Смотритель маяка

Булатникова Дарья Смотритель маяка

Знаешь такую морось, которая делает скользкой утоптанную землю? Не дождь, а нечто такое, мелко сыплющееся с неба и почти висящее в воздухе, отчего одежда становится влажной и холодной, а на лбу собираются капли и неожиданно стекают по лицу, противно щекоча кожу. Подошвы скользят по тропинке, идти быстро не получается, а вокруг темень и эта самая морось… Нет ни звезд, ни луны, ни огонька — только пропитанный сыростью мрак.

Представляешь, что за удовольствие наткнуться в такую ночь на труп?

Я споткнулся, и вначале не понял, что это такое — оно подалось под ногой, значит, не камень и не дерево. Наклоняться и ощупывать не хотелось — это вполне могло оказаться мертвым животным — коровой или крупной собакой. И ведь ни зги не видно! Нет, чтобы мне обойти это, и ускорить шаги, рискуя шлепнуться в грязь. Какое мне дело до того, что лежит на тропинке. Но я нагнулся и, протянув руку, сразу коснулся того, что заставило меня содрогнуться. Это, несомненно, был нос. Мокрый, холодный человеческий нос. Пальцы скользнули по нему и угодили в заполненную водой глазную впадину. По одному глазу, пусть даже и открытому, сложно определить, кто перед тобой — мужчина или женщина, юноша или старик. Пришлось ощупывать дальше. Не люблю прикасаться к мертвым. Хотя кто любит? Покажите мне такого и я плюну ему в лицо, потому что он — явный псих и извращенец.

Через минуту я знал, кто лежит передо мной. Нет, я не обладаю внутренним зрением и не способен сложить в мысленный образ результаты тактильных ощущений. Просто я обнаружил на мертвеце свитер ирландской вязки с двумя рядами выпуклых шишечек пониже ворота. Ирмена вязала его, сидя у камина. Серые клубки кружили у её ног, словно играющие котята, позвякивали спицы. Она вязала свитер Мартину Томасу, своему жениху. Вот только мужем он ей так и не стал. Но свитер очень полюбил, так что вряд ли мог его отдать кому-то другому.

Чтобы убедиться, что в свитере находится именно Мартин Томас, я провел рукой за правым ухом трупа. Точно. Родинка величиной с крупную горошину была на месте. Я хорошо помнил её — как-то Мартина Томаса полоснули ножом по шее, неглубоко, повезло парню. Ну и пришлось мне бинтовать ему шею. Вот тогда родинка на глаза и попалась.

Ну что, — сказал я себе, — вот ты и наткнулся на неприятности. Потому что труп парня, обманувшего твою сестру, лежит на тропе, по которой ты только что протопал, как слон. И если дождь прекратится, то следы твоих кованых башмаков увидит каждый, кто явится сюда утром. А башмаки эти очень приметные: мало того, что на каждой подошве по две подковы, так ещё и размер — самый большой в деревне. Убийцу искать долго не будут.

Почему убийцу? Забыл сказать, — пока ощупывал свитер на этом парне, наткнулся на рукоятку ножа, торчащую из него слева, как раз под вязаными шишечками. Кстати именно в том месте Ирмена вывязала очень сложный орнамент, такой красивый, что даже бабушка одобрительно цокала языком. Но не в этом дело. А в том, что хотя я и не мог рассмотреть в темноте нож, почему-то был уверен, — на его рукоятке имеются три черных кольца. И доказывай потом, что твой нож куда-то пропал на прошлой неделе… Так что не зря тело лежало в это время на этом месте, ох, не зря.

Такие вот мысли белками прыгали у меня в голове, а руки уже сами вцепились под мышки мертвого Мартина Томаса. Я тащил труп прочь, в кусты, под откос. Там была ложбина, заросшая кустами, где можно было его спрятать, а потом уже решать, что делать с ним дальше.

И ещё я мысленно умолял дождь не прекращаться, прямо-таки заклинал его. Не знаю, подействовало ли это, но капли стали вроде бы покрупнее и почаще, до рассвета с тропинки должно смыть и мои следы, и борозды, которые наверняка пропахали каблуки башмаков Мартина Томаса. А теперь нужно поспешить — если я приду на маяк позже, чем обычно, Робин будет ворчать и непременно упомянет об этом вечером в таверне. И не дай бог, если смерть Мартина Томаса свяжут потом с моим опозданием.

Ну и мчался же я! В одном месте, там, где тропа спускается зигзагами к морю, даже рискнул срезать путь и съехал по каменной осыпи. А в темноте такой трюк вполне мог закончиться если не свернутой шеей, то вывихнутой конечностью. Но я удержался на ногах и уже через несколько минут грохотал железной ручкой-кольцом в дверь маяка. Робин встретил меня, позевывая и ухмыляясь. В нашей комнатушке на столе стояла большая бутыль в оплетке из светлых ивовых прутьев. Больше всего на свете мне хотелось сесть на дубовый табурет и плеснуть терпкого красного винца в свой любимый стакан из толстого стекла. Но я заставил себя подняться по винтовой лестнице наверх, туда, где горел в круглой стеклянной колбе огонь, проверил уровень масла в поддоне, протер зеркала.

Наш маяк был самой простой конструкции, и свет его был виден не очень далеко. Но он предупреждал проходящие корабли об острых Восточных рифах и указывал путь в бухту Випре, а значит, светить он должен был всю ночь, иначе могла случиться беда. Мы с Робином сменяли друг друга на рассвете, день за днем, уже четыре года. Раньше был ещё Болтун Кастор, и с тех пор, как он утонул, староста все обещает найти нам ещё одного сменщика, но желающих пока нет. Вот и приходится нам управляться вдвоем.

Робину-то что, он бобыль и живет тут же, в башне маяка — в крошечной коморке, где помещается только лежанка с тюфяком, набитым сухими водорослями, да большой корабельный сундук. Раньше Робин был моряком, но после того, как их клипер наткнулся на рифы, в море он больше не пошел. Думаю, что он начал побаиваться ночных штормов, иначе не остался бы в нашей глуши.

А вот мне приходится каждый день ходить к маяку или обратно по той тропе, где я нашел мертвого Мартина Томаса. Потому что дома меня ждет Ума, моя славная чернокудрая женушка, и два наших малыша. Отдельного дома, правда, у нас нет, просто две большие комнаты, отведенные моими родителями, но мне даже нравится, что по вечерам за ужином собирается большая семья. С нами, кроме моих стариков, живут ещё два моих неженатых брата, бабушка и слегка сумасшедшая сестра отца — тетушка Луэ. Жаль только, что нет больше Ирмены, моей несчастной сестры.

Я стоял на верхней площадке башни, тупо пялился на ярко-алую полосу над краем моря — так у нас всегда начинается новый день — и размышлял. Неспроста труп Мартина Томаса оказался на этой тропе в это время. Или все-таки это случайность? Жаль, что я так и не рассмотрел рукоять ножа. Если нож мой, значит, кому-то было нужно свалить вину именно на меня. По тропе ходят многие, например, рыбаки, но они поднимаются только с рассветом. Потом, после восхода солнца, к морю спускаются женщины — чинить сети, собирать ракушки и плавник для очагов. Днем в хорошую погоду часто пробегают дети — искупаться и поиграть на берегу. А ночью, особенно такой ненастной, только меня там можно встретить. Дьявол!

Небо медленно светлело. Я заметил, что от моей рубахи поднимается прозрачный пар — все-таки я согрелся, и одежда сохла прямо на мне.

Спустившись вниз, я ещё застал Робина, терпеливо дожидавшегося меня за столом. Мы выпили вина, и он отправился на боковую. Теперь он проспит в своем чуланчике почти до заката, а потом побредет в таверну, чтобы съесть двойную порцию жаркого, выпить все того же красного вина и поболтать с вернувшимися с лова рыбаками. Значит, время у меня есть. Мне многое предстоит сделать.

Это сейчас я так спокойно говорю, а тогда внутри меня все дрожало, как бы я ни уговаривал себя успокоиться. Прождал почти час, чтобы увериться, что Робин крепко уснул. За это время моя одежда, развешенная у камина, совершенно высохла. Наша башня — довольно прохладное место, и камин мы не разжигали только в самые теплые ночи.

Я снова взобрался наверх. Море было прекрасно — расплавленное золото с бирюзой до самого горизонта. Вперемешку: полосами и прожилками. И на небе — редкие облака, стремительно уносимые утренним бризом. Но успел ли дождь смыть все следы на тропе? Я притушил фонарь, не до конца, чтобы можно было в любой момент снова его засветить — в наших краях шторм налетает почти мгновенно, и тогда наступает такой мрак, что без маяка не обойтись.

Я ещё раз глянул на море. Море, отнявшее у меня Ирмену, мою маленькую веселую сестренку с зелеными кошачьими глазами и ямочками на щеках.

В ту ночь она умудрилась неслышно проскользнуть за спиной дремлющего за стаканчиком вина Робина. Именно с той ночи он и взял привычку запирать маячную дверь изнутри на засов. А потом она поднялась по лестнице сюда, к пляшущему за стеклом огню. И как у неё хватило сил, ведь она была совсем слаба.

Мы видимся в первый и в последний раз — завтра я вернусь в свою деревню, она далеко отсюда, и чужие там появляются раз в десять лет, не чаще. Так что тебе я могу рассказать…

Когда Мартин Томас исчез из деревни, я, честно говоря, вздохнул с облегчением. Потому что не такого мужа желал сестре. Мартин всегда был оболтусом. Даже рыбачить так и не научился. Так и жил, словно певчая птичка, не думая о завтрашнем дне. Наши родители тоже не очень довольны были, когда он посватался к Ирмене, но отец, скрепя сердце, дал благословение — уж такими умоляющими глазами смотрела на него дочка. Любимая, единственная дочка. Мы с братьями смолчали тогда. А надо было втихую прибить этого подлеца и утопить в море. И была бы жива Ирмена.

Исчез Мартин темной зимней ночью, не оставив даже записки, просто ушел и не вернулся. Но вещи все из своего домишки, где жил с матерью, полупарализованной старухой, забрал все подчистую. Меня ещё тогда удивило, что Ирмена не плакала. Только совсем перестала улыбаться. И её глаза из искристо-зеленых сделались серыми и тусклыми. Я заметил, что она очень редко стала выходить из дома, все сидела и рукодельничала у окна. А потом наступила осень, и до меня, наконец, дошло, что случилось.

В ту пору я, если честно, больше был занят Умой — она носила под сердцем нашего первенца, и мне приходилось следить, чтобы она вела себя степенно, а не бегала, словно шарик ртути, пытаясь переделать сразу все домашние дела. Но однажды моя сестра внезапно упала в обморок, и я словно прозрел — она тоже ждала ребенка! Ребенка этого проходимца. Если бы мне Мартин подвернулся под руку тогда, я бы его точно сам убил.

В начале декабря Ирмена родила мальчика. Случилось это глухой ветреной ночью, и никто, кроме нашей семьи, не знал об этом. Наша с Умой дочка родилась спустя три ночи. Обоих детей приняла моя мать, которая иногда помогала деревенской повитухе. И в ту же ночь не стало Ирмены, она не хотела, чтобы её сын рос бастардом. Написала записку, в которой просила вырастить детей вместе, как брата и сестру, и поднялась на маяк… Там остались её башмачки, смешные башмачки на деревянной подошве, которые она держала в руках, поднимаясь по лестнице, чтобы не стучали по каменным ступеням.

Я вышел из башни и огляделся. Вокруг царила тишина и безлюдье. Только море рокотало внизу, разбиваясь о скалу. Маяк стоит в стороне от причала. Я неторопливо начал подниматься по тропе, прислушиваясь, не идет ли кто навстречу, чтобы заранее спрятаться в кустах. Рыбаки уже спустились к морю, так моему плану могла угрожать только какая-нибудь дурацкая случайность.

Никого не повстречав, я дошел до того места, где наткнулся на труп. Осмотрев все вокруг и не обнаружив никаких подозрительных следов, я вздохнул с облегчением и спустился к ложбинке. Даже трава, которая смялась, когда я волок тело, распрямилась.

Он лежал так, как я оставил его, укрытый густыми ветвями боярышника. Не знаю, зачем, но я сел рядом и долго смотрел на мертвое лицо Мартина Томаса. Смерть почти не изменила его, только заострила черты. Такие, как он, всегда нравились девчонкам — красавчик, ничего не скажешь. Вот только губы какие-то пухлые и безвольные, бабьи губы. Волнистые волосы неопрятными прядями прилипли к бледному до синевы лбу, глаза смотрели в небо. Я не выдержал и прикрыл ему веки, нечего ему смотреть. Потом вытащил из его груди свой нож, я не ошибся, это был именно он, мой нож с тремя черными кольцами на рукоятке. И вонзили его одним ударом — прямо в сердце Мартина Томаса. В том, что именно мой нож пронзил его черное сердце, была некая справедливость. Я обтер лезвие о траву, несколько раз воткнул в мягкую землю, потом тщательно протер нож носовым платком, сложил и сунул в карман, туда, где он всегда лежал.

Тут мой взгляд упал на крепко стиснутый кулак Мартина Томаса. Если ты когда-нибудь разжимал сведенные пальцы мертвеца, поймешь меня — дело это на редкость паскудное. Так и кажется, что он сопротивляется нарочно. Самое странное, — тело ещё не окоченело — не так много времени прошло с момента убийства, — а вот пальцы были словно костяные. Отчего так, я не мог понять. Мне пришлось разгибать эти пальцы один за другим, рискуя их сломать. В конце концов я вытащил это.

Солнце уже довольно высоко взошло над скалой Россинар, а я всё сидел, тупо уставившись на то, что пытался спрятать от меня мертвый Мартин Томас — крошечный парусник, вырезанный из перламутровой раковины. Когда-то к нему была прикреплена булавка, и парусник служил застежкой ворота рыбацкой куртки. Теперь о булавке напоминал только ржавый след, а сам парусник истерся, словно его долгое время катали волны прибоя. Но все-таки это был именно он… Как я мог забыть Миго?

Вот он бежит к нашему дому, черные глаза сияют, а в руках ворох влажной от росы сирени. Ирмена хохочет, прячет в ней лицо, а я распеваю во все горло: «Тили-тили-тесто…» Нам с Миго по тринадцать лет, а сестре моей двенадцать. В то лето мы ездили на ярмарку, и там Миго купил у одноногого резчика раковин две перламутровые безделушки — свой парусник он приколол к воротнику куртки, а Ирмене подарил забавную брошку — не то птицу, не то крылатую рыбку. И неуклюже чмокнул в щёку.

Наступила осень, пришли шторма, и Миго, отправившись с отцом снимать сети, бесследно растворился в одном из них. Наше море редко, очень редко отдает тех, кого забирает. Вот и утонувшего Миго так и не нашли. Осталась птица-рыба, которой моя сестра всегда закалывала на груди шаль… Ни шали, ни брошки с той страшной ночи никто не видел.

Словно во сне, я обошел труп так, что стала видна и вторая рука, прижатая к телу. Так и есть — пальцы сжаты. Со вторым кулаком я справился куда быстрее, и нисколько не удивился, когда из него выпала перламутровая крылатая рыбка. Тоже изрядно обработанная морем, но с целой, хотя и ржавой застежкой.

Язык вещей иногда куда красноречивее языка слов. Они соединились, нож, парусник и птица-рыбка, чтобы сказать мне, кто убил Мартина Томаса. И за что. И что делать мне.

Теперь я знал.

Ты, конечно, скажешь, а если не скажешь, то подумаешь, что я дремучий парень из глухой рыбацкой деревни, и суевериями у меня забита вся черепушка. Не буду спорить. Так и есть. Но понимаешь, в чем дело — я тугодум. Мне такого сроду не выдумать.

Так вот, посидел я там, посидел, но довести дело до конца нужно было непременно. Выбор у меня был небольшой — либо закопать проклятого Мартина прямо тут: срезать дерн, вырыть неглубокую могилу и потом замаскировать её тем же дёрном. А потом всё время бояться, что его отыщут — чья-нибудь собака или те же мальчишки, которым до всего есть дело. Обвинить меня, отца или братьев вряд ли смогут, но коситься станут. И на детей тень падет, это уж как пить дать. Да и чувствовал я, что не место ему в земле, подсказали мне, где ему место.

По уму, нужно было до ночи подождать, до темноты, не рисковать. Хотя кто знает, в чем было больше риска: детвора редко по тропинке прямиком ходит, кто дикий щавель обрывает, кто за бабочками бегает. А на боярышнике ягоды закраснелись, вдруг кому-то захочется нарвать? Сейчас-то вокруг пусто, но если не поторопиться, то меня могут заметить.

Я поднялся на ноги и внимательно огляделся. Отсюда тропу было видно довольно далеко в обе стороны. Солнце поднималось и высушивало росу. Первый жаворонок уже купался в его лучах и весело насвистывал. Мартина я тащил за ноги, обутые в сапоги из мягкой кожи. Хорошие, дорогие сапоги, раньше у него таких не было. Видно, не бедствовал Мартин, и не просто так сбежал от моей сестры, было ради чего. Вот только свитер остался прежним, даже не износился — Ирмена сама выбирала для него самую лучшую шерсть и вязала плотно, чтобы лучше грел.

Сапоги норовили соскользнуть с ног, приходилось посильнее прихватывать их на щиколотках. А само тело скользило по траве легко. И лицо Мартина Томаса было спокойным и невозмутимым. Я пятился, таща его вниз, к морю, и думал только о том, как бы не упасть, споткнувшись о камень, и о том, что до следующих кустов осталось совсем недалеко.

Там я передохнул. Вокруг по-прежнему было пустынно. Странное выдалось утро. Словно в мире остались только я и мертвый Мартин Томас. Я снова потащил его. Оставалось перевалить через небольшую каменную гряду. И после этого с тропы увидеть нас будет невозможно. Голова мертвеца подпрыгивала на валунах. Я поднапрягся и перетащил его, стараясь избегать самых больших камней. Теперь спуск стал более крутым, и мне пришлось развернуться, чтобы не оступиться. Было отчетливо слышно, как шумит море, гулко ударяясь о скалы. Берег обрывался в этом месте вертикально вниз, метров десять потихоньку подмываемого морем камня. Невысоко, но очень опасно, сюда почти никто не ходил, потому что делать тут было нечего, а любоваться морем в наших краях никому в голову не взбредет.

Уложив Мартина Томаса на краю обрыва, я, преодолев брезгливость, сделал то, что нужно было давно сделать — обшарил карманы его штанов. Там ничего не было, кроме пары монет, пенковой трубки и кисета. Их я оставил. Собрал несколько увесистых камней, затолкал их, задрав его свитер, под рубаху, и застегнул её до самого ворота. Камни не дадут ему всплыть.

Потом ногой подтолкнул тело, и оно неохотно перевернулось, зависнув над пустотой. В последний раз я увидел испачканный грязью затылок Мартина, в волосах застряла сухая трава. И вот беззвучно и медленно он опрокинулся вниз.

Стоя над обрывом, я смотрел, как он погружается в серо-синюю, мерцающую солнечными бликами воду. Море колыхалось и билось о скалу, взлетали брызги, клубилась пена, но Мартин Томас опускался плавно, с мертвым безразличием и даже какой-то надменностью. Тут было глубоко, очень глубоко. Вот уже ничего не стало видно, и, наконец, я смог вздохнуть свободно. Всё, ребята…

Я достал из кармана два кусочка теплого перламутра, в последний раз глянул на них и разжал пальцы. Парусник и крылатая рыбка отправились вслед за мертвым Мартином Томасом — в откатывающуюся волну. Она забрала их сразу, они словно слились с морской пеной и исчезли. Я знал, что сделал всё правильно, и мне было невыносимо грустно и одновременно легко.

Ты спросишь, знаю ли я, зачем вернулся Мартин Томас в наши места и что случилось той ненастной ночью? Нет, не знаю. Может быть, он и не возвращался, и ничего с ним не случилось. Только перламутровая пена на гребне волны знает ответ. Только она.

А на следующее утро я вернусь домой, рассвет ещё только коснется крыши нашего дома. Тихонько войду в пахнущую теплым молоком комнату и осторожно коснусь губами мягких кудряшек на затылке спящего в кроватке малыша. И он неожиданно проснется, потянется ко мне, улыбаясь и сонно жмуря зеленые кошачьи глазки.

Такая вот история.

2007