Танго

Максим КОНОНЕНКО

ТАНГО

1

И тогда мы решили убраться. Убраться подальше. Саша сказал, что все могут рассчитывать на него, это было замечательно, конечно, он редко бывал таким чудным, но его машина все равно не вместила бы нас всех, да и глубоко в лес в ней не заедешь. Поэтому мы решили угнать грузовик. Возражал один Леня, он говорил, что в грузовике не будет радио, а без радио мы все пропадем, но его никто не послушал, его заорали все и пошли искать грузовик. Никто из нас раньше этим не занимался, поэтому все громко решали, какой именно грузовик и как нам его открыть, и кто, наконец, сядет за руль. И хорошо, что мы были не в центре, темно уже было, ночь почти, нас никто не остановил ни разу. Они все спорили, а я шел молча, мне было все равно, какой грузовик, все равно, убираться или нет, может здесь было бы интереснее, я думал об Аньке, она тоже шла молча и о чем-то думала, хотя могла и не думать ни о чем - этого никто никогда не знал. Нет, я совсем не любил ее, нет, просто интересно мне было, как она может. А она молчала почти всегда, курила одну за другой и молчала, но постоянно была с нами, никуда не девалась, мы даже не знали, где она работает и работает ли вообще, но это раньше, сейчас-то никто уже нигде не работает, осталась только одна работа - солдатом, а солдатами мы быть не хотели. Мы никогда не хотели ими быть.

Погода была полное дерьмо, середина октября, холодно и сыро, какое-то страшное небо, как раз подходящее для угона грузовика. Двигались мы мимо бесконечного бетонного забора с такими геометрическими штуками - на каждой панели по двадцать одинаковых угловатых штук, пять по горизонтали и четыре по вертикали, я считал их от нечего делать. Я всегда запоминал такие вот бессмысленные вещи, вроде номера паспорта или количества ступенек в лестничном пролете. Или удельный вес бальсового дерева, хотя никогда в жизни не видел такого дерева. А теперь вот количество штук в заборе. Я шел и смотрел на забор, думал об Аньке, о том, какая она голая, а остальные спорили, громче всех Саша, он всегда давил своей громкостью, возражать ему не хотелось. Не было сил. Мы все отупели за последний год, отупели бесконечно из-за постоянной работы, пива и телевизора. Последние две недели телевизор показывал одни древние балеты, работать никто не ходил, а пиво запретили продавать. То есть, конечно, не пиво продавать, а продавать что-либо вообще, кроме хлеба, крупы и тому подобной дряни. Многие, кто не хотел с этим мириться, ходили грабить склады. Собирались по нескольку десятков, а то и сотен и шли на пролом, раскидывая охрану и забирая все, что попадалось на пути - как муравьи. Мы не ходили. И вот теперь, когда солдаты расстреляли какую-то очередную митингующую толпу в Выхино - ближе к центру уже невозможно было, мы решили убраться. Куда-нибудь вглубь, подальше от Москвы, туда, где не было еще пока солдат. Просто так выехать из Москвы было нельзя, надо было прорываться. А для этого нам нужен был грузовик.

Первым его увидел Рудольф, вернее, не Рудольф, а Роди - как-то так его звали, это я называл его Рудольф, потому что не знал точно, Роди или Руди. Он был ирландец, его притащил Алексей к кому-то на день рождения, по-моему, к Петрову, и Рудольф остался - понравилось ему с нами пить. По-русски он не говорил почти, но в этом не было большой проблемы, поскольку все мы могли объясниться с ним и на английском. Он стал бы террористом, этот Рудольф, если бы вернулся к себе в Дублин, или Ольстер, или куда там еще. Ему очень нравилось все происходящее, он любил такие вещи и был к ним приспособлен гораздо лучше, чем мы. Наверное, поэтому именно он нашел подходящий грузовик.

Ну как сказать, самый подходящий. Просто это был самый выдающийся грузовик на улице, заслуга ирландца была лишь в том, что он первым его увидел. Красного цвета, не очень большой, с теплым фургоном. В нем даже было радио. Видимо, Рудольф не замечал русских грузовиков, он привык другому. Жалко было портить такую красоту, но иначе мы не могли попасть внутрь - Саша подобрал кусок кирпича и разбил стекло со стороны пассажира. Я напряженно разглядывал ближайший перекресток и слушал тишину, мне казалось, что вот сейчас я услышу этот знакомый шум армейской машины и тогда нам всем кранты. Но вокруг было спокойно, как на кладбище, солдат на такой окраине Москвы было мало, гораздо меньше, чем в центре. Не знаю, как там разобрались, меня всегда раздражала фанатичная преданность автомобилям, но тут она пригодилась - спустя каких-то пять минут грузовик был заведен. Саша залез за руль, рядом сел Петя, остальные забрались в фургон, который даже не пришлось взламывать - наивный владелец оставил дверь открытой. Я уселся на удивительно мягкое для грузовика сиденье рядом с Анькой и протянул ей сигарету. Она как всегда молча прикурила, отвернулась и выпустила дым в открытое окно. Саша тронул.

Я умею водить машину, но не более того. Когда люди с места наваливаются на педаль газа всем своим весом, мне всегда немного не по себе. Я едва успел затянуться, как стекла безжизненных домов вокруг слились в одну сплошную темно-серую полосу. Нас всех просто вдавило в сиденья. Потом, когда Саша поворачивал вправо, меня кидало на Аньку, пепел с сигареты сыпался на ее извечные зеленые джинсы, а она хваталась за мой локоть, словно боясь вылететь в это крохотное окошко. И только я собрался обнять ее левой рукой, хоть это и неудобно - обнимать женщину левой рукой, как заметил мелькнувший в окне справа пропускной пункт, прямо у кольцевой дороги.

Звука выстрелов я не понял. Сзади сидели Леня с Рудольфом, у Рудольфа на это слух наточен, я когда услышал его крик, тут же схватил Аньку и кинул ее на пол, сам упал на нее и замер.

По части скорости Саша был безупречен, но дырки в задней стенке фургона появлялись еще несколько секунд - я успел досчитать до семнадцати. Конечно, у них было немного шансов достать нас из автоматов, но они могли устроить погоню. И уж, во всяком случае, нас теперь непременно будут ждать на пятидесятом километре, а то и поедут навстречу. Я думал быстро, мне свойственно думать быстро, это моя профессия, а Анька лежала подо мной закрыв глаза и почти не дыша. Никто не поднимался еще минут десять после того, как они прекратили стрелять. И странная вещь: я не слышал почти ничего, когда это началось, но теперь наступила абсолютная тишина - даже рев мотора был частью этой тишины. Я тогда в первый раз подумал о том, что никто не замечает начало стрельбы, но наверняка все ощущают эту не совсем естественную тишину, когда стрелять прекращают. В фургоне теперь слышались только восторженные ругательства Рудольфа, остальные молчали, Анька лежала с закрытыми глазами и, поверьте, мне очень не хотелось слезать с нее. Вольки позерние! - прокричал в очередной раз ирландец свое любимое, и тут я как-то совершенно непроизвольно прикоснулся ртом к ее маленькому лобику. Она никак не отреагировала на это, только открыла глаза и посмотрела в потолок.

Вставали смешно - Саша гнал грузовик очень старательно. Леня сзади что-то бормотал по поводу того, какие они все косые, он был очень испуган, Рудольф кричал, что Саша просто молодец, настоящий пацан, Федя молчал и курил одну за другой, что случалось с ним крайне редко. Я думал об Аньке и о том, догадается ли Саша не ехать до второго кольца. За окном мелькали какие-то темные деревни, полное отсутствие всякой жизни, удивительно, как серьезно они подошли к делу на этот раз. Никакого шоу. Чего нам стоило раньше сидеть за пивом у телевизора и с интересом, именно с интересом, не со страхом наблюдать передвижение танков по Садовому кольцу. Теперь обошлось почти без танков, только солдатами, но солдаты были какие-то специальные, они не вступали в разговоры и сразу начали стрелять. Смех прекратился в первый же день, когда они стали расстреливать торговцев на рынках, где продавали дешевую одежду и всякую такую азиатскую ерунду. Мы люди циничные, наблюдали еще дней пять, пока не стало ясно, что все это вряд ли быстро и хорошо закончится. А страшно было с самого начала потому что никто ничего не объяснял, никаких необходимостей и наведений общественного порядка. Если бы телевизор сказал, что расстреляли таких-то и таких-то за неподчинение, житье без регистрации, наркотики или еще что-нибудь подобное, то никто ничего бы не заметил - разве что в Москве. Но не сказали ничего. В конце первой недели, когда закрыли все наши любимые работы, мы съехались к Пете в его тесную квартирку и начали пить. Дела к тому времени обстояли уже столь плохо, что мы не могли купить ящик водки сразу. Всем пришлось разбрестись по разным концам Москвы и брать по одной в руки. Солдаты стояли в каждом магазине и никто не избежал проверки документов. Зачем водка - день рождения. Мы не могли без этого в такое время. А на склады идти не хотели.

В первый вечер нашего сборища напились до потери рефлексов - никто не хотел думать о том, что будет завтра. Мы просто тратили деньги и наблюдали - не по телевизору, а в окна, звонили знакомым, крутили приемник. Кстати, приемник был тоже бесполезен - в эфире царил свист и шум - ничего, кроме аэродромных позывных. На четвертый день сидения Рудольф ушел и вернулся только через двое суток, трезвый как стекло и красный от возбуждения. Он рассказал о лагере в Лужниках, на стадионе, куда его засунули, как иностранца. К тому же у него нашли хэш и хотели расстрелять сразу, но наряд попался из молоденьких, робкий, они отобрали траву и отвезли его на стадион. Там он просидел сутки, нашел какого-то студента, говорящего по-английски и пошедшего в солдаты из страха (а мы-то туда как раз из-за страха и не шли). Солдат рассказал, что им позволено стрелять по желанию, что патроны не учитываются, что два дня назад перестали убирать трупы с Тверской, а на малой спортивной арене каждый день уничтожают по тысяче человек, в основном приезжих и безработных. Мы не очень-то поверили всему этому, но никто ничего не сказал. Этот студент выпустил ирландца ночью, и тот еще сутки пробирался из Лужников в Беляево, прячась от патрулей в подвалах уже полупустых домов. Мы напились опять, хэша у нас теперь не было, водка тоже скоро заканчивалась. Кто-нибудь поутру вылезал за сигаретами, благо они еще были, хоть и только русские, а русские сигареты отвратительны на вкус. Я совершенно не помню, что было в те дни, после прихода ирландского друга - это был, пожалуй, один из самых глубоких запоев в моей жизни.

А когда закончилась водка, мы решили убраться.

К этому времени на улицах уже не горел свет, а телефон угрюмо молчал - даже время нельзя было узнать.

Я так думаю, что хозяина угнанного нами грузовика уже не было в живых - слишком хороший это был грузовик.

Теперь нам срочно надо было свернуть с дороги в лес, пока за нами не прилетел какой-нибудь серьезный вертолетище.

И Саша свернул.

По крыше застучали ветки, грузовик перекосило и стало подкидывать, даже смешно как-то, Федя сказал, что он знает этот поворот, но наверняка он ошибался, наверняка он не знал его. Дорога было очень узкой, мне даже пришлось закрыть окно после того, как окаменевшая уже ветка чуть не оставила Аньку без глаза. Рудольф спросил, куда может вести такая ужасная дорога, Леня ответил ему, что она наверняка никуда не ведет. Тогда глупый ирландец спросил, а зачем вообще нужна дорога, если она никуда не ведет? Что мы могли ему ответить? Молчали все. Это молчание становилось чем-то основным, чем-то главным - никто не знал, о чем говорить. Мы боялись нарушить это молчание, развеять крохотную ауру легкого спокойствия. Без стрельбы. Без сирен. Без криков с улицы, долго, пока грузовик неожиданно не остановился. Я глянул в окно, но там по прежнему скрипели могучие деревья, больше не было ничего. И совсем темно, глубокая ночь. Хлопнули двери кабины, кто-то постучал по фургону. Мы вылезли наружу и обошли грузовик. Впереди стоял огромный трейлер с большими темными буквами на грязно-алюминиевых боках и перегораживал нам путь. Саша с Петей стояли между нашим грузовиком и ним, тихо рассуждая о чем-то опасном. Саша держал в руке монтировку, я еще подумал - откуда в таком красивом грузовике монтировка?

У трейлера горели габаритные огни, у нас тоже вовсю светило - люди в этой громадине не могли нас не видеть. Но никто не выходил. Мы пошли вперед. В высоченной кабине трейлера горел свет. Саша постучал в дверь своей железякой. Никакого ответа. Тогда я встал на ступеньку и заглянул в окно. В кабине спали два человека, причем спали в таких пугающих позах, в каких засыпают обычно только очень пьяные люди. Между ними на возвышении стояли три пустые водочные бутылки и еще две полные. Мне стало почему-то глупо смешно, я спрыгнул со ступеньки и открыл дверь.

Тот, что сидел со стороны водителя, тяжело выпал прямо нам под ноги, что-то замычал и задвигался. Саша посмотрел на него, шмыгнул носом и с небольшого размаха воткнул монтировку ему в голову. Железка вошла без малейшего сопротивления, под собственным весом. Из дернувшейся от удара головы как-то одной волной хлынула кровь, на которую сразу стали налипать сухие листья, иголки и просто земля. Он даже не пошевелился. Мы все стояли вокруг и с боязливым интересом смотрели на это чудо - первого убитого нами человека. Никто не думал, зачем Саша это сделал. Сделал и все. Только Анька поежилась и спросила - ну и зачем ты его убил? Не знаю, - сказал Саша. Они стояли у нас на дороге. Они нам мешали. Мы не могли их объехать.

Я потом думал об этом, не знаю, как остальные, а я думал, думал и каждый раз понимал, что мы действительно не могли их объехать. Второго убил Петя. Взял у Саши железяку, залез в кабину и прикончил. Они наверняка и не почувствовали ничего, - сказал он. Тем временем Рудольф откупорил трейлер и восторженно закричал, что тут полно водки. Честно говоря, нам уже надоело напиваться, поэтому никто его восторгов не разделил. Федя сказал, что этих двоих надо закопать, хотя бы просто оттащить в лес, а то их могут найти. Кто их мог здесь найти было совершенно непонятно, но мы с Сашей ничего не говоря взяли одного, Федя с Леней другого и потащили в деревья. Рудольф притащил лопату и попробовал копать, копать было трудно, сплошные корни, мы мерзли, лопату взял Федя, но все закричали, что черт с ними, не стоит, и Федя с нами согласился. Мы бросили их так и вернулись к машинам. За руль трейлера сел Саша, рядом с ним Федя, Петя с Леней залезли в кабину грузовика, а я, Анька и Рудольф опять оказались в фургоне. Я думал, мы поедем сразу, но грузовик долго не двигался. Потом пришел Федя и сказал, что нет ключей, Саша пошел в лес обыскивать трупы, наверняка там. Рудольф тоже пошел и не вернулся в фургон, видимо, остался в кабине трейлера третьим. Мы с Анькой остались одни. Саша был прав по поводу ключей, через несколько минут трейлер завелся, следом двинулись и мы. Анька все курила и курила, я подумал, что сигарет у нас мало, совсем нет еды, но есть целая тонна водки, и к чему это все может привести. Она курила, а я смотрел на нее. Мельком смотрел, чтобы она не заметила, но она не замечала ничего вообще, хоть бы я уставился ей в глаза и не отрывался, она просто курила и молчала.

Теперь мы тряслись еще медленнее, потому что впереди тащился трейлер, а он был уж очень длинный и тяжелый, он никак не мог ехать быстро. Мне до дурноты хотелось выпить пива, холодного и крепкого, врубить музыку, не включить, а именно врубить, очень громкую и гитарную, забыться и радоваться. Я поглядывал на Аньку и хотел ее, хотел пива, не хотел ее, пива, громкой музыки, гитарной и с русским текстом, я уже почти слышал такую музыку и чувствовал вкус пива во рту. Мне с каждой минутой становилось все веселее и веселее, старого ничего уже нет, ведь теперь все будет иначе, все можно будет сделать с нуля, правильнее, совсем другая, свободная жизнь, без властей и газет, без телевидения. Я схватил Аньку за плечи и радостно поцеловал ее в щеку. Она удивленно посмотрела на мой идиотски веселый вид и спросила, отчего это я такой славный. Просто так, ответил я ей и поцеловал снова, в рот, просто так, Анька, черт с ней, с Москвой, мы-то все здесь, мы-то живые и никому ничего не должны. А как же те двое, спросила она, глядя в закрытое окно и стряхивая пепел под ноги. Какие двое, не понял я, забыл уже про тех двоих, какие двое? Которых мы убили, сказала она, убили просто так, во сне, там, на дороге. Я замолчал, я не всегда знал, что мне ответить ей, мне вовсе не хотелось никого убивать, я не собирался никого убивать. И тут я вспомнил. Они мешали нам ехать, почти выкрикнул я, мы не могли их объехать, они были на нашей дороге. То есть ты, сказала Анька, глядя на сей раз прямо мне в глаза, то есть ты считаешь, что это достаточный повод для убийства? А почему мы не спросили у них, может они пропустили бы нас сами? Может они вообще поехали бы с нами? Да нет, они же спали, продолжал спорить я, их нельзя было разбудить. Они спали, сказала она. Они просто спали, поэтому их и убили. Убить спящего человека гораздо проще. Ты не видишь его глаз.

Анька опять замолчала. Я никогда не слышал, чтобы она говорила так много сразу. Я осторожно погладил ее по голове и сказал, что ведь убили-то их не мы. Нет, сказала Анька, не отстраняясь от моей руки. Второго убили уже мы все.

Второго убили уже мы все. Мы убили его все. Мы все. Всем миром. Убили, оттащили в лес, вернее, просто убрали с дороги, и поехали дальше. Мы - убийцы. Я - убийца. Анька - убийца. Как интересно...

Анька опять уткнулась в свою нескончаемую сигарету, музыка смолкла, пиво потеплело и выдохлось, а затем и вовсе кончилось. Остались только мы, убивающие спящего пьяного шофера и волочащие его в лес. Я тоже закурил. Я тоже замолчал. Мне хотелось вернуться туда, заорать на Сашу, выбросить его железяку, оживить того, первого, не открывать дверь трейлера, чтобы он не выпадал нам под ноги. Я возвращался туда, смотрел на измазанную кровью землю и молчал, мы все молчали, а Петя лез в кабину и убивал второго, мы молчали, а Петя лез и убивал, а потом мы тащили трупы в лес и бросали там на съедение муравьям и лисам, а Саша обыскивал их карманы в поисках ключей от машины. Черт, ну зачем мы это сделали, я чувствовал себя полной сукой, я проклинал Аньку за ее слова, к чему она все это наговорила, ведь мы же все и так на пределе, да по нам стреляли из автоматов какой-то час назад! А я целовать ее полез, с музыкой этой...

Машина остановилась. Выяснилось, что дорога расходится на две, более заброшенной выглядела левая, хотя мне казалось, что заброшеннее той, по которой мы уже ехали, быть не может. Теперь все обсуждали, сможет ли проехать трейлер по левой дороге. Я смотрел на Сашу и молчал. Анька курила - где она берет сигареты? Одна за другой, одна за другой. Они все спорили, Анька все курила, а я стоял как цапля, деловито и неустойчиво, мне было все равно, по какой дороге нам ехать. Мне хотелось выпить. Я пошел и взял в трейлере бутылку водки из тех, что не допили шоферы. Одна из двух была уже открыта, видимо, не я один хотел, но другая оставалась цела. Рядом нашлась пачка плохих сигарет, я взял и ее, закурил, затянулся посильнее и глотнул, даже не глотнул, не отхлебнул, а отпил достаточно большое количество водки, затаил дыхание на пару секунд, выпустил воздух через нос и опять глубоко затянулся несколько раз. И снова водки, затянуться и водки, пока не почувствовал, что проясняюсь. Я позвал Аньку и мы вернулись в фургон, она взяла у меня бутылку. Через несколько минут поехали влево, видимо решили рискнуть. Теперь скорость была такой, что ее, наверное, даже спидометр не регистрировал. Этой водки нам хватило где-то на час, после чего Анька достала еще бутылку и две пачки сигарет. Оказывается, эта догадливая девушка слазила в кузов трейлера, пока я, как последняя пьянь хлестал в одиночку бутылку из кабины. А сигарет она набрала еще в Москве. Еще тогда, когда мы никого не убивали. Тысячу лет назад.

Интересно, спрашивал я Аньку, много еще сбежало из города? Много еще таких как мы? Она думала, что много. Она говорила мне, что мы за своими работами и пьянками просвистели все происходящее, что другие, более умные москвичи заранее предугадали солдат и съехали на удаленные дачи. Что наверняка многие из них уже перебрались с дач куда-нибудь в Тверскую область, на болота, жить в полусгнивших домах заброшенных деревень. Что скорее всего мы тоже окажемся на чьей-нибудь даче, или в пустом пионерском лагере, на что я отвечал, что не может такая дорога вести в пионерский лагерь, а она говорила, что может, и мы пили еще, закусывая брудершафтами и сигаретами, спорили о том, откуда эти солдаты и кто их привел, она говорила, что они сами пришли от того, что стало нечего жрать, а я твердил, что их кто-то привел, потому что они все сразу, с танками и стрелять, а она что нет, что сами и потому с танками и стреляют, и по телевизору балет, мы пили еще, закусывая чем пришлось и я не решался, и говорили о боге, и ругали его, и плевали на него, а машину трясло, мы пили и удивлялись, где это нас так трясет, почему это мы одни здесь, и трясет, и нечего есть, и скоро нечего будет курить, а вокруг темно так, и лес...

2

Дверь закрывалась до обидного медленно. Я бежал от этой двери по узкому и бесконечному, прямому, хотя этого я не могу утверждать, но, по-моему, прямому коридору на свет, или что там впереди было, но дверь не уходила назад, она все время была сразу за спиной и постоянно закрывалась, но никак не могла закрыться, хотя я бежал очень долго. И все в такой тишине, только вода капает, и снизу, под решетчатым металлическим полом гулко пыхает огнем, а за стенами стоны страшные и вой. Я еще быстрее, еще, чувствую, что разогнался до огромной скорости, уже не могу тормозить, а дверь все сзади и все закрывается, спереди конец уже, решетка закончилась и река течет, широченная и тихая, даже не течет, а просто есть река, видимо Волга, а за ней поле, туда-то мне и надо, не знаю - зачем, я прыгаю и лечу над этой рекой, все быстрее, все быстрее, сначала куда-то головокружительно высоко, потом еще выше, внизу уже не Волга, а так географическая карта, дышать нельзя от такой высоты, но страха нет никакого, совсем не страшно, вот уже вниз, почти до самой земли и вдоль, над полем, пора выпускать шасси, ноги бы не переломать, но не приземляюсь, лечу, несусь, одной ногой толкаю землю и опять вверх, а внизу монастырек, маленький такой и чистый, по двору монашка идет, в черном, голову поднимает - Анька, и не монашка уже, а голая вся, смотрит на меня серьезно и вдумчиво, оценивающе смотрит, а монастырек уже крепость, старая и полуразваленная, на холме, под холмом три дороги и камень синий, как небо, и тянет к себе, тянет, все ближе и ближе, вот уже все вокруг - этот камень, синий, как птица, а в центре - кирпич, и я в кирпич, сквозь него, плавно, мягко, и снова в коридоре, внизу огонь, спереди свет, сзади дверь, но уже закрытая. Я поворачиваюсь и начинаю долбить в эту дверь руками, ногами, кричу, но из горла ничего, а свет с другого конца все ближе, я не знаю, что это за свет, но он страшен, он так ярок, он уже здесь, не оборачиваться, нет, свет обволакивает меня всего, я прижимаюсь спиной к двери так быстро, как только могу, но проходят часы, свет везде, я поднимаю глаза, передо мной Анька с монтировкой в руке и в солдатской форме, она поднимает монтировку и подносит ее одним концом ко рту, и я вижу, что это не монтировка, а водка, она пьет не отрываясь, видно только, как двигается что-то под кожей ее горла и ходят штормы с пузырями в бутылке, но содержимое не уменьшается, я пытаюсь закрыть глаза, потому что чувствую, как начинает колоть в ногах, тысячи с миллионами маленьких пчел, глаза закрываются и я вижу, что подходят остальные, за ними едет трейлер, а на борту у трейлера написано "Николай Петрович", он едет мягко и ровно, но пол под ним трясет, сильно трясет, бутылка у Аньки в руках рассыпается, потом рассыпается и сама Анька, рассыпаются Саша, Петя, Леня и Федя, трейлер едет прямо на меня, он едет прямо на меня, тихо и ровно, только трясет пол, вернее не пол, а поле, по полю идут волны, как по реке Волге, а трейлер плывет по этим волнам как корабль, он уже и есть корабль, и на гордом его и белом носу золотыми буквами кричит "Николай Петрович", а меня трясет и трясет, особенно почему-то в левое плечо, и голосом знакомым говорит, что я последняя сука и что все мы уже приехали.

3

Я открыл глаза. Фургон стоит, за открытой дверью о чем-то кричат Саша с Петей, а надо мной склонился как всегда флегматичный Федя и пытается меня разбудить. Судя по тому, что я все это смог понять, мы ехали еще минимум часа три после того, как начался мой сон и я уже успел чуть-чуть протрезветь. Три часа по Московской области - видимо, эта дорога совсем не подходила к нашему трейлеру. Я огляделся - Аньки рядом не было. Она уже вышла, она уже в доме, спит, - сказал мне Федя. Встать было достаточно легко, но вот после того, как встал, я почувствовал всю тяжесть содеянного. С трудом добредя до двери, я просто выпал из фургона на влажную землю. Эти сволочи дружно заржали, но помогли мне подняться. И тут я увидел этот дом.

Огромный, абсолютно почерневший от времени деревянный монстр, освещенный зловещим светом мощных фар трейлера. В этом свете он выглядел наверное еще ужаснее, чем был на самом деле. В действительности, конечно, ничего страшного в этом брошенном древнем доме не было, кроме, пожалуй, его неестественной величины. Но каждая доска его изможденного тела шептала о том, что здесь уже очень давно не было людей. Очень давно. Быть может, никогда. Или от того, что я был пьян как сто загульных матросов, мне вдруг показалось, что мы семеро остались в этом старинном полуразвалившемся мире одни. То есть вокруг нет ничего, есть только кусок леса, в нем этот гнетущий дом, два украденных автомобиля и семь человек, не имеющих никакого понятия о том, что с ними будет на следующий день. А вокруг ничего. Пустота. Тьма. И мы в этом ничуть не виноваты, мы этого не хотели, а потому вдвойне обидно.

Тем временем Федя с Леней деловито вынимали из трейлера все, на чем хотя бы предположительно можно было спать, Саша с Петей продолжали что-то громко обсуждать, Рудольфа же не было видно вообще. Я поковылял в дом, мне было не очень удобно стоять, меня почему-то разбирал смех, а в моем положении это было просто физически тяжело. За огромной перекошенной дверью я сразу увидел Аньку, спавшую на куче подозрительного вида тряпья, повалился рядом и пропал.

4

Ощущение было не из спокойных. Предчувствие северных ветров. Когда выходили из Коломенского, видели крест на холме, была пятница, а впереди суббота, все размеренно и тихо, ожидание такой обыденной уже смерти. Мы все давно знали, что не выживем на этот раз, мы все привыкли к этой мысли и не думали вперед, но ожидание оставалось, оно мешало, иной раз хотелось, чтобы быстрее все это закончилось, жалко, конечно, но зато сразу. Она шла рядом, когда этот проклятый крест проплывал справа, притягивая и мозоля глаза, она держалась за мою полуотсохшую руку и тихо мурлыкала, что-то как нам славно, как мы любим и какие все вокруг мудаки. Дикий вой, раздавшийся с Вознесенской башни, возвестил об их приближении. Она прижалась ко мне еще крепче, мы замерли, замерли все, глядя туда, откуда они должны были появиться. Горизонт вдруг стал почти незаметно выше и темнее, смутная волна хлынула вниз, сначала медленно, как бы нехотя, а потом все быстрее и быстрее потекла к нам. Услышав высокий гул надвигавшейся тьмы все наше доморощенное войско слитно подалось назад. Наемный ирландец, один из немногих здесь умевших воевать, поднял к лицу огромный полевой бинокль, посмотрел и протянул тяжеленную штуку мне. Я взглянул, хотя мне этого не очень-то хотелось. Они бежали монолитным стадом, не замечая оступившихся, давя их тысячами ног и уткнув в землю злейшие желтые глаза. Прямо по центру, впереди всех бежал старый, облезлый вожак с седой бородой и огромными, неестественно вывернутыми рогами. Он смотрел не себе под ноги, а прямо перед собой, сначала я подумал, что на меня. А мне, а мне посмотреть, - шептала нетерпеливая моя любовь, и когда зверь стал вылезать из поля зрения мощнейшего бинокля, я протянул его ей. И только теперь, когда я взглянул на козла невооруженным глазом, стало ясно, куда он бежит. Что бежит он прямо на нее. Бежит со скоростью распространения паники. Я начал раскрывать рот, чтобы крикнуть ей, самый громкий крик в моей жизни, но рот открывался так медленно, руки отнялись, а козел был уже здесь, рога его - не рога, а торчащие далеко вперед блестящие заточенные монтировки, которые через полсекунды вонзились в грудь доверчивой моей любви, оторвали от земли, подняли гибкое и теплое тело высоко вверх, обдавая меня и ирландца потоками красивой и такой живой крови, а она все продолжала держать бинокль и рассматривать в упор грязно-белую козлиную лысину, улыбаясь и шепча: еще, еще, глубже, вот так, еще...

И мне не было больше сил, я ушел. Я бежал с поля боя как последняя баба, яростно дыша и повторяя криком степным: еще, еще, глубже, вот так, еще... А козел был здесь, он не отставал, он несся за мной, я чувствовал его чугунный взгляд, над которым болталось на металлических рогах все то, что нужно мне было раньше. Я знал, что больше уже не смогу бежать, я чувствовал, как тяжело дышать, как козел с каждым моим шагом все ближе и ближе. Еще! - прокричал я и повернулся к нему, а его холодные рога уже вошли в меня, уже подняли вверх, вот я уже прижимаюсь телом к ней, всем телом к ней, а она поворачивается и начинает отталкивать меня, колотить меня маленькими своими ручками, смеясь и шепча что хватит уже, довольно, что придут сейчас все, что увидят, а ей этого не хочется, ей от этого неуютно. Вот теперь-то наконец я и умер.

5

На следующий день поднялись где-то в полдень. Это было даже рано, если вспомнить наши последние две недели. Естественно, во рту было гнусно, пить хотелось страшно и жрать. Не было ничего - ни зубных щеток, ни еды, ни даже воды. Воду, впрочем, быстро нашли - сначала в трейлере, потом в крохотном озерке недалеко от дома. Все остальные, кроме нас с Анькой, сидели часов до четырех утра, думая, что делать дальше. Саша собирался ехать искать еду, Петя с Рудольфом хотели ехать с ним. Анька выглядела достаточно помятой и никуда не собиралась, Федя сказал, что пойдет за грибами, Леня решил туда же. А я хотел чего-нибудь придумать. Конечно, поехать на поиски еды - это очень романтично, но их и так уже трое, дело это небезопасное и Аньку одну оставлять не хотелось. Кроме того, я чувствовал невероятную вольность, у меня не было больше проблем, их у меня и раньше-то немного было, а теперь они исчезли все, так какого черта их выдумывать? Короче, грузовик уехал, грибники ушли, а мы с Анькой остались. Выпив для лечения водки, я отправился осматривать дом. Строение при дневном свете выглядело не столь мрачным, как ночью, но не менее огромным. Внутри не было никаких перегородок, никаких печей, просто ничего, очень странного предназначения дом. Сколько я ни искал следов жилья, сколько ни лазил по темным полам - не нашел. Было такое ощущение, что дом этот природное явление, что он сам вырос в этом лесу, вдали от всех, на самом конце никому не нужной грунтовой дороги. Может даже и дорога эта выросла вместе с ним, как часть дома, и мы - первые люди, проехавшие по ней. Потом я поднял Аньку, которая решила было спать дальше. Я тронул ее за плечо, она развернулась в мою сторону, но глаза не открыла и продолжала лежать, как будто чего-то ждала.

Это меня, кстати, удивило.

Пошли, - сказал я, видя, что она не спит, - пошли, побродим вокруг. Мы взяли с собой бутылку и отправились в лес. Сигарет уже не было, и мы прикладывались к водке очень редко, непонятно для чего, заедая листьями еще встречались зеленые листья. Зеленые листья без всяких признаков пыли. А что листья? Нам не привыкать - сколько раз по утрам мы вытряхивали на газету большую банку с окурками и, выбрав самые длинные, с наслаждением их докуривали. Анька шла чуть спереди и справа, я специально отставал, чтобы видеть ее, мне так хотелось рисовать ее, но я не умел рисовать Я умел очень много, а вот рисовать не умел никогда. В ней не было ничего особенного, да в нас всех не было ничего особенного, ничего необычного. Все мы были почти-что одинаковые, за исключением, быть может, отношения к происходящему. А что, спросила Анька не оборачиваясь, мы всю жизнь здесь просидим? Я сказал, что не знаю, я действительно не знал этого, я даже не знал, сколько она еще продолжится, эта наша жизнь. Наверное, пока нас не найдут. Или может быть так: кто-нибудь отправится в Москву и не вернется, потом другой, третий, пока мы не останемся здесь вдвоем. А почему это ты думаешь, что останемся именно мы? - спросила она. Я ответил, что иначе никак быть не может - ведь не поедем же мы с ней в Москву, ведь не дураки же мы. Не знаю, - произнесла Анька задумчиво, - жаль, что сейчас не лето. Да, жаль - подумал я в ответ и глотнул еще. Таким вот бестолковым образом мы с ней шатались по этому лесу часа четыре, допив водку и уже протрезвев, не выкурив ни одной сигареты и вспоминая что-то совсем не важное. Я пинал ногами полусгнившие трупы деревьев, Анька подбирала причудливой формы сухие коряги, рассматривала их внимательно и выбрасывала. Было скучно. Не было выстрелов за окном, никто не звонил и не рассказывал очередной нелепый слух о взрыве в метро, не было телевизора с летящими балеринами, многие из которых уже давно умерли от старости, не было, наконец, этого замкнутого пространства маленькой Петиной квартирки. Только лес и запах сырости. Назад мы шли молча.

Грузовик приехал часов в десять вечера, мы уже начали терять надежду. Федя с Леней принесли целую кучу грибов, я даже не знаю сколько, каких-то неизвестных мне совсем грибов. Когда мы с Анькой вернулись, грибы уже вовсю чистились и жарились в сомнительного вида посудине, найденной по всей видимости, как и все остальное, в трейлере. Вообще в этом трейлере можно было найти все - Анька полезла туда искать сигареты и без труда нашла. Потом мы курили, наевшись грибов под водку, и ждали грузовик. Гадать, где он может находиться и что с ним было бессмысленно - никто из нас не имел никакого понятия о том, куда они могли отправиться. Поэтому просто ждали.

Первым шум мотора услышал Федя, через секунду и остальные смогли отделить его от шелеста деревьев, мы вскочили и пошли навстречу, даже не то, чтобы пошли, а почти побежали. Грузовик показался из-за поворота, Петя восторженно орал в окно что-то отрывистое, Рудольф строил из пальцев всякие настоящие мужские знаки, Саша был серьезен и всем своим видом показывал, что без него ничего бы не вышло.

На этот раз мы опять выиграли. В фургоне грузовика было мешков пять картошки, большие куски свежего мяса со шкурой, разные сухие петрушки с укропами, даже банки с солеными огурцами, шесть штук банок. Не было только хлеба и сигарет. Мы по справедливому совету Саши вынули из грузовика мясо, завернули его в пленку, найденную в бездонном трейлере, и засунули в озеро. Федя тотчас принялся готовить очередную партию грибов и жарить мясо прямо на шампурах (из трейлера, конечно). Мы готовились пировать.

Петя рассказывал, что они и не выезжали на шоссе, а добрались до той самой развилки и свернули на другую дорогу, где через какое-то количество километров нашелся дачный поселок, на удивление пустой, только старый сторож, какой-то нерусский, почти татарин. Петя сказал, что они спросили у сторожа насчет еды, а тот вытащил ружье и закричал, что вот сейчас он их всех куда надо отправит, еды им захотелось, контра поганая, страну развалили, кильманда, армию пришлось просить, что б вас всех к ногтю, бездельники неблагодарные, а ну, чернявый, давай документ... - короче, пока он все это говорил, Саша плавно нажал на педаль и задавил старика к чертовой матери, достал орать, почему, кстати, весь перед грузовика теперь в его бестолковых мозгах. Ружье они привезли с собой, обычная такая штука с двумя стволами один над другим, И коробку картонных патронов, которую они нашли в убогом вагончике старого дурака. Потом они залезли в пару ближайших домов и легко нашли там всю эту картошку с банками. Дальше в поселок заходить не хотели - мало ли что, может там народу полно, только из домов не выходят. Собрались уже назад, но тут Рудольф углядел за сторожицким вагончиком старую облезлую козу. Она, как сказал Петя, стояла и жевала, полная дура, пока Рудольф заряжал ружье. И тупо смотрела в дырку ствола, может, чего и видела, пока здоровая охотничья пуля не вошла ей прямо между корявых рогов. Почему-то они решили разделать ее прямо там, хотя никто этим раньше не занимался. Приблизительно получилось. Теперь мы сидели и ели жареную козлятину, ничего так на вкус, с грибами и картошкой, пили водку и ни о чем не волновались, по крайней мере пока. Нам опять везло. Только Анька сидела мрачная. Она была мрачнее, чем даже этот наш черный домище. Я догадывался, почему. Но он мешал нам. Он стоял у нас на пути. Если бы грузовик его не задавил, он бы обязательно навел на нас солдат. А коза... Она ведь для того и существовала, эта коза, что бы когда-нибудь ее застрелили и съели. Она ведь коза. В конце концов, нам же надо было что-то есть. Я обнял Аньку за плечи, она как-то съежилась вся под моей рукой, даже дернулась, мне пришлось отступить. Тогда я в первый раз увидел этот настороженный Петин взгляд, скользнувший сначала по моей руке, потом по Аньке, а потом и по мне. Нет, не хотелось ни с кем ссориться, просто она нравилась мне. Просто мне с ней было хорошо. А что там у нее на уме - кто знал... Саша завел разговор о том, что мы будем делать завтра. Он предлагал выехать еще куда-нибудь, но еще куда-нибудь означало выезд на шоссе, полное безумие, у нас же все было, кроме хлеба и сигарет, но вместо хлеба сойдет и картошка, а выезжать на шоссе из-за сигарет... бред. Все были против, за был только Рудольф, но он, по-моему, к тому моменту уже свихнулся от романтики происходящего и мало что мог трезво соображать. Все хотели затаиться здесь, пока есть, что жрать, и нет никаких признаков ухудшения. О'кей, решили остаться. Саша сказал, что в таком случае он пойдет на охоту, болван, какая охота, откуда здесь звери? Рудольф долго кипятился, особенно когда его развезло, но никто уже не слушал - если мы могли понимать Рудольфову речь трезвыми, то чем больше выпивали, тем менее значащими для нас становились такие, казалось бы, родные английские слова.

Смутно помню эту ночь дальше, как-то очень много мы выпили, странная вещь, ведь никто не собирался так напиваться, но стоит почувствовать эту первую легкость, как хочется продлевать ее и усиливать, продлевать и усиливать, а потом глядь - уже ничего не соображаешь, уже пьян в дым, и становится обидно за себя - снова не сдержался, а ведь не хотел... Мы кричали что-то о дикости всего происходящего, соглашались во всем, орали друг на друга, доказывая одно и то же - как любые пьяные люди, как газеты. Больше ничего не помню. Хотелось спать... подохнуть... к черту...

6

Я уже видел такое раньше. Спящая улица уже была, тогда, часов в пять утра, когда я еще был другим. Никого вокруг, только шевелятся сухие листья и обрывки бумаги, а в темной подтечной арке чуть перекатывается пустая пивная банка, невыносимо громыхая на целый квартал. Я опустился на бетонный бордюр. Отпусти меня. Ну зачем ты все это делаешь? Я не могу постоянно с открытыми глазами, а если закрою - везде ты. Отпусти. Около Долгорукого лежала голова и внимательно смотрела в серое небо. Где же все, черт возьми, где хотя бы солдаты, где, наконец, тело от этой дурацкой головы? Ниже, к Манежной были только трупы и стук, исходящий изнутри улицы глухой стук, словно где-то далеко забивали сваи. Глазам не верилось, но весь Столешников тоже был усыпан трупами, совершенно непонятно, почему именно здесь, но их были сотни, тысячи, как бы толкучий рынок, но все - и продавцы, и покупатели лежат в самых разнообразных позах на грязном асфальте. И шуршание бумаги, маленькие смерчики из пыли и кусков газет, тишина, но теперь высокий, до боли высокий звук, звенящая тишина. Чуть дальше - постукивает о купеческую стену кусок водосточной трубы, ни снизу, ни сверху ничего нет, у третьего этажа одно колено, еле держится и долбится ветром в камень. Отпусти, оставь, ну что ты. Мой рот набит твоими волосами, мне уже нечем дышать, кто здесь? Да что я, впрочем, гусеницы это гремят, и совсем рядом, ничего уже не разобрать в голосе труб, сейчас они будут здесь, в подъезд, наверх, на крышу. Их стало видно, когда я был на четвертом этаже. Угловатое бронированное чудовище медленно ехало прямо по телам, мягко переваливаясь на широких гусеницах. За этим грохотом я не слышал, как хлюпали раздавленные туловища и хрустели кости, быть может, они не в первый раз здесь едут. Из крыши машины торчали две каски, лиц не было видно, ни одного движения, куклы. А она опять здесь, обхватывает меня руками и ногами, прижимается всем телом, зачем, уйди, опять этот твой запах, ты сейчас, черт, что ты делаешь, мы же сейчас, отталкиваю, всеми силами рвусь, но поздно, и никакого звона не может быть слышно в этом железном гаме, но звон есть, он оглушает, и мы вываливаемся в разинутое окно, а самый большой кусок стекла, сверху, летит прямо за нами, я вижу, что первая на его пути она и пытаюсь укрыть ее, перевернуть, бесполезно, я никогда не был парашютистом, отпусти, оттолкнись от меня, а она тянет рот ко мне, к моему рту, и в тот момент, когда мы приземляемся, скажем так, прямо под гусеницы неведомого устройства, осколок догоняет нас, сначала она, ее голова отлетает в сторону, все так же похотливо улыбаясь, он вонзается мне в грудь, но я не чувствую, я уже не вижу ничего, слышу только, как ломаются наши кости и тихо поет что-то восточное и печальное рулевой машины, который теперь прямо над нами, знакомый голос, Егор Расторгуев, а на внутренней стороне левого катка пучок соломы и... старый велосипед... со сломанными тормозами... к черту...

7

Анька в ту ночь спала с Петей. Я проснулся почему-то первым, увидел ее голову у него на плече, покусал губы и вышел из дома. Ледяная рань, семь утра, или даже шесть, не помню, но было очень холодно и на озере туман. Конечно, кто я такой? Разве можно ее за что-то винить? Ну хочется ей с ним спать, а не с тобой, ты же ее все равно не любишь, тебе же она так, как это... Или даже просто самолюбие твое дурацкое, раз уж одна женщина на свете осталась, так чтоб непременно твоя, ничья больше. Успокойся, подумай о чем-нибудь легком, воздушном, как туман этот над стеклянной водой. О Среднерусской возвышенности подумай например, ты ведь давно уже о ней не думал, ты же знал, что так и будет, ты же знал прекрасно, что она и раньше спала с ним. А то, что ты был рядом с ней прошлые сутки - так ведь это случайно, просто так получилось, все вокруг занимались устройством нашей будущей жизни здесь, а ты вился вокруг бабы и не обращал внимания на всю эту возню с едой. Почему тебя должны кормить? Почему бы тебе самому не взять и не поехать с ними в следующий раз? Ну, раз сегодня решено никуда не ездить, то тогда завтра, послезавтра, через два дня - займись чем-нибудь, напиши дневник, оставь потомкам описание всего этого безобразия, подрочи наконец, но успокойся. Твой мир всегда существовал в тебе одном, разве хотел ты делить его хоть с кем-нибудь? Да, тебе всегда нужна была женщина, но всегда нужна была женщина чужая. Так и есть. К чему тогда? Да, может быть так я и думал, даже скорее всего именно так. Я пошел в дом и, стараясь не смотреть на них, взял ружье, сунул в карман горсть этих бумажных патронов и отправился в лес. Вот как. Я шел по этому насквозь сырому от утра лесу, загребая тупыми носками ботинок вяленые листья и чувствовал себя ковбоем, первопоселенцем, вольным охотником, другом всех окрестных индейцев и жестоким убийцей. Мне очень хотелось встретить что-нибудь живое, вскинуть ружье и всадить содержимое обеих стволов в это живое, увидеть кровь и удивленный взгляд, почувствовать эту невероятную власть силы. Я даже не знаю, с чем это можно было сравнить, пожалуй, с желанием женщины, или с Костромой в глубокой зиме, или с той первой минутой, когда ты понимаешь, что плывешь, с первыми заработанными деньгами, не знаю, с чем, просто очень хотелось стрелять. И я выстрелил в солнце. Прямо в его наглую и невыспавшуюся рожу выстрелил, в центр. Оно даже не поморщилось. Тогда я выбрал сосну потолще и пальнул в нее. Сильно дало в плечо, от дерева полетели во все стороны куски толстой морщинистой коры, образовалась заметная дыра, но когда в ушах перестало звенеть я понял, что ничего не произошло, сосна стоит и с нее ничего не течет. Даже смола не течет. Я перезарядил ружье и пошел дальше, надеясь на случай, который преподнесет мне что-нибудь более живое, чем дерево и никому уже здесь не нужная старая полузамерзшая звезда.

Движение мое было легким и бесшумным, подобным полету кречета, я застывал при каждом шорохе и внимательно всматривался в туман, ища хоть какого-нибудь признака жизни. Через час я поймал лягушку. Конечно, это было не то, чего бы мне хотелось, она была маленькая, холодная и скользкая, но у нее были глаза и она шевелилась. Черт возьми, ну чего ты боишься, ведь никто не увидит, никто не сможет этого узнать, это же просто лягушка, так чего же ты боишься? Не знаю, а зачем, может, отпустить ее? И ей будет хорошо, и я буду чувствовать себя таким же светлым, как и раньше. Дурак, ты никогда не будешь таким, как раньше, никто уже не будет, а если ты ее отпустишь, то так и не узнаешь этого всего... Чего всего? Объяснить невозможно, это можно только ощутить. Я еще думал какое-то время, держа лягушку в ладони и осторожно поправляя ее положение, когда она уже почти вылезала на свободу. Потом положил ее на древний падший ствол, на спину, аккуратно придерживая двумя пальцами. Крохотное тельце выгнулось в испуганной судороге, вытянулось струной, неужели она все понимает? На горле у нее часто-часто дергалась желтоватая кожица, черные выпученные глаза обреченно моргали, боже, как человек почти... Я свободными пальцами державшей ее руки осторожно раздвинул перепончатые лапки. Раздвинул ей пальцами ножки...

Ты же знаешь, я не то, чтобы очень примерный. Пью много, шатаюсь черт знает где, занимаюсь непонятно чем. Мне тоже, как и Рудольфу, постоянно хочется чего-то такого, особенного, непредсказуемого. Баррикад на Пресне, обливаемых льдом, танков там всяческих, прямого эфира с чрезвычайными сообщениями. Хочется купить роз букет большой за огромные деньги и подарить кому-нибудь, я вот пять лет уже встречаю в автобусе одну и ту же женщину, не очень красивую, но притягивающую взгляд, я еду и смотрю на нее, пристально смотрю, а она смотрит на меня, я представляю, как живу с ней, ноги ее раздвинутые представляю, как у тебя сейчас, хотя знакомиться не хочу - зачем это, ломать тайну, так вот ей подарить, например, эти цветы, сунуть в руки и выйти, а потом вспоминать об этом пьяному в ночном каком-то транспорте зимой. Танков теперь есть, а цветы не купить. И вообще, странная вещь - мне хочется, чтобы все это закончилось. Все равно, как - убьют нас всех, или солдаты уйдут, или Америка десанты высадит лишь бы закончилось, мне уже надоел этот лес. И люди все эти надоели, они мне даже до всего этого надоели, все, кроме нее. Вот ты сейчас боишься, смерти ждешь, ноги твои раздвинуты безобразно - а ведь мне действительно ничего не стоит убить тебя. Теперь вообще ничего не стоит убить. Даже интересно. Так что извини.

Повертев головой я нашел длинную окаменелую сосновую иглу. Тебе будет приятно, подумал я и приставил острие к нежно-зеленому дрожащему пузу. Кожа беспомощно прогнулась, лягушка замерла, перестала дрожать. И я застыл, закрыл глаза и сосредоточился. Мне хотелось что-нибудь сказать ей на прощание, перед тем, как я надавлю на иглу. Перед тем, как убью ее.

8

И было поле, большое такое поле, заросшее ковылями. Я стоял на краю этого поля и боялся его, не знаю, почему, боялся и все, Ковыль слепил меня своими волнами, внутри гремела музыка, танго какое-то, не помню слов, Николай Петрович что-то, та-там-та, здесь я, Николай Петрович, уходим завтра в море. Она звучала совершенно во мне, пытаясь вырваться и уйти в глубину поля, а я, не в силах упустить ее, шел туда, Николай Петрович, там-та-та, замечательный сосед, кругами, шаг вперед, остановка, поворот спиной, еще три шага вперед, поворот, я и не заметил, что танцую не один, что в руках у меня Анька, только очень маленькая, совсем крошечная и дрожит вся, не бойся, чудо мое, что страшного, когда поле и такая музыка, держись за меня крепче, а она смотрит на меня в упор, глаза неподвижные и немного навыкате, Анька, Анька, там-та-та, а кто такой Николай Петрович, и тут невообразимо огромное и твердое, прямо в лицо, еле успеваю отвести в сторону руки с Анькой - музыка кончилась.

9

Танцуя, я врезался в старую шершавую сосну, ссадил щеку и прикусил язык. Руки мои были вытянуты вперед, и там, впереди, болталась в пальцах полуживая от страха моя партнерша - крохотная холодная лягушка. Мне показалось, что я схожу с ума, в тот момент показалось в первый раз.

Черти, я не могу убить ее, какое-то вшивое земноводное, жабу, никого в этом лесу, мне надоело это все, я хочу, наконец, включить телевизор и прослушать прогноз на завтра! Я размахнулся и метнул лягушку далеко вглубь леса, даже не слышал, как она там упала, схватил ружье и начал палить вокруг, куда попало, перезаряжать и стрелять, представляя, что убиваю их всех, и в первую очередь Петю и ее, сволочь, им всем нет никакого дела до меня. А когда в кармане у меня не оказалось очередного патрона, эта так неожиданно наступившая тишина навалилась на меня, прижала к земле, вдавила в эту грязную сырость, та же самая тишина, как и тогда, когда стреляли по нам, тишина после стрельбы, так больно ушам, и я зарыдал.

Конечно, они сразу спросили, что это со мной, где это я был, почему это весь в грязи, с ружьем, без патронов, с исцарапанным лицом. Танцевал, ответил я. С кем? С лесной лягушкой. Они все заржали совершенно по-идиотски, все, кроме Аньки, которая очень неодобрительно на меня смотрела.

Ты не имел права так думать, говорили ее глаза. Почему же это не имел, немного растерянно смотрел я в ответ, - я имею право делать все, что хочу, хотя бы и стрелять из ружей. Нет, ты не имел права меня ревновать. Это почему же? Потому что я тебе ничего не должна. Анька, кричали мои глаза, я хочу тебя, я, быть может, даже люблю тебя. Нет, моргнула она, ты лжешь. К тому же ты тоже со мной спал, так что уступи и другим. Мои глаза недоумевали. Когда? Тогда, когда меня забодал козел, у Коломенского, или ты даже не помнишь?

Глаза мои закрылись, Анька пропала, я слышал только, как она о чем-то говорит с Рудольфом, по-английски и смеясь, а остальные болтают о чем попало, Саша спорит, Петя рассказывает пионерские анекдоты, Леня слушает эти анекдоты, а Федя соглашается с Сашей, посуда звенит, чиркают спички, выдыхается сигаретный дым... Стоп, а откуда взялись сигареты? Саша ходил к тем, двоим, ну из трейлера, нашел у них по пачке. Ходил? Но ведь мы ехали тогда столько времени от этого места! Да, три часа, но идти оказалось быстрее. Закопал? Не, они воняют уже вовсю. Саша зачем-то документы у водителя забрал, на, смотри. Не хочу я смотреть, дайте лучше выпить чего-нибудь, как раз будет повод покурить. Так где ж ты все-таки был? спрашивает Саша. В лесу. А стрелял в кого? В воду. Зачем? На круги смотрел. Мудак, смеялся Саша, мы хотели еще куда-нибудь съездить или на охоту пойти, а ты ружье забрал. Так не собирались же ехать, взволновался я. Скучно здесь, сказал Федя, надоело сидеть целый день.

Поехали завтра, сказал я, только меня возьмите с собой. Саша посмотрел на меня с интересом и промолчал.

Потом мы как-то сразу напились, выкурили все сигареты и орали песни, ничуть не думая о том, что нас могут услышать. Нельзя столько пить, я все время говорил себе об этом, нельзя. Но нам стало становиться все равно.

В ту ночь она спала с Рудольфом, а мне не снилось ничего. Может, я и увидел бы какой-никакой сон под утро, я всегда вижу сны под утро, но еще задолго до утра, часа в четыре меня разбудил эта сволочь Петя и прошептал, что пора ехать. Я до сих пор не знаю, что заставило меня не посылать его, а действительно встать и пойти на двор. Легко сказать - пойти, меня кидало из стороны в сторону, как при урагане, но я благополучно добрался до озера и, как был, в одежде, бухнулся в ледяную воду. Может, мне и не стоило этого делать, но я это сделал, так уж вышло. И именно так я объяснил это Саше с Петей, которые уже ждали меня в грузовике и были глубоко потрясены таким моим видом. Меня посадили в фургон, они не хотели мокнуть рядом со мной, да втроем мы бы и не вошли в эту красную кабину. Насколько я понял, они никому не сказали об отъезде, но почему-то взяли меня. Когда грузовик проехал около километра я понял, что Саше тоже не помешало-бы прыгнуть в озеро - он с трудом удерживал машину на узкой лесной дороге, постоянно задевая выступающими углами фургона стволы деревьев. Я решил, что самое время доспать, если, конечно, удастся, пока они будут искать какую-нибудь новую деревню. И хотя я сильно протрезвел от воды и, кроме того, был насквозь мокр - с меня текло, а грузовик каждую минуту сотрясали жесткие удары, несмотря на все это мне удалось заснуть почти сразу. Снилось мне неожиданно выпал снег.

10

Я смотрю в окно, мне тепло, на улице - никого, вокруг красноватой луны столбового фонаря мелкими мухами кружится в непонятных направлениях снежная крупа, обсыпая соляным покрывалом одинокие автомобили. То ли я в аквариуме, то ли город в аквариуме, а скорее всего и я и город в аквариуме. Внизу что-то дверным звуком грохает, что-то звонко падает - все всякого сомнения разбито подъездное стекло. С похожими на завод стонами устало суетится лифт. Я поэтизирую ночь. Позади меня на рояле что-то безудержно светское бренчит обнаженная школьница, холодно же голым задом на мертвой коже кривоногого стула... Две другие, одна другой пятнадцатилетнее, резвятся на бильярдной кровати, озорно притрагиваясь змеиными язычками к прорезиненным пенькам сосков, заполняя строгой формы влагалища кофейными зернами. Им безусловно хорошо, они даже не замечают моего адвокатского профиля на фоне полного собрания сочинений. Придворные ноты упруго сыпятся из-под хищно расставленной створки номерного рояля, сладко шумит в голове от легкого вина, вдали проплывают каравеллы, бригантины и эспаньолы, так бесконечно пусто внизу живота, так полетно... И не хватает-то сущей малости, пустяка ничтожного, а все из-за того, что эта сука ирландец полный коробок шмали куда-то подевал. И только я понял это, как исчезли с плавным вздохом чистые куклы, унеся с собой в никуда полные влагалища моего кофе. Весь мой кофе. А та, что осталась, с такой силой долбила заслуженное клавиши моего старенького пианино, с такой самосвальной мощью вжимала в пол латунную педальку, демоны, она же сейчас все сломает, забирайте, забирайте и ее, ни к чему мне ее поролоновые ягодицы, стул, постойте, при чем же здесь стул... И пропала вместе с любимым вертящимся стулом. Меня отпустило.

Ты спишь спиной ко мне, свернувшись калачиком, уткнув щеку в подставленную ладошку, так чисто и по-детски, я встаю на колени перед узким диваном, склоняю голову на покрывало и любуюсь. Сказка моя. Свет мой. Как же я люблю тебя, люблю до боли, до слез неизвестно от чего, до судорог люблю. Может, я и лягу здесь сейчас, подле тебя, тихо лягу, чтобы не разбудить. Вот только мне перестанет мешать мне та слепая красавица, ну та, что стоит за окном, что делает мне знаки шилом. Уйди, - говорю я ей, не мешай мне сидеть здесь и любить, сидеть и смотреть на теплый запах волос ее. Но нет, не уйду, - отвечает мне из-за окна, - не верю я в твою любовь, ты всегда лгал себе, ты вообще жалок и тих, и тишь твоя - всего только страх, но никак не кротость.

11

Машину тряхнуло, я открыл глаза - чего это такое снилось? Нет, мы скоро свихнемся все. Перережем друг друга к черту. Совсем не хотелось больше это смотреть, поэтому я помотал тяжелой головой, больно ударился обо что-то сбоку и опять провалился в сон.

12

Как же противно то во рту. Сколько дней я уже зубы не чистил? А ведь все-таки кончилось, как и всегда заканчивалось. Ушли. Оставили разгромленный город. И если закрыть окно, чтобы не несло с улицы трупами можно спокойно посмотреть в зеркало, выдавить какой-нибудь прыщик. Я стоял в ванной и упоенно вслушивался в шум воды, неровной напряженной струей бьющей их до предела вывинченного крана. Белое светло. Сейчас для меня не было ничего драгоценнее кафельного блеска. Опять был дома. Дома, в ванной комнате, абсолютно голый, как свободно, вот только что колол меня в плечи звенящий душ, закрою воду и выйду в комнату, а там, на узкой одиноческой тахте лежит та, что заставляет меня забыть весь этот хлев лесного царства. Чудесная сказка. Только обнаженные тонкие руки из под перепутавшихся простынь. Я склоняюсь к ней и тяну в сторону эти ненужные тряпки, впиваюсь в ее глаза и впитываю их, впитываю, вливаю в себя, она смотрит на меня этой серой глубиной, она отдает все и шепчет: Сделай так, сделай... В смерти ведь нет ни символов, ни сантиментов. Она - верная штука и, слава богу, есть у каждого.

А потом берет меня мягкой рукой за ухо и тащит, тащит к себе, в пропасть, в бездну. Кто же ты? - только и успеваю спросить.

Я - Николай Петрович, и поверь мне - все может быть легче...

Все может быть легче, вот она вся здесь, передо мной, мягко свернувшись, я даже не очень хорошо знаю, как ее зовут, может Анька, а может и Кристина, но ведь это неважно, ведь я же люблю ее и без этого, люблю до болей в левой стороне груди, до исступления люблю. Мне так нравится видеть ее такой, я упиваюсь изгибом ее плеча, сжимаю шило крепче и коротким, но сильным ударом втыкаю его ей в спину, тут же выдергиваю и отбрасываю в угол, обхватываю хрипящее тело руками, целую, ловлю ее слезы и шепчу, что спасу, что это не страшно, я же так люблю ее, и поэтому она не может умереть вот так просто, на моих руках, у меня ведь нет ничего, кроме нее, ведь она для меня - все...

Обнимаю ее и плачу, и страдаю больше, чем даже страдает она, а за окном уже стреляют, как странно, ведь я еще никого не вызывал, ведь все произошло вот только что, сейчас, а они уже здесь, славная моя, ночи мои, не умирай никогда...

13

Я проснулся мгновенно, надо же такому привидеться. Даже, наверное, я услышал весь этот грохот еще во сне, потусторонняя сила швырнула меня на пол, и от этого падения я пробудился. Там, где мой сон был еще полсекунды назад, красивая обивка мягких сидений на глазах превращалась в пыль. Пули летели из передней стенки фургона, оттуда, где сидели (сидели?) Петя и Саша.

Остался один, - пронеслось в гудящей голове, - черт возьми, неужели я остался один, неужели это все? Так просто? Ни с кем не попрощавшись? Со времени начальной школы приучать себя к мысли о неизбежности смерти, считать, что достиг значительных успехов в этом самоубеждении, что совсем не боишься... - и так перепугаться. Так страшно еще никогда в жизни не было. Казалось, что ниже груди вообще ничего нет, только ледяная пустота и завывающий ветер. Сейчас мне будет больно. Сейчас мне будет очень больно. Сейчас я умру.

А может, не врут? Может, там действительно что-то есть? Ну, в самые лучшие условия я, конечно, не попаду. Как когда-то в школе самых примерных учеников принимали в члены общества защиты природы: давали красивое удостоверение красного цвета и яркий круглый значок. Я, безусловно, не хулиган, но по своему поведению знал, что не дадут. И вот я выпрямляюсь за столом, аккуратно кладу руки перед собой, как предписано правилами, и с затаением дыхания вслушиваюсь в фамилии, называемые преподавателем. Вот моя буква уже прошла, но я не теряю надежды, а вдруг, вдруг эта пожилая и, несомненно, добрая в душе женщина увидит, как я сижу, поймет, что буду теперь примерным, что оправдаю - но нет, список заканчивается и все начинают шумно вставать, собирая потрепанные книжки и щелкая замками сумок. Они выходят, а я продолжаю сидеть, все еще надеясь на чудо, мне нестерпимо желается этого картонного документа, мне так хочется защищать природу и быть в числе избранных для этого благородного дела. Боже, если ты есть, посмотри на меня сейчас - ведь я не хотел ничего плохого. Да, я пил и ругался всю свою короткую жизнь, я обманывал родителей, но ведь я никогда никому не хотел сделать зла. Я даже женщин никогда не бросал - они бросали меня, это было, а вот я не бросал. Не мог. Неужели ты такой же, как та старая учительница, неужели ты не видишь, что на самом деле я могу быть другим? Обещаю тебе, все что надо обещаю. Пусть я в церкви не разу не был в работающей, пусть я церкви больше любил брошенные, но ведь не убил же я ту лягушку, не смог же! Прости, господи, но не отдавай меня вниз, возьми лучше к себе, мне сейчас будет очень больно, зачем же мне другая боль? А еще, господи, если сможешь, конечно - не позволь им меня убить. Я нужен здесь. Аньку должен кто-то оберегать, пусть это буду я, а? Я буду с ней до конца, ну пожалуйста, боже, какой же бред я несу, вот же лежит монтировка, та самая, вся в засохшей крови, ведь я еще жив, зачем же медлить? Схватив железку, я отскочил к двери, встал от нее сбоку, где замок и замер.

Хоть одного-то...

Единственного...

Чтобы не было мучительно больно за бесцельно... позвольте, господин господь, а почему выстрелы так удалились? Неужели им надоело?

Я уже начал опускать занесенную для удара монтировку, когда очередная очередь распорола тонкую иностранную дверь, как хорошо, что я стоял сбоку, эти гады совсем испортили красивый автомобиль.

Те, что были снаружи по всей видимости прислушивались. Прислушался и я, пытаясь определить их количество. Не смог определить. Но они уже здесь. Ты успокой меня, - вспомнилась вдруг музыка детства, скажи, что это шутка...

Закрыл глаза. Всегда хочется закрыть глаза. Когда так страшно.

Что ты по прежнему останешься моя...

Ручка двери повернулась вниз.

Не покидай меня, мне бесконечно жутко...

Дверь распахнулась, я ничего не видел, но слышал все.

Мне так мучительно, так больно без тебя...

Достаточно, - прошептал я и обрушил свое орудие вниз, так сильно, как только мог.

Ой... - произнес растерянный голос, что-то большое грузно упало и заскребло по металлическому порогу фургона. Я ударил еще, и еще, и еще, я бил и попадал то в мягкое, то в пол, то в стенку, я молотил не прерываясь до тех пор, пока не обессилел, потом упал на колени и открыл глаза.

Он лежал передней частью туловища на пороге, неестественно вывернув сломанную шею. Головы у него фактически не было - монтировка ничего от нее не оставила. Руки его были вытянуты вперед, а ноги стояли на земле, он был очень похож на приготовившегося к старту пловца. Мне почему-то стало смешно от этой мысли, я облегченно отбросил от себя инструмент и радостно засмеялся.

Вот оно как.

Просто, как угол дома. Раз - и нету. Я теперь ничем не хуже их, конечно, перед богом уже не оправдаешься, ну да и черт с ним. Очень замерзли руки. А ведь совсем пацан, лет семнадцать, хотя я всегда плохо различал возраста, ну почему ему дома не сиделось? Даже жалко как-то. И тут я увидел автомат. Ясный, как любимая родина, автомат Калашникова, который я так быстро разбирал и собирал в школе на уроках военной подготовки. Да я был просто чемпион. Нас готовили к этому. Какая дальновидность.

Холодный и угловатый. Здесь дернуть... Нет, уже дернуто. И с предохранителя снят. Хотя стоп, ведь он же стрелял. Нет, надо новый магазин. Где он там у него? Я попробовал перевернуть мертвое тело руками, но руки дрожали от возбуждения, а парень этот расположился в такой позе... Пришлось двинуть его ногой в плечо, солдат сполз и тяжело шлепнулся в мерзлую траву. Да, действительно, на поясе у него пристегнут. Я выпрыгнул из фургона, перезарядил автомат и осторожно заглянул за побитый угол нашего грузовика.

Их было двое.

Они стояли на опушке недалекого леса и что-то горячо обсуждали. Ну да ладно, обсуждали и обсуждали, я сжал автомат покрепче и нажал на спуск.

Главное - не останавливаться, повторял я себе сквозь грохот, вспомни компьютерные игры, главное - непрерывность. Стреляющий автомат оказалось гораздо сложнее удержать в руках, чем даже отбойный молоток, но моя тактика возымела свое действие - один из них упал. Другой бросился на землю и только чудо (или опять он?) спасло меня от пули - я еле успел нырнуть за грузовик. Черт возьми, а война, оказывается - тяжелая штука. Мне совсем не хотелось больше стрелять. От ствола шел пар, я бросил автомат на землю, сунул руки в карманы и напрягся, стараясь удержать тряску во всем теле.

Раздался еще один выстрел. Интересно, столько их еще осталось? В фургон лезть не имело смысла, перебежать на другую сторону дороги... дороги? Подождите, а как мы здесь оказались? Это же шоссе! Идиоты, их понесло на собственную смерть! А я все проспал, сволочи, мы же договаривались искать деревню, зачем же на дорогу... тихо... вот и они... Гравий на обочине отчетливо поскрипывал и осыпался под торопящимися шагами. А как все было красиво, как в романе. Как первая женщина, тогда, на даче, я все до мельчайших подробностей помню - не дадут прочувствовать до конца. Интересно, сразу убьют, или отвезут куда-нибудь? А если сдаться? Выйти сейчас с поднятыми руками и дружелюбной улыбкой? Сказать, что это не я, что тот, который стрелял, который убил - он убежал, я его отговаривал стрелять, но он и меня хотел убить, я еле спасся... Нет, не выйдет.

Не вышло. Это не я сказал, это как гром среди пляжа - не вышло. Из-за угла машины так просто появился Петя, держа в руках это дурацкое стариковское ружье.

Я стоял заткнувшись, мне просто нечего было ему сказать. Надо сматывать отсюда, - быстро проговорил Петя, - я видел, как они по рации помощь кричали. Нас будут искать.

Мы обошли грузовик - спереди на него было жалко смотреть. Лобового стекла не было, в радиаторе и крыльях - десятки дыр, а в кабине - залитый кровью Саша. Петя открыл дверь и внимательно всмотрелся в его неподвижное лицо. Неподвижное лицо Саши - дикая картина, у него не могло быть неподвижного лица, оно двигалось даже когда Саша спал. Он еще живой, сказал Петя и потряс Сашу за плечо. Тот не шевельнулся, но я сам видел, как неровно поднималась и опускалась его пробитая во многих местах грудь. Ну, и что мы с ним будем делать? Я даже не понял вопроса. То есть, как это, что? Должна же быть где-то машина этих солдат, откуда-то они здесь появились? Возьмем машину, Сашу туда - и назад. И что мы там будем с ним делать? - поинтересовался Петя. Да, действительно, сделать мы ничего не сможем. Он был весь в крови, абсолютно весь. Петя выругался и бросил ружье на асфальт, потом зашел за угол грузовика и зажурчал. Зачем заходил? Как маленький, - подумал я и подобрал ружье. Мне не хотелось здесь больше оставаться. Какая разница? - крикнул я, - мы заберем его, он умрет, закопаем, табличку, год рождения, черточка, год смерти, водки выпьем, все дела. Нет здесь никакой машины! - заорал на меня Петя, выскочив на середину дороги. Они сидели на обочине и играли в карты, вон, видишь карты? (действительно, лежали на обочине карты...), - а как только мы появились - вскочили и начали стрелять! Все! Они как будто ждали нас! Тут заорал и я, какого черта их понесло на шоссе, почему они не поехали в другое место, деревню новую искать, как договаривались? Потому что это уже не имело значения, - в первый раз спокойно ответил он.

Как это, не имело? - не понял я.

Там, у поворота к нашему дому, помнишь тот поворот? Там везде были следы танков. Нас обложили. Саша видел эти следы, когда ходил за сигаретами, к тем, к шоферам. Мы хотели сбежать. Мы хотели сбежать сразу, но ты забрал ружье, мы почему-то считали, что без ружья нельзя и остались еще на одну ночь.

Значит они не забыли нашего триумфального исхода из Москвы, подумал я, а вслух спросил, почему же они бросили остальных? Петя ответил, что ни к чему остальные, что от них толку никакого, что хотели взять Аньку, но она спала с ирландцем, будить ее означило бы разбудить всех. А если они и живы сейчас, то им осталось совсем недолго. Все равно найдут.

Я опять стал орать на него, что они подонки, что бросили, а теперь я тоже вместе с ними свинья, хотя не хотел никого бросать, вообще не хотел никуда ехать, мне Анька только и нужна, я пойду назад, раз не на чем ехать - пойду пешком.

Ну иди, давай! - кричал Петя, - теперь уже все равно, что делать, все равно, куда идти - нас убьют, достанут и убьют, это лишь вопрос времени!

И я пошел. Повернулся и пошел через маленькое поле в лес. Я шел по этому полю, а Петя надрывался мне вслед, от говорил, что я идиот, что идти черт знает сколько, что я не найду пути, если пойду не по шоссе, а если пойду по шоссе, то мне не прожить и пятнадцати минут, потому что сейчас здесь будут солдаты, много солдат, целая толпа солдат, возможно даже полк, и все они будут хотеть только одного - убить меня. Я почти вошел в деревья, когда небо потемнело, тусклое солнце скрылось, и на все вокруг надвинулась стремительная тень большого серо-зеленого вертолета. Он вынырнул из-за вершин прямо надо мной, очень низко, и через секунду тяжелый вязкий грохот заполнил весь мир, заглушив Петины крики и автоматную очередь, которую он выпустил в топливный бак грузовика.

Я уже был в лесу и обернулся. Петя огромными прыжками мчался через поле ко мне. Земля вскипала веселыми фонтанчиками, но вертолет летел слишком быстро и пули его перелетали Петю, он успел нырнуть в зеленую зону и мы ринулись вглубь темного леса, у нас было время, пока вертолет развернется и полетит за нами. Мы бежали изо всех сил, а сзади нас на дороге красиво, как в кино горел успевший уже стать для нас родным грузовик, в кабине которого полулежал дышавший еще Саша, наша вера и опора, наша казавшаяся вечной поддержка.

Бежали почти час, пока не дошло, что бояться уже нечего, ну если не уже, то по крайней мере, пока. И перешли на шаг. И шли молча. Он - чуть спереди, я - чуть сзади, как обычно. Вертолет еще пролетал над лесом, но они не могли нас видеть. Вот такие простые вещи. Конечно, они прочешут лес. Утро, какое холодное утро, когда-то до всего этого я такими утрами мерз в пути на работу, набитый автобус, все в огромных одеждах, мешающих проходу, переполненное метро, боже, о чем я думаю, ну к чему все это, теперь я уже точно знаю, что осталось совсем недолго, надо привыкнуть к этой мысли, да я уже и привык к ней, только вот что делать то время, пока жизнь еще есть - никак не могу понять. Сажать дерево? Могу посадить, отломать веточку и посадить. Дом строить и сына растить - не успею. Человека убить? Уже убил, даже двоих. Хотя я не видел их глаз. Теперь у меня в ружье всего один большой картонный патрон, и когда они нас обложат окончательно, я не должен промахнуться. Хотя почему - нас? Я не хотел никого убивать, я бы не сделал этого никогда - инстинкт самосохранения, необходимая самооборона, даже суд за это оправдывает. Это все Петя с Сашей - убивали и убивали, они даже Аньку убили, как еще назвать то, что они ее бросили там? А я не хотел. Ну и что, что они стояли у нас на пути? Анька ведь не стояла! Она все правильно сказала - мы сволочи, каких мало. А теперь ее, наверное, уже нет. Или даже хуже - эти свиньи солдаты не убьют ее сразу, они будут измываться над ней, они замучают ее до смерти. И все из-за этих двух идиотов. Ну зачем он побежал за мной? Оставался бы там, раз уж решил убить Сашу до конца. Это, по крайней мере, было бы красиво. Я поднял глаза от падших листьев и посмотрел на Петю. Он шел, нервно грызя длинную сосновую иглу и не замечая ничего вокруг.

Под взглядами тысяч дерев. Мы с ним идем, как под конвоем - вряд ли эти деревья сочувствуют нам. Они даже не шумят - просто молча смотрят, как глупые христиане на сжигаемую красавицу. Так жалко нас. Или может, это только Петя идет под конвоем - как человек, вызвавший огонь, самое неприятное для этих деревьев. А я - их уполномоченный, суровый жандарм, у меня ружье, а Петя свой автомат бросил на поле, когда убегал. Как все таки будет обидно, когда они нас найдут, а они нас обязательно найдут - уж теперь-то, когда мы столько дерьма натворили. И что самое обидное - ведь если бы он не побежал за мной, никто из них так и не узнал бы о моем существовании, ведь все, кто меня видел уже того... Мертвы. Надо с ним разойтись, что ли? Пусть он идет себе, а я уж найду занятие. Первым делом доберусь до Аньки, господи, сделай так, чтобы я не увидел ее изнасилованного трупа, когда вернусь. Потом надо выбраться из области, вряд ли теперь в деревнях можно жить. И в Рязань. Или в Новгород. Интересно, а что на севере происходит? Хорошо бы дожить до лета, а там - в Карелию, найти брошенное лет сто назад селение и заняться натуральным хозяйством. Нарожать с Анькой детей, я хочу девочку, скажем, Машу, а если мальчик - то, скажем, Василий. А что, хорошее имя. Да, пусть будет Василий. Я буду вставать часов в пять утра, а Анька - еще раньше, она привыкнет, я уверен. На столе уже завтрак, простой и сытный, все собственных рук. И на охоту. Найду за зиму патронов к этому ружью, а не найду - лук сделаю. Буду промышлять дикую птицу. А Анька - ждать меня и возделывать огороды. Все успокоится. Надо только эту зиму продержаться, можно еще, например, в Тверской области на болотах жить - туда они вряд ли доберутся. Все будет хорошо, родная моя, этот, на небесах, - он помогает мне, мы не в самых плохих с ним отношениях. Ты знаешь, по-моему ему все равно, грешил человек или нет. Он и так поможет, ему там, видать, скучно совсем - вот он и помогает кому не попадя. И солдатам наверняка помогает, а потом сидит и смотрит - кто кого. Сам себя побеждает. Сам с собой поигрывает. Онанист. Я скоро приду к тебе, жалость моя. Может, ты и не ждешь меня совсем, но поверь, со мной не так уж и плохо. Я ведь почти все умею. А если...

Из раздумий меня выдернул очередной заход вертолета. Надо расходиться. Прости меня, друг дорогой, но у меня есть еще дела.

Я стал незаметно отставать от задумавшегося Пети, все больше и больше - он ничего не замечал. Ему сейчас все равно, куда идти. У него нет такого дела, как у меня. У него нет Аньки. А у меня она есть, пусть даже и меня у нее нет, но она у меня есть. Я даже знаю, что сделаю сейчас. У меня хорошие мозги, просто удивительно, как такая простая и красивая мысль не родилась у меня раньше. Хотя, надо сказать, какое-то время я еще сомневался, но ноги сами несли меня вперед, быстро съедая все то, что я наотставал. А может это он там придумал новую игру? Он помогает мне, чтобы я спас Аньку? Две жизни вместо трех смертей? Спасибо, господи, - произнес я благодарно и громко.

Петя вздрогнул и обернулся. Я хотел еще что-нибудь сказать, но так и не придумал ничего. Просто поднял ружье и выстрелил ему прямо в лицо.

Девушки находили его красивым, - подумалось мне. Целую вечность я видел перед собой красное капающее месиво, из которого смотрели на меня не мигая большие и абсолютно невредимые Петины глаза. Они смотрели на меня и спрашивали: ну и что? Они смотрели на меня и говорили: я знал, что ты это сделаешь. Они смотрели на меня и плакали: очень больно. Они смотрели на меня и удивлялись: за что? Они смотрели на меня и смеялись: все равно она не твоя. Они смотрели на меня и ждали: почему же ты не рад? Не дай судьба никому увидеть такие глаза - я буду помнить их взгляд всю жизнь, какой бы длины она ни была.

А потом он упал - прямо, как столб. На спину. Его глаза смотрели вверх, в холодное небо, но уже не говорили ничего. Это были мертвые глаза. Мне отбило цевьем руку, я был весь заляпан его кровью и мозгами, но переживать было некогда. Ружье я вложил ему в руку, потом присел и стащил ботинок с его правой ноги.

Думал ли ты, что я когда-нибудь буду снимать с тебя обувь?

Голую ступню я подтянул к ружью как можно было близко, хотя, если вдуматься, солдаты вряд ли стали бы заниматься здесь криминалистикой. И так все ясно - ведь он был один. Откуда знать им, что Петя не застрелился бы никогда.

Я взял резко влево и пошел очень быстро. Мне надо было спешить. Меня ждала Анька.

14

Добираться до нашего логова мне пришлось трое суток, не хочу вспоминать, как...

Дом был пуст, это сразу бросилось в глаза, я даже не стал в него заходить. Трейлера не было, но куча битых бутылок и развороченная гусеницами земля не оставляли сомнений в том, что не Леня и не Федя уехали на нем.

Я обошел дом, точно зная, что увижу. И не ошибся. В тех дачных поселках, что мне довелось пройти за последние три ночи я видел очень много таких вот аккуратных холмиков, совсем свежая земля. Очевидно, солдатам было приказано закапывать расстрелянных, чтоб заразу не разводить.

Знал, что увижу это... Был уверен... Около могилы, полузатоптанная в землю, валялась красная книжка паспорта. Чумаков Николай Петрович прочитал я, - родился в Муроме. А с фотографии на меня смотрел шофер трейлера, я точно помнил его лицо, хотя видел его всего секунду до того момента, как Саша воткнул в это лицо монтировку. Сидел я у этого холмика очень долго, быть может целую жизнь, зажав ладони между колен и шатаясь из стороны в сторону. Не рыдал, нет, сидел молча, а в голове у меня стучала кровь.

Что же ты, сволочь такая всесильная, что же ты не сберег ее для меня? Ладно остальные, но ее почему? Зачем ты тогда вывел меня, зачем оставил одного? Издеваешься? Издеваешься... И черт с тобой.

Я откинулся на спину и уткнул глаза в голубую глубь. Как лежал Петя, которого я убил ни за чем.

15

Я лежал на спине и виделось мне все... И Покрова мои с Нерлями, и холода неянварские, и глубокие все леса, и сосны все в снегу, и поля все в траве, и туманная музыка в ушах, и холм тот погребальный - три дороги и камень, и белый пароход, и солнце дачными утрами, и пиво со льда, и водка в темноте, и долгий свет на кухне, и молчащий телефон, и все эти голые школьницы, и песнь ночная, и то, что скрыто, и сон мой, и странная любовь, и грустный всадник у реки, и века мои, все обшарпанные, с десятого по четырнадцатый, и печень коня, и голова коня, и ранняя Тверская, и полуночная Гавань, и неведомая никому Сибирь, обугленные горы, и ветер вслед, и путь туда, и мать, и отец, и сын, и святой дух, и черт, и вечная весна, и глубина всех глаз, и дрожь в руках, то ли от вина, то ли от нее, и все, кто другой, и сонм ворон, и мавзолей, и вонь ладанная, и тормоза, и вечер при сверчках, и свежесрубленная ель, и полная луна, и первый класс, такой знакомый угол, и дырки в неплотно приклеенных на углу обоях, и слезы, и букварь, и станция метро, и смех на задней парте, и первая любовь, и первая моя, и первые деньги, и до автобуса сорок минут, и что я, хуже других, и первый выстрел, и последний выстрел, и тень на асфальте, и поезд в ноль тридцать пять, и темнота девятичасовых деревень, и рисунки на камнях, и березовые соки, и седьмое ноября, и первое апреля, и трясущийся трамвай, и пробка на дороге, и дым отечества, и свет ее лучей, и ясность взгляда, и ожидание меня, и моя беспомощность, и страшная моя мечта, и синие трусики в мелкий горошек, и смех вслепую, и соловьиный хлыст, и клен, и лошадь белая, и ночи белые, и северное сияние, и страх на завтра, и кроссворд по воскресеньям, и дороги по домам, к родным, к семье, к чертям собачьим, в небо, в ночь, к луне, на левой стороне которой танцует неземное танго единственная любовь моя - лесная мелкая лягушка. И с ней, быть может, Николай Петрович, муромский шофер.