Сновидения – святое дело

Когда мне было семь лет, я, начитавшись страшных сказок, стал жаловаться своему отцу, что меня начали преследовать кошмары.

— Они меня совсем замучили, папа, — хныкал я. — Я не могу убежать от них и не могу прогнать их — этих большущих чудовищ с острыми клыками и когтями вроде тех, что на картинках в книжке, и не могу заставить себя проснуться. Да, папа, никак не могу проснуться.

Отец выдал пару весьма теплых слов по адресу тех недоумков, которые допускают, чтобы такие книжки попадались на глаза малолеткам, затем ласково сгреб мою ручонку в свою огромную лапищу и повел меня на расположенный поблизости небольшой выгон.

Отец у меня был человеком мудрым, обладавшим чисто крестьянской сметкой в отношении того, чем в состоянии отблагодарить земля того, кто на ней усердно трудится. Он был в равной степени близок как к матери-Природе, так и к человеческим сердцам и умам, ибо в конечном счете поддержание человеческой жизни зависит только от добрых взаимоотношений, что устанавливаются между человеком и землей.

Он присел на пенек и показал показавшейся мне тогда невообразимо огромным револьвер. Теперь-то я знаю, что это был обыкновенный кольт армейского образца 45-го калибра. Но для моего детского глаза он казался прямо-таки чудовищным оружием. Мне уже приходилось видеть раньше малокалиберные спортивные винтовки и охотничьи дробовики, но в отличие от них из кольта нужно было стрелять, держа его в одной руке. Боже, до чего же тяжеленным оказался для меня этот револьвер. Вес его был до того несоизмерим с моей ребячьей силенкой, что он оттягивал мою тощую ручонку до самой земли, пока отец терпеливо показывал, как правильно его держать.

— Он убивает наповал, Пит, — объяснял отец. — И не существует ничего на всем белом свете, да и за пределами его, чего не могла бы остановить выпущенная из «билли» пуля. Из него можно убивать и львов, и тигров, и людей. А если прицелиться получше, то можно свалить и разъяренного слона. Поверь мне, сынок, нет ничего такого, что может тебе повстречаться, даже во сне, что не сумеет образумить добрый старый «Билли». И с сегодняшнего дня он будет всегда при тебе во всех кошмарах, что могут тебе привидеться, так что больше тебе нечего бояться чего бы то ни было.

Эти слова глубоко запали в мое восприимчивое сознание. Не прошло и получаса, как запястье мое уже огнем пылало от мучительной боли, которую вызывала бешеная отдача этого кольта. Но зато я собственными глазами видел, как тяжелые пули насквозь пробивают фанерный щит толщиной в два дюйма, да еще обитый кровельным железом. Я, щурясь, брал на прицел мешок с пшеницей, нажимал на спусковой крючок, отдача буквально выдергивала предплечье из суставов, но я отчетливо видел, как в мешке раз за разом прорывали дыры размером в кулак.

В ту ночь я спал с «билли» у себя под подушкой. И прежде, чем в конце концов полностью погрузиться в стихию сновидений, на всякий случай еще раз провел пальцами по холодной, вселявшую такую уверенность, поверхности рукоятки.

Когда все то ужасное, что меня мучило в сновидениях, не замедлило явиться и в ту ночь, я почти обрадовался этому. Я был готов к встрече. Со мной был кольт, он казался теперь куда легче, чем в те часы, когда я бодрствовал — или, может быть, во сне рука у меня стала больше и, соответственно, сильнее. Два чудовища мгновенно рухнули наземь, стоило только взреветь и лягнуться моему «билли», а остальные развернулись и дали деру.

Тогда я, смеясь, стал преследовать их и палил в них прямо с бедра.

Отец не был профессиональным психологом, однако он нашел прекрасное средство против страха — проецирование в подсознание основанное на непосредственном опыте понятие здравого смысла.

Двумя десятками лет позже тот же самый принцип был применен по-научному для того, чтобы спасти нормальное состояние психики — да, пожалуй, и жизнь — Маршэма Красвелла.

— Ты, безусловно, о нем слышал, — уверял меня Стивен Блэйкистон, мой давнишний приятель еще по колледжу, специализировавшийся в области прикладной психологии.

— Кажется, — не очень-то уверенно соглашался я. — Научная фантастика, «фэнтези»… Что-то читал. Муть, да и только.

— Вовсе нет. Вполне пристойное чтиво.

Стив взмахом руки обвел книжные полки в своем служебном кабинете в новой психиатрической лечебнице, открытой Пентагоном в штате Нью-Йорк. Перед моим взором предстали многие ряды разноцветных корешков журналов.

— Я фанат этого жанра, — нисколько не стесняясь, признался Стив. — Но ты же не считаешь меня чокнутым?

Я уклонился от прямого ответа. Всю свою сознательную жизнь я проработал спортивным обозревателем. Что же касается Блэйкистона, то я никогда не сомневался в том, что он большой дока в двух сферах — в психологии и в электронной технике.

— Кое-что из этого, — сказал Стив, — в самом деле безнадежно устарело, но в целом литературный уровень достаточно высокий, а идеи стимулируют творческое мышление. Вот уже в течение десяти лет Маршэм является одним из самых плодовитых и наиболее почитаемых авторов данного жанра.

Два года тому назад он серьезно заболел и, не успев окончательно выздороветь, снова занялся литературной деятельностью. О пытался достичь привычной своей продуктивности, но все более скатывался к чистому «фэнтези» — весьма изысканному в частностях, но временами полнейшему вздору.

Он принуждал вовсю работать свое воображение в попытках сохранить на прежнем уровне ежедневный объем написанного. Напряжение стало слишком интенсивным. В результате что-то в нем сломалось. Теперь он здесь.

Стив поднялся и стал подталкивать меня к выходу из кабинета.

— Я проведу тебя, чтобы ты смог самолично его увидеть. Он тебя даже не заметит, потому что сломался в нем как раз сознательный контроль над собственным воображением. Оно настолько разыгралось, что теперь он, вместе того, чтобы переносить на бумагу им самим придуманное, живет в нем — для него это и есть жизнь в самом буквальном смысле.

Далекие планеты, самые невероятные созданья, загадочные приключения до мельчайших деталей проработанная фантасмагория, порожденная блестящим интеллектом, загнавшим себя до состояния полнейшего помешательства благодаря изощренности собственных выдумок. Воображение увело его из жестокой реальности неестественно напряженного существования в мир грез. И он в состоянии сделать этот мир настолько реальным для себя, чтобы окончательно себя погубить.

— Героем, разумеется, является он сам, — продолжал Стив, открывая дверь в одиночную палату. — Но иногда умирают даже герои, самим себе кажущиеся бессмертными. Я очень опасаюсь того, что его разыгравшееся воспаленное воображение при пособничестве подсознания создаст такой вымышленный мир, в котором он окажется в безвыходном положении, и герою не останется ничего иного, как умереть. Тебе, наверное, известно, что такое самовнушение. Человек, например, вдалбливает сам себе в голову, что на него напущены злые чары, способные его погубить, — и умирает. Так вот Маршэм Красвелл вообразит, что одно из его фантастических чудовищ убивает героя — в данном случае, его самого, он уже никогда не пробудится от своего кошмарного сна. Никакие лекарства не помогают. Вот послушай сам.

Стив кивнул в сторону койки, на которой лежал Маршэм. Я склонился над ним и услышал, как обескровленные губы писателя тихо шепчут:

— …Мы должны самым тщательным образом прочесать равнины Истака в поисках Бриллианта. Я, Мултан, в чьих руках сейчас Меч, поведу тебя туда; ибо Змей должен умереть, а только силой Бриллианта можно преодолеть его бессмертие. В путь.

Свисавшая безжизненно правая рука Красвелла судорожно дернулась. Он, по-видимому, звал за собою своих последователей.

— Все еще Змей и Бриллиант? — спросил Стив. — В этом сюжете он живет вот уже двое суток. Мы можем догадываться о том, что происходит, только тогда, когда он сам заговаривает в своей роли в качестве героя. Часто это нечто совсем нечленораздельное. Иногда же искра сознания проскакивает наружу, и он изо всех сил пытается очнуться. Ужас берет, когда смотришь на то, как он корчится на своей койке, пытаясь вытянуть себя назад, в реальный мир. Тебе самому когда-нибудь доводилось биться в безуспешных попытках стряхнуть с себя мучительный кошмар?

Вот тогда-то я и вспомнил о «билли», кольта 45-го калибра. Когда мы вернулись в кабинет Стива, я рассказал ему об этом.

— Вот оно! — воскликнул Стив. — Твой отец был абсолютно прав. Я и сам, по сути, надеюсь спасти Маршэма, пользуясь подобным принципом. Но чтобы сделать это, мне необходима помощь такого человека, в котором сочетаются живое воображение с суровым прагматизмом, простой здравый смысл — с чувством юмора. Да, ты как раз как нельзя лучше подходишь для этой роли.

— Серьезно? Как же это я в состоянии помочь? Я ведь даже не знаком с этим человеком.

— Вот и познакомишься, — сказал Стив, и та многозначительность, с которою он произнес эти слова, была подобна струе холодной воды мне на спину.

— Ты станешь гораздо ближе Маршэму Красвеллу, чем когда-либо был близок один человек другому. Я намерен спроецировать тебя — вернее, изначальную твою сущность, то есть твой разум и твою личность, — в измученный мозг Красвелла.

Я аж глаза вытаращил от удивления, а затем красноречиво ткнул большим пальцем в сторону заставленных журналами полок на стене.

— Слишком много на себя берешь, братец Стив, — сказал я. — Что тебе сейчас больше всего нужно — так это пропустить пару-другую рюмок.

Стив раскурил трубку и водрузил свои длиннющие ноги на один из подлокотников своего кресла.

— О чудесах или магии не может быть и речи. То, что я предлагаю проделать, в сущности ничуть не более чудесно, чем тот способ, с помощью которого твой отец вложил в твою ладонь смертоносный револьвер, чтобы ты больше ничего не боялся. Просто это несколько сложнее, но все остается в рамках достижений современной науки.

Ты слышал что-нибудь об энцефалографе? Так вот, да будет тебе известно, этот прибор в состоянии уловить исходящие из коры головного мозга нервные импульсы, усилить и записать их, тем самым регистрируя степень интенсивности или отсутствие — умственной деятельности. Правда, он не может дать конкретных указаний на то, какого рода эта деятельность, в чем она заключается, за исключением самых общих данных. Используя сравнительные диаграммы и другие статистические методы анализа полученных с его помощью кривых, мы иногда могли поставить диагноз, например, начальной стадии помешательства. Но больше ничего — пока не начали более глубокое изучение вопроса здесь, в Пентагоне.

Мы усовершенствовали методы проникновения под черепную коробку и индукционного улавливания нервных импульсов, научились зондировать любые известные нам участки мозга. При этом мы пытались выделить из миллионов ничтожных амплитуде электрических импульсов такие, которые в своей упорядоченности поддаются дальнейшей расшифровке, составляя те мысленные образы, что возникают в сознании пациента. В результате мы добились такого результата, что, если исследуемый объект о чем-нибудь думает, — например, представляет себе какое-нибудь число, — то приборы соответственно единообразно реагируют всякий раз, когда он задумывает одно и то же число.

Однако большего нам достичь пока не удалось. Головной мозг функционирует в основном как единое целое, ни одна из его отдельных частей не является средоточием того или иного даже совсем простого образа, однако деятельность одной секции мозга стимулирует интенсивность деятельности в других секциях — за исключением тех отделов мозга, что заведуют безусловными рефлексами. Так что, если мы зададимся целью получить цельную картину мышления, нам придется прибегнуть к вживлению под череп многих тысяч электродов-зондов, что, конечно, практически невыполнимо. Да и то это было бы похоже на попытку определить рисунок разноцветного свитера в результате обследования каждого его крохотного стежка под микроскопом.

Парадоксально, но наши приборы действовали избирательно. Нам нужно было заниматься не зондированием, а научиться генерировать такое поле, модуляция которого многочисленными микротоками позволила бы в совокупности выделить возникающий в мозгу мысленный образ и мы отыскали такое поле. Однако дальше продвинуться так и не сумели. В каком-то смысле мы снова оказались там, откуда начинали свои исследования, — ибо для того, чтобы проанализировать, что же именно воспринимает это поле в процессе модулирования его микротоками, необходимо прибегнуть к использованию многих тысяч сложных приборов. В нашем распоряжении оказалась усиленная мысль в виде совокупности строго определенных электрических импульсов, но мы не умели расшифровать их.

И мы пришли вот к какому заключению — имеется всего лишь один-единственный прибор, в должной степени чувствительный и сложный, чтобы решить поставленную нами задачу. Таким прибором является другой человеческий мозг.

Взмахом руки я попытался прервать поток его слова.

— Я понял! — вскричал я. — Вы хотите заполучить устройство для чтения мыслей.

— Гораздо больше, чем это. Когда на следующий день мы производили контрольные испытания, один из моих ассистентов повысил напряженность поля — вернее, частоту электромагнитных импульсов, его составлявших, совершенно случайно. В роли аналитика тогда выступал я сам, субъект испытаний при этом находился под строгим надзором.

Вместо того, чтобы «услышать» едва различимые, бессвязные его мысли, я сам стал частью внутреннего мира этого человека. Я оказался как бы внутри его мозга. Какой поистине кошмарный мир мне тогда открылся! Мышление этого человека не было ясным, когерентным. Но все это время я не переставал ощущать собственную свою индивидуальность… Придя в себя, он, очертя голову, на меня набросился со словами, что я нахально, без спроса вторгся в его внутренний мир.

С Маршэмом все будет совершенно иначе. Вымышленный мир его коматозного состояния, мир его бреда проработан до мельчайших подробностей, он настолько же реален для него самого, насколько реальными он привык делать придуманные им миры для своих читателей.

— Погоди-ка, — перебил я его, — а почему бы тебе самому не заглянуть в этот его внутренний мир?

Стив Блэйкистон ухмыльнулся и метнул в мою сторону настоящий высоковольтный разряд из своих больших серых глаз.

— На то есть три весьма серьезных препятствия. Во-первых, я сам уже настолько пропитан обуревавшим его бредом, что опасаюсь, как бы я сам не идентифицировался с ним. А ему в данный момент больше всего нужна целительная доза здравого смысла. Ты как раз наиболее подходящий для этого человек, закоренелый скептик, с весьма легковесным, я бы даже сказал, циничным отношением ко всему, что тебя окружает.

Во-вторых, если моему разуму не удастся устоять перед силой воздействия его буйного воображения, сам я, уже не смогу после этого вылечиться, а за меня этого никто не сделает. Чем больше я размышляю над этим, тем все больше прихожу к выводу, что пробудившись, я сам стану первым же кандидатом на койку в соседней палате. Но такое возможно, если позволить своему разуму подчиниться воле пациента. Тебе это никак не грозит. Тебе внутренне присуще глубочайшее недоверие к чему бы то ни было. Для тебя это станет всего лишь еще одной возможностью подурачиться в привычной манере ниспровержения всех и всяческих идолов. Да у тебя и у самого очень приличное воображение, если судить по некоторым из твоих недавних репортажей о спортивных поединках.

И наконец, в-третьих, когда он — если такое вообще случится — придет в себя, ему захочется убить человека, который посмел вторгнуться в его святая святых — мир его воображения. Ты, разумеется, постараешься побыстрее спастись бегством. Мне же — уж очень больно я могу захотеть остаться и поглядеть на то, что из всего этого эксперимента вышло.

Я поднялся, галантно поклонился и произнес:

— Премного благодарен, дружище. Я вот как раз вспомнил о том, что мне предстоит поведать миру о финальном бое, который должен состояться в «Мэдисон Сквер-Гардене» завтрашним вечером. А поэтому мне не мешало бы хорошенько выспаться. Я уже и так слишком у тебя подзадержался. До скорого.

Стив тоже поднялся и поспешил к двери, забегая впереди меня.

— Пожалуйста, — взмолился он.

Что-то, а уговаривать он умеет. А я не в состоянии выдержать взгляда его больших глаз. И как-никак, но он пока еще мой приятель. Он уверял, что длиться это будет совсем недолго — ну точно, как заправский зубной техник, — решительно отметая все «а если?», какие только я был в состоянии придумать.

Десятью минутами позже я уже возлежал на широкой кровати, установленной рядом с кроватью, которую занимал мертвенно бледный Маршэм Красвелл. Стив низко склонился у его изголовья, прилаживая над головой больного писателя круглый колпак из хромированной стали, очень похожий по форме на те, что применяются для сушки волос в парикмахерских. Аналогичные приготовления произвел надо мною его ассистент.

От этих колпаков тянулись провода к поворотным кронштейнам над нашими головами и еще дальше — к снабженной колесами машине, которая выглядела так, будто сошла с рекламного проспекта окутанного дымкой загадочности раздела науки Всемирной выставки двухтысячного года.

Меня прямо-таки распирали многочисленный вопросы, но те, которые мне удалось каким-то образом высказать, казались совершенно неуместными и даже бессмысленными.

— Что мне говорить этому воображаемому его герою? «Доброе утро! С какими сегодня затруднениями вы столкнулись?» Представиться мне или нет?

— Только скажи, что тебя зовут Пит Парнелл, а дальше придется импровизировать, играть роль, как говорят, с чистого листа, — сказал Стив. — Ты сам поймешь, что я имею в виду, когда очутишься там.

Хорошенькое дело — где это «там» я должен очутиться? Меня вдруг поразила до глубины души сама мысль о путешествии в святая святых душевнобольного человека. От этого желудок мой сократился до размеров боксерской перчатки.

— А как надлежит одеться, готовясь к подобному визиту? В вечерний парадный костюм? — спросил я.

Во всяком случае, как мне кажется, я именно так выразился. Но голос мой даже мне самому показался каким-то совсем чужим.

— Одевайся как тебе вздумается.

— Ха-ха! И откуда мне знать, когда настанет пора закруглять свое присутствие на этом незваном ужине?

Стив обошел обе кровати и теперь склонился надо мною.

— Если тебе не удастся высвободить Красвелла из этого состояния в течение часа, я выключу подачу электрического тока.

Он отошел на несколько шагов и стал рядом с машиной.

— Приятных сновидений.

Я только тягостно застонал.

Было очень жарко. Как будто два знойных лета в самом разгаре слились воедино. Это два солнца сошлись на одном небосводе, оба кроваво-красные, и оба ничем не прикрытые на бронзовом небе. И все же ногам, казалось, могло бы быть прохладнее — по земле стелился мягкий зеленый дерн, покрытая им совершенно плоская равнина простиралась до самого горизонта. Но в первую же минуту стало ясно, что это не трава. Пыль. Обжигаемая пыль зеленоватого оттенка.

А в каких-то трех метрах от меня стоял что ни на есть настоящий гладиатор, глаза его излучали настороженное недоверие. Росту в нем было без малого два метра, огромные руки и ноги отливали темной бронзой густого загара, под упругой кожей перекатывались бугры стальных мускулов, в правой руке сверкал длинный меч.

Однако лицо явно выдавало, кто это был на самом деле.

Поэтому мне сражу же удалось овладеть собой и появилось непреодолимое желание расхохотаться.

— Эй, парень! — закричал я. — Ого, как быстро ты успел загореть! Всего несколько минут тому назад ты был белым, как простыня.

Гладиатор ладонью прикрыл глаза от солнц-близнецов.

— Неужели это еще одна личина волшебника Гарора, призванная довести меня до безумия — землянин, здесь, на равнинах Истака? Или я уже… в самом деле сошел с ума?

Голос у него был звучный, хорошо поставленный.

Мой же голос звучал совершенно обыденно. Да и вообще после некоторого первоначального замешательства я чувствовал себя вполне в своей тарелке, вот только жара…

— Что ж, твое предположение лишний раз подтверждает, что ты действительно малость рехнулся.

Вам, наверное, знакомо состояние полудремы, зыбкая грань, отделяющая сон от бодрствования, которая, однако, все же еще позволяет до некоторой степени обуздывать собственное воображение? Именно так я себя чувствовал в эти первые мгновенья. Теперь я понимал, что имел в виду Стив, когда сказал, что мне придется играть роль с листа. Случайно я опустил взор и увидел самого себя… Твидовый костюм, грубые башмаки — ничем не примечательная одежда. Именно так я был одет, когда в последний раз глядел на себя в зеркале. У меня не было причин переодеваться во что-нибудь иное. Именно поэтому у меня будто мороз пробежал по коже несмотря на зной, созданный воображением Маршэма Красвелла. И причиной тому было нечто, взятое скорее из экипировки представшего передо мной гладиатора. Великолепные сандалии! Мои ноги были обуты в сандалии.

Но тут я рассмеялся. Я едва не совершил роковую ошибку, воспринимая себя через призму воображения моего визави!

— Ты не против, если я выключу одно из этих солнц? — вежливо спросил я. — Здесь, пожалуй, жарковато.

И бросил в сторону одного из солнц очень даже свирепый взгляд. Оно тотчас же исчезло.

Гладиатор поднял меч.

— Ты Гарор! — вскричал он. — Но все твое волшебство не поможет тебе против Меча!

Он бросился вперед. Сверкающее лезвие рассекло воздух у самого моего черепа. Мысли мои завертелись с бешеной быстротой.

Раздался лязг металла, лезвие меча скользнуло по армейского образца каске, защищавшей мою черепушку. В последний раз такого рода непритязательная амуниция была на мне в Арденнах, и я знал, что удар простого меча ей нипочем. Спокойно приняв выпад противника, я снял каску.

— А теперь послушай-ка меня, Маршэм Красвелл, — сказал я. — Меня зовут Пит Парнелл, я из воскресной «Стар» и…

Красвелл обвел взглядом свой меч, грудь его тяжело вздымалась, недоумение на лице постепенно уступило место более осмысленному выражению.

— Погоди! Я знаю теперь, кто ты, — Нельпар Ретреп, человек с Семи Лун, который прибыл сюда, чтобы вместе со мною сразиться с Змеем и его подлым приспешником — волшебником и чародеем Гарором. Добро пожаловать, друг мой!

Он протянул мне огромную бронзовую ручищу. Я с чувством пожал ее.

Было очевидно, что, будучи не в состоянии рационально объяснить мое появление, он усиленно пытался вплести меня в ткань своих собственных видений. Вот и прекрасно. Пока что это только забавляло меня. Я решил не препятствовать дальнейшему развитию придумываемого Красвеллом на ходу действия, а возможно и подыграть ему. Собственное мое воображение нисколько не расшалилось, во всяком случае — пока что.

— Мои сторонники, — поведал мне Красвелл, — Благородные док-люди с Голубых гор, только что все пали мертвыми в кровопролитном сражении. Мы храбро встретили множество опасностей, что повстречались нам на равнинах Истака во время наших поисков Бриллианта — но все это, разумеется, тебе известно.

— Конечно же, — согласился я. — А что теперь?

Красвелл неожиданно повернулся и сделал указующий жест мечом.

— Туда, — пробормотал он. — Перспектива, что нас ожидает, вселяет ужас даже в мое сердце. Я уже вижу, как возвращается Гарор, чтобы сразиться с нами, возвращается, ведя за собой свой жуткий легион Лакросов, созданий из Сверхмира, погрязших в мерзком симбиозе с инопланетным разумом, — неуязвимых для людей, но не для Меча или могучего оружия, которым владеет Нельпар с Семилуния. Мы сразимся с ними и одолеем их без посторонней помощи!

Через бескрайнюю равнину, покрытую зеленой пылью, прямо на нас мчалась целая орда… как их назвать… каких-то созданий. Мой запас слов слишком беден для описания буйных фантазий Красвелла. Гигантские, тускло мерцающие твари, то ли с кожи, то ли с чешуи которых сочился какой-то тягучий гной, не то летели, не то скакали. Они были настолько мерзкими, что я стал озираться по сторонам в поисках какой-нибудь раковины или просто урны, куда можно было бы сплюнуть. И таковая не замедлила подвернуться мне под руку с мылом и комплектом полотенец, но я мысленно отверг ее, бросил взгляд на облако зеленой пыли и серьезно задумался.

Передо мною задрожали очертания телефонной кабинки, и, как только мне удалось зафиксировать ее в своем сознании, я опрометью кинулся в нее и лихорадочно набрал столь знакомый мне номер.

— Полиция? Спецнаряд для усмирения хулиганья — и поживее!

Я вышел из кабины. Красвелл яростно размахивал над головой мечом и издавал воинственные кличи, готовый встретить атакующих чудовищ.

С противоположной стороны донеслось громкое завывание полицейской сирены. Взметнув веера зеленой пыли, у самой телефонной будки со скрежетом остановились штук шесть-семь добрых надежных полицейских машин. Мне не нужно было особенно напрягать свое воображение, чтобы сформировать в своем сознании патрульный полицейский автомобиль города Нью-Йорк. Все было в полнейшем ажуре. Даже первый же выскочивший фараон, который подбежал тотчас же ко мне, нахлобучив по самые брови форменную свою фуражку.

Майкл О'Фаолин, самый дюжий, самый крутой, самый славный из всех фараонов, которых я только знал.

— Майк, — сказал я, взмахнув рукой в сторону чудовищ, — приведите их в чувство.

— А почему бы и нет? Это совсем несложно для ребят, которых я приволок с собой, — уверил меня Майк, пристегивая портупею.

Затем он развернул свои силы.

Красвелл с изумлением глядел на выстроившихся полицейских, готовых отразить нападение, затем заковылял, шатаясь, ко мне, закрыв глаза ладонями.

— Да ведь это же бред! — вскричал он. Что это ты, Нельпар, затеваешь?

На какое-то мгновенье вся картина происходящего как бы подернулась колышущейся дымкой. Единственное красное солнце замерцало и стало гаснуть; зеленая пустыня постепенно становилась мутной прозрачностью, сквозь которую на какую-то долю секунды перед моим взором промелькнуло видение двух белых кроватей с двумя лежавшими на них неподвижными телами. Затем Красвелл убрал ладони с глаз.

Уже примерно в двадцати метрах от полицейского наряда чудовища начали быстро уменьшаться в размерах, и к тому времени, когда они достигли фараонов, они уже были ростом не больше среднего мужчины и стали вполне дисциплинированными — что было обеспечено с помощью не таких уж сильных ударов длинными полицейскими дубинками по их рогатым головам. Их быстро пораспихивали по патрульным машинам, которые тотчас же с громким воем тронулись в путь через равнину.

Майкл О'Фаолин остался.

— Спасибо, Майк, — сказал я. — Мне, может быть, удастся достать пару контрамарок на боксерский матч на завтрашний вечер.

— Это как раз то, о чем я давно мечтаю. Завтра я свободен от дежурства. А теперь — как мне добраться домой?

Я открыл дверь телефонной будки.

— Проходите прямо сюда.

Он исчез в будке, я же повернулся к Красвеллу.

— Это очень могучее волшебство, о Нельпар! — воскликнул он. Созданиям, созданный злой волей Гарора, ты противопоставил своих.

Он уже включил весь этот эпизод в структуру своего сюжета.

— Нам теперь нужно следовать дальше, Нельпар с Семилуния — к твердыне Змея, в тысяче локспэнов отсюда, по ту сторону сожженных зноем равнин Истака.

— А как насчет поисков Бриллианта?

— Бриллианта?…

Очевидно, он забежал настолько далеко впереди самого себя в попытках включить меня в разворачивавшийся в его воображении сюжет, что начисто позабыл о Бриллианте, который только и в состоянии сгубить Змея. Мне ни в коем случае не следовало напоминать ему об этом.

Тем не менее, тысячу локспэнов через опаленную равнину было явно не под силу пересечь пешком, что бы не представлял из себя этот локспэн.

— Зачем, — спросил я, — вы сами себе усложняете жизнь, Красвелл?

— Имя мне, — произнес он с поистине чудовищным высокомерием, Мултан.

— Мултан, Султан, Шашлык, Беф-Строганов, Гамбургер или еще каким многосложным экзотическим именем возжелаешь ты себя называть — я все равно спрашиваю, что заставляет тебя усложнять себе жизнь, когда, куда ни глянь, здесь найдется множество такси? Только свистни!

И я свистнул. Канареечное такси было тут как тут, воспроизведенное до мельчайших деталей, включая небритого верзилу-водителя, точную копию нахальной гориллы, которая подбрасывала меня к Пентагону в этот, теперь такой для меня памятный вечер.

Нет ничего на всем белом свете столь же неописуемо унылого, как нью-йоркское такси с подобного рода водителем. Вид его расстроил Красвелла, и зеленая равнина снова затрепетала, пока он с неимоверным трудом ни включил и такси в сюжет своих бредовых видений.

— Вот это самое настоящее волшебство! Ты действительно могущественный чародей, Нельпар!

Он забрался в кабину. И весь при этом дрожал, изо всех сил стараясь сохранить незыблемой структуру мира, куда он бежал в своих безумных грезах, преодолевая мои преднамеренные покушения разрушить этот мир грез и ввести его снова в бесцветную, но нормальную обыденность.

На этой стадии я еще испытывал что-то вроде странной жалости к нему, однако продолжал понимать, что только позволив ему воспарить до самых крайних высот творческого воображения, а затем погасив его пыл ведром ледяной воды, я мог бы опустить его воспарившее до небес эго на грешную землю, высвободив тем самым из мира грез.

Такой образ мышления был весьма опасным. Опасным — для меня самого.

Тысяча локспэнов Красвелла оказались эквивалентны десяти кварталам. Или, возможно, ему просто невмоготу было долго терпеть унылую тривиальность поездки в такси. Горя он нетерпения, он показал рукой через плечо водителя.

— Твердыня Змея!

По мне, так твердыня эта казалась удивительно похожей на свадебный торт, изготовленный Дали из красного пластика: десять этажей в высоту, каждый этаж, скорее даже ярус, представлял собой огромное плоское блюдо толщиной в полкилометра, причем каждое выше расположенное блюдо было меньше в диаметре и как бы вырастало из ниже лежащего, в результате чего создавалось впечатление, будто все сооружение по спирали возносится к сверкавшему голубым глянцем небу.

Такси вкатилось под огромную тень нижнего яруса, остановилось под отвесно нависавшей глухой стеной этого самого нижнего плоского блюда, которое вполне могло быть диаметром не менее трех километров. Если не пяти. Или даже семи. Что значат каких-то два-три километра в кругу фантазеров-профессионалов?

Красвелл проворно выскочил из кабины. Я вышел со стороны водителя.

— Один доллар пятьдесят центов, — отрубил водитель.

Квадратная небритая челюсть, низкий лоб, грязно-рыжие космы, выбивавшиеся из-под фуражки…

— А не слишком ли жирно для такой короткой прогулки?

— Столько на счетчике! — рявкнул водитель, пожимая плечами. — Что, встать и отобрать силой?

— Проваливая к чертям в пекло, — как можно более приятным голосом предложил я.

Такси и его водитель провалились сквозь зеленый песок со скоростью высотного лифта. Отверстие тотчас же затянулось. Сколько раз я мечтал именно о таком исходе поездки в нью-йоркском такси!

Красвелл глядел на меня с отвисшей от удивления нижней челюстью.

— Извините, — произнес я. — Я теперь сам потихоньку начинаю убегать от действительности. Валяй сюжет дальше!

Он пробормотал что-то, чего мне не удалось разобрать, быстро зашагал к красного цвета стене, в которой наметились щели, обозначавшие контуры огромных ворот, и поднял над головой меч.

— Открывай ворота, Гарор! Твоя судьба предрешена. Мултан и Нельпар готовы здесь смело встретить все ужасы этой твердыни и освободить мир от тирании Змея!

Он забарабанил рукояткой меча по обведенной штриховыми линиями участку поверхности стены.

— Не так громко, — проворчал я. — Ты разбудишь соседей. Почему бы не прибегнуть к помощи кнопки электрического звонка?

Я приложил свой большой палец к кнопке и нажал на нее. Высоко вздымавшиеся над нами ворота стали медленно отворяться.

— Ты… ты бывал здесь прежде?…

— Да, после своего последнего ужина с омаром. Я учтиво поклонился.

— Только после вас, — добавил я, пропуская его вперед.

Творчество Дали продолжало маячить у меня перед глазами.

Мы прошли в огромный гулкий туннель со светящимися стенами. Ворота позади нас затворились. Красвелл замер и поглядел на меня каким-то весьма странным взглядом. И странность эта заключалась в том, что в его глазах промелькнул проблеск здравомыслия. А то, как он сомкнул губы, указывало на испытываемый им гнев. Гнев, вызванный моим поведением, а не Гарором или Змеем.

Не очень-то хорошо топтать ногами самолюбие другого человека. Гордость — это тигр, даже во сне. Подсознательная деятельность, как пояснил мне Стив, является функцией всего мозга в целом, а не какой-то отдельной его части. Став поперек дороги Красвеллу, я с пренебрежением отнесся не просто к его видениям, но и ко всему его интеллекту, глумясь над потенциалом его разума, над его способностями одаренного необузданным воображением писателя-фантаста. Я уверен, что в этот краткий миг просветления он каким-то непонятным для меня образом осознавал это.

— Твои возможности не беспредельны, Нельпар, — тихо изрек он. — Твои направленные только на внешние проявления сущего глаза слепы по отношению к мукам творчества; для тебя хрустальные звезды всего лишь блестки на платье продажной женщины, и ты отваживаешься осмеивать боговдохновенное безрассудство, которое только и превращает жизнь в нечто большее, чем простое переползание живого существа из материнского чрева к могиле. Срывая покров с тайны, ты не тайну уничтожаешь — ибо тайн бесконечное множество, как и покровов, их скрывающих, как и миров внутри других миров или в параллельных вселенных, но — КРАСОТУ. А уничтожая красоту, ты губишь душу свою.

Эти последние его слова, хотя и очень тихо произнесенные, были подхвачены изгибами стен гигантского туннеля, усилены ими, затем приглушены, в результате чего возникло пульсирующее повторение их, сначала громкое, затем тихое, этакое реверберирующее, гипнотическое эхо: «…губишь душу СВОЮ, ГУБИШЬ душу свою, губишь ДУШУ…»

Красвелл простер вперед руку с мечом. В голосе его звучало нескрываемое ликованье.

— Вот этот покров, Нельпар — и ты должен сорвать его, чтобы он не стал твоим саваном. МГЛА! Обладающая разумом мгла твердыни!

Должен признаться, что тогда, пусть хоть всего на несколько мгновений, слова его вызвали у меня легкий приступ головокружения. Я почувствовал себя в его власти, подавленный силой его воображения. И впервые в полной мере ощутил на самом себе все могущество его таланта.

Но также понял, насколько жизненно необходимо для меня дальнейшее самоутверждение!

А тем временем на нас накатывался густой сизый туман, клубы его медленно поползали к нам, заполняя туннель до самого потолка, протягивая к нам скользкие цепкие щупальца.

— Мгла существует за счет ЖИЗНИ самой, разглагольствовал Красвелл. Питаясь не плотью, а той жизненно важной субстанцией нематериального свойства, что оживляет любую плоть. Я в безопасности, Нельпар, ибо обладаю Мечом. В состоянии ли твоя магия спасти тебя?

— Магия! — надменно произнес я. — Еще не изобретено ядовитое вещество, способное проникнуть сквозь противогаз системы «Марк-8»!

Как одевать противогаз — сначала маску на лицо, затем ремешки за уши. — О, я еще не позабыл столь привычную прежде процедуру!

Поправил поудобнее маску.

— А если это не газ, — добавил я, — то на сей случай у меня припасено вот что.

С этими словами я потянулся рукой за спину, отстегнул наконечник и перекинул шланг через плечо в положение «Товсь».

Индивидуальным огнеметом я пользовался только раз в жизни — на маневрах, но приобретенный тогда опыт навсегда запечатлелся в моей памяти. Оказавшаяся у меня сейчас модель огнемета была поистине великолепной. После выброса первой же струи маслянистой жидкости, мгновенно рассекшей воздух всеиспепеляющим огненным мечом длиной в десять метров, мгла свернулась в клубок и откатилась туда, откуда появилась. Только куда быстрее.

Я сбросил постромки.

— Вы когда-то служили в армии, Красвелл. Помните?

Сияющая прозрачность стен неожиданно замутилась, и за ними на какое-то мгновение промелькнуло крупным планом, как в плохо сфокусированном кадре кинопроектора, квадратное лицо напряженно переживавшего происходящее Стива Блэйкистона.

Затем стены восстановились и Красвелл, все еще бронзовый гигант с голыми руками и ногами, хмуро поглядел на меня.

— Ты говоришь как-то странно, о Нельпар. Мне кажется, ты владеешь такими тайнами, понимание которых совершенно для меня недоступно.

Я придал своему лицу то дежурное выражение, к какому всегда прибегаю, когда заведующий спортивной редакцией пытается осведомиться о моих расходах, — выражение недоумения, обиды и откровенной мольбы не докучать мне.

— Ваша беда, Красвелл, заключается в том, что вы знать ничего не хотите. И даже не делаете попыток хоть что-нибудь вспомнить, имеющее отношение к миру реальности. Именно из-за этого вы и находитесь сейчас здесь. Но жизнь не так уж плоха, стоит только перестать видеть все только в черном цвете. Почему бы вам не встряхнуться и не пропустить пару рюмок со мной за компанию?

— Не понимаю тебя, Нельпар, — пробормотал он. — Мы ведь еще не завершили свою миссию. Следуй за мной. И он быстрым шагом двинулся дальше.

Упоминание о выпивке стало для меня совсем не лишним в данной ситуации подтверждением того, что с памятью у меня все в полном порядке. И что в туннеле столь же жарко, как и в зеленой пустыне. Я припомнил одну совсем крохотную пивнушку как раз рядом с трамвайным депо на Саучихалл-Стрит в Глазго, в Шотландии. И одного дряхлого старика с рыжеватыми усами, беженца из Норвегии, который внимательно слушал, как я с восторгом расхваливал ему какой-то особо понравившийся мне сорт виски.

— Если вы считаете, что это доброе виски, значит вы не пробовали виски моей собственной возгонки. Ну-ка, пригубите вот отсюда, приятель…

Он извлек старинную флягу и щедрой мерой плеснул золотистой жидкости в мой стакан. Ни до того, ни после никогда я не пробовал столь восхитительного нектара.

Внезапно я обнаружил, что едва поспеваю за Красвеллом в нашем переходе по туннелю. Я почти уже представил себе стакан, но своевременно передумал, заменив его старинной флягой, которую я поднес к своим губам. Воображение — в самом деле, очень замечательная штука.

Откуда-то издалека донеслись до меня слова Красвелла. Я почти совсем позабыл о нем.

— …Возле Зала Безумия, где удивительно необычная музыка насилует разум, сказочные мелодии сначала чаруют, а затем убивают, разрывая клетки мозга причудливым смешением ультравысоких и инфранизких частот. Прислушайся!

Мы достигли конца туннеля и остановились на самом верху косогора, который, расширяясь, полого спускался вниз, а подножье терялось в сизоватой дымке, напоминавшей дым миллионов сигарет, которым был как бы заполнен огромный круглый зал. Дымка эта непрерывно клубилась под воздействием случайных медленных токов воздуха, время от времени открывая на противоположной стороне зала затейливое сооружение из вертикальных труб и множества разнообразных рычагов и кронштейнов, кажущееся из-за немалого до него расстояния совсем небольшим, но которое на самом деле — в этом не было ни малейшего сомнения — было огромным.

Добрая дюжина самых больших в мире органов, раскатанных в один, показалась бы крошечным фортепиано у подножья этой башни возвышавшейся музыкальной машины.

На многочисленных консолях этого исполинского органа, каждая из которых — это было прекрасно видно даже издалека — состояла из по меньшей мере шести-семи органных клавиатур, восседали какие-то экзотические созданья со множеством конечностей — то ли пауки, то или осьминоги, то ли гигантские полипы — я даже не переспросил у Красвелла, как он их назвал… Я просто слушал…

Начальные такты, хотя и звучали достаточно странно, однако ничего худого как будто не предвещали. Затем могучие звуки различной тональности и раскатистые аккорды стали греметь все громче и громче. Я различил возбуждающую мелодичную терпкость гобоев и фаготов, сверхъестественно высокое глиссандо тысяч играющих в унисон скрипок, пронзительный визг сотен дьявольских флейт, надрывное рыданье неисчислимого множества виолончелей. Но хватит об этом. Музыка — мое хобби, и я не хочу, чтобы меня унесло слишком далеко в описании того, как эта безумная симфония едва не унесла меня самого безвозвратно далеко.

Но если Красвелл сам когда-нибудь прочитает эти строки, то мне хотелось бы, чтоб он узнал, что он упустил свое подлинное призвание. Ему следовало стать музыкантом. Музыка, что звучала в его воображении, доказывала его потрясающую интуитивную способность к оркестровке и умение создавать истинную гармонию. Если б он только смог создать что-либо подобное сознательно, то стал бы одним из величайших композиторов современности.

И все же лучше не распространяться о прелести этой музыки. Ибо она быстро начала оказывать то воздействие, о котором он предупреждал. Коварный ритм и неистовые мелодии, казалось, звенели у меня в голове, вызывая обжигающий, мучительный резонанс в клетках мозга.

Представьте себе одну из типичных мелодий Пуччини, оркестрованную Стравинским в обработке Брубэка и исполняемую пятьюдесятью симфоническими оркестрами в чаше Голливудского парка — только тогда вам удастся отчасти понять, что это было.

Эта музыка проняла меня до мозга костей. Я уже, кажется, упоминал о том, что музыка — мое хобби. Да, это так, но единственный инструмент, на котором я играю, и весьма неплохо, — это губная гармоника. Если же еще поблизости окажется и микрофон, то я в состоянии устроить довольно-таки сильный гвалт.

Микрофон — и побольше усилителей. Я вытащил гармошку из кармана, сделал глубокий вдох и стал выдувать «Рев тигра», любимую свою мелодию, исполняемую соло.

Оглушающая взрывная волна ликующего джаза, заунывного бренчанья кантри, душераздирающих тигриных рыков, слившихся в синкопированную какофонию, выдуваемую крохотным губным органчиком, обрушилась на огромный зал из тысяч мощных репродукторов, полностью забив безумную музыку Красвелла.

Я услышал его отчаянный вопль, перекрывший даже этот грохот. Его музыкальный вкус был явно не столь непритязателен и неразборчив, как мой. Ему очень не нравился джаз.

Музыкальная машина вся завибрировала, многорукие и многоногие органисты, столь нелепые и просто смехотворные в своем поспешном стремлении избежать воображаемой гибели, стали на глазах сморщиваться, усыхать до размеров трусливо спасающихся бегством черных пауков; световое оформление, благодаря которому консоли еще несколько мгновений тому назад буквально омывались каким-то роскошным, неземным сиянием, стало быстро блекнуть, господствующим в нем стала пастельная, несколько даже печальная синева, а затем и самая огромная музыкальная машина, увлеченная в водоворот на гребне волны из могучих аккордов, дополненной и подкрепленной собственными ее звукоистечениями, разбилась вдребезги на бесчисленное множество осколков, хлынувших хаотическим потоком на пол зала.

Я услышал, как снова закричал Красвелл, затем сцена внезапно переменилась. Как я полагаю, в своем стремлении уничтожить ликующую победную песнь джаза в своем уме и, вероятно, бессознательно пытаясь привести меня в замешательство, он пропустил какую-то часть своего сюжета и в противоположность обратному прокручиванию кинокадров, столь любимому многими сценаристами, бросил себя, а заодно и меня, стремительно вперед. Мы теперь оказались в совсем ином месте.

Вероятно, вследствие комплекса неполноценности, который я в нем возбуждал, или просто в процессе перехода от одного плана к другому, он позабыл, насколько высоким ему надлежит быть, ибо ростом он был теперь не более шести футов, практически уже не отличаясь в этом отношении от меня.

Охрипшим голосом, в котором мне почудилось даже булькающие звуки, он произнес:

— Я… я ведь оставил тебя в Зале Безумия. Твоя магия привела к тому, что обрушилась крыша. Я считал, что ты… погиб под ее обломками.

Значит, это забегание вперед не было попыткой только смутить меня. Он пытался избавиться от меня, начисто вычеркнуть меня из своего сценария!

Укоризненно покачав головой, я так ответил Красвеллу:

— Вы принимаете желаемое за достигнутое, старина Красвелл. Вам не убить меня между главами. Видите ли, я вовсе не являюсь одним из придуманных вами персонажей. Неужели вы не в состоянии этого понять? Единственный способ от меня избавиться — это взять да и проснуться.

— Опять ты говоришь загадками, — произнес он, но голос его звучал далеко не так уверенно, как прежде.

Место, в котором мы теперь стояли, оказалось чем-то вроде огромной палаты с высоким сводчатым потолком. Световые эффекты — иного я и не ожидал — были крайне необычными и достойными восхищения. Лившиеся из невидимых источников многоцветные широкие потоки света медленно перемещались и сходились в дальнем конце палаты в ярко-белый световой круг, включавший в себя весьма экзотическое сооружение, скорее всего, грандиозный трон.

Присущее Красвеллу изумительное чувство соразмерности проявлялось даже в этих его грандиозных видениях. Он либо очень глубоко изучал архитектуру крупнейших соборов Европы, либо подолгу торчал внутри нью-йоркского вокзала «Гранд-Сентрал». Трон находился, по-видимому, в доброй полумиле от входа в тронный зал и значительно возвышался над совершенно ровным, слегка пружинящим полом. Он словно приближался к нам. А мы при этом не шли, а стояли на одном месте. Однако, бросив взгляд на стены, я тотчас же сообразил, что это пол, оказавшийся бесконечной гигантской лентой транспортера, перемещал нас все ближе и ближе к трону.

Это медленное, но неумолимое движение было в высшей степени впечатляющим. Каким-то шестым чувством я ощущал, как Красвелл то и дело украдкой поглядывает на меня. Ему очень не терпелось узнать, какое впечатление производит все это на меня. В ответ на его обеспокоенность, я со своей стороны слегка повысил скорость перемещения ленты. Красвелл же, казалось, даже и не заметил этого моего вмешательства в осуществление его замысла.

— Мы приближаемся к Трону Змея, перед которым стоит его охранительница — волшебница и колдунья, являющаяся еще одним воплощением волшебника Гарора, на сей раз в женском обличье. Она извечная сторонница Змея. Чтобы одолеть ее, нам понадобится все твое необычное искусство, Нельпар, ибо она совершенно неуязвима, защищенная невидимым глазу энергетическим барьером, окружающим ее со всех сторон. Мы должны уничтожить этот барьер, только тогда я смогу убить ее вот этим Мечом. Без ее пособничества Змей, хоть и является ее повелителем и самозваным правителем всей этой планеты, совершенно беспомощен, и с ним можно будет делать все, что только заблагорассудится.

Лента транспортера остановилась. Мы оказались у самого подножья лестницы, что вела непосредственно к Трону, представлявшему собой массивную металлическую платформу, на которой, собственно, и возлежал Змей, купаясь в ярко-белом потоке света.

Змей оказался в самом деле змеей. Свернувшимся в бесчисленные кольца питоном-переростком, его голова размером с мяч для американского футбола раскачивалась из стороны в сторону.

Я не стал слишком уж долго им любоваться. Змей я немало повидал раньше. Тем более, что чуть ниже и несколько сбоку от Трона было нечто более достойное самого внимательного рассмотрения.

У Красвелла оказалось практически безупречное понимание женской красоты. Честно говоря, я ожидал увидеть дряхлую высохшую страхомордину, поражающую воображение своим неописуемым уродством, но стоило бы Фло Зигфельду хоть мельком увидеть эту малютку, как он на четвереньках вскарабкался бы по этим ступенькам, размахивая контрактом, независимо от того, был или не был здесь силовой барьер, раньше, чем я успел бы затаенно присвистнуть при виде такой неземной красотищи.

Она была высокой зеленоглазой брюнеткой с овальным лицом, все ее, как и положено, было при ней — но совсем немного в том, что касалось прикрытия ее тела, состоявшего лишь из узенькой металлической полоски на груди и прозрачной зеленой паутинки юбочки, не доходившей до колен. Левую ее щеку украшала крохотная восхитительная родинка.

Нотка невольной гордости прозвучала в голосе Красвелла, когда он произнес без особой на то необходимости:

— Вот мы и здесь, Гарор, — и выжидающе поглядел в мою сторону.

— Наглые глупцы, — произнесла девушка. — Вы здесь, чтобы умереть…

Гм… голос у нее был такой же мелодичный и колоритный, как скрипка Пятигорского. Я был внутренне готов к тому, чтобы самым достойным образом оценить воображение Красвелла, и все же оказался не в состоянии поверить, что это он сам придумал такого рода красавицу. Не сомневаюсь, моделью ему послужила какая-то реальная женщина, кто-то, с кем он был достаточно хорошо знаком. И с кем мне самому было бы совсем не грех познакомиться. Эту женщину он — в этом я был уверен на все сто процентов — выудил из мешка своей памяти точно таким же манером, как сам я извлек Майкла О'Фаолина и этого водителя такси с небритым подбородком.

— Вот это красотка! — восторженно произнес я. — Напомните мне, чтобы я попросил у вас номер телефона оригинала, Красвелл.

После этого я еще сказал и совершил нечто такое, в чем до сих пор приходится раскаиваться. Негоже так поступать истинному джентльмену. Вот что я тогда сказал:

— Неужели вам, Красвелл, не известно, что в этом году носят юбки куда длиннее?

С этими словами я бросил взгляд в сторону юбки. Подол ее мигом опустился до самых лодыжек, как будто это было вечернее платье.

Красвелл метнул на свою подругу разъяренный взгляд, и юбка ее снова стала длинной до колен. В ответ я еще раз сделал ее длину по моде этого года.

После этого юбка стала прыгать на девушке, словно обезумевшая оконная штора. Это превратилось в настоящее состязание воли и воображения, где игровым полем служила пара очень хорошеньких и очень ладно скроенных женских ножек. Зрелище получилось потрясающее — прекрасные глаза Гарор так и сверкали бешенством. Она, казалось, каким-то странным образом сознавала совершенно непотребную природу развернувшегося конфликта.

Вдруг Красвелл издал раскатистый раздраженный вопль, в котором слились гнев и сознание собственного бессилия — добрая дюжина горластых младенцев, у которых одновременно отобрали их любимые погремушки, и то не наделали бы большого галдежа — и тут эту интригующую сцену как бы начисто смело из нашего поля зрения в результате взрыва, выбросившего невероятное количество черного, как сажа, дыма.

Когда поле боя прояснилось, Красвелл был примерно в той же самой позе, но меч его неизвестно куда исчез, его гладиаторское облачение было изодрано и обожжено, а по мускулистым рукам текли тонкие струйки крови.

Мне очень не понравился взгляд, которым он одарил меня. Я слишком уж откровенно грубо наступил на любимую мозоль его супер-эго на этот раз.

— Значит, ты не в состоянии воспринять это, — констатировал я. — Ты снова пропустил целую главу. С целью просветить меня в отношении собственных моих упущений, верно? Почему-то слова мои не звучали столь дерзко, как мне того хотелось.

— Мы оба теперь в западне, Нельпар, и обречены на гибель, — сообщил он угрюмо. — Мы в Яме Зверя и ничто уже не может спасти нас, ибо меня лишили Меча, а тебя — твоей магии. Жадных челюстей Зверя никак нельзя избежать. Это конец, Нельпар. Конец…

Глаза его, большие, слегка светящиеся, заглянули в мои. Я попытался отвести взор, но мне это не удалось.

Раздраженное сверх всякой меры моим насмешливым шутовством, его оскорбленное эго призвало на помощь всю мощь своего интеллекта, чтобы утвердить себя последним усилием воли — и тем самым подчинить меня себе.

И хотя это его желание вполне могло быть совершенно неосознанным — он мог даже не понимать того, что ненавидит меня, — но воздействие его оказалось просто ужасающим.

Впервые со времени моего дерзкого вторжения в самые укромные, сугубо личностные уголки его сознания я начал сомневаться в своем нормальном праве на всю эту затею.

Я, безусловно, изо всех своих сил пытался помочь этому человеку, но грезы, порождение внутреннего мира, являются святая святых любого человека, пусть даже не совсем психически здорового.

Сомнение сводит на нет уверенность. А когда пропадает уверенность, то нараспашку отворяются ворота для страха.

Совсем иной голос, даже не голос, а какое-то далекое воспоминание настигло меня… слова Стива Блэйкистона: «…если только разум твой не устоит перед силой воздействия его воображения». И мой собственный голос: «…стану кандидатом на койку в соседней палате…» Нет, не то…«…если только разум мой не устоит перед силой воздействия его воображения…» И Стив побоялся сделать это сам, разве не так? Придется кое-что рассказать этому несчастному человеку, лежащему рядом со мной, когда я выпутаюсь. Если только выпутаюсь. Если только…

Теперь эта затея уже не казалась мне хоть сколько-нибудь забавной.

— А ну-ка прекрати это, Красвелл, — грубо произнес я. — Перестань пялить на меня глаза, не то вышибу из тебя дух вон… И ты это прочувствуешь независимо от того, в коматозном ты состоянии или нет.

— Ну что за нелепые слова ты произносишь, Нельпар, — сказал обреченным голосом Красвелл, — когда мы оба всего лишь на волосок от гибели.

Голос Стива: «…магия сопереживания… воображения. Если он вообразит, что одно из его фантастических творений убивает главного героя — то есть его самого — то он уже никогда не проснется».

Вот в чем вся загвоздка. В ситуации, в которой герой непременно должен погибнуть. И он еще хочет увидеть своими собственными глазами мою смерть тоже. Но ведь он же не может убить меня? Или все таки может? Откуда Блэйкистону знать, какие силы могут быть выпущены на свободу, стоит только воображению Красвелла включить в свой сюжет концепцию неминуемой смерти, которая и может произойти с нами обоими в процессе этого сверхъестественного, неземного единения разумов?

Разве психиатры не предупреждали о том, что навязчивое стремление к смерти, страстное желание умереть, пусть даже будучи глубоко погребенным в подсознании многих людей, тем не менее является могущественным побуждением, определяющим их поведение? А ведь в данном конкретном случае это сокровенное послание вовсе не было погребено слишком глубоко. Оно во весь голос заявляло о себе, откровенно бросалось в глаза, оно ликовало в открытую во взгляде Маршэма Красвелла.

Он хоть и предпринял попытку спастись бегством в мир грез, но далеко уйти ему не удалось. Полным избавлением для него была только смерть…

Вероятно, Красвелл почувствовал неразбериху в моих мыслях, отметил сбивчивость их — теперь мой разум был широко перед ним распахнут, он не смог устоять перед энергичным внушением со стороны его пылкого, взбунтовавшегося воображения, охваченного настойчивой решимостью умереть во что бы то ни стало. Красвелл взмахнул рукой чисто шекспировским высокопарным жестом, как бы объявляя о начале последнего действия трагедии, и напустил на нас придуманное им же самим чудовище.

В деталях и яркости исполнения оно далеко превосходило все то, что ему удавалось вообразить раньше. Это была его лебединая песня в роли творца фантастических созданий, и он исполнил ее с подлинным блеском.

Моему взору на короткое время предстал огромный амфитеатр с круто поднимавшимися ложами для зрителей. Мы в самом его центре. Самих зрителей не было. Массовые сцены не для Красвелла. Он предпочитал ту удивительную, вневременную пустоту, что проистекала из использования минимального числа персонажей.

Только двое нас под палящими лучами огромных красных солнц, раскачивавшихся, как лампады, на полинялом небе. Сколько их было, я даже не мог сосчитать.

Все внимание мое теперь было приковано к Зверю.

Муравей на дне тазика, к которому принюхивается пес, вполне мог бы испытывать точно такие же ощущения. Если бы Зверь был хоть в чем-нибудь подобен собаке. Если бы он вообще был подобен кому-нибудь или чему-нибудь.

Он представлял собой бесформенную массу, в несколько раз превышавшую размерами слона, состоявшую фактически только из непристойно разинутой гигантской пасти, в глубине которой, окруженная полупрозрачной пурпурно-красной плотью, зияла овальная то ли глотка, то ли клоака, испещренная изнутри многими рядами заостренных, расположенных по всей длине ее окружности клыков, снаружи пасть была усеяна многочисленными глазами.

Как нечто статичное, это уже могло бы послужить отвратительным кошмаром, воплощением смерти в ее самой мерзкой ипостаси; но еще страшнее было то, что оно быстро прогрессировало в своей чудовищности.

Лишенная каких бы то ни было конечностей, эта мерзость сериями судорожных движений, сильно напоминавших спазмы при рвоте, проталкивала свою громадную тушу вперед — и смазывала свой путь серовато-зеленой вязкой жидкостью, которая выплескивалась из ее пасти при каждой конвульсии.

Она надвигалась прямо на нас с невероятной для такой гигантской массы скоростью, надвигалась неотвратимо, неумолимо. Вот нас отделяет от нее тридцать метров… двадцать…

Непреодолимый страх сковал все мои члены. Это было подлинным кошмаром. Я делал отчаянные попытки привести в порядок свои мысли… огнемет… каким образом… я не мог ничего припомнить… мысли мои ускользали от меня, они не повиновались мне перед лицом надвигавшегося на нас гигантского супер-чудовища из скользкой протоплазмы… сначала слизь, затем пасть… готовая захлопнуться… мысли мои смешались в полнейшем беспорядке…

И тогда я услышал еще один ГОЛОС, ГЛУБИННЫЙ, ПОДЧЕРКНУТО МЕДЛИТЕЛЬНЫЙ, ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНЫЙ ГОЛОС ИЗ ТОГО НЕЗАБЫВАЕМОГО ЧАСА МОЕГО ДЕТСТВА: «И не существует ничего на всем белом свете, да и за пределами его, чего не могла бы остановить выпущенная из „Билли“ пуля… Поверь мне, сынок, нет ничего такого, что может тебе повстречаться, даже во сне, что не сумеет образумить добрый старый „билли“. И с сегодняшнего дня он будет всегда при тебе во всех кошмарах, что могут тебе привидеться, так что больше тебе нечего бояться чего бы то ни было». Затем я ощутил в своей руке холодную твердую рукоятку. Сильная отдача, свист неотразимого кусочка горячего, тяжелого металла — все это всплыло из глубин моего подсознания.

— Папа! — задыхаясь от волнения, вскричал я. — Спасибо тебе, папа!

Зверь угрожающе навис надо мною. Но в моей руке теперь был «билли», дуло его было направлено точно в развернувшуюся глотку. Я выстрелил.

Зверь дернулся назад, скользя по оставленной им же сами слизи, начал уменьшаться в размерах, как бы уходя в самого себя. А я все стрелял и стрелял.

Тут до меня снова дошло, что Красвелл все еще рядом со мной. Он изумленно глядел на подыхающего Зверя, все еще огромного, но быстро уменьшавшегося, затем бросил взгляд на темную, шершавую поверхность старого кольта в моей ладони, струйки голубого дымка из дергавшегося вверх при каждом выстреле дула.

А затем он начал хохотать.

Хохотать громко, безудержно, хотя и с некоторыми нотками истерики.

И пока он так хохотал, он сам как-то все больше стал как бы растворяться, исчезать из виду. Красные солнца поспешили убраться подальше за горизонт, став не больше булавочной головки; небо же стало белым, чистым и пустым, как потолок.

Фактически — что за прекрасное это слово «Фактически» — фактически, в столь милой моему сердцу действительности, это и был в самом деле потолок.

Стив Блэйкистон вперив в меня свой настороженный взгляд, снял с моей головы хромированную полусферу, подбитую резиновыми подушечками.

— Спасибо, Пит, — сказал он. — Ровно тридцать минут. Ты подействовал на него быстрее, чем инсулиновая шокотерапия.

Я присел на кровати, стал собираться с мыслями. Он ущипнул меня за руку.

— До сих пор не верится? Да, ты в самом деле проснулся. Мне очень хочется, чтобы ты рассказал обо всем, что делал… но не сейчас. Я позвоню тебе в редакцию.

Я увидел, как ассистент снимает колпак с головы Красвелла.

Красвелл стал часто моргать, затем повернул голову, увидел меня. Лицо его последовательно, одно за другим, приняло добрую полудюжину различных выражений — и среди них не было ни единого приятного.

Затем он рывком поднялся с кровати, оттолкнул в сторону ассистента.

— Подонок! Хулиган! — кричал он. — Я убью тебя!

В ответ я только встал рядом со Стивом, кто-то из ассистентов схватил Красвелла за руки.

— Пустите меня к нему — я разорву его на куски!

— Я предупреждал тебя, — тяжело дыша, произнес Стив. — Рви когти отсюда, да побыстрее!

Я не стал дожидаться, что будет дальше. Маршэм Красвелл в кальсонах и нижней рубашке, возможно, и не был столь же впечатляющим физически, как бронзовотелый гладиатор его видений, но мускулатура у него была достаточно прилично развитой.

Все это происходило вчера вечером. А сегодня утром ко мне позвонил Стив.

— Красвелл вылечился, — торжественно объявил он. — Теперь он вполне нормальный, как я или ты. Говорит: понял, что переутомился и теперь будет относиться ко всему гораздо спокойнее, даст себе отдых от фантастики и станет писать в каких-нибудь других жанрах. Он ничего не помнит о том, что происходило у него в уме, когда он был в коматозном состоянии, однако он все никак не может отделаться от весьма странного желания: хорошенько насолить некоему молодому человеку, который лежал на соседней койке, когда он проснулся. Он сам не знает, чем вызвано такое желание, а я не стал распространяться на сей счет. Но все-таки лучше объяснить ему что к чему.

— Наши чувства взаимны, — сказал я. — Мне лично очень не по душе его увлечение различными чудовищами. Что он собирается писать теперь любовные романы?

— Нет. Теперь у него возникло новое помешательство — на вестернах. Сегодня утром он начал разглагольствовать о социальном и историческом значении револьвера системы кольт. Он уже придумал название первого своего рассказа в этом новом для него жанре — «Правило шести патронов». Скажи честно, это хоть каким-нибудь образом связано с тем, что ты пытался ему внушить во время слияния ваших разумов?

Мне ничего не оставалось другого, как рассказать обо всем без утайки.

Значит, теперь Маршэм Красвелл столь же здоров психически, что и я? Я бы не стал заключать пари на сей счет. Лично за себя я бы не поручился.

Три часа тому назад, когда я направлялся на последний поединок тяжеловесов в «Мэдисон Сквер Гардене», меня поймал за пуговицу один полицейский — мой хороший знакомый, в этот вечер свободный от дежурства.

Это был Майкл О'Фаолин, самый дюжий, самый крутой, самый славный фараон из всех, с которыми я знаком.

— Пит, малыш, — сказал он, — этой ночью мне приснился необыкновенно странный сон. Я помогал тебе выпутаться из какой-то очень скверной передряги, и когда все обошлось благополучно, ты сказал, что в благодарность ты, может быть, достанешь мне парочку контрамарок на сегодняшний вечер. Вот мне теперь и хочется узнать, что же это такое нечто вроде телепатии?

Я схватился за косяк входной двери в бар, чтобы почувствовать себя поустойчивее. Майк еще что-то быстро и весьма невнятно тараторил, когда я нашарил в кармане свои собственные билеты и произнес:

— Что-то неважнецки себя чувствую, Майк. Валяй-ка на матч ты, а я подберу нужный мне материал из других газет. Только не сильно беспокойся обо всем этом. Просто сделай сою ставку на ирландца.

Сказав так, я вернулся в бар и крепко-крепко задумался над солидной порцией виски, что является после хрустального шара наилучшим средством, когда нужно посильнее сфокусироваться, то есть сосредоточиться.

— Телепатия, так? — спросил я у стакана.

Нет, булькнуло виски. Совпадение. Выбрось все это из головы.

И все-таки что-то говорило в пользу телепатии. Бессознательной телепатии, когда два разума, находящиеся каждый во сне, оказались определенным образом взаимосвязанными. Но ведь сам-то я не грезил. Мое сознание всего лишь почти что силком тащила какая-то внешняя сила сквозь частокол видений, роившихся в уме другого человека. Разумы в состоянии сна особенно восприимчивы к внешним влияниям. Именно этим можно объяснить предчувствия и все прочее в таком же духе. Но, с другой стороны, я по сути и не спал. Вот и разберись в этой абракадабре. Шесть плюс четыре составляют минус десять, отнять три — и ты в ауте. Ты просто не в состоянии соображать, сказало мне виски.

Тогда я решил подыскать более эффективный хрустальный шар для усиления концентрации собственной мысли. Таким шаром мне казалось виски в фирменном хрустальном бокале клуба «Тиволи».

Поэтому я проголосовал и взял шикарное канареечного цвета такси. Затылок водителя показался мне каким-то знакомым, но я предпочел не думать об этом, отложив до той минуты, когда настанет пора расплачиваться.

— Один доллар пятьдесят центов, — рявкнул водитель, затем наклонился ко мне. — Скажите, мы с вами уже где-то встречались раньше?

— Вполне возможно, — очень неохотно процедил сквозь зубы я. Кажется, именно вы подбросили меня к Пентагону вчера.

— Похоже на то, — произнес он: квадратная небритая челюсть, низкий лоб, грязно-рыжие волосы, выбивающиеся из-под фуражки. — Только… что-то есть еще в вашем портрете, что-то запоминающееся. Я вчера вечерком соснул ненадолго между ходками, и мне приснился один совсем уж нелепый сон. Насколько мне помнится, именно вы мне и приснились. И почему-то мне запало в голову, что вы уже должны мне полтора доллара.

Какое-то мгновенье мне прямо-таки не терпелось послать его ко всем чертям подальше. Но нью-йоркская мостовая была выложена не зеленым песком планеты бредовых видений Красвелла. У нее был слишком уж земной, устойчивый, прочный вид, от нее вряд ли можно было ожидать, что она вдруг возьмет да и разверзнется, открывая путь прямехонько в ад.

— Вот пятерка, — только и сказа я и, пошатываясь, побрел ко входу в «Тиволи».

В бокал виски я вглядывался до тех пор, пока мой рассудок не прояснился до такой степени, что я оказался в состоянии позвонить Стиву Блэйкистону и переговорить с ним.

— Весь вопрос во взаимопричастности, — так сформулировал в конце концов я возникшую передо мною проблему. — Я сейчас вот совсем с ума сбрендил, пытаясь уразуметь, что все-таки может произойти, если мне удалось вчера воссоздать в своем воображении несколько десятков своих в общем-то довольно случайных знакомых. Возможно ли такое, что всем им снилось одно и то же, если все они в это время спали?

— Слишком все расплывчато, — сказал Стив, по-видимому, с набитым сэндвичем ртом. — Это должно было быть похоже на радио передачу, ведущуюся на десятках различных длин волн одновременно из одного и того же передатчика. Твой мозг был неотъемлемой частью устройства, соединявшего твой разум с разумом Красвелла, занимая столь же ключевое положение в его схеме, как и совокупность записывающих приборов, настроенных синфазно с мозгом Красвелла — до тех пор, пока не возросла амплитуда несущей частоты. Что случилось после, я могу себе представить только чисто гипотетически. Это было — насколько это относится к синхронизации твоего мышления с содержанием бреда Красвелла…

Я больше уже не мог дальше безропотно выслушивать чавканье Блэйкистона и перебил его:

— Проглоти, не то подавишься.

— По-моему, мой приятель беспрестанно поддерживает свои силы бутербродами.

После паузы его голос зазвучал куда внятнее.

— Неужели ты не понимаешь, чего мы добились? В процессе усиления церебральных микротоков сформировался обратный поток электронов через лампы, пошел процесс самовозбуждения, и все устройство стало передатчиком. Эти твои двое тогда спали, их подсознание было широко распахнуто для постороннего воздействия и работало как бы в режиме «приема»; ты встречался с ними днем, мог живо их себе представить — и вошел в резонанс с их сознанием, вторгся в их рассудок и стал индуктором их сновидений. Ты когда-нибудь слышал о так называемых «симпатических» сновидениях? С тобой когда-нибудь бывало такое, что тебе снится кто-то, с кем ты не виделся многие годы, а на следующий день этот человек приходит к тебе в гости? Теперь мы можем добиться этого преднамеренно, вызвать телепатический контакт посредством электронного усиления возникающих во сне телепатических волн! И это еще только начало! Нам придется еще немало поэкспериментировать…

— Хоть это со мной бывает и очень редко, — прервал я его, — но иногда я все-таки сплю. Вот чем я и намерен сейчас заняться — без какой-либо электронной помощи. До скорого.

Последняя рюмка «на посошок». На прощанье я решил заглянуть еще раз в бар клуба.

Плавно покачивая бедрами, она прошла к микрофону, установленному впереди небольшого оркестра, — метр и три четверти мечты, облаченной в белоснежное, туго, как перчатка, обтягивающее тело вечернее платье. Зеленоглазая брюнетка с восхитительной крохотной родинкой на левой щеке овального лица. Правда, ее вечернее платье было все же пожалуй, не в такой степени вызывающим острое желание свистнуть от изумления, как одеяние, в которое ее облачил в своих видениях Красвелл.

За кулисами я получил двойную дозу льда из этих зеленых глаз. Да, она немного знакома с мистером Красвеллом. И не буду ли я настолько любезен, чтобы уведомить ее, какое мне до этого дело? Она как будто сошла с помоста для вручения первого приза на конкурсе красоты среди студенток привилегированного колледжа. Пожалуй, была даже еще шикарнее. Ума не приложу, каким это ветром заносит таких в сферу эстрадного бизнеса. Только не подумайте, что я против этого.

Когда я спросил у нее, не желает ли она чего-нибудь освежающего, она ответила без обиняков:

— У меня нет ни малейшего желания знаться с вами, мистер Парнелл.

— Почему?

— Я вряд ли обязана отчитываться перед вами о тех побуждениях, которыми руководствуюсь. — Она нахмурилась, как бы пытаясь что-то припомнить, затем добавила. — В любом случае — я не знаю, что еще сказать вам. Вы мне просто не нравитесь — вот и все. А теперь, прошу прощения, я должна готовиться к выходу для исполнения следующего номера.

— Но, пожалуйста… позвольте мне объяснить…

— Объяснить что?

Нет здесь-то она и прихватила меня за живое. Язык у меня начал совсем заплетаться, а взгляд зафиксировался на глубоком вырезе ее платья.

Ну как можно извиняться перед девушкой, если она сама даже понятия не имеет о том, что вы просто обязаны перед нею извиниться? Она бодрствовала, когда я валялся на койке рядом с Красвеллом, так что ей никак не могло присниться то, что творилось с ее юбкой. Но даже если это ей и снилось, она была девушкой мечты Красвелла, а не моей. Однако из-за какой-то неисправности аппаратуры Блэйкистона произошла некоторая утечка мысленных волн, и именно эта утечка поселила ничем иным необъяснимую ее антипатию лично ко мне в ее подсознании. И чтобы исправить положение, нужна была помощь высококвалифицированного психоаналитика. Или…

Я позвонил Стиву прямо из клуба. Он все еще продолжал жевать.

— Мне нужно очень напряженно поразмыслить кое о чем… с помощью этой твоей машины, — сказал я. — Я буду у тебя через несколько минут.

Она как раз покидала эстраду, когда я проходил мимо оркестра на своем пути к выходу на улицу. Пристально поглядел на нее, когда она поравнялась со мною, стараясь зафиксировать в памяти каждую ее мельчайшую черточку.

— Когда вы сегодня ложитесь спать? — неожиданно бухнул я.

Мне удалось своевременно заметить быстрое движение ее руки, замахнувшейся, чтобы влепить мне крепкую пощечину, и счастливо увернуться от нее.

— Я могу подождать, — сказал я. — Мы еще обязательно встретимся. Приятных сновидений.