Скрипичный ключ

Ника БатxенСкрипичный ключ

Было душно. Сонное утро обещало жару, неподвижный воздух пах морем и шашлыками. Разнеженные курортницы, колыхая зонтами, текли вдоль бульвара – на пляж. Их краснощекие мужья расстегивали пуговки полотняных костюмов, жадно пили холодный квас и целебную минеральную воду. Лениво проезжали извозчики, спешили по своим делам потные коммерсанты и подтянутые офицеры, вразвалочку прогуливались молодые люди неопределенных занятий. Стоя в жидкой тени подле входа «Астории», беспризорник Митяй скверно играл на скрипке. Занятие это вызывало в мальчишке тоску, но другого способа заработать на хлеб он не знал.

Ему хватало трех песен – жалостливой «Раскинулось море широко», блатной «Мурки» и «Марсельезы». Однообразно водя смычком по струнам, Митяй мечтал: как напьется холодной, аж зубы ломит, воды из Кринички. Посидит на теплой траве башенного пригорка, поглазеет, как торопятся в порт заграничные корабли и снуют у длинного мола рыбацкие лодочки. Поймает кузнечика, зажав в кулаке, будет слушать, как тот трещит. И отпустит – всякой твари нужна свобода…

Чудной долговязый фраер остановился у тротуара, прислушиваясь к хромоногой мелодии. Не товарищ – одет шикарно, ботинки начищены, усы щеткой. Но и не господин – лицо старое, мятое, кулачищи, как у грузчика, плечи ссутулены. На иностранца похож. И взгляд тяжелый, пронизывает насквозь, словно крючок червяка. Чего уставился?

Сделав жалобное лицо, Митяй усердней запиликал смычком – может, фраер захочет башлей отвалить. Тщетно. Долговязый дернул усами, скривился и пошел себе прочь. Ну и пошел он! Пугать еще будет, и не таковские пугали!

Шли часы, солнце грело все громче. В голосах продавцов появилась дремотная хрипотца, бродячие псы, чаявшие поживы, разлеглись под акациями, подставив мухам репьястые животы. Поток курортников оскудел – полдень. А денег в картузе почитай не прибавилось. Не хватит даже откупиться от вредного Бачи, взрослого парня, которому Митяй «служил» с весны за право ночевать в подвале на Галерейной. Голод не так страшил – в июне можно и наловить рыбы, и выпросить у торговки залежавшийся пирожок, и пробежаться по садам, от пуза налопаться шелковицы, черешни и абрикосов. Это зимой в городе страшно, а летом ништо, жить можно. Подумаешь, Бача сунет пару раз в зубы или возьмется «Москву показывать». Или вовсе не появиться в подвале, пойти поплескаться в море, а после заночевать на пляже под старой лодкой?

Посмотрев на ленивые лица прохожих, Митяй решил: «До первой монетки играю, а потом на Карантин». Можно кликнуть с базара однорукого Алабаша – вдвоем купаться веселей, цыганенок хороший товарищ, не подлый, не жадный. Прошлой зимой он выучил Митяя пиликать на скрипке и отдал ему свой инструмент. Алабаш был из даулджи, его отец и братья играли на свадьбах и до сих пор играют под Ялтой. А калека отбился от табора из-за увечья, чтобы не быть обузой большой семье.

Блестящий гривенник шлепнулся в картуз, умиленная дама в платье, похожем на пестрый торт, слащаво улыбнулась Митяю. Ее сыночек, розовый пузырь в матросском костюмчике, показал беспризорнику язык. Дело сделано! Облизнув пересохшие губы, Митяй в последний раз завел заунывное:

– Тарай-рай-тарай-рай-тарай-райрайрай…

Его ждал летний день, заросший упругой травой теплый пригорок, ледяная вода и темный сок шелковицы. Ноги уже карабкались по отполированной временем мостовой, перескакивали овражки, цеплялись за камешки Круглой башни, разбрызгивали соленую пену. Руки трогали шершавые бока раковин, гладкую гальку, скользкую чешую бычков и мягкую, словно кожа, кору черешни. Над вихрастой, нечесаной головой хлопали крылья чаек…

– Значит, ты музыкант? – На Митяя свирепо смотрел давешний долговязый фраер. В одной руке он держал потертый черный футляр, другой ткнул прямо в грудь мальчишке. – Ты смеешь играть, не зная ни одной ноты! В твоей пиликалке нет голосов моря и ветра, грома любви и крика отчаяния, она мертва и смердит, словно дохлая кошка. Неужели тебе не стыдно?!

Гонит, что ли? На всякий случай Митяй выронил инструмент, захныкал:

– Я больше не буду, простите, дяденька! Отпустите сироту бесприютного…

– Будешь! Ты посмел выйти на улицу, показать людям свое искусство и поэтому будешь играть, мальчишка!

Щелкнул футляр, на свет явилась потертая скрипка с прорезями на деке.

– На, владей! И играй, сейчас же. Изо всех сил, как только можешь, понял? Ты музыкант, а не плесень канавная. Ну!!!

Большие ладони незнакомца дрожали, как у заправского пьяницы, капли пота катились по бледному лицу. Бешеные глаза просверливали насквозь, доходя до самой середины души. Перепуганный насмерть Митяй думал порскнуть к бульвару, затеряться среди толпы, но руки сами собой протянулись вперед, и на грязные ладони беспризорника опустилось легкое дерево.

Первый звук оказался гулким и долгим, как «боммм» вокзального колокола. Покорные струны отозвались смычку, истосковавшись от немоты. Что-то внутри мальчишки откликнулось и зазвенело вслед. Пальцы вывернулись, словно чужие, застонали растянутые сухожилия, сухое дерево корпуса больно прилегло к подбородку. И полилась музыка.

… – Товарищ, я вахты не в силах стоять, —

Сказал кочегар кочегару, —

Огни в моих топках совсем не горят,

В котлах не сдержать мне уж пару…

Какой-то матрос вполголоса поднял песню, за ним подхватили рыбаки с «Афродиты», на фальшивой физиономии торговки бубликами показались настоящие слезы. Мелодия кружилась над толпой, словно огромная тяжкокрылая птица. На маленького музыканта смотрели во все глаза – изумленный Митяй вдруг вспомнил, что еще год назад так же пялился на скрипача из городского оркестра, адски завидуя стройным звукам.

А волны бегут от винта за кормой,

И след их вдали пропадает…

Последние ноты сбились, но люди этого не заметили. Они озирались, терли глаза, прокашливались, какая-то дамочка в круглой шляпке крикнула «браво». Фраер исчез, оставив у ног мальчишки раскрытый чехол, куда тут же полетели монетки. Митяй стоял, как потерянный, прижимая к груди живую, гладкую, теплую скрипку. Четыре прорезных значка на деке, похожие на маленьких чаек, гладкий завиток на конце грифа, мелкие трещинки красноватого лака, чернота – инструмент был очень старым. …А руки грязные, в цыпках – стыдно-то как. Платочком бы хоть обтереть… Митяй вспомнил, что последний раз вытирал нос платком еще дома, когда батя был жив, и всхлипнул. Но не заплакал.

– Эй, собачка, как делишки, как доходишки?

Противный Бача имел изумительный нюх на деньги. Горка монет в чехле настроила его на добычливый лад.

– Славная собачка, рабочая. Все по-честному – восемь долей мои, две твои, без обману. Ну-ка сколь там бренчит?

Бача дважды пересчитал монеты и отделил четыре гривенника поплоше.

– Вот твои денюшки. – Слово это выходило у парня приторно-липким. – Ничего не припрятал? Ух ты!

Поймав жадный взгляд «хозяина», Митяй хотел спрятать скрипку за спину, но опоздал. Бача был искренне восхищен.

– Слямзил, что ли? За ум взялся, хорошая собачка. Вот тебе еще гривенник на леденцы. А скрипулечку эту мы продадим и поделим. Не обижу – три доли отмерю. Давай-ка ее сюда!

Митяй помотал головой.

Лицо Бачи сделалось ласковым, узенькие глазки прищурились.

– Забыл, сопля белобрысая, кто твой хозяин? Я твой хозяин, захочу – грязь лизать станешь. Дай!

– Нет, – набычился Митяй.

Бача шагнул вперед. Митяй поднял инструмент над головой:

– Убью! Подойдешь близко – убью! Хочешь денег, бери деньги, все забирай. А скрипку я тебе не отдам.

Тощий Митяй был самым мозглявым пацаном в подвале и никогда не дрался. Не задумываясь, Бача сделал обманный хук левой, а правой попробовал выхватить инструмент. Что-то острое вонзилось ему в грудь. Отшагнув, беспризорник увидел – по грязной рубахе расплывается кровь. Нож?