Сова

Фантастический рассказ

Феликс Суркис

Рисунки В. Меринева

Она влетела в луч фары, остолбенела на мгновение, и тотчас ее сшиб радиатор.

Я притормозил, выскочил из кабинки, поднял ее, неподвижную, но еще теплую, и подышал в клюв. У нее были выпуклые глаза и длинные пушистые штанишки. До того пушистые — словно мельчайшая воздушная кольчужка. Я и не подозревал, что совы так красивы.

Подошел Олег, сокрушенно поцокал языком. Пригладил короткие волосы. Несмотря на тридцать два года, у Олега розовощекое, мальчишеское лицо. И движения легкомысленные, мальчишеские — пригладил волосы в два гребка растопыренной пятерней... На мою руку, державшую птицу, падал отблеск света фар.

— Разбилась? — спросил Олег.

— Похоже.

— А ты и затосковал, охотничек?

— Жалко. Красавица...

— Ишь какой душевный... Хочешь, закажу из нее чучело?

Я не ответил, осторожно положил сову не заднее сиденье. Настроение испортилось. Я погнал машину, зло давя на газ. Не из чувства вины, а от сознания плохо законченного дня. Есть случайности, сразу выбивающие из колеи. Еще бы — с одной стороны хрупкое живое существо, с другой — стальная торпеда мчащегося автомобиля. Сравнение не в пользу природы

По бокам шоссе колыхались стены мрака, лишь узкой полосой отталкивали темноту пронзительные фары, качали перед нами, разматывали бесконечную, серую, грубой домашней вязки дорожку. Скоро покажется одинокое на много километров вокруг дерево, а там уже пойдут земли нашего целинного совхоза «Тихоокеанский». Олег заночует у меня, а завтра автобусом махнет на биостанцию.

Строго говоря, я немножко ему завидую. И не его успехам, хотя он уже доктор и твердо целит в членкоры. В конце концов, и я, ни много ни мало, главный агроном района. И все же завидую умению Олега подчинять себе обстоятельства. Вот сейчас мы приедем в просторную, пятикомнатную, но все-таки саманную хату, конечно, с современной городской мебелью, с телевизором, с изящным накатом на стенах и чешскими светильниками, и Оля моя встретит хорошим ужином, постелет Олегу в гостиной и на журнальном столике он найдет свежий бестселлер — забаву перед сном. А я все равно буду стесняться копоти не плите и горки угля возле нее, и чуда сельского быта в углу — кнопочного умывальника, воду в который надо таскать из колонки, — моя грешная и не выполненная сегодня обязанность. Я уж не говорю о том интимном закутке позади гаража — допотопной будочке со скрипучей дверцей.

У Олега все по-другому. Переброшенная в эти месте биостанция расположилась прямоугольником лабораторных корпусов, а поодаль а продуманном беспорядке — одноэтажные жилые домики научных сотрудников. Олег немало похлопотал над устройством собственного гнездышка. Прихожей придал вид грота: одна стена отделана грубой объемной штукатуркой, остальные оклеены обоями, изображающими замшелую каменную кладку. Двери забраны чем-то ворсистым. И мохнатая синтетика под ногами. И убийственно роскошная югославская кухня. И еще много всякого, от чего я каждый раз раскрываю рот. Даже сложный агрегат — утилизатор отходов — вывез Олег из Москвы

Пожалуй, единственный недостаток его экстра-дома — это холостяцкий душок. К Олегу никто никогда на выбегает навстречу, не спрашивает, замирая, вроде моей Алены: «Папа, а хлеб от зайчика принес?» И черствый пропахший табаком кусок хлеба из портфеля прижимает дочурка я себе крепче самой желанной шоколадки. А у Олега свое понятие домашнего уюта. Для него жена и дети — помеха, лишние хлопоты.

Однако с Олегом мы часто встречаемся по работе. Да и дружба кое к чему обязывает.

Вот сейчас, например, мы возвращаемся с охоты. Километрах в сорока к югу пять лет назад затопили огромный заброшенный карьер, высеяли камыши, поселили карпов и нутрий. Сами собой откуда-то появились бобры. Потом и перелетные птицы признали наше искусственное озеро. Второй сезон уж официально разрешена охота на уток.

Я, правда, в обычном смысла не охочусь — у меня фоторужье. Зато Олег азартно палит из обоих стволов, по большей чести мимо, а то немногое, что удается добыть, раздает первым встречным или оставляет мне. Оля смеется; «Ну, муж! Одним фотоаппаратом крякв промышляет...»

Кстати, мы с Олегом и встретились не охоте. Точнее, возобновили смутное знакомство, если можно так назвать последствие одной детской драки. Однажды, еще в шестом классе, на меня налетел третьеклассник, которому показалось, что я недостаточно быстро уступил ему дорогу. Он наскакивал безрассудно — головой вперед, пинался, отчаянно размахивал портфелем. Сначала мне было смешно, и я, не давая воли рукам, только отталкивал в сторону этот рыжий розовощекий ураган. Потом его петушиная ярость мне надоела, и я, к своему стыду, прилично ему наподдавал. С тех пор он мне грозил при встречах кулаком, а я молча отворачивался. Через два года, помню, мы оттуда переехали, и я нисколько бы не удивился, если бы Олег решил, что из-за него. Он всю жизнь считал, что все на свете совершается из-за него.

А в прошлом году я проявлял свой «охотничий» трофей — утку на переднем плане, а за ней а необычном ракурсе — с дула — направленную на нее и на меня двустволку. Это был рискованный момент. Под выстрел мог угодить и я, но все обошлось, а мой особый телеобъектив поймал охотника и зафиксировал его далеко в глубине кадра, как бы на продолжении ружья. И в этом стрелке я вдруг узнал Олега — по особому прищуру (этакое напряжение в лице, когда глаз сосредоточен на цели). С этим прищуром он когда-то дрался, а теперь готовился выстрелить.

Только тоска по невозвратному детству, ну и еще, может быть, любопытство, — что же вышло из петушка? — заставили меня заговорить с ним в следующую субботу. Поводом стала подаренная ему фотография. Олег оказался на удивление славным малым, и общие воспоминания сблизили нас, по-моему, гораздо быстрее общих интересов.

На развилке мы повернули налево и проехали, наконец, то самое сигнальное дерево.

Машину неожиданно тряхнуло на ухабе. Олег чертыхнулся и заговорил:

— Поневоле позавидуешь пресмыкающимся...

— Что, их характеру?

— Да нет, способностям. Скажем, змеи. Они ползут, словно текут по земле... Вот бы этот принцип в транспорте заложить...

— У современного транспорта иные заботы. Впрочем, неплохо, наверное, если бы автобусы в часы пик могли растягиваться, подобно змеям... Этаким безразмерным чулком.

— От смешного до великого одни шаг. Берусь доказать, что эластичные стенки, произвольно меняющие свои размеры, сделали бы в технике переворот.

— У тебя, смотрю, от неровностей дороги фантазия разыгралась. Причем глубина идей прямо пропорциональна глубине выбоин.

— Между нами, я часто ловлю себя на том, как много интересного мог бы выдумать в смежных областях. Вот, почему мы не имеем палатки с надувным дном? Скольких насморков удалось бы избежать? И сколько сберечь лапника? Еще я часто вижу умопомрачительный галстук. Комбинированный. Говорить о нем бессмысленно. Но я бы охотно его нарисовал. Эх, кто бы взялся мои побочные ассоциации эксплуатировать! Похлопочи где-нибудь по начальству, пусть меня заместителем по идеям приспособят!

— А тебе твоих собственных лавров мало? Я имею а виду биологию.

— Да, но зачем же зарывать и свои другие таланты, коли уж они прорезались?

Олег поерзал, глубже ввинчиваясь я сиденье, задрал колени под самую приборную доску.

— От скромности ты не умрешь. — полушутя сказал я. — А вот ответь-ка мне со всей серьезностью на такой вопрос. Почему ты вспомнил змей? По Фрейду, случайные ассоциации — всегда свидетели тайных мыслей...

— Уточняю, не змей, а рептилий. С них я когда-то начинал, а последнее время не занимаюсь.

— Ох, темнишь!

— Ну, если точнее, то я кое-чего добился.

— А конкретно?

— Достижения скромны, но многообещающи. Дай слово, что до появление статьи не разболтаешь?.. Так вот Первые опыты по хирургической, или вегетативной, генетике! На основе нашей степной ящерицы я создал устойчивый тип ее трехголового гибрида.

Не отрываясь от дороги — в этом месте как раз начинался спуск, — я все же с профессиональным шоферским навыком ухитрился взглянуть на Олега. Он слегка отвернулся и по его позе, по более, чем всегда округлившейся щеке, я догадался, какой он сейчас напыщенный и счастливый.

— Наварное, ждешь восхищения?

Он кивнул.

— А не просветишь ли меня — для какой цели?

— Что? Восхищение?

— Твое… — Я смягчил готовое сорваться словце. — Твоя вегетация?

— Величайший научный факт…

— Терпеть не могу вооруженного любопытства. Слыхал я об одном вашем мудром брате, который выбрасывал после опыта собак на помойку, даже не потрудившись их усыпить.

— Это может быть и слишком. Хотя чувствительности на уровне Лиги защиты животных я, прости, не понимаю.

Спорить с Олегом чрезвычайно трудно. Он признает только свои аргументы, в чужие просто не вникает. Сейчас же, когда речь шла о науке, он спорил со мной, как профессионал с дилетантом: снисходительно и не настойчиво. Да и я ни за что не взялся бы его переубеждать. Моя задача была скромнее — заставить его задуматься о том, что он делает каждый день. К чему опрометчиво привык.

— Должна же быть какая-то цель в твоем эксперименте, Олег? В конце концов, отчитываешься ведь ты перед кем-то хотя бы за отпущенные деньги?

— Это уже в тебе говорит агроном. Даже не главный, а так... рядовой. Совхозный. У которого план в килограммах мяса на потраченный килограмм фуража. Смешно требовать от науки задач ближнего прицела.

— Твои опыты ради чего? — упрямо спросил я.

Олег помолчал. Но это был бы не он, если бы и теперь не нашелся что сказать.

— Ты ведешь себя, как я когда-то на заре нашего знакомстве, — ушел он от прямого ответа — Зачем ссориться? При нашем-то положении? У каждого свои заслуги и своя работа. Оставим тему нашим детям.

Упоминание о детях вывело меня из себя.

— Погоди минутку, Олег. Постарайся как-то прочувствовать то, что я скажу. Иначе наш разговор бесполезен.

Олег насторожился. А я тянул, чтобы самому до конца уяснить, что собирался сказать. Ибо тут нет критериев: правоту личности мы понимаем каждый по-своему. Не всегда по совести. Часто оказываемся перед фактом нечаянно навязанной чужой воли. А когда действительно нужно бороться за человека против него самого, мы застенчивы и стеснительны до преступления. Все правильно, все так. И как ученый Олег, конечно, прав. Нельзя науке завязывать глаза и давать в руки ножницы в надежде дождаться какой-нибудь нужной безделушки с веревочки — как в известном аттракционе «Подойди и отрежь!». Бессмысленно заталкивать ее в рамки сиюминутной необходимости, заданности. Побочные результаты часто бывают важнее искомых. И все-таки самое страшное — холодное любопытство и азарт, когда человек с равнодушным сердцам режет и шьет по принципу «что получится?». Этакая современная биологическая алхимия на уровне просвещенного ведовства. Впрочем, слова, которые я для него приготовил, остались во мне. Я должен был оказать ему другую помощь: чтоб заглянуло, наконец, в его тщательно отделанный грот обыкновенное человеческое счастье. Счастье — даже ценой разбросанных по комнате игрушек, сверзившейся с буфета корейской вазы и стыдливо свисающих с батареи детских штанишек.

— Я пойму, Олег, — сказал я, — и даже прощу, если ты построил свою трехголовую образину в честь сказки. Сознайся, тебе хотелось, чтоб у моей Аленки и у других детишек резвился о клетке ручной дракончик, а? Совсем крохотный и безобидный Змей Горыныч? Ну, скажи, что ты вспомнил о чуде!

— Фу, какая пошлость! — рассердился Олег. — Мы все помешались на чуде в угоду чуду. Ты смешон мне, идеалист несчастный!

Вдруг в лобовое зеркало я при слабом верхнем освещении заметил какое-то движение на заднем сидении. Сова лежала на спине, с безжизненно разбросанными крыльями и полусогнуто приподнятой вверх когтистой лапой. И вот в тот момент, когда она подтянула к себе одно крыло и начала опускать лапу, на сиденье, — повторяя общий контур ее позы, на ее месте, оказалась девочка лет двенадцати в ладном ситцевом сарафанчике, в блестящих туфельках и странной формы мотоциклетных очках. Она вместо совы лежала теперь на спине, неудобно подогнув тонкую девчоночью ногу. Увидев мой взгляд, она выпрямилась, быстро прикрыла рукой исцарапанную коленку. В какой-то миг я успел даже уловить, как сова, бледнея, еще просвечивала сквозь не сразу сгустившееся тело девочки: обе вроде существовали вместе, будто на испорченной фотографии с дважды зафиксированным изображением. А потом пернатая исчезла вовсе.

Я резко нажал тормоз, ударился грудью о руль, но зеркало бесстрастно отразило все тот же вид: в машине сидела незнакомая девочка.

— Сколько времени? — деловито спросила она.

Я автоматически взглянул на чесы, успев перехватить отчаянное удивление е глазах Олега и даже мысленно сделал замечания «Надо говорить «который час?» — прежде чем ответил:

— Четверть второго.

— Ух ты! Старая Стешиха убьет меня за опоздание!

Она отперла дверцу, вышла, посмотрела на заезды, сделала шаг к обочине.

— Постой, куда ты? Кто ты?! — закричал я, выскакивав следом.

— Некогда мне. Потом. Я тут близко!

— Ничего не понимаю. Да кто же ты, в конце концов?

Она обернулась.

— Не время объяснять, успеется. Ты в следующий раз убирай свет. Очень больно.

Она подпрыгнула, раскинула руки, сжалась и, мгновенно уменьшившись, взлетела в ночное небо совой.

— Я приду, не бойся, — донеслось из темноты.

Это было чудо полета. Она парила по кругу на недвижных широких крыльях, в легчайшей кольчужке удивительного оперения, беззвучно и точно вписанная в небо.

Сзади бабахнул выстрел.

Я обернулся, прыгнул и успел пригнуть ружье к земле до того, как прогремел второй. В ногу мне что-то ударило, но боли я сгоряча не почувствовал.

— Ты… — Я запнулся. Доже спасительная в таких случаях брань не шла в голову.

— Идиот! Не догадался дверцу подержать! — зарычал Олег. — Может, единственный в жизни шанс...

Я все еще тянул на себя горячие дымящиеся стволы, а сам прислушивался. Нигде не было ни шороха, ни падения, ни стона, ни крика. А полет у совы совсем беззвучный...

Я возился со стартером. Машина не хотела заводиться, видно, сели аккумуляторы. И я, хромая, пошел крутить ручку.

Мотор завелся, и мы поехали.

— В крыло ей целил, — беспокойно сказал Олег.

— В руку, — машинально поправил я и притормозил у павильона автобусной остановки. Кто-то разбил здесь лампочку, но с помощью спички в расписании можно было разобраться.

На степь накатывала предутренняя сырость.

Где-то вверху рокотал рейсовый самолет Ташкент — Дели.

— Ты зачем остановился? — спросил Олег.

Я молчал, сложив руки на баранке. Прошла минута, другая. В молчании, в тишине. Олег понял. Открыл дверцу машины и вышел.

— Ружье возьми, — напомнил я.

Но он уходил к павильону и не оглянулся.