Свойственно ошибаться

Да, это и есть наша контора. Райсудьба — так называют нас в городе. Официальное-то наименование — Консультация по вероятностному прогнозированию личной жизни — Конверпролиж. Но не привилось. На слух неприятно. Пишите — Центр судьбы. Кратко, загадочно и выразительно. Я сам и есть консультант — прогнозист, эксперт по личному будущему, инженер-предсказатель. Тут и принимаю, в этом кабинетике, небольшом, как видите, даже тесноватом. Но представьте, тесноватый удобен для тесного общения. В обширном зале налет официалыцины, люди теряются, зал влечет к громким речам, отпугивает задушевную откровенность. Откровенничают люди в уютной комнатке. Шторы на окнах тоже для уюта, для доверительности, чтобы свет не будоражил, уличный грохот не отвлекал. Да, откровенность нам необходима, мы же прогнозисты, а не гадалки, не щеголяем сверхпроницательностью, честно говорим: чем больше клиент расскажет, тем вероятнее прогноз. Прошлое экстраполируем в будущее. Как в Бюро погоды: завтрашний день вычисляется по сегодняшнему. У нас тоже вычисляется. Все, что клиент рассказал, записывается на ленту, препарируется, перфорируется и анализируется машиной. Сама она слева от вас, за перегородкой. А занавеской прикрыт экран. Когда информация обработана, машина преобразует ее в зримые образы. Вы на экране видите себя, но в будущем, Показать ваше будущее? Могу, конечно, если вы сядете в кресло и подробно расскажете о себе. Но эта работа часа на полтора. Хотите присутствовать на приеме? Нет, это не разрешается. Посторонний смущает клиента, тот начинает недоговаривать, а каждое умолчание обедняет истину, вносит дефекты в конечные выводы. Рассказать характерный пример? Рассказать-то можно, но будет ли это интересно вашему читателю? Как правило, к нам приходят женщины с неустроенной судьбой: разведенные, брошенные, овдовевшие. Мужчины бывают реже, определенного типа мужчины — пассивные натуры, которые на себя не надеются, плывут по течению, уповая на пряники с неба. Вот они-то и справляются нетерпеливо, когда же начнется пряничный дождь. Еще воображалы — эти хотят узнать, когда же наконец человечество признает их гениальность. В сущности, тоже пассивные: ждут незаслуженной награды, милости от стечения обстоятельств. А активные — те сами выбирают дорогу. Женщины же, которые к нам приходят, рады бы выбрать, но не из кого. Если выбор есть, без нас обходятся. Впрочем, бывают и исключения. Бывают. На прошлой неделе было одно. Рассказать? Расскажу, пожалуй, но с условием, что опубликуете через год. Да, не раньше. И разрешение я сам запрошу.

На Наташу я обратил внимание еще на улице. Фамилию не скажу, выдумывайте какую хотите, а Наташа — подлинное имя. Тут псевдоним изобретать незачем, в нынешнем поколении каждая третья девушка Наташа. Еще Тани, Оли, Ирочки и Леночки — вот и весь набор. Неизобретательны мы на женские имена. Так вот, обратил я внимание на нее еще на улице, как только сошел с троллейбуса. Не потому заметил, что хорошенькая. Хорошенькая, само собой: блондинка, румянец, талия гибкая. Но главное — походка. Не идет, летит над асфальтом. Тротуар для нее не грунт, не опора, а трамплин. Пружинки вместо стелек, крылышки на туфельках. Чуть прикоснулась — и парит, летит, грудь вперед, плечи вперед, головка вытянута, вся устремлена вперед, как будто точно знает, что счастье ждет за углом, к счастью торопится. Я еще подумал: «Это не ко мне». Пыхтя и вздыхая о прошедшей молодости, поднялся к себе на третий этаж, прошаркал до своей двери номер семнадцать. Гляжу — она. Уже не стремительная, но устремленная, натянутая тетива, готовая к броску. Я нарочно помедлил, не сразу ее пригласил. Не потому, что цену себе набивал, у нас не принято клиента зря томить. Мы знаем, что люди идут к нам со своей тревогой, их не накалять, а успокаивать надо. Вот я и подумал: «Пусть посидит, немножко утомится, расслабится». И когда пригласил ее, тоже не сразу заговорил, халат надел не торопясь, бумаги разложил. Перекладываю, а сам присматриваюсь. Присмотрелся. Спрашиваю неторопливо: — Пломбир хотите? Я положил для вас в морозильник. Она вскинулась: — Откуда вы знаете, что я люблю мороженое? Объясняю, не таясь, не важничая: — Обычно клиентки приходят к нам взволнованные. Курящие сразу же просят разрешения закурить. Вы не просите, значит, не курите. Еще вижу: у вас румянец во всю щеку, полон рот зубов, наверное, аппетит хороший. Такие любят сладкое: шоколад или мороженое. Такими мелочами мы и добываем доверие. Девочка видит: перед ней не суровый колдун, а добрый доктор, но не только добрый, еще и проницательный. А я между тем продолжаю набирать очки. — Так в чем же проблема? — спрашиваю. — Растерялись, не знаете, которого выбрать? Почему о выборе заговорил? Хорошенькая, стройная, румяная и белозубая. Несется на туфлях с пружинками, уверена, что счастье ждет за углом. Такие в невестах не задерживаются. — А я уже выбрала, — говорит Наташа. — Я люблю! Ах, как это было сказано! Глазки прищурены, головка вскинута горделиво. Как будто признавалась: «Да, это я та самая, знаменитая. Да, это я, чемпионка, я завоевала первый приз, это я совершила подвиг. Люблю! И по-настоящему. Высшее достижение жизни!» — Ну и зачем же тогда вы пришли ко мне? Тон заметно снизился: — У девушек трудная судьба. Выбирать надо в самом начале и на всю жизнь. А мне только девятнадцать, какой у меня опыт? Вот я и пришла к вам за советом. Хочется знать, буду ли я счастлива с Геной. Боязно, знаете ли. Страшно даже. Ошибиться боюсь. — Но если вы любите и уверены в своей любви, может быть, не стоит заглядывать в будущее? Мы в нашем Центре судьбы обязательно задаем такой вопрос клиентам. Жизнь, сами понимаете, не сплошные букеты цветов. Впрочем, даже и в букете роз рядом с лепестками шипы. Всякое бывает, и машину не программируют на умолчание. Можно, конечно, настроить ее и на розовый туман, ввести поправку на «авось обойдется». Но тогда какой же смысл в научном прогнозе? Вот и сомневаешься: всем ли и всегда надо показывать нагую истину? Придут в свое время трезвые будни, но ведь перед буднями праздник, стоит ли его упускать? Объяснил я все это Наташе. — Нет, я хочу смотреть правде в глаза, — объявила она. Ну что ж, мужество, заслуживающее уважения. К тому же клиент имеет право на правду, он за ней пришел. — Тогда рассказывайте все подробно, — предложил я, усаживаясь в кресло плотнее. — Чем больше деталей, тем точнее прогноз. Фотографии догадались принести? Целый альбом. Очень хорошо! Умница! Так и надо. Полистал я альбом. Геннадий, Наташин избранник, в самом деле располагал к себе. Высокий, тонкий, даже излишне худощавый, с длинными руками музыканта и выразительным лицом: волнистые волосы над высоким лбом, лепные черты, близко поставленные глубоко запавшие глаза, тонкий длинный нос, тонкие губы с насмешливой улыбкой. По рассказам Наташи, он и был насмешником в жизни, мгновенно подмечал оплошности, несообразности, противоречия, в особенности противоречия между словами и фактами. Живо интересовался всем на свете, читал популярные журналы от корки до корки и выуживал оттуда каверзные вопросы, честно говоря, не для уточнения, а от прозорливости, чтобы учителей ставить в тупик. И все искал ошибки у великих людей: а почему Колумб настаивал, что открыл Индию? А почему Кювье отрицал постепенную изменчивость видов? А почему Резерфорд не видел практической пользы в атомном ядре? А почему Менделеев не признавал?.. А почему Эйнштейн не понимал? А почему Грибоедов… А почему Лев Толстой?.. Девочки-одноклассницы были в восторге от Геннадия: «Такой умный! Такой остроумный!» Но дружил он только с Наташей, из всех выбрал одну. — Почему именно вас? — спросил я. Хотя мог бы и не спрашивать. Кому не понравилась бы эта живая пружинка с крылышками Меркурия на туфельках. — Потому что со мной можно было дружить в прямом смысле, не только под ручку ходить, — сказала Наташа. — Вы же совсем не знаете девочек, девчонок из нашей группы, я разумею. Они же не склонны вникать в суть. Красиво говорит — значит, умный, а что именно говорит — уже неважно. Им даже нравится, если мальчик плетет что-то непонятное… Такой молодец, умнее, чем они сами. А со мной Геннадий мог все обсуждать, даже и научное… Я и спорила иногда. — И что же вы обсуждали… научное? — Не знаю, имею ли я право пересказывать. У Гены большие планы, но оформление только начато. Если всюду распространяться, кто-нибудь может использовать… — Наша беседа записывается машиной, — успокоил я Наташу. — Если возникнет спор о приоритете, можно предъявить запись. Даже удобнее для вас, есть документ, есть свидетель. Почему я настаивал? Все та же причина: чем больше материала, тем точнее прогноз. А для прогноза важно не только мнение влюбленной подруги, но и содержание «больших планов» Геннадия. 14 важно объективно оценить понимание Наташи: сумеет ли она связно изложить «научное» или, подобно «девочкам из нашей группы», только ахать будет: «Ах, Гена такой умный, такой замечательный!» И рассказать она сумела. И суть, пожалуй, была незаурядная, нестандартная по меньшей мере. Друг ее — студент третьего курса — задумал ни много ни мало основать новую науку. Какую? Вероятно, я мог бы и сам догадаться, если бы было время подумать. В самом деле, какую науку мог придумать человек с острым умом, язвительный насмешник, везде подмечающий несообразности, у великих ученых выискивающий ошибки? Науку об ошибках, естественно. Так он и назвал ее — ошибковедение. Пока что существовало только название да было еще написано предисловие к будущей монографии. Эпиграф подобран — солидный, латинский афоризм: «Humanum errare est» («Человеку свойственно ошибаться»). И еще другой эпиграф — из сочинений Менделя Маранца. И откуда только Геннадий выкопал эту старину? «Что такое жизнь без ошибок? Это рот без зубов. Не бывает больно, не бывает и приятно». Предисловие начиналось с рассуждения о пользе ошибок. Естественно, Геннадий ссылался на ошибки наследственности. Из неправильных, сломанных и испорченных генов природа складывает наследственный код более совершенного вида. «Ошибки необходимы для развития», — утверждал Геннадий. Потом поправил себя: «…для развития жизни». Вспомнил, что неживая природа не ошибается, поскольку у нее нет цели. Цели появляются вместе с жизнью. Первейшая уцелеть. «Цель — уцелеть», — наверное, не случайный каламбур. Уцелеть — означает прокормиться, сохранить себя и оставить потомство для сохранения вида. Для решения этих трех первоначальных и трех или трехсот миллиардов вторичных, третичных и прочих задач нужна информация о внешней среде, например: вижу зверя — живое существо. Далее нужна обработка информации: узнавание заяц или лев? Нужен вывод — решение: схватить или удирать? И нужны действия, чтобы догнать или удрать. И на всех трех этапах ошибки. Ошибки органов зрения — не заметил, не разглядел. Ошибки суждения принял зайца за льва. Ошибки действия — не сумел догнать, не сумел удрать. «Вся история жизни на Земле — это история преодоления ошибок», — утверждал Геннадий. Ошибки физиологии почки распускаются в оттепель. Ошибки поведения лягушка уставилась в пасть змеи, мошку ищет на кончике, жала. Ошибки растений, ошибки животных, ошибки органов — болезнями называются. Ошибки машин — к авариям ведущие… И в конце своего введения Геннадий написал горделиво: «Ошибковедение неисчерпаемо, бесконечно и вечно. Бесконечно потому, что бесконечна природа. Вечно потому, что надо знать все, чтобы устранить все ошибки. Но чтобы узнать все, необходима вечность». К сожалению, пока еще великая наука ошибковедения не была создана. Имелось предисловие. Наташа помнила его наизусть. И план был составлен. По плану предполагалось написать три тома. Том первый Геннадий хотел посвятить описанию типовых ошибок: биологических, экологических, экономических, технических, математических, ученических, а также житейских… Второй том предполагал отвести причинам ошибок. Целый том! Хотя причин насчитывал только три: незнание, неумение и нежелание. Незнание определить сравнительно просто. Границы известного известны. Например, строение атомного ядра выяснено, строение ядерных частиц неведомо. Значит, в рассуждениях о частицах могут быть и ошибки. Поверхность нашей планеты нанесена на географические карты, а в недра рекордные буровые проникли на 12 км. Значит, в рассуждениях о недрах могут быть и ошибки. Впрочем, Геннадий еще различал три вида незнания: всеобщее, групповое и личное. Всеобщее понятнее всего — мировая наука не дошла. Никто ничего не знает, и баста! Личное — я не знаю достижений мировой науки, нс все выловил из океана информации. Групповое — это уже болезнь XX века. Я специалист, и я не знаю новинок чужой специальности. Допустим, я конструктор, знаток сопротивления материалов, но не знаю геологии. Или же я геолог, и сопротивление материалов мне ни к чему. А между тем… И знаете, что разглядел этот мальчишка? Сходство увидел он между железобетонными балками и плитами — платформами земной коры. Вот что значит читать все подряд без разбора. Оказывается, когда балка, заделанная двумя концами, перегружена, трещины в ней возникают косые, наискось идут сверху вниз и под опоры. А на планете нашей все главные трещины, где родятся землетрясения, идут сверху вниз наискось под материковые платформы: от Тихого океана под Америку, Северную и Южную, или под Азию: с юга под пояс Альпы — Гималаи, даже от Черного моря под Крым. Потом я проверял, справлялся у геологов. Они говорят, что трещины идут именно так, это верно высчитал Геннадий, но сопротивление материалов тут значения не имеет, потому что геология это одно, а строительная механика — другое, разные науки, никакого сходства. Неумение — вторая причина ошибок. Тоже бывает раз личное. Прежде всего оно определяется аппаратурой. Не создан достаточно мощный ускоритель, не создан сверхгромадный телескоп, не видны глубь и даль — опять-таки неумение всеобщее, общенаучное, общетехническое. Само собой, может быть неумение и групповое — в данной специальности; есть неумение и личное. Но, кроме того, Геннадий выделил еще неумение психологическое, неспособность мыслить объемно. Природа диалектически противоречива, человек же склонен рассуждать прямолинейно: «Да, нет; хорошо, плохо». Это наследие первобытных предков. Им необходимы были быстрые решения в сложнейшей обстановке: съедобно или опасно, ловить надо или бежать? У детей четко выражено это полярное отношение: он плохой, она хорошая, хороших надо одаривать, плохих — бить. И наконец, нежелание. Тут я, наверное, мог бы порассказать больше Геннадия. Но честь и слава юноше, что он подметил этот злокозненный раздел. Ошибки незнания и неумения отступают с годами. Приборы совершенствуются, приходят открытия, тени отступают в полдень. Но нежелание сопротивляется, упорно и активно. Да-да, нежелание устранять ошибки. Дело в том, что знание не только сила, но еще и товар. Можно кормиться, продавая знания правильные, а можно подсовывать неправильные, выдавая их за истину. Но покупателю надо внушать, что у тебя товар добротный, высшего качества, что у тебя никогда не бывает гнилья, а вот у конкурентов — гниль, плесень и отрава. Это очень хорошо усвоили продавцы истины в древние времена жрецами их называли. И они очень заботились о монополии на истину, отвергали, отлучали и побивали камнями искателей ошибок: и предлагающих поправки к божественной истине (еретиков) и тем более — опровергателей (безбожников). К счастью, мы живем не в те времена. Гневные защитники истины в XX веке не посылают еретиков на костер, это не принято в научных кругах. Но есть заинтересованные стороны, склонные невольно, подсознательно настаивать на решении, выгодном для своего круга, своего института, своей области, отрасли, для своих друзей, для себя лично. Я сам из таких отчасти, подмечаю иногда. Да, все мы ценим истину, ищем истину, восхваляем и воспеваем истину, трудимся в поисках истины и очень ценим свои труды. Неприятно же зачеркивать свои страницы, выбрасывать в мусорную корзину часы, дни и годы, неприятно и даже стыдно публично признаваться в своей слабости, оповещать научные круги, что твоему мнению нельзя доверять беспрекословно. Так хочется найти довод в свою пользу, хотя бы малейший. И доводы находятся. Малые, но весомые, веские, даже перевешивающие, даже решающие, даже неотразимые. И оказывается, что прав был я все-таки, только я прав, не правы поправляющие… Ох, зловредны эти ошибки от нежелания. С ошибками от пристрастного нежелания Геннадия познакомился в доме своего друга, о друге еще будет впереди. Отец того друга был видным гидростроителем, изыскателем, историком науки и увлеченным энтузиастом. В домашнем кабинете его стоял громаднейший глобус, на котором были обозначены крупнейшие, гидростанции — и построенные и строящиеся, а также возможные, но не утвержденные, даже отмененные, которые и не будут строиться. И отец товарища с гневным возмущением говорил об «этих заплесневелых обскурантистах, которые ставят палки в колеса науки, не понимают самого прогрессивного направления развития…». Но кто были эти самые «заплесневелые обскурантисты»? Экономисты, агротехники и географы, как узнал Геннадий вскоре. Ведь гидростанция не только работает, она еще и требует работы — несколько лет труда до первого киловатт-часа. Орошает сухие земли, но затапливает и орошенные, лучшие, пойменные. Приносит доход, но требует и расхода — губит леса, города и дороги в зоне затопления. Увлажняет, но и заболачивает, дает дорогу транспорту и преграждает дорогу рыбе. Да, изыскатель выбрал наилучший створ, но есть и люди, возражающие против любого створа. Приход и расход сразу не сосчитаешь. Может быть, и правы доказывающие, что прогресс в данном случае невыгоден. Невыгоден — и летят в мусорную корзину многолетние проекты и расчеты. Обидно! Нельзя терпеть! Том третий Геннадий намерен был отвести методике. Но тут объяснять нечего. В томе первом описаны типовые ошибки, в томе втором — их причины. Значит, надо взять типовые ошибки — биологическую, экологическую, экономическую и прочие; определить границы знаний, общественных, групповых и личных, границы умения — технического и психологического. В результате чертится график — «Поле знаний». На нем зоны точного знания и полузнания область гипотез. На поле знаний общества накладываются поля групповых и личных знаний. Там поле, и тут поле. Где совпадения полей нет площадки возможных ошибок. Поле накладывается на поле! — выглядит современно и солидно. Само собой разумеется, всю эту теорию я пересказываю своими словами и вкратце. Наташа излагала мне ее добрый час, очень толково излагала, с пониманием, не только с восхищением. Поколебавшись, еще раз она развернула и позволила машине заснять красочную схему-график, девушка сама разрисовала ее цветными фломастерами, а в заключение прочла отрывочные записи — беглые мысли юного гения, записанные бисерным девичьим почерком. Читая, Наташа все поглядывала на меня, прихожу ли в восторг, ведь правда же замечательно? Но вслух спросить стеснялась, опасалась уподобиться тем экзальтированным девицам, которых сама же осуждала. А я, по правде сказать, завидовал. Никогда никакие девицы не записывали бисерным почерком мои мысли, не читали их с радостью всем знакомым и незнакомым. Но ведь и я не пытался основать новую науку. — И за чем же задержка? — поинтересовался я. — Вы его любите, безусловно. А он? Тоже любит. Женитесь и будьте счастливы. — Говорят, что я с ним хлебну горя, — Наташа опустила глаза. — Кто говорит? — Мама. И Лена — это моя старшая сестра, у нас нет секретов друг от друга. И Сергей тоже. Ага, и Сергей появился на горизонте. — Кто такой Сергей? Соперник? — Пожалуй. Ну, в общем он делал мне предложение. — Расскажите о нем со всеми подробностями. Мне был предъявлен портрет, он оказался в том же альбоме. Крепкий, широкогрудый, основательный парень в замшевой куртке с многочисленными карманами и «молнией» на каждом кармане. Этакий богатырь, вероятно, он шутя клал на обе лопатки гибкого Геннадия… если, конечно, успевал обхватить его. С фотографии Сергей глядел хмуро, вероятно, старался придать солидный вид своей круглой, мальчишеской, не очень выразительной физиономии. — Стало быть, у Геннадия есть враг? — Нет, нет, совсем не враг, — поспешно возразила Наташа. Они давнишние друзья, в одной школе учились, вместе решили поступить в наш институт. Сергей убедил, конечно. Он для Гены как бы старший брат. У Гены настроения, заскоки, взлеты и провалы, а Сережа как бы твердая ось. Он и учится ровно, и глупостей никогда не делает. И Гену выручает, когда его заносит: брякнет что-нибудь или в историю ввяжется. Сережа все повторяет, что таких, как Гена, мало, их беречь надо. — Тоже восхищается, как и вы, Наташа? — И восхищается и возмущается. Говорит, что Гена не умеет уважать свой талант. Наставляет и направляет. Ну и соревнуется все время. Когда Гена делает доклад, Сергей старается взять близкую тему. Иногда побеждает, если Гена остывает на полдороге, не доводит дело до конца. Мне даже кажется, добавила Наташа после паузы, — что Сережа и за мной начал ухаживать, когда узнал, что мы… дружим с Геной. Для него темы Гены — самые интересные, и девушка Гены — самая лучшая из девушек. Я подумал, что наблюдение это делает честь Наташе. Вдумчивая девочка. Другая бы просто считала себя неотразимой. А о теории ошибок Сергей знает? Или это секрет от него? — С самого начала знает. Гена открытый человек, что на уме, то и на языке. Сережа знает, но говорит, что ничего не выйдет. Все твердит, что наука это труд, труд и труд, открытия не даются кавалерийским наскоком. Идея сама по себе ничего не стоит, идея — четверть процента или того меньше. Ошибковедение — всего лишь слово, а слова придумать не так трудно. Вот он, Сергей, изобретет еще одно слово — «истиноведение», наука об истине. Слово есть, но какой в нем смысл? Вся научная деятельность и есть поиск истины, значит истиноведение всего лишь другое название для науки. А ошибковедение — третье название, потому что ошибки есть во всех науках, все заняты искоренением ошибок. И еще он говорит, что Гена надорвется обязательно, если займется ошибковедением всерьез. Нельзя объять необъятное, Одному человеку не под силу изучить все науки, всю технику, всю жизнь. До нашей эры, во времена Геродота, еще можно было обозревать всю историю и всю географию, потому что знаний было немного. Но с тех пор наука так выросла, так разветвилась, накопила Гималаи фактов, охватить их одним умом невозможно. Научный работник, если хочет принести пользу, должен сосредоточиться на чем-то одном, иначе он утонет в библиотечном море. Чтобы двигаться за сегодняшние границы, надо себя ограничить, — так говорит и отец Сережи. И, самое главное, не надо воображать, что ты первый умный человек на Земле, все начинать заново от нуля. Тысячи лет люди исследуют природу, кое в чем разобрались, сообща, международным коллективом. Наука не создается одиночками. Новичок приходит в коллектив и вливается в коллектив, чтобы продолжать работу, начатую до него. Продолжать, а не переиначивать по-своему. Вот он, Сергей, и будет продолжать, пойдет вперед, а не вернется к азам. У него же все продумано. Он постарается кончить с отличием, надежда есть, троек не нахватал пока, как Гена с его безалаберностью и капризами: «Это мне интересно, а это неинтересно, не желаю учить». Сразу после института Сергей поступит в аспирантуру — папа поможет. Он декан же, правда, не на нашем факультете, но в том же институте. Потом диссертация. Если удастся, возьмет тему поближе к отцовской, но, вероятнее, будущий шеф подскажет; руководители любят же, чтобы работа аспирантов входила как глава в их монографию. Примерно в 27 лет — кандидат наук, к сорока — доктор. Отцу будет уже за семьдесят, может и уступить кафедру сыну. Вот тогда и придет пора проявить самостоятельность, развивая свою докторскую диссертацию. Можно и науку основать на какой-нибудь обособляющейся ветви. А ошибки — это мелковато, так считает Сережа. «Ошибочки, вставочки, поправочки, мелочишечки!» Науку надо продолжать, продолжать расширяя, вбирая все прошлое как часть. Механика Ньютона — часть теории относительности, теория относительности — часть будущей единой теории поля. Но куда расширять, куда продолжать — не студенту решать. Студент должен освоить достижения прошлого, взобраться на плечи предыдущего поколения. — Это общеизвестно, — поддакнул я. — В науке все поколения стоят на плечах у предыдущего поколения. — А Гена говорил: «Правильно, все стоят на плечах, а Сережа хочет стоять на одном плече — у папы или у шефа на худой конец». Вот и почувствовала я, заключила Наташа, — что Сережа и меня приглашает влезть на то плечо. И надежно, и все наперед известно: к двадцати семи года, и к сорока, и к семидесяти. И так мне стало скучно, так скучно! Наташа тяжело вздохнула и взглянула на меня вопросительно. — Ну что ж, — сказал я. — Ваше мнение я выслушал. Вопросы кончаю, и так затянул. Теперь предоставим слово машине. Но прежде чем включить ее, должен вас предупредить, девушка. Вы получите прогноз, вероятностное предсказание, не бесспорное. Машина не пророк. Возможности ее ограничены. Она высчитывает вашу личную судьбу, но не будущее всего человечества. Внешние события за пределами ее тематики, тем более случайные внешние события — землетрясения, наводнения, пожары… военные пожары тоже. Машина выводит наиболее вероятные итоги жизни на основе ваших характеров. Но это тенденции, а не роковая неизбежность. Тенденциям можно и сопротивляться. — Пусть машина учитывает мой характер, перебила Наташа. — Я буду сопротивляться. Я сильная. И я люблю! На том предварительная беседа кончилась. Я набрал приказ: «Обработка. Выводы. Срок: через год». Набрал и отодвинул занавеску с экрана. Машина ровно гудела, переваривая информацию, сопоставляя и высчитывая. На экране возникали и таяли неопределенные тени. — Долго ждать? — не выдержала Наташа. Я попросил набраться терпения. У машины сейчас прорва материала, много больше, чем у человека в мозгу в течение всей жизни. Ведь пока мы с Наташей беседовали, по каждому слову наша ЭВМ запрашивала Центральный архив. Теперь в машинной памяти накоплены сведения о студентах вообще, о Наташином институте, о Геннадии, Сергее и его папе, обо всех его научных трудах и публичных высказываниях, об ошибках в упоминавшихся в нашей беседе науках, о молодых талантах… И сотни прецедентов со сходными житейскими треугольниками. Все это надо расставить, высчитать по формулам статистической вероятности и оформить в виде образов для экрана. Для сотни людей работы на сто лет. Наконец тени на экране стали контрастнее, приобрели четкие очертания, сначала геометрические, прямолинейные. Мебель появилась на экране: небольшой стол, диван с подушечками, телевизор, стулья, оконная рама слева, справа дверь. — Да это же моя комната! — воскликнула Наташа. Очевидно, собрав все сведения о жилищных условиях действующих лиц, машина пришла к заключению, что молодожены поселятся у Наташи. И молодая хозяйка появилась тотчас же, такая же как в подлинной жизни, девушка-стрела, девушка-тетива на туфельках-пружинках. Она влетела с букетиком гвоздик, белых, розовых и пурпурных, сунула в вазочку, поставила на стол, полюбовалась, наклонив головку, переместила па телевизор, схватила веник и, напевая, принялась за уборку. Чувствовалось, что ей нравится все на свете, в жизни и в собственной комнате, даже подметать и пыль стирать нравится. Жизнь прекрасна и удивительна! Дверь открылась. Без стука вошел Геннадий. Наташа радостно взвизгнула и, подпрыгнув, повисла у мужа на шее, болтая ногами. Поцеловала раз, другой, третий. Много было поцелуев, машина не поскупилась. — Слушай, Наташка, — сказал Геннадий, валясь на диван. — Слушай, подожди с поцелуями. («Не хочу ждать!» — перебила Наташа.) Подожди, есть серьезный разговор. Я решил окончательно и бесповоротно… — Я согласна! — выкрикнула Наташа и еще раз поцеловала мужа. — Ну стой, ну подожди, ты послушай, на что ты согласна. Я решил уйти из института. Времени жалко: тратишь месяцы на обязательное посещение, задания, зачеты, проверки. Проверяют, как будто сам я не хочу работать. У меня своя программа, вчетверо обширнее институтской. Лучше пойду по своему плану и прямо к цели. Для начала мне надо плотно посидеть в библиотеке годик… — Я согласна! — повторила Наташа с энтузиазмом. — Первое время будет трудновато, зато к итогу я приду быстрее. А там неважно, с дипломом или без… — Я согласна. Я верю в тебя. Ты у меня самый-самый умный на свете. Ты всех убедишь, переубедишь и победишь… Поцелуи, поцелуи, поцелуи!.. Надо было видеть вдохновенное лицо подлинной Наташи. Она упивалась своим будущим счастьем… И чуточку морщилась. Кажется, ревновала к самой себе, к своему изображению на экране. Я перевел рычаг срока на «Десять лет спустя».

…Та же комната. И мебель та же-старая, довольно обшарпанная. Я покосился на Наташу. Она явно была разочарована. Наверное, рассчитывала на роскошную обстановку, а тут с первого взгляда поняла, что триумф пока еще не состоялся… Итак, обшарпанная мебель, на столе папки, газеты вместо скатерти… Папки и разбросанные листки — на стульях, на шкафу, на телевизоре. И под телевизором на полу. А на диване полулежит Геннадий, худой, небритый и бледный. Такая бледность бывает у людей, которые по неделям не выходят на свежий воздух. Но вот открывается дверь справа, и входит Наташа. Не влетает на каблучках-пружинках — входит, волоча тяжелые сумки, с трудом взваливает их на стол, начинает выгружать хлеб, капусту, свеклу. Геннадий не сразу отрывается от чтения. — Как хорошо, что ты пришла, Наташка, переполнен, рвусь поделиться. Такие интересные вещи раскопал, расскажу за обедом. Понимаешь, штудирую церковные проповеди против еретиков. Рассуждают о божественном, а логика все та же: упорное, страстное, неприкрытое и злобное отстаивание собственной правоты, своих закоренелых ошибок, каждого слова, каждой запятой. Но всего интереснее в обороне, когда неправота очевидна. Утверждают, что буквы, слова и текст надо было понимать иносказательно, в противоположном смысле… У Наташи — той, что на экране, — губки закушены. Ей хочется взорваться, она с трудом сохраняет выдержку. Возможно, про себя считает до двадцати, чтобы не выпалить что-нибудь лишнее. — Гена, — начинает она ровным тоном. — Гена, ты обещал работать последовательно. У тебя договор о типовых ошибках на уроках геометрии. Пролонгация была уже два раза, а ты не написал ни строки. — Опять двадцать пять! — сердится Геннадий. — Ну напишу я эту чепуху, напишу. Да, отложил. Пойми, это же потеря престижа. Я должен войти в науку с чем-то принципиальным, всеохватным, произвести солидное впечатление. А об ошибках школьников напишет каждый учитель, даже лучше меня напишет, потому что у него практического опыта больше. В сущности, и мне, чтобы написать как следует, не грешно было бы пойти в школу учителем на год. На годик в шестой класс, на годик в седьмой, восьмой, девятый… Пять лет на ученические ошибки по одному предмету. А когда же основное? И так все откладываю да откладываю. Наташа тяжело вздыхает: — У Милочки больные ножки, — говорит она все тем же ровным голосом, с нарочитой медлительностью. Заставляет себя растягивать слова, чтобы не сорваться на крик. — Милочку надо везти в Евпаторию на полный сезон, и лучше бы ей ехать с мамой, всем детям лучше с родной мамой. Но может ли мама бросить работу при таком гениальном муже? Могу я бросить работу, скажи! Наташа срывается все-таки. Геннадий вскакивает с. дивана: — Ну хороню, хорошо, я напишу эту проклятую методичку. Пойду в школу, буду зарабатывать на ваши поездки. Поезжай в Евпаторию, в Пицунду, на Золотые Пески, в Дубровник, в Венецию, в Канны. К чертям теорию, к чертям большие планы и пустые мечты, к чертям десятилетний труд. Где у тебя мешок, сейчас сгребу эту макулатуру и обменяю на великолепный томик Дрюона. Геннадий и в самом деле хватается за метлу, начинает сметать бумаги в угол. Наташа с плачем обнимает его. — Гена, прости меня, я так устала ждать, я вообще устала. По я потерплю еще. И Милочка потерпит, поедет в санаторий с группой. Едут же другие дети без матери…

Еще десять лет спустя. Та же комната, и мебель все та же, совсем уже ободранная. На экране две женщины: Наташа, еще прямая, стройная, со следами былой красоты, как это принято говорить, но с седыми висками и очень усталыми глазами. Рядом с ней молодая, очень высокая акселератка. Я с профессиональным любопытством рассматривал, какую дочь сконструирует машина Наташе. Что-то не очень привлекательное получилось у двух красивых родителей. Тощая, узколицая и плоскогрудая, явно болезненная, с опущенной, капризно-недовольной губой. Пожалуй, похожа она была больше на Геннадия, однако не лучшее унаследовала. Черты те же, но без одухотворенности. — Мама, я не пойду на выпускной вечер, — тянула она. — Мне совершенно нечего надеть. У Таньки шпильки, у Ольги шпильки, у Наташки Колобка шпильки, одна я замухрышка. Не хочу быть хуже всех, не хочу… — Милочка, ты же знаешь, пане обязательно надо было съездить в Баку. У девушки надутые губки: — У других родителей дети на переднем плане, а у нас папа, все для папы, только для паны. — Милочка, ты же знаешь. Папа поехал не для забавы. Ему предложили хорошую работу. Папа прилетает сегодня, и как только он прилетит… Наташа на экране смолкла прислушиваясь. Ну вот и он, кажется… Дверь распахивается. Как пишут в пьесах: «Те же и Геннадий». Совсем седой уже, с помятым лицом, в помятом костюме. Впрочем — сидел в самолете, сидел в автобусе, трудно сохранить свежесть. Наташа кинулась к нему, чтобы помочь спять пальто. Дочь молчала выжидательно. — Ну что уставились? — сразу же огрызнулся Геннадий. — Сорвалось. Ни с чем я приехал, ни с чем, послал подальше этого прохвоста. Такой сладенький, такой любезненький, водит по ресторанам, угощает, подливает, льстит: «Вы такой замечательный, такой проницательный, на весь Союз знаменитый, от вас ничего не укроется, вы людей насквозь видите. Помогите нам развенчать этого невежду Нигматуллина, нам от него житья нет». Ну прочел я статьи Нигматуллина, действительно есть у него ошибки. Ошибки вечны и бесконечны, у самого господа бога полно ошибок. И прочел труд моего заказчика: «Нечто к вопросу о предварительном определении формулировки значения…» Лепет! Я ему говорю: «Давайте лучше и ваши ошибки исправлю». Лезет в бутылку: «А вы кто есть? Вы же не специалист, что вы понимаете в нашей специфике?» Значит, в его специфике я не понимаю, а ошибки его противника увижу. Не специалист, но известный скандалист. Искатель чужих блох. Помогаю тупицам придираться к способным людям. Могу разоблачать, могу оклеветать. Плюнул и уехал. Наташа слушала с грустно-усталым видом, дочка с кисло-презрительным. — Значит, ты зря потратил деньги на поездку в Баку? — сказала она. — Зря потратил деньги, зря потратил время. — Геннадий вскипел, не встретив сочувствия. — Говорил же я вам: «Не толкайте меня на случайный заработок». Деньги, деньги, только деньги вам нужны, денег вам не хватает… — А обо мне ты совсем не думаешь? сказала дочка. — Думаю, думаю, только о вас с мамой и думаю. Вот о деле думать некогда, действительно. И тут зазвонил телефон. Геннадий схватил трубку. — Да-да, это именно я, — закричал он. — Известный на весь Союз специалист-скандалист. Да, могу разоблачить, могу оклеветать. Кого оклеветать по дешевке? — Гена, опомнись! — Наташа решительно положила руку на рычаг, выключая телефон. — Иди, полежи, отдохни с дороги, мы тут разберемся с Милочкой. Геннадий разом исчез с экрана. Машина убрала его за ненадобностью, в комнате остались мать с дочкой. — Ну и как мы будем разбираться, мама? Значит, плакал мой выпускной вечер? Наташа тяжело вздохнула и начала снимать с пальца обручальное кольцо. — Он мой муж, я люблю его и верна, — сказала она как бы про себя. — И не кусочек металла доказывает верность. Экран погас.

У настоящей Наташи, той, что сидела рядом со мной, были растерянные глаза. Мне стало жалко девушку, и хотя утешать, оспаривая машинный прогноз, в нашем Центре не полагается, я все же сказал ей: — Жизнь, девочка, трудная штука, и не все в ней распределено справедливо. Радости и удовольствия скопляются в начале, заботы — во второй половине. Когда прогнозируешь на десятки лет, волей-неволей прихватываешь и старость. Обычно мы не заглядываем так далеко. Это обширные планы вашего Гены виноваты, они не выполняются быстро. — Продолжайте! — сказала Наташа твердо. — Я хочу знать окончательный результат. Я подал очередную команду машине: — Еще через десять лет!..

На этот раз появилась другая декорация: стильно обставленная, просторная, даже пустоватая комната. В центре ее красовался монументальный стол светлого дерева, слева стояла так называемая «стенка», тоже светлого дерева с книгами в нарядных обложках и с буфетцем, а в нем редкие вина, судя по непривычной форме бутылок. Справа же на особой тумбочке бросался в глаза громаднейший глобус. — Да это же кабинет Сережиного отца! — воскликнула Наташа, узнав глобус. За массивным столом сидел массивный мужчина, с круглой, почти лысой головой и в круглых очках. — А это кто? — спросила Наташа. — Сергей, надо полагать, — ответил я без особой уверенности. Тридцать лет спустя отец должен быть много старше, а постороннего вряд ли машина посадила бы в этот кабинет. Предположение подтвердилось. На экране появилась расплывшаяся женщина в черном шелковом капоте с розовыми хризантемами, она назвала массивного Сереженькой. — Сереженька, обед готов, сказала она. — Ты же не любишь подогретого. — Сейчас, Наталья, через пять минут, — отозвался Сергей. — Надо же принять эту женщину, она давно сидит в передней. Когда уйдет, пообедаем не торопясь. — В таком случае я удаляюсь, — сказала хозяйка ненатуральным голосом. Когда профессор с женщиной, жена подождет. Очень выразительный тон подобрала машина, как профессионал я не мог не восхититься. Все было в этом тоне: и застарелая ревность, и ущемленное самолюбие, и привычная готовность мириться с обидами во имя жизни в хорошо обставленной квартире, ради гарнитура, ради розовых хризантем на капоте. Кимоно? Может быть, и кимоно, я не различаю разницы. — Противную бабу выбрал Сережа, — поморщилась Наташа-подлинная. Она не заметила, что машина назвала ту женщину Натальей, как бы показывала вариант ее собственной судьбы: вот что будет с тобой, если ты по расчету выйдешь замуж за сына декана, сегодняшнего владельца этого кабинета с гигантским глобусом. Пожалуй, та Наталья не была точной копией ни живой Наташи, ни экранной. Машина расщепила прообраз, как Стивенсон расщепил своего героя на Джекила-доброе начало и Хайда — скрытое в душе зло. Так и тут в разный образы воплотились Наташа — беззаветно любящая и Наташа взвешивающая, прислушивающаяся к разумным предостережениям мамы, сестры и Сергея. Наталья удалилась, на экране появилась Наташа, сухонькая, почти совсем седая, с грустными глазами и опущенными плечами, согнутая, уже не натянутая как струна. Сергей вышел из-за стола, пожал ее руку двумя руками, усадил в глубокое кресло. — Тысячу лет не видел тебя, Наташка. Садись, рассказывай, как жизнь сложилась. Спросил, но заговорил сам: — А у меня, видишь, порядок. Не блеск, но и жаловаться нет причины. Все по плану, как и было задумано: к тридцати защитил кандидатскую, в сорок докторскую. Получил отцовскую кафедру. Семейная, так сказать, традиция, у нас это уважают. Великим не стал, впрочем, и не рвался. Уважаемый профессор, трудов целая полка. Есть имя, знают, переводят, приглашают на всемирные конференции, езжу… и с женой иногда. Похоже, что Сергей давно заготовил этот разговор. Очень хотелось выложить Наташе, что вот, мол, правильную он выбрал дорогу, ошиблась она, пренебрегая им в молодости. — Ну а ты как? — спохватился он в конце концов. — Я вдова, — сказала Наташа сразу. — Больше года уже вдова. Третий инфаркт, но нельзя сказать, неожиданный. Третий! Живу с дочкой и ее дочкой, типичная женская семья. Все радости от внученьки, забавная девчушка. А своя биография кончена, все в прошлом. Ты спросишь, конечно, что успел Гена… Сергей слушал, сочувственно кивая. Не притворялся, торжествовал, но не злорадствовал. Геннадий был не только соперником, но и другом, даже уважаемым другом, даже эталоном, высотой, с которой хотелось поравняться. Хотелось и не удавалось. Правда, Сергей еще в студенческие годы доказал себе, что высота воображаемая, на самом деле Геннадий никогда не поднимется, не так за дело берется. — Генка был талантом, — сказал он, дослушав Наташу. — Нетерпение сгубило его, хотел перепрыгнуть через все ступени разом. Первейшую и величайшую ошибку совершил, уйдя с четвертого курса. Автор с «незаконченным высшим» не котируется по определению, никто к нему не отнесется всерьез. В редакциях первым долгом спрашивают: «Вы кто по образованию?» Ах, недоучившийся студент, тогда извините. Я, знаете ли, когда был студентом, не пытался читать лекции своим профессорам… Наташа порылась в потертой сумке, извлекла оттуда папку, перевязанную простой веревочкой. — Гена все собирал и собирал материалы, — сказала она. — После второго инфаркта спохватился, почувствовал, что не так много времени отпущено. Начал сортировать, составлять тезисы… не успел. Посмотри, пожалуйста, нельзя ли опубликовать хотя бы часть. — Обязательно посмотрю, — обещал Сергей. Только не торопи меня, дай срок.

Экран погас…

— Как вы полагаете, прочтет? — спросил я Наташу-подлинную, сидящую рядом со мной. — Обязательно, заверила Наташа. — Сережа надежный парень. Если обещает, выполнит. — Какой срок дадим ему? — Месяц… Ну два… три… Для уверенности. Я дал распоряжение машине показать Сергея через три месяца. Она выдала тот же кабинет, ту же сцену, на сцене Сергея с женой. — Ну и что? Все стараешься для той женщины? — цедила брезгливо Наталья. Охота тебе возиться со всякими чайниками, графоманами, наукоманами, непризнанными ньютонами. Времени не жалко? Сергей-профессор поднял очки на лоб. — Я и сам так думал сначала. Но вчитался и чувствую, что-то маячит в тумане, что-то прорезывается. Сыро, неточно, неряшливо изложено, но если упорядочить, сократить, переписать строго научным языком, пожалуй, получится статья для сборника… даже брошюра… даже глава в монографию. Впрочем, терминология не пройдет. Приличное название нужно прежде всего. Ошибковедение? Ни в коем случае. Комично звучит, фельетонно. Солидность придают только античные корни, греческие или латинские. «Эрраре» ошибаюсь! Наука об ошибках — эррология! Задача ее — нахождение безошибочной методики. Безошибочность - вот ее предназначение, вот в чем ценность. Ведь и в медицине нет науки о боли, нет специалистов-болевиков, есть обезболиватели — анестезиологи. Нам нужны обезошибливатели — анэррологи. Наука безошибочности — анэррология! Звучит? — Но это совсем другая наука, — возразила Наталья. — Нечто противоположное домыслам того дилетанта. Твое открытие, не его. — До некоторой степени противоположное, — согласился Сергей, — но инициатива все-таки принадлежит Геннадию. Если я буду писать, в предисловии обязательно подробно расскажу о его работе. Конечно, неудобно отчасти, некорректно по отношению к коллегам прославлять человека, постороннего для науки, но истина дороже всего: каждому по заслугам. К тому же в предисловии традиционно необходим исторический обзор, и Геннадий должен занять в нем место как пионер, как самый первый… если он самый первый. Был ли первейшим? — это еще придется проверить. Ошибки есть и у Геродота, ошибки делали еще вавилонские клинописцы. А кроме того, был же и Френсис Бэкон. Он так живописно называл типы научных заблуждений: «призрак пещеры», «призрак рынка», «призрак театра»… Было ясно, что в голове Сергея уже началось подсознательное вытеснение друга-соперника. Сергей не злодей, Сергей — порядочный человек, поборник истины, он честно взялся за редактирование, вкладывает свой труд, а свой труд человеку свойственно переоценивать. Ведь чужое он получил готовеньким: написано на бумаге, долго ли прочесть, а в свои поправки вложены время и пот. Я заказал машине очередной труд Сергея. Он назывался «Введение в анэррологию». В предисловии говорилось о генетических ошибках, о мифологических ошибках, о вавилонских клинописцах, о Геродоте, Платоне, Ньютоне и Бэконе с его призраками пещеры, рынка и театра… О Геннадии ни слова. Наверное, неуместно было вставлять его в такой славный ряд…

— Машина не советует вам выходить за этого незадачливого гения, — сказал я, подводя итоги. — Это было бы серьезной жизненной ошибкой. Наташа сидела подавленная, с опущенными плечами, словно пятидесятилетняя вдова на экране — ее машинное продолжение. Потом по-детски шмыгнула носом, смахнула слезу, подняла голову: — Но вы сказали, что можно сопротивляться прогнозу, — вспомнила она. — Сопротивление учитывалось, — сказал я. — Я давал машине поправку на сопротивление. Вы же видели, какую выдержку проявляла Наташа на экране, какой груз тянула безропотно. Любящая жена помогала изо всех сил, но ее сил не хватило. Наташа не сдавалась: — Но вы сказали, что машина тоже ошибается, Вот и Гена все повторяет: ошибки вездесущи, ошибки неизбежны. — Да, машины ошибаются иногда. Я говорил вам, что машины не могут охватить все на свете. Они экстраполируют личную судьбу по личному характеру… внешних изменений не учитывают. Но давайте, если хотите, введем поправку на изменение внешних условий. Нарушил я правило, отошел от объективности. Но как-то вызывала у меня сочувствие эта девушка, отстаивающая свою любовь. И я продиктовал машине: — Внимание, ввожу поправку на научный прогресс. Год спустя после свадьбы Наташи и Геннадия публикуется постановление: «В связи с растущей необходимостью решать многочисленные глобальные проблемы, встающие перед человечеством и требующие оригинального подхода, при Академии наук СССР организуется специализированный Институт Научного Прорыва. Студенты будут набираться персонально и работать по индивидуальной программе». Прошу дать итоги тридцать лет спустя.

И мы увидели Наташу в большом зале в первом ряду кресел. Не молоденькую девушку, но и не преждевременно иссохшую, морщинистую. Перед нами была миловидная румяная пожилая женщина с гладким лицом, почти без морщинок. Геннадий же стоял на трибуне, переминался с ноги на ногу и мял в руках большущий букет. Сосед по креслу, совершенно новый персонаж, высокий, с седой гривой, наклонился к Наташе: — Слов нет, герой, заслужил действительно. Этакую махину своротил, целую науку создал. Теперь все мы под ним ходим: ни один проект без визы ошибковедов. Но ведь экономия!!! — Это мой муж, — призналась Наташа с достоинством. Сосед усмехнулся понимающе: — Неуступчивая личность. И дома такой же трудный? — Нелегкий, — согласилась Наташа. — Но жить с ним интересно. Не променяла бы его ни на кого другого.