Свет

Вам следует запомнить: то, что вы сейчас услышите — величайшая тайна со времен Манхеттэнского проекта. Вашу жизнь мы прощупали с того дня, как вы вылезли из коротких штанишек….

Нет, черт возьми! Мы отнюдь не банда милитаристов, свихнувшихся от жажды власти. Думаете, мне не хочется кричать правду на весь мир?

Но она может подтолкнуть мир к войне, что означает гибель цивилизации.

Надеюсь, вы, как историк, поймете причины нашего молчания. Макиавелли — вот символ хладнокровия и реализма… И вам нет нужды объяснять мне, что он был всего лишь исключительно здравомыслящим патриотом. Я читал и «Государя», и «Рассуждения».

Честно скажу, мне странно ваше удивление. Да, мои знания математики и физики позволяют мне работать на «Астро», но разве это означает, что в остальном я должен выглядеть неотесанной деревенщиной? Я много путешествовал, сэр, и на музеи тратил времени не меньше, чем на кабаки.

Я допускал, что мои коллеги по лунной экспедиции именно по этой причине косо на меня поглядывают. Они оба отнюдь не роботы, но им пришлось выучить настолько много, что просто не верится, как такое количество знаний могло уместиться в одной человеческой голове. Если копнуть поглубже, они, попросту, боялись, что воспоминания о «Мадонне у скал» — конечно же, из Лондонского музея, она лучшая из Мадонн, — вытеснят мои знания орбитальных функций. Вот почему на генеральной репетиции я так уперся, решив рассказать им все, что я знаю по астрогации. Наверное, это задело Бэйрда.

Особых споров между нами не возникало. К тому времени, «Бенджамин Франклин» отчалил от орбитальной станции и двинулся к Луне, мы представляли хорошо слаженную группу.

Как вы помните, нас было трое. Бэйрд — пилот и штурман. Эрнандес — инженер. И я — за механика. С управлением корабля мог справиться и один человек, остальные двое были дополнительной гарантией, причем каждый из нас мог подменить другого. Нам предстояла первая настоящая высадка на Луне, поэтому вероятность неудачи стремились свести к минимуму.

Мы летели по заданному курсу несколько дней: любовались удаляющейся Землей и увеличивающейся Луной, которая приближалась к нам на фоне столь черной и звездной ночи, какую вы просто не в состоянии вообразить. Разглядывать фотографии бессмысленно.

На корабле царила тишина, и мы разговаривали, чтобы не сойти от нее с ума. Одну из наших бесед я запомнил очень хорошо, потому что она касалась причин секретности полета.

Земля висела сапфиром среди тьмы и звезд. Длинные белые потоки северного сияния развевались вблизи полюсов, наподобие знамен. Вы знаете, что с такого расстояния на нашей планете видны пояса? Очень много, совсем как у Юпитера. Из-за них трудно разглядеть очертания континентов.

— Вроде бы, в поле зрения Россия, — сказал я. Бэйрд глянул на хронометр и висящий на стене график движения, подвигал визиром логарифмической линейки.

— Да, — буркнул он. — В данный момент Сибирь проходит через терминатор.

— Они следят? — спросил Эрнандес.

— Наверняка, — ответил я. — На их орбитальных станциях хорошие телескопы.

— То-то у этих телескопов будут скалиться, если мы врежемся в метеор! — заявил Эрнандес.

— Если с нами что случится, печалиться особенно не станут, — согласился я. — Но вряд ли нам устроят диверсию. По крайней мере, в этом рейсе, когда за нами следят все, кому не лень.

— Думаешь, из-за диверсии могла бы начаться война? — поинтересовался Бэйрд. — Ерунда. Никто не станет уничтожать страну зная, что его собственная тоже будет уничтожена, — из-за трех человек и корабля стоимостью в десять миллионов долларов.

— Верно. — Я не стал спорить. — Но одно может повлечь за собой другое. Нота протеста окажется первым звеном цепи. А при наличии межконтинентальных ракет с термоядерными боеголовками можно добиться довольно многого. Первоочередная задача политики — сохранить статус кво, и в то же время растущая напряженность делает статус кво весьма нестабильным.

Вы полагаете, что наше правительство не стало бы посылать экспедицию на Луну, не получай оно при этом каких-нибудь военных преимуществ? Нет, черт побери! Первой лунной высадкой мы зарабатываем очко — престиж — и ни центом больше! Кроме того, мы сами подписывали договор о признании Луны международной территорией под контролем ООН. Так что никто не отважится строить на ней что-нибудь эдакое, стратегическое.

— И долго такой баланс продержится? — спросил Эрнандес.

— А вот появится вдруг какая-нибудь совершенно новая технология — ну, например, силовой экран, способный защитить весь континент, а у противной стороны даже намека на это не будет, вот тогда и закончится Холодная Война.

— Заткнитесь! — рявкнул Бэйрд. — Вы оба слишком много болтаете.

Я знал, что не о том говорил, когда снаружи царило вечное спокойствие ночи. Не надо выносить наши жалкие страхи, ненависть, жадность за небеса и в космос.

Но, может быть, сам факт, что мы, обремененные этим гадким грузом, все же стремились к Луне, свидетельствует, что человек по натуре лучше, чем он сам о себе думает…

Ожидание выматывало нас, ожидание и свободный полет. Нулевая гравитация удобна, пока вы бодрствуете, но ваши инстинкты не столь догадливы. Укладываясь спать, мы мучились от кошмаров. Правда, к концу пути они становились реже, и мне кажется, со временем к этому можно полностью приспособиться.

Романтических чувств первопроходцев, идя на посадку, мы не испытывали. Мы очень устали и были очень напряжены. Посадка — всего лишь тяжелая и утомительная работа.

Место посадки не было определено точно, так как малейшая ошибка в орбите могла вызвать отклонение. А кроме того, вся лунная поверхность представляла интерес. Мы лишь были уверенны, что сядем где-то рядом с северным полюсом не в одном из морей, которые выглядят соблазнительно гладкими, но вполне могут таить какие-нибудь каверзы. В конечном счете, как вы, может, помните, мы опустились на склоне лунных Альп, неподалеку от кратера Платона. Район не очень удачный, но наш аппарат специально конструировали для таких мест.

Грохот двигателей стих, уши медленно привыкли к безмолвию: мы совершили посадку. Какое-то время мы сидели, не обменявшись ни единым словом. Мокрая от пота одежда прилипла к спине.

— Ладно, — сказал Бэйрд протяжно. — Порядок. Мы здесь.

Он отстегнулся, нашел микрофон и начал вызывать станцию. Мы с Эрнандесом приникли к иллюминаторам.

Это выглядело сверхъестественно. Я бывал в земных пустынях, но ни одна из них не сверкала так ярко, ни одна не казалась настолько безжизненной, а скалы нигде не были такими огромными и изломанными. Южный горизонт казался близким, и я подумал, что смогу увидеть закругляющуюся вдали и тающую в пене звезд поверхность.

Затем мы тянули жребий. Эрнандес проиграл, и он должен будет оставаться внутри, тогда как мне выпало право ступить на Луну первым. Бэйрд и я забрались в скафандры и через шлюз выбрались наружу. Кстати, даже на Луне эти доспехи весят немало.

Мы стояли в тени корабля и осматривались сквозь светофильтры. Тень не была абсолютно черной и как ножом обрезанной — из-за отражения от скал и грунта, — но гораздо глубже и четче, чем на Земле. Позади нас тянулись к горизонту резко очерченные горы, а впереди — потрескавшаяся, охряного цвета поверхность неровно понижалась к краю цирка Платона.

Вы, может, помните, что мы сели незадолго до заката и намеревались отправиться в обратный путь через две недели, вскоре после рассвета. Ночью температура на Луне падает до 250 градусов ниже нуля, но днем тепло так, что запросто можно поджариться. Кроме того, это экономичнее — разогреть корабль словно электроплитку, тогда не надо устанавливать секции охлаждения: требуется меньшая масса.

— Ну, — сказал Бэйрд. — Шагай.

— Шагну — и что дальше? — спросил я.

— Толкай речь. Ты — первый человек на Луне.

— О, нет, — возразил я. — Ты — капитан. Разве я могу мечтать о… нет, нет. Шеф, я отказываюсь.

Возможно, вы читали эту речь в прессе. Там сказано, что это якобы, импровизация, но на самом деле ее написала жена одной крупной шишки, который верил в ее поэтические притязания. Словесный понос, правда ведь? Бэйрд хотел, чтобы я произнес это!

— Мятеж, — заявил он.

— Могу ли я посоветовать капитану, чтобы он просто записал в журнале, будто речь произнесена?

— И ты — Иуда! — рявкнул Бэйрд. Но он так и поступил. Позже. Надеюсь, вы понимаете, что слышали это с условием: не для огласки. Договорились?

Бэйрд продолжал оставаться в отвратительном настроении.

— Возьми несколько образцов породы, — распорядился он, устанавливая камеру.

Я быстро подобрал подряд несколько камешков, полагая, что если я начну выбирать их, то Солнце выберет меня и поджарит. Конечно, это — чушь, но Бог знает, до чего жутким и чуждым казался окружающий пейзаж…

Бэйрд был занят съемками.

— Я удивлюсь, если ты сможешь поймать этот свет, — заметил я. — На Земле ничего подобного не бывает.

Но это было не совсем так. Я не могу описать разницу. Я думал о тех странных и уникальных оттенках освещения, с которыми мы изредка, если повезет, сталкиваемся на Земле, вроде того медного тона, что появляется незадолго до шторма, о прочих похожих вещах, — и представлял их размноженными в миллионах отдаленно похожих изображений.

— Вот еще, конечно, сфотографируется, — заявил Бэйрд.

— Ну да. Внешнее впечатление. — сказал я. — Но что бы передать ощущение, необходим художник, а такого художника не было уже столетия. Рембрандт? Нет, для него это слишком грубо, холодный свет, обладающий одновременно жаром ада…

— Заткнись! — Рев в наушниках чуть не порвал мне барабанные перепонки. — Чтоб ты сдох, как и твой проклятый Ренессанс!

Немного погодя мы вернулись на корабль. Бэйрд тихо психовал. Он был на пределе выдержки и, наверное, он был прав: поверхность Луны не самое подходящее время для разговоров об искусстве.

Мы выставили наружу датчики, решив, что пока они собирают информацию, сами мы можем перекусить и вздремнуть. Солнце спускалось к горизонту, тени становились длиннее. Эрнандес обследовал принесенные мной образцы и заявил, что хоть он и не геолог, но, кажется, ничего похожего на Земле не встречается. Эксперты позже сообщили нам, что и для них они в диковинку. Минералы те же, но их кристаллизация в лунных условиях протекала совершенно иначе.

После недолгого отдыха мы отметили, что Солнце спустилось еще ниже и неровности местности образовали перед нами почти сплошную полосу тени к кратеру Платона. Эрнандес посоветовал нам использовать эту возможность для исследования. Закат настал бы до того, как мы успели вернуться, но грунт остывает не так быстро, и с помощью наших аккумуляторных батарей мы вполне могли бы успеть. В вакууме, на затененной поверхности, вы не так много тепла потеряете с излучением, гораздо больше лунные породы, насквозь промерзшие внутри, высосут его через ваши подошвы.

Бэйрд для порядка повозражал, но ему и самому не терпелось. Так что, в конце концов, мы плюнули на инструкции и отправились все втроем. Мы добрались до края и заглянули оттуда вниз, на лавовую равнину примерно шестидесяти миль диаметром. Дальняя ее сторона была скрыта от нас. Равнина напоминала поверхность блестящего полированного металла, рассеченную тенями от западной стены. Спуск казался крутым, конец его потерялся во тьме, но его нужно было преодолеть.

Мой шлем, попавший в полосу прямого солнечного света, вскоре стал напоминать духовку, в то время как ноги оказались в тени и начали леденеть. Но я забыл обо всем этом, когда увидел перед собой туман.

Вы слышали об этом? Астрономы наблюдали его уже долгое время — в виде облаков, периодически появляющихся в некоторых кратерах. Платон — один из таких. Я надеялся, что наше путешествие поможет раскрыть эту тайну, — и вот теперь, в четверти мили под нами, завиваясь причудливыми потоками, клубился туман.

Он поднимался из тьмы, и когда на него падали солнечные лучи, начинал отливать золотом, после чего исчезал, растворялся, таял.

Я начал спускаться.

— Эй! — крикнул Бэйрд. — А ну вернись!

— Я только посмотрю, — попросил я. — Ногу вывихнешь, и тебя придется тащить на себе! Ночь уже близко. Нет!

— В этом балахоне ничего себе не вывихнешь, — ответил я.

Скафандр снаружи весь покрыт металлом, даже гибкие сочленения, а пластиковый шлем был, пожалуй, еще прочнее. Так что, если бы мне захотелось покончить с собой, то бросаться надо было бы с немалой высоты и, может быть, не один раз.

— Возвращайся, или я отправлю тебя под трибунал, — процедил Бэйрд сквозь зубы.

— Шеф, будь человеком, — сказал Эрнандес.

В конце концов, он его уговорил. Капитана почему-то раздражаю только я. Мы обвязались страховкой и осторожно начали спуск.

Туман поднимался из расселины примерно посередине стены. Там, где лежали тени, наши фонари высветляли иней, который тут же начинал испаряться под действием света. Наверное, когда приходила ночь, все здесь вокруг было покрыто льдом. Вода? Не знаю. Быть может, следы лунной жизни, например, — низшей растительной формы. Правда, за все время нашего там пребывания мы ничего подобного не обнаружили. А вот то, что мы обнаружили…

Ниже трещины виднелся широкий выступ. Мы спустились на него и остановились, осматриваясь.

А теперь вы должны все четко себе представить. Мы находились на выступе в несколько ярдов шириной. Над нами четко вырисовывалась зубчатая стена кратера, под нами была пропасть, дно которой терялось во тьме, а впереди можно было разглядеть стальной отблеск дна кратера. За миллионы лет грунт покрылся слоем метеоритной пыли, я видел отпечатки своих ботинок, четкие и глубокие, и знал, что они сохранятся такими навсегда, по крайней мере, до тех пор, пока новые слои пыли их не смажут.

В десяти футах над головой виднелась расщелина, напоминающая окаменевший рот, именно из нее вырывался туман и клубами уходил вверх. Он образовывал преграду, тоненькую прослойку между нами и небом. Солнце для нас находилось словно за горизонтом, но зубы скал отражали часть лучей вниз, сквозь туман.

Так мы и стояли, залитые этим холодным, бледным, бело-золотистым светом, дымным светом… Господи! Нигде и никогда не может быть такого на Земле! Казалось, свет шел отовсюду, обволакивая нас, напоминая способное светиться молчание. Это был свет Нирваны.

Но я уже видел его где-то. Я не помню — где. И я стоял, вслушиваясь в вечное безмолвие, царящее в моих наушниках, в моей душе, и я забыл обо всем, кроме тишины и невероятного очарования окружающего…

Но я никак не мог вспомнить, где я уже видел это.

Вдруг Эрнандес вскрикнул. Мы с Бэйрдом оторвались от созерцательных размышлений и неуклюже направились к нему. Эрнандес стоял в нескольких футах от нас, прижимаясь к стене, и что-то напряженно разглядывая.

Я посмотрел на грунт и во мне что-то оборвалось. Я увидел следы.

Мы даже не спрашивали себя, не оставил ли их кто-то из нас. Эти следы были не от ботинок американских скафандров. И кроме того, они шли снизу. Поднимались вдоль стены, на мгновение замирали, словно оставивший их топтался на месте, переступая с ноги на ногу. А потом мы обнаружили след, снова ведущий вниз.

Молчание натянулось, словно готовая лопнуть струна. Наконец Бэйрд поднял голову и оглянулся. Свет превратил его лицо в изваяние нечеловеческой красоты, и где-то я уже видел лицо, освещенное таким образом. Я глядел на него, забыв обо всем, с полчаса, может, больше, но где, в каком забытом сне?

— Кто… — прошептал Бэйрд.

— Только одна страна может тайно послать корабль на Луну, — сказал Эрнандес мертвым голосом.

— Англия, — продолжил я. — Франция.

— Будь так, мы бы об этом знали.

— Значит… И они до сих пор здесь?

Я посмотрел вниз, во тьму, заполнившую кратер Платона.

— Хватит болтать, — сказал Бэйрд. — Этим следам, может быть, пять часов, а может миллион лет.

Это были отпечатки ботинок, подбитых гвоздями. Не очень большого размера, но судя по длине шага — даже здесь на Луне — принадлежали человеку высокого роста.

— Почему они не объявили об этом всему миру? — раздраженно сказал Эрнандес. — Могли бы похвастаться…

— Ты так думаешь? — проскрипел Бэйрд.

Я посмотрел на юг. Низко над горизонтом висела Земля в полуфазе, далекая и бесконечно прекрасная. Я подумал, что вон там, прямо перед нами — Америка, но не был в этом уверен.

Была лишь одна причина держать эту экспедицию в секрете. Они основали здесь нечто, способное нарушить баланс — и, несомненно, в их пользу. И как раз в эти мгновения там, на Земле, могло происходить то, чего мы так опасались.

— Но как можно осуществить такой рейс в тайне? — удивился я.

— Может быть, корабль черного цвета и стартовал он в тот момент, когда наша станция находилась на противоположном участке орбиты.

— Да заткнитесь вы! — Бэйрд застыл в молчании.

Солнце спускалось все ниже, сверхъестественный свет умирал и его сменяло голубое сияние Земли. Наши лица в нем приобрели трупный оттенок.

— Пошли, — сказал Бэйрд и повернулся. — Надо вернуться на корабль и послать сообщение.

— Если об этом станет известно, может начаться война, — сказал я.

— У меня есть шифр.

— А ты уверен, что его нельзя прочитать?

— Ты, щенок, заткнись, сказано же тебе! — яростно выкрикнул Бэйрд.

— Может быть, нам лучше пробраться туда, — мягко сказал Эрнандес. — Пойти по этим следам и все разведать?

— У нас нет оружия, — возразил Бэйрд.

Я не буду останавливаться на споре. Решено было, что Бэйрд и Эрнандес вернутся на корабль, а я пойду и погляжу, что там дальше. Для того, чтобы идти по следу у меня есть примерно час, но не больше, если я не хочу замерзнуть навсегда.

Один раз я оглянулся и увидел силуэты их скафандров, чернеющие на фоне звезд. По мере того как солнечные лучи скрывались и расширялись мои зрачки, звезд становилось все больше. А потом тени поглотили меня.

Спуск был неровным, но я шел быстро. В этих местах преобладал темный и хрупкий камень, но я мог проследить путь незнакомца по более светлым пятнам в тех местах, где под его ногами камень крошился. Сперва я удивлялся, как эти обломки могли сделаться светлее, когда вокруг вакуум, но потом решил, что причиной тому фотохимический эффект.

В тени трудно было отыскать путь. Но вскоре я выбрался на открытое пространство, и когда мои глаза приспособились к земному сиянию, оказалось, что его вполне достаточно. Примерно через полчаса я оказался на дне кратера. Солнце скрылось за краем стены. Вокруг меня царила ночь.

Нельзя было терять время. Я стоял на гладкой темной лаве и пытался отыскать следы в пыли. Путь мог оказаться неблизким. Я пожал плечами и прыжками помчался вперед, стараясь развить максимально возможную скорость.

В свете Земли нелегко было различать след. И это неудобство раздражало меня больше, чем любая опасность.

Я немного превысил лимит безопасности, когда обнаружил лагерь.

Разглядеть можно было немного. Длинная полоса нарушенной пыли и раздробленных камней в том месте, где опустилось некое устройство с экипажем, а потом улетело обратно… и никаких признаков работы ракетных двигателей! Несколько шрамов в тех местах, где были отколоты образцы. Следы. Ничего больше.

Я смотрел на стену кратера, позади меня лежала ночь, а туман все поднимался, на этот раз голубоватого оттенка. Я стоял, пытаясь сообразить, кто же прилетел сюда без всякой ракеты, но так ничего и не придумал. Обвел небосклон глазами и заметил красноватую крапинку Марса. И сразу же почувствовал дрожь.

Неужели марсиане побывали раньше нас на нашем собственном спутнике?

Пора было возвращаться. Каждая минута промедления уменьшала мои шансы на возвращение.

Но что-то не пускало…

Невдалеке виднелось небольшое гранитное обнажение. Я подумал было, что это сложенная из камней пирамида, но когда подошел ближе, то оказалось, что это образование природного происхождения. Пожав плечами, я повернулся…

Что-то приковало мой взгляд. Я подошел поближе.

Это был утес цвета мокрого снега. Его единственная плоская поверхность была обращена к Земле. И на ней я обнаружил вырубленный в камне крест.

Я забыл о времени и об усиливающемся холоде. Стоял, пораженный, пытаясь понять, то ли крест был всего лишь случайным символом, то ли и там — на Марсе, или на какой-нибудь другой планете под чужим солнцем — был Он, который…

Надо мной кружили и сияли миллионы звезд.

И тут я вспомнил. Вспомнил, где я видел тот падавший на скальную стену на заходе солнца свет. Теперь я знал всю правду.

Я повернулся и побежал.

Я еле успел. Батареи иссякли милях в пяти от корабля. Я сообщил об этом по радио и побежал дальше, надеясь движением компенсировать недостающее тепло. Но ноги быстро замерзли, я начал спотыкаться, а холод с каждой минутой крепчал.

Бэйрд встретил меня на полпути, содрал разрядившиеся батареи и подсоединил новый комплект.

После чего закричал:

— Кретин! Проклятый, безмозглый идиот! Если ты еще хоть раз… прикончу без суда…

— Даже если я скажу тебе, кто всаживался в Платоне?

— Что-о?

Мы были уже в корабле, и мои пальцы отогрелись раньше, чем я успел закончить оправдания. Возражений было много, но когда он ухватил идею…

Даже после того как мы вернулись домой и рассказали обо всем, разведка долго продолжала работать сверхурочно. Теперь-то они точно установили, что никакой экспедиции до нас не было. Правда, Бэйрд, Эрнандес и я знали это еще в нашу первую ночь на Луне.

Вот, вкратце, причины, почему мы остановились на вас, профессор. Мы с вами отправимся за границу. Официально — как туристы. Вы будете рыться в архивах, а я подскажу вам, если попадется что-нибудь интересное. Я сомневаюсь, очень сомневаюсь, что из этого что-нибудь получится. Этот секрет хорошо укрыт, так же, как и тайна подводной лодки, которую он решил не отдавать враждующему миру. Но если когда-нибудь нам удастся отыскать хоть намек — я буду счастлив.

Наши эксперты — деятельные ребята, они перероют все. И теперь, зная, какие силы подключены и как это важно, надеюсь, вы понимаете, что это — действительно величайшая тайна?

Как, вы отказываетесь?! Профессор, я поражен и расстроен. Вы же историк!

Ладно. Мы с вами отправимся в Лондон, я приведу вас в Национальную Галерею и посажу напротив картин под названием «Мадонна у скал». И вы сами увидите этот никогда не сиявший на Земле свет — холодный, бледный, непередаваемый мягкий свет, ласкающий Матерь Божию и Сына. А имя художника — Леонардо да Винчи.