Солнце для мёртвых

Сугроб, наметённый за ночь, зашевелился. Луна закатилась, но вдали, за тёмными строениями товарной станции, уже забрезжил чистый оранжевый свет. Человек, поднявшийся из снега, качнулся. Снег посыпался с него, как с новогодней ёлки. Он смотрел вокруг и не узнавал мира, а главное, не узнавал себя. Он даже не мог бы сказать, кто он — мужчина или женщина. Нет, он даже не мог сказать, человек ли он. Он посмотрел вперёд по заснеженной дорожке, туда, где светились фонари трамвайной линии. И назад — на кирпичные заборы, скрывавшие пакгаузы железной дороги. Он не узнавал этого мира. Он видел чёрный снег и синий свет, брезживший на востоке. Он видел свои руки, облитые синим холодным светом, потом взгляд его упал на пятна в снегу. Там, где он только что лежал, на чёрном снегу светились ярко-красные пятна. Такие же пятна на его куртке источали слабое сияние, и разглядывая их, он внезапно понял, что эти пятна как-то связаны с ним. Это красное — невыносимо красное для его глаз — вытекло из него. Цепочка красных следов тянулась по тропинке в сторону трамвайного кольца. Красное притягивало его взгляд, и в груди его рождалось что-то необыкновенное, от чего хотелось взвыть и расцарапать когтями грудь. Он не узнавал это место, но чувствовал, что с ним связано что-то очень важное для него, для его прошлого и будущего. Он покачивался, не решаясь сделать шаг. Казалось, он раздумывал, хотя на самом деле он не умел думать. Он забыл, как это делается. На белом, бескровном его лице промелькнуло выражение удивления. Потом оно сменилось сосредоточенностью. Он выпрямился и зашагал мимо закоченевших стволов и ветвей, мимо пакгаузов, перешёл через рельсы, и углубился в тёмный мрачный переулочек. Здесь тесно стояли деревянные избы, с тёмными или закрытыми ставнями окнами. Казалось, теперь он точно видел свою цель. Он подошёл к одному из домов, толкнул ворота. Ворота были заперты, но он ещё не знал об этом, ещё не помнил. Он толкал их снова и снова, пока не залилась яростным лаем собака. Её лай подхватила другая и вскоре уже весь переулок оглашал неистовый разноголосый лай. Кое-где зажглись окна. Ничего. Это ничего. Он сильнее упёрся в ворота. Они не поддавались. И тогда он навалился на них изо всех сил. Что-то сломалось, заскрежетало, ворота приоткрылись. Тотчас огромная кудлатая тень метнулась прямо ему в лицо — и остановилась ещё в прыжке, рухнула на снег и, заскулив, исчезла. Он тут же вспомнил: когда-то он боялся собак. Но это было давно. Теперь его будут бояться собаки. Он вошёл во двор и увидел свет в окне — весёлый розовый свет за занавеской. На занавеске была тень — женщина готовила завтрак. Она знала, что он придёт. Или, может быть, делала это по инерции, из-за любви к традициям и порядку. Он долго смотрел на её силуэт, не решаясь постучать. Он почему — то знал, что его вид смертельно испугает её. Потом он повернулся и опять оказался за воротами. По переулку шли ранние прохожие. Первый, увидевший его, отшатнулся. Взгляд прохожего не отрывался от его груди. Тогда он тоже посмотрел вниз, увидел порез на куртке и что-то блестящее, торчащее прямо из груди. Это было обломанное лезвие ножа. Прохожий торопливо пробежал мимо. Пусть. Теперь это неважно. Он лишь глубже вогнал лезвие в бесчувственное тело, спрятав предательский блеск. Теперь он уже догадывался, кто он, и зачем. Он повернулся и зашагал обратно — через рельсы, мимо кровавых следов, к трамвайной остановке. Он дождался трамвая и сел — почти незаметный, почти не отличимый от других пассажиров. Он знал, куда ехать. Он вспомнил, он всё вспомнил.

Они, наверное, не хотели его убивать. Они просто следили за ним — от самого магазина. Там, в магазине, они стояли — наглые молодые морды — и следили за одинокими женщинами, у которых кошелёк где-нибудь на виду. В суете, толчее, они крали кошельки и растворялись в толпе, валившей из магазина. А потом возвращались.

Одна молодая женщина заметила, как не очень ловкая рука вора скользнула в её хозяйственную сумку, в которой сверху, на продуктах, лежал кошелёк. И сказала, повернувшись:

— Вы что? Вы что делаете?

На «вы» она называла одну из наглых морд — юного негодяя, который без тени смущения, выдернув руку из сумки, спросил:

— А что?

Женщина увидела, что за вором стоят ещё несколько — юных, но крепких, хорошо одетых, жующих жвачку. Она постояла, глядя на них. Повернулась, и пошла в следующий магазин. Там она встала в очередь и увидела впереди тех же парней. Один из парней глядел ей прямо в лицо, жевал и ухмылялся.

— Ну? — сказал он. — Спросить чего хочешь?

— И спрошу! — сказала она, и осеклась: парень вытащил из кармана краешек ножа и показал ей — одной ей.

Она поскорее вышла из магазина. Было уже темно и вокруг, как назло, никого не было. Она заторопилась к трамвайной остановке и краем глаза увидела, что четверо парней последовали следом. У неё были дети. И она смертельно испугалась. Но, к счастью, с другой стороны улицы подошёл мужчина. И парни отступили. Правда, потом, когда выяснилось, что на трамвайной остановке больше никого нет, они снова приблизились. Делали вид, что заняты своим разговором. Мужчина быстро оценил обстановку.

— Ну, не бойтесь, — сказал он ей. — Ничего страшного. Сейчас народ подойдёт, магазины вокруг…

И тут парни окружили их. Один ударил женщину, она упала.

— Э, парни, сбесились?.. — только и смог проговорить мужчина, потому что следующий удар свалил и его. Однако он быстро поднялся.

Парни побежали, мужчина погнался, нагнал последнего, сделал подножку — тот упал. Мужчина поднял его, встряхнул и ударил. Парень снова упал.

— В милицию бы тебя, гада, — проговорил мужчина, — да жаль, связываться не охота. — Он наподдал парню под зад. — Ползи, гадёныш. Кто тебя научил женщин бить…

А потом подошёл трамвай. Мужчина и женщина разошлись. Мужчина сел в трамвай, и только через несколько остановок обнаружил, что парни — здесь, едут вместе с ним. Пока народу было много, он не боялся. Потом, перед конечной, в трамвае осталось совсем немного пассажиров и мужчина забеспокоился. Ну, а уж на конечной, когда вышли только он и парни, он и вовсе испугался. Ведь у него тоже были дети. Ему нужно было перейти линию. Как назло, кругом не было ни души — поздно, да и мороз загнал всех в дома. Надо было не выходить из трамвая, подумал он. Но теперь поздно. Трамвай проскрежетал на повороте и умчался. И мужчина остался один против четверых на дорожке среди зарослей тальника.

— Глазастый ты, дядя, узнать можешь, — сказал ему один из парней.

— Куртка у него хорошая, — сказал другой.

— Мне тоже нравится, — сказал третий. — Жаль — никому не достанется… — сказал четвёртый.

Наверное, надо было бежать. С четырьмя такими бугаями ему не справиться. Но бежать было бы позором. Он стоял и ждал, и даже не успел защититься, когда перчатка со свинцом ахнула его в висок. Он не упал, просто удивился силе удара. Он даже ответил — слабо, потому, что парень успел уклониться. Каратист, падла — подумал он.

— Ребята, может, разойдёмся, а? — спросил он, всё ещё отказываясь поверить в происходящее.

— Ага, разойдёмся, старый мудак, — ответили ему.

И новый удар. Он снова устоял, и красная пелена застлала ему глаза, и страх отступил, и он с рёвом кинулся на переднего, на этого гадёныша, который хотел вмешаться в его жизнь, обидеть его детей и жену, обидеть нерожденного ещё ребёнка, поломать всё, что с таким трудом он создал и выстрадал. Потом был удар, и ещё один. Он в удивлении смотрел, как нож погружается в него, выскакивает, как живой, в крови, и погружается снова. И после боли, после удивления — что можно вот так просто взять и решить все, все проблемы — он почувствовал стыд. И уже в самом конце — мучительное чувство жалости ко всем, кого он любил, и кто остаётся здесь, в этом жестоком несправедливом мире.

И вот теперь, в холодном утреннем трамвае, он, белый, как снег, и такой же холодный — даже холоднее — ехал на поиски. На остановках входили люди, вагон наполнялся, все места заняли, и только одно — рядом с ним — оставалось свободным. Он не думал об этом. Он не думал о людях, стоявших вокруг. Он знал, что не зря поднялся с кровавого снега, не зря вернулся в этот мир. Это ведь что-то значило, зачем-то это было нужно — оживить его замороженное сердце, поднять его на ноги и толкнуть вперёд, вдохнув жизнь в мёртвое тело. Он сошёл на той же самой остановке, где всё это началось. Было ещё рано, магазины закрыты, и он знал, что убийц здесь нет. Наверное, они ещё спят после пьяной ночи. Он видел голубоватые фигуры людей, торопившихся по делам, детей, которых взрослые вели в детсады и ясли, он узнавал этот мир, но не принадлежал ему. Он был холодный, как фонарный столб. Или как пешеходная «зебра» под слоем голубого льда. Но ведь он и не хотел сюда возвращаться. Чёрный снег скрипел под его ногами, когда он прохаживался взад-вперёд вдоль остановки, за коммерческими киосками. Скрипел снег и скрипело его мёртвое тело, которое не разлагалось только благодаря морозу, ударившему ночью. Нет, разложение уже началось — очень медленно, пока не заметно. Он должен был избегать мест, где разложение пойдёт быстрее. Например, он не должен долго находиться в помещении. Или в переполненном транспорте. И ещё он понял, что должен торопиться. Он должен отыскать их до того, как превратится в набор первоначальных элементов, до того, как вечный Хаос притянет его к себе и вольёт в себя. Камень к камню, тьма к тьме. Он потёр руки, не чувствуя их. Потёр лицо. Что-то рождалось в нём, какое-то неведомое прежде чувство, что-то, что доступно лишь мёртвым. Он понял, что ни время, ни расстояние для него теперь не играют никакой роли. Он огляделся. Синее солнце разгоралось над девятиэтажками, заливая призрачным светом весь город. Этот город в синем свете теперь тоже был городом мёртвых. Теперь он не был для него лабиринтом, в котором можно заблудиться. Он видел под чёрным снегом, в каменной промороженной земле, мёртвые кости и корни. Там, за переездом, на старом кладбище, лежало множество таких же, как он, бывших когда-то живыми. Они и сейчас никуда не делись, наполовину разложившиеся, наполовину мумифицированные, они существовали вопреки этому грохочущему назойливому миру живых. Он слышал их ободряющие голоса, они знали, кто он, куда идёт, и зачем. И, прислушавшись, он понял, что они хотят помочь ему. В холодном свете холодного светила он ясно увидел свой путь. Он дошёл до трамвайного кольца. Отсюда шло несколько дорог в разные стороны: одна к мосту, другая в заводской микрорайон, третья — в пригородный посёлок, четвёртая — в аэропорт. Он постоял, прислушиваясь. Потом шагнул на проезжую часть. Он не знал, видят ли его водители, может быть, для них он не существовал. Но он всё равно не боялся. Он слишком долго боялся в своей предыдущей жизни. Машины тормозили. Он пересёк проезжую часть, автобусную площадку, прошёл мимо экспресс-кафе, глухого и тёмного в этот ранний час, свернул на тропинку и вскоре выбрался на шоссе, ведущее в аэропорт. Слева, в сосновом лесу, были лыжные трассы, частично освещённые, и по ним то и дело пробегали лыжники. Он двигался быстро и уверенно, не обращая внимания на лыжников, мелькавших за деревьями, на проносившиеся справа машины.

Двое из четверых проснулись от холода. Они спали в садовом домике недалеко от города — рукой подать — где их приютила женщина по имени Галя. С Галей они познакомились вчера. Печурка в домике остыла. Они растолкали Галю и, пока она разводила огонь, опохмелились. Вчерашнее веселье ушло и обоим было муторно. Хотелось вернуться в город, заползти в самое тёплое место и отлежаться, пока в перепутанных мыслях не образуется хотя бы некоторый порядок. Гале было много лет. Это вчера ночью она могла сойти за молодую женщину. Сегодня они увидели её безобразное лицо, старые, много видевшие глаза и седину в давно немытых волосах.

— Галя, сука, ты кто? — спросил младший, которого звали Андреем, и который направлял всех четверых.

— Ты же вчера спрашивал, Андрюша, — ласково ответила она.

— А я забыл.

Она глядела на него снизу вверх, сырая штакетина была у неё в руке — она хотела сунуть её в печку.

— И я забыла, — сказала она.

Андрей налил в кружку от чайного сервиза водки, выпил и сказал:

— Врёшь.

— Андрюха, ты чего? — спросил старший, которого звали не по имени — Виктор — а просто Бэ-Вэ; он был туповат, и «бэ-вэ» было его любимым выражением, означавшим, в зависимости от ситуации, всё, что угодно. А вообще-то «бэ-вэ» значило «без возражений» — так выражался наставник Бэ-Вэ в детской колонии.

— Всё она помнит, — мрачно сказал Андрей. — Всё, что ты тут вчера болтал.

— Я болтал? Да ты же сам…

Андрей отшвырнул из-под себя колченогую пластиковую табуретку, встал и ударил Бэ-Вэ. Бэ-Вэ вообще был мальчиком для битья, ещё с детства. А когда Андрей перехватил опустевшую бутылку Петроффа за горлышко, Галя всё поняла.

— Не надо, Андрюша, — сказала она.

И Бэ-Вэ, что-то заподозрив, вдруг заплакал и тоже заскулил:

— Андрей! Брось ты её, падлу, а?

Андрей посмотрел на него тяжёлым взглядом, поставил бутылку на стол, расстегнул штаны.

— Ладно. У неё ещё работа есть. Давай.

— Чего «давай»?

— Отсосом поработай.

Он приближался. Он уже видел маленький домик на склоне, запорошенный чёрным снегом. В беспощадном всепроникающем свете холодного солнца он видел фигурки трёх живых людей, копошившихся внутри. Он не понимал, чем они заняты, но ему и не нужно было понимать: тот, кто оживил его мёртвую плоть, предназначил его для другого. Он подошёл к домику и заглянул в окно. Три живых лица повернулись к нему, раскрылись горячие красные рты. Эти чудовища боялись его. Они кричали. Он протянул руку. Посыпалось стекло. Рука его вытягивалась и шарила внутри домика, стараясь схватить кого-нибудь из них. Наконец, это ему удалось. Он потянул к себе рвавшийся горячий комочек. Он увидел выкаченные от ужаса глаза, белое, помертвевшее лицо. Это была женщина. Она царапалась, визжала и выла, и была похожа не на женщину — на мерзкое существо из тех, что живут в воображении папуасов маринданим. Андрей первым сообразил, что надо делать — и ринулся к двери. По пути он наступил на собственную штанину, забыв, что брюки ещё расстёгнуты, и упал. Бэ-Вэ почему-то навалился на него сверху, дёргаясь и беспрерывно вопя.

— Уйди, придурок, сука! — неистово закричал Андрей.

Он сбросил с себя приятеля, поднялся, но Бэ-Вэ не отпускал его, намертво вцепившись в спущенную штанину. Андрей ударил его ногой в перекошенное от страха лицо. Увидел кровь, и у него потемнело в глазах: он стал бить сапогом с остервенением и даже почувствовал что-то вроде облегчения, когда почувствовал, как рот Бэ-Вэ превратился в кровавую кашу из порванных губ, языка и выбитых зубов. Бэ-Вэ отпустил штанину, свернулся калачиком и тихо скулил. Андрей выкатился на улицу. Чудовище было за углом, оно ещё занималось Галей. Наверное, сворачивает ей голову, злорадно подумал Андрей, устремляясь по протоптанной вчера в снегу тропинке к калитке. Сзади слышались крики и треск дерева. Потом крики прекратились. Андрей присел за оградой, переводя дух. Осторожно выглянул: чудовище появилось из-за домика, волоча одной рукой то, что было когда-то Галей. Кукольное тело в разодранном платье, свесившаяся на бок голова, две белые ноги, нелепо торчащие в стороны, скребущие снег. «Так ей и надо, курве!» — Андрей приподнялся и помчался к дороге. Мертвец вошёл в домик. Тело, волочившееся за ним, мешало ему. Он с отвращением поглядел на почти умершую изуродованную плоть женщины. Кровавые пятна дымились. Он отшвырнул женщину. На полу, согнувшись, как эмбрион, лежал парень. Его лица не было видно, но из-под головы вытекала всё та же красная, нестерпимая для его мёртвых глаз, дымящаяся жидкость. Мертвец издал звук, похожий на стон. Он обернулся, глядя сквозь стены на холодное ослепительно синее солнце. Он хотел спросить у мёртвых — того или они хотели? Правильно ли он сделал, отняв жизнь у живого? Но солнце молчало и молчали мёртвые, скрытые под слоем земли и чёрного снега. Он перевёл взгляд на Бэ-Вэ, ещё живого и тёплого. Рука его дотянулась до лопаты, стоявшей у дверей. Он поднял её и вонзил в горячий бок Бэ-Вэ. Бэ-Вэ дёрнулся от толчка. Лопата вошла с хрустом, разрезая внутренности. Ещё усилие — и лопата разъединила позвоночный столб. Тело Бэ-Вэ стало сокращаться в конвульсиях, но мертвец уже не смотрел на него. Он вышел из домика и пошёл по следам третьего, убежавшего в сторону шоссе. (Холодное солнце, солнце мёртвых, защитит его. Ранней весной этот домик сгорит дотла от случайно или намеренно брошенной спички). Он поднял тело Бэ-Вэ, накинул на него старый плащ, висевший на гвозде, закутал его, как смог, и вышел под синее солнце. Он шёл по следам Андрея, не испытывая никаких чувств, кроме чувства долга. Он не знал, что Андрей уже поймал на шоссе машину и сейчас мчится в город, чтобы успеть спрятаться там, затеряться среди нескольких сотен тысяч людей, живых, подобно ему. Мертвец не взволновался бы, даже если бы и узнал это. Он вышел на шоссе и пошёл тем же путём, каким пришёл. Когда по правую сторону показалось старое кладбище, он пересёк шоссе, поднялся по железнодорожной насыпи, вошёл под засыпанные снегом деревья. Среди могил, скрытых чёрным снегом, он отыскал уютное местечко. Там, под елью, он бережно уложил Бэ-Вэ, присыпал его снегом. Вернулся к насыпи, нашёл вывороченный из земли крест, светившийся на чёрном снегу, принёс его к Бэ-Вэ и водрузил у него в головах. Бэ-Вэ искупил свою вину. Он прощён. Синее солнце неистовствовало в небесах. Чёрный снег отливал голубым. В верхушках деревьев кричали воробьи.

Андрей расплатился с владельцем подвозивших его «Жигулей» на центральной площади города. Отсюда он двинулся в сторону рынка, подозрительно осматривая прохожих. Прохожих было немного, и никто из них не напоминал монстра из фильма.

Третьего из четверых знали под кличкой Прибор. Несмотря на молодость, он был уже достаточно опытным карманником и кличку свою получил за то, что для разрезания сумок и портфелей изобрёл своё собственное приспособление, которое называл прибором. Прибор вышел из дома в одиннадцать. Через час начинался обеденный «час пик», а значит, и работа. Прибор работал в автобусах и троллейбусах, следовавших из центра в два отдалённых микрорайона. Это был самый выгодный маршрут, и достался он Прибору после серьёзных разборок с прежними хозяевами. Сам Паша-Пахан должен был вмешаться, чтобы Прибору после несправедливого дележа не пришлось опасаться за свою жизнь. Прежние, Прибор знал, время от времени продолжали промышлять в его теперь уже законных владениях. Он позволял им. Живи сам — давай жить другим. Прибору было шестнадцать, а выглядел он как тринадцатилетний. Так и должен был выглядеть настоящий карманник-профессионал. К тому же, он был прирождённым артистом, и ещё ни разу за семь лет своей карьеры не попадался. Друзья думали, что ему просто везёт. Но он-то знал, что дело не в везении. Своё везение он сделал своими руками. В половине двенадцатого Прибор стоял на остановке возле ЦУМа, поджидая «свой» троллейбус. Народу было много, — достаточно много, чтобы начать работать. Прибор пропустил два троллейбуса — первый был слишком забит пассажирами, второй он не любил: в этом самом троллейбусе его однажды застукали. Кончилось всё мирно: дали по шее и выкинули на следующей остановке. Прибор знал номера всех «своих» троллейбусов и автобусов и почти всех водителей. Многие знали и его. Это не означало, что они готовы были его заложить. И не означало, что он должен был отстёгивать шоферюгам отступные. Просто город был не таким уж большим. Живи сам. Позволяй жить другим.

Однажды Прибору не повезло. В троллейбусе молодая женщина вцепилась в него, когда он меньше всего этого ожидал, — и заголосила:

— Ты что делаешь, паскудник? Ты зачем ко мне в сумку залез?

— Никуда я не лез, — ответил Прибор, и это было святой правдой. Он ещё только примеривался. То ли кто-то из прежних, кого он не заметил, его опередил, то ли просто какой-то алкаш решил стебануть себе на похмелье. В общем, баба завизжала дурным голосом. — Паскудник! Паскудник! Паскудник! Троллейбус, что интересно, не вмешивался. Вид у Прибора был невинным, как у агнца. Поняв, что никто за эту крикливую дуру заступаться не собирается, Прибор тихо и внятно ей шепнул: — Закрой пасть, жучка. Дамочка оторопела — не ожидала такого, видно, от скромного тихого мальчика. Но уже перед остановкой.

— Прибор собирался выйти от греха — снова вцепилась в него: — Ты где учишься, а? Ну-ка, скажи. Я тебя найду! Ты где таких слов нахватался, а? Сейчас в милицию пойдём! Зря она это сказала. Потому что Прибор, пытаясь выйти в открытую дверь, никак не мог вырвать рукав куртки из её цепких цыплячьих лапок. И с полуразворота, мгновенно выхватив из кармана своё острейшее приспособление, легонько чиркнул её по лицу. Она захлебнулась потоком крови. Но перед этим, в долю секунды, пока кровь ещё не брызнула из глубокого пореза, он спокойно вышел. Троллейбус тронулся с места — а Прибор тут же и исчез. Он знал, как исчезать в случае такой вот опасности. Нет, не любил Прибор крикливых самодовольных дурочек. Не понимали они главного закона: живи и позволяй.

…Синее ослепительное солнце заливало город. Спектр его был чист и размыт, как акварель. От светящегося белого до глубокого ультрафиолета. Солнце мёртвых освещало живых и вело его в этом чужом, почти незнакомом мире — вело безошибочно и безостановочно. Ибо век мёртвых — ещё короче, чем век живых. Он уже знал, где искать. Он сел в троллейбусе на свободное место, глядя запавшими стеклянными глазами прямо перед собой и только чувствуя непонятно как, непонятно, какими органами, приближение того, кто должен был тоже увидеть синее солнце. Прибор ехал уже далеко от центра. Троллейбус наполовину опустел и пора было возвращаться на исходные позиции. Тем более, что охота на этот раз была не очень удачной. Он стоял у выхода, прислонившись спиной к поручням, явно мешая выходящим. Он их ненавидел сейчас — это из-за них, настороженных и нищих, он не мог отдыхать, он должен был продолжить свою работу. Лениво отругиваясь, когда кто-нибудь из выходящих-входящих выражал недовольство по поводу его позиции в дверях, Прибор уже прикидывал, где лучше пересесть на другой маршрут, когда чья-то сильная рука сжала его предплечье. Прибор обернулся. Увидел странное, будто затянутое паутиной лицо сидящего пассажира. Попытался высвободиться. — Ты чего, дядя? Мужчина молчал, молча глядя сквозь него. Хватка — холодная, стальная, — не ослабевала.

— Да пусти ты! Слышь? Гомик, что ли? Голубой?

Все лица уже повернулись к ним. Кажется, сочувствие уже мелькало на них.

— Чего пристаёшь? — фальцетом сказал Прибор. — Совсем обнаглел!..

Голос был плачущим. И тут же некий ветеран — толстопузый и толстозадый — пробулькал на весь троллейбус:

— Уже средь бела дня к мальчишкам пристают. Маньяки.

А после:

— Отпусти мальчонку, педераст!

Троллейбус заволновался. Хватка стала слабеть, но Прибор был ещё настороже, сжимая в кармане другой рукой своё верное лезвие от опасной бритвы, спрятанное в кастетоподобном кольце из тяжёлой чёрной пластмассы. Ему вдруг стало холодно. Холод от руки незнакомца проник сквозь куртку, так что занемело предплечье. Холод ударил в голову — как от ледяной воды в жаркий день.

— Пусти, ну! — рванулся Прибор.

Заскрипели двери. Прибор рванулся к выходу, одновременно полоснув лезвием по державшей его руке. По звуку он понял, что достал до кости. Но ни вскрика, ни крови не последовало. Незнакомец лишь слегка ослабил хватку, и тогда, остервенясь, Прибор несколько раз взмахнул лезвием, нажимая изо всех сил. И, почувствовав, наконец, свободу, с тяжело бьющимся сердцем, выпрыгнул из троллейбуса. Не оглянулся, хотя сзади послышался какой-то шум. Нырнул в проход между гаражами, пробежал по тропинке, миновал загаженный задний двор магазина, и остановился за кучей деревянной тары, почувствовав себя в безопасности. Взгляд его упал вниз. Он вдруг увидел безжизненную синеватую кисть, висевшую на его рукаве в смертельной хватке. Белая кость торчала из-под натянувшейся кожи. И — ни капли крови. Прибор вскрикнул и стал отрывать от себя чужую холодную руку. С трудом оторвал, едва не порвав рукав. Отбросил в снег. В ужасе взглянул на неё, будто ожидая, что она сейчас сама подползёт к нему и вцепится в глотку, как в фильме. Но синяя кисть, скрюченная от усилия, по-хирургически точно отделённая от лучевой кости, безжизненно валялась в сугробе, напоминая восковую руку манекена. Прибор выругался. Воровато оглянулся по сторонам. Ничего подозрительного. Его замутило и чуть не вырвало. Он отвернулся от отрезанной руки (холодец хренов), втянул носом воздух. Кажется, полегчало. Надо идти. Он обогнул гору ящиков и столкнулся с незнакомцем. Лицо будто в паутине. Ледяная рука схватила Прибора за шиворот.

— Ты… ты… — прохрипел Прибор, потому что ворот куртки больно сдавил ему горло, а ноги уже не касались земли.

Незнакомец открыл чёрный рот, силясь что-то выговорить. Мёртвой жутью дохнуло на Прибора из этого страшного рта, и Прибор уже почти машинально порезал этот рот едва ли не до уха. Под кожей блеснула кость. Железная рука подняла Прибора ещё выше над землёй и швырнула в стену. Прибор упал, ударившись головой. Но нет, так просто его не взять… Он вскочил, шатаясь, бросился на незнакомца, размахивая лезвием перед собой. Он ещё чувствовал, как лезвие легко, с тихим шелестом, рассекло куртку незнакомца и стало кромсать грудь. Потом острая невыносимая боль пронзила его руку. Прибор потерял сознание. Чёрный снег осветился жгучей бело-красной струёй. Мертвец выкрутил, выломал руку, сжимавшую лезвие, вырвал её из тела и отбросил. Она, ещё живая, упала рядом с мёртвой отрезанной кистью. Мертвец посмотрел на распростёртое тело, вокруг которого растекалась сияющая жидкость, пачкая девственную тьму снега. Мертвец ничего не чувствовал. Он поднял голову. Синее солнце светило прямо в его незрячие глаза. Это ещё не конец. Он должен действовать. Мёртвые — они следят за ним. Они надеются. Он будет верен им до конца. Он наклонился, поднял лезвие, выпавшее во время схватки. С удивлением рассмотрел его. Какое оно удобное, гладкое. С тёмным мёртвым отливом. То спрячется в рукояти, то вновь появится. Он стал водить лезвием по лицу поверженного Прибора. Вверх-вниз, справа-влево. Он будто творил некие письмена, ведомые только ему и его миру. Через минуту он пошёл прочь. На чёрном снегу скалился череп с кровянистыми пучками обрезанных сухожилий и мышц. Само лицо, порезанное лепестками, обрамляло череп, делая его похожим на подсолнух. Прохожие теперь откровенно шарахались от него. Он чувствовал, что должен был сделать, и только искал удобного места. Дальше вдоль дороги виднелась рощица. Он пошёл к ней. Холод должен был помочь ему. В рощице он упал лицом в снег, благодатный холод проник в его искромсанную грудь, рубцуя страшные раны. Мёртвая плоть соединялась с костями. Пусть хотя бы на время. По крайней мере, он успеет исполнить свой долг.

Крутые были на месте. Андрей с облегчением перевёл дух и подошёл к белой «девятке», стоявшей на самом удобном месте недалеко от входа на рынок. Андрей сел в машину и без предисловий спросил:

— Где Супер?

Коротко стриженная голова повернулась к нему. Широкое лицо со следами былых сражений. Сломанный нос. Боец. Меланхолично жующие челюсти.

— Зачем он тебе?

— Дело есть.

Боец зевнул.

— Здесь он. С ментами закусывает.

Андрей вылез из машины, оглядел кишащее людьми пространство между оградой рынка и входом в продуктовый павильон. Там, на ступеньках, стояли два мента с дубинками и рациями на поясах, в новых меховых куртках. Супера не было.

Стекло приспустилось, боец выглянул из машины:

— Не торчи тут.

— Ладно, — Андрей кивнул и неторопливо зашагал к входу.

Там его подхватила толпа и понесла вдоль рядов, плотно набитых вещами и торговцами. Намётанный глаз сразу выхватывал знакомых — «быков», пасших своих коров. Это были мелкие рэкетиры, которыми руководили пастухи. Но пастухов не было видно. Они не торчали на людных местах, не подкатывали к рынку на шикарных «БМВ». Предпочитали скромные отечественные «девятки» и «Москвичи» последних моделей. Впрочем, машины они меняли чаще, чем какой-нибудь пахарь — обувь. Супер не был главным авторитетом среди них, но его уважали. Бывший боксёр, бывший тренер по карате (большую часть приёмов он освоил во время краткой отсидки, остальные изучил по фильмам и руководствам), бывший напарник самого Магидовича. Магидовича застрелили на пороге собственной фабрики («кооператива», как тогда стыдливо называли подобные заведения), его команда рассеялась, кто-то сел, кто-то ушёл в бега. А Супер — ничего, выплыл, и даже получил свою долю в нелёгком рыночном бизнесе. Андрей сделал круг по базару, потом выгреб в «отстойник» — пятачок перед одним из павильонов, где можно было встретить знакомых «быков», потолковать и расслабиться.

— Супера не видели? — спросил он у парней, затянутых, несмотря на мороз, в турецкую «кожу».

— Не-а.

Андрей покурил и снова отправился на поиски.

Мертвец вошёл на рынок с другого входа — «Кавказских ворот», где торговали фруктами и овощами. Его белое лицо, будто сведённое судорогой, с линией спаянной холодом раны, которую можно было принять за шрам, почти не выделялось в многоликой толпе. День был торговый, и кого только не заносило на рынок в такие дни! Куртка на нём была застёгнута наглухо, а наверх, на грудь, выпущен шарф, скрывавший разрезы. Нижний конец шарфа для надёжности был прихвачен «молнией». Незрячие глаза не видели никого. У мертвеца оставалось не много чувств. Он видел, но это не было зрением. Он ощущал, но это было несвойственное людям и животным ощущение. Живая толпа пугала его. Прикосновение к тёплой плоти вызывало дрожь и отвращение. Он не мог войти в павильон — тепло убило бы его. В ультрафиолетовом спектре двигались живые фигуры, пузырились тёплые потоки воздуха из дверей магазинов и лавок, и бледно-зелёное облако дымилось над толпой. Из киосков звукозаписи, сливаясь из множества ритмов, неслась какофония звуков. Покрикивали шашлычники. На раскладушках высились груды одежды, шубы, куртки, платья покачивались на верёвках, пацанята, отвлекая внимание, затевали возню и бег наперегонки прямо в суетливой давке. Он не видел ничего этого. Он останавливался время от времени, поднимал мёртвое лицо к своему мёртвому солнцу, будто спрашивая совета. На него налетали покупатели, кто-то извинялся, кто-то ругался. Они сбивали его, создавая помехи, словно многочисленные объекты слежения на экране радара. Он выбрался из толпы, прошёл между торговцами, перелез через картонные ящики, выбрался на спокойное место, как пловец, доплывший до берега. Здесь, отделённый от толпы торговыми рядами, в узком пространстве между павильончиками, на загаженном, замусоренном снегу, он остановился и снова поднял лицо к синему солнцу. Но ему опять помешали. Окружившие его вдруг тёмные люди приподняли его и толкнули дальше в проход, развернули, прижали спиной к решётке ограды. Он ничего не чувствовал, но знал, что происходит что-то неладное.

— Этот? — спросил Супер.

— Угу, — кивнул Андрей.

Бойцы, державшие мертвеца с двух сторон, получили немой приказ. На него посыпались удары. И тут же раздалась ругань. Андрей, державшийся за широкой спиной Супера, заверещал:

— Его мочить надо! Он же труп, вы что?

— Без тебя разберёмся. Вали, — отозвался один из бойцов.

— Ладно, разомнусь… — Супер выбросил окурок, и с разбегу ударил ногами в грудь человека, прижатого к решётке.

Раздался хруст. Супер взвыл, упал и завертелся на снегу, хватаясь за отшибленные ноги. Он будто ударил в бетонную стену. Бойцы, не ожидавшие такого, растерялись, выпустили жертву, у которой на груди виднелись две отчётливые вмятины.

— Он же мёртвый, я же говорил! — закричал Андрей.

Мертвец обратил к нему лицо, словно прислушиваясь. Ярко вспыхнуло голубое пламя. Он узнал этот голос. Отлепившись от решётки, мертвец сделал несколько шагов. Боец, попытавшийся остановить его, получил страшный удар в горло. Он осел на снег, остальные, мгновенно оценив ситуацию, вдруг растворились, исчезли, испарились — что было удивительно, учитывая место действия. Взлетела культя с белой костью. Будто железная дубина ударила Андрея в лоб. Он подпрыгнул и рухнул на снег. Мертвец нагнулся над ним. Другая его рука схватила лежащее тело, как куклу, приподняла и швырнула в стену павильона. Грохот разнёсся, казалось, по всему рынку. Супер кинулся на него сзади. Он уже понял, что удары здесь мало помогут — он просто хотел свалить мертвеца, одновременно вонзая нож ему в затылок, в мягкую впадину под затылочной костью. Нож вошёл в мёртвую плоть. Но мертвец устоял, развернулся. Супер, стоявший на полусогнутых ногах, открыл рот от удивления и ужаса. Потом глаза его выпучились: рогатка обнажённой лучевой кости вонзилась ему в открытый рот, ломая хрящи, дошла до гортани и пробила её. Тело Супера — большое, натренированное, уже отяжелевшее от сытной и беззаботной жизни последних лет — забилось, задёргалось, ноги стали месить снег. Но до того, как сердце перестало биться, Супер успел прохрипеть:

— Ну, падла, я тебя ещё достану… И детей твоих, падла, и жену…

Мертвец опустил обезображенную руку. Тело Супера под собственной тяжестью высвободилось и осело в грязную снежную кашу. А вокруг уже кричали и бегали, бежали бойцы в коже, и милиционеры в красивых меховых куртках. Мертвец едва успел развернуться — на него посыпался град ударов дубинками. От этих ударов у него на лице, на голове, на шее лопалась кожа, защищаясь, он поднял изуродованную руку, и несколько ударов расщепили остатки кости. Мертвец упал. Один уцелевший глаз увидел синее солнце, на которое наползала фиолетовая мгла. Он поднял голову: это просто испортилась погода, туча закрывала светило, но для него это означало конец. Усатый плотный милиционер выхватил пистолет, эхо выстрелов, отскочив от железных стен, запрыгало в сторону реки, над старыми полуразрушенными кирпичными домами, над занесёнными снегом заборами, над обледеневшими склонами, заваленными мусором, залитыми помоями. Мертвец открыл чёрный рот и издал скрежещущий, страшный звук. Он не успел. Он не выполнил волю мёртвых. Он обманул их надежды. Никто не будет отомщён. Зло восторжествует. И мир мёртвых снова погрузится во тьму, отринутый, побеждённый миром живых.

Полыхали мигалки милицейских машин. Милиционеры отгоняли любопытных, но их было немного: эта часть базара почти очистилась, распуганная выстрелами. Потом подъехала санитарная «труповозка». Двое молодых парней положили мертвеца на полиэтилен лицом вниз. Из затылка всё ещё торчала наборная рукоять ножа. Мертвеца затащили в машину. Рядом положили Супера. На него было страшно смотреть, и кусок мешковины, которым какой-то милиционер закрыл ему лицо, последовал за ним.

Молодой санитар отпихнул трупы ногой, влезая внутрь. Другой сел в кабину. Машина тронулась с места. Молодой санитар, сидевший над мертвецом, всё поглядывал на нож, на наборную рукоять. Он думал, что было бы хорошо, если бы менты забыли о ноже. Тогда он взял бы его себе. Вместо сломанного вчера. И для коллекции. А даже если и не забыли. Мало ли. Такая суета была, давка, столько людей находилось рядом. Нож мог взять кто угодно. В конце концов, он мог потеряться. Кто будет думать о каком-то дурацком ноже, когда у следствия три трупа, один из которых был слишком хорошо известен ментам при жизни — ведь он платил многим из них. Всё будет скрыто, всё похоронено. А мёртвые ничего не скажут. Они всё простят. Они добрее живых.

Решившись, санитар нервно погладил усики (жиденькие светлые усики, ещё не мужские — мальчишечьи), нагнулся, протянул руку к ножу над трупом Супера. Ему показалось, что нож шевельнулся. Нет, это просто тряхнуло машину. Мертвецы, бывает, при перевозке ведут себя, как живые. Санитар схватился за наборную рукоять и выдернул нож. Да, это была ценная вещь. Настоящее воровское изделие. Острый, как бритва. Санитар глянул в сторону водителя и своего напарника: они увлеклись беседой, водитель рассказывал что-то смешное. Санитар хотел сунуть нож за голенище — рукоять скрылась бы под штаниной, — но тут машину тряхнуло на ухабе. Санитар едва не потерял равновесие, ухватившись за ремень, свисавший с потолка. Когда он поднял глаза, мертвец смотрел на него. Он оставался лежать на спине, а лицо было повёрнуто к санитару. Искромсанное, страшное лицо с выбитым глазом, с разорванным ухом.

— Ты чего, дядя, а? — сказал санитар, не веря своим глазам.

Мертвец молчал. Единственный глаз смотрел сквозь санитара.

— Брось… — санитар крепче сжал рукоять ножа. Машину снова тряхнуло. Мертвец покачал головой.

— А, падла, вспомнил, да? Вспомнил, сука?

Мертвец кивнул.

— Узнал, да? Узнал меня?..

Мертвец снова кивнул.

— Я, я тебя вчера мочил… Глазастый же ты, дядя, ай, глазастый… Плохо это.

Санитар бросил быстрый взгляд на напарника в кабине. Нет, он всё ещё увлечён разговором. Повернулся к мертвецу, глупо ухмыльнулся и вонзил нож в уцелевший глаз. Потом вдруг выглянуло солнце. Но свет его был неживым. Мёртвая рука, уже слегка размякшая в тепле, взметнулась вверх, вцепилась в одежду, рывком сдёрнула санитара с сиденья. Санитар взвыл почти беззвучно — голос пропал — и в ужасе уставился в потолок. Его лицо было крепко прижато к груди мертвеца. В этой холодной, вдавленной, изуродованной груди что — то билось. Это не могло быть сердцем. Не могло! Санитар закричал. Но крика никто не услышал. Машина как раз переезжала рельсы, ведущие к товарной станции. В быстро надвигающихся сумерках никто не видел, как на ходу приоткрылась задняя дверь труповозки и две тёмные фигуры безжизненно свалились в снег.

Машина остановилась по ту сторону переезда. И тотчас же просигналила лампочка шлагбаума, товарняк выскочил из-за пристанционных строений и со свистом отрезал дорогу назад. Водитель и другой санитар выскочили из машины, беспомощно оглядываясь и разводя руками. Товарняк был длинным, бесконечно длинным. В грохоте колёс потонули последние вопли. Когда поезд прошёл, на рельсах остался лежать рассечённый надвое труп. Рука ещё сжимала красивую наборную рукоять ножа, в открытой дымящейся грудной клетке билась и клокотала чёрная кровь.

…Андрей очнулся, когда раздались выстрелы. Не глядя по сторонам, даже не поднимая головы, он молча пополз вдоль металлической стены павильона. Он полз, преодолевая страшную слабость и тошноту, подступавшую к горлу. Боли уже не было, боль прошла, но слабость наплывала, как тьма, грозя вот-вот поглотить его без остатка. Он знал, что позади — там, где бегают, суетятся и стреляют — там Смерть. И нужно во что бы то ни стало уйти, спрятаться, укрыться. Он заполз в узкую щель между задней стеной павильона и оградой. Он разворошил картонные ящики, целлофановые обёртки и прочий мусор и заполз под него. Он подтянул ноги к животу и затих. Теперь можно было немного отдохнуть. И тут же свет померк перед глазами и тьма снова поглотила его. Андрей снова очнулся, когда уже стемнело. Вокруг было тихо и он с трудом понял, что с ним произошло. Он медленно выполз из-под мусора, встал на ноги, держась за стену, двинулся к выходу с территории рынка. Какие-то тёмные фигуры торчали у выхода. Андрея окликнули — он не отозвался. Старый опустившийся алкаш схватил его за ногу, когда Андрей проходил мимо. — Купи утюг! — прохрипел он. Утюг он прижимал к груди, сидя на корточках у ограждения. Андрей с трудом вырвал ногу, двинулся дальше. Он проковылял мимо двух бродячих собак, что-то грызших в снегу. Вышел на освещённый проспект. Влез в первый попавшийся троллейбус. Народу было, как назло, много, и Андрей с трудом примостился у заднего окна, вцепившись в поручень, чтобы не упасть. От тряски его снова затошнило, и после очередного ухаба вырвало. Стоявшие рядом отшатнулись. Андрей не видел никого, не слышал возмущённых голосов, вообще ничего — в боку проснулась боль, он едва удержался, чтобы не застонать. Стиснув зубы, смотрел себе под ноги, на потёки рвоты, оставшиеся на куртке. Он приехал домой, отпер двери своим ключом. Отчим, как обычно, был в стельку пьян: распустив губы, расставив ноги, спал перед телевизором в старом кресле. Телевизор орал во всю мощь. Андрей прошёл к розетке и выдернул шнур. И сейчас же услышал бормотание матери. «Не подохла ещё, старая сволочь…» — привычно подумал он. На кухне в тайничке за холодильником нашёл полбутылки водки, спрятанные отчимом, налил в стакан, выпил. Запил водой из-под крана. И только тогда сбросил куртку, сел. Мать мычала — звала его. Потерпит. Выпил ещё. Оставшуюся водку вылил в стакан, понёс матери. Она лежала лицом вверх, лицо было наполовину неподвижным, мёртвым, как маска. Зато другая половина лица выражала всю гамму чувств, какую только могла выразить старая больная женщина, допившаяся до паралича.

— Ы-ы!.. — радостно промычала она, заметив стакан в руке Андрея. — М-м-м… Ы! Ы, ы!

— Да сейчас, подожди ты… Андрей приподнял ей голову, краем стакана раздвинул неподвижные губы, вылил водку в рот.

— Ых! Ых! — простонала мать. Глаза её заблестели, тело расслабилось.

— «Ых»! — передразнил Андрей. — Меня вот чуть не убили сегодня. А тебе — хоть бы хрен. Только и знаешь, что «ыхать».

— Ы? Ы? — мыкнула она.

— Да не знаю, кто. Дед Пихто…

Он вздохнул.

— Ладно, пойду спать. В глазах темно… Разбудишь — убью!

Он упал в кровать, не раздеваясь. Надо было бы поухаживать за старухой, сменить пелёнку, поставить воды в изголовье, может быть, покормить — но у него не было сил. Завтра, всё завтра. Да и этот старый хрен на что? Проспится — поможет ей…

Он не уснул — провалился. И в том мире, в который он попал, он был жив и здоров, а потом Супер схватил пилу и стал выпиливать ему бок. Андрей кричал, но бойцы крепко держали его, пила взвизгивала и от бока летели опилки, будто сам Андрей превратился вдруг в деревянного человечка.

— Иди к лешему! — закричал Андрей Суперу перепуганным детским голосом. И Супер отскочил, а вместо него появился отчим и пробулькал: — Ты живучий, выродок, весь в неё… Я подохну — а вы с ней ещё жить будете.

Это он про мать говорил, понял Андрей. Он хотел подняться и влепить отчему в нос — пусть знает, как мать обижать, — но сил не было. Он опустил глаза и увидел в боку здоровенную дыру, будто бок раскурочили ломом. Он заткнул дыру полотенцем, но тут отчим поднял лом и ударил его остриём прямо в полотенце.

— Снова мою водку выпил? В тюрьме тебе место, в тюрьме!

— Не хочу в тюрьму, — простонал Андрей и проснулся.

Было темно и тихо, если не считать храпа двух пьяных стариков. Андрей почувствовал, как в бока у него что-то шевелится и дёргает — больно, страшно больно. Он застонал, схватился за бок, нащупал что-то живое, схватил, поднёс к глазам — это был ребёнок. Ребёнок с неподвижным лицом матери и сухими дрожащими ручками старика. Ребёнок мигнул и открыл рот. Во рту был ряд острых треугольных зубов, заточенных как у пилы. Андрей закричал, отшвырнул ребёнка — он откатился под материнскую кровать, тяжело ударился о стенку и захихикал — и снова схватился за бок. Что-то торчало там, рвало тело, лезло наружу… Андрей зажмурился, выгнулся, шаря рукой под собой — что там такое? — и снова проснулся. Простучал трамвай под окном. Мать натужно храпела на соседней кровати. Бульканье отчима доносилось из спальни. Андрей застонал, вытер мокрый лоб ладонью. Почувствовал неладное, поднёс ладонь к глазам. В сиянии фонаря, пробивавшемся сквозь занавеску, увидел чёрную тягучую жидкость, капавшую с ладони. Это кровь? Ох, тошно мне, тошно…

…Когда он проснулся в третий — и в последний — раз, он, наконец, разглядел то, что пилило его бок в первом сне, что он отбросил под кровать во втором. И когда разглядел, подумал, что снова видит сон. И сил бороться, думать, страдать больше не было. Он сунул голову под подушку, крепко-крепко зажмурился, обхватил подушку руками. Но это была вовсе не подушка. Это была смятая картонка из-под шоколадных батончиков, картонка с налипшими на неё обретками и вкладышами от жвачки. И Андрей лежал не дома, в своей кровати, рядом с парализованной матерью — он лежал в щели, под стеной павильона, погребённый под кучей мусора. И ветер шевелил над ним обёртки и цветной целлофан — чёрный ночной ветер, принёсший в город оттепель. Чёрная чужая рука, вернее, то, что оставалось от руки — чёрная разбухшая кисть, — словно поняв, что жертва больше не будет сопротивляться, подняла указательный палец, как копьё и вонзила его в живот Андрея. Андрей дёрнулся всем телом. Но тело больше не принадлежало ему: сам Андрей в этот момент уже шёл по тёмной бесконечной дороге в толпе таких же, как он, бормочущих теней, а над ними всходило не солнце — всходила луна мертвецов.

…В сырую тёплую ночь, когда из туч на город повалила каша из дождя и снега, в холодильнике городского морга шевельнулся труп. Супер открыл глаза.