмо у нее, письмо!» Оливарес Нику в охапку и в каюту потащил. Здесь я от своих караульщиков с кинжалами все же ушел. Грегори мне на дороге попался… Кругом меня публика со шпагами, кинжалами, а мне даже закрыться нечем. И тут слышу: «Эй, сеньор!» Это Долорес кричит мне с мостика. И бросила она мне сверху вымбовку — рычаг такой, дубовый, которым брашпиль крутят, когда якорь поднимают. Ладно, она сообразила с вымбовкой, умница!

— Ну, еще бы! — вставила Ника.

— Конечно! — заступился Клим. — Значит, у нее в душе здорово на Оливареса накипело. Если бы не она…

— Ты про вымбовку рассказывай.

— Что ж, вымбовка… Метра два длиной, тяжелая и пришлась хорошо на руку. Я от своих соседей отмахнулся и к Оливаресу. Он за шпагу, а куда его шпаге против моей вымбовки… Я Нику на плечо подхватил, хорошо, она в сознание пришла.

— Уцепилась ему за шею, еле держусь, за спиной повисла.

— Зато руки мне освободила. Я вымбовкой помахиваю направо-налево, к борту пробился и на палубу «Аркебузы» спрыгнул. Хорошо они ее пришвартовали вплотную. А там, на палубе, никого нет, все на «Санте», и никто до люка добраться мне не помешал. Откинул крышку… вот тут кто-то из пистолета в меня и выстрелил. По ноге, как оглоблей ударило, — пуля-то у пистолета с палец толщиной. Я ухватил Нику — и кубарем с нею по лестнице в трюм. А она уже глаза закрыла и даже не стонет. Боцман к люку подбежал, крышку захлопнул. Обрадовался, поймал! Из трюма теперь не убегут… Ящик наш вот он, рядом. Крышка закрыта, а у меня с собой ничего нет. Тогда я ногтями в притвор крышки вцепился и сорвал с замка. Свалился в кресло, Нику втащил. Чувствую, нога у меня горячая-горячая, и кровь идет. Ох, поскорее бы мне из этого семнадцатого! А сам ручку нащупать не могу. Вдруг тьма кругом… меня как будто током ударило, и вода хлынула в лицо. А это катер кубинский в это время там, в море, на ящик наскочил, генератор водой залило, он сам выключился. И тут мы с Никой из семнадцатого века и вырубились.

— Да, — сказала Ника. — Очнулись уже в больнице. Так и не увидели конца Порт-Ройяла.

— Его на следующий день смыло.

Они замолчали оба, одновременно взглянули вначале на меня, затем на журнал, который лежал у меня под рукой.

Помнили мое заявление и ждали, чтобы я его объяснил. И я не спеша — как делает фокусы Арутюн Акопян — раскрыл журнал на заранее заложенной странице.

— Конечно, — согласился я, — заинтересовали вы меня до чрезвычайности! Но, думаю, и я вас удивлю, как обещал. Вот статья, Клим. Прочитайте сами, вслух, пожалуйста.

Клим повернул к себе журнал.

— «Тайны погибших городов». — Тут он быстро взглянул на меня и, уже вместе с Никой, склонился над страницей. — «Правительство Ямайки приступило к широкой, рассчитанной на многие годы, программе изучения гибели Порт-Ройяла…»

— Пропустите общие места, — сказал я. — Читайте, где отмечено карандашом.

Клим скользнул взглядом по странице:

— «…расчищена окраина Порт-Ройяла… обнаружены остатки строения, у которого сохранился передний фасад. По мнению археологов, здесь стояла старинная церковь. На фасаде церкви, над дверями, видны следы когда-то существовавшего барельефа. Раскопки продолжаются…»

— А теперь переверните страницу, — сказал я. — Вот фотографии — подводный снимок. Неясно, но разобрать можно. А это…

Я положил рядом рисунок Ники.

— Клим!..

Она вскочила, журнальный столик качнулся на тоненьких ножках, недопитый чай плеснул из стаканов, банка с вареньем полетела на пол, Клим успел поймать ее.

— Извините! — спохватилась Ника и села обратно на стул. — Но ты понимаешь, что это такое, Клим?

— Понимаю, понимаю, только ты… Это и есть твоя церковь?

— Вот здесь, видите, угол обвалился, здесь была дверка, через которую брат Мишель провел меня в келью к отцу Себастьяну. И скульптура над дверями — следы остались. Скульптура упала, наверное. Но она же из мрамора высечена, должна сохраниться, только поискать ее как следует. Да я бы этим археологам всю главную улицу показать могла, мы же ее с Дубком прошли. Помню, где что было.

— Понимаешь, — сказал Клим, — твои показания как очевидца могли бы оказаться ценными, но не забывай, что во время землетрясения там все могло перемениться, вообще исчезнуть. А потом, кто тебе поверит?

— Да, конечно, — согласилась Ника. — Начни рассказывать — археологи запросят кубинскую больницу. А те сообщат: «Были у нас такие! — она выразительно повертела пальцем у виска. — С приветом!» Еще на обследование пошлют. Вот если бы вы об этом написали, — обратилась она ко мне.

— Я?.. Вы думаете, мне скорее поверят?

— Ну, поверят, не поверят, дело десятое, вы же не очерк напишете, а художественное произведение. Пусть ученые думают, что хотят.

— Так-то оно так… — затруднился я. — Знаете что? Сейчас я слишком взбаламутился вашим рассказом, даже не могу сообразить, что и ответить. Но мы еще с вами встретимся. Обязательно встретимся…

За окном шел дождь, но мои гости начали собираться — у них были куплены билеты на Иркутск.

Клим подал Нике плащ, аккуратно расправил завернувшийся воротник.

— Какая жалость, — сказала Ника, — ничего привести с собой нельзя. Для доказательства, хотя бы. Только шпага дона Мигеля да то, что на себе осталось. — Она завернула рукав, показала на сгибе руки рубчик свежего, недавно затянувшегося шрама. — Это мне на «Санте» в последний день досталось. Если бы на лице такой шрам! Вот бы здорово, а Клим?

— Пожалуй, не надо.

— А что, интересно! Все бы спрашивали, где это я его получила? Почетный шрам — след дуэли, как у давних немецких студентов. У Клима вон шрамик на виске, так почти незаметен. Правда, на ноге дыра здоровая была, след хороший, так он на таком месте, что показывать не будешь. Подумать, сколько мы всего перевидели, пережили. Мне даже самой не верится. Бред, думаю. Надо же, дьявольщина такая!..

— Господи! — улыбнулся Клим. — Как, ты все еще ругаешься?

Мне очень хочется, чтобы вы узнали про случай, который произошел с Катей Карамелькиной.

Только не знаю, как об этом рассказать, потому что случай слишком уж странный, слишком уж необычайный, слишком уж удивительный, и говорить о нем надобно по-особенному.

Сначала я надумал написать стихотворение и даже нашел смешную рифму — «Карамелькина — пустомельника». Но потом решил: «Нет, стихи тут не годятся: дело слишком серьезное».

Тогда я сказал: «Напишу-ка пьесу!» Да, пьеса тут была бы в самый раз. Одно плохо: смотреть пьесу в театре, где играют артисты, — интересно. А читать пьесу в книге — немножко скучновато.

«Ну, что ж, — подумал я. — Если пьеса не подходит, значит, надо написать сказку!»

И как только я это подумал, так в ту же секунду сказка сама по себе стала сочиняться.

Стала сочиняться большая сказка. Такая большая, что я даже отсюда — с первой страницы — не вижу, чем дело закончится.

Итак, когда-то, давным-давно…

Ах, простите, что я в самом начале останавливаюсь и прерываю сказку.

Дело в том… понимаете-ли… надо сказать…

Словом, вот что: не сердитесь, пожалуйста, на меня, если я иногда — честное слово, очень редко! — буду лично появляться на страницах этой книги, чтобы высказать свое отношение к здешним делам. Это будет называться «Авторское отступление».

Конечно, было бы приятнее и почетнее назвать это «авторским наступлением». Но знающие люди мне сказали, что автор ни в коем случае не имеет права наступать, потому что автор не солдат, а писатель, у него в руках не автомат, а перо.

Но если в каком-нибудь месте нашей сказки начнется авторское отступление, то вы должны будете сразу же узнать автора в лицо. А то могут выйти разные неприятности — вы станете спрашивать: «Кто это там отступает? Какое он имеет право отступать, когда сказка идет вперед?» Начнется неразбериха, путаница, даже крики…

Вот как автор выглядит: среднего роста, седой (он давно уже дедушка); глаза у него обыкновенные — иногда грустные, иногда веселые. Он любит глупенькие песенки, вроде этой:

Надеюсь, теперь вы сразу же узнаете автора при любом его отступлении.

Начинается сказка!

Внимание!.. Итак…

Глава первая Школьная ведьма

Когда-то, давным-давно, жила-была маленькая фея.

Она действительно была очень маленькая — чуть побольше карманного радиоприемника. Ее имя тоже было небольшое, короткое: Кика.

Фея Кика была хорошенькая и веселая. Она все время порхала над цветами в нарядном голубом платьице.

Да-да, порхала, как бабочка. Потому что маленькие феи, также как и новорожденные младенцы, ходить еще не умеют. Только младенцы ползают на четвереньках, а феи — порхают. У них за спиной есть такие прозрачные крылышки, чтобы легче было перелетать с цветка на цветок.

Шли годы… Может быть, двадцать лет прошло, а может быть, и двести или пятьсот. Кто их считает, эти годы, когда они идут один за другим.

Кика сначала стала взрослой, и, как у всех взрослых, крылья у нее отпали. Но зато выросло имя: оно стало длиннее — фею Кику теперь с уважением стали называть Кикимора.

И, наконец, — она состарилась и превратилась в ведьму. Да-да! Не удивляйтесь: все старые ведьмы в молодости были прелестными феями. Спросите кого угодно.

Только носить почетное звание «Ведьма» — дело вовсе не такое простое, как кажется. Ведьме многое надо уметь: притворяться, обманывать, внезапно исчезать и появляться там, где тебя не ждут, и вообще надо уметь ловко делать всякие фокусы…

Некоторые ведьмы считают, что их главная обязанность — пугать людей.

Они говорят: «Если не умеешь так напугать человека, чтобы у него со страху глаза на лоб полезли, — то лучше и не называй себя ведьмой».

Представьте себе — Кикимора не любила пугать. Вернее, любила, но не очень. Она ни разу не испугала девочку, маленького мальчика или старенькую бабушку.

Нет, Кикимора была не злая ведьма.

Но любила она пошутить и до слез хохотала, когда после ее шуток люди рот раскрывали от неожиданности, не понимая, что произошло.

С другой стороны, ей очень нравилось, когда про нее говорили что-нибудь хорошее, например: «Смотрите-ка, старая ведьма, а жить людям не мешает». Да, такое слышать про себя каждому приятно.

Так вот, все началось с того, что холодным осенним вечером шла однажды по городу преподавательница музыки из нашей школы. Звали ее Берта Мольбертовна, а ребята (конечно, между собой) называли ее сокращенно и довольно музыкально — Бемоль. Мы с вами иногда тоже будем ее так называть, надеюсь, она не обидится на нас за это.

Дул резкий северный ветер, шел сильный дождь. Прохожие поднимали воротники, кутались в шарфы и потуже натягивали мокрые шляпы.

Вдруг, сквозь шум дождя, Бемоль услышала, как под водосточной трубой кто-то натужно кашляет и тяжело вздыхает: «О-хо-хо-хо-хо-хохонюшки!..» Бемоль остановилась, нагнулась и увидела… — вы, конечно, догадались — совершенно верно: она увидела Кикимору!

Недолго думая, ни о чем не расспрашивая, без всяких разговоров преподавательница музыки подняла с тротуара маленькую ведьму, сунула ее к себе в сумку и принесла в школу.

В учительской в это позднее время уже никого не было. На всякий случай Берта Мольбертовна закрыла дверь на задвижку, потом с трудом отодвинула от стенки старый испорченный телевизор «Изумруд» и посадила Кикимору внутрь его — туда, где торчали пыльные лампы, трансформатор и переплетались разные провода.

— Никому и в голову не придет, что вы тут живете, — сказала Бемоль Кикиморе. — Здесь пыльно, тепло и сухо — жилье для вас самое подходящее.

— Спасибо!.. — сказала Кикимора.

И вот в школьной учительской, где во время перемен всегда находилось много педагогов, тихонечко и спокойненько стала себе жить-поживать настоящая ведьма.

Ни один человек, кроме Бемоли, про это не знал и даже не догадывался. На испорченный телевизор никто и внимания не обращал.

Глава вторая Переезд

Я не знаю, может быть, ведьма тут и ни при чем, но представьте себе, скоро в нашей школе началось нечто странное: почти все ученики стали получать четверки и пятерки, никто не опаздывал на занятия! Все писали в стенгазету!

А в актовом зале каждую неделю собирался огромный хор, и даже самые безголосые красиво пели «С голубого ручейка начинается река!..»

«Должно быть, вам кто-то колдует!» — с завистью говорили учителя других школ.

В нашей школе только любезно улыбались и советовали брать пример. Но никто-никто-никто (разумеется, кроме Бемоли) не слышал, как в поломанном «Изумруде» иногда кто-то шуршит и сладко зевает: «О-хо-хо-хо-хо-хохонюш-ки!»

Постепенно слухи о том, что наша школа какая-то особенная, удивительная и исключительная долетели до Москвы.

И оттуда прислали телеграмму, чтобы директор школы Иван Иванович срочно прибыл в столицу и на всю страну рассказал по телевидению об учителях, об учениках и, разумеется, об отметках.

Тут, между прочим, произошел один пустяковый случай.

Перед самым отъездом Иван Иванович зашел в учительскую и сказал:

— До свиданья! Я уезжаю. Школа временно остается без директора. Надеюсь, что все здесь будет в порядке.

— А вы не боитесь, что вместо вас кто-нибудь другой станет директором? — пошутила Берта Мольбертовна.

— Я ни-че-го не боюсь! — отважно ответил Иван Иванович, простился со всеми учителями и поехал в Москву выступать по телевиденью.

— А в старом «Изумруде» что-то скрипнуло и послышалось: «Хе-хе!.. Поживем — увидим!..»

В школе все стали ждать, когда же можно будет посмотреть на Ивана Ивановича по телевизору. Ведь это большая разница, когда смотришь на директора просто так и когда видишь его на голубом экране.

Высокая, с острым носом, учительница физики Эвелина Сидоровна сказала, глядя сквозь круглые очки:

— Надо немедленно починить наш испорченный «Изумруд». Мы должны будем собраться в учительской и сообща смотреть на дорогого Ивана Ивановича!

Учительница французского языка Мария Сулеймановна — низенькая, полная, как пуховая подушка, сказала:

— Совершенно с вами согласна! Я завтра же приведу сюда моего мужа — он прекрасно чинит электрические утюги, и за это я очень его люблю. Может быть, он и телевизор сумеет починить…

Все воскликнули:

— Как это будет хорошо!

Но Берта Мольбертовна произнесла немного испуганно:

— По-моему, с «Изумрудом» не следует торопиться… Мне надо тогда что-то придумать…

— Что придумать? — удивились Эвелина Сидоровна и Мария Сулеймановна.

Бемоль не ответила. В задумчивости она вышла из учительской и вернулась туда поздно вечером, когда в школе никого, кроме тетеньки Чудиковой, не было.

Не зажигая свет в учительской, Бемоль опять закрыла дверь на задвижку и постучала по телевизору:

— Вы меня слышите?.. Я вас спрашиваю, мадам Кикимора!.. Знаю, что у вас болят руки-ноги и стреляет в спине, но мне также известно, что слух у вас превосходный. Не притворяйтесь…

В «Изумруде» раздался шорох, потом кашель — «Кха-кхе-кха!», потом длинный-предлинный вздох «О-хо-хо-хо-хо-хохонюшки!», и скрипучий голосок спросил:

— Чего нужно-то?

— Нужно, чтобы вы переехали на другую квартиру. Здесь вам оставаться опасно. Вы слышали, о чем разговаривали сегодня наши учителя?

— Мало ли о чем они тараторят… Всего и не упомнишь… А мне тут нравится: пыльца, паутинка. Живу не хуже, чем Баба-Яга. И если какой-нибудь знакомый чертенок спросит: «Тетя, где проживаете?», я с гордостью могу ответить: «Мой адрес: не дом и не улица, мой адрес — родной «Изумруд»!»

— Это все прекрасно… Но завтра сюда придет любимый муж Марии Сулеймановны, откроет заднюю стенку телевизора и так испугается!..

— А как он испугается?

— Так, что у него со страху глаза на лоб полезут, и Мария Сулеймановна перестанет его любить.

— Это хорошо. Мы, ведьмы, любим пугать.

— Оставьте ваши фокусы! Людей пугать некрасиво. Словом, собирайтесь-ка поживее, мадам Кикимора. Хватит разговаривать — пора переезжать!

— Нет, еще не пора. И вообще, мы, ведьмы, не переезжаем, а перелетаем. И — только в полночь, когда старинные часы пробьют двенадцать раз. Это уж такое правило у нас, у нечистой силы…

— Ах, дорогая Кикимора! Какая же вы нечистая сила? Вы просто старенькая фея, — ласково заговорила Бемоль. — И вам не надо перелетать. Посажу я вас в свою сумку да перенесу на новую квартиру.

— А ведь там, должно быть, холодно? Я замерзну…

— Там тепло.

— А пыльца, паутинка будет? Нечистая сила без этого жить не может, имейте в виду.

— Все будет, что нужно. Только поехали побыстрее!

— Ну, так и быть… О-хо-хо-хо-хо-хохонюшки! Болят мои белые косточки…

Берта Мольбертовна открыла заднюю стенку телевизора; осторожно, двумя пальцами взяла маленькую, как карманный радиоприемник, ведьму Кикимору и бережно опустила в свою сумку.

Глава третья Актовый зал ночью

Вам никогда не приходилось бывать в школе ночью, когда только дежурная ходит по нижнему коридору, а все классы, все кабинеты погружены в тишину и сон?

Все громкие крики, которые днем наполняли школьный воздух, спят, распластанные на стенах, чтобы утром проснуться и снова греметь и звенеть до боли в ушах.

В длинных коридорах уснули лозунги, расписания и стенгазеты.

Уснули пыльные пальмы, лимонные деревья и другие непонятные растения в кадках и глиняных горшках.

В кабинетах физики и химии задремали умные приборы.

Тихо свернулись в рулоны географические карты — они видят сны про Африку, про Ледовитый океан и про незаметную речку Ельцовку…

В спортивном зале мягкие толстые маты раскинулись вповалку и сопят рядом с гимнастическим конем: им здорово досталось прошлым днем, и то ли еще будет завтра!

А в просторном актовом зале стройными рядами спят деревянные кресла; спит под потолком забытый с Нового года голубой стеклянный шарик; и на широкой сцене, возле теплой батареи, тревожно спит вдребезги разбитое пианино «Элегия»…

Именно сюда, на сцену, наталкиваясь в темноте на кресла, путаясь в тяжелом бархатном занавесе, пришла учительница музыки Берта Мольбертовна.

— Ах, когда-то это было вполне хорошее пианино! — сказала она, добравшись до «Элегии». — Каждый, кто умел, играл на нем с удовольствием. А потом его стал колотить с удовольствием каждый, кто не умел. И вот — остался лишь красивый ящик-футляр. А все, что внутри — все, что играло и звучало, — поломано, разорвано, растерзано… Ни один человек теперь не подходит к этому музыкальному инструменту. И вам, мадам Кикимора, тут будет очень спокойно. Молоточки поломаны, и почти все струны оборваны, но при большом желании вы все-таки сможете себе сыграть на оставшихся струнах что-нибудь волшебное, если вам станет скучно.

— Значит, теперь моя квартира будет называться «Элегия»? — спросила Кикимора. — Что ж, тоже красиво. Ладно, я довольна.

— Я буду к вам иногда забегать, — пообещала Бемоль. — А раз в неделю в этом зале собирается большой школьный хор. И вы, не вылезая из пианино, сможете петь потихоньку вместе с нами… Но, вообще, сюда редко кто заглядывает — разве только по праздникам. Актовый зал — на замке, а ключ — У меня.

— И без ключа отсюда выйду, если захочу. Мы, ведьмы, никаких замков не признаем.

— Смотрите, мадам Кикимора, далеко не убегайте: сейчас зима, замерзнете… Спокойной ночи!..

Конечно, некоторые капризные читатели теперь могут сморщить носик, вытянуть губы в трубочку и презрительно прогудеть:

— Ерунда какая-то! Придуманы тут всякие глупости! Ведь ничего такого на свете не было, нет и никогда не будет. Разве может ведьма жить в «Изумруде»? Разве бывает в учительской сломанный телевизор? Кто его сломал? Эвелина Сидоровна вместе с Марией Сулеймановной? А может быть, сам директор Иван Иванович перед отъездом в Москву?.. Ерунда какая-то!.. И потом, — где видано, чтобы в школьном актовом зале стояло разбитое пианино? Здесь ведь школа, а не пиратский корабль… Нет, нет, нет! Такого не было и никогда не будет. И как может старенькая ведьма жить в «Элегии»? Кто ей приносит пенсию, кто ей ходит за лекарствами в аптеку?.. Если автор и дальше будет такое выдумывать, — мы эту сказку читать не будем!

И сказав это, некоторые капризные читатели с сожалением посмотрят на автора: «Что же это ты, дедушка? Седой, а простых вещей не понимаешь?»

Нет, компот тут ни к чему. Конечно, автор виноват, что в его седую голову лезет всякая ерунда. И вполне может быть, что он тут что-то выдумал насчет телевизора «Изумруд» и насчет пианино «Элегия». Но за ведьму, дорогие мои читатели, я ручаюсь: вот тут самая чистая правда!

С ведьмой Кикиморой я лично встречался и даже говорил ей: «Эх ты, старушка! Все шутки шутишь?..» А она отвечала мне по знакомству: «Эх ты, старый выдумщик! Все сказки сочиняешь?..»

Вы, может быть, думаете, что и Кати Карамелькиной нет в нашем городе?.. Как? Вы не знаете Карамелькину?.. Не может быть! Неужели я до сих пор ничего о ней не рассказал?

Ну, это дело поправимое: в следующей главе милая Катя непременно должна появиться…

Смотрите-ка, вот и она!

Глава четвертая Вот она — Катя!

Ученица второго «в» была не слишком приятная особа.

Во-первых, училась она кое-как. Пятерок в ее табеле было не слишком много: все больше попадались троечки, а иногда и двоечки мелькали.

Во-вторых, она была слишком самоуверенная и смелая… Нет-нет, конечно, смелой быть очень хорошо, но ведь я сказал «слишком». Чувствуете разницу?..

В-третьих, ей ничего не стоило что-нибудь сочинить, выдумать или, попросту говоря, соврать. Нельзя сказать, что она была настоящая врунья. Но можно сказать, что в будущем, когда она вырастет и станет взрослой, то из нее получится недурная сочинительница. И, может быть, когда-нибудь вы купите книжку под названием «Сказки Кати Карамелькиной»!..

А в-четвертых, она была порядочная трусиха. И особенно боялась Ваську Пробкина и его пятнистого дога по имени Арлекин.

А в-пятых, Катя Карамелькина была ужасно любопытна. Ее интересовало решительно все! У кого какой бант на голове? Какие котлеты вчера готовили в соседней школе? Сколько молочных зубов осталось у соседки по парте?

Вы понимаете, что все эти вопросы очень серьезные. Без них просто невозможно жить. И поэтому Катя с утра до вечера поворачивала во все стороны свой курносый носик: кругленькие ее глазки беспрестанно крутились вправо и влево, а ушки как будто двигались то вперед, то назад.

Случилось так, что утром — после той ночи, когда Кикимора переехала на новую квартиру — Катя Карамелькина нашла неподалеку от учительской раздевалки небольшой ключ. Обыкновенный железный ключ.

Конечно, правильнее всего было бы отдать этот ключ школьной уборщице или отнести его в учебную часть, или отдать своей учительнице. Но все это Кате казалось слишком просто — пойти и отдать! Ведь это же не простой предмет — не платок, не кошелек, а ключ!

С какой стати его отдавать? Прежде всего нужно выяснить, от какой именно двери этот ключ? Что находится за дверью?..

Ах, Кате невероятно повезло! Она вспомнила, что видела этот ключ в руках учительницы музыки и что этим ключом открывают не какую-нибудь скучную кладовку, а главный школьный актовый зал. Это так любопытно! Это так интересно!

Самой, без посторонних и без взрослых, потихоньку войти в огромный зал, погулять на сцене и все там рассмотреть как следует!

«Пропущу-ка я урок, — подумала Катя. — Один урок! Что такого?»

— У меня болит голова, — соврала Катя. — Можно, Серафима Матвеевна, я схожу к доктору?

— Конечно, Карамелькина, конечно! — разрешила учительница. — И если у тебя температура, — немедленно иди домой.

Прозвенел звонок. Все разошлись по классам. Тишина в школьных коридорах.

А Карамелькина спешит не в кабинет врача, а к дверям актового зала…

Бесшумный поворот ключа, и ученица второго «в» класса нашей школы осторожно входит в зал. Внимание!

Вот именно сейчас начнутся все приключения. Внимание! Смотрите!

Катя смело идет на сцену. Занавес открыт. Катя подходит к разбитому пианино «Элегия».

Осторожно, Катя! Не шуми! Не поднимай крышку!

Но Кате любопытно: можно ли на этом инструменте сыграть знаменитую песенку про Антошку и картошку?..

Она нажимает сломанную клавишу… Раздается отвратительный дребезжащий звук, с которого не может начаться ни одна хорошая песенка.

И сразу же за этим ужасным звуком Катя услышала тоненький скрипучий голосочек — как будто кто-то зевнул и сладко потянулся со сна:

— О-хо-хо-хо-хо-хохонюшки!..

Катины глазки заработали во все стороны, а ушки насторожились, как у кошки:

— Там кто? — шепотом спросила Катя, от любопытства разинув рот.

— А твое какое дело? — ответили ей.

— Я просто так… интересуюсь…

— А ты кто? — спросил голосочек.

— Я?.. Никто… Я девочка… Карамелькина Екатерина. Второй «ве»…

— А-а! Как же! Знаю, знаю: у тебя двоечка по русскому.

— Откуда вы знаете? — Катя еще шире разинула рот.

— Я, голубка, всех двоечников учитываю. Тебя и Ваську Пробкина из пятого «б». Знаю, знаю…

— Разве у Пробкина тоже двойка?

— А как же! Ему родители собаку подарили — дога по имени Арлекин. Он теперь вместо того, чтобы уроки готовить, — все вечера со своим догом по улице бегает. Вот и двоечка!.. Я все учитываю.

— А зачем учитываете?

— Как — зачем? Двоечники — наша компания.

— Какая ваша компания?

— Обыкновенная — нечистая сила, вот какая!

— Нечистая? — У Кати перехватило дыхание. — Как интересно! Мне мама читала сказку про нечистую силу — про Бабу Ягу, про Кощея Бессмертного. Там страшно.

— Х-хе! А чего бояться-то? Свои ребята: Баба Яга, Кощей, черти, лешие, ведьмы, двоечники — ничего особенного. Жить можно. Не трусь!

— Вы, наверное, ведьма? — вежливо поинтересовалась Катя.

— Верно. Молодец Катька! В русском языке путаешься, а в нечистой силе хорошо разбираешься. Сразу видать — наша девчонка!

— А как вас звать?

— По-разному кличут: кто мадам Кикиморой, кто ласково — Кикочка.

— Можно я вас буду Кикочкой звать?

— Зови, зови, мне не жалко.

— А можно на вас посмотреть, Кикочка?

— Не испугаешься? Я ведь, говорят, страшненькая.

— Все равно… Так интересно! Я нечистую силу еще ни разу не видела.

— Ну, если такая храбрая, открой верхнюю крышку и помоги мне выбраться. Засиделась я тут, в «Элегии»…

Катя боязливо сунула руку под крышку, и тут же кто-то крепко уцепился за ее указательный палец.

— Тяни! — раздалась команда. — Вира помалу!

— Что?..

— Вира, говорю, помалу! Это у грузчиков такая команда, когда груз поднимать. Двоечница, ничего не знаешь!

Охая и кряхтя, мадам Кикимора выбралась из пианино.

И шустро, как серая мышка, пробежалась по сцене. Заглянула во все углы, понюхала воздух. Потом, приставив ладонь козырьком к глазам, долго смотрела на Катю и с удовольствием проскрипела:

— Кажись, подойдет! В самый раз, что требуется.

— А что, Кикочка, требуется? — любезно улыбнулась Катя.

— А требуется мне, голубка, похохотать. Скучно жить без смеха. Засиделась я в этих «Изумрудах» да «Элегиях». Сплю, сплю… Все бока отлежала. Надо поразмяться, порезвиться. Ну и надумала я тут кой-чего…

— Значит…

— Значит, помогать мне будешь в этом деле. Без помощничков тут не обойтись. А помощничек вот он — Катька!

Глава пятая «Успех-трава»

Не зря старая ведьма прожила на свете пятьсот или шестьсот лет.

Она многое повидала. И в людях — в девочках и в мальчиках — разбиралась отлично.

Для своего веселья выбрала она не кого-нибудь, а именно Карамелькину. Ей нужна была как раз такая девчонка: чуть ленивая, чуть пронырливая, чуть глупенькая, чуть нахальная.

— Перво-наперво, голубка, никому ни о чем не болтай. Язык держи за зубами, поняла?

— Поняла, — ответила Катя.

— Вот тебе, доченька, три зернышка. Не простые — волшебные. Теперь слушай внимательно и все сделай, как скажу. В коридоре на втором этаже стоят кадки с разными растениями. Засунь-ка ты эти зернышки в землю рядышком с лимонным деревом. И вырастут у тебя три травинки-былинки — желтая, синяя, зеленая. Гляди, не прозевай, растут они быстро: утром, перед первым уроком, посадишь, а к большой перемене, как раз, можно будет сорвать. Поняла?

— Чего ж тут не понять? Посажу и сорву.

— А что потом будешь делать?

— Не знаю.

— Опять слушай. От желтой травинки-былинки станешь ужасно сильной, на весь город прославишься в один миг. Вот смеху-то будет!.. От синей травинки-былинки окажут тебе в этой школе немыслимый почет и уважение: учителя будут перед тобой, как мыши перед котом, бегать. Ужасно смешно!.. А вот зеленая травинка — это уж без всякого смеха — это тебе награда будет за то, что повеселила меня, старую Кикочку.

— А какая награда? — не растерялась Катя. — Пусть мне будет шапка с помпоном, костюм-олимпийка и сапожки на меху новые!

— Ничего такого тебе от меня не полагается. Шапка, костюм, сапожки — все это ерунда, мелочь. Износишь и позабудешь. Нет, с этой зеленой травинкой-былинкой ты доброе дело сделаешь. Ведь ты хоть и двоечница, а, все равно, бегает в тебе капелька золотой крови.

— А нас учили, что кровь всегда бывает красная — уверенно сказала Катя.

— Правильно учили: красная, точно. Только уж ты поверь мне, голубка, что бывают в крови и золотые капельки. Не первый год живу на земле — всякого навидалась.

— Ну, и как мне с этой травой быть? Что делать с нею, сушить?

— Ни-ни! Ее не высушишь. Ее съесть надо.

— Отравиться же можно!

— Не отравишься, не трусь! Когда надо будет — а я подскажу, когда надо, — каждую травинку разжуй как следует и единым духом проглоти. А как проглотишь, сразу же, без промедления, пошли вослед травинке волшебный наговор.

— Чего-чего? — прищурилась Катя. — Какой еще наговор?..

— Наговор — слова такие волшебные, колдовские:

— Запомнила?

— Ерунда какая-то… Конечно, запомнила… Значит, эти ваши травинки-былинки называются «Успех-трава»?

— По-простому — успех-трава. А по-нашему, ведьмин-скому: «Герба успехус магикус», вот как!.. Ну, а теперь, девонька, подсади-ка меня в «Элегию» и ступай себе. К доктору беги.

— Зачем мне к доктору? У меня ничего не болит.

— А это я тебе сейчас устрою. Фук-фук-фук!.. Ну как, заболела головка?

— Ой, как болит!..

— Вот и беги к доктору.

Глава шестая Лимонное дерево

Интересные, необыкновенные случаи бывают в жизни.

Если бы про успех-траву Катя узнала бы от мамы или от учительницы, она тут же забыла бы про три зернышка и вообще не обратила бы на это внимания.

Мало ли что велят взрослые. «Всех слушаться — помрешь со скуки», — частенько говорит сама себе Катя Карамелькина.

Но ведь эти зернышки ей дала ведьма! Не мама, не учительница, а сама нечистая сила! Это же гораздо интереснее и важнее. «Маму и учительницу я вижу каждый день, — думала Катя. — А ведьму первый раз в жизни встретила, и то, что она велела, надо непременно сделать».

На другой день Катя раньше всех пришла в школу.

— Ишь, какая старательная! — похвалила ее тетенька Чудакова. — Торопится в школу, хочет поскорее ума-разума набраться. Ай-да девочка! Ай-да Карамелькина.

Тетенька Чудакова каждый день приходит в нашу школу.

Ее знают все — и ученики, и учителя. И она всех знает — и учителей, и учеников. Здесь когда-то учился ее сын, которого потом убили на войне: он был храбрым человеком…

А теперь у тетеньки Чудаковой растет внук — ему бы тоже в школу надо ходить, да вот беда — болен мальчишка какой-то странной болезнью. И хотя она не заразная, но с такой болезнью в школу не пойдешь… Поэтому бабушка сама сидит на уроках, а потом дома пересказывает внуку, чему ее научили. Так они и живут: тетенька Чудакова и внук Темочка.

В другое время Катя могла бы от гордости еще выше задрать свой курносый носик — ведь тетенька Чудакова назвала ее старательной ученицей. Но теперь ей не до гордости — Кате нужно немедленно — пока в школе почти никого еще нет — побежать на второй этаж, где в коридоре стояли горшки и кадки с цветами, кактусами и лимонным деревом.

Дерево это росло в толстой деревянной кадке. Катя оглянулась вокруг, убедилась, что никто за ней не наблюдает, вынула из кармана три волшебных зернышка и быстренько затолкала их в землю рядом с деревом.

И сразу же почувствовала, как от дерева поплыл прекрасный и сильный запах лимона.

А листья дерева — просто чудо! — прямо на глазах посвежели и заблестели, словно кто-то их сию секунду вымыл чистой водой.

— Ах, какой очаровательный аромат! — услышала Катя за своей спиной. — Мне захотелось немедленно выпить чашечку дивного грузинского чаю с лимоном!.. Почему-то раньше я никогда не замечала, что эта пыльная зелень так благоухает.

Рядом с Катей возвышалась учительница физики Эвелина Сидоровна.

Она прикрыла глаза от наслаждения, и ноздри ее слегка раздувались.

— Чай с лимоном! Это любимый напиток Жорика Сафьяна. Ты знаешь, девочка, кто такой Жорик Сафьян?

— Не знаю, — недовольно ответила Катя.

— Не может быть! Жорика должны знать все: он чемпион нашего города по поднятию тяжестей. Великий человек!.. А это дерево надо сегодня же перенести в учительскую: все равно наши ученики в таких тонких ароматах не разбираются. Ну скажи мне, крошка, разве ты разбираешься в тонких ароматах?

— Разбираюсь! — твердо заявила Катя.

— Смешно! — Эвелина Сидоровна не улыбнулась. — Маленький глупенький ребенок, а уже, видишь ли, разбирается в тонких ароматах. Никогда в это не поверю!

Ох, напрасно Эвелина Сидоровна произнесла такие слова! Ох, зря она назвала Карамелькину глупеньким ребенком!

— Девочка, пойди скажи дежурной уборщице, чтобы это лимонное дерево немедленно перенесли в учительскую. Не завтра, а сегодня же!.. Ах, как оно благоухает! Ах, какой очаровательный аромат!

— Хорошо, — кивнула Катя. — Я скажу… Только мне кажется, что это дерево лучше не трогать с места, потому что на нем завтра вырастут большие лимоны.

— Лимоны? Откуда ты это знаешь?

— А нам про это еще в детском садике объясняли, — продолжала сочинять Катя, — если лимонное дерево сильно пахнет, значит, на другой день обязательно будут лимоны. Большие и сладкие.

— Ты хотела сказать — кислые?

— Я знаю, что лимоны всегда бывают кислые. А здесь будут сладкие! Мне тетенька одна говорила, — Катя сочиняла с увлечением, — хочешь, чтобы лимоны были сладкие — не переставляй кадку с места на место… Так я пойду скажу уборщице?

— Что ты! Ни в коем случае! Это же так интересно: сладкие лимоны! Сегодня же спрошу у Жорика Сафьяна: он вырос на юге и наверняка знает про это.

Разные волшебные травы бывают на белом свете: «разрыв-трава», «сон-трава», «одолень-трава»… — про них известно каждому грамотному человеку.

Во многих книгах про эти травы написано, в кино их иногда показывают. А вот про «успех-траву» можно прочитать только в одной-единственной книге, и эта книга сейчас лежит перед вами.

Через несколько минут вы узнаете, как эта трава действует, какой волшебной силой обладает. Но предупреждаю заранее: не пытайтесь такую траву выращивать рядом с лимонным деревом, не ищите ее в тайге или в поле и, конечно, не спрашивайте про нее в аптеках.

Запомните: «успех-трава» существует на свете. Существует… но только в одной-единственной книге.

«Ах, значит, в жизни ее не бывает!» — разочарованно скажет Не Слишком Опытный Читатель.

— А разве книга — это не жизнь? — ответит ему автор. — Не было бы жизни, не было бы и книги. «Книга — это выдумка, а не жизнь!» — крикнет Не Слишком Опытный Читатель.

— А разве бывает жизнь без выдумки? — тихо и очень спокойно ответит ему автор. — Жизнь, книга, выдумка, волшебная трава — это все правда, это все существует, это все перед вами, только следите за всем внимательно. Тир-лим-пом-пом! Тирлим-пом-пом!..

Глава седьмая Три травинки-былинки

На большой перемене весь класс ушел в столовую, а Катя — бегом к лимонному дереву.

— Карамелькина, ты куда? — окликнула ее учительница Серафима Матвеевна. — Манная каша остынет!

— Мне манную кашу сегодня нельзя — у меня от нее живот вчера распух! — как ни в чем не бывало соврала Катя.

Просто счастье, что возле лимонного дерева никого не было и никто, кажется, не заметил, как из серой суховатой земли поднялись три нежные тонкие ниточки — три травинки-былинки: желтая, синяя и зеленая. Легкие, воздушные, сияющие, они скручивались пружинками и вздрагивали от Катиного дыхания, когда она из любопытства решила их понюхать.

Катя осторожно сорвала успех-траву, достала из ранца пенал и уложила травинки рядом с цветными карандашами.

«Ой, как интересно! — думала Карамелькина. — Поскорее бы попробовать их на вкус… Может быть, сейчас?.. Нет, подожду, не надо торопиться».

Она спустилась в столовую и все-таки съела вкусную манную кашу да выпила стакан чуть сладенькой водички под названием «яблочный сок».

Потом она спокойно досидела в классе еще два урока и почти без ошибки прочитала заданные на дом стихи про березку.

Серафима Матвеевна сказала:

— Смотрите-ка, ребята: Карамелькина вчера к доктору ходила, и сегодня она еще не вполне здорова, а стихи прочитала неплохо. Ставлю ей четверку!

Ключ от актового зала до сих пор лежал в Катином кармане.

«А что если сбегать к Кикочке? — подумала Катя. — Рассказать, что успех-трава выросла и лежит в пенале… А зачем рассказывать? Ну, расскажу, а что дальше? Ведьма возьмет да отнимет травинки. — Знаем мы этих старушонок!»

Карамелькина подошла к учительской раздевалке и незаметно швырнула ключ на пол: пусть теперь кто хочет несет его в учебную часть.

Глава восьмая Штанга

Из школы Катя возвращалась всегда одной и той же дорогой: через школьный стадион, мимо хоккейной коробки, через сквер, через большой двор и — пожалуйста! — родной подъезд.

А на этот раз случилась неожиданная неприятность: в сквере пятиклассник Васька Пробкин прогуливал своего огромного дога — пятнистого Арлекина.

Большемордый Арлекин неуклюже прыгал по снегу, высоко поднимая тонкие лапы.

Ему было холодно: шерсть-то у него коротенькая, совсем негреющая.

Завидев страшного пса, Карамелькина съежилась: вдруг он бросится на нее и съест? Мало ли что придет ему в собачью голову?..

Катя осторожно попятилась и — бегом на соседнюю улицу.

А на той улице был Дворец культуры, и пройти мимо Дворца было даже приятно: в огромных светлых окнах всегда были выставлены большие портреты знаменитых киноартистов.

Катя смотрела на эти портреты и умирала от любопытства: почему у артистов такие красивые наряды? Почему у них такие белые ровные зубы? Почему они всегда улыбаются?..

И она не могла решить самый важный вопрос: кто же из артистов самый красивый?.. Катя крутила своими любопытными глазками: и, по правде говоря, ей тоже хотелось стать знаменитой, чтобы и ее фотография здесь была выставлена.

Однако на этот раз вместо артистов здесь в окнах красовались чьи-то незнакомые портреты: здоровенные дядьки в ярких майках, перетянутые белыми поясами. Катя сразу же сообразила, что это спортсмены-силачи. Она и по телевиденью как-то видела таких же и понимала, что это люди тоже знаменитые: вон какие у них широкие плечи, крутые шеи и стальные мускулы!

А над входом во Дворец культуры висел плакат. Катя, не торопясь, прочитала: «Соревнования штангистов. Открытый чемпионат города».

Возле стеклянной двери висела небольшая табличка: «Вход свободный».

«Ну, раз вход свободный, — подумала Катя, — зайду, посмотрю поближе на этих силачей, мама на работе, дома меня никто не ждет».

В гардеробе Катя аккуратно сняла пальто, шапку-ушанку, осталась в школьной форме, с белым бантом на голове (он, к сожалению, слегка смялся под шапкой).

Она оставила в гардеробе мешочек со сменной обувью, хотела оставить и ранец, но вовремя вспомнила про пенал с успех-травой.

— Можно, я возьму ранец с собой? — спросила Катя у гардеробщицы.

— Можно, детка, можно, — гардеробщица ласково посмотрела и тоже спросила: — У тебя, должно быть, старший братишка выступает на соревнованиях?

— Нет у меня никакого братишки… А разве школьникам нельзя просто так посмотреть? Написано: «Вход свободный»…

— Посмотри, детка, посмотри. Только тебя это нисколько не касается. Ты — девочка, еще маленькая. А там мужики такие тяжести ужасные поднимают — во сне увидишь — испугаешься.

— Не испугаюсь… — небрежно сказала Катя.

И по широкой лестнице поднялась в зрительный зал.

Можно подумать, что весь город собрался сегодня здесь, в зале, чтобы посмотреть соревнования сильнейших силачей-штангистов.

Все места были заняты, сесть было некуда, и Катя остановилась в боковом проходе, прижавшись к стенке. Отсюда все было хорошо видно: и сцена, и зал. Катя могла одновременно наблюдать, что происходило на сцене и что делали зрители в зале.

На сцене был сооружен невысокий деревянный помост, и на нем лежала тяжеленная стальная штанга. В глубине сцены загорались цифры, показывавшие сколько сейчас весит штанга.

И если спортсмен поднимал ее удачно, вспыхивала яркая надпись: «Вес взят!»

Перед сценой за длинным столом сидели строгие судьи. Они внимательно следили за тем, чтобы каждый спортсмен поднимал штангу по правилам.

Часто судьи советовались о чем-то друг с другом, кивали головами и важно, строго смотрели на участников соревнований.

Штанга лежала себе на помосте, как барыня. Она гордилась собой — ведь без нее не было бы этих соревнований и никто не пришел бы сегодня днем во Дворец культуры.

На нее были направлены лучи прожекторов.

Силачи подходили к ней осторожно, вежливо кланялись ей и, нагнувшись, нежно обхватывали ее могучими пальцами.

Некоторые поднимали ее молча, а некоторые вначале что-то долго шептали ей, а потом с коротким криком вскидывали вверх и держали над головой, на вытянутых руках, пока не загорались буквы: «Вес взят!»

Штанга с грохотом плюхалась на помост. А зрители оглушительно хлопали в ладоши, и кто-то басом кричал по слогам: «Мо-ло-дец!», а кто-то тут же бежал на сцену с цветами.

Силач улыбался, махал зрителям огромной рукой и уходил за кулисы в раскачку, как моряк — будто шел не по твердой сцене, а по мокрой качающейся палубе. Силача окружали люди с записными книжками, с фотоаппаратами и кинокамерами. И все было весело, празднично, как в кино.

Глава девятая Автограф

Главный судья объявил в микрофон:

— На помост вызывается чемпион нашего города, мастер спорта Жорик Сафьян!

Ах, какой красавец, Жорик выбежал из-за кулис! Курчавая голова на широких плечах, могучая грудь, крепкие ноги. Черные глаза смотрели уверенно и победительно. Еще бы! Жорик знал, что он здесь самый сильный — еще никто в городе не смог победить его!

Жорик был в ярко-красном трико, и широкий белый пояс сверкал под лучами прожекторов.

В зале оглушительно захлопали, когда Жорик шел к помосту. В зале хором кричали «Молодец!», хотя Жорик еще и не взглянул на барыню-штангу. Но вот он нагнулся над нею, что-то ей прошептал, присел, широко раздвинул колени и легко кинул штангу себе на грудь.

— Ах, пожалуйста, не уроните ее, дорогой Жорик! — раздался в зале тревожный женский крик, и Катя сразу же узнала Эвелину Сидоровну — учительницу физики в старших классах.

От волнения Эвелина Сидоровна вся вытянулась и наклонилась вперед, словно хотела помочь Жорику…

А он, напрягая все силы, распрямился, поднял штангу над своей курчавой головой и держал ее так до тех пор, пока главный судья не зажег надпись: «Вес взят!»

— Новый рекорд! — крикнула раньше всех Эвелина Сидоровна. — Он установил новый рекорд!

И все закричали: «Рекорд!.. Рекорд!..»

Кате тоже захотелось крикнуть «Рекорд!», но в этот момент она услышала совсем рядышком тоненький голосок:

— Ну, это еще не рекорд. Рекорд впереди… О-хо-хо-хо-хо-хохонюшки!..

Катя оглянулась, посмотрела вверх, вниз, но никого не увидела.

Мимо нее по боковому проходу бежали на сцену десятки людей. Они толкали друг друга и кричали: «Жорик, автограф! Просим автограф!..»

Катя не знала, что такое автограф, и ничего не могла понять, потому что росточком была еще невелика, а взрослые дяди и тети совсем притиснули ее к стене, и ей ничего не было видно…

А там, на сцене, замечательный силач Жорик держал в огромной руке перо и быстро писал свою фамилию на разных бумажках, которые протягивали ему восторженные люди. «Сафьян…», «Сафьян…», «Сафьян…» — писал Жорик на память людям, чтобы они запомнили эту минуту и его самого — сильного и красивого.

— Девочка! А ты что тут делаешь? — Перед Катей возвышалась счастливая Эвелина Сидоровна. — Ты ведь, кажется, наша школьница? Твоя фамилия, кажется, Конфеткина? Ты видела, как он поднял штангу? Нет никого сильнее его!.. Посмотри, Конфеткина, какой автограф оставил мне на память наш чемпион! — И она гордо протянула Кате блокнот, где через всю страницу громадными буквами было нацарапано: «Сафьян». — Не правда ли, какая прелесть? Ах, как я обожаю сильных людей!

— Я не Конфеткина, а Карамелькина, — серьезно сказала Катя. — Я тоже могу оставить вам автограф. И напишу аккуратнее, чем Жорик. Хотите?

— Может быть, ты и штангу сможешь поднять? — засмеялась Эвелина Сидоровна. — Глупенькая девочка, ничего ты не понимаешь!

Ох, напрасно Эвелина Сидоровна опять назвала Катю глупенькой. Не любила Катя, когда ее так называли. Она рассердилась и, расталкивая взрослых, побежала к сцене.

Ее худенькие ножки быстро топали: топ-топ-топ! Ранец шлепал по спине: хлоп-хлоп-хлоп! А в ранце постукивал пенал: тум-тум-тум!

И опять неизвестно откуда услышала Карамелькина скрипучий голосок:

— А ну, Катька, покажи-ка им нечистую силушку! Покажи-ка им рекордик!

Глава десятая Желтая травинка

— Девочка, ты куда? — закричал главный судья, увидев, что Катя мчится к помосту, где лежала барыня-штанга.

Но замечательный силач Жорик Сафьян подхватил Катю подмышки, подбросил в воздух и засмеялся:

— Какая легонькая! Хочешь автограф!

Но Карамелькина прищурилась и вдруг неизвестно почему подмигнула Жорику, словно он сидел рядом с нею в одном классе.

— А можно мне потрогать вашу штангу? — спросила она.

— Почему нельзя, дорогая? Трогай сколько желаешь!

Тут Катя быстренько раскрыла ранец, вынула оттуда пенал, достала желтый стебелек успех-травы, моментально разжевала и проглотила его.

Силач Жорик Сафьян смотрел на нее с удивлением, он не понимал зачем эта незнакомая девочка жует какую-то травку.

— Ребенок проголодался, — сказал он. — Надо отвести ребенка в буфет.

— Отведите кто-нибудь ребенка в буфет! — крикнули судьи.

— Не хочу в буфет, — ответила Катя. — Хочу потрогать штангу!

Она спокойно взошла на помост, взялась обеими руками за штангу, присела, как это делал Жорик и прошептала:

И вдруг легко кинула тяжеленную штангу себе на грудь.

Потом медленно, как это делал Жорик, распрямилась, поставила ноги вместе и без всяких усилий подняла штангу над головой.

Все замерли.

Все онемели.

Никто ничего не мог понять. Тишина стояла во Дворце культуры такая, что слышно было, как поскрипывает помост под Катиными ногами.

— Ну! — крикнула судьям Катя Карамелькина. — Вес взят или еще не взят?

— Ах, простите, я позабыл… — главный судья покраснел и немедленно зажег яркую надпись: «Вес взят!»

— То-то!.. — сказала Катя и бросила штангу на помост.

Штанга громыхнула так, словно с неба свалилась. А Катя спрыгнула с помоста, подхватила свой ранец и зашагала по сцене враскачку, как моряк по мокрой палубе корабля.

Что тут началось!

Щелкали фотоаппараты, жужжали кинокамеры. Зрители бросились на сцену, оттолкнув несчастного Жорика Сафьяна, который смотрел, смотрел и вдруг заплакал…

— Ну, кому автограф? — деловито спросила Катя. — Только поскорее, а то мне от мамы попадет, если домой опоздаю.

Свою фамилию она сначала писала медленно, аккуратно выводя буковку за буковкой: «К-а-р-а-м-е-л-ь-к-и-н-а»…

Но тут же сообразила, что все это можно делать гораздо быстрее — достаточно написать только одну букву «К»: зрители и так будут довольны, и так запомнят ее.

Вокруг Кати шумела толпа.

Но сквозь этот шум Катя отчетливо слышала, как смеялась, как заливалась смехом тетка Кикимора. Уж она-то была особенно довольна!

А на краю сцены учительница физики Эвелина Сидоровна душистым платком утирала крупные слезы, которые градом катились из черных глаз Жорика Сафьяна.

Разрешите вас спросить, почему из глаз Жорика Сафьяна катились слезы? Почему этот сильный человек плакал?..

Все вокруг удивлялись, радовались, хлопали в ладоши, старались получить Катин автограф… и только Жорик — сильный, могучий чемпион города — так сильно плакал, что даже сам не мог утереть себе слезы? В чем тут дело? В чем секрет?

А секрета вовсе нет.

Все дело в том, что чемпионом стать не легко и не просто.

Чтобы поднять эту тяжеленную барыню-штангу, Жорик должен был каждый день — долго-долго! — упражняться или, как говорят спортсмены, тренироваться. А это ох как нелегко!

Зимой и летом, в любую погоду, надо бежать в спортивный клуб.

Надо много лет подряд учиться, как поднимать тяжести, надо развивать мускулы, постепенно увеличивать свою силу.

А дома?..

Человеку, если он хочет стать чемпионом, дома тоже нелегко живется. Нельзя слишком много есть, нельзя много пить воды. На пирожное с кремом и сливочное мороженое можно только смотреть издали. Вовремя надо ложиться спать. Каждое утро надо делать зарядку, потом обливаться ледяной водой…

А Катя Карамелькина зарядку терпеть не может, умываться не любит, пирожные обожает, ложится спать, когда захочет. Никаким спортом не занимается. Штангу увидела впервые в жизни.

Вы только подумайте: трудолюбивый, упорный человек с огромными усилиями установил рекорд, как вдруг прибегает какая-то девчонка с бантом на голове и без всякой подготовки поднимает штангу, которая во много раз тяжелее ее самой. Да, это, может быть, сила… но нечистая сила!

Так быть не должно. Так никогда не может быть!

Но ведь это все Кикимора придумала. Ей, видите ли, захотелось повеселиться, поразмяться, похохотать.

А мы с вами дошли только до середины сказки. Посмотрим, как там дальше дела пойдут?..

Пусть Жорик успокоится: он все равно «Мо-ло-дец!»

Глава одиннадцатая Ничего не вышло!

Когда Катя Карамелькина пришла домой…

Нет-нет, она не пришла — домой ее принесли! От самого Дворца культуры Катю несли на руках. И, знаете, ей это понравилось. Ей даже захотелось, чтобы и в школу можно было бы ездить каждый день на чьих-нибудь руках. И чтобы люди каждый день кричали на всю улицу: «Да здравствует Катя! Ура!»

Кате было весело.

Она хотела, чтобы вся школа видела, как она едет на руках. Но, к сожалению, никто из ребят не встретился по дороге…

Только одного мальчишку заметила Катя по пути домой. Он неподвижно стоял возле своих саночек и смотрел издали на Катю.

Вдруг мальчишка замахал руками, схватился за голову, словно его ударили, и побежал прочь, оставив на снегу саночки.

Катя весело крикнула ему: «Эй!», но мальчишка не расслышал — он опрометью удирал.

Возле родного подъезда Катю уже поджидала мама. Она держала в руках экстренный выпуск «Вечерней газеты», где было напечатано сообщение о том, что школьница Екатерина Карамелькина — самая сильная девочка в мире!

Весь этот вечер мама гордилась, ласкала и целовала свою дочку и даже не заметила, что Катя назвала ее «мамка». «Пусть называет, как хочет, — думала мама, — ведь она теперь такая знаменитая».

А на другой день, когда Катя пришла в школу, то увидела на школьном крыльце большой духовой оркестр.

Он играл торжественный марш специально для Кати.

Вся школа собралась в актовом зале. Катя с белым бантом на голове гордо поднялась на сцену, на ту самую сцену, где в углу стояло никому не нужное пианино «Элегия»…

На сцене Катю поджидала учительница французского языка Мария Сулеймановна, маленькая, очень полная, она сильно волновалась и от волнения слишком громко хлопала в ладоши.

— Дети! — воскликнула Мария Сулеймановна. — Наш директор Иван Иванович сейчас находится в Москве и завтра он появится перед нами на экранах телевизоров. Я предлагаю сегодня же послать ему срочную телеграмму о том, какой невиданный успех пришел к нашей ученице Карамелькиной. Пусть Иван Иванович расскажет об этом, когда будет выступать. Пусть все узнают, какие сильные девочки учатся в нашей школе. Вы согласны с моим предложением?

Вся школа крикнула: «Согласны!..»

Только учительница музыки Бемоль промолчала. Она о чем-то задумалась, искоса поглядывала на «Элегию» и, кажется, ничего не слышала вокруг.

А Мария Сулеймановна сказала по-французски:

— Регарде! Смотрите, дети!.. У нас здесь, к сожалению, нет штанги. Но я думаю, что Катя сможет и без штанги показать свою могучую силу если, например, поднимет меня. Я ведь не очень легкая…

В зале засмеялись, кто-то даже захлопал. Всем было интересно.

— Ну что, Катя, сможешь ли приподнять меня хоть немного?

— Смогу! — уверенно сказала Катя. — Подумаешь, ничего особенного!

— Силь ву пле, Катрин! Пожалуйста, Катюша!

Катя спокойно подошла к Марии Сулеймановне, обняла ее, прошептала:

Мария Сулеймановна стояла неподвижно и растерянно улыбалась.

Катя из всех силенок старалась приподнять ее, и ничего не получалось. А ведь вчера все было так легко.

Катя еще раз повторила волшебный наговор. Она уже не шептала, а почти кричала, обернувшись к «Элегии»:

Учительница французского языка не шелохнулась. Катя прыгала вокруг нее, подталкивала… Ни с места!

— Я больше не буду! — заплакала Катя.

— Хи-хи!.. — послышалось из разбитого пианино. — Хи-хи-хи!

И хотя, кроме Кати, этого хихиканья никто не услышал — в зале тоже начали смеяться. А когда Катя, подбежав к «Элегии», стукнула по крышке кулачком и крикнула: «Ну, что же ты!» — весь зал захохотал. Сначала засмеялся десятый класс, потом девятый… восьмые… а за ними — седьмые, шестые, пятые, четвертые, третьи… хохотал Катин второй «в»…

И только первые классы не смеялись: они не понимали, зачем эта девчонка с бантом бегает и прыгает вокруг учительницы.

Катя не просто плакала, она рыдала от обиды и унижения.

Тогда Берта Молбертовна — Бемоль — взяла девочку за руку и прошептала ей на ухо:

— Не плачь… Я все поняла…

Глава двенадцатая «Дрожалка»

В тот же день во всех городских газетах было напечатано, что произошла ошибка, что девочка подняла штангу чисто случайно, что больше она никогда так делать не будет и что настоящий рекорд установил мастер спорта Жорик Сафьян.

Катя, конечно, огорчилась. Но расстраивалась недолго. Ведь в пенале хранились еще две травинки: синяя и зеленая. Теперь Катя решила быть осторожнее, чтобы следующий успех был ей по силам. И захотелось ей самой посмеяться над теми, кто весело хохотал над нею в школе. А что?.. Вот захочет Катя — и станет директором, и сразу же исключит из школы всех ребят! Захочет — и школьные каникулы будут длиною в целый год! Захочет — и у всех одни пятерки! Захочет — одни двойки!.. Вот смеху-то будет!..

И никакой силы не требуется. Все испугаются, станут просить: «Ах, не исключайте меня, пожалуйста, а то мне дома попадет!..»

…Вечером Катя сделала уроки и вышла погулять перед ужином.

В соседнем сквере она опять увидела того маленького одинокого мальчишку, который вчера убежал неизвестно почему.

Он неподвижно стоял возле саночек, смотрел на Катю широко раскрытыми глазами и, кажется, снова хотел пуститься наутек.

— Эй! — крикнула Катя. — Ты что, боишься меня?

Мальчишка не отвечал.

Он повернулся боком и приготовился удирать, как будто бы к нему приближалась не девчонка, а зеленый трехголовый дракон.

— Не убегай, — улыбнулась Катя как можно ласковее. — Я тебя не укушу.

— Не укусишь?.. — тихо спросил мальчик. — А вдруг ты меня побьешь?.. Я боюсь. Не подходи близко!

— Зачем же мне тебя бить? Ты дурак?

— Н-не з-знаю… Я не дурак, а все равно боюсь.

— Просто так боишься?

— Просто так…

— Ты, наверное, трус?

— Ага…

— Давно?

— Что — давно?

— Давно трусишь?

— Ага. Всю жизнь…

— А чего ж ты боишься?

— В-всего: с-собак, кошек, мальчишек, крокодилов…

— Первый раз вижу такого удивительного труса? А как же ты в школу ходишь?

— Н-никак не хожу. В школе с-страшно!

— Страшно? В школе?.. — Катя засмеялась. — Ну вот, ни капельки! Я каждый день хожу в школу, и никто меня там не укусил, не съел. Честное слово!.. И крокодилов там нет… Может быть, ты, больной?

— Ага… Бабушка говорит, что это у меня болезнь такая опасная под названием «дрожалка». Вроде скарлатины, только еще хуже… Ой, не подходи ко мне, а то убегу!..

— Что же ты здесь один делаешь?

— З-закаляюсь от страха. Бабушка пошла в магазин, а я тут ее жду и закаляюсь…

— Ты весь трясешься — замерз, наверное?

— Нет, я же не трясусь, а дрожу — это разница! И не от холода, а от страха. Видишь, скоро темнеть начнет — и вдруг вылезет в сквер кто-нибудь такой мохнатый, длинный, зубастый… Ой, боюсь!

— Да, тебе лечиться надо. Дрожалка — болезнь тяжелая.

— Ага… Д-доктор сказал, что от нее вылечиться трудно. Он сказал, что только чудо может помочь. Я ведь даже телевизор смотреть боюсь: там бегемотов показывают и р-раз-бойников с длинными ножами.

— Тебя как зовут?

— Тема…

— А меня Катя. Знаешь что… — Карамелькина задумалась немного. — Давай, Тема, дружить!

— Д-дру-жить?!.. Со мной еще никто не дружил, кроме бабушки. Д-давай… Только близко не подходи…

Но Катя все-таки сделала осторожно два шага вперед и постаралась получше рассмотреть Тему. На нем была огромная меховая шапка, от этого мальчик казался совсем крохотным, хотя ростом был даже повыше Кати. Большие круглые глаза все время моргали, а нижняя губа вздрагивала.

Катя спросила:

— Ты кем хочешь быть, когда вырастешь?

— Б-боксером. Ведь боксеры никого не боятся. А бабушка говорит, что из меня ничего не получится, потому что в школу не хожу… А ты кем хочешь стать?

— Я?.. — Катя прищурилась и старалась говорить как можно равнодушнее. — Я директором школы буду. Завтра.

Нижняя губа у Темы перестала вздрагивать:

— Ты завтра будешь директором школы? Врешь. Девочек директоров не бывает. Директор должен быть взрослый: он все должен замечать, кто балуется, кто опоздал…

— Откуда знаешь? Ты же в школу не ходишь.

— А мне все бабушка рассказывает. Она каждый день в школе бывает — ей все известно.

— Тетенька Чудакова, что ли?

— Ага. Она.

— Хорошая тетенька, хвалила меня. Вот завтра стану директором и прикажу, чтобы ей сварили целое ведро вкусного компота.

— Катя, не ври. Разве ты можешь завтра стать директором?

— Могу. Во-первых, наш директор Иван Иванович уехал в Москву. А во-вторых, у меня есть успех-трава.

— Не люблю, когда девочки врут. Мне от этого страшно становится. Мальчишка может соврать, это ничего, а девочке нельзя!

— Почему девочке нельзя?

— Нельзя и все!

— Ладно. Попроси свою бабушку Чудакову — пусть завтра вечером отпустит тебя в сквер. И я все расскажу, как было.

— Честное слово — расскажешь по правде?

— Честное слово — расскажу!

Глава тринадцатая Бемоль и ведьма

В то самое время, когда Катя разговаривала с Темой, учительница музыки Бемоль разговаривала с Кикиморой.

— Как же Вам не стыдно, мадам Кикимора? — сердилась Берта Мольбертовна. — Вас пожалели — подобрали на улице, определили в хорошую школу, дали квартиру, а вы балуетесь, шутки шутите.

— А нельзя, что ли? Посмеяться каждому хочется, даже ведьме.

— Но зачем же девочку обижать? Вся школа над ней хохотала.

— А ты ее не жалей: двоечница она, нечистая сила.

— Ручаюсь, что она исправит свою двойку!

— Когда исправит — тогда и волшебству конец. Все травинки-былинки Катька слопает к тому времени.

— Сколько их, этих ваших травинок?

— Три. Желтая и синяя — коротенькие, они для смеху — только на один раз. А зеленая — для серьезного дела, она — навсегда.

— Ох, не пойму я вас.

— А ведьму никто не понимает.

— Все равно, если в нашей школе будут происходить чудеса, я все расскажу директору Ивану Ивановичу, и он выгонит вас!

— Директор сейчас далеко. А завтра здесь будет другой директор — Екатерина Парамоновна, она устроит небольшой шурум-бурум. Хи-хи!

— Что устроит!

— Шурум-бурумчик маленький. Для CMtxy. Хи-хи-хи! И вдруг Кикимора запела:

— Глупая песня! — рассердилась Бемоль. — И голос у вас противный, и никакого слуха!

Она захлопнула дверь актового зала и два раза повернула ключ в замке.

Но для ведьмы замков не существует.

Когда-то — это было давным-давно — я учился в школе.

Теперь, если мне иногда бывает грустно, если у меня портится настроение, я сразу же начинаю вспоминать свои школьные годы.

Вспоминаю одноклассников — мальчишек и девчонок. Вспоминаю учителей, которые никогда не обращались к ученикам на «ты», а только на «Вы». Стоит перед учителем какой-нибудь первоклашка, ковыряет в носу, а седой учитель говорит: «Послушайте, уважаемый Бобров, палец в нос засовывать опасно: вы можете что-нибудь сломать — или палец, или нос».

В то время, когда я был школьником, в стране было много неграмотных взрослых людей. И вот мы — ученики четвертого класса — учили пожилых дяденек и тетенек читать да писать. И они очень уважали своих маленьких учителей. Один рабочий сказал мне: «Простите, я не выучил урок — вчера много работы было». А я ему в ответ: «Ай-яй-яй! Придется вызвать вашего сына и рассказать о вашем поведении». Глупенький я был тогда, многого не понимал.

Да, школа — это единственное место в мире, где взрослые и дети занимаются одним общим делом. И это общее дело очень всем нужное, очень интересное, очень серьезное и, бывает, очень веселое.

А что если в мире вдруг исчезнут все школы?

Что будет, если люди сами перестанут учиться и перестанут учить других?

Тогда все погибнет. Жизнь на земле остановится. Никто не сумеет построить дом, никто не сумеет сшить себе штаны, никто не узнает, что было раньше и что будет потом. Не будет докторов, не будет художников, не будет пастухов, не будет пекарей…

Поэтому — да здравствует школа!

Да здравствуют школьники!

Ура учителям!

Глава четырнадцатая Синяя травинка

Утром Катя записала в своем «Дневнике наблюдений за природой: «Ветер — нет. Облака — нет. Мороз — 13 градусов». Как видно, день обещал быть хорошим — солнечным и тихим.

А неприятности начались уже на первом уроке.

Во время чистописания Катя неправильно соединила буквы «о» и «м». Потом неверно написала слово с безударной гласной: вместо «писатель» у нее получилось «пусатель». А когда учительница Серафима Матвеевна велела Кате исправить ошибку, то Катя написала «кусатель».

Серафима Матвеевна прочитала это вслух, и все ребята засмеялись.

Тогда Катя бойко встала с места, покрутила своими глазками направо-налево и сказала:

— Не смейте смеяться! Не люблю, когда надо мной смеются!

— Мы не над тобой смеемся, — ответила Серафима Матвеевна, — а над смешным словом, которое у тебя получилось. Успокойся, пожалуйста.

Но Катя не успокоилась:

— Как хочу, так и пишу. Есть писатели, а есть кусатели. Вы не знаете, а я знаю!

— Карамелькина! — сказала, нахмурившись, Серафима Матвеевна. — Кто здесь кого учит? Ты меня или я тебя? Садись, пожалуйста!

И тут Катя услышала, как под партой кто-то тихо вздохнул:

— О-хо-хо-хо-хо-хохонюшки!.. Чего же ты, Катька, сидишь, как морковка в огороде? А где твоя синяя травинка-былинка? Кто сегодня директор, а?

Катя села, раскрыла пенал, быстро-быстро, словно кролик, схрумкала синюю травинку и прошептала:

И произошло чудо!

Не успела Карамелькина договорить последнее слово, как Серафима Матвеевна торжественно объявила:

— Дети, встаньте! У нас в классе находится директор школы!.. Екатерина Парамоновна, разрешите продолжать урок?

— Ага! — небрежно кивнула Катя. — Продолжайте! Разрешаю!

Она поправила бант и, заложив руки за спину, гордо вышла из класса.

В школе было тихо: во всех классах шли занятия.

«Ой, что теперь будет? — вдруг испугалась Катя. — Ой, меня могут выгнать из школы… От мамы попадет… Ой, а вдруг я вправду стала директором?.. И зачем я только съела эту дурацкую траву?..»

Она остановилась перед высокой дверью с надписью: «Директор школы» — Катя еще ни разу в жизни не входила в эту дверь.

А тут дверь сама собой распахнулась, и Катя очутилась в светлом кабинете, где стоял большой письменный стол с телефоном и кресло.

«Ой!..» — подумала Катя, неизвестно почему подпрыгнула и плюхнулась в директорское кресло.

Глава пятнадцатая В учительской

Прозвенел звонок на большую перемену, и в учительской собрались преподаватели.

— Слышали новость? — спросила Мария Сулеймановна. — У нас, оказывается, новый директор! Чудеса да и только!

— Да, — сказала Серафима Матвеевна. — Это ученица из моего класса Катя Карамелькина… То есть, я хотела сказать, Екатерина Парамоновна.

— Не может быть! — воскликнула Эвелина Сидоровна. — Разве может маленькая девочка управлять школой? Никогда не поверю.

— Ничего удивительного! — возразила Мария Сулеймановна. — Я слышала, что есть такие дети, которые в два месяца уже ходят, в пять месяцев читают газеты, а в три года заканчивают десятилетку. Надо немедленно дать телеграмму в Москву: пусть Иван Иванович расскажет по телевиденью, какого удивительного ребенка воспитала наша школа!

И тут в учительскую вошла Катя.

Учительница физики Эвелина Сидоровна растерялась и торжественно произнесла:

— Добро пожаловать, Екатерина Парамоновна! Я так рада…

— Правда? — кругленькие Катины глазки забегали во все стороны. — А помните, как мы с вами стояли около лимонного дерева и вы сказали, что я маленькая глупенькая девочка?

— Простите, Екатерина Парамоновна, я тогда ошиблась… Зато теперь я все, все поняла.

— Что же вы поняли? — Катя с интересом наклонила головку.

— Я поняла, что с детьми надо разговаривать с большим уважением — ведь каждый ребенок неожиданно может стать директором. И это так прекрасно!

— Ничего прекрасного… — Катя поморщилась и, кажется, вот-вот готова была заплакать. — Директором быть совсем не интересно. И от мамы попадет… Я не хочу быть директором. Я хочу…

Она не успела сказать, чего хочет, потому что в учительской появился милиционер Степан Степанович Степанов.

— Здравия желаю! — поздоровался он.

— Добрый день, товарищ Степанов, — ответили учителя.

— Здравствуйте, дядя Степа, — проговорила Катя немножко испуганно.

— Тут такое дело, товарищи учителя. Ваш ученик из пятого класса Василий Пробкин имеет собаку — большого пестрого дога. И с этой собакой часто перебегает улицу в неположенном месте: нарушает правила уличного движения. Мне нужно поговорить с директором школы…

— Вот наш директор, — Мария Сулеймановна обернулась к Кате. — Силь ву пле! Пожалуйста!

— Ди-рек-тор?! — Милиционер вытаращил глаза. — А где же Иван Иванович?

— Иван Иванович в Москве, а это другой директор.

— Ну, что ж, — сказал дядя Степа, — милиция ничему не удивляется, для милиции чудес не бывает… Так вот, товарищ директор, вы отвечаете за вашего ученика Василия Пробкина.

— Нет! — сказала Катя. — Я никогда за других не отвечаю. У нас в классе за других отвечать нельзя. Хочешь ответить — подними руку и жди, когда вызовут… А Ваську Пробкина я знаю: он мне подножку позавчера подставил.

— Вот и поговорите с ним: напомните ему правила уличного движения.

— С ним поговоришь, как же! Он ка-ак щелкнет по затылку — все правила позабудешь… Не хочу я быть директором, вот и все!

— Кто же вас назначил? — спросил дядя Степа.

— Я знаю, кто ее назначил! — воскликнула учительница музыки Бемоль и бегом помчалась в актовый зал.

Глава шестнадцатая Короткий разговор

— Долго это будет продолжаться? — Бемоль с такой силой ударила кулаком по крышке «Элегии», что даже разорванные струны и те задребезжали.

— Кто там? — послышалось из пианино. — Кто мешает мне веселиться и хохотать? Кто беспокоит?

— Это вы, мадам Кикимора, всю школу беспокоите! Как вам не стыдно? Старенькая, а в голове только шурум-бурум.

— Получился шурум-бурумчик?

— Никакого шурум-бурумчика! Только опять довели девочку до слез.

— Трусиха она. Мне бы с Васькой Пробкиным дело делать: парнишка отчаянный — улицу в любом месте перескакивает.

— Оставьте учеников в покое!

— Что ж, и повеселиться бедной ведьмочке нельзя? Это же ужас как потешно: девчонка-чемпион, девчонка-директор! А все вокруг ахают да охают, думают, что взаправду. А это просто нечистая сила шутки шутит. Хи-хи!..

— А какие еще шутки будут?

— Больше никаких шуток не ждите. Две травинки-былинки для смеху были, а третья — для дела серьезного. Две травинки на один раз, а третья навсегда. Я в это дело не вмешиваюсь. Пускай она теперь сама чудо сотворит.

— Когда же это будет?

— Скоро. И уж без всякого смеху.

Посмотрите, как мало страниц осталось до конца книги. Значит, моя сказка скоро завершится.

Вы помните: в Катином пенале есть еще одна травинка. Зеленая. Ну, а если зеленая, то наверняка самая лучшая.

Люди давно уже заметили, что зеленый цвет самый приятный — ласковый и спокойный.

Вот я пишу сейчас, а за моим широким окном зеленеет садик, вдали молча стоит темно-зеленый лес и даже облака на небе слегка зеленоватые. Радостно мне видеть все это. Зеленый цвет — цвет жизни. И я верю, что сказка закончится благополучно, потому что последняя травинка — зеленая.

Конечно, и те другие травинки были не так уж плохи. Жаль, что достались они не тому, кому нужно. Если бы, например, желтая травинка досталась силачу Жорику Сафьяну, то он обязательно установил бы новый мировой рекорд в поднятии тяжестей. И это был бы настоящий успех, без фокусов и смеха.

А если бы волшебную синюю травинку съел умный, образованный человек, то, без всякого сомнения, он очень быстро стал бы прекрасным директором или командиром, или знаменитым капитаном… И это, конечно, тоже был бы большой успех.

В нашей сказке успех-трава досталась девочке, которая еще немногому научилась и которая даже утреннюю зарядку делает кое-как…

Нет, успех во взаправдашней жизни зависит не от волшебной травки. Дело идет успешно только у того человека, который постоянно и настойчиво занимается этим делом.

А просто так — без уменья, без подготовки ничего не достигнешь. И даже в сказке над тобой будут смеяться и хохотать.

А теперь вот что я хочу еще сказать. Успех бывает не только в делах. Успех бывает и в добрых чувствах — в дружбе, в нежности, в любви. И таким успехом тоже можно гордиться. Я, например, очень горжусь, что со мной дружат хорошие ребята, горжусь, что они иногда читают мои сказки.

Глава семнадцатая Капелька крови

«Выброшу я эту последнюю травинку!» — решила Катя, когда возвращалась из школы домой. — Зачем она мне? Из-за успех-травы одни неприятности и больше ничего. А завтра в классе меня станут дразнить: «Катька-директор! Катька-директор!..»

Она раскрыла ранец, достала пенал, но тут же подумала о другом: «Ну, выброшу я эту травинку, будет она зеленая лежать на белом снегу, кто-нибудь заметит, поднимет ее, проглотит, и начнутся у него тоже неприятности. Нет, не надо выбрасывать, пусть лежит в пенале, места много не занимает».

И вдруг Катя вспомнила: «А что Кикочка говорила? Говорила, чтобы я поберегла травинку для какого-то случая. Для какого?.. Для доброго случая — вот для какого!.. И еще она сказала, что есть у меня капелька золотой крови… Ну, это ведьма соврала — кровь золотой не бывает… А вдруг бывает? Как бы это проверить?..»

Пришла Катя домой и спрашивает:

— Мама, а правда, что в крови бывают золотые капельки?

— Не знаю, — отвечает мама. — Не слышала об этом. А кто тебе сказал?

— Одна знакомая тетя сказала… в школе.

— Ну, если в школе, значит, правда. В школе врать не станут.

Мама села перед телевизором смотреть интересную передачу про помидоры.

А Катя достала мамину шкатулку, где хранились принадлежности для шитья, взяла оттуда острую иголку, крепко зажмурилась и храбро уколола указательный палец на левой руке.

Было больно!..

Но Катя даже не пискнула. Она выдернула иголку из пальца, открыла глаза и внимательно смотрела, как из крохотной дырочки показалась алая кровинка.

«Нет, — сказала сама себе Катя, — это совсем не та капелька, которая мне нужна. А больше пробовать не буду — больно».

— Мама! Можно я пойду погуляю перед ужином? — спросила Катя.

— Только недолго, — разрешила мама, не отрываясь от телевизорных помидоров.

Глава восемнадцатая Длинноногий Арлекин

Тема стоял возле своих саночек, испуганно оглядывался вокруг, и губы у него вздрагивали.

— Все закаляешься? — спросила Катя.

— З-закаляюсь… — тихо ответил Тема, заикаясь от страха. — Т-только не подходи… Боюсь…

— Дрожалка не проходит?

— Не-нет…

— Тяжелая болезнь. От нее, наверное, и умереть можно?

— М-можно. Вот, если бы ты была не девочка, а медведь — я умер бы со страху.

— Плохи твои дела.

— А твои? Стала директором? Ты же обещала, что сегодня будешь директором школы.

— Ну и что такого? Побыла я директором немного. И это даже совсем неинтересно. И немножечко… страшно.

— Страшно?.. Может быть, ты от меня заразилась дрожалкой?

— Не знаю… — Катя вздохнула.

— Что вздыхаешь?

— Так…

Ей захотелось что-нибудь соврать, что-нибудь сочинить сказочное: как все ее слушались, как она приказывала…

Но Катя вспомнила, что Тема не любит, когда девчонки врут.

— Честное слово, — сказала Катя, — я сегодня была немножечко директором… чуть-чуть была. Мне не понравилось.

— Что не понравилось?

— Все. И высокое кресло, и отвечать за Ваську Пробкина с его собакой, и что взрослые называют меня Екатерина Парамоновна. Меня же зовут просто Катя.

— Ой! — закричал Тема.

— Что с тобой?

— Смотри, смотри!.. Там собака! Большущая!

Верно: в дальнем конце сквера гулял красивый длинноногий дог.

А за догом бежал вприпрыжку — ну, конечно, Катя сразу же узнала! — за догом бежал Васька Пробкин, ученик пятого «в» класса.

Васька с его собакой были далеко отсюда, но у Темы началась такая дрожалка, что даже мохнатая шапка свалилась с его головы.

— Не сметь дрожать! — шепотом приказала Катя. — Не сметь удирать! Ты же мальчик!

Но бедный Тема не думал удирать: со страху у него затряслись ноги, и он плюхнулся на свои саночки.

Катя моментально подняла Темину шапку, схватилась за веревку, привязанную к санкам, и потащила Тему к своему подъезду.

Тема дрожал и, всхлипывая, повторял: «Ой, съест! Ой, съест!..»

— Никто тебя не съест. Нужен ты этому догу! Он не такой уж голодный, чтобы всяких дрожальщиков есть. Слушай меня, Тема: сиди здесь и никуда не убегай. Ни-ку-да!.. А я сейчас!

Глава девятнадцатая Зеленая травинка

Мама все еще сидела перед телевизором. Теперь шла передача про огурцы, и мама ахала: «Какие красавцы!..»

Она даже не слышала, как дочка, не сняв пальто, ворвалась в комнату, схватила со стола пенал и снова ускакала на улицу.

Уже темнело. Зажигались огни. В домах засветились окна. Снег казался голубым, и по нему сверкали искорки.

Сжав в руке пенал, Катя, задыхаясь, подбежала к Теме. Она чуть не упала — так торопилась, боялась, чтобы Тема не удрал.

Нет, Катя успела!

Больной мальчик все еще дрожал…

— Смотри, что я принесла! — крикнула Катя.

— П-пенал… Ну и что?..

— Сейчас… сейчас…

Катя зубами стащила варежку, открыла пенал и вынула оттуда ярко-зеленую травинку.

— Н-ниточка… — пробормотал Тема. — Зачем?

— Бери, это тебе!

— Мне?

— Тебе! Бери же!

— Зачем мне ниточка? Я не девчонка… — Кажется, Тема перестал дрожать.

— Ты какой-то глупый. Ничего не понимаешь со страху. Посмотри, это же не ниточка — это травинка. «Успех-трава» называется. Съешь сейчас же!

— Зачем?

— Ешь, тебе говорят!

— А я не стравлюсь? Не умру?.. Бабушка рассказывала, что от зеленой травы дети болеют.

— Ну, кому говорят! — Катя теряла терпение. — Ешь немедленно!

— Значит, ты и вправду была директором… — покорно сказал Тема и осторожно стал жевать ярко-зеленую травинку. — Я не заболею? Я ведь и так больной… Я не умру?..

— Вкусно? — спросила Катя.

— Сладкая…

— Теперь повторяй за мной:

Тема старательно выговаривал за Катей волшебные слова.

И вот тут из-под саночек, на которых сидел Тема, раздался скрипучий голосок:

— Умница! Молодец, девчонка!

— Кто там? — удивился Тема.

Он вскочил, поднял саночки, осмотрел их со всех сторон и, кажется, не сразу понял, что крепко стоит на ногах и что дрожалка совсем прошла.

А потом присел…

А потом подпрыгнул и расправил плечи.

А потом храбро посмотрел вокруг.

— Ну-ка, где же этот пес? — спокойно спросил Тема. — Надо с ним познакомиться поближе.

А Катя стояла неподвижно, как заколдованная. Она так волновалась, что даже прикусила острыми зубками нижнюю губу.

— У тебя кровь на губе! — удивился Тема. — Только почему-то не красная, а какая-то золотая…

Глава двадцатая Последняя

А Темина бабушка в этот вечер чуть не умерла со страху.

Обошла три магазина, вернулась в сквер за внуком, а внука нет. Ни внука, ни саночек!..

— Караул! — закричала тетенька Чудакова. — Ребенка украли! Больного ребенка утащили! Внук пропал! Помогите! Милиция!

— Милиция всегда на месте! — раздался с высоты спокойный голос. — В чем дело, гражданка бабушка?

Вы, конечно, догадались, что это был милиционер по фамилии Степанов и по имени Степан, из районных великанов самый главный великан.

— Не волнуйтесь, успокойтесь, — сказал товарищ Степанов.

— Как же мне не волноваться? У моего внука опасная болезнь-дрожалка — он всего боится. И вдруг исчез — чудеса какие-то…

— Милиция чудесам не верит. Сейчас будем искать вашего больного внука.

Милиционер стал расспрашивать прохожих, не видели ли они больного ребенка.

Прохожие отвечали, что больного не видели, а какая-то девочка и какие-то мальчики с большой собакой побежали в школу.

Было уже поздно. Совсем стемнело.

Но дверь в школу почему-то была открыта. Тетенька Чудакова и милиционер Степан Степанов поднялись в учительскую.

А там собрались все преподаватели и уселись вокруг телевизора «Изумруд», который починил любимый муж Марии Сулеймановны.

— Что случилось, тетенька Чудакова? — спросили учителя. — Вы тоже хотите посмотреть на нашего Ивана Ивановича? Присаживайтесь…

— Не могу присаживаться. У меня воры внука украли.

— Как украли? — заволновались все. — Когда? Не может быть!

— А кто там топает по коридору в такое позднее время? Сейчас в школе детей не должно быть… — удивилась преподаватель физики Эвелина Сидоровна.

Она выглянула в коридор и увидела огромную пеструю собаку.

Сразу было ясно, что этот пес впервые в школе, потому что он проскакал мимо учительницы и не поздоровался с нею.

А за собакой бежал незнакомый мальчик, который тоже не поздоровался.

А за незнакомым мальчиком бежал Пробкин из пятого «в».

А за Пробкиным — Карамелькина из второго «в».

— В чем дело? — строго спросила Эвелина Сидоровна.

— Эту собаку зовут Арлекин! — радостно закричала Катя. — Видите, он же не дрожит, не трусит! Он ничего теперь не боится!

— Почему Арлекин должен дрожать и трусить?

— Да не Арлекин! Тема стал храбрым!.. Внук тетеньки Чудаковой больше ничего не боится. Видите: играет с Арлекином и борется с Пробкиным!.. Он выздоровел и будет у нас учиться!

И тут из учительской вышли милиционер и Темина бабушка.

— Что я вижу?.. — закричала бабушка. — Мой внук играет с огромной собакой. Он не дрожит, он выздоровел! Держите меня, я сейчас упаду в обморок от счастья!

…В далекой Москве начал выступать по телевиденью директор школы Иван Иванович. Но учителя все выбежали в коридор, чтобы радоваться счастью тетеньки Чудаковой.

— Это Катя меня вылечила, — сказал Тема. — Я теперь совсем здоров, и завтра же запишусь в секцию бокса. А утром приду в школу вместе с бабушкой.

И он рассказал все, как было: про зеленую травинку и про волшебные слова.

Когда он кончил рассказывать, милиционер товарищ Степанов сдвинул на лоб свою форменную фуражку и задумчиво произнес:

— Конечно, милиция чудесам не верит. Но здесь, наверное, и в самом деле случилось чудо.

— Ничего особенного, — сказала Бемоль. — В хорошей школе всякое случается… Хотите, я покажу вам актовый зал, где мы хором поем песни? Идемте…

В актовом зале было тихо.

Берта Мольбертовна зажгла свет, и все поднялись на сцену.

Породистый дог по имени Арлекин вдруг почему-то заворчал и подозрительно стал принюхиваться к старому пианино «Элегия».

— Вася, позови собаку! — попросила Бемоль.

— Арлекин, место! — скомандовал Пробкин. — К ноге! Тут в разбитом пианино кто-то протяжно зевнул:

— О-хо-хо-хо-хо-хохонюшки!

Арлекин сказал: «Гав!»

Автор пропел: «Тирлим-пом-пом!..»

И сказка кончилась.

Юрт-Акбалык–Новосибирск

1988