Сотворение мира

Мамонт выискал себе на земле опору, оттолкнулся задними ногами и, как в цирке, сделал стойку, балансируя на кончике хобота. Экки изо всех сил вцепился в шерстяные джунгли его загривка, уперся пятками, но шея мамонта оказалась чересчур широкой, чтобы сжать ее как следует, он не удержался и кувыркнулся головой вперед в талый снег…

Койка вывернула Экки в ванну, и сон мгновенно слетел с него. Студеная вода омыла тело, жаркий циклон высушил. Дно тут же поддало мальчика под ноги, и он ласточкой впорхнул в успевшую освободиться от простыней койку. Тотчас над ним захлопотали резиновые лапы с присосками, сжимая и растягивая его по всей программе силового массажа.

Он спокойно дождался окончания процедур, а пока одевался, каюта стала голой и просторной — со слепыми поверхностями инзора на двух стенах, с решеткой бытового комплекса на третьей и с куском пейзажа от пола до потолка на четвертой. Пол и потолок тоже были задействованы: над головой по суточному графику разгоралось и меркло искусственное небо, а под ногами беззвучно дышал вентиляционно-поглотительный ковер. И неудивительно: в кубике с ребром в три метра не мог торчать без дела ни один гвоздь. Даже картина выполняла ответственную задачу: служила своеобразным календарем, сменой лета, осени, весны и зимы отсчитывая в звездолете годы.

— Привет, гора! — сказал ей Экки.

Гора молчала.

Он включил инзор, но на экран смотреть не стал, а, присев на корточки, следил, как из-под решетки с кряхтением выползает накрытый стол. Стол метнул салфетку, окрутившую мальчика вокруг шеи. Из кастрюльки выбулькнули два яйца, шлепнулись в гнезда подставки. Пододвинулись запотевший стакан апельсинового сока и бездонная на взгляд чашечка черного кофе.

Начал он, само собой, с тостика, и мама на экране укоризненно покачала головой. Но ведь он сидел спиной к экрану — делал вид, что ее не замечает. Такая игра идет по утрам с тех пор, как его отселили в отдельную каюту. А ему по-прежнему хочется очутиться по ту сторону миража-экрана, хочется потереться о мамино плечо… Стыдные мысли для десятилетнего парня!

Он приподнял чашечку вместе с блюдцем и выплеснул кофе в рот. С разгона проглотил, обжегся, закашлялся, погонял воздух между щеками.

— Экки! — возмущенно прикрикнула мама. — Что за манеры? И кто будет сок пить?

— Здравствуй, мамочка, — беспечно ответил Экки. — Как спалось?

Он промокнул губы салфеткой и только после этого развернулся лицом к экрану.

Экран вмещал два изображения. На одном завтракали родители, рядом давилась манной кашей четырехлетняя Руженка, в глубине над полом плавала люлька с Джоником. На втором было жилище Симона — старшего брата Экки. Сегодня он вырядился в парадную штурманку и, значит, сразу после завтрака собирался с видеовизитом к командиру.

Они всегда сходились по утрам вот так, всей семьей, хотя соседствующие в инзоре каюты совсем не обязательно примыкали друг к другу в пространстве корабля. Точное расположение кают знали лишь инженеры Техцентра.

— Доброе утро, папа. Салют, сестренка. И ты, брат! — поздоровался Экки.

— Здравствуй, мой мальчик, — откликнулся папа. — Ты сегодня немножечко опоздал. Минут на пять, а?

— Папа, ну куда теперь-то спешить? Мы подлетаем к Аламаку и не сегодня-завтра высадимся на хорошенькой планетке.

— Скажи лучше честно — мамонта досматривал! — поднял голову Симон.

— А ты еще откуда знаешь? — с подозрением посмотрел на него Экки.

— Электрончики нашептали, которые у тебя ночью под подушкой шастали…

— Ах ты, вредина! — Экки хлопнул себя по лбу. — А я думаю, с чего вдруг такой замечательный сон привиделся?

Он приоткрыл переборку, извлек из кармашка в изголовье капсулку экзосна, шутливо погрозил брату кулаком:

— Погоди! Я тебе такое нарисую! Руженка решила, что настала очередь и ей вставить словечко. Она напыжила толстые щеки с ямочками и, всюду заменяя «л» на раскатистое «р-р», пропела:

— Ртом, — машинально поправила мама.

— А тогда нескр-радно пор-ручится, — не согласилась Руженка.

— И так ни складу, ни ладу, — съехидничал Экки, и мама укоризненно качнула головой:

— Экки! Зачем ты обижаешь младшую сестру?

— А пусть не дразнится.

— А ты… А ты… Макар-рона с гр-разами — вот ты кто!

В это время захныкал Джоник. Отец сразу сделался суетливым и беспомощным, а мама, оттеснив всполошившуюся электронную няню, выхватила малыша из люльки. Экки возня с младенцами не интересовала. Он торопливо прожевал яичный желток, окликнул поднявшегося из-за стола Симона:

— Ты надолго к командиру?

— Как начальство прикажет. Сам понимаешь — служба!

— Я хотел потолковать с тобой об Аламаке. Думаешь, доброе солнышко из него выйдет?

— Спроси что-нибудь полегче. А еще лучше — забудь пока о нем… Ну, хорошего тебе дня.

Симон помахал рукой, кивнул в сторону родительской каюты — мама, пеленавшая Джоника, лишь издали виновато ему улыбнулась, — и отключился. Руженка сделала последний чудовищный глоток, крикнула в погасшую половину экрана: «Сим, не забудь прислать мне медвежонка, ты обещал!» — и тоже потопала отключаться. Экки ладонью смел яичную скорлупу в открывшейся посреди стола зев мусороотвода, в соседнюю горловину запихнул кучей грязную посуду, услал стол в стенку.

До работы оставалось минуты четыре, не больше. Поболтать с Лолой он, к сожалению, не успеет. А вот сказать ей доброе утро как раз времени хватит.

— Лола, к тебе можно? — спросил он, соединяясь, но не зажигая изображения.

— Конечно, я тут.

Ох, Лолка! Как будто она может покинуть свою каюту. Да ведь, если верить Игорюхе Дроздовскому, они же по индивидуальной мерке строятся! За пределы жилища только инзор и заглядывает, так что остальная часть корабля известна каждому лишь вприглядку.

Но Лола есть Лола. «Я тут» — и все. И нечего задумываться. И по-другому она говорить не хочет. Она сидела у рабочей ниши, орудуя сразу двумя пинцетами. Руки ее двигались резво, слаженно — она не очень-то обращала внимание, чем они там занимаются. Перед нею скользила конвейерная лента с широкими кюветами в четыре ряда, а в них — дальняя родственница хлореллы из регенерационно-пищевых камер корабля. Посмотришь на летающие Лолкины пальцы — делать нечего! Однако же вот Лола работает с этой водорослью — чего-то прищипывает, прореживает, отсаживает пустоплод, отбирает на анализ стебли, и ни один автомат приспособить для выполнения этой работы до сих пор не удается.

— Привет, Экки. Как от тебя кофе пахнет! А я сегодня какао заказывала.

— А я зато ночью на мамонте катался. Симон подсунул…

Он сказал это и прикусил губу. У Лолы не было ни братьев, ни сестер — отец смертельно облучился, когда ей было полтора года. Конечно, у нее есть он, Экки, но родной брат тоже бы не помешал. И поскольку ему приходится выполнять еще и роль Лолкиного старшего брата, он не мог допустить, чтоб ей было плохо:

— Не огорчайся, Ло. Эта капсула, считай, уже твоя. А еще… Хочешь, я для тебя свой сон придумаю?

Лола согласно кивнула и нечаянно надавила локтем на край кюветы, отчего та, естественно, перевернулась, а по конвейеру поплыли пласты неохлореллы.

— Ну, вот. Все из-за тебя! — досадливо сморщила Лола остренький носик, принимаясь за уборку. — Разве с тобой по-человечески поработаешь?

— Прости! — тихо сказал Экки, закладывая капсулку в приемник пневмопочты и набирая Лолин адрес. Радость дарить немного поубавилась, и он добавил безо всякого выражения: — Принимай.

— Ладно, — свеликодушничала девочка. — Я не сержусь.

В каюте у Экки звякнул звонок. Пора было и ему браться за дело.

— Так я пошел. После работы загляну, хорошо?

— Конечно, чего спрашиваешь?

Он сел за выдавившийся из стены монтажный столик, взял в руки заготовку блока.

Каждому в его каюте маленький кусочек Земли подарен. Той самой Земли, до которой отсюда четыреста лет. У него, например, гора. У Лолки озеро. Экки, Лола и другие — это уже пятнадцатое поколение на звездолете. Они Земли не знают. Да и не любят, пожалуй. Они любят свои картины, которые, хоть и срисованы по памяти с Земли, скорее уже изображают их будущий мир с Аламаком вместо Солнца.

Художником был прапрадед Экки — Рамон Равиньи. С помощью света и красок предок заключил в четырехугольную рамку между инзором, бытовкой, полом и потолком целый похищенный у природы мир, уменьшив его до размеров, предоставленных площадью стены… Экки вогнал последний модуль, отодвинул блок, полюбовался им и вызвал следующий. Секунды на две он опережал график и, пользуясь паузой, мельком взглянул в сторону горы.

Из правого верхнего угла картины, как бы вводя зрителя и в тоже время отсекая от нее, бесконечно падала подвешенная в воздухе ветка. Она немного мешала взгляду, ее беспрерывна хотелось отвести рукой. Дальше между двумя округлыми холмами проглядывал кусочек озера. На заднем плане торчала гора, странно вмещенная в тесные рамки пейзажа от подошвы до неприступного снежного пика — вместе с крутым травянистым склоном и стадом коров, с пестрым альпийским лугом и уютной мраморной ротондой, с галечниковой осыпью, с водопадом и тирольской деревушкой, хотя и не видимой на картине, но безусловно построенной вон за тем поворотом дороги.

Экки тревожило соединенное на одном полотне разновременье: знобкий снежный пик горы — и ослепительно синее лето озера. Там не был забыт круговорот зим и весен, придающий этому нарисованному миру странную независимость. Наоборот, вопреки законам причинности, когда гора завершала свой год, то год добавлялся и к возрасту Экки. Ведь картины служили календарями. И кто мог поручиться, что, творя ежесекундную связь прошлого с будущим, они не подчинили себе само Время? Собственными законами две тысячи раз выдуманного мира — по числу двух с лишним тысяч кают, вмещающих разные, но срисованные с одной планеты и потому связанные между собой кусочки невсамделишной Земли, усиленные резонансом двух тысяч бездн памяти и мечты!

Экки докончил монтаж еще одного блока и удлинил паузу перед подачей нового. Заказал кухне ломоть черного хлеба с маслом, посыпанный сахарным песком. Встал. Потянулся. Включил инзор. На экране возник зал командирского Совета, искусно смонтированный из отдельных изображений, — создавалась иллюзия совместного заседания за круглым столом. В действительности командиры попивают себе чаек в персональных каютах да изредка подкидывают реплики остальным… Обсуждают очередное техническое усовершенствование, решил Экки и протянул было руку поискать какой-нибудь слабый музыкальный фон, когда одна фраза привлекла его внимание:

— Мы не можем теперь вернуться!..

Рука мальчика застыла в воздухе. Он машинально зафиксировал канал передачи. Что за фокус? Прямой экстренный. Но ведь не было никаких позывных. Или он их прозевал?

По запасному каналу он вломился к своему приятелю Игорю Дроздовскому. Но у того шла тихая автовикторина.

Экки с ожесточением потер виски:

— Ты ничего не слышал?

— Много всякого за день. Что ты имеешь в виду? — невозмутимо спросил Игорь.

— Попробуй командирский канал.

Игорь пожал плечами, перевел диапазон. Там царили тишина и запустение.

— Может, скажешь, в чем дело?

— Сам ничего не понимаю. Погоди…

Экки отсоединил внешнюю связь и уставился в свой инзор, по случайному капризу электроники забросивший его на закрытое заседание командирского Совета.

За суетой проверки он немного упустил нить разговора и поспел только к сообщению командира штурман-астрономического сектора:

— …с учетом торможения для корректировки курса и последующего разгона составит от двухсот тридцати лет для созвездия Персея до бесконечности при прочих направлениях. Я могу доложить ближайшие обсчитанные варианты.

— Утешительное, надеюсь, ты таить не стал бы, — задумчиво протянул капитан.

— Да уж, — развел руками Главный навигатор.

— И все-таки лететь обратно мы не можем, — упрямо повторил руководитель Биоцентра. — Я уже не говорю о психологическом шоке неудачи. Но сегодня каютами заняты все коридоры, шахты и дезактивированные топливные танки, а за время обратного перелета население корабля утроится!

— То есть потребуется точно такой же звездолет дополнительно, иначе нам не хватит объема, — уточнил его мысль начальник Техцентра.

Только теперь Экки заметил среди членов Совета Симона. По положению он не имел права здесь присутствовать. Гостей на закрытые заседания не приглашали. Значит, сегодня Совет собрали ради него. Он сидел, опустив голову и нервно теребя в руках рулончик штурманской перфоленты.

— Четыреста лет сна! — ни к кому не обращаясь, сказал Психолог.

— Но я же не виноват! Я шесть раз пересчитывал! — закричал Симон.

— Разумеется, разумеется, мой мальчик, — попытался его успокоить Главный навигатор. — Никто не мог предвидеть, что, так близко подойдя к Аламаку, мы опровергнем безукоризненные доказательства земных астрономов. Но сегодня можно считать твердо установленным: вокруг него планет нет. Я сам перепроверил расчеты.

Чтоб не видеть лица Симона — в красных пятнах, с закушенной нижней губой, отчего верхняя обиженно выпятилась вперед, — Экки выключил инзор.

У Аламака, к которому они летели четыреста лет, нет ни одной планеты. Значит, папа не увидит ожившим своего стада, которое он везет в эмбрионах. И мама с Руженкой и Джоником, разведенные по клеточкам, будут вынуждены любить друг друга издалека, И будут вечно соединять людей экраны, чтобы разъединить навсегда. И так много обещавшая гора не дождется его, застряв в нарисованном мире.

Потому что у звезды, к которой они летели, не оказалось планет.

Экки подошел к картине, погладил гору рукой. Ладонь утонула в стереополотне, но неглубоко — до снежного пика и мраморной ротонды на втором плане он не достал. Там было знойное лето, озеро почти высохло и просвечивало из-за холмов непокорной синей запятой. Пальцы чувствовали жар придуманного, оставшегося за кадром солнца в измышленном Рамоном Равиньи мире. Трава в долине пожухла. Коровы поднялись на высокогорный луг и лежали теперь, пережевывая жвачку равнодушными ртами. Им тоже все на свете было безразлично, потому что их когда-то влепили в картину красками и не объяснили, что к чему…

Экки пожалел холм и траву, изнывающие от жажды. И, не очень сознавая зачем, плеснул к подножию горы, прямо в озеро, кружку воды.

Вода просочилась сквозь стереополотно, оставив следы росинок на листьях пограничной ветки и до капельки всосавшись в почву.

Экки плеснул еще кружку.

Потом еще.

И еще.

Над вершиной горы собрались тучи, громыхнул гром. Озеро приблизилось, почернело. Коровы вскочили и, задрав хвосты, как от оводов, галопом понеслись в далекую деревню.

Экки плеснул еще кружку.

Поверхность картины вспучилась, обрела реальный, а не кажущийся объем, и гора, раздвинув холмы, полезла в каюту. Сначала на пол съехал мокрый глинистый язык, пол сразу прогнулся, откуда-то нанесло мелкой гальки, опасно затрещали стягивающие картину и каюту вертикальные переборки. Запахло сырым ветром и удушливой предгрозовой тишиной.

Оскальзываясь на глине и гальке, Экки пересек каюту, вызвал Лолу. Лола не отвечала. Он включил изображение — и отпрянул: в экран бился желтый от взбаламученного песка прибой. Обычно тихое, играющее бликами, озеро в Лолиной каюте теперь вздыбилось, разбушевалось, выгнулось из картины, грозило вот-вот прорвать стереополотно и, гоня перед собой ил и камни, затопить все. Того берега с холмами и горой сейчас не было видно. Лола сидела в углу с неподвижными глазами и пыталась взглядом остановить стихию.

— Экки, хорошо, что ты появился, мне страшно! — сказала она бесцветным голосом. — Я читала, а тут вдруг как загремит, и оно начало рваться сюда. Почему, Экки?

— Погоди, Ло, я сейчас что-нибудь придумаю.

— Нет-нет, забери меня отсюда, я боюсь.

— Не так быстро, Ло. Ты вот что: закажи моторку и пробковый жилет. Правь в сторону горы. Запомни: в сторону горы. Я тебя встречу.

— Я не понимаю. Как это? Что случилось?

— Ло, не трать слов. Правь в сторону горы! Я встречу!

Он крикнул это очень вовремя. Инзор поперхнулся и смыл изображение Лолы, заместив его жестким командирским профилем по прямому экстренному каналу:

— Внимание. Внимание. Чрезвычайное сообщение. В секторе 8-эпсилон-8 обнаружена концентрация гравигенных сил. Всем обитателям сектора немедленно приготовиться к эвакуации. Просьба сохранять спокойствие. Экраны оставить включенными. Повторяю…

Гора доползла до инзора, смяла его, полезла в бытовку. Оглядываясь через плечо, Экки соединился с Техцентром и запросил спасательное снаряжение для альпинистов. Напичканные электроникой механизмы не умели удивляться и, прежде чем гора сжевала их, выдали из камеры штурмовку, две пары пьекс, ледоруб и даже рюкзак с двухнедельным НЗ.

Когда галечниковая осыпь подкатилась ему под ноги, Экки уже был переодет, вскарабкался вверх по ее неровностям, протиснулся в зазор между рамкой ожившей картины и склоном горы. Он поскользнулся, упал, больно ударился локтем, но откуда-то сам собой пробуждался навык, ноги устойчиво напружинились, часть веса принял на себя ледоруб.

Гора уходила отсюда в свое пространство, в свои небеса, ничего общего не имеющие с потолком бывшей каюты, которая еще не потеряла размера, хотя все время удалялась вместе с уползающей из-под ступней Экки подошвой нового мира. При этом, в нарушение законов перспективы, расстояние пока не убивало прежних комнатных соотношений между предметами, точно сотня метров по склону равнялась всего лишь одному шагу обратно под рамку. Экки, например, отчетливо видел, как на запасном экране инзора, еще не слизанном осыпью, проявился Игорь Дроздовский, отступающий от чего-то спиной вперед, с распахнутыми руками. Вот он обернулся, заглянул в каюту Экки, изумленно округлил глаза, на секунду потерял бдительность, и сейчас же у него под мышками, через голову, через плечи выхлестнули зеленые плети, и зеленая стена дикого, жадного до жизни леса, оттеснив его, затопила экран. И все это почти в тишине, потому что шум ветра вокруг Экки не соответствовал свисту распрямляющихся веток и шелесту листьев, которые должен был порождать лес…

Верхом горы он обогнул холмы, спустился к озеру. Лолу он нашел на берегу — свесившуюся через борт надувной резиновой лодки, пропоротой корягой. Мотор все еще терпеливо фырчал. Волна гоняла по песку консервную банку с питьевой водой.

Экки тронул слипшиеся потускневшие волосы девочки, накинул ей на обнаженные мокрые

плечи прямо поверх пробкового жилета свою штурмовку.

— Идти можешь?

Она открыла глаза, медленно поднялась, провела по телу руками сверху вниз.

— Ой, Экки, я рада, что мы здесь! А ты совсем не похож на того, который в инзоре.

— Брось, нашла время для болтовни. Идти можешь?

— Не знаю, Экки, а что, это все?

— Думаешь, для нас с тобой? Как бы не так! Пойдем.

— Попробую.

— На, обувайся.

Он кинул ей запасные пьексы, усадил на край лодки, помог натянуть и зашнуровать. Лола все еще вздрагивала и не могла сбить икоты то ли от холода, то ли от страха.

Когда они отошли от берега, Экки в просвете между холмами увидел вросшую в землю гладкую стену с прямоугольным окном внизу, через которое гора оползала в искореженную каюту. Лола завороженно сделала несколько шагов вперед, стала на колени, уперлась в срез руками, и Экки волей-неволей пришлось вслед за ней сунуть голову под рамку. Как раз в это время там, повинуясь чьей-то команде, начали таять переборки. Бытовки вбирали в себя стены, полы и потолки, и сами тут же съеживались и медленно утопали в магистральных трубах. С боков, сверху, снизу прибавлялись помещения к бывшему жилищу Экки, точно звездолет постепенно уступал свой объем горе. На один миг открылось изнутри все огромное пространство корабля — сплетение труб и кабелей, суетливые без паники людские фигурки в приметных спасательных скафандрах и неподвижные, никем не удерживаемые в воздухе рамки двух тысяч взбесившихся картин, через которые пёр в звездолет вымышленный художником и по-своему за годы полета додуманный каждым путешественником забыто-знакомый мир.

Экки, ошалевший от этого зрелища, потащил Лолу за руку прочь, прочь, все выше и выше по склону. Следом выскочили люди, что-то кричали им, звали. Гнались за ними. А они убегали. Их настигли. Экки отбивался, заслонив собой девочку. Его повалили. Вырвали рюкзак. Втиснули в скафандр. Навинтили шлем. И в таком виде — дрыгающего руками и ногами — выволокли в Космос. Там уже перемигивались дюзами ракетные шлюпки, кувыркались спасательные плотики под ненадежными пленочными куполами, сновали светящиеся ярко-оранжевые командирские скутеры. И повсюду плавали потерянные, ставшие внезапно ненужными вещи. Были и одиночки в скафандрах, кого последними подбирали спасатели и теперь организовывали их, нанизывая за поясные карабины на буксирный фал.

Экки кинулся обратно к шлюзу и застучал в створку, замуровавшую в корабле странный мир. Но кто-то решительно взял его за руку, до боли сжал через перчатку, и мальчик улыбнулся сквозь слезы, потому что это был Симон.

— Как мама? — спросил Экки.

— У них все в порядке! — почти не разжимая губ, ответил брат.

Звездолет висел в пустоте, покинутый и беззащитный. В абсолютном безмолвии не передающего звуков вакуума по его оболочке зазмеи-лись трещины, обшивка лопнула, и оттуда, как цыпленок из яйца, прорезался острый пик заснеженной горы. В лучах Аламака снег показался сиреневым.

Гора лезла и лезла из звездолета, все дальше разводя в космосе половинки корабля, и уже непонятно было, как она первоначально в нем умещалась, — впрочем, загадка не загадочнее той, по которой взрослая курица, несущая яйца, сама когда-то вылупилась из яйца…

Далеко отстав от горы, из звездолета нарождались и другие кусочки мира Рамона Равиньи, и здесь они склеивались друг с другом, образуя новое целое.

Скутеры, плотики, люди и масса сразу утративших название и назначение предметов сыпались на заметно круглеющую поверхность, уже приодетую разными пейзажами: покрытым иглами льда синим озером, заиндевевшей зеленой травой, озябшим лесом, пологими, пригодными для пахоты холмами, огромной, уходящей за облака горой.

Планета, медленно поворачиваясь, принимала людей, подставляла им спину. Вот склон горы подкатился Экки под ноги, он безмолвно, как во сне, упал навзничь, перевернулся на живот, встал на колени, сорвал шлем, глубоко втянул в себя застоявшийся, не тронутый человеческим дыханием воздух.

— Ну вот, Симон! А ты говорил, у Аламака нет планет…